Локвуд Патрисия и др. Поэтические переводы

Локвуд Патрисия и др : другие произведения.

Поэтические переводы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Локвуд Патрисия и др (перевод: Брагина Ольга Игоревна) (olga_bragina@ukr.net) Размещен: 13/03/2020, изменен: 26/05/2022. 287k. Статистика. Сборник стихов: Переводы Скачать FB2		Ваша оценка:

Патрисия Локвуд

Фильм о похитителе драгоценностей

Я была так счастлива в зале драгоценных камней.

Солнце правило, как президент, я была, словно

вскопанная земля, ад съежился

до размеров кристалла серы. Кто-то хотел

танцевать: должно быть, я.

У меня была сотня лиц, и одно из них

поднесло потолок идеальным ломтиком -

как двенадцатилетний святой

в деревне, где читают только

Откровение Иоанна Богослова. У меня была

крупица рассудка, в кои-то веки у меня был разум,

который понимал свет ...

Дождь шел на мой аквамарин.

Мир вцепился в каркас кровати.

Я ощущала красный взрыв динамита в Миссури,

где все окрестности были моей кондитерской лавкой,

где цвет выпивал свою ежедневную сущность,

никогда не становясь менее сладким, не теряя

новизну. "Хочу положить это в рот" -

сказал кто-то,. - "Мне почти хочется это съесть ... "

Меня использовали десятки раз, но я была, в основном,

равно красива. Посетители вздыхали от изумления

у витрины с матовым стеклом, где я сверкала свободно.

Они смотрели, как я лежу на словаре,

подчеркивающем мою прозрачность,

которая была абсолютной; они могли прочесть слово

"всё" сквозь меня.

Мое имя означало кровь, означало морскую воду,

означало лимон. Глаз в моем агате

никогда не моргал. Я верила, что создана

из замороженного лунного света. Меня отшлифовали,

звезда засияла снова. Чистейшую и прозрачнейшую в изгибах

часть меня вырезали из жилы.

Когда я раскололась, раскрыла свой пурпур, и как-то

продолжала стоять, меня назвали собором.

Слева я истекла на бархат,

Мы стали одним целым с ним -

Я хотела, чтобы меня вынесли украдкой.

Хотела пройти через все сигнализации,

пока эта капля пота не упала на пол.

Хотела оказаться в бог весть чьих руках,

это кража.

"Неприлично" - сказал мужчина рядом со мной. -

"Такой грудой ... это неприлично."

Потом я сбросила еще один карат, смеясь.

В Миссури вы могли бы меня подобрать

прямо на земле. Желейки,

леденцы, китайский финик. Я думала:

"Попробуй затянуть меня снова в ничто,

окажешься там, миллион лет назад".

В такой вот груде.

Просто так. Для кого угодно. Неприлично.

Ноги оригинальной вещи раздвигались,

вспышка, вспышка, вспышка.

Я сказала: давай, разбей стекло.

Дай мне осколки, как в калейдоскопе.

Кто-то будет полностью усыпан мной,

как только я выберусь отсюда.

***

Гипно-Домм говорит и говорит, и говорит, и говорит

Я была рождена женщиной, я говорю с тобой до смерти,

или пока твой слух не замкнется,

или пока ты не уснешь. Что у меня есть - так это уйма времени,

и голос, раскачивающийся медью туда-сюда,

ты слышишь его, основной фокус там,

где должно быть мое лицо. Что у меня есть - так это

абсолютная власть, чего я хочу - твоих денег, твоей чепухи,

и твой разум, и чувство меня как змеи,

и подвязку в траве. Каждая кость змеи -

тазовая кость, змея состоит только из бедер.

Первый издаваемый мною звук - тишина, затем - шшшшшш,

первое произносимое мною слово - "слушай". Стригали овец

и бухгалтера загипнотизируют и камень,

и матросы на мачте, следящие за морем, и мальчики,

которые стригут и стригут, и стригут, и стригут траву.

Писатели, которые пишут захватывающие романы, и писатели,

которые повторяются. Огранщик алмазов

преклоняет колени передо мной и просит его загипнотизировать,

я сверкаю перед ним, сверкаю ярко, говорю "слушай меня",

"слушай", я говорю. "Веди обратный отсчет своих лет, - говорю я ему.

Почувствуй свое дыхание, и мое,

которое будет продолжаться дальше. Поверь,

что ты младенец, пока я не скажу тебе иное, затем поверь,

что ты мужчина, пока я не скажу тебе, что ты грязь. Когда звук выстрела

раздастся, ты упадешь навзничь, как мертвый. Когда ты услышишь:

"Он дышит", ты встанешь снова".

Лучший пес языка "Да" защищает тебя.

Лучший черно-белый пес языка "Да"

следует всюду за тобой, а ты идешь, куда я велю,

ты идешь куда угодно. Почему я это делаю - это легко,

я пролагаю свой путь через школу. Дай мне деньги

на модернизм, дай мне деньги

на то, что идет следом. Когда ты осознаешь тот факт,

что у тебя есть тело, ты осознаешь, что это ненадолго.

Когда ты проснешься, ты придешь, когда ты читаешь слово

тяжело, или тяжело понять меня, или непроницаемую поэзию.

Когда ты закроешь книгу, ты придешь,

когда услышишь слова, закрой книгу,

ты придешь, когда услышишь.

***

Энн Карсон

Стеклянное эссе

Я слышу короткие щелчки в своем сне.

Вода из серебряного крана ночи

капает в раковину.

В 4 часа. Я просыпаюсь. Думая

о мужчине, который

ушел в сентябре.

Его звали Лу.

Мое лицо в зеркале ванной

в белых разводах.

Я умываюсь и возвращаюсь в кровать.

Завтра я проведаю маму.

ОНА

Она живет в вересковой пустоши на севере.

Она живет одна.

Весна раскрывается там, как лезвие.

Я еду к ней целый день на поездах и везу много книг-

некоторые для матери, некоторые - для меня,

в том числе "Собрание сочинений Эмили Бронте".

Это моя любимая авторка.

Мой главный страх, с которым я хочу бороться.

Когда я приезжаю к матери,

я чувствую, что превращаюсь в Эмили Бронте,

моя одинокая жизнь вокруг меня, словно вересковая пустошь,

мое нескладное тело - словно пень в илистой отмели со следами преображений,

который умирает, когда я вхожу в кухонную дверь.

Что это за мясо, Эмили, нам это нужно?

ТРОЕ

Три безмолвные женщины за кухонным столом.

Кухня моей матери темная и маленькая, но за окном

вересковая пустошь, парализованная льдом.

Она простирается, сколько хватает глаз,

на пологие мили до массивного темного белого неба.

Мы с матерью тщательно пережевываем латук.

Настенные часы в кухне издают скрип старых шестеренок

каждую минуту после двенадцати.

Книга Эмили раскрыта у меня на 216 странице под сахарницей,

но я украдкой смотрю на мать.

Тысяча вопросов изнутри освещает мои глаза.

Мать изучает свой латук.

Я переворачиваю на страницу 217.

"Во время своего полета через кухню я сбила с ног Гэртона,

который вешал новый выводок щенков

на спинке стула в дверном проеме. . . ."

Словно нас всех погрузили в стеклянную атмосферу..

Время от времени замечания проникают сквозь стекло.

Напряжение на съемочной площадке. Не очень хорошая дыня,

слишком рано для дынь.

Парикмахерша в городе обрела Бога, закрывает салон каждый вторник.

В ящике для чайных полотенец снова мыши.

Маленькие катышки. Обгрызают

уголки салфеток, если бы они только знали,

сколько сейчас стоят салфетки.

Вечером дождь.

Завтра дождь.

Тот вулкан на Филиппинах снова проснулся. Как ее звали,

Андерсон умерла, нет, не Ширли,

оперная певица. Негритянка.

Рак.

Ты не ешь свой гарнир, не нравится красный перец?

Из окна я вижу полет мертвых листьев над равниной

и рубцы от сосновых иголок на снегу.

В центре вересковой пустоши,

где земля впадает в депрессию,

лёд начал разжимать свои тиски.

Черные проталины проступают,

застывая, как в гневе. Мать говорит неожиданно.

Эта психотерапия не очень тебе помогает, да?

Ты его не забыла.

Мать умеет подводить итоги.

Ей никогда особо не нравился Лу,

но ей нравилась мысль о том, что у меня есть мужчина и моя жизнь наладилась.

Ну, он берет, а ты отдаешь - надеюсь, это работает,

вот всё, что она сказала, познакомившись с ним.

Отдавать и брать - слова как раз для меня

в то время. Я не была влюблена прежде.

Это словно колесо, катящееся под откос.

Но рано утром, пока мать спала,

а я была на первом этаже, читая главу "Грозового перевала",

где Хитклифф держит латук в грозу и шепчет, задыхаясь от рыданий:

"Заходи! Заходи!" призраку любимой,

Я падаю на колени на коврик и тоже плачу.

Она знает, как вешать щенков,

эта Эмили.

"Это не то же самое, что принять аспирин", - отвечаю я вяло.

Доктор Хоу говорит, что горе - долгий процесс.

Она хмурится. Для чего это всё,

зачем ворошить прошлое?

"О - я развожу руками-

Я победила!". Я смотрю в ее глаза.

Она улыбается. Да, ты победила.

СТРАЖ

Страж,

То, как Эмили пишет это слово,

приводит в замешательство.

Например,

в первой строке стихотворения "Скажи мне, зима ли это?"

в издании Shakespeare Head.

Но она написала именно слово "страж".

Она была стражем.

Она наблюдала Бога и людей, и ветряную пустошь, и раскрытую ночь.

Она наблюдала глаза, звезды, внутри, снаружи, нынешнюю погоду.

Она наблюдала бруски времени, которые разбивались.

Она наблюдала слабое сердце мира,

открытое настежь.

Быть стражем - это не выбор.

От этого никуда не скрыться,

нет рифа, на который можно взобраться, как пловец,

выходящий из воды на закате,

стряхивающий капли, они разлетаются в разные стороны.

Быть стражем - само по себе не грусть и не счастье,

хотя она использует эти слова в своем стихотворении,

как использует эмоции интимной связи в своем романе,

касаясь их эвфемизмом "работа стражи".

Но у него нет имени.

Он прозрачен.

Иногда она называет его Ты.

"Эмили в гостиной чистит щеткой ковер", -

записывает Шарлотта в 1828 году.

Нелюдимая даже дома,

не в силах встречаться взглядом с незнакомцами, когда выбиралась куда-то,

Эмили шла неуклюже

сквозь дни и года, скудость которых ужасает ее биографов.

Эта грустная чахлая жизнь, скажет кто-то.

Неинтересная, ничем не примечательная, разрушенная разочарованием

и отчаянием, скажет кто-то другой.

Она могла бы стать великим мореплавателем, если бы была мужчиной,

предполагает третий. Тем временем

Эмили продолжала втирать в ковер вопрос

"Почему мир потерпел кораблекрушение?".

Тому, кто связан с Тобой,

мир может показаться неким полузаконченным предложением.

Но между соседом, который вспоминает, что она

возвращалась с прогулки в пустоши,

и ее лицо было "озарено божественным светом",

и ее сестрой, которая говорит нам,

что у Эмили не было ни одного друга в жизни,

зазор, в который проскальзывает

маленькая кровоточащая душа.

Она скользит по глубокому килю, как буревестник,

невидимая.

Маленькую кровоточащую душу никто не поймал.

У нее не было друзей, детей, секса, религии, брака, успеха, зарплаты

или страха смерти. Она работала

в общей сложности шесть месяцев своей жизни (в школе в Галифаксе),

и умерла на софе в 14:00 зимним днем

на тридцать первом году. Она провела

большинство часов своей жизни, чистя ковер,

гуляя по вересковой пустоши

или наблюдая. Она говорит,

что это приносит ей покой.

"Мы сплоченны и всё хорошо, надеюсь, то же самое будет в этот день через 4 года", -

записала она в дневик в 1837 году.

Но ее поэзия с начала до конца связана с темницами,

подвалами, клетками, решетками, уздой, удилами, замками, кандалами,

закрытыми окнами, узкими рамами, мучительными стенами.

"Из-за чего сыр-бор? - спрашивает один критик. -

"Она хотела свободы. Разве у нее не было свободы?

Разумная и удовлетворительная домашняя жизнь,

искупающая скуку жизнь в мечтах- зачем всё это биение крыльев?

Что это была за клетка, невидимая для нас,

в которой она чувствовала себя заточенной?".

Существует много способов пребывать в заточении,

думаю я, шагая по вересковой пустоши.

Как правило, мать спит после обеда,

и я иду гулять.

Голые синие деревья и выцветшее деревянное небо апреля

врезается в меня ножами света.

Что-то здесь напоминает мне детство -

это свет захлебнувшегося времени после обеда,

когда часы тикают

и сердца закрываются,

и отцы уходят, возвращаются к работе,

и матери стоят на кухне, погружаясь в мысли

о чем-то, о чем они никогда не говорят.

Ты помнишь слишком много,

сказала мать мне недавно.

Зачем держаться за всё это? А я сказала:

"Куда мне все это записать?".

Она перешла к обсуждению аэропортов.

Крошки льда превращают в грязь всё вокруг меня,

пока я быстро иду по вересковой пустоши,

меня согревают лучи бледного синего солнца.

На краю пустоши наши сосны

склоняются на ветру,

который дует откуда-то.

Наверное, самое тяжелое в потере любимого -

смотреть, как год повторяет свои дни.

Это как если бы я могла погрузить руку

в поток времени и зачерпнуть

голубые и зеленые ромбы апрельской жары

год назад в другой стране.

Я чувствую тот другой день, бегущий под этим,

как старая видеопленка - вот мы быстро сворачиваем за последний угол

вверх по склону, тени

лип и роз мелькают в окне автомобиля,

музыка льется из радио, он

поет и целует мою левую руку.

Лу жил в высокой синей комнате, из которой видел море.

Время с его прозрачными петлями проходит мимо меня,

до сих пор хранит звук телефона в той комнате,

и гул автомобилей вдали, и голубей под окном,

воркующих равнодушно, и его голос, он говорит:

"Ты красавица". Я чувствую, как сердце

той красавицы бьется в моем, когда она сжимается в его объятиях в этой высокой синей комнате.

"Нет", - говорю я громко. Я опускаю руки

в воздухе, который внезапно становится холодным и тяжелым, как вода,

видеопленка резко дергается и останавливается,

словно стеклянная пластинка под каплей крови.

Я останавливаюсь, поворачиваюсь, стою на ветру,

который теперь обрушивается на меня через пустошь.

Когда Лу ушел, мне было так плохо - я думала, что умру.

Это не редкость.

Я освоила практику медитации.

Каждое утро я сидела на полу напротив своей софы

и пела псалмы старых латинских молитв.

"Из бездны взываю к тебе, Господи".

Каждое утро ко мне приходили видения.

Постепенно я начала понимать, что это обнаженные проблески моей души.

Я назвала их Обнаженные.

Обнаженная #1. Одинокая женщина на холме.

Она стоит на ветру.

Это сильный ветер с севера.

Длинные лоскутья плоти отрываются от тела женщины и поднимаются вверх,

их уносит ветер, оставляя

обнаженный столб нервов, крови и мускулов,

зовущий безмолвно безгубым ртом.

Мне больно записывать это,

я не склонна к аффектам.

Но душу "обтесывают в мастерской природы",

как сказала Шарлотта Бронте в предисловии к "Грозовому перевалу".

Предисловие Шарлотты к "Грозовому перевалу" - шедевр публицистики.

Как человек, в упор не замечающий скорпиона,

сжавшегося на подлокотнике софы, Шарлотта

говорит уверенно и спокойно

о другом инвентаре из мастерской Эмили - о

непреклонном духе ("сильнее, чем мужчина, невиннее, чем ребенок"),

жестокой болезни ("боль, которую не передать словами"),

независимом конце ("она угасла быстро, она торопилась покинуть нас")

и о полном подчинении Эмили

творческому проекту, который она не могла ни понять, ни контролировать,

и за который она заслуживает не больше похвалы или хулы,

чем если бы она открыла рот,

"чтобы вдохнуть молнию." Скорпион ползет

по подлокотнику софы, пока Шарлотта

продолжает вежливо говорить о молнии

и других погодных условиях, с которыми можем столкнуться,

когда окажемся в наэлектризованной атмосфере романа Эмили.

"Ужас великой тьмы" ожидает нас там,

но Эмили не виновата. Эмили была в ловушке.

"Создав этих героев, она не понимала, что сотворила", -

говорит Шарлотта (о Хитклиффе, Эрншоу и Кэтрин).

Существует много способов пребывать в заточении.

Скорпион разжимается пружиной и приземляется на нашем левом колене,

пока Шарлотта делает вывод: "К себе у нее не было жалости."

Безжалостен и Перевал, который Эмили назвала Грозовым,

зз-за его "сильных сквозняков"

и "безумного северного ветра".

Северный ветер шлифовал вересковую пустошь,

окружавшую дом ее отца со всех сторон,

он сформировал скалу, которая называется жерновой песчаник,

научил Эмили всему, что она знала о любви и ее потребностях -

жестокая наука, в соответствии с которой ее герои

используют друг друга. "Моя любовь к Хитклиффу, - говорит Кэтрин, -

напоминает вечные скалы

над источником маленькой видимой радости, но она мне необходима".

Необходима? Я замечаю, что солнце потускнело

и дневной воздух стал острее.

Я поворачиваюсь и пересекаю пустошь в направлении к дому.

Какие силы

толкают людей, подобных Кэтрин и Хитклиффу,

друг к другу, и разлучают их, как поры в горячем камне,

которых выбрасывает на берег

вдали друг от друга, когда камень остывает? Что это за необходимость?

В последний раз я видела Лу темной ночью в сентябре.

Началась осень,

мои колени мерзли под одеждой.

Холодный осколок лунной розы.

Он стоял в моей гостиной и говорил,

не глядя на меня. Неудачная попытка уклониться,

он говорил о пяти годах нашей любви.

Я чувствовала, как сердце в моей груди разбилось на две части,

которые плывут в разные стороны. Теперь мне было так холодно,

что это было похоже на пожар. Я прикоснулась рукой

к его руке. Он отстранился.

"Я не хочу быть сексуальным с тобой", - сказал он. Всё это сводит с ума.

Но теперь он смотрел на меня.

Да, сказала я и начала снимать одежду.

Всё это сводит с ума. Сняв одежду,

я повернулась спиной, потому что ему нравится спина.

Он приблизился ко мне.

Всё, что я знаю о любви и ее потребностях,

я узнала в тот момент, когда оказалось,

что я навязываю

свои маленькие красные пылающие ягодицы, как у бабуина,

мужчине, который меня больше не любил.

Не было ни одного уголка моего разума,

который не был бы в ужасе от этих действий, ни одного органа моего тела,

который мог бы поступить иначе.

Но если говорить о разуме и теле, позвольте вопрос.

Душа - это пространство,

простирающееся, как поверхность жернового песчаника, между телом и разумом,

где вытачивается эта потребность.

Душу я заставила наблюдать за всем, что происходило той ночью.

Лу оставался со мной.

Мы лежали на покрывалах, словно это не была ночь сна и время

нежности и песен, которые мы пели друг другу на выдуманном языке,

как дети, которыми мы были.

Это была ночь, в которую сошлись Рай и Ад,

как сказала бы Эмили. Мы пытались заняться любовью,

но он оставался опавшим, хотя был счастлив. Я приближалась

снова и снова, каждый раз накапливая прозрачность,

в последний раз я летала высоко под потолком и смотрела вниз

на две души, сплетенные на кровати

их смертными оболочками,

которые видимы вокруг них, как линии на карте.

Я видела, как линии отвердевают.

Он ушел утром.

Очень холодно

идти против обжигающего апрельского ветра.

В это время года нет заката,

только какие-то движения внутри света, потом он умирает.

КУХНЯ

Кухня спокойна, словно прах, когда я захожу.

Во всём доме ни звука.

Я жду секунду,

затем открываю холодильник.

Блестящий, словно космический корабль, он источает холодное смятение.

Мать живет одна и ест мало, но ее холодильник всегда заполнен.

После извлечения коробки йогурта

из-под хитро разложенных остатков рождественского пирога,

завернутых в фольгу, и рецептурных лекарств,

я закрываю дверцу холодильника. Сизый сумрак

наполняет кухню, словно море.

Я прислоняюсь к раковине.

Белые продукты нравятся мне больше всего,

и я предпочитаю есть в одиночестве. Не знаю, почему.

Однажды я слышала, как девочки пели первомайскую песню с такими словами:

Виоланта в кладовой

Грызет баранью кость.

Как она ее грызла

Как она ее царапала,

Когда почувствовала себя одинокой.

Девочки наиболее жестоки к себе.

Некоторые похожи на Эмили Бронте,

которая оставалась девочкой всю жизнь, несмотря на тело женщины,

жестокость проступала сквозь все ее трещины, как весенний снег.

Мы видим, как она пытается освободиться от нее в разное время

жестом, похожим на тот, которым она оттирала ковер.

Вразуми его, а потом выпори!

Это была ее инструкция (в шесть лет) отцу

относительно брата Бренуэлла.

А когда ей было 14 и ее укусила бешеная собака, она пришла (говорят)

в кухню, взяла с плиты раскаленные докрасна щипцы и приложила

их прямо к руке.

На выжигание Хитклиффа ушло больше времени.

Более тридцати лет текста,

с апрельского вечера, когда он выбежал через черный ход кухни

и исчез в вересковой пустоши,

потому что нечаянно услышал половину фразы Кэтрин

("Меня унизил бы брак с Хитклиффом")

до неистового утра,

когда слуга нашел его мертвым и улыбающимся

на мокрой от дождевой воды кровати наверху в "Грозовом перевале".

Хитклифф - дьявол боли.

Если бы он остался в кухне

дольше, чтобы услышать вторую половину фразы Кэтрин

("поэтому он никогда не узнает, как я его люблю"),

Хитклифф обрел бы свободу.

Но Эмили знает, как поймать дьявола в ловушку.

Она вложила в него вместо души

постоянное хладнокровное удаление Кэтрин из его нервной системы

каждый раз, когда он делал вдох или думал о чем-то.

Она разбивала все его мгновения на две половины,

и дверь кухни оставалась открытой.

Я знакома с этой полужизнью.

Но дело не только в этом.

Сексуальное отчаяние Хитклиффа

вызвано отсутствием такого опыта в жизни Эмили Бронте,

насколько мы знаем. Ее вопрос,

связанный с годами внутренней жестокости, которые могут превратить человека в дьявола боли,

пришел к ней на освещенной мягким светом кухне

("кхня" в написании Эмили), где она,

Шарлотта и Энн все вместе чистили картошку

и придумывали истории про старого домашнего пса Стража у их ног.

Это фрагмент

стихотворения, написанного ею в 1839 году

(за шесть лет до "Грозового перевала"), где говорится:

Этот железный человек рожден похожим на меня,

Он был неугомонным мальчишкой:

Он должен был чувствовать в детстве

Славу летнего неба.

Что это за железный человек?

Голос матери разрезает меня пополам

из соседней комнаты, где она лежит на софе.

Это ты, дорогая?

Да, мам.

Почему ты не включаешь свет?

Из окна кухни я вижу стальное апрельское солнце,

хватаю его последнее холодное желтое мерцание

в грязном серебряном небе.

Ладно, мам. Что на ужин?

СВОБОДА

Свобода значит разное для разных людей.

Мне никогда не нравилось валяться в кровати утром.

Лу нравилось.

Матери нравится.

Но как только утренний свет проникает в мои глаза, я хочу встать с кровати -

идти по вересковой пустоши

в первые синие потоки и холод всеобщего пробуждения.

Я слышу, как мать в соседней комнате поворачивается, вздыхает и засыпает глубже.

Я снимаю стальную сетку простынь со своих ног,

и я свободна.

В вересковой пустоши всё сверкающее и твердое после морозной ночи.

Сияние льда вонзается в синее отверстие в небе.

Замерзшая грязь скрипит под ногами. Этот звук

заставляет меня вздрогнуть и вернутся в сон,

который снился мне этим утром и от которого я проснулась,

один из тех продолжающихся всю ночь сладких снов о том, как я лежу

в объятиях Лу, словно игла в воде - необходимо физическое усилие,

чтобы вырваться из его белых шелковых рук,

которые скользят по моим бедрам во сне - я

поворачиваюсь навстречу ветру

и бросаюсь бежать.

Гоблины, дьяволы и смерть несутся за мной.

Дни и месяцы после ухода Лу

я чувствовала себя так, словно небо разорвало мою жизнь.

У меня больше не было великодушного дома.

Видеть любовь между Лу и мной,

превратившимися в двух животных, грызущих и жаждущих друг друга

для утоления другого голода было ужасно.

Наверное, именно это люди называют первородным грехом, думала я.

Но какая любовь могла бы предшествовать этому?

Что предшествует?

Что такое любовь?

Мои вопросы не были оригинальными.

И мои ответы - тоже.

В те утра, когда я медитировала,

мне являлся обнаженный проблеск моей одинокой души,

а не сложные тайны любви и ненависти.

Но Обнаженные видны мне так же отчетливо,

как белье, замерзшее на бельевой веревке ночью.

Их было тринадцать.

Обнаженная #2. Женщина в клетке терновника.

Большие блестящие коричневые шипы с черными пятнами,

она изворачивается в разные стороны,

не может стоять ровно.

Обнаженная #3. Женщина с большим шипом терновника во лбу.

Она держит его обеими руками,

пытаясь вырвать.

Обнаженная #4. Женщина в разбитом пейзаже

с красной подсветкой, как на картине Иеронима Босха.

Ее голову и верхнюю часть тела закрывает дьявольское устройство,

похожее на верхнюю часть краба.

Ее руки скрещены, словно она снимает свитер,

она старается вытеснить краба.

Примерно в это время

я начала рассказывать доктору Хоу

про Обнаженных. Она спросила:

"Когда ты видишь эти страшные образы, почему ты остаешься с ними?

Почему продолжаешь смотреть? Почему

не уходишь?". Я была в замешательстве.

"Куда мне уйти?"- спросила я.

