Брянцев Владимир Михайлович : другие произведения.

Скорлупа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фрагмент из романа "ДОРОГА В ОДИН КОНЕЦ"
  Скорлупа
  Владимир Брянцев
   (Фрагмент из романа "ДОРОГА В ОДИН КОНЕЦ")
  
  При Союзе это бы не напечатали. Спасибо, Володя, за книгу. Читала и плакала. Моё счастье осталось там - под Кандагаром...
   Соломия Варфаломеева Глава 1 ИСХОД Большущий транспортный "ИЛ-76" серой громадиной застыл в дальнем углу берлинского аэродрома Шенефельд. Сотни полторы вояк с разноцветными погонами, развалившись на бетоне под непривычно теплым декабрьским солнцем, наблюдали суету у раскрытого зева грузового отсека самолета. Там группа военных в непривычной форме и без знаков различия затаскивала в нутро транспортника и крепила какие-то ящики с военной маркировкой. Делали все сноровисто, быстро, без окриков и команд - отличительная черта профессионалов своего дела.
  
  Наконец капитан с эмблемами военно-воздушных сил дал команду к погрузке. Мурашиными точками на фоне циклопического силуэта самолета потянулась солдатская братия в разверзшуюся пасть зева, как грешники в преисподнюю. Вадим с Валентином ступили на рыфленную поверхность грузового отсека замыкающими. И сразу же мощные гидроцилиндры потащили тяжеленный люк, все сужая и сужая внешний мир в узкую щелочку, пока не отделили Германию, похоже, навсегда.
  
  Турбины надрывно пропели реквием, и самолет плавно ушел в синь чужого неба, нащупывая для своих пассажиров, волею судеб и случаев согнанных в утробу "ИЛа", путь к их общему многонациональному дому, где у каждого был свой родной дом, в котором ждали, а кого-то, может, уже и нет.
  
  В самолете осмотрелись озабоченно.
  
  - Это же на какую границу нас через Москву везут? Слышал, болтают, комиссованных в Москве снимут, а самолет дальше, вроде, - в Среднюю Азию? - вполголоса бубнил Вадим, обращаясь то ли к Обиходу, то ли к самому себе.
  - Наверное, нас тоже в Москве снимут, а на Брест поездом, - как-то неуверенно отвечал озадаченный Валентин.
  
  Контингент в самолете подобрался разношерстный. Больные бросались в глаза сразу. Остальные были какие-то обтрепанные, неухоженные, как бы забившие на все и вся. На сопровождавших, майора и прапорщика, сидевших на двух пухлых чемоданах с личными делами, не обращали никакого внимания. А те иногда покрикивали, скорее, для порядка, когда очень уж перехлестывал матерный гомон. Видно было, что они ждут, не дождутся, как бы сбагрить побыстрее эту кодлу.
  
  Обычно ГСВГ (Группа советских войск в Германии) разтыкивала ежегодные "отбросы" весенне-осенних призывов по стройбатам Сибири и Зауралья, но вот уже третий борт прут в Термез, строить там будут чего, что ли?
  Особняком, тихо переговариваясь, сидела возле своих ящиков группа, чувствовалось, не простых служак. Они не вмешивались в суету, лишь иногда презрительно ухмылялись на попытки сопровождающих угомонить то ли солдат, то ли "урок".
  
  В Подмосковье "ИЛ-76" вальяжно осел на промерзший бетон военного аэродрома, и расцепившиеся створки грузового отсека впустили в остатки европейского воздуха зимнее дыхание России. Всех вывели на бетон, только группа в новой форме осталась сидеть на своих ящиках.
  
  Майор открыл один из чемоданов и стал выкрикивать фамилии, перебирая папки. Валентин Обиход, подавшись вперед, ловил каждый выкрик. Ну, вот сейчас, вот сейчас! А Вадим Бут стоял, как столб, чувствуя, как холод промерзшего бетона проникает сквозь подошвы сапог и летние портянки (не успел получить зимние) и понимал, что его личного дела в этом чемодане нет. Да, и дела Обихода, чувствовал, тоже.
  
  Майор захлопнул чемодан, передал его прапорщику, и половина команды поплелась в сторону здания аэродрома. Остальным была дана команда оправиться и быть готовым к погрузке.
  
  "ИЛ" все сосал и сосал керосин в свою ненасытную утробу из жирного туловища очередного "наливника", а мелкий колючий снежок присыпал закляклую на морозе команду избранных или проклятых - это уже кому как угодно.
  
  Самолет догрузили под завязку десантниками Тульской дивизии ВДВ. На фоне этих бравых бойцов сникли острословы разгнузданной "германской" команды и сидели, молча в тряпочку, как освобожденные из плена перед освободителями.
  Наконец погрузились. Закрылись створки-люки. Противно засвистели турбины, повышая тональность, и сдвинули громадину с места. Отрыв от бетонки даже не почувствовался, только под ложечкой засосало у Вадима.
  
  Десантники поделились сухим пайком и горячим чаем из термосов. Настроение поднялось, и будущее стало казаться не таким уж горьким. А кто из них что-нибудь знал о своем будущем на ближайшие дни? Может только обособленная группа эта, судьба и выбор каждого индивидуума из которой - убивать или быть убитым.
  
  
  Все, из оказавшихся на этом транспортном борту на Термез, призывались по советскому "Закону о всеобщей и т.д.". Они были обязаны "защищать с достоинством и честью" Родину-мать, а не то "постигнет кара и всеобщее презрение трудящихся". Тульских десантников и этих - "таинственных" в углу, Родина научила как "защищать". Но Родина столько призывала человеческого материала в армию каждые полгода, что всех научить "защищать с достоинством и честью" не было ни средств, ни сил, да и смысла. Ну, не отпускать же их по домам - этих недостойных или негодных "с достоинством и честью"? Но там, где намечалась хорошая заварушка, всем найдется дело, ну, хотя-бы, в подсобном хозяйстве. Так решали высокие армейские умы и свозили на перековку в Туркестанский и Среднеазиатский военные округа "отходы" из ударных кадровых армий, окопавшихся намертво в Европе после Второй Мировой. А заварушка у южного подбрюшья СССР намечалась немалая.
  
  - Вадим, что все это значит? Почему наши с тобой фамилии не прозвучали? - В голосе Обихода звучала обреченность и неуверенность, хочет ли он уже сейчас услышать правду.
  - Не дрейфь, друг. И в Средней Азии есть граница. - Вадим попытался успокоить друга, а скорее всего самого себя.
  - А я ей написал, что следующее письмо отправлю через два дня с Бреста.
  - Завтра напишешь с Термеза, какая разница.
  - В Термез она не приедет. Далеко очень, - уныло делил фразы Обиход.
  - А при чем здесь расстояние? - спросил Вадим, раздражаясь.
  
  В этом диалоге с другом Вадим спорил с самим собой. С таким, который чувствовал, понимал и принимал с фатальным спокойствием необратимость последствий этой случайной (или неслучайной?) жизненной метаморфозы. Фаталист, лишенный сантиментов, превращался в жесткого циника и давил Вадима-романтика убийственным аргументом: точка возврата пройдена, распустишь сопли - пропадешь.
  
  - Что расстояние? Любит - приедет, сюда загранпаспорт не нужен. А не приедет - значит, на фиг ты ей. А тогда зачем они нам? Нам зачем?! - Вадим не заметил, как проговорился. Это фаталист брал верх над романтиком.
  
  Валентин ничего не ответил, смотрел отрешенно в одну точку, не мигая. Замолчал и Вадим. Однотонно ныли турбины самолета на десятикилометровой высоте небесной пустоты, а Вадиму казалось, что все они в большущей камере глубокого тюремного подвала и нытье турбин - это иезуитская звуковая пытка им - приговоренным.
  
  
  10 декабря 1979 года стало той начальной точкой отсчета, с которой началась практическая подготовка к вторжению Советского Союза в Афганистан.
  В Туркестанском военном округе был отдан приказ отмобилизовать армию и привести ее в состояние полной боевой готовности. Срок исполнения - 10 дней. В прилегающих к афганской границе военных округах был объявлен сбор. Для Туркестанского и Среднеазиатского военных округов это было самое крупное мобилизационное развертывание за весь послевоенный период.
  
  По повесткам к военкоматам сходились толпы мужчин. За многими резервистами приезжали среди ночи и увозили на сборный пункт. Так в течение нескольких дней было призвано из запаса, одето и вооружено более 50 тысяч солдат, сержантов и офицеров. Они завели находящуюся в резерве на военных складах законсервированную боевую технику и на ней стали подтягиваться к афганской границе.
  
  Резервисты, которые составляли основной костяк спешно создаваемой армии, по закону могли находиться "под ружьем" не более трех месяцев. Среди них было много тучных и неповоротливых, далеко не молодых солдат: многим за сорок лет, а некоторым даже под пятьдесят. Подавляющее их большинство мало что умело делать в армии. Они неохотно подчинялись командам, только и думая, как бы побыстрее вернуться домой к семьям. Заниматься с резервистами было тяжелым испытанием для кадровых офицеров, привыкших к железной дисциплине и беспрекословному повиновению.
  
  На замену резервистам уже с первого дня общей мобилизации стали подтягивать регулярные войска. Отбор солдат согласно разнарядке в разных частях осуществлялся по-разному. В одних отправляли подразделения полностью, в других набирали добровольцев по собственному желанию, в иных - по списку, а где выборочно одних специалистов, ну и, конечно, избавлялись от разгильдяев да завсегдатаев гауптвахт.
  
  Войска собирались почти по всей территории Советского Союза: начиная с самого севера Кольского полуострова и кончая Крымом, а также с Урала и из Западной Сибири. Даже из частей, дислоцированных на территориях соцстран Европы, были сняты и переброшены значительные силы. В частности, несколько танковых полков, которые были выведены с Германии по одностороннему решению СССР о сокращении обычных советских войск в Центральной Европе, были прямиком направлены в Кушку и Термез. Тут, на приграничных пунктах, шло непрерывное переформирование прибывающих войск и формирование новых подразделений. Так всего за две недели декабря 1979 года на границе с Афганистаном была создана новая 40-я армия.
  
  
  Дремал Вадим, когда мягкий толчок возвратил к действительности - это шасси "ИЛ-76" коснулось посадочной полосы аэропорта Термез, родив облачко синего дыма от резкого контакта шин с бетоном.
  
  "Ну, вот и прибыли. Вот тебе и Западная граница за ночь езды от дома: коровенка на заставе-хуторе и мирный, равнодушный поляк за речушкой-границей, пашущий лошадью полоску земли, - Вадим скривил губы в кислой ухмылке. - Зато здесь есть горы".
  
  Гор, как и моря, он в своей короткой жизни еще не видел. Вадим уже выискивал плюсы в своем новом положении, чтобы хоть как-то пересилить основной минус: Люда к нему сюда, в такую даль, вряд ли приедет, да и на отпуск рассчитывать не приходиться.
  
  - Справа по одному на выход, бегом марш!
  
  "Немецкий этап", выгнав из самолета, оттеснили в сторону, и поникшие воины зябли на сыром ветру, пока сноровисто выгружались десантники и "секретные". Уже совсем околели от мерзкой слякоти, когда, наконец, подошли три "УРАЛа" и была дана команда грузиться группе, в которой были Вадим Бут и Валентин Обиход - бывшие краснопогонные пограничники 105-го берлинского пограничного полка.
  
  За баранками военных грузовиков сидели степенные дядьки лет под сорок в бушлатах без погон и в шапках со звездочками времен Отечественной войны. Аэропорт был забит военными, регулярно садились и взлетали военные "борты". Необычно странной была эта суета. "Учения, что ли?" - подумал Вадим. Искры романтики блеснули в душе: "Вот бы поучаствовать!" А Обиход, сидящий в кузове напротив, отрешенно смотрел немигающими глазами, как будто, сквозь Вадима.
  
  - Видал, сколько сюда нагнали! - обратился Вадим к другу, стараясь растормошить того разговором. - Может учения какие? А то и целые маневры. А вдруг и нам перепадет в войнушку поиграть, как думаешь? Ты бы хотел?
  
  Взгляд Валентина сфокусировался в зрачках Вадима:
  
  - На войну - да. А в войнушку? В гробу я видел их учения-маневры! Многому нас научили за полгода?! "Вспышка с фронта" да "вспышка с тыла". Одна боевая граната да девять патронов, попал-не попал, в карантине - вот и вся твоя военная подготовка. А в остальном - бессмысленная муштра, чтобы сделать из тебя бессловесную скотинку. Вот войну бы. - Обиход как будто споткнулся. - Всех бы там уравняло: и "молодых", и "дедов", и солдат и офицерье.
  
