Прудченко Виталий, Прудченко Евгений : другие произведения.

Фитотерапия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Братья Прудченко
  
  Ф И Т О Т Е Р А П И Я
  
  повесть
  
  
  Пролог
  
  
  1.
  
  Крови не хотелось. Но крови было не избежать.
  Прислонившись к деревянному стеллажу, Алкалоид держал нож и, не мигая, смотрел на человека в серо-голубом халате. Тот медленно, будто сонный, двигался по проходам. Его белое лицо с длинным носом возникало в просветах и снова пропадало.
  Алкалоид порылся в своей памяти - этого человека он не знал. В последние два-три года такое лицо не мелькало перед ним нигде. А в последние полчаса? Мог его кто-нибудь видеть, следили за ним специально, или все это никому не нужное совпадение? Алкалоид вспомнил, как он подошел к зданию "Детского мира". Магазины тогда только открылись. Утренний туман еще не успел разойтись. Продавец газет, поёживаясь, раскладывал свой товар. Газеты были чуть влажными, и продавцу это не нравилось - он недовольно поглядывал на прохожих. А прохожие, уткнув носы в асфальт, были заняты предстоящим днем.
  Обойдя здание "Детского мира", Алкалоид осмотрелся, потянул дверь и по пустынной боковой лестнице поднялся на третий этаж. Выждал, прислушиваясь. Тихо и безлюдно, словно в вымершем городе.
  Ничьих шагов не было слышно - никто не поднимался следом, никто не опускался вниз. В полуоткрытую дверь торгового зала была видна секция "Пальто для мальчиков". Две продавщицы, сунув руки в карманы халатов, молча стояли друг возле друга. Ему ничего не стоило бесшумно там появиться, извлечь равнодушную сталь и двумя мгновенными движениями прервать их жизнь. И быстро уйти незамеченным, оставив после себя кровь, страх и великую тайну неразгаданного преступления. Алкалоид ласково улыбнулся своим мыслям, как улыбаются при встрече с мягкими пушистыми котятами, подумал, что когда-нибудь обязательно это сделает, поправил на левом плече сумку и поднялся еще выше - на техническую площадку четвертого этажа.
  Дверь на чердак была обита оцинкованной жестью - белой и мятой, похожей на простыню после сна. Алкалоида эта преграда не смутила: он был здесь не в первый раз, и ключ, лежавший у него в кармане, идеально подходил к замочной скважине. Она была накануне обласкана каплями масла, и головка ключа с удовольствием провернулась там два раза.
  Чердак был огромен и поражал приходящих своим величием. Казалось, что здесь начинается неизвестный и враждебный мир: ощущаешь чьи-то настороженные взгляды, кто-то чужой касается твоих мыслей, и по стенам колышутся тени - плоские и тяжелые. Сухая мелкая крошка, неведомо кем сюда занесенная, шуршит под ногами, воздух пропитался застоявшейся тишиной, а над головой нависают толстые брусья, потемневшие с годами. В трех местах небольшие полукруглые оконца с рамами-лучами упорно не пропускают солнечный свет. Cумеречно, лишь возле самих окон лежат белые пятна, словно следы от высохших слез.
  Повсюду стоят деревянные стеллажи, на которых высокими стопами уложены темно-синие папки, а в нескольких углах свалены пустые картонные коробки: сумрачно-коричневые, похожие на камни в горах.
  Больше всего Алкалоид боялся засады, стремительного и неотвратимого удара в спину. Поэтому долгие годы приучал себя не торопиться, не делать случайных шагов. Сначала он постоял у порога, вслушиваясь - ни шороха, ни скрипа, ни чужого дыхания. Потом потянул носом воздух, покатал его внутри себя, вспоминая, как пахло здесь несколько дней назад. Но никаких новых запахов не уловил.
  Отсутствовал и запах человека. Только лишь пыль, сухие тараканы и прелое дерево.
  Чердак был пуст. Убедившись в этом, Алкалоид закрыл на замок дверь и подошел к одному из окон. Осторожно, дабы не повредить ничего из принесенного, опустил сумку на пол. Провел пальцами по стеклу. В прошлый свой приход он его вымыл, но все равно оно оставалось мутноватым - и это могло испортить всю работу. Он приблизил лицо к окну. Там, внизу, двигались люди: головы, головы, головы. Проехал троллейбус.
  Мигнули светофоры на разных углах перекрестка. На заборе виден краешек концертной афиши. Алкалоид взглянул на часы - до контрольного времени оставалось полчаса, и можно было не торопиться. Но в это мгновение за спиной послышались шорох и звук открываемого замка.
  Колючая молния опасности проскочила позвоночником, Алкалоид вздрогнул, подхватил сумку и бесшумно скрылся за стеллажами.
  В проходе появился человек в серо-голубом халате. На лице его были выведены скука и безразличие. Он нес несколько папок, брезгливо выпятив губу. Положив документы на ближайшее свободное место, он стал двигаться вдоль стеллажей, выбирая на полках иные папки и вытаскивая их. Когда набиралась небольшая стопка, он относил ее к двери и вновь принимался за поиски.
  Время истекало, его оставалось все меньше, и каждая истраченная впустую секунда грозила необратимо развернуть ситуацию. В последние дни режим движения почему-то изменился, и нужно было еще раз всё уточнить. Приход человека в серо-голубом халате мог сорвать очередную проверку. Алкалоид обеспокоено глянул на часы, вынул из куртки перчатки и не торопясь, тщательно натянул их. Потом достал литой кастет и рукоятку, из которой с легким щелчком выскочило лезвие, прислонился к стеллажу и решил подождать. Мысленно он дал этому человеку еще пять минут - он должен будет либо уйти, либо умереть. Прямо здесь, среди старой пыли.
  Человек в серо-голубом халате по-прежнему носил папки. Его презрение к окружающему миру оказалось для него роковым - он не смог почувствовать опасности. Он даже не испугался и ничего не успел понять, когда обошел стеллаж и наткнулся на незнакомца. Его оглушили ударом кастета в правый висок, и его губа осталась такой же брезгливо выпяченной. Сквозь мутное уходящее сознание он еще успел ощутить как острая сталь нежно вошла ему в сердце. И всё. Он умер, не издав ни звука.
  Алкалоид подхватил убитого под руки, оттащил в сторону и бросил на кучу картонных коробок из-под обуви. Так же тщательно и не торопясь снял перчатки. Поднял сумку и вернулся обратно к окну.
  Контрольное время приближалось. Он извлек из сумки сложенный штатив, раздвинул его и установил перед окном. Потом достал из сумки фотоаппарат, закрепил на треноге и накрутил телеобъектив. Приник к окуляру. Был отлично виден проспект, кусок проезжей части, поворот налево и угол забора. Сверился с часами - контрольное время! Алкалоид слился с фотоаппаратом. Прошла минута. Прошло полторы минуты. По дороге, замирая и дергаясь, двигались машины. Проскакивали троллейбусы. Покачивая тяжелыми боками, потянулся длинный желтый автобус. Палец Алкалоида продолжал спокойно лежать на кнопке спуска. Он ждал только одну единственную машину.
  Наконец, Алкалоид почувствовал ее приближение и затаил дыхание. Время потекло медленней раз в пять. Машина вплыла в границы видоискателя. Это был аккуратный белый фургончик. На его крыше - большой желтый круг с красной цифрой "2" в середине. Справа и слева от круга по слову "ФИТО". Такой же круг и такая же надпись - на правом боку фургона. На месте шофера - шофер. На месте пассажира - пассажир.
  Алкалоид нажимал на кнопку спуска почти беспрерывно. Фотоаппарат приятно гудел и фиксировал всё, что видел: машину, круг, надпись, шофера, пассажира, передний номер, правый бок, задний номер, заднюю дверцу с надписью "ФИТО".
  Фургон миновал перекресток и покатил прямо, никуда не сворачивая. Алкалоид собрал свою аппаратуру, закрыл сумку и вышел, даже не глянув в ту сторону, где на коробках из-под обуви лежал мертвый человек в серо-голубом халате.
  
  
  2.
  
  Сушеницкий заболел. Заболел в самом разгаре своих поисков.
  Он лежал под проливным холодным дождем на крыше девятиэтажного дома. Напротив, в здании пониже, горело одно единственное окно: там находился человек, и он должен был хоть раз появиться в секторе обзора. Потемнело, дождь лупил, как из шланга, окно зыбко мерцало, время уходило, но человек себя никак не проявлял: ни тенью, ни силуэтом, ни мимолетным движением. Будто сегодня, и два дня назад, и всю минувшую неделю по зданию бродила не живая душа, а привидение, и именно оно во все прошедшие ночи двигало приборы, открывало столы, щелкало выключателями.
  Когда свет напротив погас, и окно слилось с темнотой, Сушеницкий понял, что на этот раз его переиграли. Он так и не узнал, кто находился в лаборатории покойного академика Душицына, и шесть часов были истрачены впустую. Стояла середина ветреной осени, температура держалась на плюс двенадцати, и мокрая одежда, становясь ледяной, сковывала тело. Вставая с крыши и хлюпая промокшими носками, Сушеницкий осознал, что это дело для него закончится плохо.
  Домой вернулся где-то после полуночи - точнее он уже не помнил. Лестничные пролеты плыли перед глазами, а из груди в голову поднимался великий жар. Холодный пот заливал лицо. К себе идти не стал, а позвонил в соседнюю квартиру. Когда ему открыл мужчина с газетой, успел произнести: "Что-то мне плоховато, Бадьяныч" и завалился у порога.
  Его сосед Бадьяныч ахнул, упустил газетный лист на пол, и начал действовать: отыскал в мокром кармане Сушеницкого квартирные ключи, открыл дверь, позвонил "03", оттащил Сушеницкого на диван, раздел догола и целый час растирал водкой. Сушеницкий мотал головой, дышал с присвистом, хрипел, но в сознание не приходил и первый раз очнулся лишь в середине ночи, когда ему делали уколы. Пахло больницей, в легкой дымке на столе рядом с пишущей машинкой угадывался железный ящик с лекарствами, некто в серой кепочке - наверное, шофер "скорой" - стоял в коридоре, пил из тонкого стакана воду - и затем всё опять окунулось в темноту. Второй раз Сушеницкий ощутил реальность, когда в квартире блестел уличный свет - было или слишком рано, или слишком поздно. Он услышал, как уходила участковая врачиха, вполголоса переговариваясь с Бадьянычем. Их голоса приятно гудели, навевая успокоение, и он плавно и с удовольствием погрузился в этот покой, как в единственное спасение. А в третий раз и вовсе нельзя было что-либо определить: его разбудили, заставили хлебнуть какого-то варева, накрыли старым тулупом, стало тепло, и Сушеницкий заснул, будто уплыл в кругосветное путешествие.
  Проснулся, когда светило солнце.
  Он открыл глаза и увидел молодую женщину в белом халате. Она сидела у его кровати и что-то быстро писала в толстой тетради. Тетрадь лежала на коленях. Сушеницкий узнал женщину - ее звали Лидия Ромашко. У нее были чудесные русые волосы, которые всегда нравились Сушеницкому, удлиненное лицо, как на старинных портретах, нежная кожа и ласковые руки. Два года назад она была его женой. Потом она ушла. Он сказал ей тогда: "Если хочешь, уходи" - и она ушла. А он не стал ее догонять, подумал: "К чему?". С тех пор ее не видел и не вспоминал, неожиданно оказалось, что она ему была не нужна - ни раньше, ни теперь.
  - Ты зачем пришла? - Он хотел спросить грубо, но вышло беспомощно, голос его сел и превратился в сплошной сип. - Бадьяныч позвал?.. - Хрип перешел в сухой кашель, Сушеницкий минуту хрипел и бухыкал, но горло прочистить не удалось. - ... я его убью.
  На этот раз его сиплая угроза прозвучала смешно, и Лида улыбнулась, запихивая тетрадь в свою сумочку.
  - Я уже полгода участковый врач в твоем районе.
  - Я не знал. - Он неожиданно для себя смутился, будто был виноват в том, что ни разу ее не встречал.
  Лида внимательно посмотрела на Сушеницкого и задумалась о чем-то своем - так всегда бывало, когда он возвращался под утро.
  Она никогда не устраивала скандалы, а сейчас решила, что проще было бы тогда обругать его, чем неделями копить обиды.
  Заметила, очнувшись:
  - Болеть надо чаще.
  - Спасибо. - Сушеницкий снова попытался прокашляться и снова неудачно. - Долго у меня это будет?
  - А ты уже на радио перешел? - Она любила задавать неожиданные вопросы, поперек беседы.
  - Нет, пока в свободной прессе, частная газета "Криминал". А что?
  - Тогда зачем тебе голос? Продажным журналистам главное, чтоб руки-ноги были целы. Голова и голос не обязательны.
  Он хотел ей возразить, а потом, как и многие годы тому назад, решил не спорить и оставить всё в себе. А она привстала и молниеносным отработанным движением вынула у него термометр.
  - Температура есть, но уже небольшая. Легкие в порядке. Я прослушивала. Тебе, как всегда, повезло. Но потом еще на всякий случай просветишься. - И не меняя тона, спросила. - А что ты делал на той крыше? Собирал новости?
  И это было знакомо Сушеницкому: Лида никогда не ругала его за утренние возвращения домой, но ее постоянно интересовало, где и чем он занимался. И, как в те годы, Сушеницкий сделал удивленное лицо.
  - На какой крыше?
  - Когда я пришла в первый раз, то спросила: "Где тебя угораздило?" Ты ответил: "На крыше".
  - Не помню, чтоб я тебе такое говорил.
  - Ты и меня не помнишь, - она поднялась. - Ладно, я пошла.
  Он вскинул голову:
  - Уже уходишь?
  - А что, соскучился?
  Сушеницкий не соскучился, но не думал, что она уйдет так быстро - за эти несколько минут он уже привык к ней, как и привык за те годы к ее присутствию: Лида всегда дома, Лида приготовила обед, Лида сделала укол, Лида постирала рубашки.
  - Очень ты мне нужна... - Хотел пошутить, но слова прозвучали слишком серьезно - он не удержал их, и они соскользнули в те места его души, где обмана не было. И она это почувствовала.
  - Я знаю. - Она взяла с кресла пальто. - Пока полежи еще с недельку. Я потом заскочу.
  Сушеницому стало неприятно от той гадости, которая помимо его воли выплеснулась из него. Ему захотелось хоть ненамного удержать Лиду и сгладить возникшее между ними раздражение. Очень давно, в первые годы их совместной жизни, в такие минуты он брал ее за руки и говорил, говорил, говорил. Он находил такие слова, которые возвращали их друг к другу. Но о чем можно было говорить сейчас, кроме дурацкой осенней погоды и своей болезни, такой же дурацкой и ненужной? И он спросил:
  - А сколько я уже тут валяюсь?
  - Вторые сутки. Но никуда не выходи. - Она по-своему истолковала его вопрос, зная бешеный характер Сушеницкого. - Я предупредила Бадьяныча, чтобы он за тобой проследил. - Лида уже застегнула все пуговицы, но еще стояла в дверях, держа в руках свою сумочку. - На кухне я оставила для тебя коробочку эвкалипта. Пополощешь горло, это снимет воспаление и укрепит связки. - Она улыбнулась. - До свидания, больной Сушеницкий. Выздоравливайте. Не болейте. И не пейте на ночь водку из холодильника.
  Он хотел еще что-то сказать, вспомнить, спросить, или пошутить, наконец, хотя это ему мало когда удавалось, но Лида уже ушла.
  Хлопнула дверь, словно кто-то поставил большую жирную точку. Опять всё получилось не так, и Сушеницкий хрипло выругался.
  
  
  3.
  
  Пася объявилась под утро. Ее привез темно-синий "Мерседес".
  Помахав пальчиками своему кавалеру, она, слегка покачиваясь, направилась к подъезду: в темных туфлях на тонких каблуках, черных чулках и коротенькой серенькой шубке. Пася ненавидела рассветные часы - они всегда были отвратительными, с мутным осадком в груди и грязным привкусом на губах. Серый воздух еще сохранял некую таинственность ночи, но волшебство быстро уплывало, меняло свой облик, сверкающие огни гасли, позолота тускнела, а шампанское превращалось в обыденную газированную отрыжку. Она шла к своему подъезду, проклиная мир, и не заметила, как от стены противоположного дома отделилась высокая фигура.
  Всю прошедшую ночь шестидесятилетний художник Валерий Горицветов караулил эту девушку. У него к ней были претензии. Пася торговала импортными презервативами, женским бельем, золотыми колечками, контрабандными духами, дешевыми колготками и флаконами с коричневой жидкостью - эти флаконы она называла тибетским лекарством. Неделю назад она подсунула Горицветову пилюли цвета ржавой воды, заверив, что они обязательно поднимут его убывающие мужские возможности.
  Таблетки, по словам Паси, были сотворены из травки, собранной в Непале, и принимать их необходимо по половинке утром и по целой на ночь, запивая молоком, настоянном на мяте. Горицветов честно исполнил ритуал и через три дня пригласил к себе в мастерскую одинокую молодую фею. "Для выяснения возможностей натуры", - как выражался он в подобных случаях.
  Натура оказалась превосходной, а фея - необыкновенно уступчивой. Но то, что произошло в итоге, можно было назвать скорее конфузией, чем викторией. Горицветов вздрогнул, вспоминая те полуночные минуты: фея презрительно кривила губки, не дождавшись от представителя богемы восхитительных и блистательных мгновений, а Горицветов, сидя голый на холодном кухонном табурете, напитывался гневом, как белая губка, брошенная в лужу, напитывается черной водой.
  В окне шестого этажа зажегся свет: Пася, наконец, добралась до своей квартиры. Горицветов мотнул головой, сбрасывая воспоминания, шмыгнул носом и с трудом задвигал застоявшимися ногами. Его путь лежал в десятиэтажный дом, стоявший напротив того, где жила Пася. В подъезде пахло собачей мочой и жареным луком. Горицветов, дыша открытым ртом и отплевываясь вязкой горьковатой слюной, поднялся на площадку седьмого этажа. Вынул из кармана подзорную трубу и раздвинул ее длинным элегантным движением - в этот самый момент он понравился сам себе и пожалел, что никто его не видит.
  Сквозь грязное окно подъезда, утренний туман и кружевные пасины гардины, Горицветов разглядел квартиру. На эту сторону выходило единственное окно - спальня в розовых обоях, с большой белой кроватью, белым гардеробом и кремовым туалетным столиком. На столике стояло трехстворчатое зеркало, у зеркала разбросаны глянцевые коробочки и мятые тюбики, а на самом зеркале висит, накренившись, мужская шляпа.
  В спальне появилась Пася, она что-то тщательно пережевывала.
  На ней были лишь черные трусики - узкие, словно полоска земли у горизонта. В подзорную трубу Горицветов разглядел родинку на ее правой лопатке и малиновую помаду на губах. Пася открыла гардероб, вытянула чистое полотенце и бросила его на плечо. В левой руке она держала бутерброд. Еще раз откусив от него, вышла из спальни. Свет погас, как гаснет экран телевизора.
  Горицветов сложил подзорную трубу и улыбнулся театральной улыбкой Мефистофеля. Главное он выяснил: Пася живет именно здесь, она завтракает, собирается принимать ванну и никуда уходить не намерена.
  
  
  Глава первая
  
  
  1.
  
  Время было раннее. Было не до жалости.
  Но Сушеницкий пожалел самого себя. И пожалел, что разрешил вести с собой этот разговор. Он не любил влазить в интимные дела своих друзей: ему хватало редакционных заданий. А здесь Сушеницкий оказался в тупике - Валерий Горицветов поднял его с постели и часа два излагал свою печальную историю. Время превратилось в пытку.
  Они сидели на кухне, воздух напитался душевным дерьмом, потяжелел и не лез в глотку. Горицветов ничего не замечал - он аккуратно закончил свои откровения, высморкался и обстоятельно обтер платочком свой орлиный нос.
  - Так ты подсобишь?
  Сушеницкий выдохнул из себя остатки терпения, неуверенно двинул губами и вылепил простуженным голосом:
  - А что я могу?
  - Ты - пресса. Четвертая власть. Власть. - Он посмотрел на собеседника большими черными глазами бездомного пса. - Припугнешь. Пусть она вернет деньги. Или таблетки. Таблетки важней.
  - А если не отдаст?
  - Отдаст. Она знает, что всучила аспирин. Знает.
  Под чисто выбритыми дряхлеющими щеками Горицветова заходили скулы. Словно он дожевывал недосказанные слова.
  Сушеницкий пожал плечами, произнес с осторожной безразличностью:
  - Плюнь на пилюли. Не заводись. Зачем они тебе?
  - Я - художник, Дима. Художник. - Горицветов, нервничая, провел пальцами по коротко остриженным волосам, не то чернеющим, не то седеющим. - Меня молодые девушки будоражат. Мне без этого нельзя. Но они любят всходить на самые вершины наслаждения.
  Представить горячие губки, целующие желтоватую кожу, было трудно. Но Сушеницкий представил. И сразу увидел всё остальное: и розовое покрывало, и ее ласковые пальчики, и судорожные движения Горицветова, и холодный взгляд жестокой молодости.
  - Тебе сейчас не понять. Не понять. - Горицветов узрел в глазах напротив безразличие к своей судьбе. - Тебе только тридцать. У тебя с девушками и без таблеток получается. А у меня не так. Совсем не так.
  Сушеницкому стало неловко, захотелось отвернуться или выйти. Нечто подобное он испытал два месяца назад, когда участвовал в ночном обыске. Тогда он вошел в спальню и увидел, как Гоша Чесноков топчется по одеялу, отброшенному на пол, и методично ощупывает еще теплую постель. Сушеницкий почувствовал, что залазит в чужое и запретное. Так было и сейчас.
  - Ты думаешь, мне девушки нужны? Мне нужна жизнь. Жизнь. - Горицветов откинул голову, коснулся затылком белого кухонного кафеля, посмотрел, не мигая, на потолок, на яркую стоваттовую лампу. - Это страшно, Дима, очень страшно, когда ощущаешь, как от тебя уходит молодость. Уходит.
  Главные слова закончились. Но Сушеницкий ничего не ответил на откровения художника. Было слышно, как добродушно клокочет варево в маленькой зеленой кастрюльке, источая по кухне дух австралийских лесов.
  - Что за гадость? - Горицветов повел большими ноздрями. - Наркоманишь?
  - Эвкалипт. - Сушеницкий погладил свое осипшее горло. - Для полоскания. Вторую неделю отогреваюсь.
  - На дворе - ветер. Холодный ветер, - согласился Горицветов. - Простуженным лучше сидеть дома. - Из его зрачков на мгновение выглянула безнадежность. - А я тут со своим бабьём.
  Горицветов поднялся с кухонного табурета, распрямляя подаренную отцом фигуру кавалерийского полковника. Длинными шишковатыми пальцами забрал с холодильника серую шляпу, осторожно натянул ее на голову и нежным движением рук поправил мягкие поля.
  - Ты болен. Я не заметил, извини.
  - Еще не рассвело, - предупредил Сушеницкий, глядя в черноту окна.
  - Я привык к темноте. Привык. Лучшие мои картины писаны в темной комнате. При свечах.
  Сушеницкий не любил, когда на него обижаются. Он знал, что уже завтра будет сам искать Горицветова, чтобы предложить ему свою помощь. Поэтому просипел:
  - Оставайся. Разберемся.
  Поднялся, выключил газ под зеленой кастрюлькой. Варево еще попыталось булькать, но постепенно его силы иссякли, и оно затихло, словно уснувший человек.
  - Только ты расскажи мне об этой своей знахарке. Кто она? Как зовут? Как себя с ней вести?
  Горицветов положил горячую тяжелую ладонь Сушеницкому на плечо:
  - Она - стерва, Дима. Стерва. А ее полное имя - Пассифлория.
  
