Аннотация: Для конкурса "Вселенной Метро -2033": "Сказки Апокалипсиса" (2014)
Cергей Брэйн
Элегия Инферно
Память - это медная доска, покрытая буквами, которые время
незаметно сглаживает, если порой не возобновлять их резцом.
Джон Локк
1.
Веет, веет из окна серебром, туманной смертью. Она вяжет тайный шарф, алюминиевые спицы венчают своим холодом его будущее тепло, и она вяжет, вяжет. Петли ложатся ровно, ложатся, словно внезапно засыпая на ходу. В странной вязи рисунка с гордостью признал бы свою поверхность любой океан, своё облачное дно признало бы любое небо.
Болезнь подкрадывается изглубока, болезнь вяжет её новое нутро. Слова забываются, а с ними забывается, как это сладостно - помнить. Вглядываясь в кленовый покров заоконного пейзажа, она читает иероглифы ускользающего мира, читает, словно нашёптывает себе что-то важное, но забытое. Она не отчаивается, она вяжет, вяжет. Пряжа её тающей памяти расплетается, юные картины встают перед внутренним взором так ярко, будто и не было ничего, кроме детства. Петля за петлёй выпадает из кружева воспоминаний, ей холодно, она вплетает в шарф нити своих мечтаний, свои вылазки за ягодами, своё плескание в реке, свои свидания и разлуки.
Шаги в коридоре - время чая с малиной. Она прячет вязание, притрагивается к тиснёному сафьяну фотоальбома. Входит он, спокоен и устал, размеренность его движений умиротворяет её. Легко и немного печально он выставляет перед ней розетки с вареньем, блюдца и чашки полупрозрачного фарфора, узорчатый чайник, источающий ароматы трав. Комнату наполняет целебное тепло и дыхание. Руки, разгружающие поднос с такой неспешностью вяжут уют из привычных, обыденных вещей. Она никак не может понять, откуда рождается это тепло, словно оно придумано случайно, именно в это мгновение.
Сегодня тот самый день, о котором они не признаются друг другу. Они тихо улыбаются, так, словно ритуалом можно залатать гигантскую пустоту диагноза. Прошёл ровно год, прошёл как-то застенчиво, с тех пор как грустный врач с отрешённым взглядом меланхолично оставил ей год жизни. И вот он, такой смятенный и робкий, неуверенный в своём существовании год, словно существо иного мира ютился с ними под одной крышей, бытовал, пил с ними вечернее тепло, дремал в послеобеденном бесчувствии. Она вглядывалась в калейдоскоп его дней, но воспоминания тускнели, редели, сливались с настоящим.
Она остаётся одна, спицы вновь продолжают своё мерное повествование, она вяжет длинный шарф. Её память петляет в омуте забытых впечатлений, ей зябко от минувшего. Откуда они, эти образы, откуда незнакомая жизнь внутри неё? Ей вдруг становится слишком много себя, много себя маленькой, юной, много себя зрелой. Каково это, вопрошает она, каково это - быть собой? Как былось ей неискушённой, как былось ей трепетной, порхающей, звенящей? Как былось влюблённой, любимой, любящей?
Нет, нет, она не помнит, она вяжет длинный шарф, длиной в саму оставшуюся жизнь, она вяжет, ибо и само становление есть не что иное, как вязь тягучих мгновений. Она вяжет с уверенностью в завтрашнем дне, перекидывает петли, подкладывает нити иного цвета, она вяжет тайный шарф, пока не слабеют руки, и пока все они - маленькая, юная, зрелая - вдруг не покидают её. И оттого, что больше не нужно ежесекундно подвязывать к себе эту болезненную жизнь, ей становится легко, бесконечно легко, щемящая свобода наполняет её свежестью, неповторимой грацией существования. О, она ни о чем не жалеет, шарф её жизни покоится рядом, и над бескрайним внутренним простором её память взмывает в забвение.
И вслед за нею взмывает в забвение весь мир, воссиявший ослепительной атомной вспышкой всех её и чужих городов - вспышкой ярче тысячи солнц, катастрофой, Катастрофой!
2.
Беспросветное пепельное небо укрывает от взгляда горизонты нового мира. Туман стелется по-над землёй, ворожа, приманивая, обещая. Сталкер всматривается, всматривается в пробуждающийся город, раскинувшийся под ним миллионоглавым сонным зверем. Редкие купола церквей вдруг отразят случайный блик, поиграют им, словно надеждой в неловких руках рассеянного жонглёра, и вновь отрешённо застывают, меркнут, меркнут.
Он возвращается сюда вновь и вновь, вот уже годы возвращается на безымянную высоту опалённого, полуразрушенного здания, в их последний совместный приют, где ещё живы воспоминания о ней, ушедшей. После стольких лет, посвящённых изуверству, грабежам, нашествиям жутких обитателей безлюдного мира город отдаёт эти забытые, но незабвенные покои на растерзание извечным спутникам всего земного - тлену и распаду. Здесь сохранилось слишком мало для постороннего, но многое для помнящего. Обои с тонким рисунком, местами выгоревшие в первых пожарах Катастрофы, изломанные останки массивного комода, оплавленные бронзовые статуэтки.
