Мараи Шандор : другие произведения.

Наследство Эстер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   1
  
   Я не знаю, что еще припас для меня Господь. Но прежде, чем умру, я хочу записать события того дня, когда Лайош пришел ко мне в последний раз и меня ограбил. Я ждала три года, чтобы записать всё это. Сейчас голос, которому невозможно противиться, требовательно настаивает, чтобы я записала события того дня и всё, что мне известно о Лайоше, потому что это - мой долг, и потому что у меня осталось мало времени. Этот голос ни с чем не спутать, вот почему я ему повинуюсь, во имя Господа.
   Я уже не молода и не отличаюсь крепким здоровьем, и скоро я, должно быть, умру. Боюсь ли я по-прежнему смерти?.... В то воскресенье, когда Лайош пришел к нам в последний раз, я, среди прочего, исцелилась от своего страха смерти. Может быть, время, которого у меня не осталось в запасе, может быть, память, почти столь же безжалостная, как время, может быть, некая особая милость, которая, как учит моя вера, иногда даруется недостойным и своевольным, может быть, просто опыт и старость позволяют мне теперь смотреть на смерть с хладнокровным спокойствием. Жизнь была невероятно добра ко мне, и, столь же невероятным образом, она всё у меня отняла... что еще может случиться? Я должна умереть, потому что таков порядок вещей и потому что я выполнила свой долг.
   Я понимаю, что это слишком громко сказано, и сейчас, написав это на бумаге, чувствую оторопь. За эту заносчивую речь мне однажды придется перед кем-то ответить. Как много времени мне понадобилось, чтобы осознать свой долг, и как я ему противилась, кричала и отчаянно сопротивлялась, прежде чем сдалась. Когда я впервые почувствовала смерть, это, должно быть, стало утешением, потому что я знала, что смерть - это мир и разрешение от уз. Вся наша жизнь - борьба и унижение. О, что это была за борьба! Кто приказал ее вести, и почему от нее нельзя было уклониться? Я делала всё возможное, чтобы ее избежать. Но мой враг преследовал меня. Теперь я знаю, что он не мог поступить иначе: мы связаны со своими врагами, они тоже не могут избежать нас.
   2
  