Мне это по-прежнему кажется хорошим вопросом.

Но теперь день раскрыт настежь и незнакомый юный апрельский свет

наполняет вересковую пустошь золотым молоком.

Я достигла середины пустоши,

где земля переходит в лощину, полную болотистой воды.

Она замерзла.

Твердый черный фасад жизни пустоши пойман в его ночном высокомерии.

Дикие золотые механизмы дикой травы видны глубоко в черноте.

Четыре обнаженных ствола ольхи поднимаются из нее

и качаются в синем небе. Каждый ствол,

проникая в лед, сияет картой серебряных давлений -

тысячи трещин толщиной с волос ловят белизну света,

как заключенный

ловит улыбки через решетку.

У Эмили Бронте есть стихотворение о женщине в заточении, которая говорит:

Вестник надежды приходит ко мне каждую ночь

И предлагает вечную Свободу за короткую жизнь.

Интересно, что это за Свобода.

Ее критики и комментаторы говорят, что она подразумевает смерть

или визионерский опыт, предшествующий смерти.

Они истолковывают ее заточение

как ограничения, налагаемые на дочь священника

в девятнадцатом веке в отдаленном приходе в холодной пустоши

на севере Англии.

Их раздражают утрированные термины, в которых она описывает жизнь в заключении.

"Во многих произведениях Бронте

драматизация и риторика этих стихотворений едва удерживается на грани,

чтобы не скатиться в потенциально сентиментальную мелодраму", -

говорит один из них. Другой

ссылается на "картонное величие" ее заключенного мира.

Я перестала рассказывать своей психотерапевтке про Обнаженных,

когда поняла, что у меня нет ответа на ее вопрос:

"Зачем продолжать смотреть?".

Некоторые люди смотрят - вот всё, что я могу сказать.

Больше некуда идти,

нет рифа, на который можно взобраться.

Возможно, я смогла бы ей это объяснить, если бы нашла подходящий момент,

как в разговоре с очень сложной сестрой.

"На этот ум воздействовали только время и опыт:

он не был подвержен влиянию других интеллектов" -

писала Шарлотта об Эмили.

Интересно, какую беседу вели эти две женщины

за завтраком в доме пастора.

"Моя сестра Эмили

не была человеком с экспансивным характером - подчеркивает Шарлотта, -

или человеком, в чьи потайные закоулки разума и чувств,

самые близкие и дорогие для нее,

можно было вторгнуться безнаказанно. . . ." Закоулков было много.

В один летний день 1845 года Шарлотта

"случайно уселась на томик стихотворений с почерком моей сестры Эмили",

Это была маленькая (4 x 6) записная книжка

с темно-красной обложкой и пометкой 6d.

в ней было 44 стихотворения убористым почерком Эмили.

Шарлотта знала, что Эмили пишет стихи,

но была "более чем удивлена" их качеством.

"Совсем не похоже на стихи, которые обычно пишут женщины".

Еще один сюрприз ожидал Шарлотту, когда она начала читать роман Эмили,

не в последнюю очередь из-за его бурного языка.

Она осторожно исследует этот закоулок

в своем "Предисловии редактора" к "Грозовому перевалу".

"Более того, многие читатели испытают неимоверные страдания

от погружения в текст этого романа,

от слов, напечатанных полностью,

которые принято отображать только первой и последней буквой

- пустая строка, заполняющая пробел".

Существуют разные определения Свободы.

Лу любил говорить, что любовь - это свобода.

Я воспринимала это скорее как пожелание, а не как мысль,

и меняла тему разговора.

Но пустые строки не говорили ничего.

Как пишет Шарлотта,

"Практика намеков с помощью отдельных букв на ругательства,

которыми сквернословы и жестокие люди пытаются уснастить свою речь,

поражает меня, как поступок,

пусть совершенный из лучших побуждений, но слабый и бесполезный.

Не могу сказать, какое добро он несет, какое чувство он освобождает,

какой ужас он скрывает".

Я поворачиваюсь и иду обратно по вересковой пустоши

к дому и завтраку. Это двустороннее движение,

язык несказанного. Мои любимые страницы

"Собрания сочинений Эмили Бронте" -

примечания в конце

о небольших изменениях, которые Шарлотта

внесла в текст стихотворения Эмили,

которое Шарлотта редактировала после смерти Эмили.

"Темница для самых сильных" [рукой Эмили] изменено на "благородных" Шарлоттой"

ГЕРОЙ

Кстати, по тому, как мать жует тост, я могу сказать,

хорошо ли она спала,

собирается ли она сказать что-нибудь хорошее

или нет.

Нет.

Она кладет свой тост на край тарелки.

"Знаешь, ты могла бы задернуть шторы в той комнате", - говорит она.

Это зашифрованная отсылка к одному из наших старых споров,

которые я называю "из серии "Правила жизни".

Мать всегда плотно задергивает шторы в спальне, когда ложится спать ночью.

Я открываю свои как можно шире.

Я говорю, что мне нравится видеть всё.

Что там видеть?

Луна. Воздух. Восход.

Весь этот свет на твоем лице утром. Который будит тебя.

Мне нравится просыпаться.

В этой точке спор о гардинах достигает дельты

и может дальше плыть по одному из трех каналов.

Это канал "То, что тебе нужно - это хороший сон ночью",

Канал "Ты столь же упряма, как твой отец",

и рандомный канал.

Еще один тост? Я резко возражаю, отталкивая стул.

"Ох уж эти женщины!" - раздраженно скрипит мать.

Она выбирает рандомный канал.

Женщины?

Жалуются на изнасилования все время.

Я вижу, что она тычет разгневанным пальцем во вчерашнюю газету,

лежащую под банкой виноградного джема.

На первой странице небольшая статья

о митинге к Международному женскому дню -

ты видела летний каталог Sears?

Нет.

Как же так, это просто позор! Эти купальники-

вырез досюда! (показывает) Неудивительно!

Ты говоришь, что женщины заслуживают быть изнасилованными,

потому что в рекламе Sears

узкие купальники? Мам, ты серьезно?

Ну, кто-то должен нести ответственность.

Почему женщины должны отвечать за мужское желание? Мой голос становится громче.

О, понимаю, ты - одна из Них.

Одна из Кого? Я говорю очень громко. Мать делает вид, что не слышит.

А куда ты дела тот цельный купальник, который у тебя был в прошлом году, такой зеленый?

Он так тебе шел.

С огромной высоты на меня нисходит болезненное осознание того факта,

что моя мама боится.

Ей исполнится восемьдесят этим летом.

Ее маленькие острые плечи сутулятся в синем купальном халате,

заставляя меня вспомнить о маленьком кречете Эмили Бронте по имени Герой,

которого она кормила кусками бекона на кухонном столе, когда Шарлотты не было рядом.

Так что, мам, мы идем - я открываю тостер

и проворно бросаю горячий кусок ржаного хлеба на ее тарелку -

проведать папу сегодня? Она смотрит на кухонные часы враждебно.

Выйдем в одиннадцать, вернемся домой в четыре? Я продолжаю.

Она мажет масло на тост извилистыми штрихами.

Тишина разрешена нашим шифром. Я иду в соседнюю комнату, чтобы позвонить в службу такси.

Мой отец живет в больнице для пациентов, нуждающихся в постоянном уходе,

в 50-ти милях отсюда.

Он страдает от деменции,

для которой характерны два вида патологических изменений

и которая впервые была зафиксирована в 1907 году Алоизом Альцгеймером.

Во-первых, присутствие в мозговой ткани

шаровидного образования, известного как нейритическая бляшка,

состоящая главным образом из вырождающихся клеток мозга.

Во-вторых, нейрофибриллярные клубки

в коре головного мозга и в гиппокампе.

Лечения нет, причины неизвестны.

Мать ездит к нему на такси раз в неделю

в течение последних пяти лет.

Брак - это страх и риск, говорит она,

это страх.

Примерно через час мы сидим в такси,

в окне мелькают пустые проселочные дороги, мы едем в город.

Апрельский свет прозрачен, как сигнал тревоги.

Пока мы едем, возникает неожиданное чувство каждого предмета,

существующего в пространстве в собственной тени.

Мне хотелось бы привезти эту ясность с собой

в больницу, где различия склонны сглаживаться и срастаться.

Мне хотелось бы быть добрее к нему, пока он не обезумел.

Вот два моих желания.

Трудно заметить начало деменции.

Помню ночь десять лет назад,

когда я разговаривала с ним по телефону.

Была зима, восресная ночь.

я слушала его фразы, полные страха.

Он начинал предложение о погоде, терял нить, начинал новое.

Я злилась, слушая, как он барахтается-

мой высокий гордый отец, бывший штурман Второй мировой!

Из-за этого я становилась безжалостной.

Я стояла на краю разговора,

наблюдая, как он мечется в поиске ключей,

не предлагая ему подсказки,

на меня снежной лавиной обрушилось осознание того факта,

что он не представляет, с кем разговаривает.

Сегодня намного холоднее, я полагаю. . . .

его голос вдавливался в тишину и обрывался,

Его засыпало снегом.

Наступала длинная пауза, снег накрывал нас обоих.

"Ладно, не буду тебя задерживать", -

сказал он с внезапной бодростью отчаяния, словно увидел берег.

Я сейчас попрощаюсь,

Я не хочу увеличивать твой счет. До свиданья.

До свиданья.

До свидания. Кто вы?

Я сказала гудкам в трубке.

В больнице мы прошли по длинным розовым коридорам

в дверь с большим окном

с кодовым замком (5-25-3)

в западное крыло для пациентов, требующих постоянного ухода.

У каждого флигеля есть название.

Этот называется "Наша золотая миля",

но мама предпочитает называть его "Последний заезд".

Отец привязан ремнями к креслу, прикрепленному к стене,

в комнате, где другие связанные люди склоняются под разными углами.

Мой отец склоняется последним, я горжусь им.

Привет, пап, как ты?

Его лицо приоткрывается, это может быть улыбка или ярость,

он смотрит мимо меня, распространяя флюиды неистовства.

Мать кладет свою руку на его.

Привет, любимый, говорит она. Он отдергивает руку. Мы сидим.

Солнечный свет растекается по комнате.

Мать начинает доставать из сумки вещи, которые принесла для него,

виноград, бисквиты из аррорута, мятные конфеты.

Он адресует жесткие реплики кому-то в воздухе между нами.

Он использует язык, понятный только ему,

состоящий из ворчания, отдельных слогов и внезапных диких призывов.

Иногда старая формула всплывает в прибое -

Что вы говорите! или С Днем рождения!-

но ни одного настоящего предложения

уже больше трех лет.

Я замечаю, что его передние зубы начали темнеть.

Интересно, как чистят зубы сумасшедших.

Он всегда хорошо заботился о зубах. Мать поднимает глаза.

Мы с ней всегда думаем две половины одной мысли.

"Помнишь ту позолоченную зубочистку,

которую ты прислала ему из Harrod"s в то лето, когда была в Лондоне?" - спрашивает она.

Да, интересно, что с ней случилось.

Должна быть где-то в ванной.

Она дает ему виноградины одну за другой.

Они скатываются с его больших неподвижных пальцев.

Он высокий мужчина, больше шести футов ростом, и сильный,

но после поступления в больницу его тело скукожилось до скелета -

кроме рук. Руки продолжают расти.

Теперь каждая из них размером с ботинок Ван Гога,

он протягивает их неуклюже за виноградинами на коленях.

А теперь он поворачивается ко мне с настойчивым потоком слогов,

который внезапно обрывается на высокой ноте - он ждет,

глядя на мое лицо. Этот вопросительный взгляд.

Одна бровь изогнута.

К моему холодильнику дома приклеена фотография.

На ней экипаж Второй мировой, позирующий на фоне самолета.

Руки крепко сжаты за спиной, ноги широко расставлены,

подбородки выпячены.

На них раздутые комбинезоны,

широкие кожаные ремни затянуты через пах.

Они щурятся от яркого зимнего солнца 1942 года.

Светает.

Они покидают Дувр, собираясь во Францию.

Мой отец крайний слева, самый высокий летчик,

его воротник поднят,

одна бровь изогнута.

Благодаря свету без тени он выглядит бессмертным,

мир похож на человека, который больше не будет плакать.

Он по-прежнему смотрит в мое лицо.

"Выпустить закрылки!" - кричу я.

Его черная улыбка вспыхивает и гаснет, как спичка.

ГОРЯЧИЙ

Горячий синий лунный свет спускается из заоблачных высей.

Я резко просыпаюсь от сна о погребе с повешенными щенками,

вглядываюсь во тьму.

Неловко

и медленно

сознание заменяет решетку.

Остатки снов и гневные жидкости

возвращаются в центр меня.

Теперь мои ночи заполнены снами о злости.

Так часто бывает после потери любви -

сине-черно-красная порча образовывает воронку.

Меня интересует злость.

Я карабкаюсь вверх, чтобы найти источник.

Мой сон был о старой женщине, лежащей на кровати без сна.

Она контролирует дом с помощью системы лампочек, висящих над ней на проводах.

У каждого провода маленький черный переключатель.

Постепенно выключатели ломаются и не включают лампочки.

Она нажимает и нажимает на них

в возрастающем приливе очень горячего гнева.

Затем она выползает из кровати, чтобы изучить латук

в других комнатах дома.

Комнаты молчаливы и ярко освещены,

в них много массивной мебели, под которой сжимаются

крохотные существа - не совсем кошки, не совсем крысы,

облизывая свои узкие красные челюсти

под грузом времени.

"Я хочу быть красивой снова", - шепчет она,

но огромные слишком освешенные комнаты раздражают пустотой,

как опустевший океанский лайнер, вдруг рядом с ней в темноте

какой-то шорох -

моя пижама промокла потом.

Злость путешествует по мне, вытесняя всё остальное из моего сердца,

заполняя клапаны.

Каждую ночь я просыпаюсь для этой злости,

мокрая от пота кровать,

коробка горячей боли захлопывается при каждом моем движении.

Я хочу справедливости. Бах!

Я хочу объяснений. Бах!

Я хочу проклясть фальшивого друга, который сказал, что я буду любить тебя вечно. Бах!

Я протягиваю руку и включаю прикроватную лампу. Ночь

льется из окна и растекается по вересковой пустоши.

Я лежу и слушаю свет, вибрирующий в моих ушах,

и думаю о проклятиях.

Эмили Бронте они хорошо удавались.

Фальшь, несчастная любовь и смертельная боль изменений - постоянные темы ее стихотворений.

Чем отплатила мне любовь!

Но если бы Бог был в небесах,

Чья десница сильна, чье слово верно,

Этот ад терзал бы и твой дух!

Проклятия подробны:

Уйди, обманщик, уйди! Моя рука становится мокрой;

Мое сердце истекает кровью, чтобы купить благословение - забыть!

Если бы могло это потерянное сердце вернуть, вернуть твоему

Десятую часть боли, омрачающей мой закат!

Но проклятия не приносят ей покоя:

Тщетные слова, тщетные исступленные мысли! Никто не услышит мой призыв-

Мои неистовые проклятия теряются в воздухе пустом. . . .

Не побежденный в моей душе, правит мною Тиран -

Жизнь покоряется моей власти, но Любовь я убить не могу!

Ее злость - загадка.

Она вызывает у меня много вопросов,

странно видеть такое холодное презрение осведомленности к любви

у женщины, которая редко выходила из дома

"только в церковь или на прогулку по холмам"

(сообщает нам Шарлотта), и у которой

было не больше общения с жителями Хауорта,

чем "у монахини с крестьянами,

которые иногда заходят в ворота ее монастыря"

Как Эмили потеряла веру в людей?

Она восхищалась их диалектами, изучала их родословные,

"но с ними редко обменивалась хоть словом".

Ее душа интроверта сжималась от пожатия руки человека, которого она встречала на пустоши.

Что Эмили знала о лжи влюбленных или прописной человеческой вере?

Среди ее биографов

есть один, предполагающий, что она родила или избавилась от ребенка

во время своего шестимесячного пребывания в Галифаксе,

но никаких доказательсв этого события не существует,

почти единодушно считается, что у Эмили не было отношений с мужчинами

в ее 31 год.

Если не принимать во внимание банальный сексизм,

у меня возникает соблазн

прочитать "Грозовой перевал" как один концентрированный многоуровневый акт мести

за всю ту жизнь, которой Эмили была лишена.

Но поэзия показывает нам следы более глубокого объяснения.

Как если бы злость могла быть призванием некоторых женщин.

От этой мысли становится зябко.

Сердце мертво с детства.

Не оплакано, отпуская тело.

Мне вдруг становится холодно, я укрываюсь одеялом до подбородка.

Призвание злости - не мое.

Я знаю свой источник.

Это оглушает, это мгновение, не похожее на другие,

когда твой любимый приходит и говорит, что не любит тебя больше.

Я выключаю лампу и лежу на спине,

думая о холодной юной душе Эмили.

Когда началось неверие?

Когда я была молодой,

существовали степени уверенности.

Я могла сказать: "Да, я знаю, что у меня две руки".

Но однажды я проснулась на планете людей, чьи руки иногда исчезали -

Я слышу, как в соседней комнате мать поворачивается, вздыхает и

снова переступает порог сна.

Луна за окном - холодный кусок серебра, маленький хрящ на увядающих берегах неба.

Наши гости живут в мрачном подземелье, шептала я,

глядя в подвал . . .

ТЫ

Вопрос, который у меня остался - это вопрос ее одиночества.

И я предпочитаю отложить его.

Утро.

Удивленный свет омывает вересковую пустошь с севера на восток.

Я иду к свету.

Единственный способ избавиться от одиночества - заполнить его Богом.

На этом уровне у Эмили были отношения с кем-то, кого она называет "Ты". Она описывает Его как пробуждение среди ночи полной сил.

"Ты" манит Эмили голосом ночного ветра.

Ты и Эмили влияют друг на друга в темноте,

резвясь, приближаясь и удаляясь.

Она говорит о сладости, "доказавшей, что мы - одно".

Меня смущает компенсаторная модель женского религиозного опыта, но, без сомнений,

было бы приятно иметь друга, с которым можно делиться секретами ночью

без необходимости платить за это ужасную цену секса.

Это ребяческая идея, я понимаю.

В моем образовании, я признаю, есть пробелы.

Базовые правила отношений мужчин и женщин

передавались в нашей семье с помощью намеков,

прямая речь была запрещена.

Помню одно воскресенье, когда я сидела на заднем сиденьи автомобиля.

Отец - на переднем.

Мы ждали на дороге мать,

которая вышла из-за угла дома

и села на пассажирское сиденье автомобиля,

она была в желтом костюме Chanel и в черных лодочках на высоких каблуках.

Отец посмотрел на нее искоса.

Сегодня ноги довольно открыты, мать, сказал он

голосом, который показался мне (в одиннадцать лет) странным.

Я уставилась в ее затылок и ждала, что она ответит.

Ее ответ всё разъяснил бы.

Но она только рассмеялась странным тягучим смехом.

Позже тем летом я связала тот смех с другим,

который услышала случайно, поднимаясь по лестнице.

Она разговаривала по телефону на кухне.

"Ну, женщина в большинстве случаев счастлива,

когда ее целуют в щеку, НО ТЫ ЗНАЕШЬ МУЖЧИН" -

говорила она. Смех.

Никаких веревок, шипов.

Я пришла в центр пустоши,

где земля переходит в болотистую местность.

Болотистая вода замерзла до твердого состояния.

Золотые семена

выгравированы

с обратной стороны льда, как сообщения.

Я приду, когда тебе будет очень грустно,

Ты будешь лежать одна в темной комнате;

Когда веселье безумных дней исчезнет,

И улыбка радости сотрется,

Я приду, когда настоящие чувства сердца

Полностью пошатнутся,

И мое влияние на тебя исчезнет,

Горе станет глубже, радость замерзнет,

Унесет душу.

Послушай! Это только час,

Ужасное время для тебя:

Разве твою душу не наполняет

Поток странных чувств,

Предвестников непреклонной силы,

Вестников моих?

Очень сложно читать сообщения, которыми обмениваются

"Ты" и Эмили.

В этом стихотворении она меняет их ролями,

говорит не от лица жертвы, а обращается к жертве.

Страшно смотреть, как "Ты" превращается в тебя,

ты лежишь в одиночестве в темноте и ждешь своего хозяина.

Поражает открытие - этот низкий неспешный заговор

хозяина и жертвы в рамках одного голоса -

логическое обоснование

самого ужасного часа одиночества поэтессы.

Она поменяла ролями "тебя" и "Тебя"

не в качестве демонстрации силы,

но для избавления от жалости

к этой душе, заключенной в стекло,

ее истинному созданию.

Эти ночи, когда я лежу в одиночестве,

не прерываются холодным лихорадочным рассветом.

Вот кто я.

Это призвание к злости?

Зачем истолковывать тишину

как Истинное Присутствие?

Зачем склоняться, чтобы поцеловать этот порог?

Зачем разжимать пружину, разглаживать, изнемогать,

представляя кого-то необозримого, кому я могу излить волнение своей души?

Эмили нравился Псалом 130.

"Моя душа ждет Тебя больше, чем ждут утра,

Я говорю больше, чем ждущие рассвета."

Мне хочется верить, что наблюдение было ее убежищем,

что ее заговор с "Тобой" избавлял ее от злости и желания:

"В Тебе они гаснут, как огонь терновника", - говорит псалмопевец.

Но для себя я не верю в это, я не гасну -

с Тобой или без Тебя у меня нет убежища.

Я - своя собственная Обнаженная.

У Обнаженных сложная сексуальная судьба.

Мне открылась эта судьба

в резком переходе от девочки к женщине, которой я являюсь сейчас,

от любви к злости на своего холодного мужа,

от огня к укрытию от огня.

В чем противоположность веры в Тебя-

абсолютное неверие в Тебя? Нет. Это слишком просто.

Это может вызвать ложное представление.

Я хочу говорить более ясно.

Возможно, Обнаженные - наилучший пример.

Обнаженная #5. Колода карт.

Каждая карта сделана из плоти.

Живые карты - это дни жизни женщины.

Я вижу большую серебряную иглу, прошивающую колоду насквозь.

Обнаженную #6 я не помню.

Обнаженная #7. Белая комната, стены которой

не имеют граней, искривленных поверхностей и углов,

они состоят из непрерывной атласной белой мембраны,

словно плоть какого-то внутреннего органа луны.

Это живая поверхность, почти мокрая.

Просветление вдыхает и выдыхает.

Радуги трепещут внутри.

В стенах комнаты шепчет голос:

"Будь очень осторожна. Будь очень осторожна".

Обнаженная #8. Черный диск, к которому все огни ветра

прикреплены в ряд.

Женщина стоит на диске

в центре ветров, чье высокое желтое шелковое пламя

льется и вибрирует в ней.

Обнаженная #9. Прозрачная глина.

Женщина вырыла в глине длинную глубокую траншею.

В траншею она кладет маленькие белые формы, я не знаю, что это.

Обнаженная #10. Зеленый терновник мира прорастает

сквозь сердце женщины,

которая лежит на спине на земле.

Терновник взрывается,

его зеленая кровь над ней в воздухе.

"Все есть то, чем является", - произносит голос.

Обнаженная #11. Риф в открытом космосе.

Космос синевато-черный и глянцевый, как твердая вода,

он быстро движется сразу во всех направлениях,

пронзительно кричит женщина, приколотая

к пустоте под его давлением.

Она выглядывает, ищет способ уйти, пытается поднять руку, но тщетно.

Обнаженная #12. Старый шест на ветру.

Холодные потоки струятся над ним

и вырываются

в изорванные длинные горизонтальные черные линии,

обрывки ленты

прикреплены к шесту.

Я не вижу, как они прикреплены -

крючки? скрепки? гвозди? Вдруг направление ветра меняется,

все черные обрывки поднимаются в воздух

и связываются в узлы,

потом развязываются и уплывают.

Ветер уходит.

Он ждет.

К этому времени, на середине зимы,

я была полностью очарована своей духовной мелодрамой.

Потом она прекратилась.

Дни проходили, месяцы проходили, но я ничего не видела.

Я продолжала смотреть, сидя на коврике возле софы

утром без штор,

мои нервы были открыты воздуху, словно я была без кожи.

Я не видела ничего.

За окном весенние бури пришли и исчезли.

Апрельский снег клал свои огромные белые лапы на двери и пороги.

Я наблюдала, как глыбы свешивались с крыши, разбивались

и падали, я думала:

"Как медленно!", когда он без звука скользил мимо,

но по-прежнему - ничего. Нет Обнаженных.

Нет Тебя.

Огромная сосулька сформировалась на перилах моего балкона,

так что я подхожу ближе к окну и пытаюсь смотреть сквозь лед,

надеясь сплутовать и таким образом обрести видение,

но всё, что я видела -

это мужчину и женщину в комнате через дорогу,

они застилали постель и смеялись.

Я перестала смотреть.

Я забыла про Обнаженных.

Я жила свою жизнь,

ощущая ее, как выключенный телевизор.

Что-то проходило сквозь меня и не принадлежало мне.

"Нет смысла опасаться теперь жестокого мороза и пронизыващего ветра.

Эмили не чувствует их", -

написала Шарлотта на следующий день после погребения сестры.

Эмили освободилась.

Душе это под силу.

Идет ли она к "Тебе" и сидит на пороге всю вечность,

наслаждаясь шутками, поцелуями и красивыми холодными весенними вечерами,

мы с тобой никогда не узнаем. Но я могу сказать тебе, что я видела.

Обнаженная #13 появилась, когда я не смотрела.

Она пришла ночью.

Очень похожа на Обнаженную #1.

Но все же совершенно другая.

Я видела высокий холм и на нем форму в очертаниях твердого воздуха.

Это мог быть просто шест со старой тканью на нем,

но когда я подошла ближе,

я увидела, что это было человеческое тело,

пытавшееся встать на ветру, такое ужасное, что плоть развевалась на костях.

Не было боли.

Ветер

очищал кости.

Они стояли обнаженные, серебряные и необходимые.

Это было не мое тело, не тело женщины, не тело кого-либо из нас.

Оно вышло из света.