  
  2.
  
  Холодный ветер принес ощущение. Ощущение неудачи и смерти.
  Они остановились на перекрестке. Из-за угла дул ветер - он всегда дул в этом месте, в любое время года. А нынешней осенью он еще свистел, и этим свистом глушил любые звуки. Прорывался лишь несмолкаемый шелест шин - машины, набирая обороты, взбирались на один из холмов города. Дорога уходила наверх.
  Горицветов повел головой, будто ощупывая пространство, и своим носом-флюгером величественно указал направление. Дом, который был им нужен, властно занимал один из углов перекрестка. У края дома росла плакучая ива - под ней установили столик и весы. Рядом из грузовика мужчины снимали ящики, а женщина с белой прической натягивала на ватник нестиранный халат. Запахло свежей капустой.
  Сушеницкий прошелся взглядом по туше девятиэтажки - серой, запыленной, с квадратными наростами балконов. И увидел то, что должен был увидеть, подняв голову в этом месте и в этот час: на подоконнике шестого этажа находился человек. Он, скрючившись, сидел на корточках, спиной к улице.
  - Он спит, - прошептал Горицветов. - Спит.
  Спал человек в окне или нет, сказать было трудно, но голова его упала на грудь, а руки бездейственно свисали вниз, как у поломанного деревянного гимнаста. С размеренностью маятника он покачивался на подошвах: вперед-назад, вперед-назад. Это была какая-то безумная игра со смертью, и вряд ли человек смог бы ее выиграть - жить ему оставалось считанные секунды.
  Сушеницкий почувствовал боль в левом запястье, и еще успел подумать, что вот так начинаются инфаркты, но в это время человек в окне качнулся последний раз, в сторону улицы. Обратного качка уже никак не могло быть - центр тяжести сместился, каблуки скользнули по жести слива, спина опрокинулась в пустоту. Сушеницкий инстинктивно зажмурился. На другой стороне улицы, у химчистки, громко и коротко вскрикнула женщина. Удар об асфальт Сушеницкий почувствовал подошвами осенних туфель. Открыл глаза. Человек в позе раздавленного паука лежал посреди тротуара.
  Тупая боль в руке усилилась, ладонь потяжелела. Сушеницкий перевел взгляд на собственное запястье - его сжимали побелевшие пальцы Горицветова.
  - Ты с ума сошел, - отодрал от себя своего товарища и, не взглянув на него, направился к месту трагедии. Абзацы будущей заметки уже тасовались у него в голове. Выходило строк пятьдесят: о глупейшей нелепости, о случайной смерти, о загадочном сидении на подоконнике.
  Горицветов не шелохнулся. Он остался на месте - стоял неестественно ровно, и, казалось, не дышал, а лицо его было бледным и перекошенным, словно он сам себя сжал изнутри своими длинными шишковатыми пальцами.
  Раздвигая плечами робко собирающихся людей, Сушеницкий подошел к телу. Вокруг несчастного образовалось некое пространство, воображаемый круг, неведомо кем очерченный, в который боялись заходить. Но журналист сделал шаг, два шага. Продвинулся ближе, еще ближе. Чтобы ясно написать, надо ясно увидеть.
  Молод. Не более тридцати. Черный траурный костюм. Черный галстук в косую светлую полоску. Мягкие черты лица, не искаженные ни страхом, ни отчаянием. На правой стороне головы, пальца на два ниже старательно подстриженного височка, сине-багровый кровоподтек прямоугольной формы. Запахло убийством. Сушеницкий выдохнул, будто только что пробежал стометровку, и утер со лба пот. Сказал тихо, почти для себя:
  - Вызывайте милицию. Срочно.
  Человек на асфальте вдруг застонал. Судорога прошла по его изломанному телу. Смоченные свежей кровью губы чуть заметно шевельнулись. Сушеницкий опустился на колени и прислонил ухо ко рту покидающего мир. Лёгкое последнее дыхание донесло до него слово "жостер". "Как? - простучало в мозгу Сущеницкого, - еще раз! Как?!" Но всё уже было кончено.
  Сушеницкий поднялся, побелевшим лицом осмотрел стоящих вокруг и сдавленным голосом душеприказчика объявил:
  - Он умер.
  
  
  3.
  
  Кровь засыхала. На правом ухе засыхала чужая кровь.
  Сушеницкий только сейчас почувствовал, как что-то стягивает кожу. Достал платочек, наугад промокнул - на ткани отпечаталось несколько красных штрихов. По кишкам пополз холод. Как в прошлом году, в анатомке, когда полполосы исписал о ночных больничных дежурствах. Память услужливо сунула в нос запах формалина.
  Сушеницкий остервенело поплевал на платочек и тщательно вымыл слюной всё ухо. Услышал, как размеренно произнес Горицветов:
  - Пренеприятная история. Очень.
  Он продолжал стоять на том же самом месте, где его оставил Сушеницкий - у ветвей скорбящей ивы. Но вид у художника был такой, будто он сам только что закончил падать с шестого этажа.
  - Еще бы, - согласился Сушеницкий и махнул головой в ту сторону, где лежало тело. - Ему не повезло. Парня отключили ударом кастета. А потом выставили в окно. И раскачали. Он даже не смог испугаться. В это время мы с тобой и подошли.
  - Я бы тоже не испугался. - Горицветов высказал остаток какой-то мысли, блуждавшей в его голове. - Никогда не знаешь, когда придет твоя смерть. Никогда.
  Сушеницкий не слушал Горицветова, застыл, пристально изучая золотисто-коричневый циферблат своего "Полета". Он всегда замирал над часами, выпадал из окружающего мира и всматривался в дерганное движение секундной стрелки, когда начинал просчитывать собственное время.
  - Минут через десять заявится опергруппа, - резюмировал Сушеницкий. - И мне тут покрутиться было бы тоже весьма кстати. Тем более, что и мы кое-что видели. А?! - Он поднял глаза на Горицветова. - Так мы идем к твоей Пассифлории, или не идем? Время, между прочим, поджимает.
  Говорить о времени с Горицветовым в настоящий момент было сущим безумием. Судя по его глазам, оно в нем остановилось и в доли секунды превратилось в мутную бесформенную ледышку. Он целую вечность поворачивал голову, а потом раздумывал так долго, что даже у Сушеницкого всё его терпение стало покрываться трещинами.
  - Ты ничего не знаешь. Ничего. - Горицветов, наконец, высказался. - И я мог быть на его месте. И я бы так лежал - изломанный, униженный и никому не нужный. - И печально сдвинув брови, добавил. - И ты бы, Дима, тоже мог!
  - И не один раз, - буркнул Сушеницкий. - Барбосов, готовых выкинуть меня из окна, всегда хватало. Но мы сейчас о другом, Валера. - Он предупреждающе уперся плечом в бок Горицветова. - Давай немного поторопимся. У нас с тобой осталось минут семь. Это впритык на то, чтобы сходить к твоей...
  Закончить не получилось. Слова потеряли смысл, ушли, растворились, уступив место ясному пониманию происходящего. Глянул на Горицветова, надеясь, что не прав, а увидел в его глазах подтверждение.
  Но Сушеницкий не поверил - ни себе, ни глазам Горицветова. Переспросил:
  - А ты уверен, что это её окно?
  - Там у нее кухня.
  - Ты мог ошибиться.
  - Я следил за ней. Всю неделю. И только Господь надоумил меня не идти к ней сразу. И потому я жив. Господь надоумил.
  - Напиши об этом картину, - предложил Сушеницкий, соображая, сколько самому можно будет взять из этой истории. Получалось строчек триста. - Твоя знахарка никогда не работала у академика Душицына?
  - Не знаю.
  - А имя "Жостер" она когда-нибудь произносила?
  - Не помню.
  В этой ситуации от Горицветова трудно было что-нибудь добиться. Но Сушеницкий все же поинтересовался:
  - Пойдешь со мной?
  Куда именно надо было идти, Сушеницкий не уточнил. Но Горицветов его понял, и отказался, холодно отвернув лицо.
  
  
  4.
  
  Старушка вскрикнула. Маленькая старушка в коричневом пальто.
  Сушеницкий столкнулся с ней у входа в подъезд, пихнул ее, но даже не извинился. Он чувствовал, что должен торопиться, и прыгал через ступеньки. На втором этаже было пыльно, и площадка была усеяна тонким слоем белой побелки. Сушеницкий оставил на полу следы своих подошв и легкое облачко позади себя. На подходе к четвертому звякнули пустые бутылки в синей авоське, рука с бородавкой у большого пальца дернулась, и недовольный мужской голос заметил:
  - Осторожней!
  - Угу. - На кого он налетел, Сушеницкий не увидел. Он бежал наверх, считая этажи.
  На пятом на него удивленно посмотрели мальчики. Их было двое. А собака возле них - невозмутимый ньюф - даже не повел глазами. Сушеницкий проскочил еще один пролет. Квартира с номером "23": обычная дверь, крашенная синей краской, исцарапанная дверная ручка, пожелтевшая кнопка звонка, которая при рождении была белой, и бухающее внутри сердце. Сушеницкий на мгновение задержал руку возле звонка и вспомнил всё, что ему было известно: академик Душицын неожиданно погибает при весьма странных обстоятельствах, от выхлопных газов в собственном гараже; после смерти Дущицына его кабинет подвергается нападению, украдены уникальные записи, подозревается бывший сотрудник Жостер, но доказательства против него не найдены; неделю назад в бывшей лаборатории Душицына в НИИФито отмечается по ночам свет и какое-то движение, Сущеницкий несколько ночей валяется на крыше соседнего корпуса, в последний раз промокает до нитки, но безрезультатно - всё будто вымерло; из обычного городского дома посреди рабочего дня выпадает на тротуар человек, перед смертью он произносит слово "жостер". Что все это означает? И связано ли оно между собой? Сушеницкий вздохнул и нажал кнопку звонка.
  Пася открыла сразу. Распахнула дверь настежь, начала нервно, почти крикнула:
  - Ты зачем... - Но увидела чужое лицо и осеклась.
  - Зачем я вернулся? - улыбнулся Сушеницкий и сделал шаг в прихожую. - Привет, Пася.
  Пася была издерганна и бледна, глаза запавшие, на лице никакой косметики, а волосы взъерошены, словно это она только что бегала по этажам. Она ошалело посмотрела на Сушеницкого.
  - Ты кто?
  - Всё нормально. - Он пошел по небольшому коридору, направо, туда, где должна быть кухня. Стены коридора были увешены старыми календарями. В углу стояла свернутая дорожка, там же валялась пустая бутылка и обрывок газеты.
  - Ты куда?! - крикнула Пася. Она кричала, потому что боялась. Сушеницкий это знал, и потому отвечал спокойно:
  - Водички попить.
  - Что?!
  - Не ори. - Он задержался на пороге кухни и просипел. - Не ори. По стенке размажу. Не отмоют.
  Слова возымели действие - Пася зло захлопнула дверь, этот звук прорвал внутри нее какую-то перегородку, сразу хлынула горечь и безразличие и, сунув руки в карманы халата, она отправилась на кухню. Когда Пася там появилась, она уже была уставшей измученной женщиной. Равнодушно глянула, как незнакомец дергает оконную раму.
  Окно было плотно закрыто, а подоконник чист. Сушеницкий провел ладонью - дерево было еще влажным, но в самых уголках остался налет старой черной пыли.
  - Мне нужен Жостер. - Сушеницкий повернулся к Пасе.
  Пася не ответила. Взяла пачку сигарет, валявшуюся на газовой плите, закурила. Пася была вся измятая, как и халат на ней. Выпускала дым и смотрела куда-то в потолок.
  - Где Жостер?
  Прищурилась - или дым попал в глаза, или хотела показать себя недоверчивой.
  - А кто ты такой, чтоб я тебе отвечала?
  - Не отвечай. Но там, - Сушеницкий ткнул большим пальцем себе за спину, - лежит на асфальте мальчик. Он уж точно никому больше ничего не расскажет. А выпал мальчик из твоего окна.
  Пася покусывала губы, глядя на тлеющий кончик сигареты.
  - А ты видел?
  - Я как раз видел. Это Жостер его выбросил?
  - Тебе отрежут голову. Понятно? - Она бросила недокуренную сигарету в раковину. - А мне язык.
  - Лишнего болтать не надо, - согласился Сушеницкий. - Это вредно. Но мне нужен Жостер. Только Жостер. Ты должна знать, где он.
  - Откуда? - Пася хмыкнула. - Его черти по всему городу носят. Я что, за ним следить должна? У меня своих дел по горло.
  - А ты вспомни, вспомни. Где он живет?
  - Никогда адрес не спрашивала.
  - А где он бывает?
  - В театре он бывает. У своей матери. Актриса Крушинина. Слышал? Вот у нее и спроси.
  - Смотри, девочка, - предупредил Сущеницкий, - не найду, к тебе вернусь. Поговорим еще!
  Сушеницкий выскользнул в коридор и быстро двинулся к двери, пока хозяйка не опомнилась. Взявшись за ручку, он услышал, как Пася вдруг начала кричать, что все ей надоели, что каждый её пугает, а она уже пуганная и на всех плевала.
  
  
  5.
  
  Горицветов пропал. Его не было нигде.
  Ветер продолжал дуть, словно где-то там, за горизонтом, без устали работал великий вентилятор. Плакучая ива согнулась меж серым небом и серым асфальтом - у нее не было выбора, и она терпела. По-прежнему торговали капустой. Толпа возле трупа рассеялась, но появились три милицейские машины. Сушеницкий подошел к телефону, вставил чип-карту и набрал номер.
  - Редакция слушает.
  Голос у Руты звонкий и свежий. Можно было подумать, что он принадлежит молоденькой секретарше со светлыми беззаботными глазами. Но Сушеницкий знал, что ее обладательница - пятидесятилетняя бывалая дама с морщинистым лицом, желтоватым и высушенным, как сухофрукт.
  - Это Сушеницкий.
  - Димочка? Ты жив? - Ее удивление, смешанное с радостью, было искренним, и Сушеницкий ей верил. - Мы думали, тебя уже похоронили.
  - Пострадал только голос.
  - Это я слышу. Как твое ночное дежурство? Результаты есть?
  - Нет. Анисов на месте?
  Афанасий Анисов, рослый, основательно поддернутый жиром мужчина шестидесяти лет, был их хозяином. Три года назад он основал в городе газету "Криминал", и с тех пор, никому ее не доверяя, оставался ее главным редактором.
  - Сейчас гляну, Димочка.
  Сушеницкий слушал телефонную тишину с ее хрипами, щелчками и постукиваниями, и наблюдал за милицией. Со своего места он мало что видел. Люди двигались - и со стороны в этом движении не угадывалось никакой системности: о чем-то говорили, наклонялись к трупу, ходили от машины к машине, показывали руками куда-то наверх. Стоял в раздумье Гоша Чесноков.
  - Он уже укатил, Димочка.
  - Тогда найди мне кого-нибудь с фотоаппаратом. Я сейчас внизу проспекта Кирова. Возле плакучей ивы.
  - Знаю, Димочка.
  - Тут выпал из окна один клиент. Но, по-моему, его перед этим оглушили кастетом.
  - Много вырисовывается?
  - Строчек четыреста.
  - Неплохо, Димочка.
  - Мне понадобятся пять-шесть снимков. И обязательно окно на шестом этаже, восьмое справа.
  - Записала, Димочка.
  - Милиция уже здесь. Я пробуду еще минут пять, не больше. Фотограф пусть работает самостоятельно.
  - Всё сделаем. Удачи тебе.
  Из-за угла появился Чесноков. Он надвигался медленно, словно айсберг. Задрав голову кверху, обходил дом по дуге. Сушеницкий повесил трубку и направился к нему.
  - Изучаешь архитектуру, Гоша?
  Чеснокову было тридцать шесть, он имел звание капитана, а к нему - плотную фигуру, полное лицо, усы с рыжим отливом и начинающую лысеть голову.
  - А-а-а, - протянул лениво, - пресса уже здесь.
  - Пресса еще здесь.
  Чесноков разгладил усы. Не спросил, а сказал, как что-то само собой разумеющееся:
  - Ты что-то видел.
  - Конечно. Он сидел на корточках на подоконнике шестого этажа. Спиной к улице.
  - Его толкнули?
  - Он сам упал. Издалека могло показаться, что он пьяный. Или накаченный наркотиком.
  - Это мы проверим. Когда это случилось?
  - Двадцать минут назад. Ты видел кровоподтек на правом виске?
  Сушеницкому показалось, что в глазах Чеснокова мелькнула заинтересованность, но капитан снова задрал голову, изучая верхние этажи, и безразлично спросил:
  - И что?
  - Его отключили, а потом выставили в окно.
  - Удар можно получить и накануне.
  - Так он же свежий...
  Чесноков перевел взгляд на Сушеницкого, уточнил:
  - Какое, говоришь, окно?
  - Шестой этаж, восьмое справа. С той стороны.
  - Мы всё проверим, Дима. Ты что еще заметил?
  - Ничего.
  О последнем слове умирающего Сушеницкий решил не упоминать. Как и о своем визите к Пасе. Он подумал, что, в конце концов, у Гоши своя работа, а у него - своя.
  Чесноков вынул носовой платок и тщательно очистил нос. Сразу стало заметно, что и он тоже простужен. Произнес, гнусавя:
  - Ты о чем-то молчишь.
  - Ни о чем. Ты уже выяснил, кто он такой?
  - Выясняем.
  - Тогда я напишу, что капитан Гоша Чесноков происшествие комментировать отказался.
  - Пиши, - щедро разрешил Чесноков, махнул головой и медленно двинулся к своей опергруппе.
  Сушеницкий пошел в обратную сторону. Через два квартала он сядет на троллейбус маршрута "А" - на тот самый троллейбус, который довезет его до театра русской драмы имени Максима Горького.
  
  
  Глава вторая
  
  
  1.
  