   Если я хочу быть честной - а какой смысл в писательстве, если не быть честной - следует признать, что нигде в моей жизни или действиях нет ни следа этого библейского гнева или страсти, или хотя бы неумолимости и рещительности. которые поражали моих случайных знакомых, когда дело касалось моих взглядов на Лайоша и мою личную судьбу. "Я должна выполнить свой долг!" - что за непреклонная выспренная фраза. Мы живем...а потом в один прекрасный день замечаем, что мы "выполнили" или "не выполнили" свой долг. Я начала думать, что великие, решающие моменты, которые во многом определяют нашу судьбу, мы осознаем гораздо менее, чем потом, когда вспоминаем их задним числом и подводим итоги. К тому времени я не видела Лайоша уже двадцать лет, и считала себя неподвластной воспоминаниям. Потом в один прекрасный день я получила от него телеграмму, похожую на либретто оперы - столь же театральную, сколь опасно ребячливую и фальшивую, как всё, что он говорил и писал другим все эти двадцать лет... Телеграмма так сильно напоминала торжественное заявление, была столь явно и отчетливо фальшивой, фальшивой! Нуну была в саду, я вышла с телеграммой в руке, встала на веранде и громко объявила новость:
   - Лайош возвращается!
   Как прозвучал мой голос? Вряд ли я смеялась от радости. Должно быть, я говорила, как сомнамбула, которую разбудили ото сна. Я была сомнамбулой двадцать лет. Двадцать лет я ходила по краю пропасти, изящно балансируя, спокойная и улыбчивая. Сейчас меня разбудили, и я узнала правду. Но у меня не кружится голова. В ощущении реальности есть что-то успокаивающее, неважо, реальность ли это жизни - или смерти. Нуну подвязывала розы. Она посмотрела на меня снизу вверх, из глубин, из глубокого моря роз, сверкавших на солнце, постаревшая и спокойная.
   - Ну конечно, - сказала Нуну.
   И продолжила подвязывать розы.
   - Когда? - спросила она.
   - Завтра, - ответила я.
   - Хорошо, - сказала она. - Я запру столовое серебро.
   Я рассмеялась. А Нуну была серьезна. Позже она села рядом со мной на бетонную скамейку и прочла телеграмму. "Мы приедем на машине", - сообщал Лайош. Из следующей фразы мы сделали вывод, что он привезет своих детей: "Нас будет пятеро", - продолжался текст телеграммы. 'Цыпленок, молоко, сливки', - - думала Нуну. 'А кто же еще двое?' - думали мы. "Останемся до вечера", - объявляла далее телеграмма, а потом следовала ужасная болтовня, от которой Лайош никогда не мог удержаться, даже в телеграмме. "Пятеро, - сказала Нуну. - Приедут утром, а вечером уедут". Ее бледные старые губы беззвучно шевелились, пока она считала. Подсчитывала стоимость обеда и ужина. Всё посчитав, сказала:
   - Я знала, что он когда-нибудь вернется. Но он не решился приехать один! Привезет группу поддержки - детей и еще кого-то. Но здесь больше ничего нет.
   Мы сидели в саду и смотрели друг на друга. Нуну думает, что знает обо мне всё. Возможно, она знает правду, ту простую окончательную правду, которую мы всю жизнь рядим во множество ярких заплат. Мне это "всеведение" Нуну всегда казалось несколько оскорбительным. Но она была так добра ко мне, и ее доброта была исполнена такой мудрости, была столь простой и сдержанной. В итоге я всегда ей уступала. В последние годы, когда моя жизнь, кажется, была окутана невидимым сырым туманом, она была тем факелом, чей слабый мягкий свет помогал мне не сбиться с пути. Я знала, что приезд Лайоша вряд ли действительно вызовет опасные, ужасающие последствия, так же, как знала, что Нуну пошутила, когда, прочитав первые несколько слов телеграммы, сказала, что запрет столовое серебро. Я подумала, что это уж слишком. Нуну просто дразнит меня. Но в то же время я знала, что в конце концов, в самый последний момент Нуну действительно запрет серебро, и потом, когда про серебро забудут, когда мы обсудим всё, что нельзя спрятать, Нуну всё равно будет где-то поблизости со своими ключами, в своем самом лучшем черном платье, со своими морщинами, со своей безмолвной наблюдительной осторожностью. Но также я знала, что, когда этот момент настанет, никто из смертных не сможет мне помочь, даже Нуну.
   Но всё это было бесполезным знанием, так что вдруг мне стало так легко и весело на душе, словно ничто мне не угрожало. Помню, что шутила с Нуну. Мы сидели в саду, слушали одурманенный гул поздних осенних пчел, долго тихо разговаривали о Лайоше и детях, и о Вильме - моей покойной сестре. Наша скамейка стояла напротив дома, под окном, за ставнями которого двадцать пять лет назад умерла мама. Перед нами росли липы и стояла пасека отца, но сейчас она была пуста. Нуну не любила возиться с пчелами, и в один прекрасный день мы продали все восемнадцать ульев. Стоял сентябрь - мягкие погожие дни. Нас окутывало знакомое чувство защищенности с привкусом крушения и счастья без желания. Теперь я подумала, что здесь осталось, что мог бы забрать Лайош?... Столовое серебро? Смехотворное предположение: чего стоят несколько кривых серебряных ложек? Я посчитала, что Лайошу уже за пятьдесят, на самом деле летом ему будет пятьдесят три. Вряд ли ему чем-то помогут серебряные ложки. Но если такие вещи ему могут помочь, пусть забирает. Нуну, должно быть, посетили похожие мысли. Потом она вздохнула и пошла в дом, оглянулась только на веранде.
   - Будь осторожна, не проводи с ним слишком много времени наедине. Пригласи на обед Лаци, Тибора и дядю Эндре, как каждое воскресенье, когда вы собираетесь помаяться дурью с духами. Лайош всегда боялся Эндре. Думаю, он ему что-то должен. Вспомни, есть ли хоть один человек, которому он не должен? - спросила Нуну и рассмеялась.
   - Они все забыли, - ответила я и тоже рассмеялась.
   Я уже его защищала. А что я могла поделать? Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила.
  