***

Энн Бойер

Не-письмо

Когда я не пишу, я не пишу роман под названием "1994" о молодой женщине

в бизнес-парке провинциального города, у которой есть работа, она разрезает проходящее время.

Я не пишу роман под названием "Нерон" о самой богатой звезде искусств в мире и пространстве.

Я не пишу книгу "Сплин Канзас-Сити".

Я не пишу сиквел книги "Сплин Канзас-Сити" под названием "Мальдорор потаскухи".

Я не пишу книгу по политической философии под названием "Вопросы поэтам".

Я не пишу скандальные мемуары. Я не пишу патетические мемуары.

Я не пишу мемуары о поэзии или любви. Я не пишу мемуары

о нищете, взыскании долгов или банкротстве. Я не пишу о суде по делам семьи.

Я не пишу мемуары, потому что мемуары - для владельцев недвижимости,

и не пишу мемуары о запрете на мемуары.

Когда я не пишу мемуары, я не пишу также и стихи,

никаких стихотворений в прозе, современных или каких-либо других,

никаких стихотворений из фрагментов и сжатых стихотворений,

никаких свободных и разговорных стихотворений, никаких концептуальных стихотворений,

никаких виртуозных стихотворений с различными видами средств благозвучия,

никаких стихотворений с прозрениями или без них

никакой документальной поэзии о политической ситуации в мире

никаких стихотворений, насыщенных аллюзиями на теорию критики и популярные песни.

Я не пишу "Покидая станцию Атоха" Энн Бойер

и, конечно, не пишу "Надю" Энн Бойер, хотя хотелось бы написать "Долги" Энн Бойер

также не пишу "Немецкую идеологию" Энн Бойер

и не пишу сценарий под названием "Спартаковцы".

Я не пишу свою исповедь, более ничтожную, чем у Руссо.

Я не пишу свою исповедь, более невинную, чем у Блейка.

Я не пишу эпическую поэзию, хотя мне нравится то, что сказал Мильтон:

лирические поэты пьют вино, а эпические - воду из деревянного кубка.

Я хотела бы пить вино из деревянного кубка

или воду из опустошенной винной бутылки.

Я не пишу книгу о шопинге, о женском шопинге.

Я не пишу отчеты о снах, своих или чужих.

Я не пишу исторические реконструкции какой-либо существующей литературы.

Я не пишу ничего, что могли бы попросить или ждать от меня,

никаких эссе о поэзии или каких-либо других эссе, никаких ответов на вопросы круглого стола,

никаких ответов на вопросы интервью,

никаких советов для молодых писателей,

никаких моих мыслей по поводу теории критики и популярных песен.

Я не пишу новую конституцию республики без истории.

Я не пишу завещание или медицинский отчет.

Я не пишу обновления статуса в фейсбуке.

Я не пишу письма с благодарностями или извинениями.

Я не пишу доклады для конференций.

Я не пишу книжные обзоры. Я не пишу отзывы на обложку.

Я не пишу о современном искусстве. Я не пишу отчеты о своих путешествиях.

Я не пишу обзоры для The New Inquiry, не пишу статьи для Triple Canopy,

ничего не пишу для Fence.

Я не пишу ежедневные отчеты о прочитанном, своих действиях и идеях.

Я не пишу научно-фантастические романы о проблеме идеи автономности искусства,

и научно-фантастические романы о проблеме общества,

в котором есть только один закон - согласие.

Я не пишу рассказы на основе

идей ненаписанных рассказов Натаниэля Готорна.

Я не веду онлайн-профили на сайте знакомств.

Я не пишу анонимные официальные заявления.

Я не пишу учебники.

Я не пишу историю этих времен, или прошедших времен, или какого-либо будущего,

и даже историю этих видений, которые со мной весь день

и всю ночь.

***

Джулиана Спар

Традиция

Я протягиваю руку.

Я вручаю

и передаю.

Я протягиваю руку.

Я протягиваю руку

и передаю.

Некоторые называют это материнской заботой,

так я начинаю каждый день, протягивая руку, и потом весь день

длинная передача.

Некоторые называют это заботой,

так весь день и всю ночь, я протягиваю руку и

добавляю в себя машинное масло, потом передаю это машинное масло

другому существу, которое прежде было мной, это на самом деле не я.

Эта обязанность утешать.

Эта любовь.

Это вручение

и передача.

Это часть меня и это на самом деле не я.

Это я и машинное масло.

Это я и на самом деле не я, и машинное масло.

Назад и вперед.

Весь день, как львица, я лежу, где хочу, с тем, кто на самом деле не я,

я дарю тому, кто на самом деле не я,

масла проверки показателя преломления и антисептики для древесины.

Я лежу с тем, кто на самом деле не я, весь день,

я передаю тому, кто на самом деле не я, вино с мёдом ингибиторов горения

и веществ для предотвращения воспламенения.

Я делаю молоко похожим на нектар,

нектар с мёдом конденсаторных диэлектриков, красителей и электроизоляции,

я передаю их каждые два часа тому, кто на самом деле не я.

На самом деле не я - баран, взобравшийся на утес над потоком,

его нельзя потушить антивоспламенителем для мебели.

На самом деле не я подходит,

берет нектар изолированных труб и какие-то промышленные краски.

Позже я передаю чашу бюстгалтера на самом деле не мне,

чашу бюстгалтера, наполненную панелями звукоизоляции и искусственной древесиной,

каплей нектара и сладости.

На самом деле не я пьет его и потом слегка жалуется,

упрекает меня, говорит, что мои кексы с орехами и изюмом -

это кексы с экстрактом неочищенной нефти и природного газа,

что мои яблоки наполнены телепередачами и щетками стеклоочистителя.

На моей груди кудри на самом деле не меня,

на брови на самом деле не меня пластификатор струй, используемый в системах теплообмена.

На самом деле не я пьет во гневе и по необходимости,

на самом деле не я пьет из руки сладчайшего сна мой сок,

эта чаша клейких веществ,

эта чаша огнестойких добавок,

разбавителей пестицидов.

Пока на самом деле не я пьет,

я качаю в колыбели луну и на самом деле не себя в правой руке,

мои губы целуют средства для удаления пыли и разбавители воска.

Позднее той ночью

кровать была усыпана пятнами от охлаждающей эмульсии и турбин газопередачи,

на простынях смесь тормозной жидкости,

мы лежим на них вместе,

протягивая руки и передавая,

наполненные, пытаемся продумать свой путь через

экономику, труд, время и биологию,

я и на самом деле не я

вместе.

Мне хотелось бы думать, что мы договорились,

что у нас есть традиция,

что мы согласовали все эти вещи, объясненные нам нами,

но когда на самом деле не я просыпается

после употребления лекарственных средств и реактивов,

ночь за ночью

и день за днем

на самом деле не я будет петь песню упреков,

петь песню на самом деле не меня, песню, которая

звучит как Хвала бромированным огнезащитным средствам Koppers Ind.

звучит как Хвала водонефтяным репеллентам бумажных покрытий 3M

звучит как Хвала стеклоочистителям Asahi

звучит как Хвала цепной смазке для велосипедов Clariant International

звучит как Хвала изоляции для проводов и кабеля Daikin

звучит как Хвала упаковкам для лекарственных препаратов DuPont

звучит как Хвала лаку для ногтей Dyneon

звучит как Хвала машинному маслу Agrevo E

звучит как Хвала средству для завивки и распрямления волос Agsin Ptd. Ltd.

звучит как Хвала инсектициду и средству для выведения термитов в пустых теплицах

Chevron Chemical

звучит как Хвала тепличным цветам Monsanto

звучит как Хвала инсектицидам против огненных муравьев Rigo Co.

звучит как Хвала пластификаторам US Borax Inc.

Песня на самом деле не меня будет звучать и звучать.

На самом деле не я будет петь ее всю ночь,

часами и неделями напролет.

В ней будет восемьдесят пять названий компаний.

В ней будет двадцать одна химическая отрасль.

В ней будет девяносто семь продуктов.

В ней будет двести торговых марок.

Песня на самом деле не меня будет поворачивать эти названия в разных сочетаниях.

А потом она закончится другой частью, изобретением химикатов,

о которых на самом деле не я еще не знает.

Но тем из вас, кто на самом деле абсолютно не я,

я говорю: да будет знание вашим молотом, и мудрость - вашей наковальней.

Отдайте это.

Передайте дальше.

***

Лорна Ди Сервантес

Рисунки: Джону, попросившему написать о настоящей любви

"Писательница. Это тупик", - написал ты

той зимой народных брожений. Тогда впервые

я нашла тебя, голубой мрамор, тихо лежащий в котловане, тебя, отгородившегося

в ожидании чего-то, чего-нибудь, кроме ячейки твоей крохотной квартиры,

мебель в которой никогда не вытирали, семерых котов, названных в честь классиков,

ты отравил газом при переезде. Я не мог их содержать.

Ты объяснил так, и я поняла. И какому коту понравился бы

твой уклад жизни в раковине, когти твоих крепких пальцев, прочность

игры на банджо и сила, идущая

от носа к волосам, дрожь до кончиков волос. Моя любимая сказка

была про влюбленных филина и кошку в фарфоровой чашке,

брошенной в море, или в флейте - она более хрупкая, это более жизненно,

ее изрешетили талантом, утонченная полировка ее яркого лака

теперь в смятении из-за термических трещин, теперь она

покрыта матовой пеной, как чашка для ординарного эспрессо,

которую ты купил в Goodwill. Что всегда происходит с сердцем по детской моде,

красный шелк и золотой атлас, веселые блестки,

падающие при каждом шаге, наши имена и слово "Любовь" черным фломастером?

Что кому достается? Кто знает, во что превратилась роза,

которую ты привез из испанского Гарлема в то утро,

когда я сидела и ждала откачку у хирурга. Во что вообще превращаются

ожидание и желание, когда принцесса не готова,

а королева опоздала на поезд снова? Ты все еще пишешь

те старые ремарки, выгравированные на странице туза Кандинского,

отпуская? Например: "Лорна встречает Оливера Норта

и задает ему перцу". Даты не важны для меня, как

спасение или свободный свет, извивающийся жеребцом в воздухе,

унесенный силой в подземные туннели. Ты читаешь меня?

Существует ли библиотека, в которой ты найдешь меня,

раздавленную между страниц? "Пусть уходит, - моя утренняя мантра,

я слепну от сохраненной подкладки часов, теперь темно,

как в пустом чреве, когда я просыпаюсь, слушая твое тиканье

или звук белых стен на липких улицах. Моторы за окном

напоминают мне дыхательные аппараты при появлении

новых миров, обвал и постоянное поношение

песчаной косы, где морские львы пилили бревна для зимней лачуги.

Я представляю дым дерева утром. Я представляю ряд и массив

изношенных дымоходов, как должна была пахнуть та ночь,

ее копна волос в полотенце, моя реанимация сердца в остановке

движения, ты свернул направо, чтобы сказать мне: "Они думают,

что ее кто-то убил". Ты был там, хорошо, ты был

статуей, вырезанной из мрамора твоего рождения. Ты был терпелив,

как воробей под листом, и спокоен, как бухта в те светлые вечера,

когда я представляла тебя с торговкой рыбой, которую ты любил.

Да, я могла совершить глупость, уйти, когда скальпель

одинокой звезды сиял и мой мир полыхал, умирающая лампочка

для пальца розетки, как наши закаты на Мысе, кровь мертвой рыбы на снегу,

сердца и бриллианты, которые мы находили и оставляли

на могиле в Новой Англии. Почему лето тогда было таким длинным?

Даже сейчас золотое время года ставит меня в тупик, и я

припечатываю муравьев на глыбах искрящегося льда. Я прохожу неизменную милю,

где ты оставил те оковы из чистого золота,

швырнул их в быстрину театраьным жестом любви -

точно. Какова была моя роль? Или я ее не исполнила,

когда мне вручили пистолет моих триггерных улыбок

и научили взводить курок? Играла ли я ее

до рукоятки и крови, зарывалась ли я в тебя и просыпалась, чтобы найти тебя

одиноким в ленте дышащей ткани? Этот бесстыдный мускул умирает?

Любовь заканчивается? Значат ли вечные гнезда нечто намного большее,

чем перо, упавшее с вертела? Я подсматриваю за отмелью

вспененного тумана, кипящего ретушированными кисками

на розовом горизонте. Я порвала туфли при ходьбе. Мое мастерство исчезает.

Вот что у нас получается лучше всего, утки, уроки того, что делать не надо.

"Спасибо за дурь, -

написал ты

в моем Оксфордском словаре в мой 30-й день рождения, когда лето

кусалось и шипело неожиданно, словно пуля угля, вылетевшая из камина,

или немая ласточка, которая бросилась в яму, чтобы получить свою плату.

Поцелуй ее, это на счастье. Я прячу в руке этот талисман, но

сажу не покупают, и я не уплыла по гольфстриму, который отделяет

континенты от нас. Но лишь половина меня разбита,

другая держится на диком поплавке, на буйке, непоколебима при шторме.

Я могу поплыть в Азию, могу унестись без цели в Испанию, где

мой трос впервые высох от дождя. Мои сообщения вырываются с линии,

неотвеченные, прессованные листы из старой заливки или изображение

святыни. Но не притягивайте науку к этой плащанице, дата соврет.

Она скажет вам, что это святыня, даже продаст вам

кусок истершейся ткани. Она появляется в трещинах ущелий этой страны,

словно призрак на лобовом стекле приближющегося поезда.

Она отказывается умирать, но смотрит на свой народ

без лишнего пенни на сдачу. Моя одежда - это стакан,

ставший чистым благодаря злоупотреблению, неправильное обращение

моего возраста столь же явно, как мое стертое лицо, индийская голова моего упорного рождения,

моя битва, погребенная под островом снега, к которому я должна добраться. Что я могла сделать

с этим соседством проспектов, усыпанных пустыми раковинами

почтовых ящиков, чьи ноги запечены в цементе, как подтянутые сваи?

Очевидно, у них нет слов

для сожалений от чистого сердца.

Я сказала, что однажды выпишу нас из этого беспорядка. Но ключ

не двигается, когда я произношу твое имя по буквам. Я должна подделать

букву O или повторять ее снова и снова в темноте, прослеживая отличия,

расплескавшиеся на листе. Если бы я могла склеить их снова,

они держались бы? Нет веревки, я знаю, нет посуды

для хранения чистой жидкости. Я собираю пену ртом и улыбаюсь,

словно старуха, гримасничающая утром перед зеркалом. Я никогда

не была прозрачной, никогда не чувствовала себя, как дочь,

никогда не теряла, как ты, никогда не уезжала. Моя луна ждет на краю

орлиного гнезда, почти вымерший вид, скорлупа хрупкая

из-за ядовитого дыма. Я никогда не выхожу из своей чашки

чая, никогда не распускаю жир своих волос во время работы,

обезьяний жир с моих танцующих локтей, насмехающихся над твоими плечами.

Но я пишу и жду возможности продать книгу, понимаю, что ничего не выйдет

из этой затеи, но прошлое с его щерящимися зубами,

с его мясным дыханием, попавшимся на удочку моей шеи, стойким,

как запах перегара. Не говори мне. Я уже знаю. Это просто правила игры

для валета червей и королевы багетов;

это тупик для джокера, рисующего сердца.

***

Айлин Майлз

Американское стихотворение

Я родилась в Бостоне

в 1949 году. Я никогда не хотела,

чтобы этот факт стал известен,

фактически я провела лучшую часть

своей взрослой жизни,

пытаясь замести под ковер

свои ранние годы

и вести жизнь,

которая была очевидно моей

и не зависела

от исторической судьбы

моей семьи. Представляете ли вы,

что это было -

быть одной из них,

быть сформированной, как они,

разговаривать, как они,

иметь все привелегии

рождения в такой

богатой и могущественной

американской семье. Я посещала

лучшие школы,

у меня были лучшие учителя

и наставники, я много

путешествовала, встречалась со знаменитыми,

противоречивыми и

не столь достойными восхищения,

и я знала

с очень ранних лет:

если бы сущестовала хоть какая-то

возможность избежать

коллективной судьбы этой знаменитой

бостонской семьи, я

пошла бы по этому пути,

и я пошла. Я вскочила

в поезд Amtrak до Нью-Йорка

в начале 70-х,

и думаю, что

вы могли бы сказать,

что мои скрытые годы

начались. Я думала:

"Ну, я буду поэтом.

Что могло бы быть

более глупым и незаметным".

Я стала лесбиянкой.

Все женщины

в моей семье похожи

на лесбиянок, но это действительно

выход за красную линию,

когда ты становишься лесбиянкой.

Во время этой стыдной рисовки

я видела

я узнавала

я начала думать

нет истории побега.

Женщина, с которой

у меня сейчас роман,

сказала: "Знаешь,

ты похожа

на Кеннеди". Я почувстовала,

как кровь прилила к моим

щекам. Люди

всегда смеются

над моим бостонским акцентом,

путая "большой" и

"дом", "вечеринку"

и "горшочек". Но

когда эта ничего не подозревавшая

женщина произнесла

в первый раз

мою фамилию,

я вздрогнула.

Да, это правда,

Я Кеннеди.

Мои попытки остаться

неузнанной принесли мне

мало пользы. Начав как

скромный поэт, я

быстро взобралась

на вершину своей профессии,

заняв лидерские позиции,

получив почет.

Да, теперь женщине

следовало бы громко

окликать меня. Да,

я Кеннеди.

И я жду

ваших приказаний.

Вы - новые американцы.

Бездомные блуждают

по улицам крупнейших городов

нашей страны. Среди них

бездомные мужчины со СПИДом.

Разве это правильно?

Что у бездомных нет дома,

что нет бесплатной медицинской

помощи для этих мужчин. И женщин.

Что они получают сообщение

- пока умирают -

что это не их дом?

А как ваши зубы сегодня?

Вы можете себе позволить их лечить?

Насколько высока ваша арендная плата?

Если искусство - высшая

и наиболее честная форма коммуникации

в наше время, и молодая художница

больше не может переехать сюда,

чтобы говорить со своим временем...

Да, я могла,

но это было 15 лет назад,

и помните - я должна была,

потому что я Кеннеди.

Не должны ли мы все быть Кеннеди?

Крупнейшие города этой страны -

дом бизнесменов и дом

богатых художников. Людей

с красивыми зубами, которые

не живут на улицах.

Что нам делать с этой дилеммой?

Послушайте, я получила образование.

Я узнала про Западную

Цивилизацию. Знаете ли вы,

в чем послание Западной

Цивилизации? Я исключительна.

Одинока ли я этой ночью?

Нет, не думаю. Одна ли я с кровоточащими деснами

этой ночью. Единственная ли я

лесбиянка в этой комнате

этой ночью. Только ли мои

друзья умерли, умирают сейчас.

И мое искусство не сможет получить поддержку,

пока оно не станет огромным, больше, чем

что-либо еще, подтверждая

чувство аудитории, что они

исключительны. Что только они единственные

хороши, заслужили

купить билеты,

чтобы увидеть это Искусство.

У них есть работа,

они здоровы, они должны

выжить, они

нормальные. Ты

нормален сегодня ночью? Все

присутствующие, нормальны ли мы все.

Для меня не нормально

быть Кеннеди.

Но мне больше

не стыдно, я больше

не одна. Я не одна

этой ночью, потому что

мы все Кеннеди.

И я - ваш Президент.

***

Мэй-Мэй Берсенбругге

Постоянный дом

Я ищу постоянный дом, но это строение выглядит как равнодушная сложность и остранение, ведущее к отсутствию надежды.

Мальчик тянет животное на привязи.

Дом с красной крышей отдыхает меж двух холмов.

Я вижу в его окнах море.

Его агрессия противостоит домашнему животному, холодному открытому пространству, достаточно большому, чтобы работать с изоляцией?

Дом - это отражение, пространство вокруг него - посредник, театр.

Ты не обязан поглощать пространство, чтобы существовать, расстояние, точка к точке, где возлюбленные руины - средний план, например.

Первый дом и пространство отрицают друг друга.

Потом они превращаются в серию снимков.

Мальчик смотрит, как мышь бегает по ободку абажура.

Он прикасается к ней, хочет поймать мышь в комнату, землю.

Он хочет, чтобы эталонный образ затмил землю, как объекты в космосе.

Дом и космос - одно целое, как мой сон, пузырек, молния, начало и второй план.

Дождь заливает водосток бедного дома.

Дождь льет под железную крышу, поддерживаемую столбами.

Штабеля бревен, спасенное дерево, кирпич, растопившийся в лишенные контекста расходы.

Я понимаю ситуацию, воспринимая части, одну за другой, затем возвращаясь взглядом, убирающим время.

Следовательно, я могу постигать лишенные контекста отходы, как землю.

Цистерна воды держится на каркасе использованной древесины, словно упаковочный ящик.

Я смотрю сквозь нее на затухающий вулкан.

Панорама действительно условна, как космос, и буквальна в иллюминаторе, где облака появляются, как цветы, и мимо проплывает силуэт лошади с подсветкой.

Вереница вечной зелени держит утес среди обломков помещения для экипажа, как кромка моря.

Апельсины, пельмени, вареные яйца отнимают тусклую энергию незнакомца.

Знание как перемычка, связующая балка (типичные символы) держит мир на расстоянии.

Эталонный образ, словно кость, впитывает размытость двустороннего чувства "я", строительство которого началось.

Мой дом возвращается извне, словно мой дух заблокировал мой путь, когда я не собиралась никуда определенно.

Материи и свобода соединяются, следовательно, материи не субъективны.

У материи космоса, похоже, есть скелет, обретающий точку обзора на бесшовном расстоянии, для сравнения.

Это стиль накопления материй, которые больше не обретают твердость.

Сговорчивость взгляда, сквозь который можно смотреть субъективно, не абстрактно, словно космос окрашен белым.

Придай дому форму события.

Сопоставь его с чем-то там, форма сочувствия.

Твоя точка зрения: он уже твердый, значит - там теплота.

В этой простой ситуации чистая форма переводит бывшую империю пространства как дикость.

Китайский космос освобождается из поля зрения передо мной, пока мой дом продолжает вертеться на земле.

***

Фиона Сэмпсон

Феномен

Снег идет и наполняет долину

наполняет дом светом снега

более чистым более точным

чем обычный терпкий дневной свет

в котором маленькая нежность

ждет подобно карандашному наброску

профиля вещей

тот любимый стул или кривой стол

отполированный повседневностью

на них ложится неприкрашенный снежный свет

проникая со всех сторон смотрит прямо

через призму искренне

с любопытством нет мифа

он говорит чтобы сравнять этот счет

поверхностей и присутствий

это старая история но мы

живем в ней я и ты

снежный свет напоминает все равно

располагаясь как дома

среди стульев и небольших

стопок книг

***

Дэйзи Фрид

МУКИ

"Я чертовски испорчен, - у Джастина трещит шея,

говорит, не обращаясь ни к кому. Пятнадцать ответственных детей,

студенты старших курсов, последний семестр, кровоподтек,

расстегнутые воротники, блестяще истощены,

возвращение с собеседований на Уолл-Стрит

относительно признания Dinky несостоятельным должником -

электричка связывает Принстон и Нью-Йорк. Панический пот

заставляет сиять их лица. Джастин еще не видел меня.

"С моим галстуком что-то не то". Он прав.

Я вижу его будущее, вес, который он наберет,

сначала на лице, потом на животе и на заднице, вид неудачника,

который он приобретет на своих плохих должностях.

Он развязывает галстук. На нем нарисованы слоны.

Усталость, распухшие лодыжки - сказала акушерка.

Самые большие неудобства беременности.

Я записала. Но она неправа:

жалость к себе. Странные сны - сказала она.

Никаких снов. Выброшенные газеты -

раздел деловых новостей, деньги, недвижимость, автомобили -

сложены к томам под ногами.

"Заткнись, Джастин, - говорит девушка напротив.

Я с трудом узнала Брианну из-за этой прически для собеседования.

Она трет лицо, пальцы дрожат

из-за последствий дневного шока. "Я хотела, -

она загибает пальцы, представляя ситком своей трагедии, -

лофт в Tribeca, счет на оплату текущих расходов,

дизайнерскую одежду от кутюр, на которую даже не смотрят,

собственную Tesla, летний дом в Хэмптонсе,

в котором у меня не было бы времени жить по причине занятости".

"Ты хотела денег, - сказал Джастин.

Брианна: "Они упали вместе с башнями-близнецами."

Я провела свой перекошенный день, подтягивая живот

к центру, на собеседованиях на должность адъюнкта.

Полумесяц в полуоблаках

над дорогами. Джастин развалился,

заняв три места, тексты с его пометками пальцем,

говорит: "Парень в Lehman Brothers спросил меня:

"Ты когда-нибудь что-нибудь продал? Продай мне бутылку воды".

Стою как задрот. Лишь бы что-то сказать, говорю:

"Почему вы любите воду?". Он говорит...".

В глазу Джастина отражается бриллиантовая запонка.

"Они сообщат мне". Пятнадцать ответственных детей

вздыхают с разочарованным облегчением. Кто-то, кого они знают,

не получил работу, которую не получили они. Я сплю. Просыпаюсь.

Красивая одежда распростерта возле меня без тела!

Сшитые на заказ черные костюмы и юбки, шелковые галстуки,

эфемерность изгибов и дымчатые чулки,

развевающиеся на спинках стульев. Брианна оглядывается,

проводник не приходит, пустые дома, в которых можно раздеться

одним движением, юбка, чулок, трусы, шаг обнаженной

в мягкие хлопчатобумажные шорты, которые я никогда не смогла бы себе позволить.

"Из-за нервов запотевает ластовица" - говорит она.

Я пытаюсь не выглядеть на 40,

другим образом, не так, как если бы мне не было 40.

Женщина, проводящая собеседование, смотрит на мой живот.

"Как мать, сможете ли вы быть матерью вашим студентам?".

Я смогу шить, если они не возьмут меня на работу,

которую я не хочу.