  Крушинина блистала. Блистала даже в собственной гримуборной.
  В комнате были только она, Сушеницкий и три ее отражения в тройном зеркале на гримерном столике. Но Крушинина не могла не играть: руки ее постоянно двигались, лицо беспрестанно менялось, а глаза заблестели, лишь только в гримуборной появился Сушеницкий - хоть какой никакой, а зритель.
  Она капризно надула губки. И пусть ей было шестьдесят два, сделала это безупречно. Сушеницкий сразу увидел перед собой звезду, измученную вниманием.
  - Сегодня интервью не будет.
  - А я не за этим.
  Голые лампы вокруг зеркала светили нахально ярко, и в их белизне тенью промелькнуло удивление актрисы.
  - А за чем? Вы же из газеты.
  Сушеницкий развел руками, пытаясь сыграть растерянность, но у него это получилось неважно. Крушинина склонила голову набок, словно девочка из второго класса:
  - Я вас помню. Что у вас с голосом?
  - Профессиональное.
  - А я думала, журналисты говорят мало. Вы писали обо мне в прошлом году. Ваша фамилия Сушеницкий?
  - Смят и разбит, - признался Сушеницкий. - При такой обильной прессе о вас, вы еще помните отдельно взятого бумагомараку.
  - У меня память актрисы. Хорошая память актрисы, которая видела многое и помнит многое.
  Крушинина добавила в свои глаза печали и тумана прожитых лет, и Сушеницкий напомнил:
  - Поэтому я и здесь. Я хочу припасть к вашим знаниям.
  - Нет, нет и нет, - она растерянно махнула рукой, она снова была избалованной звездой. - Я сказала: никаких интервью.
  - Мне не нужно никаких интервью, - повторил Сушеницкий. - Я теперь не пишу статьи. Я работаю над романом.
  - Над романом? - Ее глаза блеснули, и Сушеницкий не смог определить подлинность этого блеска. - Боже, как это романтично. Но при чем тут я?
  Сушеницкий неуверенно улыбнулся - так улыбаются неизвестные авторы - кашлянул и рассказал то, что выдумал по дороге в театр:
  - Один из главных героев моего романа - актер. Бывший актер. Я бы даже сказал, это ключевая фигура для всего сюжета. Но я мало знаком с актерской средой. И я пришел к вам. Кто лучше вас знает актеров?
  - Вы пришли ко мне, как Мефистофель, в поисках актерских судеб, - Крушинина понимающе усмехнулась. - Ну что ж, садитесь, молодой человек. Вы попали по адресу.
  Сушеницкий взял в руки стул с потертой обивкой и поставил его поближе к свету. Крушинина уже сидела, укутав плечи в белый пуховый платок. Она уже была пожилой примой, много знающей и много повидавшей, в ее глазах колыхалась снисходительность к молодости.
  - Каков же сюжет вашего романа, господин журналист?
  Сушеницкий, задумавшись, посмотрел в зеркало и отразился там троекратно. Крушинина терпеливо ждала - ей некуда было торопиться.
  - В моем романе несколько линий. Каждая посвящена одному герою. И для одной из линий мне нужен образ мужчины, который как-то связан с театром. С театральной средой. Это - молодой человек. Очень импульсивный. В чем-то непостоянный. Многое в жизни успел напутать. Но главное, что в нем осталось - это его душа и доброе сердце. Я, наверное, непонятно излагаю? - Сушеницкий снова извинительно улыбнулся.
  - Нет, нет, я всё поняла. - Крушинина произнесла это тихо и печально. И замолчала, погружаясь в воспоминания. Или она опять играла?
  Теперь ждать была очередь Сушеницкого. Он сгорбился на стуле, зажав кулаки между коленями. Он почувствовал себя неудобно, он почувствовал, что перед ним будут раскрывать душу. И хотел не мешать, постарался сдерживать дыхание и занимать в комнате как можно меньше места.
  - Я вас понимаю. Я вас правильно понимаю. Вы потребовали невозможного - вы потребовали отдать вам душу человека. Но я не обижаюсь на вас. Наша жизнь - это сцена, это - раскрытость, это - обнаженность сердца. Это постоянно - в свете прожекторов. Мы привыкли отдавать себя другим. И чем вы хуже тех, кто каждый вечер сидит в зрительном зале?
  Она глядела мимо Сушеницкого, словно за его спиной крутилось для нее одной кино, невидимое никому.
  - Я расскажу вам о Сашеньке. - Она помолчала, с чем-то сверяясь там, внутри себя. Она еще некоторое время сомневалась, но потом, наконец, определилась. - Да, я расскажу вам о Сашеньке.
  Она поежилась, еще сильнее натянула на плечах платок, и вдруг улыбнулась. Эта улыбка пришла из прошлых лет.
  - Сашенька был чудесным ребенком. Пока ему не исполнилось пять лет. Тогда наступили такие дни, что я не могла больше сидеть дома. Мое сердце разрывалось между сыном и театром. Я выбрала театр. Теперь я осознаю, что, может быть, совершила ошибку. Но сцена тянет к себе. Она затягивает и не отпускает. Вы понимаете?
  Это был вопрос, который не требовал ответа, и Сушеницкий покорно промолчал. Крушинина продолжила:
  - В шесть лет он первый раз сбежал из дома. Когда его поймали, он сказал, что хотел найти маму. Я была на гастролях, и подумала, что он соскучился по мне. Но потом я поняла: он просто хотел воли. Он еще два раза убегал из дома, и еще два раза его возвращала милиция. Когда он исчез еще раз, я не стала никуда заявлять. И он пришел сам. Ему было двенадцать лет. Я проплакала весь месяц, но я знала, что он должен вернуться, и он вернулся. - Ее губы горестно сжались. - Он вернулся домой, но он вернулся не ко мне. Он оказался от меня еще дальше, чем был.
  Крушинина еще раз замолчала, мысленно переворачивая страницы своей тайной книги.
  - Потом у Сашеньки всё полетело очень быстро. Неожиданно он начал писать стихи. В семнадцать лет составил недурственный сборник. Но не захотел издавать и сжег его. Учился в театральном. Танцевал у нас в труппе. Гастроли по югу России. Первый успех в "Цыганском бароне". Репетиции Незнамова. Его ожидало блестящее будущее. А он всё бросил, сказал, что надоело, и ушел на какой-то за вод. Кажется, железобетонных конструкций. Странно как-то. Же-ле-зо-бе-тон-ных.
  Она словно попробовала это слово на вкус.
  - Вы не поверите, ему будто доставляло удовольствие нырять в жизнь и выныривать неизвестно где. То какое-то НИИФито. То художник в каком-то кинотеатре. Он рисовал на афишах голых девиц и расхаживал по городу в желтой блузе. Но с каждой минутой Сашенька всё дальше отдалялся от меня. Теперь, Бог его знает, где он обитает. Иногда приходит... - Крушинина улыбнулась. Сушеницкий понял, что ей хотелось поплакать, но она сдержала себя. - Я не утомила вас?
  - Я привык слушать.
  - Надеюсь, что история Сашеньки вам пригодится. И вы недаром провели здесь время.
  - Боюсь, что мне придется полностью вставить ее в роман, она очень органична. Даже имя "Сашенька" вплетается сюда как нельзя лучше. Я смогу его использовать?
  - Берите и имя. Раз вы берете душу, то что имя - лишь пустой звук? - Крушинина открыла ящичек стола и достала стопку фотографий. - Вот, посмотрите. Здесь Сашенька разный.
  На фотографиях был Жостер. После гибели академика Душицына, Сушеницкий полгода искал встречи с Жостером. Но он ускользал. И вот теперь он оказался к нему настолько близко, что у Сушеницкого даже закружилась голова.
  - Почему его все зовут Жостером?
  Крушинина заинтересовано глянула на Сушеницкого:
  - Вы знаете Сашеньку?
  - Я писал как-то о НИИФито. И об академике Душицыне.
  - А вы, оказывается, плут, господин журналист. Вы пришли ко мне не случайно. Вы специально нацелились на Сашеньку... впрочем, какая теперь разница?.. - Крушинина сплела пальцы. - Это его актерский псевдоним - Александр Жостер. Крушинина тоже моя театральная фамилия. Наша настоящая недостаточно благозвучная.
  Сушеницкий кивал и перекладывал фотографии: Жостер в белом халате; Жостер за столом; Жостер в осеннем парке; Жостер улыбается; Жостер хмурится. Но везде одно и то же выражение - лицо взрослого ребенка, слегка обиженное и придуманное. И неожиданно - вид сверху: часть проспекта, кусочек забора, афиша чьих-то гастролей, троллейбус, светофор. И снова такая же фотография, но без троллейбуса. И еще одна. Сушеницкий перебрал пачку и нашел семь подобных фотографий. На двух из них в кадре - фургончик с надписью "ФИТО" на крыше.
  - Откуда это у вас? - он протянул фото Крушининой.
  - Наверное, Сашенька принес. Похоже на фотоэтюды. Может, он стал увлекаться фотографией? Хотя раньше за ним не водилось.
  Еще раз перебрал снимки - более ничего интересного на них не усмотрел, лишь на разных фотографиях были разные афиши, и тени каждый раз тянулись то в одну, то в другую сторону. Сушеницкий запомнил это, аккуратно подровнял глянцевую стопку, вернул ее на столик.
  - Скажите, а убить человека Жостер может?
  - Убить? - у Крушининой испуганно вздрогнули ресницы. - Вы что-то знаете о Сашеньке?
  - Это не касается Жостера. Это касается моего романа.
  Крушинина не поверила: испуг так и остался на ее лице. Остывшими глазами глянула на Сушеницкого.
  - "Убить"? Ваш герой кого-то убивает?
  - Своего знакомого. Во время ссоры.
  - Может ли убить Сашенька? - И неожиданно быстро ответила. - Может. Если будет какая-то цель. Его отец был таким же. Но вот так, как у вас в романе, никогда. Сашенька очень выдержан и корректен.
  Сушеницкий понял, что разговор закончился и поднялся.
  - Вы не знаете, где я могу найти Жостера?
  Крушинина не шевельнулась. Произнесла горестно:
  - Значит, вы за этим приходили. И никакого романа не существует. Вам просто нужен Сашенька. Но вы не туда попали. Я вижу его очень редко. И он теперь не доверяет мне свои тайны. - Она отвернулась к зеркалу и взяла одну из коробочек с гримом. - Поищите его у Джидды. Мне кажется, они близки.
  - У Джидды?
  - Фи, какой плохой вопрос. Если вы писали об академике Душицыне, вы должны знать и его вдову.
  Крушинина точными выверенными движениями начала наносить грим. Сушеницкому показалось, что делает она это для того, чтобы за гримом спрятать себя от других.
  
  
  2.
  
  Сушеницкий вздрогнул. Он понял, где были сделаны фотографии.
  Он стоял возле театра, по дороге монотонно двигались машины, и в голове вдруг всплыла картина: проспект, мигающий желтым светофор, афиши на потертом заборе и здание "Детского мира". Он поискал глазами телефон: аппарат висел напротив, на стене обувного магазина.
   Сушеницкий перебежал дорогу и вставил чип-карту. Трубку опять подняла Рута.
  - Это Сушеницкий.
  - Димочка! - Ее жизнерадостный возглас ударил Сушеницкого по ушным перепонкам. - Как хорошо, что ты позвонил. Тебя Анисов мечтает увидеть.
  - Он сейчас в редакции?
  - Будет через полчаса.
  - Скажешь ему, что я на больничном. Ты слышишь, какой у меня голос?
  - Он в курсе, Димочка. Но он заявил, что если ты способен выискивать трупы, то в редакцию уж как-нибудь доползешь.
  - Тогда не говори, что я звонил.
  - Не получится, он же читает всё по глазам.
  - Закрой глаза и не смотри на него. Тем более, там не на что смотреть. Он толстый и лысый.
  - Ты тоже будешь толстым и лысым. - Ее голос обиженно просел. Сушеницкий тяжко вздохнул.
  - Не обижайся, Рута. Вся редакция знает, что ты влюблена в этого капиталиста. Когда я приду, обязуюсь написать тебе пятьсот любовных писем. Будешь посылать ему каждый день, пока он не падет. А сейчас мне еще раз нужен фотограф.
  - Когда я тебе отказывала, Димочка?
  - Тогда записывай. Первое. Пусть сфотографирует "Детский мир". Особенно меня интересуют чердачные окна. Сколько их там?
  - Три выходят на проспект и два на боковую улочку.
  - Ты незаменимый человек, Рута! Пусть снимет те, что выходят на проспект. Второе. Если у него получится, пусть пробьется в чердачное помещение, и сделает несколько снимков внутри.
  - А что там?
  - Еще не знаю. Но мне удалось выяснить, что на протяжении последних трех месяцев кто-то упорно фотографировал один и тот же перекресток. И как раз с чердачного окна "Детского мира". Мне это не понравилось. Третье. Пусть сделает несколько снимков НИИФито. И дома, где жил академик Душицын. Сейчас там обитает его вдова.
  - Куда столько снимков, Димочка? Ты готовишь спецвыпуск?
  Сушеницкий промолчал. Он раздумывал. Иногда приходили такие секунды, когда надо было определить: "да" или "нет".
  - И еще, Рута. - И снова замолчал. Он всё еще сомневался. Провел ладонью по шершавой стене рядом с телефоном. И всё же решился. - Пусть сделает снимки театра Горького. И обязательно актрису Крушинину. Записала?
  - Да. Димочка.
  - Тогда вроде всё.
  - Ой, кажется, вернулся Анисов.
  - Я отключаюсь. Ему скажешь, что разговаривала с любовником.
  Сушеницкий повесил трубку. Но чип-карту не вынул. И от аппарата не отошел - снова поднял трубку и набрал номер.
  - Слушаю.
  - Это я, Гоша.
  Чесноков раздраженно буркнул:
  - Не вовремя.
  - У меня один вопрос.
  - Не сейчас.
  По интонации Сушеницкий уловил, что Гоша действительно занят по горло. И в любое мгновение может бросить трубку. Поэтому сразу вытащил козырную карту.
  - Я готов поделиться информацией. Мне внезапно кое-что вспомнилось.
  Чесноков хмыкнул:
  - Ты, наконец, решил вспомнить, что сказал тебе выпавший из окна парень.
  - Да.
  - Подожди.
  В трубке настала телефонная тишина - с её поскрипываниями, шепотами и тихой далекой музыкой.
  - Ты еще здесь?
  - Здесь, Гоша.
  - Я держу перед собой протокол. Свидетели показали, что какой-то парень опустился на колени и прислонился ухом ко рту умирающего. Описание этого парня совпадает с твоим.
  - Зачем ты мне это читаешь?
  - Чтобы ты больше не морочил мне голову. Ни сейчас, ни потом. Ты понял?
  - Понял. - Сушеницкий вежливо и покорно поддакнул. Ему нужны были сведения, и он согласен был идти за ними до конца. Чесноков на том конце уловил это и недовольно крякнул.
  - Теперь выкладывай: что он произнес?
  - Только одно слово. "Жостер".
  - И это означает..?
  - Мне кажется, это означает "Александр Жостер".
  - Кто он такой?
  - Бывший актер. Бывший художник. Бывший сотрудник академика Душицына. Сын актрисы Крушининой.
  - А если "жостер" это что-то иное?
  - Тогда ищи. Я сказал всё. Теперь твоя очередь.
  Сушеницкий рассчитывал на быстрый обмен информацией. Но неторопливый Чесноков на это не попался. Искренне удивился:
  - О чем ты?
  - Ты же обещал, Гоша.
  - Я ничего не обещал.
  - Хорошо, не обещал, - признался Сушеницкий. - Но сказать можешь?
  - Возьмешь сведения в нашем пресс-центре.
  - Гоша, я не доживу до завтра.
  - Ладно, из уважения к нашему совместному детству. Вот что мы даем в газеты. "Из окна дома по проспекту Кирова выпал житель Риги Альберт Дедовник. Следствие ведется".
  Чесноков замолчал. Сушеницкий пораженно воскликнул:
  - И это всё?
  - А что ты еще хотел?
  - Ты ходил в ту квартиру?
  - В какую?
  - Я указал тебе окно, откуда выпал Дедовник.
  - Ты указал одно окно, другие свидетели указали другие окна. Мы были во всех квартирах, говорили со многими людьми. У меня целый ворох показаний. Следствие ведется, Дима. Привет Бадьянычу, - и у себя в кабинете положил трубку.
  
  
  3.
  
  Запахло хризантемами. Запахло остро и утомительно.
  Сушеницкий остановился возле небольшого каменного заборчика. Сразу за ним росли три куста, усеянные мелкими белыми цветами. От них и исходил такой всепоглащающий запах, словно рядом с ними перевернули ведро с духами. За хризантемами были другие цветы. Но сейчас, осенью, от них остались только почерневшие хрупкие стебельки. Такой же хрупкой и покинутой казалась деревянная беседка, облезлая и давно не крашенная. На столике внутри нее валялась забытая кем-то женская перчатка. Слева росли фруктовые деревья с корявыми стволами. За деревьями прятался и не мог спрятаться дом - двухэтажный, с балкончиком и мансардой. Он был построен сразу после войны. Тогда такие дома в городе ставили для вузовских профессоров: рядом по улице находилось еще несколько подобных особняков. Чуть перекошенная калиточка с трудом отодвинулась, шурша нижним краем по земле, и Сушеницкий вошел во двор. Между деревьев тропинка, усыпанная гравием, вела к дому. Двор давно не убирался, желтые листья нынешней осени падали на толстый слой перепревшей листвы прошлых лет. Сушеницкий двинулся по тропинке, здесь было неуютно и холодно, пахло заброшенным садом.
  Вблизи дом выглядел совсем печальным. Серый, с пятнами облупившейся штукатурки, с черными потеками вдоль окон, словно кто-то выливал из них свои слезы. За пятьдесят лет этот дом поменял нескольких хозяев. Последним тут жил академик Душицын. Отсюда он похоронил свою первую жену, и тут же сыграл вторую свадьбу. Молодая жена была на тридцать лет младше молодого мужа. Как им удавалось ладить между собой, и ладили ли они вообще - никто не знал. Душицыны жили замкнуто и уединенно. И не привлекали ничьего внимания, вплоть до гибели академика.
  Год назад, ранним осенним утром, академик Душицын вышел из дома и направился к машине. Сушеницкий представил это себе четко и ясно. И даже остановился, глядя на синий железный гараж. Именно там, плотно закрыв за собой дверь, старый академик включил мотор "Волги" и пересел на заднее сиденье. Он умер от выхлопных газов. Никаких следов насилия и борьбы. Все выглядело как классическое самоубийство - это и подтвердило расследование, проведенное тогда капитаном Чесноковым. Единственным белым пятном оставались причины такого шага. Почему? Зачем? Душицын не оставил посмертной записки. Молодая вдова плакала и молчала. Сослуживцы пожимали плечами. Сушеницкий пытался разобраться в этом безмолвии и написал статью, в которой выдвинул версию убийства. Но тоже не смог очертить каких-либо причин. Всё так и сошло на нет.
  Сушеницкий вздохнул, поднялся на крыльцо и протянул руку к звонку. Но позвонить не успел. Услышал сзади себя шорох, лёгкое движение и тупой ствол пистолета ткнулся ему в спину. Сушеницкий замер. Бархатный приятный голос произнес:
  - Чувствуешь, что у тебя под боком?
  - Чувствую.
  - Убери руку от звонка.
  Сушеницкий отодвинул ее медленно и плавно, чтобы не спровоцировать первый выстрел, который сразу бы стал и последним.
  - А теперь будем сходить с крыльца, - приказал всё тот же голос. - Только двигать ногами по моей команде. Понял?
  - Еще бы. - Сушеницкий сглотнул.
  - Сначала левую ногу назад... на ступеньку ниже... Только не торопись... и не дергайся... Молодец... Теперь - правую... так же плавно... И еще раз левую... Теперь поворачивайся спиной к дому... не оглядывайся, я сзади тебя... И вперед, на выход со двора.
  Сушеницкий подчинился. Он понял, что здесь его убивать не будут. И рискнул спросить:
  - Ты кто? Жостер?
  - Угадал.
  - Я тебя искал.
  - Знаю.
  - И тебя не волнует, почему?
  - Меня волнует, что ты вообще меня ищешь. Я не люблю, когда кто-то обо мне начинает вынюхивать.
  - Я - журналист. Я хотел бы с тобой поговорить.
  - Никогда не мечтал попасть в газеты.
  - Можно не называть твоего имени. Это будет интервью с неизвестным. Мы бы поговорили о том, почему ушел из жизни академик Душицын.
  Они покинули двор. Сразу за калиткой остановились. Жостер молчал. Безлюдная улица не вселяла надежд на спасение. Сушеницкий по-прежнему чувствовал пистолет своими почками.
  - Куда дальше?
  - Направо, - приказал Жостер.
  Сушеницкий решил подступиться с другого конца:
  - Мой друг Альберт назвал перед смертью твое имя.
  Жостер равнодушно уточнил:
  - Он погиб?
  - Он выпал из окна одной барышни. Барышню зовут Пассифлория. При всем своем желании и вздорном характере она бы не смогла выпихнуть его наружу. Там была мужская рука.
  - Значит, они не договорились, - вполголоса заметил Жостер, думая о своем.
  - С кем не договорились?
  - Не поворачивайся!.. С кем надо, с тем и не договорились. Тебе какое дело?
  - Никакого. Но меня интересует, почему мой друг Альбьерт Дедовник вылетел из окна в нашем городе.
  - Ты интересуешься не тем, чем надо.
  - Он мог бы это сделать в своей родной Риге.
  - Значит, Альберту надоело жить именно здесь.
  Сушеницкий презрительно хмыкнул:
  - Ну да, и он приходит на квартиру к Пасе, открывает окно, лупит себе кастетом, а потом взбирается на подоконник и падает вниз. Странный способ самоубийства.
  Жостер отнесся к иронии Сушеницкого по-философски:
  - Каждый умирает, как может.
  - А перед тем, как покинуть этот мир навсегда, вспоминает твое имя. А не имя своей мамы, между прочим. Может, ты его папа?
  - Чего ты добиваешься?
  - Я хочу знать, почему погиб мой друг. Я имею на это право?
  Жостер безмолвствовал. Они шли вдоль трамвайной линии. По правую руку был парк. И там, среди деревьев, бегала одинокая лохматая собака.
  - У нас с Альбертом была встреча, - произнес, наконец, Жостер. - Я проводил его к Пасе. И ушел. Что произошло потом, не знаю. Пася тебе подтвердит. Я сожалею, что он погиб. Альберт был не только твоим другом, но и моим. Если бы я там остался, этого бы не случилось.
  - А кто там остался после тебя? - Сушеницкий, подобно псу, ухватил след. - Ты же привел Альберта не к Пасе? Кто-то еще пришел на квартиру...
  Жостер ткнул Сушеницкого пистолетом и прервал его рассуждения.
  - Сворачивай налево.
  Они пересекли травмвайную линию. Углубились в узенькую улочку, поросшую деревьями. Здесь было пустынно и страшно. Резкий и холодный уличный сквозняк дул в затылок.
  - Мой тебе совет, журналист, - Жостер говорил так же резко и холодно, как и дувший ветер, - лучше реши для себя, что Альберт свихнулся и прыгнул из окна по причине расстройства разума.
  Они двигались вдоль высокого каменного забора. Забор был красно-грязный, в жирных пятнах черного мазута, и казался нескончаемым.
  - Мы долго будем идти?
  - Уже скоро, - пообещал Жостер. - И еще забудь двор, где ты только что был, и номер дома, куда ты собирался войти, и имя женщины, к которой ты направлялся.
  - Постараюсь.
  - Ну и хорошо.
  Последние слова Жостер произнес почти ласково. Сушеницкий подумал, что контакт наладился, расслабился, но получил удар по голове. Били рукояткой пистолета. Боль ярко вспыхнула, мелькнули в глазах мелкие алые пятна. Улица поплыла, извиваясь, забор загородил путь, навалился сверху и превратился во мрак.
  
  
  Глава третья
  
  
  1.
  
