Аннотация: От потаённой любви можно решиться на неадекватные поступки
Схватка
В тот год нам было лет по тринадцать-четырнадцать. И мы повадились гонять на заброшенные карьеры на рыбалку. Разрушенные взрывами и ковшами экскаваторов скалы поднимались над нами, казалось, до самых облаков, лениво плывущих по синему глубокому июльскому небу. Вечерами мы фантазировали, что сбежали из своего сегодня и оказались в прошлом. Перед нами загадочный каньон среднего запада. Рядом верные спутники, такие же простые ковбои, как и ты сам. Здесь у подножия каньона, у свинцовой воды, в костре потрескивают сучья лещины, разгоняя мрак черной южной ночи. А там, наверху, в скалах прячутся и крадутся к тебе злобные апачи, чтобы напасть и обзавестись замечательными скальпами бледнолицых. Но в груди нет страха. Разве посмеет хотя бы один краснокожий сунуть нос к настоящим ковбоям, у которых на поясе висят по два кольта. И если бы не Ирка Архипова, красавица-креолка, с ниспадающими до пояса темными волосами, большими черными глазами и осиным станом, свободолюбивая и своенравная, связавшая всех твоих товарищей единой ниточкой желания быть при ней первым - вообще бы ничто не омрачало твоей жизни. Но есть Ирка. И есть Пашка Урусов, а ещё Лопух, Шмач, Кожанка, есть рослый рыжий Шабала, - каждый из них положил глаз на Ирку и ждёт случая, чтобы украсть её сердце. И что-то уже назревает. И ломит скулы от неведомой боли, но ни у тебя, ни у твоих спутников не хватает смелости заявить: " Я с Иркой дружу!" Назовут бабником, и при каждом удобном случае будут приносить голого пупса с просьбой: "Одень, пожалуйста!" - а потом поваляться с ног с ржанием и частушкой: "Мальчик девочкою стал,
Мы не удивилися,
Мальчик в куколки играл,
Коки отвалилися..."
Но все понимали, лето проходит, необъяснимое изъедает ночами душу, возбуждённую до предела и не дающую сомкнуть глаз. И присутствие Ирки невыносимо. Либо её гнать, либо ставить все точки над и.
Утром после рыбалки варили уху. А я в отдельной банке заварил трех раков, здоровых усачей, добытых из-под прибрежных камней. И когда пришло время обеда, на серой картонке подвинул раков Ирке.
- Деликатес. Не то что эти окуши недомерки.
Ирка улыбнулась в ответ, подтянула картонку к себе и стала потрошить рачьи клешни. Я заметил, с каким презрительным ехидством посмотрели пацаны, а Пашка просто метнул взгляд и отвернулся. Ирка с удовольствием умяла рачье мясо и пошла на берег мыть руки.
- Чо, за титьку даст подержать? - прошипел Пашка, - Или фитилёк подрочит?
Остаток моей ухи упал рядом с полой его пиджака - не долетел. Но и этого хватило, чтобы мы в мгновение ока оказались на ногах. Я знал, не устоять перед драчуном и задирой - опыта совершенно никакого - но, сжав кулаки и прикрыв ими подбородок, ждал Пашкиного нападения.
- Очкуешь? Очкуешь! Гляди, не гикнись.
- Варежку закрой! Хочешь махаться, давай!
- Э! Шкеты! Кончайте. Пашка тебя в два счёта уроет. У него фингалы с глаз не сходят, ты против него сынок. Маменькин. Он тебя соплёй перешибёт, - рыжий Шабала приподнял голову с земли, посмотрел на нас, но подниматься и разнимать не спешил.
Мы стоим напротив друг друга. Чтобы ринуться в бой, не хватает обиды, которую ни я, ни Пашка словами выразить не можем.
- Жопа сжалась, ссыкло! - и Пашка делает два шага вперед, вихляясь корпусом и крутя кулаками у себя перед носом.
- Ты чеглок сраный, - ору я, зная, что это самое обидное, - Ещё раз около Ирки увижу, я из тебя вафлёра сделаю, - понесло, и я не контролирую базара.
- Чо ты сказал? - взвизгивает Пашка и кидается на меня.
Его острые, каменные казанки впиваются мне в щеку, но и только. Не в силах ответить кулаками, я грабастаю Пашку в охапку, отрываю от земли, и мы вместе валимся на береговую гальку. Пашка старается ударить меня в глаз или нос, я же только удерживаю его.