Джастин смотрит из своего айфона: "Сун-Джи

получил три предложения. Черт". Он убирает локон,

который завили пальцы его матери, первый день дошкольника,

четырехлетняя прядь. "Он думает,

что будет работать на Goldman Sachs." Брианна сжимает шею,

как будто в гаротте. Она "дает пять" любому,

кого сможет достать в мрачном восторге. Она жадно ест

попкорн в упаковке для перекуса, облизывает пальцы,

сметает с них желтые крошки. "Моя мама сойдет с ума,

Deutsche Bank не предложил." Она видит меня.

"Я не поняла, что это ты с высокой прической.

Посмотри, Джаст". Она дает мне пять. - "Это профессор".

Брианна плачет? "Не называй меня профессором" -

Говорю я сотню раз за семестр "Я писатель,

а не преподаватель." Джастин выхватывает антологию Нортона

из портфеля за пять сотен долларов: "Черт.

Что мы должны прочитать на завтра?".

"Пруфрок, чучело,- говорит Брианна. - Вы

хороший профессор". Она роняет сквозь слезы.

"Бедная малышка, - дразнит ее Джастин, сползая так низко по креслу,

что я вижу только его ботинок на подлокотнике.

Поезд вертится по дорогам пригорода.

Луна становится меньше. Брианна приезжает утром

на семинар в поддельной спешке,

и спортивные штаны, в которых она спала,

вероятно, свернулись в ее кровати.

Она выкладывает легкие, неожиданные стихи, извиняется,

пьет маленькими глотками кофе из картонного стаканчика

в таре, подлежащей вторичной переработке, переключает свой BlackBerry

в режим вибрации.

Он стонет на всю аудиторию, как от несварения желудка.

Я отдаю ей одну из своих жалеющих себя оболочек. Мои лодыжки

тонки. Брианна ненавидит свое имя. "Такое вульгарное.

Я была бы Келли, если бы была на двадцать лет старше".

Я хотела бы быть в состоянии ее ненавидеть. Я превращаюсь

в своих Любимых Учителей - таких добрых,

таких трудолюбивых, таких заинтересованных и интересных.

"Простите, что я задержала свое портфолио" - говорит она

сквозь всхлипы. Она прикасается к губам. "Мне нужно было приготовиться, -

вдох, - к собеседованиям". Несколько раз за семестр

я говорю: "Это всего лишь поэзия". Кровоточивость десен! Кровотечения из носа!

предупреждала акушерка, и это правда, мои Kleenex

покрыты пятнами крови, запутанными волосами, растяжками,

частым сном урывками, такими разболтанными тазобедренными суставами,

что вы должны быть осторожны при ходьбе. Зародыш запускает свои пальцы

в опару меня, бьет. На второй паре

Брианна сказала: "Моя мама сошла бы с ума.

Я не могу читать все эти стихи о сексе. Мы христиане".

Я сказала: "Стихи должны быть о жизни,

часть жизни - секс". Два мальчика записали это

в свои тетради. Один из них - Джастин. "Но пропускай

любое чтение, которое приносит тебе дискомфорт".

На следующей неделе Брианна написала о повешении

в своей ванной грёбаных принстонских мальчиков

одного за другим.

Стихотворение Джастина называлось "Муки", длиною

на семь страниц.

Любимые Учителя пишут стихи о студентах!

Читать их - всё равно что слушать шлюх,

которые рассказывают о клиентах; как бы высокомерно

они ни звучали, все знают, кто продает и кто покупает.

Я хотела бы быть в состоянии любить их. Я сплю. Просыпаюсь.

"Джастин - твой бойфренд? - шепчу я Брианне.

Мой мобильный звонит, на экране видно, что это мой муж.

Если я отвечу, я расплачусь. Принимаю голосовую почту.

"Господи, нет, - говорит Брианна. - Мы ненавидим друг друга,

правда, Джаст? Никогда не назначай свидания конкурентам,

иначе отпугнешь свою удачу". "Кстати, - она снова приходит

в мрачное возбуждение, - я девственница".

Джастин смеется. Она опускает волосы на лицо,

чтобы ощутить их запах. "Я внимательна в аудитории.

Профессор Кругман - он настоящий профессор".

Она указывает на заголовок, который я только что пропустила.

Прогнозируется подъем конъюнктуры жилищного рынка.

"Здесь говорится, что увеличатся объемы строительства,

это не имеет значения в долгосрочной перспективе. Это импульс,

даже если это импульс. Если я не получу работу,

это МВА Уортона. Или преподавание английского в Японии.

Но эта девушка на моем этаже говорила, что азиатские девушки

делают депиляцию на всем теле, даже на руках.

Я не могу быть самым безволосым существом в своей жизни".

Что я буду делать в следующем году без работы,

которую я не хочу? Я сплю. "Эй, - говорит Брианна. -

Я могу вернуться в Испанию, курить Ducado

в кафе okupa. Быть поэтом!

Прости." Сама смеется, вытирая последние слезы,

над этой идеей. "Я не собиралась вываливать на тебя

всю эту Сильвию Платт. В любом случае,

мой трастовый фонд в порядке. Заметано".

Она поднимается, чтобы схватить галстук,

который Джастин свесил с кресла. Я говорю: "В Мадриде

рабочие курят Ducado. Красные - для анархистских

евротрэшевых мечтателей". Брианна

касается губами сигареты, которую закурит на платформе.

"Я принесу портфолио на следующей неделе, обещаю".

Весь семестр она повторяла это точно, ужасающе, мои предложения.

Она говорит: "Думайте обо мне как о сыром загубленном таланте".

Я злюсь, если вообще думаю о ней. Джастин снова

говорит, не обращаясь ни к кому: "Мэрил Линч говорит -

почему вы заинтересованы в нашей компании? Я устал от амфетаминов.

Я в отключке. У меня на лице написано "Я слышал - у вас есть вакансия?".

Я назвал ей восемь хороших причин.

Она меня зарубила..." Поезд замедляется, останавливается

со свистом. Пятнадцать ответственных детей

стоят в проходе. Сперма, черт, оставлена на сиденьях

младшими безответственными детьми.

Выйдя из поезда, Джастин запрыгивает в двухместную Mazda,

желтую, как шляпа Дика Трейси, припаркованную без билета

в нескольких метрах под дождем. Я автоматически набираю:

"Я на станции. Не приходи, мне нужно пройтись".

Брианна: "Где Сун-Джи? Улетел на самолете обратно?

Господи, что мы будем делать, если никто нас не хочет?".

Джастин: "Чертов Сун-Джи останется с нами, я полагаю.

Всё, что у нас есть - это папины деньги".

Брианна: "У меня - мамины. Половина пропала в кризис.

Но у Сун-Джи есть деньги прадедушки. Он будет богаче нас,

даже если никогда не устроится на работу".

Джастин: "Профессор, вы вернете комментарии завтра,

правда? Они важны для меня".

"Черт тебя возьми, подхалим, - говорит Брианна.

Иногда я забываю о том, что беременна, во время ходьбы.

Брианна сидит в автомобиле, высовывается:

"Хотите прокатиться, профессор? Сигарету?".

Она засовывает одну мне в рот, зажигает ее

зажигалкой в форме голого мальчика, и огонь

вырывается из его крошечного пениса. "Пива?".

Отрывает кольцо с банки, кладет его в мешочек,

который достала из бардачка Джастина,

хлопает крышкой, всовывает его мне в руку. "Теперь

ты не можешь идти домой - беременная, курящая,

несущая пиво? Тебя арестуют. В любом случае,

у Сун-Джи вечеринка. Шампанское Cristal! Рэпперы!

Он их продюсер и привел свою конюшню

из Квинса. Ты должна прийти!

Он собирался записаться на твой семинар,

он обожает тебя, но вместо этого записался на драматургию".

Для окончательной релаксации во время занятий пренатальной йогой

мы делаем упражнения Кегеля, сидя в кругу, с закрытыми глазами -

"для укрепления паха, - сказал учитель.

Потом мы лежим на боку, вдыхаем, выдыхаем,

животы похожи на сброшенные якоря на полу.

Наши мускулы стучат, успокоенные, расслабленные.

Учитель читает утверждающее стихотворение. Я напрягаюсь.

Брианна: "Я всегда говорю, что Кругман - один из немногих

профессоров, с которыми мы дружим на фейсбуке.

Но, Дэйзи, мы зафрендим и тебя тоже". Воспоминание:

Любимые Учителя на домашних вечерниках нашего колледжа

танцуют с нами медленные танцы, делают дорожки

в наших ванных. "Когда уже они повзрослеют, -

говорим мы. Я качаюсь, иду, выбрасываю сигарету,

в пиво, банку - в урну, освобождаюсь

для волнения, триумфа, сожаления. Джастин

проезжает мимо меня, Брианна пролетает, как пуля,

стоит, как серфер, на изломанной волне.

Джастин: "Черт,- с шумом проезжает мимо меня.

Я не знаю, как закончить это стихотворение. На рукописи "Мук"

Я написала: "Вы можете захотеть найти способ предложить

ироническую дистанцию между поэтом и лирическим героем".

Я не могу представить, что еще сказать

ответственным детям.

***

ЭЛЕГИЯ

Памяти Д.К., часовня Скровеньи, Падуя

"Даже Дуччо не может противостоять

сценографии великой трагедии Джотто":

Транссексуал профессор Й. в кожаной мини-юбке

ходит возле экрана, деревянная указка

царапает лица святых, шлепает

согбенную женщину в "Оплакивании Христа".

Сине-золотая суматоха стен часовни.

Жара лекционного зала после обеда.

Ты в этой аудитории вместе со мной. Мы уходим

оттуда - ни минуты дольше. Ты декламируешь "Бесплодную землю"

разными голосами. Заходим под сень

этой красной скалы. Стром Тэрмонд, австралийский

бармен, кантонец. ПОСПЕШИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА,

ПОРА. Через двадцать лет

я получаю твои новости в обновлениях фейсбука,

триста персонажей или около того

ждут открытия Скровеньи

на ветреной площади

напротив лошади и всадника Донателло,

пыль пенится на копытах и на стременах.

Ты - кто-то, с кем я спала

давно, остановилась, пожалела, забыла.

Некоторые помнят Берлинскую стену,

некоторые помнят Вьетнам или первую

войну в Персидском заливе.

Я не помню тебя - только то, как ты стоишь

возле моего стула в зловонной спальне,

голубая рубашка расстегнута. Ты чешешь голову,

мокрую после душа, бросаешь полотенце на пол.

Ты замораживаешь мне мочку уха, зажигаешь спичку,

чтобы стерилизовать иглу. 'Дай мне маленькую красную новую картошку, -

говоришь ты. Протыкаешь мое ухо иглой с картошкой.

Мы были пьяны, возможно, бежали. Мама ждала,

когда я вошла и увидела кровь... Ты толкнул.

Никакой боли. Разрыв через сопротивление,

ткани онемело разделились. Ты причинил зло маме:

"ИисусМарияИосиф! - закричала она. - Смилуйтесь!".

***

Наташа Третвэй

ТЕОРИЯ ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА

Ты можешь попасть туда отсюда, поскольку

возвращение домой невозможно.

Куда бы ты ни пошел, это там,

где ты не был. Попробуй:

иди на юг Миссисипи по 49-й, один

за другим указатели миль отмечают

еще одну минуту твоей жизни. Следуй им

до естественного финала - тупика

на побережье, на пристани Галфпорта, где

снасти суден для лова креветки - затяжки

на небе, грозящем дождем. Пересеки

рукотворный пляж, 26 миль песка,

сваленного на мангровое болото - погребенная

земля прошлого. Принеси только то,

что ты должен взять - книгу памяти,

ее случайные пустые страницы. На доке,

где ты садишься на судно до Корабельного острова,

кто-то тебя сфотографирует:

фотограф, кто бы ты ни был,

будет ждать твоего возвращения

***

КУХАРКА С УЖИНОМ В ЭММАУСЕ, ИЛИ МУЛАТКА

-ПО МОТИВАМ КАРТИНЫ ДИЕГО ВЕЛАСКЕСА, ОКОЛО 1619 Г.

Она - сосуды на столе перед ней:

медный котелок, вываленный на нас, белый кувшин,

стиснутый в руке, черный, прижатый к красному

и перевернутый. Согнувшись, она - ступа

и пестик, отдыхающий в ступе - под углом

в своей позиции для использования. Она - груда мисок

и луковица чеснока рядом, корзина, висящая

на гвозде на стене, и белая ткань, завязанная

на ней, лоскут на переднем плане, напоминающий ее руку.

Она - пятно на стене размером с ее тень

цвета крови, формы большого пальца. Она - эхо

Иисуса на столе, заключенное в раму обстановки вокруг нее:

его белый ореол, ее белый колпак. Слушая, она полагается

на то, что знает. Свет падает на ее лицо.

***

ПИСЬМО ДОМОЙ

- НОВЫЙ ОРЛЕАН, НОЯБРЬ 1910 Г.

Четыре недели прошло с тех пор, как я уехала, но

приходится писать вам, что по-прежнему нет работы.

Я износила подметки и превозмогала тесноту

Своих новых туфель, обращаясь к торговцам,

В их переполненные офисы. Всё это время я думала,

что мой гладкий английский и грамотность обеспечат мне

скромную должность. Хотя я каждый день надевала

свое лучшее платье и кружевные перчатки,

которые ты связала, никому не нужна девушка. Как плоско

звучит это слово, и как тяжело. Мой кошелек худеет.

Я тратилась глупо, чтобы создать видимость скромного трудолюбия,

спрятать отчаяние, сжимающее мне горло.

Я сидела и смотрела,

хоть и притворялась, что не замечаю, как черные служанки

гуляют со своими белыми господами. Обманывала ли я

кого-то? Если бы они увидели мои руки, черные,

как твое дорогое лицо, они бы узнали, что я - не та,

кем притворяюсь. Я шла по этим улицам,

белая женщина, или так я думала, пока не словила взгляд

незнакомца передо мной, и мне пришлось унизить себя,

снова стать негритянкой. Здесь достаточно вещей,

которые напоминают мне, кто я. Неуклюжие мулы

на людных улицах повергают меня в забытье, их поступь

звучит, как скрип указки и мела по доске

в школе, только громче. Еще женщины, щелкающие

языком в разговоре, несущие свою ношу

на голове. Их сиплые голоса, тазики

и утюги прачек зовут меня.

Я не хотела выполнять работу, которую я уже выполняла, гнула спину,

Выполняя работу по дому; моя учеба в школе была подарком - даже те полдня

В сезон уборки хлопка, когда я слушала мисс Джей - как я

Узнавала слова, практиковалась в декламации,

Чтобы звучать, как она, ритмично, мои предложения свертывались

Или замирали в конце. Я читала свои книги до тех пор,

Пока почти не порвала их корешки, и на хлопковом поле

Я повторяла целые разделы, выученные наизусть,

Мысленно произнося каждое слово по буквам, чтобы создать картину,

Которую я могу увидеть, и вес, который я могу почувствовать

Во рту, даже когда я пишу это

И думаю о вас дома, "До свидания",

Это развевающаяся карта на твоей ладони,

Камень на твоем языке.

***

ПАЛОМНИЧЕСТВО

ВИКСБУРГ, МИССИСИПИ

Здесь Миссисипи изогнула

Свое черное от грязи русло

Из-за остовов утонувших речных суден.

Здесь река изменила свое направление,

Отвернувшись от города,

Как отворачиваются, забыв, от прошлого -

Заброшенные склоны, земля, отлого поднимающаяся

Над изгибом реки, где сейчас

Приток заполняет пустое ложе Миссисипи.

Здесь мертвые стоят в камне, белом

Мраморе на авеню Конфедерации. Я стою

На земле, когда-то полой из-за паутины пещер;

Должно быть, они были похожи на катакомбы,

В 1863 году для женщины, сидящей в своей гостиной,

Освещенной свечами, подземелье. Я вижу, как она

Прислушивается к взрывам снарядов, вписывая себя

В историю, спрашивая, что будет

Со всеми живыми существами в этом месте?

Весь этот город - могила. Каждую весну,

Во время паломничества, живые смешиваются

С мертвыми, задевают холодными плечами

В длинных коридорах, слушают всю ночь

Их тишину и равнодушие, снова переживают

Свою смерть на зеленом поле боя.

В музее мы восхищаемся их одеждой,

Хранящейся под стеклом - настолько меньше нашей,

Как будто те, кто ее носил,

Были всего лишь детьми. Мы спим в их кроватях,

В старых особняках, затаившихся на утесах, задрапированных

Цветами похоронными, пятно

Лепестков на фоне серого цвета реки.

Брошюра в моей комнате называет это

Живой историей. На медной дощечке на двери написано

"Женская комната". Оконные рамы,

Река ползет к заливу. В моем сне

Призрак истории лежит рядом со мной,

Переворачивается, держит меня крепкой рукой.

***

ПРОВИДЕНИЕ

Остаются только фрагменты: часы до

Камиллы, 1969 год - ураганные вечеринки,

Пальмовые деревья, склоняющиеся

на ветру,

листья развеваются,

как женские волосы. После:

пустые съемочные площадки,

лодки, вынесенные на берег, болото там,

где были могилы. Я вспоминаю, как мы

толпились всю ночь в нашем маленьком доме,

ходили из комнаты в комнату,

опустошая кастрюли, заполненные дождевой водой.

На следующий день наш дом

на шлакобетонных блоках, казалось, плыл

по затопленному двору: никакого основания

под нами, не видно ничего,

что могло бы привязать нас к земле.

В воде дрожало наше отражение,

Исчезнувшее,

Когда я наклонилась, чтобы прикоснуться к нему.

***

VESPERTINA COGNITIO

Вверху пеликаны скользят на деревьях -

Их тени на песке, как

Темные мысли, приходящие на ум.

На кромке побережья ловцы креветок

Поднимают свои сети, взвешивая улов

По сравнению с дневными потерями. Свет тускнеет,

Сосредотачивается на одинокой чайке,

Кружащейся и отброшенной назад. Обломки породы

Утяжеляют трал, словно камни.

Весь день это вычерпывание под плеск

Волн - ритм того, что выходит,

И возвращается, возвращается, возвращается.

***

КАМБАЛА

Надень, сказала, на голову это,

И протянула мне шляпу.

Твоя кожа белая, как у папы,

И такой останется к лету.

Тетя Сахар скатала свои чулки

До костлявых лодыжек,

А я скатала белые гольфы,

Болтая ногами повыше,

Ими болтая над водой

И серебряными спинами карпов,

Передвигая туда-сюда

Солнечные пятна и тени.

Вот как нужно держать шест,

Бросать его по линии прямо.

Теперь надень червяка на крючок,

Забрось его и жди.

Она сидела и брызгала табачным соком

В кофейную чашку.

Приседала, когда чувствовала рывок,

И резко поднимала шест,

Разматывая и тяня рыбу,

Которая извивалась и пыталась сопротивляться.

Камбала, она сказала, и можешь сказать -

У нее совсем нет черных сторон.

Другая сторона белая - сказала она,

И оглушила ее тяжелым ударом.

Я стояла там и смотрела, как рыба шлепала,

Меняя стороны при каждом прыжке.

***

УРОК ИСТОРИИ

Мне четыре на этой фотографии, я стою

На широкой полоске пляжа Миссисипи,

Мои руки на цветастом

Ярком бикини. Мои носки зарыты

В мокрый песок. Солнце отрезает

Покрытый рябью залив во вспышках

При каждом приливе. Карпы бросаются на мои ступни,

Сверкая, как финские ножи. Я одна,

Исключая мою бабушку с другой стороны

Фотокамеры, которая говорит мне, какую позу принять.

Это 1970 год, через два года после того, как они открыли

Остальную часть пляжа для нас,

Через сорок лет после того, как фотограф снял ее,

Стоявшую на узкой полоске

Песка с отметкой "для черных", улыбаясь,

Ее руки на цветастом

Хлопковом платье-рубашке.

***

РАБОТА ПО ДОМУ, 1937 ГОД

Всю неделю она моет

Чей-то чужой дом,

Смотря на свое лицо

В блеске горшков

С медным дном, полированного

Дерева, туалетных принадлежностей,

Она открывает крышечки, они словно говорят:

"Давай что-то изменим, девочка".

Но утро воскресенья принадлежит ей --

Парадная одежда накрахмалена

И висит, запись крутится

На консоли, весь дом

Танцует. Она создает тени,

Моет комнаты при свете,

Ведра воды, восьмиугольное мыло.

Чистоплотность сродни праведности...

Окна и двери хлопают,

Занавески танцуют тустеп

Вперед и назад, шейные позвонки

Ударяются о тазик, хор

Одежды, аплодирующей вместе.

Ближе, Господь, к Тебе...

Она отбивает такт на ковриках,

Выбивает пыль из веника,

Как споры одуванчиков, каждая -

Желание чего-то лучшего.

***

ЭЛЕГИЯ

МОЕМУ ОТЦУ

Думаю, сейчас река должна быть полна

Лососем. Конец августа, я представляю,

Как это было в то утро: иглы дождя

По поверхности, туман на берегах, как сеть

Опутывающая нас - всюду сырость

И свет. В то утро, неуклюжие

И тяжелые в своих болотных сапогах, мы крались

В потоке и находили наши места.

Ты выше по течению на несколько ярдов, и

Намного глубже. Ты должен помнить, как

Река просачивалась в твою обувь,

И она тяжелела из-за этого поражения.

Весь день я вертелась, чтобы следить за тобой, как

Сначала ты передразнивал забрасывание удочки нашим проводником,

Потом забрасываешь удочку сам по невидимой линии, разрезая небо

Между нами, а позднее, с прутом в руке,

Ты снова и снова пытался найти

Этот идеальный свод, полет насекомого,

Скользящего по поверхности реки. Возможно,

Ты вспоминаешь, как я забросила удочку и вытащила

Двух маленьких форелей, которых мы не могли удержать.

Поскольку мне пришлось отпустить их, признаюсь,

Я думала о прошлом - распутывая

Крючки, рыба извивалась

В моих руках, каждая ускользнула до того,

Как я ее отпустила. Сейчас я могу сказать тебе,

Что пыталась собрать это всё, записать

Для элегии, которую написала однажды,

Когда время пришло. Твоя дочь,

Я была безжалостна. Какое имело бы значение,

Если бы я сказала тебе о том, что узнала? Ты продолжал забрасывать

Удочку, и если она возвращалась не пустой,

Она спутывалась с моей. Иногда ночью

Во сне я вхожу в маленькую лодку,

Которая вынесла нас, и смотрю на берега, удаляющиеся

От моей спины туда, куда, как я знаю, мы направляемся.

***

СМЕШАННЫЕ БРАКИ

В 1965 году мои родители нарушили два закона Миссисипи,

Они поехали в Огайо, затем вернулись в Миссисипи.

Они пересекли реку в Цинциннати, городе, название которого

Звучит как грех, и префикс недостатка в слове "Миссисипи".

Через год они переехали в Канаду, по тому же пути,

Что и рабы, поезд скользил по белому глянцу зимы, покидая Миссисипи.

Фолкнеровский Джо Рождество родился зимой, как Иисус, получил свое имя

В честь дня, когда он покинул приют, его приход не замечен в Миссисипи.

Мой отец читал "Войну и мир", когда дал мне имя.

Я родилась под Пасху в 1966 году в Миссисипи.

Когда мне исполнилось 33, мой отец сказал: "Это твой возраст Христа - тебе столько же

Лет, сколько было ему, когда он умер". Была весна, зеленели холмы в Миссисипи.

Я знаю больше, чем знал Джо Рождество. Наташа - русское имя,

Хотя я не русская; это означает "ребенок Рождества", даже в Миссисипи.

***

ИСТОРИЯ ЮГА

Он сказал: "Перед войной они были счастливы",

Цитируя наш учебник. (Это был старший класс

С углубленным изучением истории). Рабы были одеты, накормлены

И обеспечены под опекой хозяина.

Я смотрела на слова, расплывающиеся на странице. Никто

Не поднял руку и не возразил. Даже я.

Было поздно, у нас было повторение

Перед тестом и, к счастью,

Три часа просмотра "Унесенных ветром".

"История старого Юга, - сказал учитель, -

Это правдивый рассказ о том, как дела обстояли раньше.

На экране стоял раб, большой, как жизнь: большой рот,

Гордый взгляд, улыбчивое доказательство лжи в нашем учебнике,

Поддерживаемое моим учителем. Я поддерживаю тишину.

***

Майкл Райан

Эпиталама

Любовь, определение которой мы нашли для себя

в уединении, в страдании,

делает нас обоих одинокими, как кулак,

но является ли интимная близость счастливым концом?

Я боюсь брака.

Тени на цветной занавеске прячут страшные жизни,

приводя их в движение ночью: отец вкалывает на работе, пока его дочь

расстегивает блузку для незнакомцев.

А твои руки, например,

похожи на теплую жидкость на моем лице,

которая не испаряется, когда ты их убираешь.

Наши предательства вовсе не немы,

хотя мы слушаем только прошлое.

Мы учимся ходить по неосвещенным улицам,

видеть угрозы вместо деревьев,

правильно отвечать подростку,

который раскрывает нож. Ответ - да.

Мы не могли поступить иначе.