  К концу тирады голос Валентина перешел почти на шепот, и взгляд поник, тускнея.
  
  - Тебя бы на войне первой пулей укокошило, - осклабившись, вмешался в разговор небритый связист с оторванной петлицей на обтрепанной шинели.
  - А себе ты сколько отмерил на войне? - нервно спросил Вадим. Злая досада за друга мутью окутывала мозг, раздражая.
  
  Связист, уловив неприязнь, посмотрел брезгливо на Вадима, плюнул под ноги, но ничего не ответил.
  
  Слегка качнуло от торможения и грузовик замер. Все повернули головы в незакрытый брезентом проем заднего борта. За тронувшимся грузовиком опустился полосатый шлагбаум, соединив два конца колючей проволоки, опоясывающей палаточный городок пересыльного пункта. Опустился и отделил безвозвратно очередной этап неудавшейся армейской службы. Так подумал Вадим, ощетиниваясь на надвигающиеся отовсюду неопределенности-опасности. Так подумал и Валентин Обиход, воспринимая смертельную безнадегу, как фатальную неизбежность. Глава 2 РЕКВИЕМ ПО МЕЧТЕ Легкий морозец прихватил опостылевшую грязь, и Вадим два раза упал, поскользнувшись, пока дотащил два набитые продуктами термосы до офицерского КУНГа.
  Начальник столовой "выставлялся" за 50-летие, и кутежь был в самом разгаре. Дежурный кухонного наряда получил команду подбросить "закусона". Сержант Круглик выругался сквозь зубы: "Задолбали. Пьянь!" и крикнул подвернувшемуся бойцу:
  
  - Эй, Бут! Брось все, возьми два термосы и за мной на склад!
  
  Вадим швырнул поднос с грязной посудой обратно на стол. Как все достало! Звук звякнувших стальных тарелок утонул в густом гуле публичного места, где одновременно могли принимать пищу две роты солдат. За неделю, что они с Обиходом здесь, это уже третий наряд. Их группу, прибывшую с Германии, растасовали уже на второй день, а рядовых Бута и Обихода прикомандировали к хозроте. "Покуда за вами не приедут с Пянджа", - сказал на прощанье сопровождавший их майор и облегченно вздохнул, сбросив обузу с плеч.
  
  Командир хозяйственной роты - старший лейтенант из запаса, окинул взглядом помятых, каких-то затасканных двух бойцов и спросил деловито:
  
  - Какие армейские специальности?
  - Музыкант. Служил в музвзводе, - как-то безразлично ответил первым Обиход.
  - Водитель БТР, - с какой-то надеждой в голосе доложил Бут, - прошел 300-километровый марш. Третий класс, имею запись в военном билете.
  - А чем заслужили ваш перевоз сюда - почти за 10 тысяч километров?
  
  Молчали оба, потупившись. Что они могли ответить? По здоровью? Не знали, что записано в личных делах, а какой смысл был что-то выдумывать.
  
  - Понятно. "Отказники". Ну, у меня не курорт. Завтра - в кухонный наряд, пока там с вами не определятся. Идите с вещами в десятую палатку, там доложите сержанту Круглику, ясно?
  
  И вот уже неделю - через день в наряд и никакого просвета, и никакой информации, почему за ними не едут с погранотряда. Почему?! Зато у всех на слуху информация, в которую трудно поверить: армия со дня на день двинет "за речку" - в Афганистан, а то, может, и дальше - в Иран. Неужели хозяйственная рота пересыльного пункта - их крест, который суждено тащить полтора года?! Они даже не написали письма домой до сих пор, не имея стабильного почтового адреса для ответа!
  
  В этот период вселенского бардака - формирования 40-й армии из резервистов и "отбросов", когда десятки тысяч личных дел тасовались как карточная колода, кому какое дело было до двух пограничников, почему-то прибывших из Германии в Среднеазиатский военный округ, где их никто не ждал. В этом гигантском водовороте документов личные дела рядовых Бута и Обихода забило в тину канцелярии пересыльного пункта, а в Пянджском погранотряде хватало своих раздолбаев.
  
  - Товарищ майор, меня прислали с кухни, - обратился Вадим к офицеру, дымившему сигаретой на свежем воздухе возле КУНГа.
  - А, закусочка! - Майор дернул дверь, выпустив на морозец матерный гомон. - Давай, заноси.
  
  В сизом от сигаретного дыма тепле КУНГа очертились силуэты в расстегнутых кителях за столом, уставленным бутылками. В глубине помещения бренчала гитара, что-то пели приблатненное, и хихикал женский голос.
  
  - А ну налили там под свежую закусочку! - скомандовал майор и потянулся к бутылке. - А ты подожди на улице, заберешь посуду.
  Вадим вышел, завернул за угол КУНГа и с облегчением присел на валявшийся ящик. Тело ныло от усталости. Казалось, вечность так бы сидел, но было довольно прохладно. Звук отворившейся двери вывел из оцепенения. "А боялся замерзнуть", - подумал с досадой и поднялся. Но его не окликнули. Два офицера, видно, вышли на перекур. Вадим опять присел на ящик, невольно прислушиваясь к возникшему разговору.
  
  - Когда двинем, как думаешь?
  - Изо дня на день. Понтонеры мост уже навели через Амударью, и комбат бубнит о постоянной готовности, чтобы держали личный состав в узде. Быстрее бы. За эти две недели, что здесь, - полная "партизанщина". "Запасники" забили на все. Пьянки. И где только водку брать умудряются. Среди "срочников" "дедовство" до мордобоев. Того и гляди, перестреляют друг друга, когда боекомплект получат. Уже обкуренных ловил. Вот вчера захожу в палатку водителей. Дневальный с дурной улыбочкой, не вставая со стула: "Дежурный на выход!", а сам покатился от хохота. Я - в морду изо всей силы от злости. А у него зрачки во все глаза, хихикает и кровавые сопли размазывает по лицу. Дежурный сержант, только с учебки, ничего сделать не может, сам убирает. Эти - с запаса призванные, режутся в углу в карты, даже взглядом не повели. Но они хоть машины водить могут. А у меня восемь молодых только после доподготовки! Как с такими в горы, в гололед?!
  
  - Ну, на "УРАЛы" найдешь людей, а вот я за баранки БТРов простых шоферов не могу садить. Слышал про ЧП?
  - Так это у тебя? Как оно там вышло?
  
  - Да вот посадил "партизана", который у себя в деревне на "газоне" шоферил, на БТР. Он, вроде бы, ездил на подобном в срочную лет двадцать назад. В колонне стоим, он и щелкает скоростями - привыкает. А на заднем БТРе водила-первогодок уселся на носу на волноотражателе и ноги свесил, болтает ими. "Партизан" вместо передней случайно врубил заднюю и отпустил сцепление. Ноги салаге отхватило, как ножницами, так что уже имею первого "трехсотого" и некомплект двух водителей. Дал заявку на пересылку, пока ничего. Придется, наверное, нам из зампотехом самим садится за баранки, если поступит команда. Вот такая война.
  
  - Думаешь, что-то подобное будет?
  
  Повисла пауза. Вадим слышал, как чиркнула спичка, - офицеры закурили по новой сигарете. Подмораживало, и холод проникал сквозь отсыревшие сапоги.
  
  - Десять лет назад, нет, одиннадцать уже, мы вот так же через горы делали подобное турне. Только горы назывались Карпаты, а страна - Чехословакия. Я тогда только что прибыл после училища в часть. Все было очень интересно, романтично, и никто не думал, что придется стрелять. А главное, - что по нам будут стрелять.
  
  Открылась дверь КУНГа и послышался окрик: "Эй, боец, ко мне!"
  Вадим вышел из тени и остановился перед офицерами.
  - Забирай термосы и бегом марш на кухню! Мужики, ну, что же вы? Хватит курить, водка киснет!
  
  Невысокого роста капитан не зашел в КУНГ, а, прикрыв дверь, спросил у Вадима:
  
  - Ты слышал разговор?
  - Так точно.
  - Из какого подразделения?
  - Я на пересылке жду, когда за мной приедут из погранотряда. А пока прикомандирован к хозроте.
  - Ты что - пограничник?
  Вадим замялся:
  - Проходил службу в 105-м пограничном полку.
  - Где это?
  - В ГСВГ. - Вадим, почему-то, не решился назвать Берлин.
  - Так ты из Германии? - в голосе капитана, как будто, послышалась нотка то ли интереса, то ли радости. - Доброволец?
  Вадим смутился, не зная, что ответить.
  - Понятно. Какой там доброволец, добровольцев на кухне не держат. Доброволец знамя в руки - и уря-я-я, не так ли, - улыбнулся офицер дружелюбно.
  - Я водитель БТР, товарищ капитан, - неожиданно для самого себя выпалил Вадим. - Прошел доподготовку и марш на БТР-60ПБ, имею третий класс, - скороговоркой произнес он, как будто, боясь, что его не дослушают или не найдет сил досказать то, на что решился. - ВОЗЬМИТЕ МНЯ.
  
  Что это было? Как он смог решиться на это - попросить? Решиться в одну секунду! Он слышал разговор офицеров, а в голове была только мысль о том, как холодеют ноги в промокших сапогах. Даже невольно подслушанная практически секретная информация никак не тронула его, было только раздражение от ожидания на холоде, которое и то лишь слегка будоражило тину смертельной усталости и безразличия. Безразличие, переходящее в пофигизм, - это была та тоненькая защитная оболочка, за которую Вадим пробовал спрятать истерзанную душу, защитить и сохранить самого себя того, который неделю назад ступил на посадочную полосу аэродрома Термез.
  
  В хозроте их с Валентином избили в первый же вечер. Сержант Круглик, когда они представились, первым делом приказал вывернуть вещмешки. Перед отъездом Вадим с Валентином истратили последние немецкие деньги в госпитальном магазинчике, накупив фломастеров, жвачек, переводных картинок и всякой мелочи.
  - А не жирно ли живете, салаги? - заблестели маленькие поросячьи глазки Круглика.
  
  Подошли еще двое "дедов", развернули жвачки, зачавкали: "Европа, ****ь!"
  Начали рассовывать добычу по карманам. Вадим схватил за руку одного и сразу получил кулаком в лицо. Другой тут же ударил сзади под колено. Вадим осел на пол. Добавили сапогом в бок. Свалился и скрутился калачиком, ожидая ударов. Не били.
  
  "Ремень кожаный? - ткнул сапогом Круглик. - Снимай". Вадим поднялся, расстегнул ремень, протянул. Круглик бросил ему свой в трещинах - в Союзе выдавали брезентовые. Все это происходило как-то обыденно, без истерических выкриков. Только Обиходу, уже забрав все, один рявкнул в лицо: "Что зенки вылупил, зема?! Чем-то недовольный?!" И ударил кулаком в живот. Обиход устоял, полусогнувшись.
  
  Утром Вадим обнаружил еще и пропажу шинели. Каптер выдал ему грязный бушлат без хлястика. В этом обличии и стоял рядовой Бут перед капитаном Самохиным. Стоял и его трясло от удивления, как это он смог пробить скорлупу безразличия, уже понемногу трансформирующуюся в безвольность, и произнести то, чего минуту назад и в мыслях не было.
  
  - Покажи военный билет и права, - сказал Самохин, всматриваясь в осунувшееся лицо Вадима с синяком под глазом. - Били уже здесь?
  Вадим трясущимися руками расстегнул бушлат, китель и достал документы, не отвечая на вопрос. Капитан Самохин полистал страницы, остановился на фотографии Люды:
  - Ждет?
  - Так точно, товарищ капитан, ждет. Только вот адреса у меня сейчас нет, некуда писать. - Глаза Вадима повлажнели, и он опустил взгляд.
  - Побудь здесь. - Капитан потянул ручку двери.
  
   Сколько простоял, не осознал Вадим. Он был в какой-то прострации. Била нервная дрожь, а, может, и от холода, да единственная мысль: "Только бы не заболеть".
  
  - Вот что, Длужанский, - вдруг дошло до сознания Вадима, - берешь этого бойца, дуете в хозроту, забираете там его манатки и - к нам в подразделение. Это водитель на 49-ю машину. - Возле КУНГа капитан Самохин отдавал распоряжение длинному худому старшине с водительскими эмблемами на красных петлицах коротенькой, по колено, шинели. Повернулся к Вадиму:
  
  - Все понял, Бут? Документы останутся у меня, а ты - в распоряжение старшины. И чтобы завтра написал письма домой, только без лишнего, ну, ты понимаешь. Длужанский, дашь ему наш адрес. Да, захватите термосы в столовую! - И капитан Самохин, командир роты БТР сопровождения, нырнул в хмельную атмосферу застолья с ощущением исполненного долга.
  