Перед глазами босые ноги плебеев, для которых после сытного обеда созрело зрелище. Сверху сыплются советы, как и кому вмазать. Шабала требует бить. Шмач и Кожанка на стороне Пашки. Лопух уже упал на коленки, ползает по земле и, чуть не плача, верещит: "Ноздрю! Ноздрю ему вырви!" Я лежу на Пашке, но он верток, как уж. Пинается и колотит меня кулаками сначала по спине, потом по голове и, наконец, извернувшись, от души звездит в ухо. Я бычусь, рывком подгибаю голову и лбом ударяю Пашке в нос. На лоб и лицо брызгают теплые капли. Я бросаю противника и вскакиваю. Жду решения Шабалы - он старший. Он обязан теперь развести нас, потому что есть закон: до кровянки. Но Шабала сунул руки в карманы. Мигом передо мной вырастает Пашка, и метелит меня справа налево. Его сопли, перемешанные с кровью, летят мне на лицо и мешаются с моими слезами. Слезами отчаяния от произошедшей несправедливости. У него кровь побежала, и я его отпустил. А он... Он бросается ко мне вплотную и резким, жестким коротким ударом снизу вверх въезжает в носовую перегородку. Искры вылетают из глаз, стремительная режущая боль сначала охватывает всё лицо и разверзается молнией внутри головы. Над верхней губой горячо, на губах и языке солоно. Дыхание перехватило, и у глаз под кожей, в самом черепе что-то противно булькает. Меня охватывает ужас скорой смерти. Я взмахиваю руками и навзничь грохаюсь на землю. Добить меня не даёт Шабала.
Сквозь сизое марево я вижу его неясную фигуру, а сквозь стоящий в ушах звон слышу:
- Завязывай! Завязывай! Ничья!
- С какого? - кричит Пашка и пытается броситься на Шабалу.
Но его останавливают Шмач и Кожанка.
- Теперь по-честному надо, - говорит Лопух, - Чтобы все в одинаковых условиях.
- Нам-то с чего?
- Кто не трухнёт, тот с Иркой и ходит.
- Предлагаю ночью со скалки прыгнуть, - Шабала легонько поддевает меня под зад, - Ну, чо, Будулай, рискнёшь здоровьем?
Из-за спины Шабалы раздаётся звонкий Иркин голос:
- А вы подрались что ли? Из-за чего?
- Да так, - отвечает Лопух и циркает сквозь дырку в передних зубах себе под ноги, - Ухи наелись.
- А я думала из-за меня, - вздыхает Ирка и опускается на коленки передо мной, прикладывая к носу холодную мокрую тряпку, пахнущую рыбой и тиной.
- Ирка, мы тут это..., - и Шабала, путаясь и заикаясь, иногда по-бараньи блея, из-за недостатка слов, рассказывает девчонка о нашем споре.
Она оставляет раненого меня и, кокетничая, соглашается рассудить нас под скалой.
После драки и спора каждый из нас ходил по берегу, как сомнамбула. Пытались купаться и играть в баши, нырнули по паре раз, но игра скоро расстроилась. Решили на ночь построить шалаш, пошли рубить тальник и таскать его на берег. Увлеклись. Казалось, уже никто не вспомнит обеденный уговор. Даже мы с Пашкой помирились и сноровисто вязали каркас шалаша. Вязали влажными и немного липкими лентами снятой коры и чувствовали себя вновь первопроходцами, сподвижниками Натти Бампо и Дэрсу Узала. Длинный летний день склонился к вечеру. Мы, попрятав удочки, засобирались по домам. Одни ехали встречать вечернее стадо, другие спешили на огороды, чтобы побегать меж морковных и помидорных гряд с вёдрами и лейкой. Даже Иринка, совершенно городская девчонка, впрягалась в огородные дела вместе со своей долговязой и малоразговорчивой бабкой.
До спасительной развилки оставалось не больше двадцати шагов, - свернув в сторону, можно было схлыздить и не прийти вечером на карьер. Даж отмазку можно было придумать. Родители не отпустили, не договорились толком-то. Так, в запале крикнули и забыли.
Но, нет. Не забыли. Шабала остановился. Сунул руки в карманы широких, вздутых на коленях штанов.
- Ну, чо? После табуна на карьер приходим, да? Уговор дороже денег. Кто не в деле, завтра на сто шагов не подходит. С п...ром не водимся.