***

Польза поэзии

Однажды четырнадцатилетняя девочка исчезла в Охай, Калифорния,

уйдя босиком с пижамной рождественской вечеринки,

чтобы "уехать с парнем" на зеленом грузовике,

и все рождественские волонтеры искали ее тело в радиусе пятнадцати миль,

ее отец и дедушка тоже искали,

и разговаривали с репортерами, потому что телевизионное вещание

могло помочь им найти ее, если она еще была жива,

а ее мать оставалась дома возле телефона,

не появляясь на публике, и я могу представить эту семью,

которая договорилась о таком разделении труда,

и как мало еще они могли сделать, чтобы сделать хоть что-то,

и кухню, в которой они сидели, тон, которым они разговаривали,

кто плакал, а кто - нет, и как они утешали друг друга

словами надежды, поглаживания по спине и по шее,

но я не могу представить их страх, что дочь

убита в лесу, без сомнения изнасилована,

или их, представляющих весь тот ужас, который произошел с ней,

или их ужас из-за ее исчезновения,

ее отрезанности от них до того, как у нее появился шанс

выйти из подросткового возраста,

ее комнату, которая навсегда останется той же, с глупыми постерами рок-звезд,

пока они не решатся убрать их,

потому что больше не могут оставлять их там -

в этот день, который тоже окажется Рождеством,

праздником с целой индейкой и спирально нарезанной бужениной,

и красивыми блюдами, на приготовление которых наши хозяева

потратили время и деньги,

чтобы порадовать друзей и насладиться радостью дарения,

в гостиной, сияющей ароматическими свечами и флагами,

и с десятифутовым деревом, украшенным старинными украшениями,

исчезновение девочки всплывало в разговорах по всей комнате,

пока я был занят мужчиной, который рассказывал, что его жена

бросила его после двадцати одного года брака,

а потом зачитывал свое резюме,

как будто это не могло случиться с человеком такой деловой хватки;

и когда я извинился и отошел, чтобы наполнить стакан,

женщина возле чаши с пуншем сказала, что слышала от кого-то,

кто играл в теннис с партнером матери девочки сегодня утром,

пока я наполнял стакан для чьего-то отца,

которого привели, чтобы он не оставался один на Рождество,

мужчины за восемьдесят с лицом ворона,

чье тело сгорблено, побежденное возрастом и болезнями,

который сказал мне, как он сам удивлен, что всё еще жив

после того года, когда потерял жену и сына,

а потом, к моему удивлению, начал рассказывать, какой вес

он имеет в деловом мире,

как тот мужчина, от которого я только что избавился,

он всё еще игрок на международном рынке стали,

принимает участие в крупных проектах для флота,

и я был достаточно эгоистичен, чтобы быть самоотверженным,

и вызвать его на разговор, как и более молодого,

(который снова появился возле моего локтя и опять начал разговор),

но я не был достаточно самоотвержен, чтобы почувствовать,

через что они оба прошли,

потому что мой собственный страх и голод бросали тень

на мое представление о других,

включая осиротевшую семью пропавшей девочки

и саму девочку, и, конечно, ее убийцу,

хотя я знаю, что значит ненавидеть себя абсолютно,

и считаю, что всё человечество - лжецы и дерьмо,

и то, что происходит с другими людьми, не имеет значения.

***

Финский нож

Большая часть прошлого утеряна,

и я рад, что моё прошлое исчезло

в темноте, или в пространстве, или в каком-то нигде,

то, что мы чувствуем и делаем, уходит,

но было несколько холодных субботних дней,

когда мой отец не мучился похмельем,

и воздух в доме не был наполнен злобой,

и лучший китайский фарфор был начищен после лучшего за неделю обеда,

так что он мог положить на стол свои скрипки,

натереть их специальной тканью и маслом.

Он хранил три скрипки

бок о бок в обитых бархатом футлярах,

где было достаточно места, чтобы открыть крышку.

Они были похожи на детей в гробах,

трех юных сестер, чьи сердца остановились без причины,

но после того, как он отполировал их головки и талии

вдоль линий кожи до наивысшей степени блеска,

они приняли известные позы женщин в шелковых платьях

из рекламы новых автомобилей и круизов в журналах,

как будто бы скрипка была автомобилем на хранении,

который нужно выводить так часто,

он играл на каждой по пятнадцать минут,

но не до тех пор, когда каждый конский волос натягивался до предела,

покрывал их канифолью и начиналась эра настройки.

Когда он играл, никому нельзя было разговаривать с ним.

Казалось, что он видит в комнате что-то отвратительное,

или чувствует это через платок, подложенный под подбородок.

Мы скакали перед ним, размахивая руками или показывая нос,

так же, как дети охране Букингемского дворца,

и после того, как он заканчивал играть и возвращался в себя,

он мягко проклинал идиотизм своих детей,

пока моя мать кричала ему из кухни:

"Это было чудесно, Пол, сыграй еще".

Он никогда этого не делал, и я всегда надеялся, что он не будет,

потому что всё это время я ждал, когда появится его финский нож

и он расскажет мне новые истории

о шраме, тонком, как шов, на его предплечье,

о глыбах гордой плоти на его спине и животе,

пурпурных сувенирах дансингов Восточного Сент-Луиса двадцатых,

разборки в мужских туалетах, банды в темных аллеях,

все раны только этим ножом.

Сначала скрипки нужно уютно устроить

в черных футлярах

на бог весть сколько месяцев, лет или жизней;

потом он должен был притвориться, что забыл,

почему я сижу здесь и смотрю на него широко открытыми глазами,

когда мои брат и сестра ушли с друзьями.

Каждый раз, как отговорка задним числом,

он незаметно засовывал руку в карман

и клал финский нож на пустой стол между нами,

кнопка выступала на его перламутрово-серебряной обшивке

подобно глазу глянцевой доисторической рыбы.

Я должен был знать, что она не оживет

и не скользнет ко мне сама,

но когда он в конце концов кивал мне, чтобы я взял ее,

ее прикосновение было всё еще теплым от тепла его тела,

и я мог чувствовать внутри лезвие,

жаждущее плоти и раскрывающееся с ужасным щелчком,

который сейчас звучит как вопрос разочарования,

он стал таким сладким и тихим.

***

Шэрон Олдс

1954

Потом грязь испугала меня, потому что грязью

Он испачкал ее лицо. И ее поддерживающий бюстгалтер

Испугал меня - газеты, утро и вечер,

Приговаривал это, поддерживающий бюстгалтер,

чашечки которого словно зовут грудь вверх.

Он похоронил ее во всем этом.

Возможно, он просто не озаботился тем,

Чтобы снять это всё. Ее трусы нашли

в мусорном баке. Я боюсь слова "экзема",

Это похоже на мои прыщи и на обозначение

X в бумагах, используемое для ее тела,

как будто он убил ее за то, что она не была безупречна.

я боялась его имени "Бартон Эббот",

имени, которое было фамилией,

как будто в нем не было ничего особенного.

по его лицу нельзя было узнать ничего.

его лицо было тусклое и обыкновенное,

в нем не было ничего, что, по моему мнению, можно ожидать

От зла. Он был худым и одиноким,

это было ужасно, он выглядел почти застенчивым.

Меня ужаснуло, что грязь была столь безличностна.

Чувство жалости из-за поддерживающего бюстгалтера,

жалости и страха из-за экземы.

Я больше не могла сидеть на наэлектризованном одеяле

своей матери, я начала бояться электричества -

хорошие люди, родители собирались зажарить его до смерти.

Вот что сказали нам его родители:

Бартон Эббот, Бартон Эббот,

Смерть этому человеку и его планете.

это наихудшее, что можно было подумать о ней,

О том, как это было - быть ею, живой,

войти живою в этот коттедж,

посмотреть в эти глаза и увидеть человека.

***

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ

Через неделю я сказала другу: я не думаю,

что могла бы когда-нибудь написать об этом.

Может быть, через год могла бы написать что-то.

Во мне есть что-то, что, возможно, однажды

будет описано, сейчас оно загоняется, загоняется

и загоняется внутрь, как школьная запись. В моем сне

кто-то играл в камешки, и в воздухе висел

огромный подброшенный титулованный камень

в огне. Когда я проснулась, оказалось, что я

считаю дни с того дня, когда я последний раз

видела своего мужа - только два года, несколько недель

и часов. Мы подписали бумаги и спустились

на первый этаж здания корпорации "Крайслер",

неизменная красота холла вокруг нас

напоминает о королевской гробнице, на потолке

маленькая расписная панель, парящие фрески. Это

вошло в мое суровое сердце сегодня утром,

легко, скромно, как будто осторожно,

дико, большее чувство сладости

и избыток его длящейся жизни,

неизвестной мне, невидимой мне,

неслышной, неосязаемой, но известной, видимой,

слышной, осязаемой. Это приходит ко мне

в определенные мгновения, мгновение за мгновением,

радость от того, что он с кем-то,

кто предназначен ему, как он чувствует. Я думаю

о своей матери, минуты после ее смерти, восемдесят пять

лет от ее рождения, почти деревянные кости

ее плеча под моей рукой,

матовый лоб, когда она лежит в мире

на чистых простынях, и я смогла рассказать ей всё

о моей бедной, неразделенной любви, я смогла

выкрикнуть ей это всё. Я видела счастье

и роскошь этого часа.

***

КРАБ

Когда я ем краба, чья розовая жесткая клешня

скользит вдоль моего языка,

я думаю о своей матери. Она подъехала

к краю Залива, крошечная женщина

в огромном автомобиле, она попросила ловца крабов

расколоть его для нее. Она стояла и ждала, пока

ловцы разбивали эти известняковые жилища,

натурально-красные и бугристые, эти хрящевые суставы,

тонкую оранжевую крышу спины.

Я вернулась домой и увидела ее за столом,

она с хрустом разделяла части, клала

крепкий панцирь с одной стороны, мягкое тело

с другой. Она отдавала нам многое,

потому что мы так это любили,

так что всегда было вдоволь, горстка краба

как звено между грудным молоком и мясом. Спина

даже имела форму идеальной

разрушенной груди, вертикальные хлопья,

белые, как плоть хризантемы, но лучшей частью

была клешня, она отделяла ее

так постепенно, что кончик оставался неповрежденным,

алая лампа щупальца - было так чудесно

с легкостью съесть это оружие,

размалывать его нежную изогнутую мякоть

между нёбом и языком. Она любила кормить нас,

и всё, что она давала нам, было свежим, она хотела

схватить панцирь, оболочку, клешню, подойти поближе

к грязи и соли, чтобы накормить нас, так же,

как она подошла к нашему отцу, чтобы дать нам жизнь.

Я оглядываюсь назад и вижу, как мы

глупо болтаем за столом, едим,

ряд едоков, блюдо безупречных

обмякших клешней. Я смотрю дальше и

вижу ее на кухне, она снимает панцирь с плоти, ее

маленькие руки извиваются - она похожа

на дикую скопу, разрывающую мясо

искусно, проживающую свою жизнь страха и желания.

***

Я НЕ МОГЛА СКАЗАТЬ

Я не могла сказать, что спрыгнула с этого автобуса,

этого движущегося автобуса, с ребенком на руках,

потому что я не знала об этом. Я верила своей собственной истории:

я упала, или автобус тронулся,

когда моя нога была на подножке.

Я бы не помнила, как сжала челюсть,

усталость из-за того, что пропустила свою остановку,

Шаг в пустоту, чистое дитя

пристально смотрит, я падаю

на одно колено на улице, выброшенная, согнувшаяся,

автобус тормозит возле остановки, водитель выскакивает,

моя дочка смеется: "Сделай это еще раз".

Я больше никогда не делала это снова,

я была очень осторожна.

Я следила за симпатичной молодой матерью,

которая легко спрыгивала

с подножки движущегося автобуса

на остановку. Ее жизнь в ее руках,

жизнь ее жизни в ее руках.

***

Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В МАЙ 1937 ГОДА

Я вижу их стоящими возле внешних ворот колледжа,

вижу своего отца, который прогуливается

под аркой из песчаника цвета охры.

Красная плитка блестит, как изогнутые

пластины цвета крови за его головой. Я вижу

свою мать с несколькими легкими книгами под мышкой,

стоящую возле колонны из маленьких кирпичей,

ворота из кованого железа еще открыты позади нее,

острые верхушки решетки раскалены майским жаром,

скоро они окончат колледж, скоро они поженятся,

они - дети, они бессмысленны, они знают лишь то,

что невинны, они никогда никого не ранят.

Я хочу подойти к ним и сказать: "Остановитесь,

не делайте этого - это не та женщина,

это не тот мужчина, вы собираетесь совершить поступки,

которые никогда не смогли бы себе представить,

вы будете причинять вред детям,

вы будете страдать от того, о чем никогда не слышали,

вы захотите умереть". Я хочу подойти к ним

в солнечном свете конца мая и сказать это,

чтобы ее голодное красивое лицо повернулось ко мне,

ее жалкое красивое нетронутое тело,

его надменное красивое лицо повернулось ко мне,

его жалкое красивое нетронутое тело,

но я не делаю этого. Я хочу жить. Я беру их,

как бумажных кукол мужского и женского пола,

и бью ими друг о друга в области бедер, как щебенкой,

как будто хочу высечь из них искры. Я говорю:

"Делайте то, что собираетесь делать, и я расскажу об этом".

***

ЯПОНСКО-АМЕРИКАНСКАЯ ФЕРМА, КАЛИФОРНИЯ, 1942 Г.

Всё использовано, потому что любая мысль

стоит того, чтобы быть использованной. Ступени кривые,

на них рассыпаны листья платана, скрученные,

как аммониты в пещере.

Сквозь рисунок на раме виден лес,

дверь открыта - пустая комната,

солнечный свет на полу. Слева на крыльце

только пустой цилиндр картонной коробки

"Овсяные хлопья быстрого приготовления Альберта"

и швейная машинка. Ее голова космического пришельца

наклонена, ее спиральная шея

блестит. Я родилась в этот день рядом,

во время войны, у невежественных людей.

***

МАЙ 1968 ГОДА

Когда декан сказал, что мы не сможем пройти через кампус,

пока студенты не освободят здания,

мы легли на улице

и сказали,что для того, чтобы попасть в ворота,

копам придется пройти через нас. Лежа на спине

на булыжной мостовой, я видела здания Нью-Йорка

с уровня грязи, они взвились вверх

и остановились, отсеченные - над ними небо,

ночной воздух над островом.

Конная полиция проехала мимо нас,

пока мы пели, потом я начала считать,

12, 13, 14, 15,

я считала снова, 15, 16, один

месяц со дня на том пустынном пляже,

17, 18, мой рот раскрыт,

мои волосы на мостовой,

если месячные не начнутся сегодня,

я забеременела. Я вижу подошву ботинка

полицейского, живот евнуха, его гениталии -

если меня заберут в женское отделение и обследуют -

медицинское зеркало, пальцы - я смотрю на хвост лошади

как на хвост кометы. Всю неделю

я думала о своем аресте, почти хотела

во всем признаться. На гудроне

один мозг в моей руке, другой

в процессе становления у основания моего хвоста -

я смотрела на стальной изгиб конской подковы,

изгиб конского живота, дубинку копа,

здание, возносящееся прочь от земли.

Я знала, что должна встать и уйти,

но лежала там и смотрела на пространство вокруг нас,

пока оно не стало синим, а потом - пепельным,

бесцветным. "Дай мне одну эту ночь, - подумала я, -

и я отдам этому ребенку всю свою жизнь".

Головы лошадей, которые опускаются, тяжелеют,

а потом они засыпают кольцом вокруг моего тела и моей дочери.

***

ОДИН ГОД

Подойдя к его надгробию, я села на него,

как на край чьей-то кровати,

и протерла ровный пятнистый гранит.

Собрала слезы со щек и шеи

и начала мыть угол его камня.

Потом черно-янтарный муравей

выбежал на гранит и убежал,

а другой муравей принес на камень

мертвого муравья, оставил его и не вернулся.

Муравьи бегали по желобкам его имени

и дат, вниз по овальной дорожке

буквы "О" первого имени, буквы "О" второго имени,

краткой "О" фамилии,

и вниз по дефису между рождением и смертью -

маленький промежуток его жизни.

Мягкие жуки появились на моих туфлях,

как пыльца. Я позволяла им ползать по мне,

я смыла темное пятнышко слюды,

а в выгравированных буквах

первые пятна лишайника появлялись

подобно звездам ранним вечером.

Я видела на земле веронику с ее усиками,

спиральные папоротники, каждый лист которых

похож на диск, который качался

в последний день, на его язык.

Американская лиственница, тсуга западная,

толокнянка, береза ключевая

с исцарапанной корой.

Я обхватила руками ствол и сжала его,

потом легла на могилу своего отца.

Солнце светило на меня, сильные муравьи

ползали по мне. Когда я проснулась,

на моей щеке были желтоватые комки

горчичника земли. Только в последний момент

я подумала, что его тело прямо подо мной,

жестянка костей и пепла, мягкого, как

подушка с гусиным пухом, которая рвется

в постели влюбленных. Когда я целовала его камень,

этого было недостаточно. Когда я лизала его,

мой язык сразу высох. Я ела его пыль, я пробовала

свою облатку из грязи.

***

ПРИМИТИВ

Я слышала о цивилизованных людях,

о супругах, которые разговаривают,

они элегантны, честны и рациональны.

Но мы с тобой - дикари.

Ты входишь с пакетом и молча передаешь его мне.

По запаху я узнаю свинину Moo Shu

и понимаю сообщение: я доставила тебе

огромное удовольствие прошлой ночью.

Мы сидим молча, бок о бок, едим,

Длинные оладьи свисают и вываливаются,

ароматный соус вытекает капля за каплей,

блеск общего безмолвного неодобрения,

уголки наших глаз чисты, как острия,

сложенные возле порога, чтобы показать,

что здесь друг сидит с другом.

***

НАТЮРМОРТ В ЛАНДШАФТЕ

Была ночь, шел дождь, брызги из-под колес автомобилей,

спокойствие, яркие огни,

женщина лежала на шоссе на спине,

ее голова свернулась и скрылась за плечами,

так что макушка прикасалась к позвоночнику

между лопатками, ее одежда

практически полностью изорвана, нога оторвана, длинная кость

торчит из обломка бедра -

это было отрицаемое происшествие,

мать схватила мою голову и отвернула ее,

и прижала к своей груди, между грудями.

Мой отец вел автомобиль - нетрезвый,

но не он был виновником этого происшествия,

мы выехали из безучастного полумрака,

разбитое стекло на мокрой черной щебенке,

как лежащая полуночная колючая проволока звезд.

Это был мир - возможно, только один.

Мертвая женщина не была человеком, которого мой отец

только что почти переехал,

она не отскочила неожиданно от нашего семейного автомобиля,

отпрянув от смерти. Это не была я, это не была моя мать,

но, возможно, она была моделью смертного,

элементы выстраивались вокруг нее на щебенке:

стекло, кость, металл, плоть и семья.

***

ИЗЪЯТИЕ СВОЕГО "Я"

Но я люблю свое "Я", стальной луч "Я",

который продал мой отец. Они вылили чугун первой плавки

в форму, и он медленно вскормил меня,

деформированное желе в ванне, он затвердел,

бессемер, вздутие, тигель, сплав,

и он продал его, и купил бурбон, манная каша,

локон масла посреди его лба,

он платил за наши платья своим металлическим потом,

Сладким по утрам и горьким по вечерам. Я люблю "Я",

хрупкое между брусками, твердой землей

и твердым небом, оно парит между ними,

как душа, которая мечется туда-сюда

между отцом и матерью. Что было бы, если бы они

любили друг друга?

Что почувствуешь, если стать опорой

между полом и потолочной балкой?

Я видела его жаккардовую рубашку,

годы на ее столе, ночь, когда они зачали меня,

поднятие тонкой линии ее температуры, и

на вершине холма первый солдат, который

достиг гребня, римские цифры Я

Я, Я, Я, Я,

подпорки личности, продольные балки,

встроенные в стихотворение. Я люблю "Я"

за условия его существования, наше "Я", когда я родилась,

почти холодное "Я" лежало рядом с тобой

на охладительном столе, мы все были там,

в лесу срубленного железа. "Я" - это сосна,

смолистая, воспламеняющаяся от корня до кроны,

разбрасывающая шишки так далеко, насколько это возможно в огне.

***

ГРАНИЦЫ

Если сказать, что она вошла в меня

из другого мира, это будет неправдой.

Ничто не приходит во Вселенную,

и ничто не покидает ее.

моя мать - то есть, моя дочь

не вошла в меня. Она начала существовать

внутри меня - она появилась во мне.

И моя мать не вошла в меня.

Когда она ложилась на меня, чтобы молиться,

она всегда была невыносимо вежлива,

требовательна пуританской требовательностью,

но преграда моей кожи не устояла, преграда моего тела

рухнула, преграда моего духа.

Она встала и намагнитила мою кожу, я страстно хотела

обрадовать ее, я сказала бы то,

что она хотела услышать, так, как если бы я была ею.

Я служила ей добровольно, а потом

стала очень похожа на нее, неудержимо

вырвалась из себя.

Когда моя дочь была во мне, я чувствовала,

что внутри меня душа. Но она родилась с нею.

Когда она плакала однажды ночью, так жалобно плакала,

я сказала: "Я позабочусь о тебе, я сделаю тебя первой.

У меня никогда не будет дочери так, как она есть у меня.

Я никогда не буду плавать в тебе так,

как моя мать плавала во мне, и я чувствовала,

что во мне плавают. Я никогда не узнаю никого так,

как я знала свою мать,

Ворота человека разрушены".

***

ЗАЖИМ

Ей было четыре года, ему был один год, у нас была простуда,

мы сидели в квартире две недели,

я хватала ее, чтобы она не толкала его голову снова,

И когда запястье было в моей руке, я сжимала его крепко

несколько секунд, чтобы произвести на нее впечатление,

причинить ей боль, нашему любимому первенцу, я даже почти

наслаждалась жгучим чувством сжимания,

выражением моего гнева по отношению к ней.

"Никогда, никогда больше, - праведный

бубнеж сопровождал зажим. Это оказался очень

крепкий захват, давить, давить, давить,

освободить, и сначала с невероятной силой

она повернула голову, словно проверяя,

кто это был, и посмотрела на меня,

и увидела меня - да, это была ее мама,

ее мама сделала это. Ее темные,

глубоко открытые глаза приняли меня,

она знала меня, в шоке этого мгновения

она узнала меня. Это была ее мать, один из двух людей,

которых она любила больше всего, которые любили ее

больше всего, это было возле источника любви.

***

ДОЧЬ ЕДЕТ В ЛАГЕРЬ

Одна в такси, по дороге домой из аэропорта,

я не могла поверить, что ты уехала. Моя ладонь

скользила по гладкому пластику, чтобы найти

твою сильную полную руку и

сжать ее, найти твое узкое бедро в благородном

гофре вельвета, прямом и правильном,

как всё в природе, найти слабую холодную щеку

ребенка в жаре летнего утра -

ничего, ничего, волны крика

бьют меня горячими вспышками, как

изменение жизни, кипящая волна

поднимается во мне по направлению к твоему телу,

туда, где оно должно быть на сидении, твоя бровь

изогнута, как хлебный шарик, твои глаза

темны от множества кристалов, как

увеличенные чешуйки крыла бабочки,

нежные усики твоих мягких волос,

потоки крови, которые приливали к моему лицу,

когда я пыталась собрать воедино горячие

пылевидные молекулы в машине, заставить тебя

появиться, как голограмму, на заднем сиденье,

вырвать тебя из ничего, как я уже сделала однажды,

но ты действительно ушла,

такси, блестящее, как околоплодный пузырь,

из которого ты выскользнула, воздух горит

электричеством побега, как в комнате во время рождения.

***

ПАРОМЩИК

Через три года после смерти отца

он вернулся на работу. Безработный

в течение двадцати пяти лет, он очень рад

снова приступить к работе, показать себя

в работе, неутомимый труженик. Он сидит

на носу лодки, сладкий рулевой,

повернувшись спиной к пассажиру.

Он мертв, но может стать на колени прямо,

лицом к другому берегу. Кто-то закрыл его рот,

так что он выглядит более довольным,

не чувствует жажды и никого не зовет,

его глаза открыты, под радужкой черная линия,

которая появляется после смерти. Он спокоен,

он счастлив, что его наняли, он снова в деле,

его новая работа - наша общая шутка, а ему нравится,

когда у нас с ним общие шутки. Он сохраняет

бесстрастное выражение лица. Он ждет, нагой,

фигура на носу лодки из слоновой кости,

ребра, соски, губы, сухопарый

высокий мужчина, и когда я привожу людей

и сажу их в лодку, и отталкиваю,

мой отец с помощью весла перевозит их через реку

на другой берег. Мы не разговариваем,

он знает, что это просто кто-то,

от кого я хочу избавиться, кто внушает мне

отвращение и страх. Я не говорю это так,

как говорил ты. Он знает свою работу

и любит ее. Когда я загружаю кого-то,

он не оглядывается, он забирает их прямо в ад.

Он хочет работать на меня до моей смерти.

он знает, что после этого я приду к нему,

Сяду в его лодку, и он перевезет меня через реку,

я протяну ему свою широкую руку,

помогу ему выйти на берег, мы обнимемся,

как двое, которые никогда не рождались,

нагие, не дыша до подбородка,

мы накроемся темным покрывалом земли

и отдохнем вместе в конце рабочего дня.

***

ПАКТ

Мы играли в куклы в том доме, где отец раскачивался

с ножом для индейки в День благодарения, где мать

плакала в обед в унцию творога, молясь о том,

чтобы ей была дарована сила не покончить с собой.

Мы стояли на коленях над резиновыми телами,

осторожно купали их, терли их маленькие

резиновые руки, туго их укутывали,

желали им спокойной ночи, никогда не говорили о женщине

как о зияющей ране,

плачущей на лестнице, о мужчине как

о прилипчивом буйволе, сбитом с толку,

ошарашенном, волочащем стрелы в боку.

Как будто мы заключили пакт о тишине и безопасности,

мы сидели и одевали этих маленькие туловища

с их элегантными пупками и крошечными отверстиями

в верху ягодиц для естественных отправлений,

и всей этой темнотой в их открытых ртах,

так что я не могла простить тебя за то, что ты

отдала свою дочь, позволила ей уйти в восемь лет,

так, словно ты взяла Молли-Энн или Маленькую Плаксу

и держала ее голову под водой в резиновой ванночке,

пока не перестали появляться пузыри,

или бросила ее темно-розовое тело в огонь,

которым пылал тот дом, где я и ты

едва выжили, сестра, где мы

поклялись быть защитниками.