   События развивались настолько стремительно, что Вадиму Буту оставалось лишь превратиться в безмолвную машину, выполняющую команды. Ни раздумывать, ни анализировать, поддаваться сомнениям, не было ни времени, ни сил. "Все, что не делается, - к лучшему". Эта, уже даже банальная, истина давала какое-то ощущение тверди в бурлящем потоке перемен. Не переставал он удивляться только, где в тот зябкий вечер нашел силы ПОПРОСИТЬ. Вадим не знал, куда уведет его это ответвление на развилке Судьбы, у него не было привычной успокоенности от принятого решения, а было ощущение, что это "ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ" произнес не он. А если бы не произнес? Прощальный тускнеющий взгляд Валентина Обихода навсегда останется в памяти Бута, как возможная альтернатива этой его детской просьбе: "ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ".
  
  Он увидел Обихода на посудомойке, куда занес пустые термосы. Длужанский тем временем объяснил Круглику ситуацию. Поросячьи глазки того забегали удивленно. Стал звонить куда-то, и у Вадима и Валентином было несколько минут.
  
  - Меня забирают водителем на БТР, Валик! - Радость от неожиданной перемены уже пробила оболочку пофигизма, но вдруг появилось ощущение какой-то вины перед тем, с кем делил переживания последних недель.
  - Как? А я? - В глазах Валентина Обихода тина безнадеги затянула проблеск радостного удивления.
  
  Это все, что успели они сказать друг другу. Этот взгляд друга и ощущение собственной вины так и понесет Вадим Бут по жизни.
  
  - Бут! А ну бегом марш отсюда! - Визжание сержанта Круглика вернуло жестокую реальность.- А ты, Обиход, нырнул в мойку! Что, все перемыл? Чистота везде? Сдохнешь у меня здесь, гнида!
  
  Вадим Бут и Валентин Обиход так больше и не увиделись. Два нормальных советских парня, в силу разных причин и случайностей отторгнутые армией. А, может, это они ее отторгли - армию эту? Отторгли ее настоящую - такую непохожую на ту, что в телевизионной программе "Служу Советскому Союзу". Много потом будет размышлять об этом рядовой запаса Вадим Бут.
  
  Уже на другой день в частях и подразделениях был зачитан приказ об "оказании интернациональной помощи" Афганистану "по просьбе" и т.д., и на рассвете следующего дня первая колонна бронетехники 40-й армии втянулась на понтонный мост через Амударью. Колесный бронетранспортер с номером 049 вел бывший пограничник, а ныне водитель отдельной роты сопровождения 240-го саперного батальона, рядовой Бут.
  
  Накануне, после объявления приказа, весь день прошел в погрузке снаряжения и боеприпасов, проверке готовности техники и инструктажах. Машина с номером 049, видно, была на консервации, так как пробега практически не имела и выглядела, как только что из завода. БТРы сопровождения, шедшие без стрелков, была дана команда загрузить минами, чего катить порожняком. Вот на этом трехкилометровом отрезке до склада боеприпасов капитан Самохин и проверил водительские навыки рядового Бута. Остался вполне доволен.
  Все боевое отделение бронетранспортера, вплоть до сидений водителя и командира, забили ящиками с минами, так что башенный крупнокалиберный пулемет КПВТ даже не расчехляли - не подобраться к нему.
  
  "Не боись, Бут! Зачем нам пулемет? - успокаивал Самохин озабоченного Бута, - наше дело вперед и вперед, пусть пехтура отстреливается. Ты, знай, дави на железку и не останавливайся, ни в коем случае не останавливайся. Заруби это на носу. Если перед тобой остановился грузовик, сбрасывай с дороги и вперед, вперед. В этом спасение, иначе сожгут всю колонну к чертовой матери. А что мины за спиной - тоже плюс. Никакой боли, испаримся в секунду, если чем-то крепким приложат. Так что, вперед и вперед, боец, уразумел? - И похлопал с улыбкой по плечу. - Я у тебя старший машины, не боись!"
  
  Вадим и не думал ни про какую стрельбу. "Возможно ли это в мирное время? Это как 300-километровый марш после доподготовки, или как учения. Какая стрельба?" Он был больше озабочен, как бы не подвести командира, оказавшему ему доверие, и был рад, что старшим машины у него именно капитан Самохин, а не кто-то из сержантов.
  
  - Письмо домой написал? - вдруг спросил Самохин.
  - Никак нет, товарищ капитан, не успел, - виновато пробубнил Вадим.
  - Вот тебе бумага, вот ручка, вот конверт. - Капитан раскрыл полевую сумку. - Прибываем в подразделение, даю тебе час на письма, так и доложишь Длужанскому, ясно? Давай, заводи!
  
  Капитан Самохин хорошо помнил, как в 68-м, во время рейда через Карпаты на Прагу, только через три недели сумел отослать весточку матери, невесты тогда у него еще не было. И здесь тоже уходили в неизвестность. Пусть напишет паренек, пусть будут спокойны и родные, и девчушка эта, что на фото, и пусть ждут. "Военный билет и права надо отдать ему, - подумал, - в канцелярии уже оформили, наверное".
  
  - И хлястик на бушлат пришей, что ты такой замызганный, - говорил уже в ларингофон бортовой связи. Двигатели выли надсадно, с трудом проворачивая колеса бронетранспортера в густой липкой грязи.
  - Это мне каптер в хозроте выдал, когда шинель сперли. У меня классная шинель была, товарищ капитан. Я пришью.
  
  "Армия, мать вашу! - зло сплюнул Самохин и кисло улыбнулся про себя. - А собрались нести цивилизацию в средневековье. Ну, а вдруг воевать там придется? Да ведь загнивает же все!"
  
  Когда в Праге поутихло (союзники по Варшавскому Договору подсобили придушить), дивизия возвратилась назад в Прикарпатье. Все постарались побыстрее забыть пережитое - и страна, и те, кто усмирял. "Приказ выполнял", - оправдывал и успокаивал себя лейтенант Самохин, а на душе было гадко.
  
   Женился, родилась дочь. Отбыл свой пятерик в Союзе, перевели в ГСВГ, получил старлея, - жизнь налаживалась. Но годы шли, и приближалась к концу лафа в Фюрстенвальде - засветило "дальнейшее прохождение службы" на БАМе - в Забайкалье, так как блата у тогда уже капитана Самохина, увы, не было. Жена уперлась: "Ты как хочешь, а я ребенка в глушь не повезу". Рушилась семья. Хотя какая там семья, так - сообщество, жили без любви. Но тут кадровикам частей ГСВГ пришли разнарядки на "добровольцев" туда, где, может, год за два, а то и за три засчитают. Недолго раздумывал капитан. Жену с дочкой - к теще (благо, хоть райцентр), а сам - в Среднеазиатский военный округ на должность командира роты, хотя в Германии был уже зампотехом батальона. Но, ведь, год за два, а может и три, - утешался.
  
   Не пошла как-то служба здесь. Вот и это ЧП, когда бойцу его роты при столкновении бронетранспортеров отсекло обе ноги, не прибавило плюсов в послужной список. Но и не взыскали сильно с капитана Самохина. В этом бардаке формирования 40-й армии, среди пьянства, "дедовства", "партизанщины", самоубийств, "дорожно-транспортное происшествие" (как зафиксировало следствие) было не таким уж страшным ЧП. Но капитану было жалко солдата. И жалко "партизана" того сорокалетнего, что держал в руках окровавленные конечности и белый как мел бормотал: "Сынок, сынок! Ну как же так? Не война же! Сынок!" Может, пожалел тоже капитан Самохин и этого в затасканном бушлате без хлястика. Такой он жалкий был: "Возьмите меня".
  
  "Пожалел. А если, как в Праге? Сколько их там полегло "при исполнении". Оно им надо - этим пацанам? Это я - профессиональный солдат, я добровольно выбрал этот путь, я на жизнь себе зарабатываю тем, что всегда должен быть готов убивать и умереть, а они? Или эти "партизаны", оторванные от семей, от работы? Им зачем все это?"
  
  Не те мысли лезли в голову, не те. Капитан это понимал, он гнал эту крамолу, но мысли возвращались и уже походили на исповедь перед последним причастием.
  
  
  БТР, разгребая ребристыми шинами грязь, тяжело вполз в свое стойло среди себе подобных.
  - Длужанский! Проверь, чтобы все написали письма домой, когда закончат укладываться. - Самохин спрыгнул с брони, стараясь не попасть сапогами в грязь. - Я пойду старшим на сорок девятой. Проверил - готова. Бута не трогай, пусть письма пишет. Оружием не баловаться, магазины отсоединить - приказ.
  - Понял, товарищ капитан. - Длужанскому оставалось меньше полгода до дембеля и отвечать "есть" по понятиям не годилось. Но он уважал командира роты.
  
  240-й саперный батальон медленно гнил в захолустье белорусского Полесья, когда одним прекрасным осенним утром был поднят по тревоге и с трудом погружен в эшелоны. Некоторые машины затаскивали на платформы волоком, а некоторые вообще бросили. В Термезе батальон получил новую технику и пополнился личным составом до штата военного времени - на треть призванными с запаса "партизанами" и "молодняком" осеннего призыва.
  
   Капитан Самохин принял свою роту, когда "партизаны" не просыхали от пьянства, а "молодняк" был готов на дезертирство от издевательств старослужащих. Старшиной роты был прапорщик Горев - алкоголик конченный. Первым делом новый командир роты подал рапорт командиру батальона о несоответствии прапорщика Горева занимаемой должности и рапорт о назначении старшего сержанта срочной службы Длужанского старшиной роты, с присвоением ему звания "старшина".
  
  Когда капитан Самохин представлял нового старшину личному составу вверенной ему роты, из строя послышалось: "Петюха! Так ты чаво эта, никак начальником будешь?" Самохин молча подошел и резким рывком вытащил за бушлат из задней шеренги расхристанного старослужащего и тут же, не отходя от кассы, влепил ему хук в челюсть. Тот плюхнулся в лужу.
  
  - Старшина! - ровным голосом скомандовал Самохин, - наказать своими правами. Рота! Вольно! - И, не спеша, направился к офицерской палатке.
  - Я тебе больше не Петюня, гнида. Понял?! - Длужанский пнул сапогом огорошенного "деда". - Сержантский состав собраться в палатке 1-го взвода, остальным - разойтись!
  Старший сержант, а теперь - старшина, Длужанский был неглупым парнем, он все понял правильно.
  
  Вадим прикрыл командирский люк, чтобы не уходило тепло, надутое отопителем, и принялся за письма. Сначала матери. Прибыл в часть, город Термез, зачислен водителем БТР, жив-здоров, все хорошо. Про род войск не писал. Коротенькое вышло письмецо.
  
  Долго сидел над чистым листом, не зная, что написать Люде. Он не писал ей почти две недели. Спасаясь от стремительно навалившейся жестокой реальности, Вадим ушел в себя, под оболочку пофигизма, где притупились и ощущения и чувства. Он искал те слова, которые только для нее, и не находил. Лишь ныло и ныло сердце, как затянутая коркой рана. Казалось, что эти две недели - как разверзшаяся пропасть за спиной, которую уже не преодолеть. Можно лишь докричаться на ту сторону: "У тебя все хорошо?" "Да! А у тебя?" "И у меня! Ну, пока!" "Пока!" Помахать рукой на прощанье и двинуться дальше, порой оглядываясь, смотрят ли тебе вслед.
  
  Позволить выплеснуться душе Вадим не мог, это было выше его сил. Это как выглянуть в отверстие из спасительной оболочки в реальность. А там - холодно, мерзко, страшно. Он помалу учился выживать в душевном одиночестве как охотник-траппер в глухой тайге, надеясь исключительно на себя. В этой жестокой круговерти не было места чувствам. Их предстояло глушить безразличием, а то и давить удавкой цинизма, - иначе не выжить. Но при этом (о, парадокс!) - не стать циником, остаться самим собой - доармейским.
  Вадим чувствовал, что должен дать Люде свободу, чтобы уберечь себя от опасности возненавидеть ЖЕНЩИНУ лишь потому, что одна, вдруг, не смогла дождаться, ждать обещая. Где же ему найти силы сделать этот превентивный шаг?! Но и смерти подобно было оказаться неожиданно брошенным. Вадим не в силах был постоянно чувствовать этот дамоклов меч над головой. Ему нужна была СВОБОДА! Свобода от... любви. Чтобы выжить.
  