  Сушеницкий очнулся. Словно его выбросило из глубин темной осенней реки.
  Он почувствовал, что щека его вдавилась в мокрые вонючие листья. Пошевелил ногой, у него это получилось. Поднял руку и дотронулся до головы - в том месте, где получил удар. Боль снова вспыхнула и, раздробившись, полетела по всему телу. Сушеницкий невольно застонал, выругался, покрутил шеей, приподнял голову и лишь тогда поверил, что остался жив.
  Он лежал под той же стеной, где его оставил Жостер. Цепляясь руками за кирпичи - скользкие и щербатые - поднялся на ноги. Голова кружилась, боль сосредоточилась чуть выше затылка, и тело слушалось плохо.
  Сушеницкий посмотрел на часы. Оказалось, он провалялся более двух часов: время было утеряно, а темп смят напрочь. Он еще раз выругался, кое-как отрусил с себя налипшие листья и, еле двигая ногами, побрел по улочке. Руку он держал на затылке, пытаясь время от времени его массировать.
  Через полчаса он вышел к трамвайной линии, присел на скамеечку в ожидалке. Пробыл там пятьдесят минут и никуда уехать не смог: то ли действительно трамваи не ходили, то ли Сушеницкий временами терял сознание. Подробности не запомнил. Глупыми глазами осмотрел случайных людей на остановке и отправился пешком - ему уже было всё равно. Сильно замерз, голова пульсировала в месте удара, хотелось есть и выпить чего-нибудь горяченького. На улице Пушкина зашел в аптеку: пусто и гулко. Купил еще коробку эвкалипта и выпросил какую-то мазь от ушибов. Аптекарша - аккуратная чистенькая женщина с ямочками на щеках - посмотрела на него обычным взглядом врача. Она сразу определила, что лекарство он берет для себя. Сушеницкому стало от этого противно, он буркнул "спасибо" и поплелся к двери. Но в его замусоренной голове что-то щелкнуло, и он вернулся.
  - Аркадий Борисович Фенхель у вас работает?
  Женщина за стеклянной перегородкой кивнула, не отразив на себе никаких эмоций.
  - Я могу его увидеть?
  - Сейчас?
  - Да.
  - Я пойду, узнаю.
  Аркаша Фенхель появился через пять минут. Сушеницкий узнал его по круглой шевелюре из жестких кудрявых волос - большой одуванчик-брюнет. Хотя за пять лет он все же изменился: похудел, стал бледнее и выше ростом, глаза заволокло туманцем цинизма, на скулах появилась борода. Увидев Сушеницкого, улыбнулся. Но эта улыбка ничего не добавила в его лицо.
  - Ну и видик у тебя, Димитрий.
  - Ты еще не щупал мою голову.
  - Жена побила?
  - Да нет, одно репортерское дело.
  - А с голосом?
  - Это другое репортерское дело. Или то же самое. Я еще до конца не разобрался. Ты мне вот что скажи: ты работал в НИИФито?
  - Был грех.
  - А Жостера знал?
  - Его там все знали. Особенно после скандала с Джиддой.
  - Какого скандала?
  - Душицын застукал Жостера с Джиддой в одной из лабораторий. Поговаривали, что старик возник в самый пикантный момент. Думали, Жостера выгонят из института. Но он остался работать. И ушел сам через три месяца.
  - Значит, по сути скандала и не было?
  Фенхель задумался на мгновение и согласился:
  - По сути - да.
  - А Жостер ушел из НИИ еще до гибели Душицына?
  - Примерно за полгода.
  - А Жостер и Джидда продолжали встречаться? Или это у них была случайная связь?
  - Понятия не имею.
  - А что говорил Жостер?
  - Мне - ничего. Я не был с ним близко знаком. - Голос у Фенхеля стал резким и неприятным. - Тебе бы с Пашей поговорить.
  - С каким Пашей?
  - С Пашей Тминенко. Шофер спецавтомобиля. Они с Жостером корешами были. Наверное, и остались.
  - Спецавтомобиль? - Сушеницкий вспомнил фотографии у Крушининой. - А что там возить? Стратегическое лекарство?
  - Почему стратегическое? Обыкновенное, наркотосодержащее. По инструкции положено. А в последнее время там обычно возят Жидкость Душицына.
  Сушеницкий помассировал затылок. Затылок ответил острой болью - это не придало мозгам сообразительности.
  - Я слышал об этой Жидкости. Но не всё. Расскажи подробней.
  Фенхель безразлично повел головой и начал рассказывать - сразу, как будто только этого и ждал в последнее время:
  - Мне говорили, старик изобрел ее случайно, из баловства. Был уже вечер, он устал, и отдыха ради соединил вместе вытяжки из разных трав. У него их имелась целая коллекция трав - Африка, Азия, Тибет, Белоруссия. Он много ездил, много собирал, ему присылали. Вот он и смешал всё, что наличествовало на ту минуту. В результате к утру он получил уникальный состав, который и назвали Жидкостью Душицына. - Он взмахнул рукой, словно с кем-то спорил. - Сделать-то он сделал. Но до сих пор никто толком не разобрался в свойствах этой Жидкости. Все знают, что она светло-коричневого цвета. С запахом жженой пробки. И очень концентрирована. И более ничего.
  - А где ее применяют?
  - Где угодно. Смотря, как и с чем разбавить, как обработать. Можно вылечить вот эти твои сипы. Или банальный насморк. Можно принимать внутрь, можно растираться, или использовать для ингаляций. А можно получить сильнейший наркотик. Слышал о "пробке"?
  - Доводилось.
  - Так это оно и есть.
  - Ты с Жидкостью работал?
  - Практически нет. Я пришел в НИИ, когда она уже существовала. Но активные работы с ней еще не велись. Душицын как раз набирал людей для этих исследований. Он ходил по институтам и по человеку выдергивал выпускников: разных профессий, по одному ему ведомому признаку. Я попал в этот набор. Но через год он погиб, так ничего и не сделав. Старик Душицын нас заметил и, в гроб сходя, благословил. - Фенхель криво улыбнулся. - А после его смерти начались интриги, провокации, приватизации. Я мог, конечно, остаться. Но хлопнул дверью. Из принципа, наверное. А может, молодой был. - Он осмотрел Сушеницкого. - А ты чего этим интересуешься?
  - Тут один парень погиб. Из Риги. Всплыло имя Жостера.
  - Из Риги? - Казалось, в его глазах блеснула былая жизнь. - Я там бывал пару раз. Хороший город. У нас в Риге находился смежный институт. Теперь, кажется, они развернулись. Или, наоборот, свернулись. Но ребята были замечательные. В командировках и поработаем, и отдохнем. Было времечко. А теперь вот, в этой аптеке. Довели человека.
  - Здесь лучше, чем лежать разбитому на асфальте. Альберт Дедовник тебе известен?
  - Знакомили как-то, еще в Риге. И у нас в городе его пару раз встречал. Он регулярно приезжал сюда за Жидкостью Душицына.
  - Зачем она им нужна?
  - Они там ее как-то перерабатывают, экспериментируют. Я слышал, вроде даже экспортируют.
  - В какие страны?
  - В какие-то, - Фенхель пожал плечами. - Так это Дедовник погиб?
  - Да.
  - Ничего о нем не знаю. Я теперь далек от всего этого. - Он махнул головой, прощаясь, и, не пожав руки, скрылся за белой перегородкой.
  
  
  2.
  
  Небо не сходилось с землей. Оно лишь провисало черными облаками.
  Серые прямоугольные здания вырастали, казалось, прямо из серого асфальта. На большом безликом пространстве были разбросаны шесть корпусов, и каждый из них представлял собой отдельное предприятие. Всё вместе это называлось "НИИФито".
  Когда-то на территорию института нельзя было попасть без специального разрешения. Сплошной бетонный забор охранял серьезные тайны. Особенный запрет касался корпусов "Б" и "Д" - они представляли собой чистые военные производства. Но на всякий случай засекретили всё. Сушеницкий помнил, как несколько лет назад его неделю проверяли прежде, чем разрешили взять интервью у академика Душицына. И это при том, что старик никогда на оборону не работал.
  Сушеницкий вошел в проходную: узкое помещение, крестообразная вертушка, за вахтой - дед в очках, ватнике и с газетой. Времена изменились. Раньше здесь сидел рядовой срочной службы, в комнатке рядом находились еще двое, обязательно был лейтенант и кто-нибудь в штатском.
  Улыбаясь, Сушеницкий облокотился о стойку:
  - Пропустишь, дед?
  Дед даже не поднял глаз от газеты.
  - А кто ты такой будешь? - Он перевернул большой лист, шурша им. - Может, ты есть шпион вражеского нам государства?
  - Все шпионы от нас давно поразбегались, - мудро заметил Сушеницкий.
  - Это точно, - согласился дед, складывая газету. - И шпионов нет, и газеты не те. - Он, наконец, посмотрел на Сушеницкого поверх очков. - Ты кем интересуешься?
  - Пашей Тминенко.
  - Уехал твой Паша. Разминулся с ним минуты на две.
  - А ты ничего не перепутал? Паша уехал, или другой шофер?
  Дед снял очки и сделал суровое лицо: брови сдвинулись, лоб покрылся морщинами, а в глазах объявился серый блеск.
  - Я, между прочим, перед приемом на работу медицинскую комиссию проходил. И зрение мое признано удовлетворительным. Поэтому, еще хорошо вижу, кому открывать ворота, а кому не открывать. И кое-кого вообще могу никуда не пропустить.
  - Ладно, дед, не обижайся.
  - А ты не болтай попусту.
  Сушеницкий примирительно вздохнул:
  - Просто мне Паша очень нужен. Он куда уехал?
  - Не докладывал.
  - А кто знает?
  - Начальство.
  - До начальства далеко. А поближе кто-нибудь?
  - В гараже известно.
  - Тогда я схожу? Спрошу?
  Сушеницкий старался быть вежливым как никогда. И это сработало. Вахтер снова почувствовал себя хозяином, окинул Сушеницкого благосклонным взглядом и разрешил:
  - Иди, если ног не жалко.
  Сушеницкий толкнул вертушку, а дед для порядка поинтересовался у его спины:
  - Где гараж, понятие имеешь?
  - Когда-то был за корпусом "Е".
  - С тех пор не переносили.
  Здесь никогда не росли деревья, их считали лишними. Везде асфальт и каменные корпуса - большие и малые. На больших, девятиэтажных, белой краской проставлены буквы величиной в полтора окна. Сразу за проходной - корпус "А". От него, под прямым углом - корпус "Г". Дальше - его не было видно, но Сушеницкий помнил - стоял корпус "Б", который соединен воздушным переходом с корпусом "Д": поговаривали, что под ним было еще пять подземных этажей. Но трудно было встретить кого-нибудь, кто когда-нибудь там бывал.
  Выйдя из проходной, Сушеницкий повернул направо. Завернул за корпус "А". Параллельно ему стоял корпус "В" - именно на его крыше Сушеницкий полночи провалялся под дождем. Он обошел и его и попал на большой плац, расчерченный белой краской для строевой подготовки. Он пересек полосы по диагонали, миновал арку под бывшими казармами охранного батальона и оказался у корпуса "Е" - единственной пятиэтажки из всех больших корпусов. Ее строили специально для хозяйственников и, видимо, когда-то посчитали, что им и этого хватит. Слева стлались по земле плоские одноэтажные гаражи. Они были закрыты. И только возле одного из боксов одиноко скучал фургончик с эмблемой института и цифрой "1" - большой, красной, в желтом кругу.
  Сушеницкий заглянул внутрь гаража.
  - Есть живые?
  Из темноты, пахнущей бензином, появился мужчина в черном рабочем халате.
  - И живые, и здоровые.
  Мужчине не было и сорока: гладко зачесанные назад волосы, чуть торчащие уши, круглое лицо. В измазанных руках банка с пивом. Еще несколько пустых банок валялось под стеной гаража, справа от входа.
  - Паша еще здесь? - поинтересовался Сушеницкий.
  - Не, уехал уже.
  - Давно?
  Мужчина отхлебывал пиво и отвечал не сразу:
  - Минут пять прошло.
  Сушеницкий был терпелив, и всегда плевал на то, как ведет себя собеседник. Поэтому мог, не раздражаясь, спрашивать хоть до утра.
  - Куда уехал?
  Длинный глоток, почмакивание губами, медленный выдох:
  - К самолету.
  - К рижскому?
  Снова глоток, неторопливый, будто дегустация:
  - Угу.
  - А что так рано?
  - Он еще домой заедет, гриб накормить.
  - Какой гриб?
  - Молочный. Паша его по часам поливает. Жена в отпуск укатила, а ему такую обязанность оставила.
  - Давно укатила?
  - В прошлый понедельник. А тебе зачем его жена?
  - Да так спросил... У Паши такая же машина? - кивнул на фургончик.
  - А у нас их сейчас всего две, - ухмыльнулся мужчина. - Да еще директорская "Волга". Вот и весь гараж.
  - Не то, что раньше, - сочувственно заметил Сушеницкий.
  - "Раньше"! Раньше у нас их вон сколько было, - и он пивной банкой обвел все боксы.
  - Где-то я такую машину видел, - Сушеницкий пристально изучил фургончик.
  - В городе, наверное.
  - А вы что, часто ездите?
  - Да не, не очень. Только к киевскому поезду, в недельку раз. На фармзавод парочку раз в месяц. Да к рижскому самолету. Но это очень редко, когда заказчик приезжает. Правда, в последнее время они зачастили. К рижскому ездили и позавчера, и к утреннему рейсу. И вот сейчас. Торопятся они. Я слышал, закрываются.
  Сушеницкий слушал внимательно, чуть покачивая головой в такт чужим словам. Когда мужчина замолчал, уточнил:
  - Значит, Паша для рижского Жидкость повез?
  - Ага.
  - А если он еще на загрузке?
  - Ты, друг, наших порядков не знаешь. Мы сначала загружаемся в корпусе "Д". На складе. Там кузов опечатывают. Потом приезжаем сюда. Завгар проверяет пломбу, тогда отмечает путевку. Мы здесь забираем пассажира - и к проходной.
  - Паша с Дедовником поехал?
  - С черненьким?
  Сушеницкий кивнул. Но мужчина отрицательно махнул головой:
  - Не, это другой, старый.
  - Так их же двое было.
  - А молодой, говорили, прямо к самолету подойдет. Ну ничего, уже наездились. Мы со стариком выпили по рюмашечке за завершение братских коммерческих отношений.
  - А что такое?
  - Последняя партия в Ригу.
  - Ну да, ты говорил, они там свернулись.
  - Это мы свернулись.
  - Почему?
  - Нет сырья. Нет денег. Нечего возить. - Он весело взмахнул рукой. - Пойду в таксисты.
  - Хорошая машина. - Сушеницкий еще раз оглядел фургончик. - Красивая. А телефон в ней есть?
  - Нет.
  - А дома?
  - У Паши?
  Сушеницкий снова кивнул.
  - Та где там! Мне тоже когда-то обещали, а не провели. А теперь хоть пять штук ставь, хоть в туалете вешай, так "зеленые" не водятся.
  - Плохо дело. Паша мне сегодня нужен.
  - Так ты к нему домой заскочи. Еще успеешь. Это по дороге на аэродром. Там такой узкий проезд, не разминешься.
  - "Труба", что ли?
  - Ну да, "труба". Я думал, ты не знаешь.
  - Кто ж "трубу" не знает. - Сушеницкий похлопал фургончик по боку.
  На лицо мужчины выплыла, как масляное пятно, улыбка собственника:
  - Понравилась?
  - Угу.
  - Покупай.
  - Как разбогатею, обязательно. Где-то я вашу машину всё таки видел.
  - В городе и видел.
  - Ну да, в городе... - Сушеницкого не оставляло ощущение того, что в городе он вообще эти фургончики не встречал. И впервые увидел лишь на фотографиях у Крушининой. А может, так оно и было?
  - В городе. Точно, в городе. - Мужчине были непонятны сомнения его собеседника. - Я же тебе говорю, в городе.
  - Ну ладно, ладно. Пока.
  Сушеницкий отправился в обратный путь и услышал, как сзади затарахтела по асфальту пустая пивная банка.
  
  
  3.
  
  Отвар остыл. Как остывало дело об убитом Дедовнике.
  Пришлось заново зажигать огонь. Но когда лекарство нагрелось, Сушеницкий понюхал его, и решил, что так, наверное, не годится: оно уже отдавало старым болотом. Захватил кастрюльку, отнес в туалет и вылил содержимое в унитаз. Вернулся на кухню. За окном плыли дождевые облака. Сушеницкий смотрел на них и, постукивая кастрюлькой о ладонь, стал размышлять. Он пытался сложить вместе все те клочки, что у него собрались.
  "Фургончики ездят по городу нечасто, их редко видят, а увидев, запоминают. Отследить их несложно. Но Жостеру этого мало. Он их фотографирует. И если верить снимкам, которые оказались среди фотографий Крушининой, Жостер фотографирует только машины, идущие к рижскому самолету - либо утром, либо под вечер. Других снимков не было. Или они в другом месте?"
  Сушеницкий открыл новую пачку эвкалипта, бросил несколько пучков в кастрюльку. Налил воды прямо из крана. Поставил на огонь.
  "Фотографировали на протяжение последнего месяца - это хорошо видно по разным концертным афишам, попавшим в кадр. Готовились давно и основательно. Жостер хорошо знал порядки НИИ, он понимал, что взять целую машину с Жидкостью на территории института ему не удастся. А если и удастся, то уйти неопознанным не получится. Даже сейчас, когда сняли все режимы секретности".
  Сушеницкий помешал ложкой воду с травой - вода еще не нагрелась. Он закрыл крышку и снова отошел к окну. Облака всё продолжали уходить на север.
  "Если Жостер собрался заполучить Жидкость Душицына, значит, это он лазил по вечерам в кабинете старика. И он был на квартире у Паси. Тогда это он выбросил Дедовника? Сам Жостер утверждает, что был некто третий. Но кто может гарантировать, что Жостер говорит правду?"
  Зазвонил телефон, особенно резко и раздражающе. Сушеницкий дернул головой, пытаясь, как от комара, избавиться от этого звука.
  "Жостер дружил с Пашей Тминенко. Но тем не менее, он фотографировал движение фургончиков. Зачем? Боялся упустить малейшие изменения в графике движения? Значит, с Пашей он не договорился. Не договорился он и с Дедовником. Следовательно, у Жостера остался один выход - взять Жидкость силой".
  Телефон продолжал трезвонить, надоедая. Сушеницкий с сожалением оторвался от наблюдения черно-синих облаков, побрел в прихожую и поднял трубку.
  - Сушеницкий слушает.
  В ухо ворвался звонкий голос:
  - Димочка, что ты делаешь?
  - Смотрю на тучи, Рута. И пытаюсь разобраться в одной каше. Но ничего не получается. Не хватает фактажа.
  - Значит, я правильно делаю, что вызваниваю тебя уже полтора часа.
  - Что-то нашлось?
  - Наш новый фотограф, Димочка. Он оказался толковым парнем.
  - Если это действительно так, Рута, познакомишь меня с ним. Я буду поить его до утра. Что он обнаружил?
  - Он пошел фотографировать "Детский мир". Сделал несколько ракурсов снаружи. Потом, как ты и просил, попытался проникнуть на чердак. Но наткнулся на опломбированную дверь.
  - Убийство? - выдохнул Сушеницкий.
  - Да, Димочка. Позавчера там обнаружили труп одного из сотрудников. Он поднялся туда за бумагами, там у них что-то вроде архива. И долго не возвращался. За ним пошли и нашли с ножом в сердце. На пустых обувных коробках. Наш фотограф всё это выяснил, носясь по этажам и опрашивая продавцов. Потом сделал несколько снимков чердачной двери, подходов к ней и всей лестницы. С него будет толк, Дима.
  - Убитый сотрудник поднялся на чердак около десяти часов?
  - Сразу после десяти, Димочка. Работники бухгалтерии сказали, что только-только открылся магазин.
  - И он вначале был оглушен ударом кастета в правый висок?
  - Димочка, ты меня обманываешь. Ты там уже побывал.
  Узел в этом деле затягивался все туже, и Сушеницкий понимал, что распутывать его придется зубами. Он глубоко вздохнул:
  - Нет, Рута, я побывал в другом месте. Просто этот способ убийства в нашем городе стал входить в моду.
  - Но скажи честно, Димочка, мой звонок тебе помог?
  - Помог. Я окончательно запутался.
  - А я так надеялась, что моя информация тебе что-нибудь разъяснит.
  - Обстоятельства, Рута, наращивают обороты. А я не в силах за ними угнаться. Что-то постоянно ускальзывает от меня.
  - Может, тебе сделать перерыв и оглядеться? - И это тоже была Рута, она всегда жалела уставших. - Знаешь, как бывает? Отойдешь немного в сторону, и сразу всё прояснится.
  - Знаю, Рута. Но сейчас другой случай. Я чувствую, что нахожусь в середине. И если брошу, то потом вообще не разберусь.
  Из редакции до Сушеницкого пробился стук каблучков, что-то произнес мужской баритон, явственно хлопнула дверь - и голос Руты стал сухим и чуть приглушенным. Именно таким, как она считала, он и должен быть при официальных разговорах.
  - Рядом со мной стоит Анисов. Он услышал, что я тебя вызвонила, и подошел. У него к тебе разговор.
  - Если ты передашь ему трубку, я отключусь.
  - Димочка, не дури. Он говорит, что выгонит тебя ко всем чертям... и меня тоже...
  - Поступай, как знаешь.
  - ...он уже рвет трубку...
  - Извини, Рута, я отключаюсь.
  Он положил трубку и отправился на кухню. Небо за окном стало иссиня-черным. Приятно запахло эвкалиптом.
  "Если Жостер решился брать машину с Жидкостью, то остается выяснить небольшой пустяк: где и когда?"
  На пороге кухни Сушеницкий остановился и повернул обратно. Вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь к Бадьянычу.
  
  
  4.
  
