Геннадий Сергеевич Чебыкин на остановке ожидает маршрутку. Одет он с иголочки. Сегодня его пригласили на торжественное мероприятие в район. В военный комиссариат пришли документы о награждении старшего матроса морской пехоты медалью "За отвагу", отличившегося при выполнении воинского приказа в Могадишо в ноябре 1977 года. Чебыкин топчется по талому снегу: делает несколько шагов вперед, останавливается по стойке "смирно", что-то шепчет, делает четкий разворот "кругом" и строевым шагом отходит на прежнее место. Костюм и пальто мешают. Ботинки жмут.
Мимо такого франта шаркает Михаил Лаврентьев. Миха как поворотил голову в сторону Геннадия Сергеевича, раззявил рот с жёлтыми зубами и втиснутым в щербину розовым языком, так, не отрываясь, пялится на односельчанина. Пройдя вкось, он останавливается, хлопает рукой по бедру, поворачивает к Чебыкину:
Он протягивает для приветствия лапу с заскорузлыми буграми мозолей, иссечённую царапинами и разрисованную штришками въевшегося машинного масла.
- А я думаю, фраерка к нам занесло! Это ты, Сергееич, куды лыжи навострил? - гремит Михаил, обдавая собеседника ароматом перегара и чеснока.
- Так в район вызвали.
- Ух ты! Это ко Дню Советской Армии?
- Ко Дню защитника Отечества, - поправляет Геннадий Сергеевич и добавляет, - Награду вручать за Сомали.
- Итить, колотить, поведи, Маруся, фарой! - восклицает Миха, - Это вот за тех, чернож... кожих? За африканцев, значится? Ну, брат, это повод! Давай, Сергеич, я мигом домчу. Надо! Надо! За всех наших! Твою обмоем, ребят помянем.
- Не могу, - посуровев лицом, противится Чебыкин.
Мишка Лаврентьев минуту непонимающе смотрит на Геннадия Сергеевича. Его бычья голова медленно клонится вниз. На спине появляется горб. А со стороны кажется, будто дыбится жесткая щетина на загривке у свирепеющего деревенского кобеля. Миха кривит усмешку и цедит сквозь зубы:
- За что такой шибзоте медали-то раздают?
Из дома, стоящего напротив остановки, в окно смотрит Катерина, жена Чебыкина. И ей уже понятно, мужики зацепились. Если этот бес под турахом, то может занестись, а на Гене новая рубашка с крепким воротом, не лопнет сразу, тревожится Катерина и ругает нерасторопных маршрутчиков - увезли бы уж Генку. Спокойней. В чужих-то людях он выдержаннее. От рюмки откажется, глазом не моргнёт. А вот среди своих запросто ему вожжа под хвост угодить может!
- Это я-то шибзота? - шипит Чебыкин, - Да я с двух рук пудовки по пятьдесят раз жал.
От дальнего двора к спорщикам направляется Дмитрич. Сам-то он ни во что не ввязывается, а вот подначить мастак.
- И чо твои пудовки? - Миха через щербину мастерски ссыкает слюной на сторону, - Я, когда Кабул брал, - вскидывает взгляд на соперника, - Вот на этом загривке, - хлопает себя лапой по короткой коричневой шее, - бээрдээмку из арыка вынес. А тут пудовки...
Вокруг уже галдят мужики. Чаша признательности качнулась в сторону Лаврентьева.
- Уважаю! - парирует Чебыкин и видит, как светлеют лица зрителей, - Только и мне хлебнуть довелось. Не кофий пили.
- Чего уж там, - прыскает Миха, - Приплыли, орудия на чернож..., на африканцев навели. А туда же... Хлебнули! Вот в тебя клыч совали? Или ты в горы с парашютом прыгал? По ним пластуном извивался? Не-ет! Кишка тонка. Особенно пластуном, - Мишка отворачивается от Чебыкина и, воздев колбаску пальца вверх, обращается к обществу, - Ужом надо быть! Ужом! И тут морпехи против ВДВ - раки кривозадые. Не води, Маруся, фарой!
Зрители гогочут.
- Да я твою Марусю, - серчает Чебыкин, - Давай на спор! Кто первый до магазина пластуном доползёт.
- Чего уж спорить? - зудит со стороны Дмитрич, - У Мишки-то, ясно, закваски больше. Нет, Сергееич, мы на тебя и не рассчитываем. Как ни крути, а небесная гвардия ловчее морских дьяволов.
- Ну, чо, Мишка, не ссыкуешь? - Чебыкин скидывает пальто, пиджак, бросает на скамейку галстук.
В расстёгнутый ворот рубашки лезет тельник.
- Проигравший ставит! - вскидывается Мишка.
- Замётано! - отрезает Чебыкин.
- Вот отсель, - Дмитрич сапогом взрывает вскисший под оттепелью снег, местами помешанный с помётом и другой грязью, - По команде. И, глядите, зады не отклячивай. А как положено..., - дед смотрит на бойцов и командует, - Товсь! Внимание! Арш!
Геннадий Сергеевич и Миха падают на дорогу. Под животами чавкает жижа. Мужики азартной подковой движутся за пластунами, стелющими на снежной хляби две неровные полосы. Михаил начинает хватать ртом воздух, Чебыкин вырывается вперёд, но одержать виктории не успевает. Наперерез его победе с веником в руке мчится Катерина, дурно поминая десантников. Средь улицы взметается семейная ссора, похожая на краткий встречный бой. Дмитрич, встревая меж супругами, гасит конфликт, приговаривая:
- Молодца, Сергеич! Мо-лод-ца! А ты, Катерина, уймись! Не смыслишь ничего! Наш мичман, покойник, так говаривал: "Всё пропьём, но флот не опозорим! Всё пройдём, а флот не посрамим!" Молодца, Сергеич! Уважаю! Куда уж до нас Мане с фарой, - с ехидцей кривясь на сидящего Мишку.
Не поехал Чебыкин никуда. Пошёл домой, затопил баню. Вечером сидели за столом Дмитрич, Михаил Лаврентьев, сам Геннадий Сергеевич и приехавший после полудня городской гость, все распаренные, чистые, в синих трениках и неизменных полосатых тельниках. Катерина по случаю достала запотевший штоф, наготовила закуски. В буфете выдвинула фотографию в раме, на которой старший матрос Гена Чебыкин, мальчишка ещё совсем. Мужчины первой помянули тех, кому пожить не довелось. Потом пропустили по второй, под третью забалабонили. В былях первенствовал Дмитрич. И Катерина, возившаяся с пострадавшей одеждой, слышала восторженный возглас, вырывавшийся у гостя. Сдержанное Генино: "Кхе-кхе". Беззлобное: "Итить, колотить, поведи, Маруся, фарой!" - вылетавшее у быстро захмелевшего Мишки. И на её душе было мирно и покойно, как будто воротились мужики из похода домой и более долго-долго войны на свете не будет.