  И письмо вышло, как будто, не от него и, как будто, не ей - любимой. Вадим понимал, что, как минимум, удивит Люду, а скорее всего - обидит. Он устал, смертельно устал писать это последнее послание ей. Но еще нашел в себе силы добавить в конце, как будто бросил через эту двухнедельную пропасть, нет, не мостик, - всего лишь тонкую жердочку: "Постарайся дождаться меня. Если сможешь"...
  
  
  ...Бронетранспортерами роты сопровождения капитана Самохина была разжижена колонна грузовиков тылового обеспечения мотострелковой дивизии, состоящая, в основном из неполноприводных машин: ЗиЛ-130, ГАЗ-53, КамАЗ-5410 и им подобных. БТРами предполагалось вытаскивать или подталкивать забуксовавшие машины на уже заснеженном перевале Саланг.
  
  С утра на мост через Амударью начали втягиваться боевые части дивизии. Тылы двинулись ближе к обеду. Пропуская по несколько грузовиков, БТРы поодиночке вклинивались в колонну по команде Самохина:
  
  - 44-й, заводи! Твой - ЗиЛ-130 с полевой кухней, видишь?
  - Так точно! Мой - 130-й с кухней! Водитель, - вперед!
  
  Пристроились без происшествий и медленно втянулись на качающийся понтонный мост. Водителями грузовиков были, в основном, запасники. Был расчет на их опыт на скользкой горной дороге, и расчет оправдывался. Они вели машины уверенно.
  "Вошли, как трассерные патроны в пулеметную ленту - равномерно", - подумал удовлетворенно Самохин и скомандовал:
  
  - Бут! Заводи! Наш - КамАЗ-"наливник". Вперед!
  
  Седельный тягач "КамАЗ-5410" с 18-тонным полуприцепом-цистерной медленно проплыл мимо, и Вадим отпустил педаль сцепления, выруливая "наливнику" вслед.
  
  - Дистанция 50 метров и не на сантиметр ближе, ясно, Бут? - голос капитана Самохина в наушниках шлемофона был довольным. - А то въедем в зад соседу. Его горючка с нашими минами - забористый коктейль будет!
  - Есть - дистанция 50 метров, товарищ капитан!
  
  БТР шел легко. Послушно откликался на педаль газа, и тормоза держали прилично при его-то весе. Внутри было тепло. Капитан Самохин опустился на сидение и, захлопнув люк, стал рассматривать карту, изредка бросая взгляд в смотровое окно.
  
  - А ты неплохо водишь. До армии работал водителем?
  
  Заваленное ящиками с минами боевое отделение глушило шум двигателей, и можно было разговаривать без бортовой связи.
  
  - Практически нет, товарищ капитан. На курсах инструктор по вождению хороший был. Ну, и на доподготовке в Тойпице, в Германии, тоже. - Вадим вспомнил "пешим по танковому" ефрейтора Голодова и криво улыбнулся.
  - Значит, имеешь понятие о шоферском деле. Значит, это - твое, - констатировал Самохин.
  
  Затрещала рация: "Сорок девятый, как меня слышишь? Прием!"
  
  - Сорок девятый на связи! - Самохин приоткрыл люк и вполголоса Вадиму: "Убавь обогреватель".
  - Сорок девятый, увеличить дистанцию! Пошла наледь. Впереди "УРАЛ" сошел в кювет, обходим, не останавливаясь. Повторяю, - не останавливаясь! Водителям включить добавочные мосты и идти постоянно на них. Как понял?
  - Сорок девятый вас понял! Вруби добавочные, - Вадиму.
  - Уже включил, товарищ капитан!
  
  Слева в кювете промелькнул лежащий на боку "УРАЛ" и скрюченный солдат, задуваемый поземкой. Второй склонился над ним.
  
  - Нельзя останавливаться! Есть те, кто подбирает. Мы - вперед, не останавливаясь. Только вперед! - упреждал капитан Самохин ненужные вопросы.
  "Наливник" впереди заосторожничал - сбавил скорость. Вадим замедлил ход. Ощущалось скольжение юзом при торможении. Нательная рубаха взмокла от пота. Вырубил полностью отопитель.
  
  Дорога пошла серпантином с небольшим подъемом. "КамАЗ", выбросив кольцо синего дыма с выхлопной трубы, зачадил на пониженной передаче, пробуксовывая на наледи.
  - Сейчас станет, товарищ капитан! - отчаянно воскликнул Вадим. - Станет, - не тронется!
  - Давай на пониженную и подпирай его помаленьку! - резко скомандовал Самохин и высунулся из люка. - Давай, Бут, не дрейфь! "С чем этот "мазутник"? Только бы не с бензином", - подумал.
  
  Острый нос БТРа ткнул в зад "наливника", смяв оболочку емкости. "КамАЗ", дымя буксующими скатами, переполз наледь и покатился, набирая скорость. Водила мигнул аварийными огнями - благодарил за помощь.
  
  - Молодец, Бут! Только в следующий раз постарайся мягче, а то проткнем цистерну, - улыбнулся капитан.
  
  Впереди открывалась дивная панорама гор с забеленными снегом вершинами, кое-где окутанными облаками. Колонна растянулась. Голова ее иногда показывалась на отрезках серпантина - маленькие ползущие коробочки на фоне циклопических гор. Вадим подумал: "Классно тем двоим в "КамАЗе". Обзор какой, не то, что здесь". В небольшое смотровое окно БТРа не было видно Вадиму, от какой пропасти слева отделяли его невысокие нагромождения камней, да кое-где дорожные столбики. Только плясали утомляюще перед глазами номерные знаки "наливника": "01-43 КН".
  
  Вскоре колонна по команде остановилась, прижавшись к отвесной скале. Слева, обдав соляровым смогом, пролязгали гусеницами БМП и зенитная установка "Шилка", направляясь в голову колонны.
  
  - Давай, осмотри машину, отлей и перекуси. Стоим не более получаса, - бросил вдруг потемневший лицом капитан Самохин, оторвавшись от рации. - И двигатели не глушить, ясно?
  - Так точно, товарищ капитан!
  
  Вадим спрыгнул с брони и принялся осматривать колеса.
  
  - А ну как ты тут мне дал под зад? - вдруг услышал голос.
  Парень лет тридцати в бушлате без погон и широченных галифе рассматривал вмятину на цистерне:
  - Нормально. Так и продолжай. Ну, привет, зема! Откуда родом?
  - С Украины, с Киевской области. - Вадим пожал протянутую руку.
  - О, почти земляки! Я - с Белгорода, до Украины совсем рядом. Закуривай.
  От кабины "КамАЗа" донеслось:
  - Семен! Сейчас двинем и пожрать не успеем! Давай иди!
  - Ладно, увидимся, братан.
  
  Семен побежал к кабине, а Вадим посмотрел на сигарету. "Прима. Краснодар". Не понял, зачем взял, он ведь не курил. Засунул сигарету за ухо шапки и повернулся посмотреть, не повредило ли при толчке щиток волноотражателя. Щиток был цел, только на носу БТРа следы краски с "наливника" и еще... размазанное бордовое пятно с потеками к днищу. След от того солдатика, что, как дома на скамеечке в палисаднике, сидел тогда на носу машины и болтал, как в детстве, ногами.
  
  - Чего там застыл, Бут? Открывай сухой паек и лопай, скоро тронемся. - Капитан сосредоточенно отмечал что-то карандашом на карте. - С машиной все нормально?
  - Так точно, - хрипло ответил побледневший Вадим.
  
  Он опустился в люк и достал банку тушенки. Вынул штык-нож, воткнул жало в податливую жесть и открыл банку. Розовые кусочки в желе с крупинками жира. Вадим выпрыгнул из люка, бросился к скале и долго корчился, упершись обеими руками в холодный камень. Его жестоко рвало.
   "Укачало немного, товарищ капитан, - оправдывался, вытирая бледное лицо жестким снегом, - сейчас пройдет". Съел кусок галеты, запил водой. Отпустило.
  
  Стояли, почему-то, долго, Вадим даже вздремнул. Сквозь броню и шлемофон было не слышно, как где-то впереди колонны периодически тягуче шелестело ранее не слышанной какофонией. Это "Шилка" накрывала предполагаемые точки, откуда стреляли. Еле ощутимая вибрация от работающих двигателей убаюкивала, и Вадиму даже наснилось что-то, и вроде бы даже хорошее. Жаль, не запомнил.
  Толчок в плечо вернул в действительность:
  
  - Все, Бут! Теперь поехали. Давай вперед.
  
  "Наливник", мигнув сигналом левого поворота, покачнулся и медленно отодвинулся от скалы, как бы нехотя, в раздумье, - стоит ли? Так было здесь уютно, век бы не уезжал.
  
  А его уже ждали. Бородатый человек в широких шароварах и длинном стеганном халате, опоясанном патронташами, привычно положил задубелые руки на рукоятки советского пулемета ДШК и взял в паутину прицела выступ серпантина, из-за которого должна была появиться вожделенная цель. Он ее долго ждал.
  
  Мурлыкающая компактная японская рация не давала команды открыть огонь, даже когда колонна остановилась, и целей было множество - выбирай любую. Бородач видел, как "Шилка" измельчила в прах место на скалах, откуда подбили советский джип, предполагая, что командирский. Выжили ли стрелявшие, бородач не знал. Колонна стояла, а приказа открыть огонь не было.
  
  Но вот рация пискнула, наконец, и пулеметчику обозначили цель: цистерна с горючим. При поражении не должна сойти в ущелье - приказ. Он понял. Нужна огненная затычка. Пусть уползает голова колонны-змеи, но хвост будет отрублен. Дальнейшая задача для его крупнокалиберного пулемета - не подпустить возможную помощь, возвратившуюся от головы колонны. А хвост гадины будут кромсать другие.
  
   Пулеметчик пока не видел свою цель, но рация дала готовность 5 минут. Из-за выступа появлялись крытые грузовики и уходили, разгоняясь. Водители в тепле жестяных кабин не ведали, блаженные, что спасены в этот раз.
  
   Когда корректировщик по рации начал десятисекундный отсчет, руки бородача, казалось, срослись с рукоятками ДШК. Он чувствовал лишь свои большие пальцы, которые должны были втиснуть гашетку спуска, когда прозвучит команда "огонь". Она прозвучала, а пулеметчик еще не видел цель. Но дрожащие от напряжения и нетерпения пальцы вдавили гашетку, и первые пули высекли град щебня со скалы перед самой кабиной "КамАЗа". От неожиданности водитель рванул руль вправо под спасительный щит скального выступа, вдавив изо всей силы педаль тормоза. Но скорость была слишком высока. Правую сторону кабины смяло, вжав прапорщика в спальное место, и тягач отбросило к пропасти. Но оборванные трубопроводы обезвоздушили систему, и страшная мощь пружин энергоаккумуляторов разжала и заклинила тормозные колодки автопоезда, не дав ему слететь в пропасть.
  
  Пулеметчику в сектор обстрела попала лишь кабина "наливника" да край цистерны. Он сосредоточил огонь на этом краешке, стараясь поджечь трассирующими пулями емкость с горючим, но от нервного напряжения мазал, и крупнокалиберный ливень лишь крошили скалу и рикошетил, кромсая кабину. Тогда бородач ударил по топливному баку "КамАЗа". Разрывные, вперемешку с трассирующими, пули сделали свое дело: тягач задымил. Бородач разжал одеревенелые пальцы - боеприпасы надо экономить.
  
  Когда "наливник" вильнул вправо и вмазался в скалу, Вадим инстинктивно нажал на тормоз, и БТР плавно остановился. Все происходило метрах в тридцати, как в немом замедленном кино. Стрельбы не было слышно, только удары, как молотком, по железу, да пронзительный свист рикошетивших крупнокалиберных пуль. Они отрывали куски стальной плоти от вздрагивающей туши "наливника", пока не подожгли струившуюся из пробитого бака солярку.
  
  Капитан Самохин кричал что-то по рации и тормошил Вадима, а тот лишь тупо не отводил взгляда от шевелящегося за баранкой "КамАЗа" силуэта. И вдруг дверь грузовика открылась, и из кабины вывалился водитель, но повис вниз головой - видно, при ударе о скалу зажало ноги. Он судорожно пытался подтянуться, хватаясь за руль, и искаженный гримасой рот его был открыт в немом крике. Казалось, что в немом. В наушниках шлемофона стебал по барабанным перепонкам матерный крик капитана Самохина, но Бут и его не слышал или не воспринимал, оцепеневший.
  