  Бадьяныч читал. Читал, как всегда, основательно.
  Полчаса назад он в глубине шкафа отыскал книгу по травам. Теперь стоял возле окна и изучал раздел "Болезни горла". Бадьяныч уже прожил шестьдесят пять лет, имел небольшой рост, тоненькие седые усики и редкие седые волосы. Видел он плохо, но очки упрямо праздновал, и поэтому держался поближе к свету. Когда зазвонили в дверь, он внимательно посмотрел в сторону прихожей, будто оттуда кто-то должен появиться, но никого не дождался и пошел открывать.
  - О, Димыч! Я тут такое нашел, - Бадьяныч хлопнул ладонью по книге. - Мы тебя за сутки вылечим. Гляди! - Он отодвинул от себя книгу как можно дальше, пригляделся и сунул палец в середину страницы. - Надо утром и вечером намазывать горло специальной китайской мазью. И рецепт имеется. - Он лизнул палец и яростно листанул книгу. - Где-то здесь я видел. Готовится, между прочим, на чистейших травах, собранных на Тибете.
  Думая о своем, Сушеницкий мрачно заметил:
  - А где мы возьмем тибетские травы?
  - Найдем. У меня есть один знакомый китаец. Мы с ним вместе в горном институте учились. Вежливый такой парнишка, старательный. Этих китайцев, между прочим, в пятидесятые годы полный город был. Они все ходили в синих костюмах, а в одиннадцать часов обязательно выстраивались в коридоре института делать зарядку. Дисциплинированный народ. Так что, - Бадьяныч снова потыкал пальцем в книгу, - если китайцы пишут, что мазь излечивает за сутки, значит, она действительно вылечивает за сутки.
  Сушеницкий махнул рукой:
  - Да Бог с ним, с этим лечением.
  - А как же хрипы? - Бадьяныч недоуменно взмахнул руками. - Ты себя послушай.
  - Обойдется. Одного тут уже лечили тибетскими травами.
  - Кого? - в голосе появилась заинтересованность.
  - Валеру Горицветова.
  - И как?
  - Не помогло.
  - Странно...
  Бадьяныч был готов еще порасспрашивать, но Сушеницкий сменил тему:
  - Ты карту еще не продал?
  - Как можно, Димыч? Карта - это святое. Она у меня завещана краеведческому музею...
  - Знаю, знаю.
  Тридцать пять лет Бадьяныч проработал в коммунальных службах, исходил весь город ногами, и все эти годы старательно составлял карту города. Он делал ее по частям, на небольших листах, квартал за кварталом. Теперь карта висела вместо ковров на всех четырех стенах комнаты, а спальню занимали незаконченные схемы новостроек. Сверху листы прикрывали шторки из легкого ситца.
  - Куда сегодня отправляемся? - поинтересовался Бадьяныч, отбрасывая книгу. Травы его больше не волновали.
  - Район "Детского мира". И район аэропорта.
  - Это здесь. И вот здесь. - Бадьяныч отодвинул шторки. - Всё понятно?
  - Идеально точно, - по привычке похвалил Сушеницкий. А Бадьяныч обрадовался, засуетился:
  - Может, чайку?
  - С чайком подождем. - Сушеницкий внимательно всматривался в линии и надписи. - Смотри, Бадьяныч. Если от НИИФито ехать на аэродром, то сначала вот так. - Сушеницкий рукой провел по карте. - Правильно?
  - Только так, - согласился Бадьяныч.
  - Потом обязательно мимо "Детского мира", - Сушеницкий двинулся вдоль стены. Бадьяныч сопровождал его, кивая головой и подтверждая:
  - Если коротким путем, то обязательно мимо "Детского мира".
  - Тогда вот так... и на "трубу"... "Труба" вот тут?..
  - Конечно.
  - А не тут?
  - Будешь мне рассказывать! Что я "трубу" не знаю? Я там раз в неделю бываю.
  - Хорошо, - согласился Сушеницкий. - А можно поехать другим маршрутом от НИИФито на аэродром? Но так, чтобы не проезжать ни "Детский мир" ни "трубу".
  Бадьяныч вернулся к началу карты. И еще раз внимательно проследовал вдоль нее, иногда останавливаясь и всматриваясь.
  - Можно. Но тогда на дорогу уйдет лишних полчаса.
  - Это нам не подходит. И так приходится выезжать намного раньше, чтобы успеть напоить молочный гриб.
  - Какой гриб, Димыч? - удивился Бадьяныч.
  - Молочный... Черт! - Сушеницкого вдруг озарило. - Он кормит гриб только последню неделю. И сегодня последняя партия для Риги...
  - О чем ты, Димыч? - Бадьяныч никак не мог уловить суть разговора.
  Сушеницкий зажмурился и понял, что у Жостера не осталось времени на обходные маневры. Позавчера убили работника "Детского мира". Убили, когда он помешал уточнять график движения. График движения резко изменился за последнюю неделю. Изменился, потому что Паша кормил свой гриб. Сегодня - Дедовник. С ним пытались договориться и не договорились. Значит, всё сегодня и завершится. Тогда где? В городе нападать еще рано. На аэродроме - поздно. Значит, "труба". Тихо и надежно.
  - Всё, Бадьяныч. Молодец! Выручил, как всегда.
  Бегом Сушеницкий вернулся к себе. В нос ударил запах газа - на кухне пахло особенно сильно. Вскипевшая вода с травой перелилась через край кастрюльки и залила горелку. По плите расползлась коричнево-зеленая лужица.
  Сушеницкий выключил все краны. Распахнул форточку, отступил в прихожую и стал звонить в редакцию. Никто не отвечал. Сушеницкий немного послушал длинные гудки, бросил трубку и ринулся в комнату. Вытащил из книжного шкафа фотоаппарат, подхватил куртку и выскочил на площадку. Там его стерег Бадьяныч.
  - Может, мне с тобой? А, Димыч? Для подмоги? Так я быстро. Мне только тапочки сбросить.
  Но Сушеницкий захлопнул дверь и побежал вниз, никого не дожидаясь.
  
  
  Глава четвертая
  
  
  1.
  
  Воспоминания ускользали. Размытые и тревожные.
  Молочный гриб подрос чуть больше обычного, но Паше Тминенко было все равно, он лишь выполнял инструкции, полученные от жены - залил гриб свежими сливками, остатки допил, баночку сполоснул и поставил перевернутую на кухонный столик. Рассеянно засмотрелся: в каплях, сбегающих по стеклянным стенкам, отразилось бордовое солнце, уходящее на запад. Сумерки, будто туман, упрямо наполняли кухню, и вместе с этими сумерками вплывали обрывки и контуры минувших дней: что-то должно было вспомниться, но не вспоминалось. Паша открыл кран, чтобы вымыть руки - вода полилась с тихим плеском и, наконец, напомнила недельной давности разговор с Жостером. Странный получился разговор. От непонимания Паша качнул головой, и вместе с головой качнулись завитушки его желтых волос. До прошлого вторника Жостер пропадал полгода, от него не было никаких вестей, и вдруг он нежданно появился у гаражей, прислонился к стене и еле слышно произнес:
  - Привет.
  Паша даже через плечо не глянул - он мыл свой фургон, и когда это делал, не любил отвлекаться. Он не стал разгибаться, а только кивнул и буркнул:
  - Привет.
  - Давненько я тебя не видел.
  - Давненько.
  - А как будто вчера расстались.
  - Будто вчера.
  Разговор грозил завершиться ничем: Паша с рождения был не слишком болтлив, а тут и вовсе не знал, о чем можно беседовать.
  - Ты остался всё таким же, - бесстрастно заметил Жостер.
  Паша был уверен, что совсем не менялся лет с двенадцати, пожал
  плечами: а что там какие-то полгода?
  Жостер показал глазами на фургон:
  - Вас еще не закрыли?
  - Катаемся понемногу.
  - А я слышал, у тебя - последние рейсы.
  - Это как начальство прикажет.
  - А сам не жалеешь?
  Жостер задал важный для себя вопрос, от ответа на него зависело многое: судьба, счастье, деньги, жизнь, смерть. Паша, словно почувствовав нечто в голосе своего приятеля, протянул время. Но через минуту вместо простого "Да" или холодного "Нет" спросил сам:
  - О чем?
  - О том, что придется уходить.
  - А может, еще не придется.
  - Мне говорили, что Жидкость себя не окупает.
  - Какая жидкость?
  Вопрос и интонация были глупыми, но инструкции и годы научили Пашу не обсуждать то, что у него в кузове. Жостер знал это и поэтому уточнил:
  - Жидкость, которую ты возишь. Жидкость Душицына.
  - Я в этом ничего не понимаю, - ополоснул тряпку в ведре и продолжил вытирать машину.
  Жостер бездействовал, по-прежнему навалившись плечом на стену, и наблюдая, как работает Паша. Произнес негромко, словно для себя:
  - Эта Жидкость - дорогое удовольствие. Она при производстве съедает кучу денег. Оборудование стареет. Здания ветшают. - Жостер от возбуждения и нетерпения даже повысил голос. - Жизнь уходит, Паша. Нужны новые денежные вливания.
  Паша снова промолчал. Равнодушный, как гвоздь, на котором висит радио.
  - Тебя, я вижу, ничего не беспокоит, - Жостер раздраженно скривил губы.
  - Пусть директор беспокоится, - пробубнил в мокрую дверцу. - А я - шофер.
  - У тебя последние рейсы, - повторил Жостер. - Последний шанс, Паша. Ты мог бы хоть что-то сделать. - И замолчал, дожидаясь отклика.
  Паша старательно драил фургон, будто он для него остался последним пристанищем в этом мире. Он водил рукой и пытался понять: зачем пришел Жостер? Но так и не понял. А когда, наконец, повернул голову, у стены уже никого не было.
  
  
  2.
  
  Холодная вода стекала по ладоням. Холодная, будто осень.
  Паша вытер руки затертым махровым полотенцем, тщательно закрыл входную дверь, спустился вниз и забрал газеты из ящика. Двор раскинулся пустой и грустный: повсюду лежала серая застывшая грязь, из которой торчали худосочные высокие деревья, едва прикрытые полуопавшей желтизной. За углом дома стоял пашин фургон, а в кабине дожидался человек из Риги. День приближался к своему завершению, но время в запасе еще имелось - они успевали к самолету, чтобы не спеша разгрузиться. Паша достал из кармана ключи, открыл дверцу, наклонился и мгновенно ощутил, как что-то сзади тупо ударило в голову. Это было последним, что он запомнил в жизни.
  Человек из Риги вздрогнул, когда на него чем-то хлюпнуло - на лицо, на шею и на плащ. Он снял это рукой, и в его пальцах оказалось нечто красное и желеобразное. Потом увидел, что Паша ниц упал на сиденье, увидел его развороченный затылок и всё понял. Ужас охватил старика: в голове загудело, в ушах нарастал звон, а в глазах поплыло. Сквозь серый туман он едва различил, как фигура в черном приблизилась к машине. Он хотел крикнуть, рассказать, объяснить, что это не он убил шофера, что его самого обляпало чужой кровью, но ничего не смог произнести, а только раскрывал рот и сам удивлялся, куда подевались все звуки.
  Подойдя к фургону, Жостер нашел в нем пожилого мужчину - с белым лицом, выпученными глазами и ртом, хватающим воздух. Ему было противно смотреть на этого человека-рыбу, он поднял пистолет и безразлично нажал на спуск. Тут было даже проще, чем с Пашей - этого рижанина он даже не знал. Хлопок! - сработал глушитель - и человек-рыба поник, осунулся, а по переносице у него потекла густая вишневая струйка.
  Ключи, выпавшие из пашиной ладони, Жостер подобрал у переднего колеса, обошел фургон, сорвал пломбы и открыл дверцы кузова. Внутри друг на друге стояли деревянные опечатанные ящики, похожие на посылки. Он вытащил один, без особых усилий надорвал верхнюю крышку и увидел то, что и ожидал увидеть: в гнездах расположились большие пузатые бутыльки, аккуратно обложенные ватой. Он отвинтил пробочку - и в прохладном предвечернем воздухе расползся запах жженной пробки. Жостер удовлетворенно кивнул. Теперь оставалось немногое: вытащить из кабины трупы, а фургон отогнать по ранее оговоренному маршруту. За городом, на пятнадцатом километре его должны встречать - там произойдет передача Жидкости и окончательный расчет.
  Жостер захлопнул дверцы и услышал, как где-то затарахтели камешки - это его насторожило, он поднял голову и неторопливо осмотрелся. Место, где он находился, было надежно отгорожено от всего города. Справа - стена пятиэтажного дома, словно срезанная ножом, с единственным окном под самой крышей. Окно было мутным, пыльным, с длинной черной трещиной. Слева - в конце двора - кирпичная стена какого-то завода. Ни на стене ни под стеной никого не было видно. Позади - арка с узким въездом, а прямо перед глазами Жостера - крутой подъем с нелепой железной лестницей, грубо всаженной в выпуклую мякоть холма. На этой лестнице возвышалась мужская фигура с фотоаппаратом. Солнце за спиной человека уходило от мира безразлично, словно измотанный пешеход с воспаленными глазами. Мужчина стоял недвижимо, направив объектив в сторону двора.
  Жостер догадался, кто следит за ним, и снова вынул пистолет.
  
  
  3.
  
  Сушеницкий торопился. Боялся не успеть.
  Приближалась развязка всей этой истории, концы должны были соединиться, будущий репортаж требовал логического завершения, и логика толкала Сушеницкого на смертельный риск. К "трубе" лежало два пути: первый - нижний, длинный, и второй - верхний, покороче. Времени не оставалось, и Сушеницкий бросился напрямик - улочками, подворотнями, пустырями. А когда, наконец, выскочил на вершину холма, нависшего над этим городским районом, то увидел двор, похожий на колодец, машину и Жостера. И сразу понял, что опоздал, что всё уже свершилось: Жостер как раз захлопнул задние дверцы фургона.
  Сушеницкий мгновенно вскинул фотоаппарат и несколько раз нажал на кнопку. Потом сместился чуть вправо, и сделал еще два кадра. Но и этого было недостаточно: он спустился немного ниже, чтобы получить более ясные снимки, в этот момент нога соскользнула, Сушеницкий качнулся, вниз, шурша, полетели камешки, и он увидел в видоискатель, как Жостер вскинул голову, внимательно огляделся, заметил Сушеницкого и вынул пистолет.
  Успев заснять Жостера с пистолетом, Сушеницкий сжал посильней фотоаппарат и бросился вниз по ступенькам - наверх для него дорога была закрыта, там он становился отличной мишенью. Используя шанс из оставшихся нескольких секунд, Сушеницкий мчался вниз по железной лестнице, ноги еле успевали задерживаться на литых ступенях, всё мелькало перед глазами, и в любой момент можно было сорваться вниз, не удержавшись.
  Первая пуля со звоном ударилась о перила. Сушеницкий, словно заяц, подгоняемый страхом, запрыгал через одну ступеньку, и всё равно еще оставался в поле зрения Жостера - вторая пуля просвистела у самого уха. Сушеницкий никогда не верил, что такое бывает. Но оно случилось: горячий комочек свинца, обжигая раскаленным воздухом, побывал у самого глаза, опалил волосики на правом виске и унесся с диким свистом.
  Колючий холод побежал по спине и рукам, ужас на долю секунды остановил сердце и снова запустил его в диком темпе. Третья пуля уже готовилась попасть в цель. Разум спрятался в самый дальний темный угол, уступив место инстинкту. И инстинкт дал недвусмысленный приказ, не подчиниться которому Сушеницкий не мог: его ноги мягко спружинили, оттолкнулись от рифленых перекрытий, и он полетел вниз, разом минуя последние десять ступенек.
  Приземление оказалось не самым лучшим - удар пришелся на левое плечо. Сушеницкого, прижавшего фотоаппарат к животу, бросило несколько раз через голову, и он влетел ногами в кусты. Минуты две ему понадобилось, чтобы прийти в себя и подняться на четвереньки. Он потрусил головой - тошноты не было - покрутил шеей, потом левой рукой, и тогда лишь убедился, что ничего не сломано. Встряхнул несколько раз фотоаппаратом - в нем ничего не болталось и не звенело, можно было надеяться, что и он остался цел, и работа не пропала. Поднялся на ноги. Ноги держали, пока нигде ничего не болело, хотя знал, что завтра на нем не будет живого места.
  Скользя подошвами по мокрой земле, Сушеницкий добрался до стены неизвестного ему заводика. Побежал направо, вдоль забора - до угла, поворот, еще раз до угла. Теперь осталось обежать вокруг дома и попасть во двор через узкую подворотню. Почему-то Сушеницкий верил, что успеет, что сделает еще два-три кадра. Ему хотелось успеть. В спешке он не понимал, что эта встреча принесет ему смерть.
  Прохожие мешали ему, путались под ногами, он неаккуратно задел женщину, женщина удивленно вскинула голову, он не извинился и бросился под арку. В тесной подворотне наскочил на мужчину - мужчина толкал перед собой коляску с ребенком.
  - Осторожней! - рука с бородавкой у большого пальца умело вывернула коляску, мелькнула куртка, измазанная во что-то черное, Сушеницкий, запыхавшись, успел прижаться к стене. Мужчина осудительно покачал головой и покатил дальше свой ценный груз, повернул из арки направо. Столкновения удалось избежать, но мгновения были утеряны.
  - Извините, - бессмысленно произнес Сушеницкий вослед уже исчезнувшему человеку.
  Неожиданная пауза немного остудила Сушеницкого - он неторопливо покинул подворотню и осторожно скользнул вдоль дома. Подождал, переводя дыхание, и сделал еще несколько осторожных шагов: показалась машина, самый ее край, была видна часть желтого круга, кусочек цифры. Где-то там, за кузовом, должен прятаться Жостер - у него не было времени исчезнуть.
  Сушеницкий приподнял фотоаппарат. И вдруг осознал, что сейчас у него может не остаться и доли секунды - когда появится Жостер, он сразу пустит в ход оружие, и Сушеницкому надо будет успеть хоть раз нажать на затвор, а после спасать свою жизнь. Если получится.
  Три мусорных бака, черные - то ли обгорелые, то ли грязные - и вечно сумрачные, умеющие хранить любые тайны. Сушеницкий переместился за эти баки, они позволили ему подойти незамеченным еще ближе к машине, но это мало что дало: он увидел лишь рассыпанный по земле мусор и услышал безмолвие. Слабый ветерок коснулся лица чем-то прохладным, но у фургона - никакого движения. Сушеницкий сглотнул от напряжения и чуть не упал, перецепившись через чьи-то ноги.
  Между баками, лицом вверх лежал человек. О том, что это - Жостер, Сушеницкий догадался сразу, хотя он и не был похож на свои собственные фотографии. Жостер был убит ударом в сердце - рукоятка ножа торчала из груди. Возле правого виска был хорошо виден прямоугольный кровоподтек. Сушеницкий вздрогнул и оглянулся: ему вдруг показалось, что кто-то сзади поднимает нож. Но никого не было.
  Утерев со лба холодную испарину, сфотографировал мертвого Жостера и двинулся к машине, понимая, что опоздал окончательно, и никого из живых застать здесь не получится. У фургона сделал по одному кадру кабины, двух убитых и пустого кузова. Зашел с другой стороны и заснял машину на фоне черных баков. Хотел сфотографировать весь двор и не успел, помешал женский крик:
  - А-а-а !
  Этот голос, как напильником, протянулся по позвоночнику, Сушеницкий дернулся и резко развернулся, ожидая худшего. У подъезда стояла молодая женщина - пышная и высокая, будто торт с кремом. Она беспомощно разводила руками в стороны, дико вращала глазами и орала:
  - А-а-а! Укра-а-али! А-а-а!
  На балконе второго этажа появилась еще одна женщина в серой ночной рубахе. Словно спросоня, она неторопливо оглядела двор, послушала крики и лениво поинтересовалась:
  - Чего орешь?
  - Ребеночка оставила... вот здесь... а его украли...
  - Вон твой ребеночек, за скамейкой. А она разоралась. Смотреть надо лучше.
  Молодая женщина нервно ойкнула, встрепенулась всем своим большим телом и радостно схватила бело-розовый сверток.
  - Чего ж ты его так бросаешь, курица? Могла бы и коляску купить.
  - А я его в коляске оставляла.
  - А коляска где?
  - Украли коляску, - удивленно произнесла молодая мама, но тут же махнула рукой, - ну и пусть. Главное, ребеночек нашелся. Ух-ты, мой хорошенький. А колясочку мы себе и новую купим. Прявдя? - засюсюкала она младенцу и скрылась в подъезде, медленно растворившись в его темноте.
  А женщина на балконе никак не могла успокоиться, она размахивала своими длинными, как крылья, руками и продолжала выкрикивать возмущения в опустевшее пространство:
  - Сволочи! Коляску украли, а ребенка бросили. Сволочи! Настоящие сволочи!
  Сушеницкий застыл огорошенный: ...коляска ...мужчина с коляской ..."Осторожней!" ...бородавка возле большого пальца ...такая же рука, такая же бородавка и сетка с бутылками ...там - убитый Дедовник, здесь - убитый Жостер ...и тот же кровоподтек у виска...
  Резко, будто спринтер со старта, Сушеницкий рванулся вперед - он не думал о том, что его могут принять за убийцу, бегущего с места преступления. Выскочил из арки, повернул направо, пробежал метров сто и наткнулся на детскую коляску.
  Коляска стояла опустошенная, без ничего, если не считать коричневого бутылька на самом дне. Он валялся раскрытый, вокруг него расползлось коричневое мокрое пятно, а в самой коляске был хорошо слышен запах жженой пробки.
  
  
  Глава пятая
  
  
  1.
  