   3
  
   Телеграмма, принесшая весть о радости и катастрофе, пришла в субботний полдень. Я лишь смутно помню день и вечер накануне прибытия Лайоша. Нет. Нуну была права: я больше не боялась Лайоша. Мы можем бояться тех, кого любим или ненавидим, тех, кто слишком хорош, слишком безжалостен или слишком нарочито нас предал. Но Лайош никогда не поступал со мной ужасно, хотя, по правде говоря, он не был и добр ко мне, в том смысле, в каком описывают доброту в школьных учебниках. Предал ли он меня? Нет, я никогда не ощущала предательства с его стороны. Конечно, он лгал, он лгал так же, как воет ветер - с определенной первобытной энергией, с воодушевлением. Он мог сочинить самую прекрасную ложь. Например, он лгал, что любит меня, меня одну. А потом женился на моей младшей сестренке Вильме. Правда, позже я убедилась в том, что он не планировал всё это заранее, что это не был заговор, не был злой умысел - Лайош никогда не совершал умышленно дурные поступки. Он говорил, что любит меня, и я не сомневаюсь, что он именно это и имел в виду, даже сейчас, но потом, так получилось, он женился на Вильме, может быть, потому что она была более хорошенькой, а может, потому, что в тот день ветер дул с востока, или, может быть, потому что этого захотела Вильма. Он никогда не говорил, почему.
   В вечер накануне ожидаемого прибытия Лайоша - я прекрасно знала, что это - его последний визит в этой жизни - я долго не ложилась спать, улаживала различные моменты, готовилась к его визиту, перед сном читала его старые письма. Даже сейчас я верю, это - мое суеверие - и, перечитывая его старые письма, я почувствовала это с новой силой и уверенностью - что у Лайоша есть какой-то тайный источник энергии, он подобен тем маленьким ручейкам, которые вы находите высоко в горах, которые бесцельно бегут вниз по склонам и без следа исчезают в глубинах пещер. Никто не использовал и не направлял эту энергию. Сейчас, перечитывая его письма вечером накануне его возвращения с целью вновь преследовать меня, я восхитилась этим отлаженным механизмом бесцельной энергии. В каждом письме он обращался ко мне с такой энергией, которая тронула бы любую, особенно - чувствительную женщину, на самом деле - даже толпы и массы. Не то чтобы он мог сказать что-то особенно "важное" или я заметила в его идеях какой-то особый литературный дар: его эпитеты были бессвязны, стиль - неряшлив, но его манера письма, голос, который можно было услышать в каждой строке письма, несомненно принадлежал ему, лишь ему одному! Он всегда писал правду, какую-то воображаемую правду, которую только что понял и которой немедленно хотел со мной поделиться.
   Он никогда не писал о своих чувствах или планах, вместо этого описывал город, в котором ему довелось остановиться, столь ярко, что читатель сразу же представлял себе улицы и комнату, в которой Лайош писал это письмо, слышал голоса людей, которые сказали что-то умное или забавное накануне. Конструкцию письма увенчивала великая идея, как раз требовавшая его настоятельного внимания, и всё это - в столь чудесно подлинных выражениях, что читателю это всё казалось сказкой. Дело в том - и даже самый глухой к нюансам читатель мог это почувствовать - что ничто из перечисленного в письме не было правдой, или, скорее, всё было правдой, но не такой, которую описал Лайош. Его описание города было скрупулезно точным, как у топографа, но это был лунный город, Он прилагал невероятные усилия, чтобы оживить эту фальшивую правду. То же самое - с людьми и пейзажами. Всё он описывал с максимальным вниманием к деталям.
   Меня тронули его письма. Наверное - возможно - мы были слишком слабыми для него. Около полуночи в доме резвился сильный теплый ветер. Я встала и закрыла окна. Я не хотела потакать своей женской хрупкости, у меня действительно не было на это времени, но в ту полночь я стояла перед большим зеркалом, которое висело над маминым туалетным столиком, и рассматривала себя в полный рост. Я знала, что еще не стара. По какой-то причуде судьбы я не особо изменилась за двадцать лет, годы оставили на мне всего несколько отметин. Я никогда не была дурнушкой, но обладала не тем типом красоты, который привлекает мужчин. Я внушала им уважение и вызывала некое сентиментальное томление. Благодаря работе в саду и, возможно, обмену веществ я не поправилась, я была высокой, с хорошей осанкой и правильными пропорциями. У меня появилось немного седины, но она была незаметна в моих белокурых волосах - предмете молей гордости. Время прочертило несколько тонких линий вокруг моих глаз и рта, и руки стали не такими, как прежде, немного огрубели от домашней работы. Тем не менее, глядя в зеркало. я видела женщину, которая ждет своего возлюбленного. Конечно, это была смехотворная мимолетная идея. Мне минуло сорок пять лет. Лайош долго с кем-то жил, он даже мог быть женат. Много лет от него не было вестей. Иногда мне попадалось его имя в газетах, однажды - в связи с политическим скандалом. Я бы не удивилась, если бы в один прекрасный день Лайош стал знаменит, или, скорее уж, печально известен. Но скандал быстро забылся. В другой раз я прочла, что у него была с кем-то дуэль во внутреннем дворе казармы, он выстрелил в воздух и не был ранен! Всё это так соответствовало его характеру - и дуэль, и то, что он не был ранен. Даже не знаю, болел ли он когда-нибудь серьезно. Я считала, что у него - совсем другая судьба. Я вернулась в кровать со своими письмами и воспоминаниями, кисло-сладким осознанием ушедшей юности.
   Я солгала бы, если бы сказала, что чувствовала себя тогда особенно несчастной. Да, двадцать или двадцать два года назад было время, когда я была несчастна. Но это чувство постепенно растаяло, рана зарубцевалась. Ранее неведомая мне сила помогла заглушить всплеск боли. Есть раны, которые время не лечит. Я знала, что не исцелилась. Лишь спустя несколько лет после нашего "расставания" - очень сложно найти правильное слово для того, что произошло между мной и Лайошем - невыносимое вдруг стало простым и естественным. Мне больше ничего не было нужно: мне не нужна была помощь, не было нужды звать полицию, врача или священника. Каким-то образом я продолжала жить... В конце концов, у меня сформировался тесный круг друзей, которые убедили меня, что я нужна им. Несколько человек даже сделали мне предложение: Тибор, который был на несколько лет меня младше, и Эндре, которого только Нуну уважительно называла "господин Эндре", хотя он не был ни на йоту старше Лайоша. Каким-то образом мне удалось хорошо сыграть эту партию и уладить катастрофу. Оба претендента на мою руку остались моими хорошими друзьями. В ту ночь я также размышляла о том, что жизнь каким-то чудесным образом оказалась ко мне добрее, чем я могла надеяться.
  