Какими томительными были эти часы до заката. Минуты вдруг срывались и неудержимо летели вперёд, то вдруг замирало мгновение и тянулось нескончаемо долго. Я всё это время что-то делал, о чем-то разговаривал с родителями, с бабками на лавочке, со взрослым племянником, собиравшимся в клуб на танцы, но если бы кто-то спросил меня, о чём были разговоры, я даже под страхом смерти бы не вспомнил. Да и разве можно было напугать смертью почти мертвого человека. В уме я прикидывал, откуда придётся сигануть в карьер? Получалось, Шабала имел ввиду дальнюю синюю скалу, нависающую над водной гладью в самом глубоком месте карьера. И вроде было понятно, с неё нужно просто упасть в воду, но сердце заходилось от одной мысли, взять и шагнуть в темноту. Днём можно было рискнуть, хотя и днём было страшно, а ночью - ночью нужно было окончательно отчаяться. Под водой могли быть валуны, которые видны днём, или брошенное когда-то железо, теперь торчащее ржавыми клыками и ждущее твоего безумия, чтобы вспороть мягкий живот. Или торчащие из утёса острые горбы взорванных скал. Оступился, и привет! Измочалит в котлету об эти выступы, бросит в воду, в самую глубину, под камни. А там разъярённые свежей кровью раки накинуться и растащат за ночь, и больше тебя никто никогда не найдёт. И от этого тоже рождалась обида. Если тебя не найдут, то кто же Ирке скажет, как она тебе дорога? Но хуже всего водяной или утопленник. Говорят, они ночью поджидают, кого бы схватить за ногу и в подводное царство в рабство утащить. Погибнуть, это куда ни шло. Почти геройство. А вот жить рабом, в подводном царстве сделаться зелёным и пупырчатым, как жаба, безмозглым и скользким, как улитка - верх надругательства. И верх несправедливости, потому что потом, может быть, твоя любимая найдёт тебя и выковыряет палочкой из раковинки или хуже того, соломинкой через заднюю дырку надует. Не из жестокости, а просто так. Потому что так делают, так заведено.
Солнце всё-таки скатилось за дальний лес. Нужно было идти, и как-то незаметно и ласково попрощаться с родителями, потрясти лапу все понимающему Буяну, окинуть последний раз знакомый с детства двор, мысленно простить все грехи младшей двоюродной сестрёнке, ворующей малину, собраться с духом, и идти.
Встретились у шалаша.
- Кто первый готов? - спросил Шабала, остругивая перочинным ножом длинную тальниковую вицу и грызя высохшую соломину поляка.
- Не готовы. Я так и знал.
-Чо, с синей скалки прыгать будем? - подал голос Пашка.
- С Синей всякий прыгнет. С Плешивой башки не слабо?
- Да там ко краю не подойдёшь. Там крапива выше меня. Изжалимся все.
-А чо крапивы бояться, когда под склакой всё равно только трупики найдут. Ну! Или всем по поджопнику, и катитесь колбаской по малой Спасской? - Шабала поднял на нас глаза.
И мы увидели в них жестокую решимость ввязаться с нами в драку, и бить до тех пор, пока не разбежимся или не запросим пощады.
- Давай по жребию. У кого короткая, тот первый. И по кругу, - предложил Лопух.
- Давай. Только жребий, чур, мой! - крикнул Шабала и стал тут же ножом надрезать ошкуренную хворостину.
Я выдернул короткую. Кто был далее, я уже не знал. Тело ослабло. Очень захотелось в туалет. Но отойти в сторону и оправиться значило сразу подписать себе приговор.
- Прыгаем в трусах, ладно!
- Да хоть без трусов. Точно! Сними! А то пока летишь, обделаешься. Трусы замараешь, стирать придётся.
Раздевались долго. Днём мы выпрыгивали из рубашек и штанов, а сейчас я аккуратно их складывал. Сверху положил два носка и расправил их. Потом так же аккуратно сложил рубашку. Комары, прилетевшие к нашим телам со всей округи, не решались садиться на нас. Они огромной тучей зудели вокруг. А мы, выбирая голыми ступнями невидимую во тьме дорожку, поднимались на Плешивую башку. Шабала сначала своей хворостиной срубал крапивные стебли, но потом выронил ветку и лез напролом. Кожанка взвизгивал, шипел и чесался. Пашка матерился. Лопух сопел. Шмач после каждого прикосновения жгущего куста к голому боку или ляжке с шумом тянул воздух сквозь зубы. И только я шёл молча, до крови закусив губу и стараясь даже не дышать, чтобы никто из пацанов не услышал всхлипа и не понял, что я уже почти сдался. Я иду и реву, как девчонка, беззвучно, но сильно. И вновь горячая влага бежит по моему лицу, и вновь солониной жжёт уголки губ.
Шабала прошёл к обрыву, отважно примяв крапиву в разные стороны. И тут мы заметили на его голых ногах стоптанные старые башмаки.
- Э, - возмутился Лопух, - Ты чо наврал-то?
-Я?
- Нет, я! Сам же сказал, раздеваемся у шалаша. А сам в ботинках.