  Знакомая пасина дверь. Почти родная.
  Сушениций позвонил, еще раз позвонил, оглядываясь в ожидании. Услышал, что дверь открылась, и повернулся, раскрыв рот для первой фразы. Но ничего сказать не успел. Увидел кулак, поросший черными волосиками - удар! - и почувствовал, как его несет спиной вперед. Он бахнулся о противоположную дверь, вскрикнул и сполз на резиновый коврик. В глазах образовался легкий туманец, какой обычно бывает среди домов в утренние часы, и сквозь него стал просачиваться человек.
  Человек оказался невысок и квадратен, с небольшим мятым носом и верхней губой, чуть подвернутой кверху. Он надвинулся на Сушеницкого, взял его за грудки, приподнял и спросил:
  - Ты к кому?
  Сушеницкий помотал головой, разгоняя туман и открывая путь словам. Слова - одно за другим - постепенно до него добрались, он осознал услышанное и хрипло ответил:
  - К Пасе.
  - Ну, заходи, - и швырнул Сушеницкого к открытой двери.
  Быстро перебирая ногами, Сушеницкий пробежал площадку, короткую прихожую и, не имея возможности затормозить, ляпнулся в стенку, в календарь с голой девицей, сидящей среди васильков, лютиков и Бог знает какой там травы. Невольно вырвался стон, Сушеницкий сплюнул прямо на календарь и выругался. Ему на плечо легла рука, оторвала его от стены и развернула.
  - Ты кто?
  - Это друг Жостера, - объяснила Пася. Она стояла рядом, кутаясь в свой измученный халат, который был одного цвета с ее лицом. - Он Жостера ищет. Слышишь, Дуб?
  - Не твое дело, - огрызнулся Дуб. - Это правда? - уже более миролюбиво переспросил он у Сушеницкого.
  Сушеницкий еле кивнул: у него после прыжка с лестницы ныла шея и болело плечо, а теперь начало дергать под левым глазом.
  - Жостера здесь нет, - Дуб отпустил плечо Сушеницкого, но от этого плечу легче не стало.
  - Я Жостера нашел. - Сушеницкий скривился: начали болеть лицо и губы, произносить слова стало трудней, а произносить их было необходимо. - Жостер погиб. Его зарезали. - Он пожевал, пробуя, цела ли челюсть. - Меня теперь интересует, кто это сделал?
  - Ты думаешь, это сделал кто-то из нас? - Глаза Дуба подозрительно сузились.
  - Я ничего не думаю.
  - Зачем тогда сюда приперся?
  - Я зашел поговорить с Пасей. - Сушеницкий пытался беседовать как можно нейтральней, добавляя в голос успокаивающих интонаций. - Я просто хочу поговорить с Пасей.
  - Поговоришь, - пообещал Дуб. - Но ты ввязался в паршивое дело. Из таких дел живыми не выходят.
  - А что это за дело такое? - невинно поинтересовался Сушеницкий.
  Дуб развел поднятыми руками.
  - Я об этом ничего не знаю и знать не желаю. И считай, что мы с тобой не виделись никогда в жизни. А ударился ты об ступеньку, когда поднимался сюда. - И громко крикнул в глубину квартиры. - Нашел?!
  Слева, со стороны спальни, пригнувшись в проеме двери, появился высокий парень, худой и смуглый, будто высушенный на солнцепеке, в нестиранных джинсах и коротенькой курточке из желтой искусственной кожи. В руках он вертел фотоаппарат с длинным объективом и две пачки денег.
  - Травки нигде нет, - парень осклабился. - Но я отыскал вот это.
  - Скоты! - Пася рванулась к деньгам, но Дуб успел схватить ее за предплечье, и вывернул руку назад. - А-а-а! Скоты! Отпусти-и-и!
  Дуб швырнул ее на стенку:
  - Заткнись! - и ткнул кулаком в почку. Пася охнула и тихонько завыла. - Я тебя на первый раз прощаю. Фотоаппарат и деньги забираем в счет долга. Но если еще раз зажмешь товар, тебе будет плохо. Очень плохо. - Он повернулся к Сушеницкому. - А с тобой мы не виделись.
  - Никогда в жизни, - охотно отозвался Сушеницкий.
  Дуб осмотрелся, словно проверяя, ничего ли не забыл, и покинул квартиру - грозно и безразлично, будто линкор чужую бухту. Его двухметровый напарник последовал за ним, шаркая длинными ногами.
  - Скоты! Вот скоты! - причитала Пася. - Последние деньги, забрали последние деньги... а фотоаппарат не мой... не мой, слышишь? - она всхлипнула. Но Дуба уже не было, коридор опустел, дверь хлопнула, не принимая возражений.
  Пася, вытирая слезы, оглядела Сушеницкого:
  - А тебе чего надо? Думаешь, убила твоего дружка?
  - Убил его другой человек. - Сушеницкий повел плечами, пробуя мышцы спины. - Как его зовут?
  - Кого? Дуба?
  - Не валяй дурака, - Сушеницкий болезненно скривился, терпеть всё это уже не было сил. - Того, кто оставил тебе фотоаппарат.
  - Никто мне не оставлял.
  - Того, кто ушел от тебя с сеткой пустых бутылок.
  - Кто-о-о?!
  - Человек с бородавкой у большого пальца.
  Он очень старался быть сдержанным, он уже не мог себе позволить роскоши ошибаться, а из нее, от страха, полезла обычная уличная торговка.
  - Иди к черту. Я ничего не знаю.
  - Слушай, девочка, если хочешь загреметь за хранение наркотиков, можешь мне не отвечать.
  - А где наркотики? - Пася нервно растянула губы, показались кончики зубов, измазанные розовой помадой. - Где?
  - У тебя наркотики.
  - Где у меня?
  - Здесь, в квартире. Главное, поискать как следует.
  - Эти придурки тоже искали. Всё перерыли и ничего не нашли.
  - Эти придурки ничего не нашли, - согласился Сушеницкий. - На то они и придурки. А я найду.
  Он устало протянул руку к настенному календарю и устало подмигнул:
  - Есть один старый народный способ.
  Пася переменилась в лице, дернулась всем телом.
  - Ты куда, сволочь?
  Сушеницкий перехватил ее руку, задержал и приподнял календарь. Под ним липкой лентой к стене были прикреплены две небольшие папироски.
  - Вот они голубчики-поросята.
  - Не трогай, гад.
  - Но-но-но, - отлепил папироски, взвесил на ладони. - Лет на восемь тянет.
  - А ты докажи, что у меня взял.
  - А я и доказывать не буду. Менты еще найдут. Им только зацепиться. А мне нужно только имя. Ну?
  Пася помолчала, вздохнула - вздох получился грузный и тяжкий - для нее круг замкнулся, вокруг были тупики с одним узеньким проходом, и она тихо произнесла, боясь, что и этот проход закроется:
  - Алкалоид.
  - Как? - не расслышал Сушеницкий.
  - Алкалоид. Так он себя называет.
  - Откуда ты его знаешь?
  Ей не хотелось отвечать - это было видно по ее лицу, по ее напрягшимся мышцам и побелевшим губам. Она уступала судьбе и Сушеницкому:
  - Жостер привел. Сказал, что Алкалоид будет у меня жить. Я была не против. Он хорошо платил. Тем более, приходил редко. Но всегда без предупреждения.
  - А сегодня утром он пришел с Дедовником?
  - С тем парнем? - Она снова вздохнула, и уголки ее губ опустились еще ниже, разговор по-прежнему был для нее неприятен. - Нет, он пришел без никого. Принес фотоаппарат. Приказал спрятать. Потом заявился тот, второй. Я ушла в спальню. Они о чем-то беседовали на кухне. Потом меня позвал Алкалоид. Он был уже один.
  - Ты не спросила, куда делся Дедовник?
  - Тогда я подумала, что он ушел. А вообще, Алкалоид не переносит вопросов. Он просто сказал: "Дай мне сетку". Загрузил ее пустыми бутылками и выскочил как ошпаренный. А через минуту и ты влетел.
  - Ты слышала шум? Драку?
  - Когда?
  - Когда они разговаривали на кухне.
  - Я-слу-ша-ла-при-ем-ник. - Ответила по слогам, подчеркивая полную свою непричастность, отвернулась и объяснила. - Алкалоид не любит, когда я сижу тихо. Боится, чтобы я не подслушивала.
  - А где он живет?
  - Понятия не имею.
  - А когда он обещал вернуться?
  - Не интересовалась.
  - А фотоаппарат?
  - Приказал держать, не продавать. А эти козлы забрали. Он меня
  теперь убьет.
  - Но где-то же его можно найти?
  - Откуда я знаю?! - пасино терпение лопнула, как раздувшийся воздушный шарик. Из нее полетели слюна и злость. - Чего пристал?! Ты у Джидды спроси. Ее Алкалоид Жостеру подарил. Этой проститутке всё известно!
  Сушеницкий кивнул и быстро направился к выходу. Пася вытаращилась на него, не веря, что он уходит просто так. Но остановить его побоялась и только безнадежно крикнула:
  - Травку верни!
  Не оглядываясь, Сушеницкий взмахнул кистью, прощая этому дому все грехи:
  - Бог вернет.
  - Подонок! - определила Пася и сплюнула.
  
  
  2.
  
  Его сюда не пускали. Но он вернулся.
  Дверь отворилась сама - Сушеницкий лишь тронул ее рукой, и она мягко отошла в сторону. За ней открылся вид на сумрачную прихожую с потемневшими деревянными панелями, с пустым шкафом для верхней одежды и протертыми красно-синими дорожками. Из дома не доносилось ни звука, и это могло означать новые неприятности. На всякий случай Сушеницкий замешкался на крыльце, еще раз прислушался и огляделся: сад, посаженный некогда молодым Душицыным, был безлюден и безмолвен, а в лучах заходящего солнца казался особенно мрачным. Предвечерний ветер колыхнул черными ветками и пошевелил на садовых дорожках листьями. Снова настала тишина, как на самом краю света. Сушеницкий вздохнул поглубже и вступил в дом.
  Неуютная темная прихожая, в которой никак не хотелось задерживаться, быстро перешла в длинный коридор - пыльный и загаженный. На стенах - пустые рамы без картин, на полу в одном месте свалена куча старого белья, в другом - сложенные стопками книги.
  Коридор привел в обширную гостиную: полутемная, опустевшая, без мебели, лишь у окна - небольшой стол и постаревший стул с переломленной пополам спинкой. Сушеницкий вернулся и подергал несколько дверей вдоль коридора, они были заперты и, судя по паутине на петлях, давно не открывались. По деревянной лестнице, некрашенной и облезлой, поднялся на второй этаж, на площадку из неструганных досок. Сразу возле лестницы - белая дверь, очень похожая на больничную. Толкнул ее и оказался в спальне: туалетный столик с зеркалом, два стула, кровать. На кровати, закутанная с головой в старое черно-зеленое одеяло, свернулась женская фигура. Сушеницкий поставил стул ближе к кровати и сел, как выдохнул.
  Из-под одеяла выполз тихий голос:
  - Это ты?
  Сушеницкий понял, что спрашивали не его, а Жостера.
  - Нет. - Помолчал и добавил. - Он погиб.
  - Я так и знала. - В ее голосе не было ни удивления, ни страха, только сухое потресканное безразличие.
  - Его убил Алкалоид. - Сушеницкий рассчитывал, что это известие возмутит Джидду, подтолкнет к откровенности. Но женщина промолчала. Ей в самом деле все равно?
  - Джидда, - позвал Сушеницкий.
  Она продолжала молчать.
  - Джидда, - настойчивей повторил Сушеницкий, - Джидда. - Он попытался пробиться к ее сознанию и, глядя на запыленные обои, ждал ответа. Наконец, через минуту тишины, она, не снимая одеяла, приглушенно поинтересовалась:
  - Ты кто?
  - Я? - он удивленно сдвинул губами. - Я тот, кто пришел сказать тебе, что Жостер не вернется.
  - Ты из милиции?
  - Нет. Я ищу Алкалоида.
  Она вздохнула:
  - Ты его не найдешь.
  - Почему?
  - Его никто не может найти.
  - Я найду.
  Под одеялом ему опять не поверили, зашевелились и спросили:
  - Как погиб Жостер?
  - Его сначала оглушили. Кастетом в правый висок. А потом ножом ударили в сердце.
  - Он не мучался?
  - Не успел.
  Джидда отбросила одеяло и села на кровати: худое истощенное лицо, скулы туго обтянуты кожей, нос кажется длинным, а профиль некрасивым. Она поправила тонкими пальцами тонкие немытые волосы, прямые, будто растянутая черная проволока.
  - Я ему повторяла, несколько раз повторяла, что так и будет.
  - Ты знала?
  - Да, знала, - Джидда зло глянула на Сушеницкого. - Знала и говорила. Но он меня не слушал. Он хотел, чтобы я больше не нуждалась... - она запнулась, поискала нужное словно и продолжила после секундного замешательства - ...ни в чем.
  - Ты хотела сказать "не нуждалась в наркотиках"?
  Глаза Джидды мимолетно скользнули по лицу Сушеницкого, потом куда-то в сторону, вниз. На лице вспыхнула растерянность и тут же пропала, сменилась раздраженностью, гневом, но и они куда-то быстро исчезли. Джидда осунулась, ее плечи опустились, и она сразу постарела лет на сорок.
  - Сегодня ночью я приняла последнюю порцию, - призналась она. - Больше у меня ничего нет. На рассвете начнется ломка. Долго я не выдержу и, наверное, вскрою себе вены. Я уже представляла себе, как это будет.
  - Тебя Жостер приучил?
  Она не захотела отвечать. Сушеницкий уточнил:
  - Алкалоид?
  Она опять молчала - долго и отрешенно, словно в спальне она осталась одна. Сушеницкий помолчал вместе с ней и осторожно спросил:
  - Где мне его найти?
  - Алкалоида? - она удивленно подняла глаза, будто впервые слышала это имя.
  - Его.
  - Этого никто не знает. - Она устало опустила руки, они провисли между колен, и Сушеницкий увидел среди вен мириады красных точек.
  - А как ты с ним познакомилась?
  - Его привел Жостер. Был хороший вечер. - Какие-то яркие воспоминания мелькнули под ее веками. - Мы пили вино. И танцевали.
  - Что он рассказывал о себе?
  - О себе - ничего. Он шутил, смеялся и все время со мной танцевал. Я не думала тогда, что он втянет Жостера в это дело.
  - Почему Жостер согласился? - Сушеницкий спрашивал и боялся, что она откажется отвечать. Но она отвечала.
  - Из-за меня. Алкалоид сказал ему, что даст Жидкости ровно столько, чтобы мне хватило на десять лет. - В ее голосе появилось равнодушие патологоанатома. - Больше я все равно не протяну.
  - Да-а, - Сушеницкий невольно огляделся, - если бы старик Душицын видел всё это...
  - Душицын?! - настоящая злость выплеснулась через край. - Много ты знаешь о Душицыне!
  Сушеницкий притих, он понял, что за этим должно что-то последовать. Он решил подождать, и не ошибся - Джидда негромко произнесла:
  - Душицын первым дал мне свою Жидкость. Он еще не представлял, как она действует. Он разбавлял ее, перегонял, соединял с другими компонентами и давал пробовать своим знакомым и сотрудникам. Сам он ничего не пил. Он боялся. - Она задумалась, еще раз сверяясь со своими мыслями. - Теперь я знаю, он боялся. Меня он угощал раствором "номер пять". Это оказалось наркотиком. Через два месяца я уже сидела крепко. Через полгода я устроила ему первый скандал. Я заявила тогда, что если он перестанет мне давать Жидкость, я расскажу всем, как он превратил меня в наркоманку. - Она сглотнула, и с этим перескочила несколько месяцев своей жизни. - Он застал меня и Жостера, когда тот делал мне укол. Я сказала старику, что это он виноват. И что он теперь будет приносить мне Жидкость. Я бросала слова прямо ему в лицо. Он стоял бледный и некрасивый.
  - Он испугался?
  - Испугался, - подтвердила Джидда. - Но я теперь не уверена, чего больше. Или того, что ему грозит скандал. Или того, что его любимое изобретение погубило его любимую женщину.
  Смущенный Сушеницкий кашлянул - подобные расспросы всегда давались ему с трудом, но он продолжил, снизив голос до деликатного шепота:
  - Он любил тебя?
  - Да.
  - А ты любила его?
  - Какое твое дело? - она уставилась в пол, и ее равнодушные слова были порождением ее равнодушных мыслей.
  - Действительно, - согласился Сушеницкий, - какое мое дело.
  Он поднялся, вытащил из кармана сигареты с травкой и бросил их на кровать к Джидде.
  - На! На сутки тут хватит.
  Глаза Джидды жадно сверкнули, но она не поверила. Еще раз глянула на Сушеницкого, несмело произнесла, боясь, что счастье, появившись, мгновенно исчезнет:
  - Это всё мне?
  - Тебе.
  - А себе не оставляешь? - она смотрела с недоверием, как битая кошка.
  - У меня еще найдется, - успокоил ее Сушеницкий и отвернулся, чтобы уйти.
  
  
  3.
  
  Вечер становился невыносимым. Он начал излучать опасность.
  Сливаясь с деревом, Алкалоид стоял в саду и видел, как молодой мужчина покинул особняк Душицына. Этот человек встречался сегодня уже в третий раз, и только сейчас Алкалоид вспомнил его: в позапрошлую осень он приходил к ним в лабораторию писать о новых лекарствах. Тогда Алкалоида не познакомили с журналистом, но он на всякий случай запихнул в свою память слово "Сушеницкий". Пять раз попадалась эта фамилия во всевозможных изданиях, а месяц назад ею была подписана большая статья в газете "Криминал". Провожая взглядом Сушеницкого, Алкалоид решил, что три раза за день - это слишком много. Журналист явно идет по тому же пути, что и Алкалоид, и уже не важно, какую цель он преследует: своим движением он может невольно указать на Алкалоида, выдать его, привести к краху всю его работу. Сушеницкий должен умереть - и Алкалоид поставил его в очередь после Джидды.
   Прошуршала калиточка, выпроваживая человека. Алкалоид, прислушиваясь к тишине, неторопливо натянул перчатки и, стараясь не отделяться от тени сада, направился к дому.
  Дом оказался не таким, каким привык его видеть Алкалоид. Особняк предстал немытым, нечищенным и уставшим - с выщербленными ступеньками на крыльце, разболтанной, словно избитой, дверью и затоптанным паркетом. Алкалоид брезгливо скривился: раньше было по-иному, Душицын дорожил своим жилищем, как особым драгоценным камнем, и даже после смерти старика еще пару месяцев чувствовалось его незримое присутствие. Но потом Джидда стала активно принимать "пробку", и это ускорило кончину дома.
  Алкалоид привычно миновал коридор, безразлично взглянул на опустошенный первый этаж, поднялся наверх по старой деревянной лестнице и появился в спальне. На него никто не обратил внимания: Джидда лежала на спине, раскрытые глаза ничего не видели, лицо было разглажено и бледно. У кровати валялся окурок самодельной папиросы, а на столике точно такая же, только целая, еще ждала своей участи.
  Алкалоид раскрыл сумку, выложил из нее упаковочку с одноразовым шприцем и небольшой пузырек. Джидда уйдет в иной мир, как уходят в него тысячи других наркоманов, не оставив после себя ни дел, ни памяти.
  Вечерняя синева коснулась кончика иглы, игла опустилась в пузырек и втянула в себя коричневую жидкость. Алкалоид холодно взглянул на шприц, поднес его к обнаженной руке Джидды и вколол с легким нажимом.
  Джидда вздрогнула, будто увидела плохой сон. Алкалоид подождал, вынул иглу и бросил использованный шприц на столик. Девушка задышала тяжелей, прерывистей, но через минуту успокоилась, дыхание стало ровней и тише. Алкалоид буднично кивнул - так кивают биологи, наблюдая за умирающими белыми крысами - оставил комнату, прошел по коридору и толкнул вторую дверь по правую руку.
  Здесь разместилась небольшая библиотека: шесть стеллажей по периметру, два кожаных кресла, журнальный столик и настольная бронзовая лампа в виде двух переплетенных змей. Алкалоид удивился, что она до сих пор не продана.
  На одном из стеллажей находились фотоальбомы - маленькие и большие, красные, черные и зеленые, они были уложены стопочкой и походили на разноцветный слоеный пирог. Алкалоид безошибочно - потому что смотрел его не раз - вытянул альбом со снимками последних лет, перевернул тяжелые страницы.
  ... лицо Джидды, еще не тронутое "пробкой"... Джидда и Душицын смотрят друг на друга... Алкалоид и Душицын у раскрытого гаража... Жостер, Джидда и Алкалоид, смеясь, чокаются большими фужерами... Жостер и Джидда... Жостер и Алкалоид... Алкалоид и Джидда... Джидда... Джидда... Джидда...
  Он захлопнул фотоальбом, словно закрыл прошедшие годы, и вернулся с ним в спальню.
  Джидда лежала смиренная, ничем не обеспокоенная и притихшая. Алкалоид знал, что это - тишина вечная. Но на всякий случай дотронулся до женщины, убедился, что всё кончено, уложил альбом в сумку, осмотрелся, и без сожаления покинул остывающее жилище.
  
  
  Глава шестая
  
  
  1.
  
  Навалилось одиночество. Угловатое и тяжелое.
  Сушеницкий появился в редакции, но никого там не застал: только пустые пыльные коридоры, закрытые двери, безмолвие и два малознакомых ему наборщика за светящимися компьютерами. Они работали, не разговаривая, услышав его шаги, повернулись и долго, но равнодушно посмотрели на него. Сушеницкий опять почувствовал себя никому не нужным, в ответ попытался окатить безразличием компьютерщиков и направился в комнату редакторов.
  Его стол стоял пустой и скучный, без единой бумажки и пылинки, как после дезинфекции. Сушеницкий пододвинул к себе телефон, набрал номер Руты, подождал, послушал гудки, отключился и набрал снова. Рута отозвалась - ее голос приплыл издалека, волнами пробиваясь через хрипы и стоны, и до Сушеницкого донеслось:
  - Слушаю.
  - Не разбудил?
  - Димочка?! - голос Руты зазвенел, словно было утро, а не окончание уставшего дня. - Я еще не спала.
  - Тебе удобно говорить?
  - Я сама. А как ты?
  - Одинок. - Он повернул голову и глянул в окно. Ему показалось, что кто-то ходит по тротуару, шаркая подошвами и вздыхая, но там лишь двигались машины, освещая фарами стекла. - Одинок, разбит и измотан.
  - Бедный мой Димочка, - она жалела искренне. - Приезжай, разопьем бутылочку.
  - И на это нет сил.
  - Пришлось побегать?
  - Не то слово. - Он вздохнул, но не от усталости, а от ощущения загнанности.
  - Но хоть что-то получилось?
  - Пока не знаю. - Сушеницкий задумался на мгновенье, минувшие события, словно от вспышки фонаря, обозначились четко и последовательно. - Хотя в целом картина, наверное, ясна.
  - На сколько строк?
  - На спецвыпуск. В следующем номере можете давать анонс. А я дня через три управлюсь.
  - Через три? - ужас в ее интонации оказался неподдельным. - Это невозможно.
  - Мне надо отоспаться, - терпеливо объяснил Сушеницкий. - И долечиться. Ты слышишь мой голос?
  - Слышу, Димочка, но через три дня Анисов тебя выгонит.
  - Ну и пусть. - Ему на самом деле вдруг стало всё равно. - Уйду в детское издание. Тут, я слышал, журнал для младших школьников запускают.
  - Не говори глупостей. О чем ты там будешь писать? О практике изнасилования?
  - Когда-то я мог сочинять милые сказочки, - возразил Сушеницкий. Но Рута его уже не слушала, ее голос заполнился редакционной суетой:
  - Ты уже начал репортаж?
  - Еще не пробовал.
  - А когда собираешься?
  - Утром.
  - Димочка, я же знаю: суток тебе хватит. - Рута перешла на шепот: она всегда так делала, когда хотела кого-то уговорить. - Я прошу тебя, послезавтра принеси черновики. Если будут неровности, потом доработаем. Иначе получится скандал. Анисов весь день бродил как грозовая туча.
  - Я сейчас в редакции.
  - Ты его застал?
  - Нет.
  - Он хотел тебя дождаться.
  - Я его не видел. - Сушеницкий отвечал неторопливо, но упрямо, словно в затянувшемся кошмарном сне. И Рута сдалась:
  - Хорошо, Димочка, не видел, так не видел. - Произнесла, словно выдохнула, но тут же в ней опять победил профессионал. - Тебя новости из НИИФито интересуют?
  - А что там?
  - Скандал. Сотрудник устроил драку в кафе.
  - Устроил драку или его побили?
  - Особых подробностей нет. Он сидел в кафе с приятелем. Пошел попить воды. По дороге споткнулся. Решил, что ему подставили ногу. Завелся с незнакомыми людьми.
  - Что говорит милиция?
  - Милиция молчит. - Рута хмыкнула и будто развела руками. - Она его не нашла.
  - А кто его нашел?
  - Наш парень.
  - Он выяснил имя?
  - Нет. Он следил за ним, но тот исчез в зданиях НИИФито. Удалось лишь поговорить с неким Липовым. Но это ничего не дало.
  - С Липовым?.. - встрепенулся Сушеницкий, - ...любопытно...
  - Ты его знаешь?
  - Слышал о нем. Он после старика Душицына остался ключевой фигурой во всем этом деле. На нем, по сути, повисла дальнейшая разработка Жидкости. А кто его приятель?
  - Чей приятель? - не поняла Рута. - Липова?
  - Нет, - терпеливо вздохнул Сушеницкий, - того человека, который подрался в кафе.
  - А-а-а, так он тоже остался неизвестен. Исчез сразу, как только заварилась вся эта каша. По описаниям небольшого роста, смуглый, короткий черный волос, глаза внимательные. Беседа протекала вполголоса, но один из свидетелей утверждает, что вели они себя очень резко. Оба были чем-то обеспокоены.
  - И это всё? - тихо взорвался Сушеницкий: он целый день, как пес, берет след, а тут не могут выяснить элементарного. - И это всё?!
  Рута уловила обиду, пришедшую к ней по телефонным проводам, и постаралась остаться степенной и рассудительной:
  - Всё, Димочка, до чего смог докопаться наш парень. Он - новичок, и хватка у него еще не та.
  - У Анисова просто страсть к дилетантам. Где он их набирает?
  - Ты к нему не справедлив, Димочка. Он просто очень добрый.
  - Анисов?!...добрый?!...
  - Когда ты к нам пришел, Димочка, ты был не лучше. Анисов тебя взял...
  - Хорошо, - Сушеницкий понял, что это бессмысленный разговор, - давай о сегодня.
  - Сегодня, Димочка, свидетелей, действительно, было немного. И те не очень были настроены болтать. А бармен вообще ничего существенного не заметил.
  - Естественно.
  - И еще, чуть не забыла. Один из свидетелей уверен, что этот приятель слегка заикается.
  - Бог мой! - это вспыхнуло мгновенно и ярко, как зажженная спичка.
  - Что, Димочка?
  - Я не знаю, как всё это связано, - Сушеницкий постучал пальцами по темной столешнице, - но если связано, дело заворачивается нешуточное. Тут одним спецвыпуском не обойдется.
  - Ты понял, кто этот приятель?
  - Кажется, да. Мне приходилось сталкиваться с похожим человеком. Одно из его имен - Кораич. Он контролирует западную часть города.
  - Наркотики?
  - Угу. Это опасный человек, очень опасный. - Сушеницкий, словно лопатой, копнул материал, сваленный у него в голове. - И если он как-то связан с НИИФито, а НИИФито - это Жидкость Душицына, а Жидкость Душицына легко трансформируется в "пробку"... то как тут привязан Алкалоид?..
  - Кто?
  - Ты еще не всё знаешь, Рута ... надо бы подумать... и разобраться... наверное, утром я этим и займусь...
  - Димочка, я тебя умоляю, напиши утром, хоть что-нибудь. Фотографии уже готовы...
  - Насчет фотографий... - Сушеницкий устало вскинул голову и с удивлением глянул на фотоаппарат, который всё это время держал в левой руке, - спасибо, что напомнила. Я тебя оставлю пленку. Тут несколько любопытных кадров, в самом конце. Начало можете не печатать, там личное. Пленка будет дожидаться на моем столе.
  Сушеницкий включил перемотку, корпус аппарата чуть заметно вздрогнул и внутри его приятно зазудело.
  - Всё, Рута, кассету вынул.
  - Только не пропадай, Димочка.
  - Я постараюсь.
  - А еще лучше, приходи сейчас ко мне. - Рута пыталась использовать оставшийся шанс. - Я хоть буду уверена, что ты на месте. А утром засажу тебя за пишущую машинку.
  - Я на больничном. И валюсь с ног.
  Рута вздохнула: она поняла, что никого уже не сможет убедить в этот вечер.
  - Тебе должны звонить, Димочка.
  - Кто?
  - Мужчина. Голос бесцветный. И немного унылый. Он добивался тебя в последний час. Утверждал, что это связано с Жидкостью Душицына. Я вынуждена была продиктовать ему номер твоего телефона. Я подумала, что это срочно.
  - Правильно подумала. Он назвал себя?
  - Нет.
  - Ладно, узнаем. - Он еще раз посмотрел туда, где за черным окном шли черные машины, бросая радужные разводы на редакционные стекла. - Вот видишь, я должен быть дома. И я в самом деле засыпаю на ходу. Так что, не обижайся, Рута. Целую. Сушеницкий.
  Он положил трубку, провел рукой по пустынному столу, стирая остатки пыли и прошедшего дня, и отправился домой, ни о чем более не вспоминая.
  