***

Дубравка Джурич

Разрушение порядка

Сентиментальный парадокс заглушает себя

Представляет ест пристально смотрит

То же самое есть то же самое ныне и присно

А позднее то что осталось на столе

Мать и отец не меняются никогда

Знает что это происходит случайно

Так что я закрываю ставни

Чтобы залить огонь который становится льдом

Не цветение - страх цветка

Липкая мутная вязкость кротовьих нор

От одной толпы к другой

Из семени (вещей) вещь в уме

Величина

Желание желания сохнет, ломается

Если ты одинок в сомнении

То же самое в пустой комнате

Тишина

Просто выплюнь имена имен

Я отдаю себя именам неочевидно

В именах слов буквы данные именам

Мои имена тебе извергают проклятья

Потом каждый день следует за днем внутри

Вверх дном на полу между дверей кверху ногами

Случившееся однажды но не снова

Вверх дном после этого каждый день

Не задавай вопросы в кавычках средь

Колоннад деревьев / в ряду деревьев /в тяжелом ритме

Надоевшие знаки вопроса поставить на холм но только

Видеть бы эти колонны как отраженье желанья и жажды как

Вращенье по кругу в кругу предложенья

Позади и напротив поскольку

Бесконечность

Слово за словом склоняется в значении символа

Удаленное с места позади и напротив

Выше и ниже то же самое здесь

***

Из западни

Посланник тлеющих углей, поэт покрывала

Аппаратура для метрических измерений, ленивые взгляды

Логика роста и прекращения

Благовест восстания холмов

Восход над морем, полночь ночных кошмаров

Вспышки ненависти, молния средь лабиринта клеток

Ровная цепь в узле расслоений

Разрежь призму, вскрой светлячка, святое возмездие, аз воздам

Безумно бормочет море

Беседа влечет, соблазняет

Необратимо

Строки, ножи, двери, карусели

Гробовые венки, кольцо оплетает розу

Высота давила, шутки бросали в ядовитых интригах

Могилы - кладбище жизней

Твердыня - начало любви

Разбитые хрупкие башни

Тычинка - убежище

Пламя - аминь

Раскрошили

Маленькие интриги сплетают цепь

Несвязные призывы оживают в могилах

Вялые ведьмы, жизнерадостные подснежники

Народные танцы делают мир не столь прекрасным

Распятие приносит плоды, и ярче дерн

Домов, рек и злых крыш

Корм, семена, грубое сукно

Резина, салага, пули, самородки, аптекарь

Изумленные взгляды, полеты чистой утвари

Вид и Вида вновь обрели зрение

Баран усмирен

Ярмо зноя

Покров злого умысла

И мелкий просев

Враги: бесхитростные отцы, платья, очки

Заемщики конечностей калечат колени и коленные чашечки

Разрывая свои влажные волосы

Клоуны поднимаются и сияют

И свобода из Аида смеется

ХА-ХА-ХА-ХА-ХА

Сражения слов рассказывают

Свободные слова покоряются новым размерам

Убийцы

Втайне сожгли и обглодали безумье скелета

Хрупкое сумасшествие посевов разлетелось

***

Для оды

Для строки

Ломкая сосна

Нового эпоса

Плотно укутанные в белые сугробы

Мы ищем летнюю поляну

Сжигая снега и белые холмы

Они тают и наполняют до краев

Грешного младенца пера

Покайся, стань кающимся грешником

Очистись в белом пламени снежной бури

Сожги лицо, изображение себя

"Белое, белое, всё вокруг белое"

Пламя боли изгоняет мысль

Сожги выжженное гнездовье разума

Затопи желания, горя

В пепелище превращаются тело и почва

Трижды обернулась я вокруг себя

Трижды помолилась

Бездны зияют

Снимают свои шляпы

Пространства поглощают неудачи, отмороженные пальцы

Золото, золотые монеты рассвета

Звуки гонгов при побудке

Трещины в троне

Троекратность

Двуединство

Биполярного, триединого языка

Обозначения потока беззвучности в каждом

Мы поднимаемся на цыпочках, чтобы увидеть проспект

Языковой гермафродит

Пьяный, скрытный, суровый

Сумма этих слов

Власть этого кода

Я - купол твоего тела

Я вся - белизна

Я вся - отвага

Поскольку я свожу

Все знания к табу

Все запреты к потоку

Который выходит из берегов рассвета

Из берегов моря и бездны

Из слепящего света невидимого

От скрытого хора бездны

От звездного ада скопления языка

И это тело звезд, лесов, полей

Тело смерти во сне поэмы

Мелководье границ, тесто тела

Примитивной формой оно направлено

В бесконечность невидимого

К ужасному звуку межстрочных примечаний

И чистых рассветов

Новые солнца

Новые рассветы

Новые звезды

Башни тел

Пирамида канцелярских принадлежностей

Золотых монет и цветов

Приливы боли

Внизу, осторожно

Смотри

Колокола неподвижны

Голоса не звучат

Душная тишина

Устойчивая лава тумана

Что-то мерцает на якоре в бухте, где сговор

Нарушения, опись, гром

Молния, сабли, клинки

Сдерживай дрожь

Пусть не звенит ожерелье

Прикрепи пиявку

Кровавое стихотворение оправданий

Смерть, смерть, смерть

Поет песню

Сметенные слова, сметенные рифмы, сметенные ритмы

Я разрушаю слова, я разрушаю рифмы, я разрушаю ритмы

Огромные, дикие, беспризорные

Я целую всевидящее око

Я собираю выпадающие из очков линзы

Я разбиваю размеры-бродяги

Бледные, бескровные

Я твоя послушница, Слово

Пусть кровь течет

И избавляет от немочи гнева

Очисти разливы реки, преврати в предложения

Ручеек - разговор

Разговор - взяли

Башни ада, поля темноты

Башни-скелеты смерти

Лава, лишайник, курьез

Формы-тени громоздятся на земле

Окаянные кордоны раскроены

Призраки маршируют,

Выведены к судьбе

Фатуму и судьбе

И к судному дню

Приветствуй их смехом

Гибельной смерти

Сожженных, бессердечных, хранителей душ

Вы должники судьбы

Глашатаи приговоров

Помилования!

Даруйте индульгенцию

Простой смерти!

***

Пьотр Борковец

ПРИМIСЬКИЙ ПОЇЗД, 00 ГОД. 05 ХВ.

небесно-блакитна вогнестiйка пластмаса, люмiнесцентнi лампи -

небеса вiдкрилися, повенi свiтла: батько

з дорослою дочкою, горностай, я, запах

вологого одягу, через кiлька рядiв вiйськовi.

свисток. лампи миготять. потiм темнiє. вiкна

захоплюють нашi витягнутi й жовтi обличчя. солдати

роздають карти на колiнах. жiнка близько,

її сережки коливаються - слина яскравої яшми.

батько i дочка не можуть задрiмати,

пам'ятаючи про серце, яке кровоточить i в'яне

на долонi п'яницi в маленькiй крамницi на платформi.

вона гнучка i висока. її звична комбiнацiя очищує

її колiна у напрямку п'яницi як Цимбелiна.

вона схиляється у бiлому, немов для поцiлунку.

***

ГIАЦИНТ

тафта, сiра стрiчка днiв

стає нiжно-блакитною на Рiздво.

у вiкнi з трьох частин, у бiлих барах,

у чавунi неба i снiжинках,

гiацинт розквiтає вверх, його бульба -

закопчений багряний скарабей у ямцi.

iкла коренiв навколо - браслет

на яскраво-зеленому мускулi. як змiя,

яка поглинає пурпурове створiння,

райдужну рибу чи мишу, якусь пташку,

пiр'я якої перетворюється на воскову шкiру.

тиша тиха, снiжинки

наповнюють коло стрiчки.

жодного ритму чи тиску, жодного сильного мотиву.

лише чиєсь буро-зелене око,

яке так шукають, таке вiдоме.

***

Й. К.

двадцять третiй павiльйон,

стiна освiтлена жовтневим сонцем -

яскрава меморiальна пляма лiта -

така сама була десь у Фета i Бунiна.

деяке дежавю -

деякi орнаменти знайомi;

навколо мене з'являється весняне сонце,

немов iнформацiя виводиться на екрани.

змерз до кiсток. дерева

повернули класифiковану пам'ять.

сонце натиснуло на мою щоку

як залiзо, шматок сталi.

руки на очах, кожен палець -

як рубiнова коса.

огрядна фiгура жари

вляглася на землю.

немов хтось натиснув

на мою спину i сховав сонце -

холоднi та блакитнi вени проходять

через пам'ять, її суху руку.

я швидко минаю постiль хворого

цього квiтневого ранку;

огорожа, класичнi ворота,

вiтер i свiтло, їхнi подуви

на бiлi стiни, веранди

чисельних павiльйонiв,

металевий шум через фiранки

летить у вiкно - вони

схожi на знак чи шлях

для когось ще, не для мене.

немов на бiлiй постелi

тiло вертiлося i скривлювалося

сосудом для вiдправлень органiзму,

янтарних, твердих, холодних.

я йду ранком.

не я - пара очей без тiла.

як машина, швидко. медсестра

згортає простирадла i ковдри.

метал лiжка пече,

як сонячне свiтло крiзь хмари.

лiнолеум з вiзерунками.

як весняне повiтря в садках,

чотири байдужi пустi екрани, якi тримають

тiло, що стає холодним.

***

ЛЕГША ЗА СВIТЛО, ЛIРА НIЧОГО НЕ ВАЖИТЬ

легша за свiтло, лiра нiчого не важить.

жовтень починається однiєї ночi.

потяг з виском прибуває на станцiю -

потiм вiдправляється, iнтервал - п'ятнадцять хвилин

зникнення. так гарно:

зеленi хмари, тополi в блакитних тiнях,

далекi поля - Арль зараз.

а коли танiнове сонце заходить

над мiстом, i вiфлеємська сцена

з'являється у вiддаленнi на горизонтi,

лiра така легка, що я дiстаю її,

як дрiбну решту, як свiй квиток.

***

ВЕСЬ ДЕНЬ ДОЩ I ВIТЕР

весь день дощ i вiтер

за межами перегрiтої квартири. жодної роботи.

переходити вiд однiєї книжкової полицi до iншої та вiзерункiв темряви

вологи помiж стiнами знову i знову.

працювати над нiчим та його нечiткими контурами.

мармуровий бутон вiльно плаває помiж зграйками риб

у хвилях галявин у повенях, повенях слiз...

i досi дощ. повiнь нагрiвається i згортається.

весь день дощ. берег, лiси, фiгура...

будинок, iнкрустованi дверi i парапети,

всi з акуратною рiвномiрною чеканкою.

дощ за стiною скаржиться i хвилюється.

а бронзовi вiд сонця спини бiжать, мокрi, пiд мжичкою.

у пiску залишається сукня з квiтковим малюнком.

***

МИ ВСТАЛИ

ми встали. вересень. довга тiнь вiд будинку.

пил усюди, дзижчання радiо.

сонце на хромовому каркасi лiжка.

ти потягнулася за сигаретами.

сходи ще сплять пiд нами,

штори повiльно коливаються, стiкаючи вниз.

пуста раковина була схожа на срiбний бюст,

секунди збiгали, минула колишня теплота,

її доторк. час - це пауза,

i всi речi також, знятi зi своїх ролей

- сонце на каркасi лiжка зупинилося,

гачок, картина на стiнi.

я бачив свiжий дим твоєї сигарети,

книжки бiля нас у стосах,

рибу пухової ковдри, птахiв i квiти,

якi сповзали i сповзали на пiдлогу,

де вони застигли в блакитнiй геометрiї.

пил на шафi, пил на арiї.

кольоровий блок вiкна не виходить нiкуди.

ззовнi жоднi плани не заштрихованi тiнями,

i рушник, який лежить бездiяльно на стiльцi,

має ту саму iсторiю, що й наша.

***

ДИВАН

коли я почув, що Георг помер

(двi телеграми прийшли з Карлових Вар,

перша про те, що вiн пiшов, а друга - про автопсiю),

я не знав, як. я сидiв у крiслi

i дивився на диван перед собою, i бачив,

що вiн блакитний. я бачив, що вiн, поза сумнiвами, блакитний,

i повторював собi: вiн блакитний.

блакитний. будь-хто мiг побачити це.

тому що з того дня, коли ми привезли його додому,

ми не могли погодитись щодо його кольору.

Георг завжди говорив про особливий зелений.

я сидiв, як дурень, у тiй кiмнатi i казав собi,

що диван такий блакитний, наскiльки це взагалi можливо.

ти нiколи не повинен був казати менi, що вiн зелений.

тодi з жахом я слухав себе, i коли я прокинувся,

раптом почав плакати i не мiг зупинитись.

***

Колетт Брайс

Велика Пiвнiч

Хоча ми можемо втекти з тiєї сумної скелi

нашого неминучого падiння, ми - не Пола Редклiф.

I хоча ми можемо здригнутися

вiд пострiлу стартового пiстолета,

це здригання прихiд

вiд вибуху (запалює Стiнг), Усейн Болт,

нас немає,

загального плану зграя.

I навiть хоча ми придбали тоненьку нову книжечку, яку вiн

назвав "Про що я говорю, коли говорю про бiг", ми не Харукi

Муракамi,

радше за все

нi. Пiдключенi до своїх айпадiв,

ми вашi середнi середнього вiку двоногi:

Оголошення

наполовину навчений, на пiдроблених шарнiрах, замкнений в межах курсу,

нiби його наздогнав кiнь з пантомiми,

як Ледi Гага . . . Заради Бога!

Заради малої, але вагомої милостi ми бредемо

до фiнiшу та життєвої сили,

тiкаючи вiд натякiв на смерть.

Гелiкоптери

Так довго ти малюєш їх

пiсля темряви, шукаючи,

зосереджуєшся на вулицях i будинках,

ховаючись над церквами

або балансуючи

на вузьких стовпчиках свiтла.

Виявляється, так багато залежить вiд того,

як ти вирiшила

дивитись на них:

пiзно вночi

їхнi непомiтнi виблиски сплутали

з зiрками, там

майже красиво.

Або дуже давно

над мапою,

завдяки якiй їх можна було знайти,

заклопотанiсть мух

навколо пораненої голови тварини.

Розмова з колоною

Той чарiвник,

який стояв на колонi

над Мангетеном

тридцять чотири години,

нiчого не знає все рiвно

про самотнiсть,

або як це

таким людям, як ми,

у яких немає м'якого провалля

картонних коробок

i навiть яєчної шкарлупи

фотоспалахiв преси,

або благонамiрених гримас

сусiдiв з матрацом,

що має пом'якшити думку

тяжкої, тяжкої землi

пом'якшити падiння

зовсiм нiчого.

Миття автомобiлю

Ця справа водiння автомобiлю

нагадує нам про батька.

Низьке мурчання п'ятої передачi,

рiзкий вихлоп диму, розсипчастий

салон - пiдвiз їх,

завжди вiдсутнiх, ближче.

I привiз нас, двох

жiнок тридцятирiчних,

на цей дивний перевал,

на автомийку в Белфастi,

де ми були спантеличенi

та обранi для "Адмiнiстративної

служби" (у значеннi

миючого засобу) i виконали

iнструкцiї щодо пiдняття

своїх вiкон i сидiли,

притиснувшись, коли червоне свiтло

загорiлося, i

насолоджувались повнiстю

неочiкуваним усамiтненням

мильної пiни, що ллється, нi,

падає хвилями оксамиту.

I коли верткi синi щiтки

неймовiрних розмiрiв

наближаються до автомобiлю

з усiх сторiн,

що ще ми можемо зробити -

лише злитися в поцiлунку

у свiтi, де подiбний вчинок

досi може зупинити рух транспорту.

А потiм полоскання,

на нас знову дивляться

байдужi водiї,

якi б'ють байдики на майданчику для заправки,

ми вiдшлiфованi та завершенi,

та (згiдно з iнструкцiями)

вмикаємо двигун (який

нагадує про батька),

вмикаємо передачу,

рушаємо

на зелене свiтло.

Справжня афера

Не було таємницi,

яку нашiптують в довгiй черзi

обраних; жодного темного факiра, жодного трiпотiння

нот з флейти,

жодних доказiв, жодного вiдзнятого матерiалу -

але я це зробила,

на площi Ратушi, опiвднi,

у всiх на очах.

Там були стiни, дзвони, перехожi;

потiм мотузка, яку вiдпустили, спiймало небо,

i я, молода, уверх i подалi,

прощавайте.

Прощавайте. Прощавайте.

Розрiджене повiтря. Перша спроба.

Натовп замовк, мружачись

на сонце в зенiтi. Ось

на камiннi

зменшена вага мотузки,

намотаної на пакунок в ящику, коса

вiсiмнадцять рокiв завдовжки,

i я,

я пiшла в небуття,

мiй одноразовий трюк,

унiкальний, не зрiвнянний нi з чим.

I що я мала б їм сказати,

отримавши шанс?

Це було боляче: на це пiшло багато рокiв.

Я - свiй єдиний свiдок,

охоронець факту,

що я досi тут.

***

Жiнка та iндичка

Менi треба було випити, перш нiж взяти її в руки,

липка шкiра, тонка i сира.

пам'ятаю, як я колись доторкнулась до мертвого єпископа:

хресне знамення, трепет.

Її ноги застрягли в раковинi, простяглися,

як зiв'ялi руки в молитвi.

Хрускiт її кiсток захолодив мої.

Я випила ще, перерубала шию.

Вкритi плiвкою очi тривожили,

зморщена голова схилилась на пласi,

кiгтi та хлюпання нутрощiв назовнi -

шлунок, серце, легенi.

Я допила розпочату пляшку

i подивилась на нiч крiзь скло келиху,

мертве тiло як рукавичка для мого зап'ястку.

Я хворiю на шлунок Рiздва.

Потiм сутiнки до Дня подарункiв,

удар свiтла через кiмнату.

Я прокидаюсь для кровi в пастцi моїх нiгтiв,

для нiжного хапання грудної кiстки.

Павук.

Я спiймала павука в келих,

у винний келих з тонкого скла.

Вiн зiмкнувся над ним тихо.

Павук не ворушився, маленьке колесо

незрозумiлої зупинки, ковпачок

на втулцi його восьми спиць,

чорнильнi плями очей на нiжках, тривога,

вiдчуття рiзницi.

Я мала намiр його вiдпустити,

але вiн досi б'ється в скло,

справжнiй Марсель Марсо,

у стiну, яка є, але водночас її немає,

обставина, про яку менi вiдомо.

***

Коли я вийшла на берег у Пiвнiчнiй Iрландiї

Коли я вийшла на берег у Пiвнiчнiй Iрландiї, я прагла сигарет,

струменя диму, який з гуркотом б'є по легенях, i, Господи,

прискорює рух кровi, оскiльки потiк несе нiкотин.

Слоїстi хмари затьмарюють посiви,

коли сходиш на берег,

сходиш на берег.

Яка у тебе отрута?

Запитання в барi

вiднесло мене тунелем рокiв

у час, що зберiгся в клубах диму, жовтий налiт сiмдесятих

на стiнках пам'ятi, всi палять i говорять про землю,

розмова про землю, наш спотворений спадок.

***

Зло

Дорогою до школи ти зупинилася

бiля великого лiхтаря, просто щоб впевнитися

(якщо ти запiзнишся, яке в тому зло?),

i знайти викарбуване iм'я виробника на пiдробленiй копiї,

i так, ти впевнена, що час м'яко йде,

м'яко йде, поки стоїть на розi

напроти крамницi Маккола.

Ти не очiкувала, що час зупиниться.

У найгiршому випадку ти отримаєш вiд вчительки гарного прочухана,

коли все почнеться, i ти впевнена, що невдовзi

ця металева панель з охайним квадратним вiдбитком

застiбнеться, як кришка жерстянки, i зло Пандори

подме з механiчного серця, зло

у дикiй какофонiї кольору. Автомобiль виїжджає з-за рогу,

коли ти починаєш переходити дорогу, обличчя водiя вкарбовується

у твою свiдомiсть назавжди, блiда маска, коли вiн зупиняється,

волосся майорить вiд неминучого

прискореного биття

твого дитячого серця - маленький годинник йде.

"Заради Бога, залишайся на тротуарi подалi вiд небезпечної

дороги! - говорить жiнка, яка схопила тебе. - Звичайно,

тебе не навчили, як переходити дорогу? Цей рiг

вже бачив смерть моєї дочки. Зупинись

i озирнись, озирнись в обох напрямках!". Вона вкарбовує

свою п'ястку в твою худу голу руку, кислий слiд алкоголю

в її надто наближеному подиху. Потiм скрип

колiс, коли чоловiк на велосипедi гальмує i зупиняється,

злiзає i каже їй: "Все гаразд, Мерi, жодного зла

не сталося". Вiн веде її подалi вiд рогу,

каже на вухо: "Все гаразд, Мерi. Так, так, я певен".

Вiн подає тобi знак очима, щоб ти пiшла, але ти розгублено

чекаєш, застигла, мов лiхтарний стовп, вiдтиски лiтер

на твоїй долонi, поки не добiжиш до протилежного рогу

i пiдеш у школу, слова жiнки стукатимуть

у твоїй головi, її уявлення про зло

i думка про її дочку, яка не змогла зупинитися,

прогулюючи школу. Ти впевнена в цьому так само, як i у тому,

що лiхтарний стовп - це бомба, цокає таймер, зло вкарбоване

назавжди у рiг, де зупинився свiт жiнки.

***

Ед Скуг

Парк Гвендолiн Брукс, Топека

Викарбували жовтi лiтери

i пофарбували

дерева навколо лiтер в зелений колiр,

прикували стiл для наїдкiв у травi,

поруч стеля мертвого торговельного центру

вказує на трiщину заходу сонця,

що освiтлює золотом вивiску "Бургер-Кiнгу".

Останнiй заклад, що працює опiвночi:

тодi у вiкнах квартир вiдбиваються

зорi та супутники у холодi.

Джерельце бiжить, мов паперова зморшка,

з одного кiнця парку в iнший,

за двадцять або тридцять будинкiв звiдси

вона вперше у життi вдихнула повiтря

в єдиному мiстi, яке я знаю,

з лiтерами для поета,

це не назва порту i не географiчна назва.

***

Додому в тридцять

На вулицi опiвночi

я чую шурхiт - це коробка для капелюха

падає в шафi мансарди та вiдкривається,

потiм тиша

Александрiйської бiблiотеки.

Навiть штукатурка темряви низьких хмар

здавалася доречною

для сонного поденника.

Пожежний гiдрант дивиться

трикольоровим обличчям

на гiлку, що впала

на вулицi. За командою

равлик пiднiмає свою

антену, велика екскурсiя

до незакрiпленого болту,

з якого падають краплi.

***

Величальники

У шарфах та черевиках, з напоями,

огинаємо сусiдську сосну,

розливаючи грог на снiг,

пiдходимо до свого ганку з

"Прийдiте, всi вiрнi".

Дехто запинається або фальшивить,

вiдчини дверi, Джим,

дозволь нам славити його.

Раз на рiк християнин, захоплений

їхньою строкатою радiстю, я маю намiр

пiти за ними.

Рука утримує мене.

Головний величальник натикається

на наш "Форд", вкритий льодом,

але вiн не збентежений, вiдчиняє дверi

та заповзає прямо в автомобiль,

колiнами на сидiння, рукавички на

приладову дошку та пiдголовник.

Решта йде повз автомобiль, тягне

Слово предвiчне нам явилось в тiлi,

немов на мотузцi.

Невдовзi я засинаю

у неозорiй тишi зимової спальнi,

частина мене продовжує спiвати рiздвяний гiмн

через рух мiсцевого транспорту,

будинки i мiста,

i життя, i роки,

i роки ночi.

***

Охорона? Охорона!

Змагання тривали багато днiв i змiнили тебе,

але сьогоднi живi та мертвi говорять

у мiкрофон кнопки "я проголосував",

ерогенна зона, мiсце у вiйнi розуму,

пауза, що голосує i робить ставки. Iншi виборцi повертаються

додому, приймають душ, читають книжки дiтям,

приймають речовини, раптом все розумiють. Iншi йдуть на поле для гольфу,

що стало золотим вiд пульверизатору. Повернення занотовуються.

Вiшаються лише тi, хто запланував ранiше.

Якось я вiдкинув майже все,

вiдмовився, увiмкнув, мов хiмiчний лiхтар.

Це тривала вiдмова: дiя зi смородом смiття

- вимкнення свiтла - кожного вечора, сходи

i вимикач, i зупинка бiля вiдчинених дверей.

Не промовленi конструкцiї сходiв закривають

перемикач з голосу на тишу. Цього ранку

равлик нiс свою величезну садову мушлю кольору сови

у день. Як обрати, що нести!

Я залишив надлишок бiля дверей, тому що нiкого

там не було, або здавалося так. Бiля вогню.

Де флюгер вказує, куди я вiднесу свого батька,

хмари-баранцi висять на тросi, стiйкий футбол,

у долину малюнкiв поверх ґрунту,

мазки пензля i дим обволiкає вершникiв,

нас, приголомшених риссю в припущеннi пейзажу,

паралiзованих рiзаком вiтру. Хмари - полотно,

вулкан ставить скоби на паркування пагорбiв,

де власники смiтять i говорять по останнiм телефонам.

Поки полотно тримає, я буду милим.

Або це вкрите плiснявою судно задраєне,

на якому я ховався вiд батькiв. Дрiбний дощ оновлює

дахи. Гiлки ламаються, як рядки,

вкритий льодом ставок рiзко звертає вiд стусана,

i вiд удару ми краєм ока вивчаємо iншiсть,

щоб дiзнатись про неї бiльше. Тиша

перетворюється на тему, яку розкриє доповiдач,

дублiкат пейзажу i вiдображення

моєї подоби. Рука пiднiмається, щоб зупинити

процес, i, коли процес не зупиняється,

опускається, поки не прийде наступний момент,

i пропускає, спроба приголомшує вiдновленням.

Давайте завернемо цю повiтряну кульку до звiрiв, авто i зброї,

повiтря у пiснi, або останнiй подих, або перший. Я собака,

коли пiдробляю свої слова. Хто мiг би впитися зубами чи вiдрiзнятись?

Зуби свинi, вона шепоче, червонi та коричневi,

i вiдступають тепер, коли про них згадали.

Коли я придивляюся ближче: не ми. Що не висловлене?

Це вiдбуття прискорюється, воно немов лев,

який стереже книжки i водночас

десь перевiряє воду у рiчцi лапою,

камiнь у першому i пiсне м'ясо в iншому

свiтi, де сонце благословляє його плавний рух

повернення в чагарник, i я камiнь, камiнь-охоронець.