  Медленно поднял руки, повернул запор и открыл люк.
  - Товарищ капитан! Что же это?! Надо что-то делать. Надо его вытащить, сгорит ведь! - Вадим повернул умоляющий взгляд в сторону Самохина, и только тут, только теперь до его сознания прорвался крик капитана:
  - Вперед, Бут! Надо столкнуть! Сбросить с дороги, пока не рвануло! Вперед, я сказал! Газ в пол и вперед! - Он тормошил замершего в прострации солдата, чувствуя, что уходят драгоценные минуты. А Вадим не сводил обезумевшего взгляда от корчащегося водителя "КамАЗа".
  - Уйди прочь! Пусти! - Самохин попытался вытолкнуть солдата с водительского сидения, но в забитом ящиками пространстве негде было повернуться.
  - К машине, рядовой Бут! К машине! - истерическим криком подавал капитан уставную на покидание машины команду, как вдруг осознал, что не понимает или не воспринимает окружающее этот солдатик. - Я сказал - вон из машины! Застрелю, сука! - заорал багровый от напряжения Самохин, хватаясь одной рукой за кобуру с пистолетом, а другой тыча в голову оцепеневшего Бута.
  
   И тот полез из люка. Но не от страха и, не выполняя осознанно приказ командира. Вадим медленно вытягивался из под хоть какой-то защиты брони БТРа под крупнокалиберные пули, не сводя глаз с дергающегося, висящего вниз головой Семена. Спрыгнул на зализанную шинами наледь, и вдруг, как будто, включился на всю громкость звук в этом немом фантастическом кино. Вокруг шла такая страшная стрельба, что Вадим инстинктивно присел и бросился в сторону. В эту минуту, неожиданно взвыв страшным воем двигателей, БТР рванул с места и ударил цистерну, подталкивая ее к пропасти. Схваченный тормозами автопоезд не поддавался, как будто не желал умирать. Но капитан Самохин разгонял БТР и был, бил, с каждым ударом, сантиметр за сантиметром, приближая конец агонии.
  Вадим, онемев от ужаса, видел, как водитель наливника Семен - почти земляк, из Белгорода, в отчаянной попытке уцелеть, в очередной раз схватился за баранку "КамАЗа", стараясь подтянуться. Как бы хотел вползти назад в кабину, чтобы там схорониться от обезумевшего бронированного зверя, терзавшего его колесный дом.
  
  Тягач сполз на смертельный уклон, сцепка не выдержала и отпустила агонизирующего в пропасть вместе с огнем. Цистерна, подобно туше мертвого кита, осталась на дороге, сочась, как кровью, соляркой из пробоин.
  ДШК опять отрывисто задудел: ду-ду-ду-ду-ду. Он упорно старался поджечь цистерну и достать раз за разом ускользавший в мертвую зону обстрела БТР, который мог выбить пробку, так удачно запечатавшую колонну, несущую погибель на родную землю пулеметчика. Бородач прекратил стрельбу и забубнил что-то нервно в микрофон рации.
  
  Залитая дизтопливом наледь на дороге превратилась в каток. БТР сжигал шины на остервенело вращающихся колесах, но сдвинуть цистерну никак не мог. Самохин со скрежетом врубал задний ход и рывком бросал машину назад, сминая створки водомета о скалу. От удара двигатели глохли. Капитан, ожесточенно матерясь, жал и жал кнопку стартера, пока не ощущал, что стальная коробка вибрирует от зашкаливших оборотов ожившего первого двигателя. Забывая в смертельном азарте запустить второй, бросал БТР вновь и вновь на лоснящуюся тушу цистерны, и та поддавалась по сантиметру.
  
  "Давай! Ну, давай, сучара!" - орал остервенело Самохин. Рация, настроенная на передачу, разносила драматизм происшедшего по экипажам колонны, порождая в душах солдат ядучую ненависть, замешанную на липком страхе. И зажатая змея-колонна отчаянно ощетинилась бессмысленным огнем из всех видов оружия в белый свет, как в копеечку, превращая мир в ад кромешный. А на обочине, в этом апокалипсисе, стараясь в смертельном отчаянии втереться, вплавиться, раствориться в камни и этим спастись, корчилась, зажимая руками голову, маленькая фигурка человека в измызганной одежде цвета хаки - казенном цвете горя и страданий людских.
  
  Капитану Самохину не суждено было узнать, помог ли он своей колонне. Смертельное жало, выпущенное сверху, со скалы, с гранатомета, проштампованного патриотическим клеймом "Сделано в СССР", легко пронзило противопульную броню БТРа. Сдетонировавшие от кумулятивной струи мины снесли страшным взрывом с дороги в пропасть и цистерну, и БТР, и офицера, до конца исполнившего свой солдатский долг. Один миг судьба засчитала капитану Самохину за всю его жизнь.
  
  Подошедшая "Шилка" смела со скалы свинцовым ливнем старый советский пулемет ДШК вместе с бородачом в стеганом халате. Отлетая заслуженно к Аллаху, душа афганского пулеметчика воистину могла быть умиротворенной. Если каждый правоверный, да так как он, отдаст свою никчемную жизнь, недолго ходить вторгшимся шакалам по священной земле Афганистана. И смертью такой бородач желал умереть больше, чем эти "шурави" с севера хотели жить.
  
  Колонна-змея поползла дальше, подобрав на месте "происшествия" солдата в беспамятстве и без документов. А те, чьи останки перемешались, догорая, с останками машин в глубоком ущелье, пройдут впоследствии по ведомостям Министерства Обороны СССР, как "без вести пропавшие". И возможно даже, что и фразу "при выполнении интернационального долга" не впишут крысы канцелярские. Ведь войны же не было в СССР! Не было!!! Это была еще не война. Глава 3 ИСКУПЛЕНИЕ "Туман? Сумрак? Еле-еле пробивается свет. Как будто сквозь толщу льда, который навис прямо над лицом. Где я? Не могу пошевелить конечностями и дышать трудно. Холодно. Как в замерзшей яме с водой. А как же дышу? Я же дышу?! Да, дышу. Давай попробуем повернуться. Ох! Боль!!!"
  
  Яркий свет, проломив лед, больно ударил в зрачки. Вадим зажмурился. Замер. Боль медленно уходила. Осторожно открыл глаза. Белый потолок. Повел взгляд в сторону. Опять боль. Закрыл глаза. Только веки можно приподнять без боли. "Где я? Что со мной?" Свет мерк, и затягивалась промоина в скорлупе льда, гася сознание.
  
  Колонна ушла, оставив на пятачке санитарный "УАЗик" под прикрытием БМП. Ждали вертолет. Ветер с морозцем подымал поземку.
  
   В тесном санитарном фургоне скрючились четверо раненых. Один, без сознания, лежал на носилках. Над ним склонился прапорщик-фельдшер, держа в поднятой руке бутылочку капельницы. В боевом отделении БМП лежали трое убитых.
  
   Механик-водитель и старший машины - лейтенант сидели молча и курили сигарету за сигаретой. Монотонно урчал двигатель, нагоняя под броню соляровый выхлоп.
  
  Вдруг раздался протяжный стон. Водитель и лейтенант повернули головы, скорее в недоумении, чем от страха. Один из лежащих - босой, в закопченном изорванном обмундировании, шевелился, мыча сквозь стиснутые зубы.
  - А медик сказал, что он умер, - удивленно пробормотал механик-водитель.
  Лейтенант нажал тангенту рации:
  - Прапорщик! Слышишь меня?
  - На связи. Чего тебе?
  - Хреновый из тебя диагност, прапорщик. Живого в "двухсотые" записал.
  - Ну, что ж, - рация выдала секундную паузу, - сто лет ему жить, значит. Пусть полежит там. Внешних ран нет. Он контуженный. А здесь повернуться негде.
  
  На крохотный пятачок, поднимая тучи снежно-песочной пыли, садилась "вертушка".
  
  "Гул!? И запах знакомый!? Так пахло, когда шли танки через село! Танки! Деда, танки! Калитка закрыта, а они уже идут! Почему не могу открыть калитку?! Я не могу поднять руку!!!"
  
   - У меня приказ забрать только раненых! - штурман вертолета старался перекричать шум турбины. - Давай быстрей! Быстрей, прапорщик!
  Подали в дверь вертолета носилки с тяжелораненым.
  - Подожди! Один еще в БМП, с "двухсотыми"!
  - Что? Ожил? - штурман оскалился в улыбке. Цинизм на войне помогал, нет, не выжить, цинизм на войне жить помогал.
  
  "Вертушка", сдув остатки снега с пятачка, понесла убереженных подальше от той земли, что так неприветливо встретила их - незваных, изначально проклятых.
  
  А еще трое, покачиваясь на полу боевого отделения БМП, поехали дальше вглубь чужой страны, как бы, желая продлить хоть на несколько часов пребывание свое здесь. Согласно Закону СССР о всеобщей воинской обязанности они отдали Родине самую главную свою дань - жизнь. Жизнь не то чтобы прожитую, жизнь даже не начатую. И, казалось, желали побыть в этом чудном, невиданном горном мире еще чуть-чуть, пока "черный тюльпан" не унесет их на север навсегда. Но опустит в родных краях на землю лишь тела, оставив над этими сияющими вершинами на небесах их невинные души.
  
  
  Вадим Бут пришел в сознание через двенадцать дней. Десять из них он числился в 340-м общевойсковом госпитале города Ташкента как неопознанный. На одиннадцатый день бюрократическая машина Управления кадров Советской Армии выдала результат, и в канцелярию госпиталя поступило личное дело рядового Бута Вадима Ивановича, в котором находились его военный билет и водительское удостоверение.
  
   Как следовало из документов, рядовой Бут до декабря 1979 года проходил службу в 105-м пограничном полку КГБ СССР, что дислоцировался в столице Германской Демократической Республики, и для дальнейшего прохождения службы был направлен в Пянджский погранотряд Среднеазиатского военного округа.
  Как он попал контуженным на обочину закатанной в лед трассы в горах Гиндукуш? Госпитального особиста, листающего личное дело солдата, это не особенно интересовало. Явно не дезертир - прикинул, да и под категорию "самострел" с такой контузией не подпадал. Обычная наша совдеповская неразбериха - решил особист, и бросил папку в общую кучу - пусть лечиться, а там - как врачи решат. Так рядовой Бут избежал допросов пронырливых ищеек секретного отдела, озабоченного всплеском дезертирства и членовредительств в новоиспеченной 40-й армии.
  
  Сквозь неутихающий в ушах давящий звон Вадим услышал скрип открывшейся двери. С трудом приподнял веки. В небольшую двухместную палату вошли несколько человек в белых халатах. Один, заметив открытые глаза Бута, подошел и спросил, внимательно вглядываясь в лицо:
  
  - Вы меня слышите? Можете говорить? Назовите фамилию, имя.
  Солдат пошевелил запекшимися губами:
  - Бут... Вадим... Иванович...
  Врач перевел удовлетворенный взгляд на коллег, как будто говоря: "Вот видите! Я был прав". Повернулся к больному:
  - Как вы себя чувствуете?
  Вадим уже изнемог от трех сказанных слов и хотел быстрее в спасительное небытие потери сознания, но все же выдавил сквозь зубы:
  - Болит... Все болит...
  Врач взял безвольное запястье, прослушал пульс и, заметив шевеление век на изможденном лице, наклонился к солдату:
  - Это пройдет. У вас тяжелая контузия, но серьезных повреждений нет. Нужно только время. Наберитесь терпения, все будет хорошо. Боли мы снимем. - И осторожно спрятал руку Вадима под одеяло.
  
  Перешли ко второму раненому с забинтованной головой, что неподвижно лежал, опутанный проводами датчиков и трубками капельницы. Как во сне к Вадиму долетели обрывки фраз, произнесенные вполголоса врачами: "Пулевое в голову с задеванием правого полушария... Восьмые сутки... Искусственная вентиляция... Аритмия... Скорее всего..." И опять то ли сон, то ли потеря сознания у Вадима.
  
  - Скорее всего, не жилец. - Палец доктора приподнял веко закатившегося глаза раненого. - Но, чем черт не шутит. И на двенадцатые сутки, бывает, оклемаются, - повел взглядом в сторону Бута, - и вполне адекватные.
  - Но, не с "пулевым с задеванием", дорогой коллега. Какая, уж, в этом случае адекватность, - бесстрастно ответил кто-то. Другие промолчали.
  