  
  2.
  
  До дома оставалось сотня шагов. Неумолимо долгих.
  Сушеницкий остановился, вздохнул, глядя на темнеющее небо, и повернул в "Бутербродную" - небольшую стеклянную пристройку к металлическому киоску. Внутри она была разгорожена на две части: слева - неуклюжая короткая стойка, витрина с цветными бутылками и черная дверь, а справа - узенькие проходы и высокие столы, белые, недлинные, почти квадратные. Стульев здесь не было. Посетителей - тоже. В какое-то мгновение Сушеницкому показалось, что обезлюдел весь город.
   За стойкой, в бледно-желтом свете, курила молодая женщина с черными короткими волосами - Сушеницкий подумал, что их не остригали, а обрывали через каждые три дня. Она загасила сигарету в жестянке из-под лесных орешков и, прищурившись от дыма, спросила:
  - Пить будешь?
  - А что?
  - Коньячок. Водочка. Пивко. Вино - поганое. Могу соорудить бутербродики с икрой. Или с колбаской. Хочешь, открою баночку шпрот? - Она кивнула куда-то позади себя. - А сыр - цвелой и не вкусный.
  - Давай пиво. Вон то. Одну бутылку. Без ничего.
  Расплатившись мелочью, Сушеницкий выбрал себе столик, налил полстакана и выпил, бездумно глядя перед собой. Вкус пива он не запомнил, налил еще, но пить не стал: что-то мешало сосредоточиться на глотательных движениях. За стеной затих город, машины неожиданно прекратили свое протяжное ворчание, их фары перестали заглядывать в окна - и здесь сделалось еще темней.
  Поговорить было не с кем, и не о чем. Не было возможности даже думать: тени, которые обступали Сушеницкого весь день и могли помочь, исчезли, растворились, унеся с собой все ответы.
  Что-то шевельнулось в одном из углов - Сушеницкий почувствовал это спиной, оглянулся и в полутьме различил Горицветова. Глаза художника наполнились туманом, похожим на вечерний свет, а щеки подернулись румянцем. Он лениво двинул бровями, приглашая к себе.
  Сушеницкий взял пиво, одноразовый стаканчик, невесомый, словно лист бумаги, и приблизился к Горицветову - по его столу были расставлены три тарелки с закуской, пустая рюмка и начатая бутылка водки. Отдельно возлежала шляпа.
  - Я давно тебя жду, - произнес Горицветов, закладывая в рот шпротину.
  - Зачем?
  - Поговорить.
  - О чем?
  - О том самом. - Горицветов понизил голос. - Я уже знаю, что там произошло. Я интересовался.
  Сушеницкий только сейчас вспомнил, что вся эта история началась с Горицветова. Спросил, больше по привычке, чем из интереса:
  - Что там произошло?
  - Его убили.
  - Убили? - Сушеницкий допил из стакана пиво, и опять не почувствовал его вкус. Он сплюнул на заляпанный пол. Горицветов с удивлением воззрился на Сушеницкого:
  - А ты разве не знал? - прижмурив один глаз и чуть поведя головой, он стал еще больше походить на орла.
  Сушеницкий знал, но рассказывать всё Горицветову не хотелось. Он покачал головой и снова налил себе пива.
  - Его убили, - повторил Горицветов. - И во всём виновата Пася. Пассифлория.
  - Откуда тебе известно?
  - У меня свои источники. - Горицветов посмотрел через окно на дорогу, будто все его источники находились там. Проезжающие машины бросили на его лицо оранжевые пятна. - Он был ее любовником. Истинным любовником.
  - Кто?
  - Этот парень. Который выпал из окна. Они были знакомы уже много лет.
  - Сколько "много"?
  - Лет двадцать. - Горицветов, прожевывая, задумался, будто заново пересматривал уже некогда прочитанное. - Он был ее первым мужчиной. С ним она потеряла невинность. Это произошло на даче у его родителей. Стояло лето, жаркое и несносное. Они вместе ходили на реку. И полюбили друг друга раз - и на всю жизнь. На всю жизнь.
  Сушеницкий с любопытством глянул на художника:
  - А потом?
  - А потом их разнесло, словно ветром. Он учился на авиаконструктора. И случайно столкнулся с ней в троллейбусе. И понял, что по-прежнему любит ее.
  - А она?
  - А она торговала. Всем, чем можно. И даже собой. И никак не вспоминала его. Он ушел из ее жизни сразу после школы, и она думала, что навсегда. Но неожиданная встреча всё вернула на старые круги. Вернула на круги.
  - И он стал к ней приходить?
  - Конечно. - Полузатухший огонь вдохновения озарил глаза Горицветова одиноким бликом. - Они уже не могли расстаться. Они каждую ночь были вместе. Вплоть до нынешнего утра. Ему нужно было уезжать. И он понял, что не сможет этого сделать. И решил остаться здесь навсегда. На-всег-да.
  Сушеницкий отодвинул безвкусное пиво, вздохнул и напомнил Горицветову:
  - Парня отключили ударом кастета в висок. И после этого он уже не мог думать о любви. - Он забрал со стола фотоаппарат. - Я пойду, Валера. Меня ноги не держат.
  - Подожди. - обида пропитала голос Горицветова. - Ты считаешь, что я все выдумал?
  - Кто это может знать до конца?
  - Да, никто, - согласился художник. - Но вот та история... с дачей... с рекой... с любовью... она была, только очень-очень давно... давно...
  - Я тебе верю.
  - Она была. И я часто о ней вспоминаю. Сделал кучу набросков. Только никак не могу ухватить переливы - между зеленым и желтым, там, где сходятся песок, вода и два юных тела. Краски ускользают от меня. Ускользают.
  - Тут я тебе ничем не могу помочь.
  - Конечно, извини. Извини.
  Горицветов приподнял бутылку, чтобы долить себе в рюмку, его длинные пальцы были крепки, как никогда, а Сушеницкий кивнул и вышел, насупившись, - он покинул "Бутербродную" в еще худшем настроении, чем вошел туда.
  
  
  3.
  
  Мир изменялся на глазах. От серого к черному.
  Солнце уже завалилось за дома, воздух стал быстро темнеть, и только в окнах, повернутых на запад, был еще заметен бордовый отсвет.
  У входа в свой подъезд Сушеницкий увидел Гошу Чеснокова. Тот сидел, сгорбившись и облокотившись о собственные колени. Он глядел прямо перед собой, высматривал черные тени, о чем-то думал, и, скорей всего, дожидался Сушеницкого. В уголку его рта дотлевал сигаретный бычок, красный кончик которого был похож на заходящее осеннее солнце.
  Сушеницкий опустился рядом на скамейку:
  - Я теперь знаю, почему Душицын покончил с собой, - и, расслабившись, навалился на решетчатую спинку.
  - Это не новость. Его бросила молодая жена.
  - Она его не бросала. - Сушеницкий вздохнул, впуская в себя прохладу. - Душицын попал в жизненный тупик. И не нашел силы из него выбраться.
  - Какая теперь разница?
  - Разница есть. История, начавшаяся с самоубийства Душицына, еще не закончилась.
  Чесноков заинтересовано повернулся к Сушеницкому, сигарета у него во рту стала совсем маленькая, и ее кончик грозил опалить рыжие усы. Сушеницкий подумал, что они потому и рыжие, что опаленные.
  - Слышал, Гоша, что такое "Жидкость Душицына"?
  Чесноков слышал, но на всякий случай ответил нейтрально:
  - Какое-то лекарство.
  Сушеницкий кивнул:
  - Но при определенной обработке эта Жидкость становится наркотиком. Душицын тогда еще этого не знал.
  - Не знал? - удивился Чесноков.
  - Или пустил слух, что не знает, - согласился Сушеницкий. - Старик, наверняка, всё проверил. Он изготовил несколько растворов и давал пробовать своим знакомым. Раствор с наркотическим действием достался его жене. Через два месяца она сделалась наркоманкой. Узнав, в чем он виноват, Душицын закрывается в гараже и запускает мотор своей "Волги".
  - Красивая история, - безразлично отозвался Чесноков.
  - Ты мне не веришь?
  - А что я? - он чуть заметно пожал плечами. - Главное, чтобы читатели поверили.
  - К чему ты клонишь? - у Сушеницкого тоже не было сил, чтобы спорить и возмущаться.
  - Ни к чему. Будешь еще рассказывать?
  - Буду. Тебе не всё известно. И ты можешь сделать неправильные выводы.
  Чесноков терпеливо промолчал - это подчеркнутое терпение легко угадывалось даже в темноте. Но Сушеницкий знал, что Гоша слушает, и продолжил:
  - Жостер любил Джидду. Ради ее он пошел на преступление. Но Алкалоид его обманул...
  - Кто? - вклинился в рассказ Чесноков.
  - Алкалоид.
  - Кто он?
  - Это человек, который всё организовал. Но Джидда мне сказала, что его найти невозможно.
  - Ты уверен?
  - Может, вам и удастся. Но от меня он уходил прямо из-под носа.
  - Ты его видел когда-нибудь?
  - Нет.
  - Тогда, почему ты решил, что всё это какой-то Алкалоид?
  Сушеницкий удивленно посмотрел на Чеснокова, но в темнеющем пространстве не различил выражения его лица. И ответил нейтрально, как отвечают на звонки радиослушателей:
  - Алкалоид встречается с Альбертом Дедовником на квартире у Паси. Потом Дедовника выбрасывают из окна. Пася это сделать не могла. Вы говорили с Пасей?
  - Только один раз. При первом опросе жителей. - Чесноков сделал паузу, взвешивая, говорить сейчас или потом. Но "сейчас" перевесило. - Когда мы вышли на нее второй раз, она была уже мертва.
  - Мертва? - это слово выползло из Сушеницкого шепотом, будто испугавшись своего появления на свет.
  - Мертва, - еще раз произнес Чесноков. - Соседи говорили, что последним из ее квартиры выходил ты. Тебя опознали по фотографии.
  - А зачем им было давать мою фотографию?
  - Ты там крутился с самого утра.
  Сушеницкий почувствовал, как у него перехватило дыхание.
  - Когда я уходил, она была жива.
  - Мне бы тоже этого хотелось.
  У Сушеницкого стянуло губы, словно их намазали гнилым лимоном. Ничего уже не хотелось, но он заставил себя говорить:
  - Ее сначала оглушили кастетом?
  - Угу.
  - А потом убили ножом?
  Чесноков кивнул, или Сушеницкий подумал, что Чесноков должен кивнуть.
  - Это почерк Алкалоида. Это его работа. Так убили Жостера. И того человека в "Детском мире". И Дедовника перед смертью оглушили.
  - Алкалоид слишком туманная личность, чтобы говорить о каком-то почерке. - Монотонно, как на лекции по специальности, резюмировал Чесноков. - Эти убийства могут быть совершены разными людьми, и при этом странным образом совпадать.
  - "Совпадать"? - поразился Сушеницкий. - Ты теперь веришь в совпадения?
  - Могут быть совершены и одним человеком, - проворчал, соглашаясь, Чесноков. - Но никто пока не гарантирует, что этого человека зовут Алкалоид.
  - Он существует, - с усталой упрямостью повторил Сушеницкий.
  - В твоем воображении.
  - Не морочь голову! - Сушеницкий сорвался на крик. - Не веришь мне, спроси у Джидды!
  - Я так и знал, что ты на нее сошлешься.
  - А на кого мне еще ссылаться? - возмутился Сушеницкий. - Жостер познакомил Джидду с Алкалоидом. Она с ним ела и пила за одним столом. И танцевала целый вечер.
  - Джидда убита. - Он помолчал, давая время переварить услышанное. И лишь потом спросил. - Ты был у нее сегодня?
  - Часа два назад.
  - Всё совпадает, - кивнул Чесноков. - Оставлял ей папиросы с травкой?
  - Две штуки. Я забрал их у Паси.
  - Отпечатки пальцев на двери Джидды и отпечатки на двери Паси одни и те же.
  - А я и не отрицаю, что был и там, и там.
  - Одну папиросу Джидда выкурила, - продолжал Чесноков, не слушая своего собеседника. - Потом ей показалось мало. И она вколола себе еще дозу наркотика. Судя по всему, это "пробка".
  Чесноков выплюнул окурок, который всё таки обжег ему верхнюю губу.
  - Паршивое дело, - сказал он зло: то ли о горячем окурке, то ли об окружающей жизни. - Джидда умерла от большой дозы наркотика. Но на пузырьке с остатками Жидкости нет ее отпечатков пальцев. Там вообще нет никаких отпечатков. Кто-то в перчатках всадил в нее последний кубик.
  Сушеницкий молчал, он понимал, что говорить о чем-либо сейчас глупо: Гоша не поверит ни одному его слову. И даже чистейшая правда будет выглядеть лишь жалкой попыткой оправдания.
  - Пока еще ничего не ясно, - продолжал Чесноков. - Но обстоятельства складываются таким образом: ты первым оказываешься у трупа Дедовника и слушаешь, что он говорит перед смертью; ты расспрашиваешь в НИИФито о Паше Тминенко; с Бадьянычем ты отслеживаешь маршрут машины; тебя видят бегущим от фургона, где остаются три трупа; ценные лекарства вместе с тобой исчезают с места убийства; ты последним пребываешь в квартире Паси; Джидда мертва после твоего посещения.
  - Ты многое успел, - недовольно буркнул Сушеницкий. - И думаешь, я сделал всё это?
  - Я пока указал факты.
  - И сам не веришь?
  - Я не могу понять причины. И кое-где встречается двусмысленность. - Чесноков вздохнул. - Если бы ты не упирался в этого Алкалоида...
  - Но он существует.
  - Вот я и говорю: если бы. - Чесноков поднялся. - У меня нет прямых доказательств, чтобы арестовать тебя. Но утром ты придешь ко мне. Я буду официально тебя допрашивать. Как свидетеля. И кто знает, чем всё закончится. - Чесноков опять вздохнул. - Очень, очень паршивое у тебя положение.
  Он отошел, потом оглянулся:
  - До завтра.
  Сушеницкий не ответил. Он сидел, ничего не понимая.
  - И почисть, пожалуйста, куртку. - Чувствовалось, что аккуратному Чеснокову давно хотелось об этом сказать.
  - Что? - наконец встрепенулся Сушеницкий.
  - Куртку. Весь правый рукав у тебя в чем-то черном.
  - Рукав... в черном... - Сушеницкий не мог понять, при чем здесь куртка. Уставился на свой рукав, как на привидение.
  - Это ты, наверное, измазался о мусорные баки. - предположил Чесноков. - Там, где убили Жостера.
  - Да, - согласился Сушеницкий, - мусорный бак... черный и грязный... - но он по-прежнему не мог придти в себя.
  Чесноков посмотрел на странное лицо Сушеницкого, пытающегося установить какую-то связь с окружающим миром, пожал плечами и, шаркая подошвами ботинок, двинулся по темной улице.
  
  
  Глава седьмая
  
  
  1.
  
  Легкий сквознячок не отрывался от пола. Легкий, как порхающее лезвие.
  Бадьяныч дежурил на пороге своей квартиры - в старом штопанном пуловере, в джинсах и в тапочках. Переминаясь с ноги на ногу, он придерживал бедром дверь и дожидался, пока Сушеницкий подымится по лестнице.
  - К тебе днем Чесноков заходил, - объявил, как только Сушеницкий вступил на площадку. - Не застал. Мы с ним вдвоем чай пили. И беседовали. - Он многозначительно прицокнул языком. - Но я ему ничего не выдал.
  - Я с ним тоже только что беседовал. Без чая. - Сушеницкий навалился спиной на собственную дверь, прикрыл глаза и произнес, тяжело отдавая слова. - Он меня окончательно и притопил.
  - Кто притопил? Гоша? - Бадьяныч удивленно надул щеки. - Я его с таких знаю...
  - Я его тоже с таких знаю. - Сушеницкий открыл глаза и ни за что не цепляющимся взором осмотрел подъезд. - Тут не Гоша, тут другая рука. Или обстоятельства. А я влетел, не оглядываясь, и где-то поворотик пропустил. Может такое быть?
  - Вполне.
  - Теперь что-то вертится вокруг меня. Вроде, понятно было до сих пор, а с Гошей поговорил - и не хватает кусочков. Не вся картина.
  - Бывает и похуже, - успокаивающе вставил Бадьяныч.
  - Куда уж хуже? Когда через двенадцать часов меня очень даже просто могут арестовать за четыре убийства.
  Бадьяныч пораженно глянул на Сушеницкого:
  - А ты ничего не перепутал?
  - Что-то, наверное, перепутал. Но вот где? Замкнутый круг. - Он мотнул головой, будто этот круг железным обручем охватывал его виски. - По моим расчетам во всей этой истории должен быть еще один персонаж. Еще один. И мне его называли. И я с ним сталкивался. Но никто его не видел. А те, кто увидел, уже ничего не скажут. И так получается, что мои слова подтвердить некому.
  - Подтвердим, - заверил Бадьяныч. - Ты только скажи, и мы тебе любое алиби сорганизуем. У меня надежные люди имеются.
  - Главного человека нет, Бадьяныч. А вдруг он, действительно, миф? Выдумка. Совпадение. И тогда мне придется расхлебывать всё самому. От начала и до конца. - Сушеницкий вяло двинул головой. - В любом случае, утром иду сдаваться Чеснокову. Если меня не арестуют, напишу красивый материал с таинственным и неуловимым Алкалоидом.
  - С кем?
  - Это слово такое, - отмахнулся Сушеницкий, долго вертя ключом, отпер свою квартиру и попросил. - Ты меня разбуди завтра в девять.
  - Будет сделано, Димыч.
  - А раньше не трогай. Я должен отоспаться.
  - Понимаем.
  Сушеницкий кивнул и, уже засыпая, захлопнул за собой дверь.
  
  
   2.
  