Тут немає хижака, я волiв би бути розiрваним шипами навпiл,

з дороги для перевезення пиломатерiалiв вирiзаний немов ювелiром,

вниз на берег, де море починає зникати,

залишаючи ядернi бомби i любов вивiрену i силабiчне письмо,

а також скелi, за якi зазвичай чiпляються, коли вони над водою

пiд час вiдливу, зелений годинник. На свiтанку риболовецьке судно

непевно проминуло скелi у вiдкритому морi, струна до струни.

Скривлений звабливий суглоб у спалаху пурпуру

i сотнi вiдтiнкiв помаранчевого, лишай i камiнь,

якого потрiбно торкнутися, обростають, перетворюються на скло, легко малювати.

Круглим було блюдо з м'ятними льодяниками в конференц-залi,

де ми оформили продаж печiнки моєї матерi,

однi льодяники були м'якi та синi, iншi твердi

з бiлою оболонкою. М'ята росте в яру.

Печiнка росте також, найбiльший орган у тiлi.

Нi, не шкiра, мамо, шкiра на тiлi -

ми усунули цю проблему з власником готелю звичайної ночi,

нi, не того, куди я ходжу з друзями щонедiлi,

незмiнний готель, де я сплю в кожному вiдблиску.

Час - це те, що знаходиться не в уявi,

або немовля, яке хоче соску.

Час - це немовля в слiнгу, всi немовлята

у парку на покривалах, точка початку,

погане освiтлення, вода i пил,

таке собi сало нутрощiв у пiдвiшенiй клiтцi,

час бiльший за будь-що у Всесвiтi,

виявляється (вусики полуниць),

що все - жорстока зима, яка мала, як було доведено,

процвiтати. Якщо дивитись з минулого, лiнiя - це

теперiшнiй час, коли повернулися астронавти,

карають нас, ховають нашу тяжкiсть та вирощують вiршi,

iсторiю самотностi, втрат,

достатньо або недостатньо. Я йду повз

розсаду у горщиках на боковiй алеї,

чорнобривцi, квiтка любить сонце, гарна тарiлка,

налити трохи води, пiдбирати моменти.

Сузiр'я останнiх зображень, перш нiж заснути:

прогулянка навколо осушеного резервуару, прибуття

на острiв; власний театр для себе,

i показують кiно в будь-якому разi. Аморфнiсть або

формування внутрiшнього прошарку: порхання

її повiк схоже на дим, що випливає з димоходу.

Щось всерединi спускається

на галас, коли я там був останнього разу. Цiєї пори року

ти можеш побачити дно озера.

***

НЕМОВ НIЧ ЛОВИТЬ ЗАЙЦЯ У ТЕНЕТА КОЛЮЧОГО ДРОТУ

Це мiй тридцять п'ятий день народження, i дехто зi старих друзiв

прийшов. Ми йдемо у бар у Пайонертаунi та (потiм)

у боулiнг-клуб, де спiвачка, яка називала себе Могутньою кiшкою,

записувала свiй рахунок на стiнi.

Ми граємо у боулiнг краще у вiдблиску її сяйва

й тих самих рожевих та зелених кеглiв,

що збереглися тут з 1951-го року.

У цивiльному взуттi ми повертаємось по пiску

у "Пайонер-Палас", що належить Паппi та Гаррiєт,

п'ємо своє пиво, граємо у квiдлер новою колодою,

група починає спiвати свої команднi пiснi придорожнiх ресторанiв.

Моряк з поголеною головою та пластиром

на носi плюхається поряд i забирає пиво

у моєї дружини.

Вона видирає пиво, дивиться на мене, мої слова

формулюються у моїй руцi. Побратим солдата

вибачається, каже, вiн щойно повернувся

з Близького Сходу сьогоднi, сорок тижнiв в Iраку,

i його напоїли. Офiцер, мiй однолiток,

у слаксах та iз застiбнутим комiрцем, пiдхоплюється

з-за столу позаду, каже, що вiн слiдкує,

нам не варто хвилюватися. Я був тут ранiше,

у темрявi на путiвцi мого мiстечка коло вiйськової бази.

Я пам'ятаю вiдчуття ударiв, як було приємно

на холодi посмiхатися тому, як вони мене били.

Я завжди був голодний до доторкiв, i хлiб,

яким вони мене годували, був солодкий. Все, що стається

поганого, залишає приємний пiслясмак. Але спокiй,

на який я сподiвався, зник, злою та гiркою

була моя матiр. Йшла перша вiйна у Перськiй затоцi.

Повернемось до кафе, ми закiнчили гру,

бар зачиняється, нашi дружини повертаються в мотель,

а ми, досi спраглi, їдемо двадцять миль до мiста

крiзь лiтню лiсову пожежу в салун "Дерево Джошуа",

бiля якого Грем Парсонс помер двiчi у 1974 роцi

вiд передозування героїну.

Першого разу його дiвка вмiло запхнула

кубик з вiдерця для льоду в його сiдницi,

що повернуло його до життя, але вiн знав достатньо

про це життя, щоб ширнутися знову через годину,

коли вона вийшла купити чiзбургер.

Важко зберегти своє життя, вживати таких

екстремальних заходiв наодинцi. Жiнка

у салунi, огрядна жiнка з важкими кучерями

забирає напої, запитує: "Ви моряк?",

поки я бiжу до синього банкомату у барi,

почуваюся, наче я пiд водою, на днi моря,

на глибинi п'яти тисяч футiв вище його рiвня.

Коли я прокидаюся зi свого занурення,

гори за вiкном мотелю досi вирiшують,

яку сукню вдягти.

Курiпки знають цю iсторiю. У кущах вони

спiвають її. Сокiл слухає з гiлки,

хитається разом з деревом Джошуа. Моя дружина наливає

апельсиновий сiк у зелений стакан на маленькiй кухнi

бiля чорних крихт iменинного торту.

***

Де все почалося

вiдступивши перед сувоєм скасування початку

перед безлiччю суперечок мовою перестрiлки

це згортання мови

нiчого притаманно людського у серцебиттi

крихка стiна

ось вони тут, агенти цифр, або лiто,

повне повiтря, щойно початок, вдень

вони знiмають свiтлi пальта в кiмнатах,

говорять про клопоти обiду, дiлять

на приємнi сфери дiяльностi кришiння луку,

пiдмiтання в кутках, заправляння постiльної бiлизни

втiлюючи iдею довгої розмови та прогулянки

навколо ставка, блiде

мертве око, коли пам'ять просiюватиме

сутiнки мiж листям

кидається в око

дорога назад одноока

та без зупинок, я знав нищiвне бажання

та нiжно розiрвав на шматки, як рiч

з деталями, почувався зобов'язаним i палким,

i я залишився, залишився, залишився тихо

з насолодою вечерi, грав на килимку

бiля лiжка. Я намагався знайти сенс,

створити сенс, заробляти грошi та

маски, олень бiля мене, я не полюю на нього,

кидаю жереб замiсть того, щоб рахувати

розфарбований дзвiн, портрет,

що дзвенить. Роздивлявся сувiй в музейному

свiтлi, нерухомий та ллється.

Спостерiгав, як день розвивається

в однiй особi, багатоосiбне "я",

розпечене в тiнi, довге речення

чекає, коли вiдчиняться дверi комори,

бабки лiтають над ставком

садок i дикi

грубi малюнки за ним, я прокладаю шлях

до вмирання в своєму оточеннi -

збiльшення гучностi

Фермери бiля водного колеса:

масивнiсть ферми в їхнiх руках,

кут лопатi

вага бочкотари,

ось де початок, розлитi краплi

в пилюцi, де мiль. Навiть до нашої зустрiчi

ми нiколи не обманювали один одного. Над тобою

складна композицiя синього. Зима настає,

коли ми разом, речi

Прихiд вiдмовляється вiд всього одразу,

продає дзвiн, продає санчата. Шифер

i тiнь вiд шиферу. Залишає тебе, коли ти

йдеш з каплицi на поїзд

бузково-синiй зi спальними мiшками i вогкими диванами,

ми нiколи не обманювали один одного особисто.

У минулому форми та ферми,

у минулому дичина i запитання.

Плоть мiсяця i чорнильна пляма рiки.

Пiд мостом вони швидко йдуть знову,

сперечаються з носiями труни та блiдiстю нареченої.

Корм для птахiв та в'юнок. Вони зупиняються, щоб випити молоко,

близько пiвночi, купують хот-дог i для мене також,

поки ти всерединi

Я не заходжу.

Де я раптом. О, земле мертвих, пробач менi,

i я не розумiв, у листi сказано, що їх

не збираються доставляти, чи не так.

Я думав, що аудиторiя

у такi хвилини - це вухо,

як у моєї матерi,

але тепер я розумiю свою помилку.

Чи не були цi галони пасткою? Галеони,

що пливуть з правого краю намальованого свiту.

***

Шукаючи роботу

Мiсто без жодного деревця надто маленьке,

щоб уникнути людського алфавiту,

i поки що людина без роботи

невидима. Якої роботи.

Що за великий обсяг офiцiйної дiяльностi.

Я запливаю у всi вiкна,

слiдкую за всiма автомобiлями та живу

в таємницях, що зберiгають мої сусiди.

Якщо ви безробiтний у торговельному центрi,

у вас з'являється безлiч справ,

прохань, втеч, пакункiв,

кiлька рокiв потому. Я часто сидiв бiля прилавку,

i крихти моїх тостiв падали на газету оголошень,

малював кола, наче розшифровував iєроглiфи,

освiтлював лiхтарем гробницю та йшов геть проклятим.

Пiд вагою їхнiх вiрчих грамот

моя нога зламалася в п'яти мiсцях. Ось тут

їхня статуя Будди, он там

вiдкритий лист, i, можливо, атомнi

пiдводнi човни пливуть на заходi сонця,

про це можна здогадатися з короткого промiжку життя,

що пашить навколо кожного з нас. Тим часом

незнайомка грає на золотому пiанiно, яке вона викотила

пiд липи. Золото - його власна гармонiя.

Я граю на найнiжнiшiй балалайцi, всю нiч

їжджу на велосипедi, самовар балансує на рулi.

Здається, я пам'ятаю роботу, прихованi позiхання,

як гвинт скрiплює металевi пластини,

немов незнайомцi поряд, зчепленi при останньому замовленнi.

Я раджу залишити пiсля своєї смертi гiмн.

Придiляйте увагу алегорiям та чекайте на втрату.

***

Катержина Рудченкова

здається

менi здається, що будинки стають бiлими

або сiрiють що стає як нiколи важко знайти когось

просто для того щоб разом мовчати

i що надто пiзно

боязкi струни оголених скрипалiв

по яким вдаряють розстроєними пучками

час i знову тi ж самi слова

тi ж самi мелодiї

куди б ти не зайшов

завжди ми, завжди iншi

щось мало залишитися

вiд тих спiльних пробуджень,

спiльної наготи.

щось мало залишитися

вiд цих павутинок уявлень

про те, яким буде майбутнє.

але нiчого не приходить у голову.

як безслiдно воно зникає.

а ти - ти повний iдей, повний сподiвань?

а ти, ти гладиш минуле

i майбутнє як двох

котiв, що муркочуть,

своїми теплими руками?

***

вежа

ми пiдiймаємося сходами

весь день, багато рокiв.

вiкна виходять на чотири шляхи,

пiвнiчне виходить на море.

я йшла швидше i швидше,

потiм наздогнала тебе,

потiм навiть обiгнала тебе.

одна мiж спiральними стiнами,

я продовжувала озиратися,

щоб побачити,

чи можеш ти ще мене наздогнати.

подарунок, який я можу сховати

рiчка висохла,

птахи влаштувались на її каналах.

я хочу пiти, змiшатися з натовпом,

зникнути в часi, де так багато речей

не були б прихованi.

допоможи менi зрозумiти.

там, де горять вогнi,

там, де завжди горять вогнi,

щоб розгорнути мої полотна, картини.

Боже збав мене залишитись тут.

* * *

я була потрiбна незнайомцю на мосту,

щоб закрити його око пiсля смертi.

колись давно щось зрадило мене

у моєму власному поглядi. дзеркало,

пiвколо за ним, моя дiя,

мiй екран. але потiм я не боюся,

мозок перетворився на медузу,

ми належимо один одному, проходячи один повз одного.

* * *

щоб нагадати менi, що можливо

знайти ентузiазм i захват

також i тут, в Європi, навiть без чоловiкiв, без мистецтва,

чорниця говорила менi увi снi

з дитячою пристрастю

про звичайнi речi.

* * *

я насолоджувалась життям на березi моря

у хвилях захвату i сонячного свiтла

хтось знiмав шкiру з мого тiла

в його античнiй гiркотi,

в той час як мої мрiї вiдпочивали на камiннi

та просочувалися крiзь мої тендiтнi пальцi

бiлою пiною.

в моєму лонi пульсувало

море як феєрверк,

i натовпи берегових равликiв, якi повзуть на риф,

надiйно закрiпилися бiля мене.

я була не одна у хвилях,

затоку каламутили часи, якi мали прийти,

рiвна м'яка тканина води

знала про мою кров.

сцена кохання, що вкарбувалась у твою пам'ять

жiнка роздягається у вестибюлi,

стомленi очi дивляться на неї з глибокого крiсла.

чорнi пiдв'язки натягуються в темрявi

i б'ють зi свистом.

чоловiк оволодiває нею перед дзеркалом,

раптом її очi ловлять твiй погляд.

iнiй пiднiмається на вранiшнi поля.

круглi лампи у вагонi-ресторанi -

це мiсяцi, якi ти загубив,

думаючи про жiнок, якi зараз, можливо, мертвi.

з iншого боку вiкон

над пагорбами компосту

чорнi птахи чекають, як вдови.

проспекти ведуть безжально вперед.

***

Томаш Ружицький

опiки мап

я поїхав в Україну. був червень.

я блукав полями, повними пилу

i пилку рослин у повiтрi. я шукав, але тi,

кого я любив, зникли пiд землею,

глибше, нiж десятки мурах. я питав

про них усюди, але трава i листя

росли, бджоли роїлися. отже, я лiг

обличчям на землю i промовив це заклинання:

"Ви можете вийти, все закiнчилося". i земля,

кроти i хробаки в нiй зрушили з мiсця, здригнулися.

королiвства мурах почали повзати, бджоли почали

злiтатися з усiх сторiн. я сказав: "Виходьте".

я звертався прямо до землi та вiдчував,

що поле стає безкраїм та диким навколо моєї голови.

***

перехiд

лiвий берег знаходиться на батькiвщинi, але не правий.

це означає, що береза на батькiвщинi, але не бук.

мiж ними у темрявi мешкає риба. вчора я кинув

хлiб у воду i здалека спостерiгав, як вона стала каламутною.

потiм я тихо промовив слова. i ви змогли почути

жаб'яче квакання, прицмокування коропiв. зранку я кинув

хлiб у воду i дивився, як вiн тонув. мул поглинає

всi добрi намiри, i шлях залишається невiдомим.

сьогоднi я повернувся i зробив це знову, рухаючи губами,

як мiсяць на чорнiй водi. перш нiж зробити крок,

зачекайте на знак з осаду. виклик поведе вас, поцiлунок

вуст, блакитних вiд холоду, сплячого свiтла, як видовбаного каное.

на лiвому березi бук, на iншiй сторонi береза.

човни лежать на днi. батькiвщина в туманi.

***

пальне

коли я тiльки почав писати, нiхто не сказав менi,

що це хвороба, що мої друзi та родина

будуть змушенi пiклуватися про мене, i що жiнки,

яких я торкався цiєю ручкою, пiзнiше вiдвiдуватимуть мене

в лiкарнянiй палатi. що мене направлять

у клiнiку для наркоманiв. що, на жаль, я iмiтуватиму

покращення, прикидатимусь перед дiтьми

i директором, що я здоровий. що я ховатимусь

на кухнi вночi й робитиму це, буду писати в оточеннi

всiх маленьких чудовиськ, кухонних демонiв,

фантомiв i параной, галюцинацiй, примар -

писатиму рукою, що тремтить. зрештою нiхто не скаже,

як це соромно i яким дурнем треба бути,

щоб дозволити подiям сну заразити тебе.

***

тотеми i намисто

все, що я маю - пост-нiмецьке: пост-нiмецьке мiсто,

пост-нiмецькi лiси, пост-нiмецькi могили,

пост-нiмецька квартира, пост-нiмецькi сходи

i годинник, шафа на кухнi, тарiлка, пост-нiмецький фольксваген,

сорочка i стакан, дерева i радiо,

i просто тут на цiй купi вiдходiв я побудував

своє власне життя, на цьому смiттi, де я царюватиму,

перетравлюючи та розкладаючи. я вiдчуваю, що вирощу там

свою батькiвщину, i все, що я можу зробити - це перетворити

все на кисень, i азот, i вуглець,

i жити в закопченому повiтрi,

в такому собi природному середовищi.

подивiться: порив вiтру пiдiймає мене. я буду

самопоширюватись, захоплю горища i пiдвали,

i комори, передмiстя, пустирi.

***

Юлiя Федорчук

Рай

радiсть людини, яка стає на колiна у снiг,

свiтовий дух

тлiє, животворне повiтря

в її кровi.

там, де сходить сонце, за Альнiтаком, Альнiламом i Мiнтакою

слiдує Сирiус, найяскравiший Пес.

якщо справдi Проксiма - супутник Альфа Центавра,

вона проходить свою орбiту приблизно за мiльйон рокiв.

коханцi на блакитному тлi

мiсця, в якi дике свiтло безсоромно

ллється, завдячують своїм iснуванням сонцю

(наприклад - дiрка

у великiй валiзi лави). зона крил -

потужний надiйний рiвний полiт i швидке

занурення, майже вiльне падiння предмету,

який вразив цiль.

чому вони там? над дахами i верхiвками дерев?

над закопченим килимом хмар?

який дивний вид транспорту, в якому замiсть палива мрiї,

пiдняв їх туди?

прикутi до землi, ми дивимось вгору.

на щоцi безкрайнього простору бiлий пластир.

якщо ми маємо зникнути, зробимо це разом:

скасування за скасуванням, одна пара крил.

пiрнати: небо море пiсок

цiлий острiв квiтiв.

***

кисень

я покажу тобi кохання в однiй пригорщi зiрок.

чи знаєш ти про святковий снiг на листi бiля дороги?

пурпуровий контур дня в груднi?

я прийшла сюди, щоб дихати.

в краплi рiчкової води - маленькi танцiвники.

рай для комах пiд кожною садовою хвiрткою;

гнiздо, над яким простяглися руки товстої сосни;

в гнiздi моїх рук молочне дихання дитини.

ми нiжно заселяємо свiт на його видиху,

коли одна темрява додається до iншої темряви.

губи на щоцi.

щока на стегнi.

ми нiжно населяємо свiт на його видиху,

тепле хутро вовчицi та її гострi зуби.

лезо морозу розтинає шкiру темної рiчки.

тi, хто живе там, без звуку падають на дно.

я прийшла сюди дихати.

нашi речi та їхнє горе на зимному небi.

снiг швидко тане на дитячiй щоцi,

нашi очi посмiхаються зiркам,

небо зустрiчається з рiвною шкiрою рiчки.

я дихаю. я дихаю - отже я iсную.

***

Sorrela La Luna

свiтло, про яке ми не чули, цiєї потужної ночi.

воно не має джерела.

воно не хоче слабшати.

обличчя мiсяця обрiзане рядами гiлок.

праця мурахи,

який безкiнечно йде в рай.

тому що комаха робить свiй внесок в процес

танцю старих сосен у цьому темному соборi,

де одна темрява зустрiчається з iншою темрявою.

тому що листок робить свiй внесок в процес,

вiн вартий того, щоб жити i вмирати, жити i вмирати,

жити i вмирати повiльно,

як зiрка. вони знають, як вразити -

маленькi вибухи свiтової величезної душi,

яка не має джерела, яка продовжує розширюватися.

мамусю, ця музика велииичезна!

коли пори року зустрiчаються,

у час, прозорий, як кристал пiску, нiжнiсть

їжачкiв, якi сплять на пульсi землi.

високо в гiллi шепотiння та крики.

першi снiжинки на дитячiй щоцi,

коли ми бiжимо, щоб забрати наш подарунок:

листопад в зiрковому свiтлi

над рiчкою Нарвою. "Мамусю, ця музика велииичезна!" - так

вiдреагувала дочка поетеси на фрагменти твору

Джона Кейджа "The Seasons".

Тодi їй було два з половиною роки.

***

виживання

усе вже вiдбулося

вогонь у волоссi коли будинок обвалився

з живою дитиною на руках я стояла бiля вiкна

фрагмент телевiзiйного божевiлля

теплий пучок страху

***

(...)

хто кричить ковтає дощ

фотогенiчно зафiксований з червоними руками

у захватi смертi

чудового лiтнього дня

слабка форма свiтла помiж акацiй

коли ми рахуємо бiльше i бiльше

життя коли нашi коханi

знаходяться у нас в гаманцях

***

Яцек Денель

прийом

за вiкном спресована темрява,

яка огортає скло, настирливий гiсть.

позаду йдуть звiрi, гордi створiння,

чиї риси не описанi в жодному бестiарiї.

за ними йде смерть з бiлими крилами,

на кожному крилi око.

для того, щоб лiтати, потрiбно шiсть таких крил.

вони лiтають ззовнi, вони дивляться i чекають.

зустрiч з ними означає рiзку змiну долi.

натовпом книги, стакани, стiльцi,

скло, папiр i тканина, маленькi людськi речi.

смерть i створiння сяють у полi зору,

так багато чого спостерiгати, подавати до столу, кусати.

через гiлки дерева гiнкго вони зазирають i посмiхаються:

такi невиннi закуски, така делiкатна робота.

якщо те, на що ви очiкуєте - це мораль, її немає.

у вас залишилося небагато часу. встаньте та йдiть.

будьте добрими. любiть. у лiтньому вiцi будьте чистими.

це скло тонке, замки ненадiйнi.

***

далекi мiста

всi цi невiдвiданi мiста далеко вiд наших звичних маршрутiв:

метро, балкони, сонце, ятки з екзотичними фруктами,

i той високий будинок з яскравою колонадою, де ставний

молодий лейтенант надягає бiлу рукавичку, щоб подзвонити

у дзвiн, як вiн робить це кожного разу, коли корабель сходить у черево

голодного океану. i нiчого не змiнюється. сирi мiста

нерухомi, листя наполягає на тому, щоб висiти

на гiлках, колонада залишається спокiйною,

приклеєною до того самого сонця.

хлопець йде додому зi своїм велосипедом. собака веде слiпого.

в музеї гiд повторює перед Рубенсом

тi самi жвавi фрази: "Цi надзвичайнi прояви

майстерностi, колiр, бла-бла". внизу "готична" кiмната,

вагон метро, лiтня жiнка, вболiвальник "Лацiо"

i чорношкiрий хлопець, який безкiнечно мчить з точки А

в точку В. вона зафiксована. вона приклеєна.

ми нiколи не пройдемо цей шлях

разом. ми нiколи не стоятимемо перед вiдомим

вiвтарем в точцi С, або перед Вермеєром там, де ми зараз.

вони приреченi на чисту потенцiйнiсть, як сяючий вугор

на днi моря, або як кiмната за зачиненими дверима: ми не будемо

за столом, або бiля лампи, або бiля картин,

про якi нам колись розповiдали.

вони залишаться фiксованими величинами,

назавжди нереалiзованими, як плани, якi ми колись мали

щодо лондонської квартири, нью-йоркських канiкул, мого матрацу

у Римi, твоєї подорожi до Венецiї, i як ми зекономимо на день

у Венецiї, якщо роздiлимо спiльну могилу.

тепер ми дорослi. вагон напiвпустий. я сиджу один.

рука тягнеться до дзвона, нiколи не подзвонить.

***

Морiн Велдон

АРГЕНТИНА

Моїй матерi

Вона народилася в Аргентинi.

Батько - iрландець, мати - iспанка.

"Мою дiвчинку, свiтло моїх очей, неможна виховувати в Аргентинi", -

написав батько в листi до своєї сестри в Дублiн.

Її мати померла, коли їй було шiсть рокiв.

Батько перевiз її кораблем в Iрландiю.

Вивiз її з Аргентини саму. Її доглядали чорницi та незнайомцi.

Добра батькова сестра виховувала її для дотримання соцiальної справедливостi,

її вiкторiанський дядечко був лагiдним i нiжним.

Маленька дiвчинка мала вчити англiйську, мала вивчити нову релiгiю,

промовляти свої молитви нової релiгiї.

Вона прагла побачити свого батька,

своїх шiстьох братiв, прагла їсти м'ясо.

Вона не звикла до вiкторiанських дитячих молочних страв.

Маленькiй дiвчинцi було так самотньо,

їй нi з ким було говорити, вона прагла їсти м'ясо i спiлкуватися.

Добра тiтонька знала молодого священика, який говорив iспанською.

Нарештi маленька дiвчинка знайшла спiврозмовника,

мiцно обiйняла священика, поцiлувала його у щоку.

Молодий священик сказав: "Будь ласка, дайте їй м'яса",

тому що вони були добрi, були хорошi.

Дитина виросла. Її темнi очi стали глибшими,

бiльшими i мудрiшими, її каштанове сяюче волосся спадало на талiю.

Так само росла Аргентина, але вiдходила все далi i далi,

поки одного дня вона її просто не забула.

(Марi Куртене - народилась в Аргентинi в 1908 роцi)

КОРДОНИ

Зруйнуй їх

прослизни пiд ними

перестрибни їх

пропливи мов хмара повз них,

снiжинка

сонячний промiнь.

Кричи на них

спiвай їм

затавруй їх.

Заради всього святого

позбав нас кордонiв.

КОНФЛIКТ - липень 2014 року

Ти танцював крiзь мою шкiру,

Оточив мене, мов повний мiсяць.

Коли я вiдкинула простирадло,

Я згадала Україну,

Минулої ночi лiтак врiзався в землю,

Розкидавши життя шматками тiл.

Зараз ти,

насолода, яку я не маю вiдчувати, можливо?

Звичайно, насолода для живих:

смерть для мертвих.