  Врачи вышли. Бесшумно впорхнула молоденькая медсестра в накрахмаленном колпаке с красным крестом. Бегло окинула профессиональным взглядом застывшие на кроватях фигуры, частоту падающих капель в капельницах, показания приборов. Поправила занавеску на окне и так же выпорхнула, не заметив согбенного ангела в изголовье того, что с "пулевым с задеванием". И капли в его капельнице перестали падать.
  
  "Гробарь" с роты обеспечения госпиталя привычно сколотит неказистый гроб. После того, как 40-я армия двинулась "за речку" помощь интернациональную оказывать, многое здесь - в госпитале, вошло в привычку. Медсестры уже не теряли сознание при виде окровавленных стонущих тел. И солдат-"гробарь" понял, что лучше загонять гвозди в крышки им же сколоченных гробов здесь - в Ташкенте, чем трясущимися руками патроны в пулеметную ленту где-нибудь "на точке" в неприветливых горах "братской" Республики Афганистан.
  
   Жестянщик запаяет цинковую оболочку гроба, и с ощущением хорошо сделанной работы раскурят солдатики по "косячку" из местной "травки". Глубоко втянут расширяющий зрачки сладкий дым и замрут с блаженной улыбочкой на физиономиях: "Не так уж жизнь плоха".
  
  И уже не "черный тюльпан" понесет тело несчастного в родные края, а обычный рейсовый "борт" Аэрофлота. Умершие в госпиталях не войдут в число тех пятнадцати тысяч четырехсот человек боевых потерь Советского Союза за десять лет "афганского интернационализма". Не войдут. Не удостоятся, так сказать, не сподобятся. Вот такая лотерея и такая математика той необъявленной войны.
  
  Могильная тишина воцарилась в палате. Старинная кладка стен неврологического отделения глушила звуки расположенного по соседству железнодорожного вокзала, где жизнь кипела уже с примесями войны. А Ангел-Хранитель контуженного бережно укрыл своего опекаемого смирительным покрывалом беспамятства - единственной пока защитой того от страшных болей.
  
  
  
  Зима в этом южном городе сдалась еще в конце января. По ночам она еще стелила подбитое изморосью одеяло тумана, но раннее солнышко своими лучами-саблями легко кромсало густую пелену, высушивая и быстро подогревая сырой утренний воздух.
  
  Все мало-мальски ходячие неврологического отделения после обхода тянулись в старый парк, пропахший прелыми прошлогодними листьями. Солнце тянулось все выше и выше, и вот уже исчезал помалу тленный запах уснувшей осенью природы, а рвался в оживающий мир молодой, задорный, неусидчивый аромат первой зеленой травки и набухающих почек.
  
  Вадим присел на "свою" скамейку. Тихонько нащупал позу, при которой, казалось, притихает боль, и, закрыв глаза, подставил лицо теплым солнечным лучам. Он облюбовал эту скамейку еще, как только начал с трудом выходить на прогулки. Она стояла в стороне и была без одной доски, этим, наверное, не привлекая желающих присесть. За это и оценил ее Вадим, искавший уединения, а в уединении - спокойствия и возможности хотя бы притупить, хоть ненадолго, бесконечную головную боль.
  
  Скамейка стояла впритык к старому ясеню. Вадим, сдвинув шапку на лоб, прижимал затылок к шероховатой коре и так сидел, замерев. И боль потихоньку уходила. Казалось, старое дерево, насмотревшись на своем веку страданий прошедших через госпиталь солдат, стало целителем. Этот худой, изможденный постоянной мигренью солдатик, кажется, почувствовал в дереве этот дар, и ясень на каждом сеансе усердно, по капельке, уносил своими разбуженными весной соками хворь этого несчастного. А может это Вадим напридумывал себе? Но ему становилось легче.
  
  Его лечили усердно. Лейтенант Опарин - лечащий врач рядового Бута, уделял особое внимание своему пациенту. На примере этого выжившего в страшной контузии солдата молодой доктор имел намерение писать диссертацию. Писать когда-нибудь потом - после. После войны. А пока недавний выпускник медицинского института набирался практических знаний. Но ему казалось, что здесь этой практики недостаточно. Надо туда - "за речку". Там и теория с практикой в одной связке, там и год - за три, там и ордена, и "чеки", и дефицит. Ну, и слава, конечно. Хотя, лейтенант медицинской службы Опарин был не настолько честолюбив. Он был в меру честолюбив. Как и в меру склонен к состраданию, а так же и цинизму - так обостряющегося у медиков на войне.
  Лейтенант Опарин написал рапорт о переводе в Кабульский госпиталь. Ходили слухи, что это самый большой госпиталь в мире намечается - тысяч на пять мест. Вот туда попасть бы! Вот там практика! Он очень хотел поднять этого контуженого парня и вернуть в строй. Это должны оценить при рассмотрении рапорта - был уверен.
  
  Удостоенный особой опеки больной Бут быстро шел на поправку. Физические параметры приходили в норму, но моральное состояние оставляло желать лучшего. Был замкнут, неразговорчив, неэмоционален. Опарин предполагал, что это от перманентных головных болей, переходящих в жестокую мигрень, - последствия контузии. Также оставались проблемы с памятью. Нить воспоминаний Бута обрывалась на открытой во время остановки колонны банке тушенки, содержимое которой не пошло на душу солдату.
  
  "Дальше ничего не помню", - сквозь зубы выдавливал Вадим. Упирал остекленевший взгляд в одну точку, или, обхватив голову руками, начинал раскачиваться со стороны в сторону и подвывать утробным стоном. Опарин подавал знак психологу и заканчивал очередной сеанс-попытку восстановить в памяти больного цепочку событий. Он предполагал, что вспомнив трагические минуты и пережив вновь стресс, уже всего лишь стресс, а не страшное потрясение, Бут, наконец-то, начнет жить дальше. Как бы, переступит через этот барьер, и память упрячет в глубины подсознания пережитое - ведь человеку свойственно, в большинстве своем, помнить лишь хорошее и только это хорошее нести по жизни.
  
  Но сеансы у психолога не давали желаемого результата, как ни бился доктор Опарин. И не могли дать. Потому, что Вадим Бут помнил ВСЕ! И засохшие потеки крови на угловатом бэтээровском носу, которым водитель Бут подталкивал буксовавший на подъеме "наливник". И "камазиста" с "наливника" Семена - почти земляка из Белгорода, судорожно цепляющегося за баранку сползающего в пропасть тягача, как будто этим можно было спастись от страшного конца. И капитана Самохина, который в смертном отчаянии превратил такую совсем не страшную колесную бронемашину с, казалось, чуть ли не игрушечным пулеметиком в маленькой башенке, в ужасного монстра, пожирающего и своих, и чужих.
  
  Скрежет раздираемого разрывными крупнокалиберными пулями железа, пальба со всех сторон, переходящая в какой-то апокалиптический вой, набатный гром врезающегося в поверженный "наливник" БТРа - все это заканчивалось яркой вспышкой обрывающейся киноленты и приносило облегчение Вадиму.
  
   Но до этой спасительной вспышки каждая секунда пережитого ада растягивалась в воспоминаниях в бесконечность. Поэтому и тормозил Вадим память на янтарных ломтиках тушенки, вывернувших нутро. И не говорил психологу о бурых потеках на броне, бросившихся в глаза тогда.
  
   С этих впечатавшихся в память страшных следов в воспоминаниях начиналась война. А он хотел НЕ ПОМНИТЬ ее. Только до этой злосчастной банки тушенки и все. Или до Термеза? А может только до Берлина? А может до третьего мая прошлого года, когда призвался? Помнить прошлое лишь до этой даты, а все последующее стереть из памяти и начать жить от луча света, пробившего ледяную капсулу, в которой очнулся? О, если бы можно было так!
  
   Ведь именно там, за той датой - 3 мая, осталась Люда. Не придуманная в письмах с треугольником штампа полевой почты, которыми засыпал любимую, спасая себя, Вадим. А реальная, в коротком ситцевом халатике, такая теплая и мягкая, хоть пальцами коснись и ощути, хоть закрой глаза, поймай тепло отдающихся губ и растворись в нереальности. К ней такой он так хочет вернуться. Только бы стереть ее придуманную. Не знать пресных писем ее, невыносимых пауз между этими пресными письмами не знать, а еще - НЕ ОТПУСТИТЬ ее. Вадим помнил, что отпустил Люду своим последним письмом, то ли спасая себя, то ли губя.
  
  Но уже ничего вернуть нельзя. Да и забыть эти месяцы, вычеркнуть из жизни, увы, не получится - понимал Вадим. Потому что тот индивидуум, проломивший вслед за лучом света лед скорлупы забытья, был другим. Все помнил, но стал другим. Каким? Не было сил лезть в дебри анализа. Боль. Тупая, парализующая мысли боль, казалось, разламывала череп. Целитель-ясень помогал уверовать, что уходит она потихоньку. Вверх, к самой высокой ветке поначалу, а потом медленно-медленно в землю, к корням дерева, и растворяется, исчезает там навсегда.
  
  Дремал, не дремал, но слух стал улавливать фразы из разговора на соседней скамейке.
  
  - Что ты принес, салабон? Я тебе какую заказывал? С фильтром. А ты что приволок? "Приму" вонючую? Три секунды - и уже помелся за сигаретой, чмо! Минута тебе, а то урою, понял? Броском, марш! Стой! Упор лежа принять! Отставить! Если через минуту не будет курева, сдохнешь у меня тут, понял? Чмошник вонючий.
  
  Вадим приподнял надвинутую на глаза шапку и посмотрел в сторону говорящего. Что-то знакомое улавливалось в интонациях, к которым так и не привык, да и бояться научиться не успел. Закрыл глаза, вновь прислонившись к спасительному дереву. Боль притихала, подпуская дремоту.
  
  - Что ты сказал, гнида? А меня волнует? Я какую задачу поставил тебе, салага? Почему не выполнил приказ? А ну бери, сука, и жри эту "Приму"! Жри, я сказал! Вот так. А теперь упор лежа принять! Пятьдесят раз отжался! Считать в голос! В голос, я сказал! Вот так.
  "Круглик! - вдруг озарило Вадима. - Точно он! Вот уже воистину - гора с горой не сходятся".
  - Что, сдох, чмо? И десять раз не отжался и сдох? А ну вставай, плесень!
  Послышался вскрик и глухой звук упавшего тела. Вадим открыл глаза. Фигура в измазанном больничном халате, скрючившись, лежала на земле, а сержант Круглик пинал ее ногой. Без усердия, а, скорее, брезгливо. Еще трое сидели, развалившись на скамейке, и раскидывали карты - играли в "очко".
  - Подымайся! Подымайся, дерьмо собачье! И откуда эта плесень в армию попадает? Мамкины сынки! А потом вешаются. А командир виноват! Да, чмо? Я тебя спрашиваю! Ты удавишься, а командира под суд, да? Иди, падла, вешайся! На глазах у меня вешайся только, падаль! А то у меня один удавился, вот такое же отребье! Так затаскали особисты. Из-за такой гниды, как ты, затаскали! Так хоть увижу, как удавишься! Иди, вешайся!
  
  Фигура поползла в сторону, всхлипывая. Круглик за ней, подгоняя пинками.
  Вадим, как сомнамбула, поднялся:
  
  - Товарищ сержант.
  Круглик обернулся. Трое за картами не среагировали - на кону был крупный банк.
  - Товарищ сержант! - вновь окликнул Вадим и медленно двинулся к удивленному Круглику. Замызганная фигура на земле все так же скулила вполголоса.
  - Чего тебе? - настороженно спросил сержант, присматриваясь к странной личности.
  
  Вадим остановился за два шага и уперся взглядом в раскрасневшееся лицо Круглика. Боль в черепе била кувалдой, стараясь расколоть голову и вырваться наружу.
  
  - Я был у вас на пересылке, не помните? - Тон вопроса никак не гармонировал с остекленелым, почти безумным взглядом Бута.
  - Ну. - Сержант вспомнил этого пограничника. Странный какой-то. - Ты что, обкуренный? - спросил удивленно.
  - Мы были вдвоем. Я и Валик. Валентин Обиход. Он у вас остался, - не обращая внимания на вопрос, медленно, с расстановкой, промолвил Вадим. - Где он сейчас?
  
  Было притихшая на земле фигура вновь заскулила.
  
  - Что, мразь, ожил? - среагировал сержант. - Давай, давись! Вон на поясе своем давись, сука! Или тебя подсадить? - Круглик уже остервенело пнул ногой свернувшегося калачиком бедолагу.
  