Слышен дальний клёкот. Сталкер вглядывается в руины города. Вдали мерцает серебристая речная поверхность - словно река времени отражает своё несбывшееся будущее. Из влажной дымки над набережной взлетают новые обладатели этих просторов, непомерной величины птерозавры. Наконец-то он выследил их. Сталкер откладывает автомат, снимает с плеча снайперскую винтовку. Сухие щелчки выстрелов и резкие предсмертные крики бестий - ломкая гармония беззвучного города. Гильзы падают на бетонный пол, дополняя неуютный интерьер разорённого человеческого гнезда.
Сталкер возвращается в свой подземный мир, в пещеры безумных разумных двуногих - в метро. Вдоль домов, словно спящие животные, скованные мучительным ядом оцепенения, застыли машины. Он идёт напряжённо, всматриваясь в восходные всполохи света на перилах, бордюрах, лестницах, стенах домов, вслушиваясь в рассветное безмолвие проспекта, просевшего по всей длине вместе с тротуарами, скверами, скамьями. Покорёженные фонарные столбы, словно согбенные часовые угрюмо пропускают сталкера. Они напоминают ему бесконечный ряд вопросительных знаков - почему Это случилось? Почему? Почему? Почему?
Он не знает, почему. На фотографии в его нагрудном кармане вместе с ударами его сердца в берег бьётся море. Ветер налетает снова и снова, и в пене морской бежит женщина - счастливая женщина, единственная счастливая женщина на единственном сохранившемся в мире изображении. Он помнит это мгновение безудержного счастья, мнящегося теперь небылицей, пустым фантомом отчаявшегося воображения. Тяжёлый груз светлых воспоминаний неподъёмен, невыносим.
Оно появляется внезапно. Чувство сталкера ещё плещется там, в остаточных волнах памяти, он не успевает вскинуть оружие. Мутант не поддаётся никакому сравнению - кентавр, антилопа? Странная креатура завораживает какой-то нездешней красотой: переливающаяся ртутная кожа, длинная грациозная шея, огромные лазурные глаза, словно два прозрачных озера. Сталкера парализует колдовство этого взгляда, его охватывает детское чувство сказки, сказки, которую он будет рассказывать детям - ведь это самое заветное желание детства, встретить тяни-толкая, единорога, жар-птицу, встретить чудо!
Его сознание плывёт, растекается, как вдруг его пронзает последняя трезвая мысль - его гипнотизируют, он уже утрачивает власть над собой. Титаническим усилием он поднимает стотонный автомат и нажимает курок - очередь уходит в эту первозданную красоту. На минуту в глазах неведомого создания возникают изумление, страдание, боль, а потом наступает то, что легко стало обыкновением, то, что человечеству не привыкать дарить себе и другим - смерть. Изорванное вклочья тело безвольно обрушивается наземь. Сталкер склоняется над ним - глаза всё так же распахнуты и пронзительно чисты. Он еле удерживается от того, чтобы прикрыть, по-человечески прикрыть глаза мутанта.
Сталкер бредёт, бредёт по залитому кровью и сомнением дивному новому миру, миру, где он убил красоту.
3.
Веет, веет из тоннелей опасностью, туманной смертью. Стены давят, давят, они отражают его мысли, и рикошетом возвращают утреннее чудо. Что это было? Сталкер не знает, искренне не знает - не было ли это попыткой найти взаимопонимание в мире мёртвых? Разве мы что-то знаем о новой вселенной? А разве мы что-то знали о старой? Мы строили идеальный мир, но идеальным в нём оказалось только оружие. Вот и сейчас, чем ответил он на призыв красоты, на призыв иного разума? Он пытается уйти от этих удивлённых, всевопрошающих глаз.
И разве не так же обошлась жизнь с нею, счастливой женщиной, олицетворением красоты? Он вспоминает их последний вечер. Её тонкая, болезненно просвечивающая кожа. Плечи царевны. Губы принцессы. Да, она была его последним прижизненным сказочным воспоминанием. Ибо всё, что случилось после, обернулось к нему не жизнью, нет, - иной гранью существования... Вот и сейчас - что бы он рассказал ей? О несказанной красоте автоматных очередей?
Она не оставила дневников, ибо у слов только одна судьба - разлука, а у любви только одно значение - тепло. Вечерами, полными прошлого, он вчитывается в потаённые письмена связанного ею осиротевшего шарфа. В свои вечера он ещё не готов впустить будущее, и, за петлёй петля, он узнает её помыслы и грёзы. Словно шлейф прошлого, шарф отдаёт ему тепло её жизни, раскрывает свои тайны. Он внимает этому голосу, боль и горечь захлёстывает его, сталкер познаёт, насколько человеку свойственно ненавидеть и разрушать.
Ненависть породила Катастрофу. Поэтому он не стал бы рассказывать ей возвышенных небылиц. Теперь он постиг, что сказочный мир может быть создан только любовью, любить же способно лишь открытое сердце. И тогда он укутывается шарфом и выходит навстречу новому миру, выходит в непреходящую прохладу сумерек метро - волшебную сказку Апокалипсиса.