- Раздеваемся, не разуваемся, - парировал Шабала, - И вооще. Хлыздишь, так и скажи. В другое не вписывайся. Понял, да? Будулай! Сходи, посмотри, ты первый.
Я приблизился к бездне. Там, под скалой, еле видимое лежало черное водное зеркало. А кругом клубился непроглядный мрак. Черное покрывало скрыло белую полосу неба на севере, затянуло с спрятало редкие июльские звёзды. И чем дольше я смотрел, тем ярче становился антрацитный блеск бездны. Кто-то незримый дохнул на меня, и пропасть магнитом потянула в себя. Я отпрянул. Отступил на шаг или два. Повернулся и пошёл к пацанам.
- Всё! Меченый. Обоссался! Да он же ревёт. Паря, ты чо, ревёшь? - завопил Лопух.
Тогда я не знал, почему вдруг он чуть ли не пустился в пляс, когда увидел искаженное гримасой моё лицо, изведённое в немом крике плачущего человека.
- Паха, Ирка теперь с тобой ходит!
- Закрой е..ло! - заорал я на Лопуха, пантерой бросился к нему и с яростным отупением, схватив за оттопыренные уши, рванул его голову к своему голому, только что трясущемуся от страха коленку.
Лопух белугой взвыл над черной пропастью карьера так, что в дальней улице забрехали собаки. А я развернулся и побежал к обрыву. В последний миг остановил себя. Ступни, ободранные о мелкое острое крошево гальки, загорели. Я качнулся. Всем корпусом подался вперёд. Сердце ёкнуло. И я вверх тормашками полетел вниз.
Вопль застрял у меня в глотке. Внутренности разом рванули к горлу и сделалось интересно и страшно одновременно. Как во сне, когда за тобой гонится кто-то неведомый, а ты прыгаешь с обрыва и летишь. Баша кругом, дыхание перехватило и ты не знаешь, что дальше, пока глаза сами не откроются, а из груди не вырвется длинный вздох облегчения.
Я больно ударился о воду, в мгновение вставшую вокруг меня дыбом и тут же сомкнувшуюся над головой. Весь я уходил в чёрную, неизмеримую глубину. И там не было ничего. А я ведь прыгнул ради чего-то. Теперь не должен умереть, не должен попасть в рабство к утопленникам. Я хочу света, воздуха, жизни. Безвольное тело зашевелилось, проснулось сознание, резкая боль обожгла раскрытые под водой глаза, и я ожил.
Пробкой выскочив на поверхность, стал барахтаться, не в силах понять, куда мне плыть. Сзади из темноты раздался Иркин голос. Я обернулся и увидел её еле различимый силуэт на узкой полоске берега. Она позвала меня ещё раз, потом вошла в воду. Я стал похож на жука, шевелящего всеми лапами. Иринка входила глубже и протягивала ко мне свои руки. И мы дотянулись друг до друга. Никто больше с Плешивой башки вниз не прыгнул. Где-то в стороне, был слышен топот босых ног, какие-то невнятные разговоры, возгласы. До них ли мне было сейчас. Я держал в своих руках Иркины холодные руки с изящными длинными и тонкими пальцами. Я стоял к ней так близко, что её неровное горячее дыхание жгло мою грудь. Перед глазами было её ухо, прядь мокрых волос и небольшой кусочек шеи. Магнетический кусочек, тянущий к себе мои дрожащие, бескровные губы. Я даже не понял, как коснулся теплой бархатной кожи, и почему в сознании всплыли серебрившиеся на этом месте тоненькие пушистые волоски, когда из-за Иркиной спины выглядывало и улыбалось солнце. Губы чувствовали, как под ними трепещет тонкая живая жилка. Ожила моя ладонь, превратившаяся в оголенный нерв. Она медленно ползла вверх. И сквозь ситец мокрого платья я впервые в жизни трогал запретное, ощущал округлость и упругость Иркиного тела, слышал учащённый перестук её сердца. А сквозь заливистый малиновый звон, гремевший в моей голове, слабо различал родное, милое сопение и тихий-тихий шепот:
- Не надо! Стыдно.
А мне нет. Я за это ещё сто раз могу прыгнуть с Плешивой башки. За это и ещё что-то, чего простыми словами сразу и не передашь. За томление сердца. За тепло, возникшее где-то в самом центре груди и за огонь, запылавший по всему телу. За тоненький звук, взмывший до колокольного звона, до гуда иерихонских труб. За спазм, поглощенный горячими токами крови, хлынувшими во вздыбившиеся чресла. За пылающие от стыда уши, за головокружение. За тихий плеск воды под нашими ногами, когда она ведет меня, как маленького, за руку.