  Вдруг резко подскочил к Вадиму, схватил толстыми цепкими пальцами за отвороты больничного халата и выкрикнул визгливо:
  
  - Обиход? Дружок твой? Удавился твой кореш на собственном ремне! Удавился и разрешения не спросил, гад! А мне дисбат шьют из-за такой вот мрази! Вставай!
  Круглик опять набросился на лежащего.
  
  Боль ломила череп, и казалось, еще чуть-чуть и разлетится он на тысячи кусочков, и в этом взрыве боль исчезнет. Как исчезла испепеленная взрывом картина апокалипсиса в горах Гиндукуш. Пусть вместе с сознанием, пусть даже грозит опасность не вернуться, не пробить лед капсулы-могилы! Пусть! Вадим с нетерпеливой дрожью ждал этого момента, но череп держал боль.
  "Надо ей помочь! Надо помочь боли вырваться! Вскрыть!" - И Вадим сделал шаг к беснующемуся сержанту.
  
  - Что? Чего хочешь? Защитить его хочешь? - брызгая слюной, Круглик опять схватил Вадима за отвороты халата и резко дернул. В расширенных до невозможности зрачках Бута он на мгновение увидел свое отражение. И показалось сержанту Круглику, что именно оттуда хлестнуло ослепительным огнем.
  
  Кувалда рвущейся наружу боли удесятерила силу удара. Вадим одним резким взмахом головы размозжил лбом нос сержанта. Тот, закрыв лицо руками, охнул и осунулся спиной по дереву. Вадим упал перед ним на колени, отодрал руки сержанта и с новой силой влепил лбом в залитую кровью физиономию. Раз, второй, третий. Круглик безформным мешком завалился на спину.
  
  Скорчившаяся и скулившая со всхлипами фигура опущенного издала пронзительный крик ужаса, когда Бут, оперевшись на руки, почти лежа, выплевывая свою и чужую кровь, начал бичевать лбом превратившееся в кровавое месиво лицо Круглика. И с каждым ударом, чувствовал Вадим, выплескивалась из его черепной коробки порция той так изводившей его ядовитой хвори, в которой перемешались и боль за замордованного друга Валентина Обихода, и боль за истерзанного безымянного изгоя, и своя собственная измучившая до смерти змея-мигрень.
  
  Подбежавшим картежникам предстала ужасная мизансцена. Два сцепившихся, без сознания, тела с окровавленными до неузнаваемости лицами, и бьющаяся в истерике в трухе прелых листьев фигура опущенного.
  
  
  Мягкие пальчики медсестры бережно разматывали повязку. Рассеченная бровь втянула бинт, и рана взялась безобразным струпом. Вадим весь напрягся.
  - Не бойся, миленький, я аккуратно. - Сестричка чувствовала себя на войне и называла пациентов ласкательными эпитетами - жалела. Они все в этом госпитале были для нее ранеными. - Что же они тебя, бедненького, не зашили? Надо шить, родненький. Не бойся, я укольчик кольну, и ты ничего не почувствуешь. Заживет быстро и шрама не будет.
  
  Рана болела и боль от вонзившейся иглы Вадим не почувствовал.
  - Посиди немножко. Все сделаю по высшему разряду, и опять станешь красивеньким, - щебетала медсестра.
  
  Вадим приподнял веко левого глаза, что не полностью заплыл. "Лет тридцать", - подумал и закрыл глаз. На правой руке у этой женщины желтело тоненькое обручальное колечко. Захотелось бережно взять эту руку в ладонь и закрыть глаза. Новогодний вечер. Танец. Он не помнил сказанных тогда слов, пустых, наверное. Только рука взрослой, как тогда ему казалось, женщины в ладони и еле улавливаемые токи, скатывающиеся с ее пальчиков.
  
  - Послушай, - голос медсестры прогнал наваждение, - а почему ты его был головой? У тебя же здоровые руки, ноги. Себя-то зачем уродовать, не понимаю?
  
  Вадим молчал. Не потому, что нечего было сказать или разговаривать не хотел. Он прислушивался к уходящей головной боли. Укол гасил боль в ране, а другой боли в голове... не ощущалось. Сидел, замерев, шевельнуться боялся - вдруг этим вернет ту измордовавшую его змею-боль.
  
  Ощутил, как ножницы выстригали бровь, как скальпель чистил рану, как прошла сквозь плоть иголка, протягивая нитку, но боли больше не было. Из запухшего глаза выкатилась слеза.
  
  - Что, миленький? Больно тебе? Потерпи, солнышко, потерпи! - Сестричка вытирала тампоном слезы на щеках Вадима. И тут он схватил ее руку, прижался к ней лицом и зарыдал сдавленно.
  - Что ты? Ну, что ты, миленький! Не надо! Что ты? - повторяла она дрожащим голосом, но руку не убирала, а другой нежно гладила по ежику подпаленных волос, пока он не затих.
  
  В эту ночь Вадим впервые уснул нормальным здоровым сном. Как маленький ребенок, что наревелся до всхлипывания от обиды на взрослых. Впервые после воскрешения из ледяной капсулы уснул. И проснулся, как будто впервые обозрев окружающий мир, в котором где-то там, далеко-далеко, была мать, был дед Иван, была Люда. Только его - Вадима там не было. Точнее - Вадим в этом мире был ДРУГИМ. Проснувшись, он это совершенно отчетливо понял. В этом новом мире ему предстояло искать свое место, а может даже завоевывать его, начав писать свою новую жизнь с чистого листа.
  
  Вот и первый абзац: он в госпитале, после страшной контузии. Со здоровьем непонятно что. Во всяком случае, было до вчерашнего дня. Прослужил меньше года. Если выпишут, куда дальше? На пересыльный пункт Термеза? Где Валик Обиход нашел страшный конец свой? В лапы Круглика? Там кто-то из них двоих уж точно ляжет навечно, иного не дано. А уцелевшему - дисбат.
  
  Не-е-т! Вадим в дисбат не хотел. И "за речку", и на пересылку в Термез тоже. Да и на заставу в зеленых погонах не желал уже. Кончилась романтика. Смело и испепелило ее взрывом на Гиндукуше. Ему всего лишь двадцатый год, вся жизнь впереди. А какая цена жизни человеческой "за речкой"? А имеет ли она цену вообще? Кто смеет ее - жизнь чужую, оценивать росчерком пера? Смеют, суки, смеют! Сами себе дали такое право. Ну, и он - Вадим Иванович Бут, тогда имеет право не идти безвольным бараном на заклание в жертовнике ихней "пролетарской солидарности". Он сам себе даст такое право. Да. Он не осилит систему, да и пытаться не будет. Излечившись вот в этом госпитале, в первую очередь, от патриотизма, приспосабливаться в стране, где судьбой ему выпало родиться и жить, уже будет легче.
  
   Лейтенант Опарин заметил перемену в своем пациенте. Только не мог понять, к лучшему ли перемена. Откуда в этом заторможенном после контузии солдате, вдруг, такой выброс агрессии? Расследование инцидента особо не проводили. Банальная драка. Старослужащий нарвался на незачморенного "молодого". Что ж, редко, но и такое бывает. Но бить и чуть не убить именно головой? Садомазохизм какой-то. Себе лоб расшиб до кости, а сержанту тому нос сломал и два зуба выбил. Лбом!
  
  - Как вы себя чувствуете, Бут?
  
  Синяк под глазом, заклеенная пластырем бровь и тяжелый взгляд немигающих глаз. Особенно зловещ правый - с сеткой кровавых капилляров. Явный псих - последствие контузии. Оружие такому в руки - не дай бог!
  
  - Неважно. Боль головная постоянно мучит. Плохо сплю. - Вадиму не претило лгать, он лишь боялся сглазить, и этим вернуть боль.
  - Скажите. - Опарин в нерешительности подбирал слова. - В чем, все-таки, была причина вашей ссоры с сержантом?
  
  Ну, вот. Опустил голову. Не произнес ни слова. Только вдруг стрельнул красным подбитым глазом, как молнией ударил, и зашевелил губами. Псих! Явный псих!
  
  - Хорошо, Бут. Будем лечить.
  
  Кто знает, сколько бы лечил доктор Опарин рядового Бута, но опять то ли Его Величество Случай, то ли чья-то Судьба вмешалась. Неожиданно, в первую очередь для самого доктора, в канцелярию госпиталя поступило распоряжение направить лейтенанта Опарина для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан. Сбылась мечта! А может не такой уж большой конкурс был туда? Кто знает.
  
  Огорошен был и больной Бут, когда ему объявили, что для службы в армии он не годен по состоянию здоровья. Как только будут подготовлены все документы о комиссовании, рядовой Бут будет направлен по месту призыва. Это таким образом лейтенант Опарин подчищал дела перед передачей. Впрочем, уже старший лейтенант. Рапорта на войну были плюсом в послужном списке, звездочку таким на погон не грешно было кинуть и авансом. Причиной комиссования в истории болезни Бута Вадима Ивановича стояло: "ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ". И никакого намека на взрыв в горах Гиндукуш. Рядовой Бут в Афганистане НЕ ВОЕВАЛ. Вот так. Ну, что ж, и вправду, ведь, не воевал. Что он, разве стрельнул хоть раз, хоть в кого нибудь? Дерзай, старлей, дерзай, - военная косточка! И дай бог избежать тебе "черного тюльпана".
  
  
  Старший сержант медицинской службы Сурмилина Рада Евгеньевна была из семьи потомственных медиков, которым ген интеллигентности передался по наследству. Их родители, побуждаемые благородным порывом, в числе таких же "народовольцев" понесли в глухомань лапотной России элементарную медицинскую помощь и идеи всеобщего равенства заодно.
  
  В двадцатых годах уже будущие родители Рады пламенно агитировали темных крестьян за социализм в промежутках между исполнением клятвы Гиппократа на селе, куда направила их советская власть. Родители семью сотворили, но вот до ребенка дело не дошло. Коллективизация, раскуркуливание, голодоморы, рывки всякие индустриальные - не до того было, не до того.
  
  В средине тридцатых уже "воронки" зарыскали по ночам, очищая страну от инакомыслия, и опять не до продолжения рода, того и гляди потянешь живот по этапу. Но обошлось. Родители притихли и зациклились на клятве Гиппократа в глубинке Средней полосы. А годы не те. Приросли друг к другу, осознав, что ребенка родить уже не смогут. У бездетных пар обычно так и есть. Кто в старости ходит не под руку, а за ручку? Только те, что богаты лишь тем, что они есть друг у друга.
  
  Когда запели "вставай страна огромная", родители Рады в числе первых явились в военкомат. За четыре года войны прошли и прифронтовые медсанбаты, и тыловые госпитали, но везде вместе. Может это и спасло их в той бойне. Войну закончили в Австрии. А 9 мая стало для пары святым днем еще и потому, что в этот день они обрели дочь. Мать маленькой Рады, дав жизнь новому человеку в советском военном госпитале, лишь прошептала что-то на немецком языке, как просьбу или напутствие, и отошла в иной мир. Для немолодой пары эта девочка стала смыслом дальнейшей жизни.
  
  Интеллигенты до мозга костей они и дочь воспитали такой, и мужа ей присмотрели в интеллигентской среде, чувствуя свой скорый уход. Только среда интеллигентская в маленьком райцентре была уж точно не в здании, что за спиной памятника вождю мирового пролетариата. Выкормыши этой комсомольской среды в лихие 90-е быстро поменяют красные картонки с ликом этого вождя на малиновые пиджаки "новых русских". Родители Рады, слава богу, этого не увидят. Зять - второй секретарь райкома комсомола, был, в их понимании, весьма достойной и перспективной кандидатурой для их единственной Радушки. Дочь не посмела перечить. Выдав дитя замуж, родители не задержались надолго на этом свете и один за другим, как и подобает неразлучным парам, тихо ушли на небеса. Господь простил им их единственный грех - сотворили себе кумира.
  
  Союз двух молодых людей и при прошествии нескольких лет в семью не превратился. Каждый был занят своим. Рада - допоздна в райбольнице, супруг - допоздна в райкоме. Знала, знала она все про эти совещания, слеты, семинары со шлюхами в саунах - городок маленький, каждый на виду. Вида не подавала и скандалов дома не устраивала, но и рожать от такого благоверного не хотела. Муж, поглощенный карьерой, вопрос о потомстве не поднимал, а может не входила Рада в его расклады. Скорее всего. Так и жили - одиночество вдвоем.
  