  Он не включил в прихожей свет. Не успел.
  Обычно он делал это сразу, автоматически, но сейчас задержался - то ли реакция к вечеру замедлилась, то ли невольно захотелось побыть в тишине и мраке. Всего несколько секунд. А когда потянулся к выключателю, почувствовал совсем близко чужое дыхание, тепло какого-то тела, и нельзя было разобрать в тесных стенах - человек это или зверь.
  Нечто черно-серое шорхнуло по прихожей, качнулось, словно огромная ветка в ночи, и бросилось к Сушеницкому. Ощутив, а не увидев, мелькнувшую тень, он невольно защитился фотоаппаратом: поднял его к голове, к правому виску. Раздался хруст, звон, удар пришелся на объектив, он лопнул, но аппарат самортизировал.
  Страх откинул Сушеницкого в угол, вжимая голову в плечи, а руки прижимая к груди. Ничего не осознав, он испуганно скукожился. Это его спасло во второй раз: что-то бахнуло в стену - там, где должно быть правое ухо. И тут же острое и стальное протянулось вдоль его большого пальца, вытягивая за собой боль, снова воткнулось в объектив, раскрошило его, царапнуло по железу и застряло во внутренностях фотоаппарата.
  Он выронил осколки, а тень мелькнула снова. Сушеницкий среагировал наугад: отклонился влево, надеясь на удачу.
  Ему метили в горло - но лезвие скользнуло по плечу, по одежде. Сушеницкий вскрикнул, взмахнул руками, отталкивая от себя боль и ужас, и вместе с ними того, кто на него навалился.
  В безмолвии возник резкий шорох, затем - отрывистый глухой стук, шипенье и недовольный вздох. Горячее дыхание колыхнулось и исчезло. Сушеницкий понял, что путь свободен, согнувшись и наклонив голову, пронесся через прихожую, вонзился в комнату, проскочил ее и остановился лишь потому, что там была стена. Ударившись о нее, он сполз на пол и оказался между книжным шкафом и телевизором.
  В комнате ютился неровный свет из окна - размытые квадраты покрывали пол и часть стены. Сердце лупило, словно кто-то изнутри бросался камнями. Пол казался холодным, и этот холод передавался рукам и ногам. Квартира погрузилась в тишину, но до конца быть уверенным Сушеницкий не мог - грохот от ударов сердца достигал ушей.
  Сглотнув несколько раз, Сушеницкий попытался успокоиться и вслушаться. Тишина ничего не пожелала ему рассказывать, а где-то там был человек, желавший его смерти.
  Напротив в домах погасли окна, стало темней, Сушеницкий мимо воли вжался в стену и пожалел, что не включил свет сразу. Страх руководил им, страх, а не разум. Теперь выключатель был слишком далек от него - далек и недосягаем, как завтрашнее утро.
  Кровь продолжала сочиться из руки, будто сок из треснутой банки. Сушеницкий вытащил из кармана платок, вслепую перетянул разрез и еще раз прислушался. В комнате никого не было. Противник, наверное, в прихожей. Или, всё-таки, в комнате? А если в комнате, то когда ждать удара?
  Он никогда не мог себе представить, что в собственной квартире окажется в ловушке. Телефон - в прихожей, идти туда, значит подставлять себя под нож. За спиной - стена, за стеной - спальня Бадьяныча, стучать ему, значит вызывать на гибель старика.
  Сушеницкий уловил какое-то движение. Вроде, у двери. Или в той стороне комнаты. Или здесь, в двух шагах. Сердце замерло, будто затаилось за углом. Мрак сгустился и, казалось, полез в лицо, как живое существо. Шуршание в комнате прекратилось, и стало различимо чужое дыхание - ровное и рассудительное.
  Сушеницкий понял, что у него осталось несколько минут. Может, даже меньше. И когда нападут, ему будет невыносимо трудно - с голыми руками против ножа.
  Тихими скупыми движениями он встал на колени и сместился чуть вправо - где-то там должен быть стул. Похватал воздух ладонью, наткнулся на четырехгранную ножку и потянул к себе. Стул, выдавая всех, с грохотом проерзал по полу. Но Сушеницкому было все равно, он снова забрался в свою щель и присел на корточки, выставив перед собой не очень надежный щит.
  Сначала ударили по днищу - днище проломилось с рваным треском, руки у Сушеницкого вывернуло кверху, и он бы завалился на спину, если бы не стена. Потом ударили в правое плечо. Били кастетом, а показалось, что всадили пудовой гирей. Рука сразу отнялась, словно ее сроду не было. И только после этого Сушеницкий почувствовал: сейчас его должны добить ножом.
   Он ухватился левой рукой за стул и рассек им темень, вложив в удар всё, что смог. Попал. Угодил во что-то мягкое, очень похожее на живот. Нападавший крякнул, его снесло на шкаф, и в ответ раздался нежный перелив стеклянных дверок.
  Ободрившись удачей, взмахнул еще раз, но опоздал - противник успел уйти, стул врезался в нижнюю тумбу и с хрустом развалился. Сушеницкий отпрянул, но кто-то возник слева и полоснул ножом. Били впопыхах, наскорую, и потому досталось не шее, а предплечью. Сантиметров бы на двадцать выше - и Сушеницкому уже ничего никогда не пришлось бы почувствовать.
  А в этот раз боль, как тонкая длинная игла, пронзила его, смешалась с гневом, толкнула с корточек и бросила вперед. Он вытянулся и наискосок рубанул ладонью. Куда он влепил, он не знал, но противник вскрикнул, прошумел, падая, откатился по полу и затих, будто исчез.
  Прерывисто дыша, Сушеницкий завалился на четвереньки, намацал на полу остатки стула и снова отполз к стене. Кровь под курткой текла, не останавливаясь, отчего делалось мокро, липко и противно. Вместе с кровью его покидали силы, уступая место отчаянью и беспомощности.
  Было тихо. Там выжидали. Чего? Пока он окончательно ослабеет? До сих пор Сушеницкому везло, но везенье не ходит толпами. Еще одной схватки ему не выдержать.
  Глаза наконец привыкли к окружающей черноте, Сушеницкий покрутил головой и увидел лишь серый оконный проем. Можно швырнуть туда стул. Но что это даст посреди ночи? Или самому броситься вниз с третьего этажа? Шансов при этом выжить ровно столько, сколько и оставаясь в комнате с убийцей. Значит, надо выбираться из квартиры через дверь. Или, на худой конец, зажечь свет. При свете появится возможность остаться в живых.
   До выключателя - четыре больших шага. До входной двери - еще пять. До утра - около восьми часов, изрезанная левая рука, бездействующая правая и ночной хищник, взбудораженный запахом крови.
  В том конце комнаты что-то шевельнулось. Но выбирать было не из чего, Сушеницкий выдохнул, засек, как ориентир, блеснувшее зеркало в прихожей, рывком вскочил и ринулся к свободе.
  Первый шаг он преодолел прыжком, легко и беззаботно, словно во сне.
  Второй шаг принес ему черную тень. Она огромным вороным крылом скользнула где-то впереди, поперек его дороги, он испугался ножа, инстинктивно вскинул руки и метнул остатки стула. Они с приглушенным свистом исчезли в прихожей, там, видимо, достигли зеркала, зеркало зазвенело и лопнуло.
  Третий шаг повредил Сушеницкому ногу. От неудачного прыжка стопа подвернулась, его повело, он попытался выровняться, и всё же упал - на стену, плашмя, успел включить свет, свет его ослепил, он снова полетел на пол, ожидая смерти, но в комнате уже никого не было.
  
  
  3.
  
  Эвкалипт был холоден. Холоден, как холодные пальцы врача.
  Раздевшись по пояс, Сушеницкий промывал порезы. Прихватив большой кусок ваты, окунал его в остывший, почти обледенелый навар эвкалипта и делал примочки.
  Правая рука всё еще отказывалась до конца выполнять приказы. Тело болело, словно по нему потоптались слоны. Кровь проступала, голова кружилась, а где-то внутри ворочался мягкий тошнотный комок.
  После ухода убийцы Сушеницкий везде позажигал свет. Но это не спасало, в квартире было чересчур пустынно, а потому зябко и страшно. Откуда-то появился сквозняк, он касался голой спины сырыми ладонями и шевелил гардину у окна.
  Мысли в голове играли в догонялки, сбивали друг друга с ног и липли одна к одной, как магниты.
  "Это был Алкалоид. Это был его почерк... кастетом - справа, а ножом - слева... в сердце... Меня спас случай. А завтра?.. Где меня настигнет Алкалоид завтра?.. в какую секунду?.. Надо просить помощи у Гоши... А Гоша скажет, что это был обычный квартирный вор".
  Сушеницкий вскрикнул и выругался - след от кастета оказался чересчур болезненным. Пришлось макнуть вату в раствор и смазать багрово-синий отпечаток еще раз, нежно и осторожно.
  "Гоша не верит и не поверит. У него семь трупов на этом деле и никакого желания обсуждать мои измышления. Без фактов не захочет меня слушать и Анисов. Он вычеркнет из материала всё, что касается Алкалоида. И что тогда останется? Изуродованная рука, разрезанная куртка и треснутое зеркало".
  Зло бросив ватку в эвкалипт, Сушеницкий сделал несколько резких шагов по кухне, выключил свет и подошел к окну. Черное небо было закрыто черными тучами. Дул ветер, раскачивая ветки и верхушки деревьев. Город лежал, ко всему равнодушный, и вряд ли мог что-нибудь подсказать.
  "Алкалоид прихватил фургон с Жидкостью. Сбыть такое количество можно либо в больницы, либо тому, кто занимается "пробкой". В больницы Алкалоид не сунется. Он будет выходить на подпольные лаборатории. А подпольные лаборатории работают без табличек и объявлений. Значит, ему нужны контакты".
  Ветер продолжал бесчинствовать. Ему мало было улиц, он свистел над крышами и заглядывал в окна. Сушеницкий чувствовал, что от стекол несет, как из раскрытого холодильника.
  "Флакончик Жидкости - это всего треть флакончика "пробки". Дело выгодное, но трудоемкое. Кто имеет возможность им заниматься? Скорей всего, только Бегун, Кораич или Варуха. Кораич... Человек, который с ним встречался в кафе, растворился в НИИФито. И, наверняка, был прикрыт Липовым. Может быть, это - случайность. А может быть фургон с желтым кругом стоит сейчас под разгрузкой у Кораича... Вот теперь - стоп!".
  Сушеницкому стало по-настоящему холодно. Стараясь не спугнуть догадку, он неторопливо сходил в комнату, нашел в гардеробе пуловер, натянул его на голое тело и, потирая побитую руку, осторожно начал всё сначала.
  "Алкалоид прихватил фургон с Жидкостью. А вывез только то, что помещалось в детской коляске. Выходит, основной груз он припрятал там, во дворе. Где именно?.. Где?! Времени рыть яму у него не было. Перебросить через заводской забор? Можно, но при стеклянных флаконах это - безумие. Что остается? Железная лестница на холм? Бессмысленно. Подъезд жилого дома? Слишком долго. Скамейки у подъезда? Не то...".
  Будто кто-то всадил лопату во всю эту историю, копнул и перевернул весь пласт. И то, что было снизу, стало сверху. "Ты измазался о мусорные баки", - сказал ему на прощанье Чесноков. Сушеницикий поднял с кресла свою крутку и уставился на рукав с крупными черными мазками. Точно такие же имелись и на рукаве мужчины, укравшего детскую коляску - на рукаве Алкалоида. Сушеницкий заметил это там, в подворотне.
  "Алкалоид убивает Жостера, основную часть Жидкости прячет в мусорные баки, а с собой берет образцы. Он ставит их в украденную коляску и спокойно везет со двора. Потом он занимается Джиддой, Пасей и мной. Отсюда следует, что за грузом он не возвращался. И не мог возвращаться - часов до десяти, до одиннадцати жители еще выносят мусор. Алкалоид не станет рисковать, он выждет до середины ночи и в полном безлюдье заберет Жидкость".
  Сушеницкий надел куртку, достал из стола диктофон и "мыльницу", в которой еще оставалось шесть кадров после отпуска, рассовал аппаратуру по карманам и вышел в прихожую. Набрал домашний номер Руты. На четвертом гудке трубку подняли.
  - Это я.
  - Димочка, - к ночи голос у Руты стал мягче и приглушенней. - Еще в редакции?
  - Уже дома, и опять ухожу.
  - Ты обещал утром засесть за машинку. - Она напомнила ласково, как напоминают ребенку о несделанном уроке.
  - Напечатаешь сама. Я материал наговорю по дороге, а диктофон оставлю у мусорных баков.
  - Где?!
  - "Трубу" знаешь?
  - Конечно.
  - Там есть двор с железной лестницей на холме. И с тремя мусорными баками. У одного из них, на земле, и будет лежать мой диктофон.
  - Что еще за приключение, Димочка? Что за выдумки?
  - Только приди туда на рассвете, - продолжал инструктировать Сушеницкий. - До того, как возле баков появятся бомжи.
  - Ты меня пугаешь.
  - Если всё обойдется, я позвоню и дам отбой.
  - Димочка! Немедленно прекрати.
  - Не подведи меня, - Сушеницкий опустил трубку на место, еще раз глянул в разбитое зеркало, подумал, что это не к добру, и покинул квартиру.
  
  
  4.
  
  Алкалоида всё не было. Не было - и всё!
  Ночь вползла в свою сердцевину, которая оказалась мрачной и беспросветной, нарушаемой лишь бледными звездочками в разрывах черных облаков, грязно-желтым мазком тусклого фонаря в конце длинной пятиэтажки да кем-то по забывчивости не погашенным окном.
  Где-то простучал трамвай, прошумел и стих. Это были последние звуки, будто изгнанные пришедшей тишиной, навалившейся своим стерильным безмолвием.
  Ветер усилился. Он с немыслимой скоростью гнал по небу маслянисто-сажевые клочки. Сушеницкий вздохнул несколько раз поглубже и почувствовал, что воздух отсырел окончательно. Ждать было невмоготу. Алкалоид мог вообще не явиться, издалека учуяв опасность.
  Впереди чернели мусорные баки, за ними был двор, силуэты деревьев и непроницаемая дыра подворотни. Сушеницкий сидел на остатках дощатого ящика, держа на коленях фотоаппарат.
  Слева на земле, чуть ближе к бакам, был оставлен диктофон. Добираясь сюда из дома, Сушеницкий без устали говорил, подсовывая прохладную поверхность к самим губам. Он сумел связать в единую историю всех: Жостера, Джидду, Пасю, академика Душицына и придуманную им Жидкость. Об Алкалоиде он рассказал отдельно, переплетая факты, вымысел и воспоминания погибших свидетелей. В конце он оставил немного пленки - для последних событий и резюме, если таковое успеет сделать.
  Сушеницкий протянул руку и пощупал увесистый проржавевший штырь, пока почивавший у его подошв. Два часа назад он потыкал им мусор в баках, и конец тупо уперся в деревянные ящички. Жидкость была на месте и ждала прихода Алкалоида.
  Осенний холод стал донимать. Ветер, врывавшийся с улицы, проносился над землей и пронизывал насквозь. Настроение падало, рука снова начала ныть, и пришлось сцепить зубы, чтобы не завыть от отчаяния.
  Алкалоид возник неожиданно. Сушеницкий пропустил сам момент его появления, и осталось впечатление, что человек был порожден мраком подворотни.
  Он шел, не скрываясь. Двигался, как на прогулке, неторопливо, уверенно и спокойно. Перед собой толкал платформу на трех колесах - такими тележками на базарах развозят товар, покрикивая на окружающих.
  Алкалоид оставался безгласным, будто бестелесным. Его лицо в ночной тени было неразличимо, а движения почти неуловимы. Сушеницкий привстал, включил диктофон на запись и открыл объектив в фотоаппарате.
  Пристыковав платформу вплотную к бакам, Алкалоид перегнулся через край контейнера, бесшумно поковырялся внутри и вытащил первый ящик. Сушеницкий тут же нажал на кнопку спуска, и ярко-голубой блик разорвал ночь.
  Алкалоид не среагировал никак. Он установил ящик на платформу, разогнулся, дал себя сфотографировать еще раз и достал второй ящик.
  Сушеницкий сунул фотоаппарат в карман куртки, поднял с земли стальной штырь, поудобней обхватил его пальцами и произнес хрипловатым голосом:
  - Вы проиграли, Алкалоид.
  Фраза, произнесенная им, не понравилась Сушеницкому. Он поморщился и тут же начал мысленно ее редактировать: "Вам конец, Алкалоид", "Это финал, мой дорогой друг", "Хотите знать, где просчитались?".
  Алкалоид тем временем извлек третий ящик, струсил с рукава налипший мусор и вынул пистолет - большой черный пистолет, из которого стрелял Жостер. На это Сушеницкий не рассчитывал. Он ожидал встречи с кастетом и ножом, и теперь влажная изморось покрыла его от макушки до пяток.
  Ветер неожиданно затих. Алкалоид направил ствол, и Сушеницкий скорей почувствовал, чем увидел, как чужой палец стал мягко нажимать на спусковой крючок.
  При стрельбе в упор выжить невозможно. Сушеницкий это знал, но решил рискнуть и толкнул себя в сторону мусорных баков.
  Выстрел раздался одновременно с прыжком. Полыхнувшее зарево больно ударило по глазам. Контакт с землей пришелся на изрезанное левое плечо, оно мгновенно отозвалось резкой болью, затем что-то твердое и неимоверно тяжелое садануло в голову, Сушеницкий услышал еще один выстрел, подумал, что его достреливают, и ночная темнота, сделавшись темнее тьмы, накрыла его.
  
  
  5.
  
  Каруселью мелькали полосы. Черное, серое, оранжевое.
  Сушеницкий простонал и разлепил веки. Мир еще раз крутнулся вокруг своей оси и замер. Размытые пятна прояснились, обрели очертания, и стало видно пепельное небо, разбросанные звезды и желто-белый свет. Постепенно начали доноситься переливы голосов, разговоры и топот шагов.
  Сушеницкий по-прежнему лежал возле баков. Кто-то заботливо подсунул под него что-то мягкое, а сверху укрыл толстой курткой. Он повернул голову. В трех шагах от него, согнув руки в локтях, распростерся на боку Алкалоид, и несколько человек склонились над ним, о чем-то неслышно переговариваясь.
  Вокруг были включены фары автомашин, горели переносные фонари, и еще какие-то тонкие яркие лучи пронизывали черное пространство. Люди двигались, и в путаном пересечении света и тьмы их фигуры напоминали расплывающиеся очертания призраков. Одна из теней приблизилась к Сушеницкому и голосом, похожим на голос Чеснокова, спросила:
  - Подняться сможешь?
  - А я не убит? - звуки, выходя, драли и скребли горло.
  - Не сподобился. - Фигура опустилась рядом на корточки, и Сушеницкий близко увидел лицо Чеснокова: подпухшие веки, посеревшая кожа и две резко проступившие борозды от носа к губам.
  - А он? - Сушеницкий скосил глаза в сторону лежащего Алкалоида.
  - Получил пулю в грудь, но еще дышит. Когда он выстрелил в тебя, я выстрелил в него.
  - А ты не мог выстрелить первым?
  - Он слишком быстро выхватил пистолет.
  - Быстро? - искренне удивился Сушеницкий. - Да он целился в меня, наверное, минут пятнадцать.
  - Всё завершилось за четыре секунды, - скрупулезно уточнил Чесноков. - Он вскинул пистолет, ты прыгнул, он выстрелил, я выстрелил. Ты упал и ударился о мусорные баки. Получил кратковременную потерю сознания.
  - "Крат-ко-вре-мен-ную", - возмущенно прохрипел Сушеницкий. - Если бы ты поверил мне раньше...
  - Я поверил, но не до конца.
  - Не до конца? - Сушеницкий будто подавился этими словами и пристально уставился на Чеснокова, пытаясь разделить в знакомом лице ложь и правду.
  Чесноков хмыкнул и разъяснил:
  - Жидкость в баках мы нашли сразу, еще вечером. И решили подождать. Первым пришел ты, потом тот тип.
  - Алкалоид.
  - Пусть будет Алкалоид, - согласился Чесноков. - Потряси головой.
  - И ты не придумал ничего лучшего, как сказать мне про измазанный рукав, - обиделся Сушеницкий.
  - Не тошнит? - Чесноков крепкими бессердечными пальцами ощупал череп Сушеницкого. Боль откуда-то снова вынырнула, как на коньках, проскользила по голове и исчезла где-то за левым ухом. Сушеницкий вскрикнул.
  - Сможешь подняться? - еще раз спросил Чесноков.
  - Я понимаю, ты давал мне шанс, - продолжал вполголоса рассуждать Сушеницкий, - и если бы я был в этом замешан, я мог бы вообще здесь не появляться, - его шепот все больше становился похожим на бессознательный бред. - Но ты не проигрывал в любом случае. Кто-нибудь за товаром обязательно бы явился.
  Чесноков разогнулся, его лицо исчезло в тени, и оттуда он бесстрастно предложил:
  - Если хочешь, мы довезем тебя до дома.
  - Хочу, - покорно ответил Сушеницкий, прислушиваясь к гулу электростанции в собственной голове.
  
  
  Эпилог
  
  
  Сушеницкий стучал на пишущей машинке. Стучал с удовольствием.
  Пошли вторые сутки, как он сидел дома, никуда не выходя. За это время раз двадцать трезвонил телефон, и шесть раз звонили в дверь. Но Сушеницкий трубку не поднимал и никому не открывал. А зачем? Что он уже мог сделать или сказать?
  Голос окончательно сбежал от него, оставив после себя сухую горечь, колющую боль и сдавленный хрип, с готовностью переходящий в кашель. Каждый час Сушеницкий бережно подогревал раствор эвкалипта, полоскал им горло, громко булькая на всю кухню, и тут же возвращался за письменный стол.
  Такого материала у него еще не было. Человеческие судьбы сплелись в тугой жгут, этот жгут рассек ни одну жизнь и умудрился захлестнуть Сушеницкого. Все фотографии были разложены перед ним на столе. Несколько раз он включал диктофон, вслушиваясь в свой собственный скрипящий голос, в шаги Алкалоида, выстрелы, крики, гул машин и последний вопрос Чеснокова: "Подняться сможешь?".
  Очерк разрастался, подробности налезали одна на другую, страницы покрывались блеклыми, чуть расплывшимися буквами, и за стуком машинки Сушеницкий не услышал, как в квартиру вошла Лида Ромашко.
  Она открыла дверь своим старым ключом. Робко, словно боясь, что ее выгонят, сделала два шага по прихожей и остановилась на пороге комнаты, глядя, как он работает. Через минуту он почувствовал на затылке ее взгляд, прекратил печатать и обернулся.
  - Ты еще болеешь или уже работаешь? - она хотела пошутить, но у нее не получилось, и проявились циничные интонации врача. Но Сушеницкий не обиделся, он сам не знал, что с ним сейчас происходит, виновато улыбнулся и подошел к ней.
  - Когда я уходила, ты отдал мне ключ от квартиры, - негромко оправдалась Лида. - И сказал, что если я захочу вернуться, то смогу сама открыть дверь.
  Он помнил об этом и с тех пор не менял замки. Она угадала его ответ и попросила:
  - Только не говори, что ждал моего возвращения.
  "А ты вернулась? - мелькнуло в его глазах. - Вернулась?". Он провел рукой по ее волосам, она растерялась и начала рыться в сумочке. Достала пузырек.
  - Я принесла уникальное лекарство. Для полоскания горла. Одна капля на стакан воды.
  "При чем тут лекарство?" - удивился Сушеницкий, ему захотелось ее поцеловать и раствориться в ее травянистых глазах.
  - Нет, ты только понюхай. - Она пряталась за это лекарство, будто оно могло спасти не только его, но и ее. Быстро открутила пробочку. - Ты понюхай, исключительное действие.
  "Ну ее к черту эту гадость". Сушеницкий отвел руку с пузырьком в сторону, наклонился к ее лицу и поцеловал в губы.
  Лидина рука опустилась, капли пролились на пол, в воздухе распространился характерный запах жженой пробки, и Сушеницкий понял, что теперь этот запах будет для него самым лучшим запахом на свете.
  
  
  
* * * * * * *

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"