РАКОВИНА I ВЕЛИКИЙ БУДИНОК

Ердiг, Пiвнiчний Уельс

"Мої бiднi руки червонi та згрубiлi" -

ось що чує Раковина, коли масна колюча вода

хлюпає,

посудомийка шкребе дбайливо й ретельно

порцеляновi тарiлки, чашки, блюдця, кухлi...

Коли морозно о п"ятiй годинi ранку,

Раковина вiдчуває, як руки посудомийки м"якшають.

Вона сумна, її гарненькi пальчики

зраненi, кровоточать.

Вона посмiхається,

згадуючи ...

Поки масна колюча вода хлюпає.

ПОРОЖНЄ МIСТО

Мiста немає, лише брукiвка.

Солдати в чорному грають у хованки,

"Ми - Схiд, Захiд, Пiвнiч, Пiвдень", - кричать вони.

Ми зiбрали його, нашого дорогоцiнного хлопчика,

нашу дорогу дитину; зiбрали його

для кращого життя в кращому мiсцi.

Мiста немає, лише брукiвка.

Я i стара панi в глибокiй жалобi,

вся в сльозах.

Дочка, дочка сидить поруч зi мною.

"Де вони, мамо?".

Йдуть, йдуть. Пiшли, всi пiшли.

ВЕЧIР У ПАРКГЕЙТI - ПIВОСТРIВ ВIРРАЛ

У плетивi захiдного вiтру з болiт

кулики спiвають свою вечiрню пiсню.

Крiзь пурпурово-зелений захiд сонця

чайки пливуть на хвилях повiтря.

Мiсяць виринає з посрiблених хмар.

З далекого вже прибою, що вiдiйшов,

кулики-сороки трiщать.

Ми сидимо на стiнi старого причалу;

кажани летять, прямують донизу, ковзають плавно.

Годинник на церквi б"є час.

ПРОВУЛОК КIЛЛIНС-ЛЕЙН

Високi насипи

вздовж дуже старого провулка.

Стовбури дерев увитi плющем,

ледве торкнутись пальцем.

Саме це ти сказав би менi.

Так, бiблiотека мiстить знання,

та лише зiрки

знають твої таємницi.

НА НАПИСАННЯ ВIРША

Вона не спала всю нiч,

трусила його,

немов кiшка мишу,

поки

вiн не помер.

Тепер його привид переслiдує її.

***

Клэр МакКэрри

Колодец святой Маргариты

Бинси, Оксфордшир, 2004 г.

Когда паломники приезжают на велосипедах, усаженный липами

проспект пуст, как ладонь, и облака распутывают

свою шерсть, бледные в бледном небе.

Эти мужчина и женщина, прислонив велосипеды

к стене церкви, стоят возле

тиса и колодца святой Маргариты, возле

камня, потемневшего от тысячи отпечатков, слой за слоем:

слепая женщина в 1265 году, которая доставала воду

здесь и пила из чаши собственных рук,

пока свет просачивался сквозь ветви деревьев, мельник,

однажды напоивший корову, которая жила

до шестидесяти четырех лет и никогда не прекращала

давать молоко. Все хромые и умирающие,

которые падали на землю или преклоняли колени

у разверстой земли. Теперь начинается дождь,

вода льется на деревья, камень, велосипеды.

Мужчина останавливается, чтобы посмотреть на капли

в выгоревших желобках надгробного камня,

и спрашивает себя, случаются ли чудеса

лишь потому, что мы в них верим.

"Такой обыкновенный колодец" - говорит женщина, и он

соглашается. Но это живучесть веры,

даже если миф стал просто мифом.

Вода, в любом случае, сладкая.

Они уезжают так же, как приехали, прошивая проспект

равномерными стежками, удаляясь от церковного двора,

потом становятся миниатюрой на фоне неба

цвета кости, такие маленькие, что они могли бы оказаться барашками,

или камнями в поле, шелковицей на ветру.

***

Ричард Джексон

Секрет Навсикаи

Я читала истории. Они поразили меня, как воры

под луной болтунов. Могу рассказать лишь о том, как Одиссей

обращался со мной. Знаю, его истории были - как граффити бледного света

на поверхности гавани. Как и ты, его автор думал,

что наш мир значит слабость, но он так не думал. Он сошел

в наши сны. На берегу он стал столпом обнаженной соли,

которую море выбросило на дюны. Небо было закрыто чехлом,

не было горизонта. Я думала, что он бог.

Наивная, когда я привела его домой и он лгал, чтобы защитить меня,

вряд ли я знала, что на кону. Правда в том, что он слышал

в скрипе гниющих кораблей, как его мозг

скукоживался с годами. Каждый - собственная маска. Я собирала

его слова дождевой водой в кадке. Он никогда не хотел

причинить кому-либо боль, он знал, что в каждом цветке

ждет любовь, которую нужно открыть. Он знал, что под каждым

опавшим листом идет яростная война между полчищами насекомых.

История - это не прогресс, это просто ветер, которому мы сопротивляемся,

чтобы остаться на месте. Разве не это было известно Гомеру?

Разве не поэтому корабль Одиссея доставил его домой

к жене, и не поэтому ли он окаменел в нашей гавани?

Думаю, он, как и ты, знал что могло бы случиться. Мы все -

статуи тех, кем могли бы быть. Нет никакой причины

говорить тебе это всё, кроме твоих собственных слов,

превращенных в уравнения. Значит, даже Гомер

не понимал его. Теперь деревья угрюмы. Виновный вечер

надевает перчатки. Последние несколько часов сидим на корточках,

словно нищие под кипарисом. В конце концов, он решил

забрать это место с собой в трюме корабля,

как дорогую козу, сыр и вино. Его жизнь

вся состояла из водопадов и застоявшихся водоемов. Ни одна книга

не рассказала бы вам, что он значил для нас. Как и мы,

он носил свои любови и преступления в дыханьи. Его слова

выливались на меня, словно вода через сломанную плотину, но

даже сейчас я не могу раскрыть один его главный секрет.

Мое сердце полно пустых колодцев. Еще наивна?

Вчерашний день навсегда запутался в моих волосах. Мир

всегда будет пахнуть солью. Туман и тень, тень и туман,

и пока мы все продолжаем искать недостижимую

тень любви, мы знаем, что нас всегда предадут в конце.

***

Барбара Крукер

.Деметра

Был ноябрь, когда моя средняя дочь

спустилась в Аид. Она упала

с лошади прямо в объятья комы.

Он стащил ее, погрузил ее в сон,

столь глубокий, что я не надеялась увидеть ее снова.

С каждым днем свет становился слабее, Земля

удалялась от Солнца. Я не записала эту историю;

никто не знает ее окончание - ни нейрохирурги,

ни умные машины. Ее кожа побледнела,

веснушки проступали, как звезды,

и с каждым днем она уходила всё дальше.

Я звала и звала ее по имени, предлагала поменяться местами,

съела шесть зерен граната, их кровоточащие тела

были терпки на языке. Ее одноклассники сдали

вступительные тесты, написали эссе. Она

скользила во тьму, еще на уровень глубже.

Я была готова отвозить ее в колледж,

смотреть, как она исчезает в общежитии из красного кирпича, зеленые

деревья простирали бы ветви в приветствии. А не этот

сезон без конца, где выключатели превратили

тьму в свет, и дыхание поддерживалось

с помощью трубок и механизмов, их постоянный гул

был единственной музыкой в темной комнате. Тени

под ее глазами стали сине-фиолетовыми, и

пневмония поразила ее легкие.

А потом однажды утром, хрупким, как переход

от зимы к весне, ее веки затрепетали,

и она выплыла в скользящее воскресение,

и свет, наполнивший комнату,

был из другого мира.

***

Кимберли Грабовски Стрейер

Миф о лошадях

Она выросла наполовину девушкой, наполовину лошадью.

От мыслей о теле, о столь частом слиянии

с лошадьми. Говорила: "Лошадь - избыток тела,

большое пространство тела". Я пошла в бар

с подругой, которая не была лошадью,

она была ласточкой:

она собирала бы с пола маленькие стебельки сена,

чтобы построить гнездо, всегда построить гнездо,

разрываясь от жажды. Предлагала мне выпить,

бокал за бокалом, и я жадно глотала.

Я превращалась в лошадь

со слепым пятном впереди.

Я не решала покинуть бар с парнем.

Я представила, что меня ведут на веревке.

Именно воображение держит лошадей

на этой привязи. Мы не знаем,

что мы сильны. Это не вопрос величины

сердец, тяжести рук. Парень заставил меня

прикоснуться к нему. Он хотел, чтобы я

спала с ним, но он не рассчитал,

сколько во мне было от лошади. Меня волновало

прикосновение. Миф о лошадях:

у нас нет нервных окончаний в гриве.

Миф о лошадях: мы дикие

и свободные. Парень схватил меня за волосы,

причинив боль, но я не сказала,

чтобы он прекратил.

Я знаю, что миром нельзя злоупотреблять.

Мои кости были прочны, у меня никогда не было

проблем со здоровьем. Говорят, что лошадь бросают,

если она упала или свернулась,

устояв на ногах,

так близко у стен конюшни,

она не может ни подняться,

ни уйти,

чтобы пойти другой дорогой.

***

Джудит Ортис Коуфер

Знамение: Сон о туфлях ?1

В соннике ее матери на испанском написано, что сон о туфлях - предвестие неминуемого успеха или будущей удачи, и ее сердце радостно трепещет. Много дней она задается вопросом - когда наступит это будущее? Ей снится, что она потеряла свою любимую пару туфель и все изменилось. Ей снится, что она потеряла свою любимую пару и должна ходить босиком, пока не найдет ее. Она может признаться - это эпитимья священника в черной сутане, который ходит за ней по дому, пока она опустошает кладовки, а когда она заглядывает под кровать, она видит свои детские мумифицированные останки среди подарочных альбомов. Священник поет речитативом молитву соборования на латыни, окропляет святой водой ее кровать и они продолжают поиски ее китайских шлепанцев. Это длинный сон, после которого она чувствует тревогу. Сонник суэньо говорит: сон о потерянных туфлях - знак того, что вы зря теряете время, пытаясь достичь недосягаемых целей. Вы потеряли эль амор? Если вы потеряли любовь, оставьте надежду эсперанса. Если вам снится, что вы не можете прекратить искать свои старые сапатос, молитесь своему святому покровителю о ниспослании вам сил, поскольку это знаменует жизнь, полную одиночества, тревоги и жажды.

Чистилище: Сон о туфлях ? 2

Все, кем она когда-либо пренебрегла, кого отвергла, прогнала, обидела или любила недостаточно сильно - все они здесь, ждут ее. В своих полуботинках практичных женщин, в своих "я-мужчина" ботинках со стальными наклепками, на своих "черт-возьми" шпильках, в своих "никогда-не-буду-твоей-собственностью" итальянских лоферах - они стоят в очереди, чтобы устроить свой скандал. Стоя на коленях, склонив голову под ярмом бесполезного чувства вины, она трудится, пока их не сожжет солнце - ее по большому счету несущественные, неотступные сожаления. Весь день ее кожа резко пахнет танином.

***

Лори Ламот

Винланд, страна винограда

Одни исследователи считают, что карта Винланда является доказательством того, что норманны открыли Северную Америку задолго до Колумба, по мнению других - это искусная подделка.

- "Scientific American"

Корабль плывет по краю

пергамента пятнадцатого века.

Леса расстилают свои зеленые ковры.

Виноград сияет в созревшем свете.

Затем ученый выделяет титан из чернил

и смывает доказательства, теперь они не видны.

Сомнения льются через Атлантический океан,

затемняют желтую карту.

Кто приклеил Тора к шариковой ручке,

северное сияние к Бетти Крокер,

рыжие бороды к розовым кадиллакам?

Картограф прижимает отпечаток реальности к сомнению.

Другой окунает перо в фальшивку

и гримирует то, что было на самом деле.

Приятна ли встреча с настоящим Прошлым?

Свалка истории лжет. Взять показания

у Колумба, обычных индейцев,

плетеных ветров безымянных земель.

***

Луиза Виллани

Панацея

Независимые от западной культуры, индейцы майя создали ноль

как число и концепцию. Пустота - средство экономии места,

сохранения твоего места в грандиозном плане Бога. Я представляю

глифы пирамид, заросших мхом, в чаще влажного леса,

жрецов древних майя, у головы кружок для слов комикса,

пустой, как чихание.

И, конечно, людям, свободно владеющим языком пустоты,

следующее не покажется странным:

переданный в дар компьютер прибыл в организацию

по защите прав человека, с немного стертой запачканной клавиатурой,

словно призраки в порохе нажимали на ее символы,

его быстро отнесли в неиспользуемую комнату,

которая, как это бывает, не была неиспользуемой на самом деле,

она просто была пустой, как гнездо, пустующее всю зиму

в ожиданьи яиц. Ансельмо знал это место

как комнату закрытых глаз, как каждый житель

тропического леса знал, что в суматошном городе

есть место для места лишенных. В вечернем небе

черные двери грозы открывались много раз, как обложка

любимой книги. Давайте скажем, что книга была тайной,

скроем, кто и когда, от рубашек хаки,

спрашивающих патроны в дешевом магазинчике. Знай

как можно меньше - ответственность не такая,

как за незнание ничего. Если ты не знаешь совсем ничего,

это может быть знак того, что на самом деле ты что-то знаешь,

все на свете значит свою противоположность, и это невинное

пожимание плечами может значить для тебя

удар прикладом. Но, конечно, все мы знаем, что это никогда не случится,

а пустой череп, который ты нашел в лесу,

принадлежал не жертве захвата власти, он был реликтом,

выкатившимся из еще не открытой пирамиды, и тебе лучше знать,

что артефакты нужно складывать в сумки на молниях, словно ты

собираешься взять их домой, хотя их дом в национальном

музее. В такой момент ты согласен на малую толику

правдоподобия и выдаешь, как мало ты знаешь,

чтобы спасти свою жизнь. Ничто тебя не убьет,

это столь же верно, как чистая дыра над височной костью,

удалившая все рассуждения о смерти

из теперь опустевшего черепа. Столкнувшись с пустотой подобного рода,

легко найти свое место в раскаленных фантазиях жизни,

так же, как Ансельмо было легко расшифровывать нули и единицы

на язык, который старше электричества. Он сидел перед горящим экраном

со своими шестью друзьями и объяснял мне принципы древней астрономии

и то, благодаря чему компьютер имеет смысл: он основан на том, что было

и чего не было там. Тогда я узнала,

что ум заложен в костях

и повторяет себя, как молодые побеги повторяют старые деревья,

в которые они однажды вырастут. Он объяснил понятия "ты", которым ты был,

(ты), и "ты", которым ты не был (твоя тень), и как

эти двое встречаются дважды в год, когда солнце

светит прямо над головой. Я назвала это циклом, но он меня поправил,

подал свежую тортилью, согнув ее, и затем

позволив ей разогнуться. "Время не разделяет. Только люди".

Дал мне бутылку содовой - его лекарство от всех

болезней - потом предложил вызвать отрыжку, выпустить

внутреннего "духа зла". Если бы даже я выпустила свое "Я",

которым я не была в тот момент, это вызвало бы звук,

похожий на взрыв чего-то огромного, спрятанного в узком бочонке,

внезапно освобожденного на истинной скорости. Вместо этого я

запихнула тортилью в рот. Держала эту корку в дрожащей руке:

чем меньше я понимала время, тем больше понимала вымысел,

ничто, которое и было, и не было,

было столь же простым, как две стороны одной тортильи,

столь же немым, как голод.

***

Дэвид Мохан

Человек-птица

Он - переносное пугало,

должен лежать в пшеничных полях,

его грудь усыпана крошками.

Он смотрит, не мигая, на сов в бинокль,

проводит субботы, наблюдая, как сокол чистит перья

и охотится, паря в перистых облаках, как реактивный самолет.

Его поцелуй похож на прыжок домашнего воробья,

неистовый, к окну спальни,

почти сломал крылья, чтобы сбежать.

Он копирует прыжок хищника,

стремительное падение в курятник,

пульсирующее эхо, допотопную окаменелость.

Ранним утром он будет слушать,

как вдали колокола похоронного звона

нарушают равновесье его прогулки;

в сумерках он преклоняет колени - святой Франциск

проверял границы смирения,

соблазняли душу выйти из круга.

Когда, через много лет, его зовут домой,

он машет руками во дворе,

потерявшись в бескрылом взлете своих восьмидесяти.

***

Джон-Майкл Блумквист

Возвращение блудного сына

Кто бы не хотел вернуться домой после стольких часов

шизофренических женских криков,

словно стадо свиней падает с обрыва,

переругивается с растлителем малолетних в скиту,

пинает ногой дверь несколько минут, тюрьма

превращается в ружье, которое должно выстрелить

в его голову? Иисус, Иисус, Иисус

Христос, не могу отрицать - я впустую взял это имя,

но Иисус, эти люди не опошлили историю

о спасителе, распятом за них,

потому что папа, авва отче,

знает - наша плоть слаба. Но я не верю,

что распятие спасает нас, и Иисус был неправ,

когда изгнал легион демонов и вселил их

в свиней. Если бы он принял их, как своих родных

детей, я легко полюбил бы Бога. Но мне не нравятся

планы какого-либо Бога относительно чьего-либо заточения,

мой учитель говорит: карма - это 20 лет в китайской тюрьме

за стрельбу в солдат, которые надругались над монахинями с помощью электрошокера,

дисциплина - это свобода от нежелательных мыслей.

Я целую его стопы, потому что не могу омыть их ноги.

У Марка татуировка "блудный сын" на суставах пальцев -

и он говорит мне: мы все - такие заблудшие сыновья,

мы хотим вернуться, как слуги нашего отца,

который исцеляет свои раны лучше, чем кто-либо из нас.

Если мы будем наказывать за страсть к ранам, кто

сделает нас равными? Я думаю, Христос умер за нас,

чтобы простить своего отца, который, прежде чем стать человеком

и поселиться среди нас, не представлял,

что это значит - быть Иовом, биться об заклад с дьяволом -

я говорю: хотя моя мама молилась, пока дядя был в тюрьме,

он боится буфетных подносов и молитв. Кто не был отступником,

тот не знает своего родного брата. Когда я молился своей тени,

я не знал, что меня изгонят, но любовь

страшнее, чем дьявол. Каждый день, когда я посещал

тюрьму, полную людей, обнимавших меня так,

как не могли их родные, я писал стихотворение о детстве,

которое не мог представить. Я чувствовал любовь своего отца.

***

Мария Мартин

В месте, похожем на это

Говорят, было место, похожее на это,

в древней стране. Место было похоже на это, исключая

амбар, построенный для лесных зверей.

Там было много еды. Я беру

свою любовь туда, чтобы всё было проще. Говорят,

когда попадаешь туда, тебя встречают

цыплячьей шеей. Говорят, ее тушат и

согревают тебя ею одиннадцать раз. Я спрашиваю, если мне

дадут несколько цыплячьих шей, где я буду их хранить?

Говорят, если будешь сидеть неподвижно довольно долго, твое тело

превратится в дом. Пока я сидела таким образом,

моя любовь взывала ко мне. Он начал думать,

что нам нужно спуститься вниз по реке.

Я ловлю его взгляд, пока моя кожа

покрывается трещинами. Говорят, он колебался

войти в лес, но все равно шел вперед.

***

Роберт Назарен

Вдоль автострады

ИСХОД 28

Иисус спит,

похрапывая в лодке, которая прикреплена

к лодочной пристани у пастбища.

ИСХОД 59

Иисус на тракторе,

тянет воз с сеном,

груженый динамитом.

ИСХОД 111

Иисус сидит на корточках на утесе,

играя на гармонике: "Эта земля - моя земля".

ИСХОД 129

Иисус разбрасывает семена

с оранжевого ворсистого коврика старого хиппи.

ИСХОД 165

Последний в ряду Приятных Заморозок,

выбирая между мечтускулой

и пломбиром с горчичным зерном.

ИСХОД 213

Сидит в центре

круга апачей -

слушает Правду, курит пейотль,

попивает джин.

ИСХОД 312

Иисус в головном уборе, возле вигвама

стоит рядом с чучелом бизона,

позирует для фотографий, смотрит на небо.

ИСХОД 370

Самолеты летят в небе - взбалтывают

грозовые облака - потом дождь,

потом - полная тишина.

***

Роуз Кнапп

Шива пишет на иврите и греческом

Ур

Обз

Оба

Безумных духов времени

Постмодерна

Странные юнго-фрейдисты

Прибыльные пророки

Салем салам калам

Всё еще тот же Павел?

Н.Э. сеньорите принадлежат

Все эти другие/или

Или...ну, должны ли мы?

Был ли у нас хотя бы

Правильный перевод?

Или допуск?

Хочу сказать - это не еврей,

Это я. Мне нравится, когда

Ты оставляешь "г", но

Чаще всего

Прописную "Г"

Жерди подмостки

Необходимо думаю

Все рисовать вручную

Духовки необязательны

Мотыги отыги

Не так много

Или сделай это

Иди вместе

С комплексным

Геволтом гештальтом

Где мы

Заказали эту копию?

Ад или Гелиос?

***

Джозеф Фелкерс

ШАББАТ

В первый день Господь сказал да будет / свет и десять атомов / разбросанные по первому небосводу и создал / первый на земле торговый автомат. Неоновый стрекот / между подоболочками гул / освещенного вечернего озера. / Вакансия нет вакансий. / Бог отделил / свет от кровати и диеты горный / виски росы машины визжали, пустые / и голодные в последнюю ночь аспартама. В день второй Господь создал/ землю и соответственно твое тело / родилось из сажи и пепла и зубов. Ты / еще не совсем человек, еще / воешь во тьму / и ее вечеринку. Но в день третий он решил сформировать / завязи, поющие гимн / только цветы могут знать, сказал он / флора. Ты решил, что это могло бы быть / твое имя. В четвертую ночь и день / создал эмульсию снова последний раз так что день четвертый / официально был днем четвертым. Шины автобусов скрипели / с запашком дуба / и Господь был счастлив / и ты соответственно счастлив тоже. / В день пятый Господь прошептал / фауна так что теперь создания твоего сада могли стать мечтой. Все были счастливы: лиса и / курица, но ты, человек сомневающийся, / все еще был неполон. В день шестой ты / наконец-то был сотворен на заднем сиденье желтого / такси под названьем "Река". Пророчества пережуют тебя / в день отдыха, но для тебя - отдых / никогда не наступит. Для тебя Господь сотворил женщину для заботы / и как можно большего услаждения / ее, пока она существует. Так что тебе лучше не кусать / руку, которая создала тебя из сажи и пепла и перьев. Руку, которая склоняет / тебя над космическим креслом и говорит достаточно / этого достаточно. / Для тебя седьмой день никогда не наступит.

***

Рубен Родригес

Рождение дождевых капель

Пасха у бабушки Эстер значила яйца, погребенные в терниях. Моя кузина, слишком взрослая для того, чтобы играть в язычницу, заметила запретный плод на лимонном дереве. Его горечь рождена для вкуса бренди и сломанных слов. Отцы пригвоздили сыновей к крестам и нарекли это любовью. Мой отец, энергичный трудоголик, холил и лелеял своих детей по часам. Высек невинность из тигриного глаза. Но кожа есть кожа, пухлая рука погрузилась, чтобы схватить окрашенный в красный цвет подарок. Изъятие, поиск на ощупь с болью. Рука слишком велика, если она держит обещание. Под любым углом новая кровь. Кузина разбивается вдребезги на газоне с горьким смехом. Дитя, высеченное из камня, не хочет отпускать.

***

Кеннет Кох

МИНУТНАЯ ЖАЖДА УСЛЫШАТЬ СОВЕТ ДАВНО ПОЧИВШЕГО

Он был моим преподавателем в Гарварде. Не надевал пальто.

Говорил, когда мы прогуливались по Двору:

"Холодная хрусткая осень, вам надо носить пальто". Я отвечал:

"Вы ведь не носите пальто". Он парировал:

"Вы должны следовать моим советам, а не примеру".

Он был типичным американцем сороковых,

Делмор мог бы сказать об этом точнее. Он цитировал мне "Поминки по Финнегану",

Сидя в кресле своей нью-йоркской квартиры,

Стол был точно напротив него. За ним он писал? Я сомневаюсь.

Вот фотография его родителей.

Кони-Айленд. Выглядят ли они счастливыми? Он не смог бы понять.

Он был уверен, что танец пого принадлежит нашей культуре.

Танец пого. По словам Делмора, Уолт Келли должен был читать Джойса.

Почему бы вам не спросить у него?

Почему бы вам не спросить у Уолта Келли, читал он "Поминки по Финнегану" или нет?

Ваши родители не выглядят счастливыми, но это всего лишь фотография.

Возможно, они стеснялись позировать фотографу.

Или это просто плохой фотограф. Делмор не слушает.

Я хочу, чтобы он сказал мне что-нибудь грустное, но правду.

Делмор садится на скамейку в склепе. Говорят, все умирают.

Но почитайте счастливую книгу об этом. Не Делмор. Не горестный человек.

***

Джордж Гарретт

ОТКРЫТКА С ВИЛЛЫ СЕРБЕЛЬОНИ

Белладжио, Италия.

дома в деревне прогулки

кокетливо красные шляпы и волокиты

кукареку на общепринятом итальянском

пока кордебалет кипарисов скорбит.

Белладжио, Италия.

старый волшебник

собор и ермолка снега

шарканье и облаков гравюры

отпустить руки света.

Пока мы были здесь

цветущий розмарин привился

глициния разрослась в лавандовом фейерверке,

и папоротники размером с манящий палец

раскрылись шире, чем крылья.

Пока мы были здесь

церковные колокола пытались пререкаться

друг с другом над ветреной водой

и паромы сигналили

и язвили на языке чаек.

Любовь моя, ты позируешь здесь и сейчас

с Плинием Младшим.

В его руке нарцисс. У меня

нет фотоаппарата, но я собираюсь

запомнить всё это.

Италия, Белладжио.

листья этого нового апреля

зеленее американских долларов,

и сейчас мы богаче

самого Рокфеллера.

Оставить комментарий
Размещен: 13/03/2020, изменен: 26/05/2022. 287k. Статистика.
Сборник стихов: Переводы

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"