  Однажды после пятиминутки главврач окликнул ее:
  - Рада Евгеньевна! Задержитесь на минутку. Проходите, садитесь.
  Рада присела на стул, несколько встревоженная.
  - Рада Евгеньевна, - главврач сделал небольшую паузу. Он только вчера получил разнарядку и провел бессонную ночь, обдумывая кандидатуры. - Рада Евгеньевна, у меня к вам несколько необычное предложение. - Он опять сделал паузу. - Вы не хотели бы поехать в командировку? Хорошо оплачиваемую, но длительную?
  
  Хороший психолог, он понял, что эта командировка нужна больше ей, чем ему для отчета в райкоме партии. Только одну кандидатуру добровольца и найдет главврач у себя в больнице на войну ту. Впрочем, никто из них не подозревал, во что превратится "оказание интернациональной помощи" Афганистану. Именно туда была командировка для старшего сержанта медицинской службы Сурмилиной, не успевшей к своим тридцати четырем годам стать ни матерью, ни женой настоящей, ни любовницей.
  
  
  - Ну, вот видишь, все хорошо! - Рада как будто почувствовала, что боль покинула этого худого солдатика, почти мальчика. Она присела перед ним, взяла нежно мокрое от слез лицо его в свои маленькие ладошки и заглянула в глаза:
  - Ну, что глупенький? Что, мой хороший?
  
  Ей не надо было ответа. Рада спрашивала лишь потому, что не могла сказать просто: "Мой глупенький, мой хороший". А ей так этого хотелось. Нет, не сказать, - прошептать. Нежно, нежно. Нерастраченная, невостребованная там - в том мире, нежность вдруг выплеснулась наружу в этой пропахшей камфарой перевязочной военного госпиталя, что находился где-то на рубеже между двумя мирами. Разбуженная жалостью к этому мальчику, нежность необласканной, неналюбившейся женщины увидела в нем исстрадавшегося мужчину, что не должен плакать по определению, а лишь огорчаться. Но этот мальчик-мужчина плакал, как будто на молчаливой исповеди, выпрашивая то ли прощения, то ли участия. И уже нежность, а не жалость, отпустила тормоза рассудительности, и Рада легонько привлекла мокрое от слез лицо и коснулась губами губ Вадима.
  
  Сквозь матовую влажную пелену Вадим увидел этот ее взгляд, сначала смутившись и прикрыв веки, прячась. Но мягкие губы Рады просили ответа, и он, почувствовав это, открыл глаза. Их поцелуй был настолько нежным, что оба они почти не уловили миг касания. Лишь дыхание обоих остановилось в этот момент. Немигающий взгляд одного растворялся в зрачке другого, передавая необъяснимую пока информацию, которую предстояло каждому из них для себя расшифровать. И видно богоугодным был этот всплеск чувственности, раз никто не постучал, не вошел в тот миг в перевязочную - такое неподходящее место для раскрепощения. Они сами, не потревоженные, вдруг, как будто, проснулись, вынырнули из наваждения, и оба смутились.
  
  Всего лишь раз еще попал Вадим на перевязку к Раде. Она сняла наложенные ею же швы.
  - Ну, вот! Я же говорила - все будет по высшему классу. Красавчик! - Рада взъерошила отросший чубчик на макушке Вадима. - Больше не будешь плакать? - спросила шутливо и совсем не обидно.
  - Мужчины не плачут, мужчины огорчаются, - улыбнулся в ответ Вадим, вспомнив фразу с какого-то фильма.
  - Ну, иди, иди. Мужчина! - рассмеялась Рада. - Да не бейся больше головой. И не о стенку, и не о голову чужую, хорошо? А то испортишь красоту.
  
  А Вадим Бут, прошедший сквозь тот взрыв, прорвавшийся сквозь ледяную скорлупу безсознания здесь - в госпитале, спасенный здесь же от наследия того взрыва - боли непроходящей, казалось уже, что вечной, теперь чувствовал себя мужчиной. Но не с этой женщиной мужчиной.
  
   Прошло несколько дней. Доктор Опарин, прожужжавший в отделении всем уши о своем переводе в Кабул, как-то проговорил заговорчески, вложив в карман халата медсестры шоколадку:
  
  - Рада-радушка! Выручай. Зашиваюсь с передачей дел. Ты сегодня в ночь? Слушай, оставлю тебе несколько историй, проредактируй, пожалуйста, у тебя это хорошо выходит, - льстил бесстыдно с молящим взглядом.
  Ну, как тут откажешь. Парень хороший, ни разу не приставал, как другие, да и комплименты выдавал, вроде, не пошлые:
  - Уже одно то, что вы, Рада Евгеньевна, не сняли обручальное кольцо вместе с гражданским платьем, вызывает у меня приступ коленопреклонной уважухи к вашей персоне. Будь вы моей женой, я бы это оценил, поверьте!
  
  И вот лежит перед Радой на столе история болезни рядового Бута Вадима Ивановича, в которой черным по белому: "ХРОНИЧЕСКИЙ ПАНКРЕАТИТ" и так далее, и что "подлежит досрочному увольнению в запас" он, и что "годен к нестроевой в военное время" лишь. А лечили-то ваннами. Теперь это все надо подчистить и вписать лечение соответственно новому медицинскому заключению. Обычная практика военных госпиталей. И нигде не пройдет в дальнейшем по бумагам ни контузия его, ни связь с боевыми операциями возможных в будущем проблем со здоровьем.
  
  Не одну такую историю болезни подчистила медсестра Сурмилина без зазрения совести, а вот тут отложила ручку. Долго сидела, вслушиваясь в круговерть душевных ощущений. Понимала, через два-три дня его уже здесь не будет. Но не понимала, почему именно это вертится в мозгу. "Ну, не влюбилась же? Глупость какая! Мальчик совсем. Жалела, наверное?" Вспомнила вздрагивающие от рыдания его плечи. Где-то там, в то мгновение, трансформировалась ее жалость в нежность, и в этом касании губами его губ уже было даже больше, чем нежность. Что-то новое, неизведанное доселе. Рада вдруг осознала, что ей не хочется, чтобы он исчез из ее жизни. Вот так просто исчез, как этот диагноз настоящий в его истории болезни - вырвал лист и все.
  
  А Вадим сидел в палате возле тумбочки и писал письмо домой - матери. Строчки без пауз-раздумий ложились на бумагу, не так, как тогда, - перед маршем, в письме Люде. В этот раз он легко подстроился под эту свою очередную жизненную метаморфозу, написав без зазрения совести: "Новый адрес, мама, сообщу попозже. Скорее всего, будете писать до востребования".
  
  - Бут, тебя медсестра зовет! - донеслось в приоткрывшуюся дверь палаты.
  - Сейчас иду! - крикнул Вадим в ответ. Бросил заклеенный конверт в ящик тумбочки и направился на пост дежурной медсестры.
  
  Он уловил в зрачках Рады именно то - тогда, в перевязочной промелькнувшее выражение ее глаз.
  - У тебя еще ванны прописаны. Иди захвати полотенце, жду тебя в процедурной, - сказала Рада и опустила взгляд, перебирая бумаги на столе. Немного полноватое лицо ее обрамлял легкий, как бы, неуместный сейчас румянец, и упруго частила вена на красивой шее, передавая Вадиму скрытое волнение.
  
  Он лежал, замерев, в теплой колыбели хвойной ванны, и удары сердца, казалось, взбивали рябь на ровной поверхности воды. Страшно было нарушить всплеском эту возбуждающую тишину, и Вадим лежал неподвижно, ощущая, как остывает вода, а пошевелиться не смел. Вот вылезет из этой теплой, нежной купели и надо уходить - лишь это последующее действие он мог представить. Но уходить Вадим не желал, нет. Он жаждал остаться. Он ощущал за тоненькой тканью шторы присутствие красивой женщины, ведомой (возможно ли это?!) разгоняющим пульс томлением, связанным с ним. Что это?! Тогда - глаза в глаза и успокаивающе-возбуждающее касание губ? Теперь - трепещущая, разоблачающая тоненькая вена на бархатной коже ее шеи? Правильно ли он читает эти подсказки? Достоин ли он сметь коснуться губами этого сигнала несдерживаемой уже чувственности?
  
  - Ты не утонул? - Рада рывком отодвинула штору. - Вода, наверное, остыла. - Осторожно опустила руку в ванну, избегая его взгляда. - Почти холодная. Давай добавлю горячей.
  
  А Вадим ловил ее взгляд, так как эта возбуждающая в нем желание взрослая женщина застала его в таком положении - нагого, что почувствовал - безразличие или насмешка превратят его в своих же собственных глазах в ничтожество на всю жизнь.
  
  Рада пустила горячую воду и стала легкими движениями руки разгонять ее по ванне, непроизвольно касаясь его стоп, коленей, бедра.
  - Тебе тепло? - произнесла тихо и только теперь пустила его взгляд в свои глаза. В них Вадим увидел то, что еще не читал в девичьих глазах никогда. Он понял, что это. Но Рада упредила проскользнувшее шевеление его тела. - Не надо, маленький мой! Не надо, сладкий! Лежи, я все сделаю.
  
  Ее рука с обручальным колечком шевелила теплую колыбель ванны, касалась напрягшегося обнаженного тела Вадима, поднимаясь все выше и выше по бедру, а пальцы другой расстегивали белый халат. Нерастраченная, неналюбившаяся женщина чувствовала и понимала, что своей рвущейся наружу страстью к этому почти мальчику или изничтожит себя в его глазах, или вознесет. Рада, допуская, что она возможно первая у него женщина, упреждала его неумелость, скованность и освобождала спрятанные от самой себя свои эротические грезы. И кто им судья?! Этим двоим! Да будь, что будет! Война все спишет!
  
  
  Прошла еще неделя, прежде чем, Вадиму Буту было передано распоряжение завтра после завтрака явиться в канцелярию.
  Наконец-то! Хуже нет, чем ждать и догонять. Вадиму уже невмоготу было давить бока в этом постылом госпитале. Отбытые в нем дни уже не были сжиганием армейского срока: "День прошел, и черт с ним". Это были уже отрезки, украденные у его молодости. Чувствовал Вадим себя вполне здоровым. Хороший сон и отменный аппетит делали свое дело - он окреп морально и физически, но все же раздумья о будущем омрачали иногда позитивный настрой. Куда он вернется? Кем вернется? Да и к кому? "Готовиться в институт, сидя безвылазно в селе полгода? Комиссованный... Опять в мастерские гайки крутить? Вряд ли машину дадут - опыта практически нет. Нет, в селе он не останется, однозначно. Эх, уехать бы куда-нибудь!"
  
  Одно утешало Вадима. Он - свободен. Неволя - "обязанность священная", которую не объехать, не обойти, уже позади. Теперь и выбор, и решения только в его руках, и он к этому готов. Прожил Вадим за этот год, казалось, целую жизнь. И... умер в той жизни. Сейчас, чувствовал, стоял на пороге новой и сам был новым.
  
  Рада не дежурила в эту ночь. Небесный Куратор судьбы Вадима почему то так решил. А может это Куратор Рады? И искать ее Вадим не посмел. Не посмел потому, что чувствовал - лишь она, Рада, имела на это право. Право найти и позвать. Право почувствовать, познать еще хоть раз Вадима, как мужчину. Мужчину, которого сама же сотворила. Или всего лишь оставить его в памяти объектом своих эротических фантазий, чтобы улетать, время от времени, в бесконечную неизведанность своего иллюзорного мира страсти, где он будет счастлив стать вечным рабом ее.
  
  Но не воспользовалась Рада этим своим правом, хотя знала дату отъезда Вадима и дежурством поменяться могла. Она знала, что этот мальчик, ставший мужчиной в воплощении ее грез и этим вознеся и ее, и себя на вершину чувственности, уже заражен запомнить этот миг на всю жизнь. Но лишь тогда запомнить, когда ЭТО будет всего лишь раз - один единственный раз. А Рада очень хотела, чтобы Вадим помнил ее. И сама хотела помнить. Помнить его, но не имя. Чтобы в нечастых объятиях своего "благоверного", который, знала, никогда ее не оставит, за ее терпимость не оставит, случайно не раскрыться. И она привыкнет жить с мужем без любви. Да она и привыкла уже...
  
   Роман Владимира Брянцева "ДОРОГА В ОДИН КОНЕЦ" доступен на ресурсах электронных книг: https://andronum.com/product/bryantsev-vladimir-doroga-v-odin-konets/ https://pda.litres.ru/vladimir-bryancev/doroga-v-odin-konec/chitat-onlayn
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"