   4
  
   После полуночи Нуну пришла в мою комнату. В нашем доме до сих пор не было электричества - у мамы не было времени на технические новинки, а после ее смерти мы медлили с этим из-за расходов, так что появления Нуну были несколько театральны. В этот раз она тоже стояла в дверях с мерцающей свечой, седые волосы всклокочены, в ночной сорочке, словно полуночный призрак. "Леди Макбет, - улыбнулась я. - Иди сюда, садись". Я знала, что она заглянет ко мне в эту ночь.
   Нуну - член семьи, который "замещает" всех остальных членов семьи в этом доме. Она приехала тридцать лет назад, когда семьи кочевали по миру, словно герои мифов, прибыла из архаичного прошлого, часть генеалогической структуры двоюродных бабушек и внучатых племянниц, всего на несколько недель. Но потом осталась у нас, потому что мы в ней нуждались. А потом оставалась, потому что все остальные в нашей семье умирали раньше нее, так что Нуну оставалась десятилетие за десятилетием, шаг за шагом взбиралась по лестнице семейной иерархии, пока, наконец, не заняла место бабушки, переехала в комнату наверху и унаследовала бабушкину сферу влияния. Потом умерла мама, а потом - Вильма. В один прекрасный день Нуну поняла, что она больше никого не "замещает" - теперь она, новоприбывшая, она, пережиток, стала единственным членом семьи.
   Нуну не приходило в голову, что она может сделать столь успешную карьеру. У нее не было амбиций стать мне "матерью", она не притворялась ангелом-хранителем. С годами она становилась всё более молчаливой и чувствительной, столь неумолимо и сдержанно чувствительной, что, казалось, она пережила всё, что предлагала ей жизнь, она была столь безразлична ко всему и бесстрастна, что могла бы сойти за предмет мебели. Лаци как-то сказал, что Нуну словно покрыта лаком, как старый шкаф из орехового дерева. Зимой и летом она одевалась одинаково - в платье из какого-то однотонного материала, не шелк и не тафта, посторонних и даже меня это платье немного удивляло, как лучшее платье на выход. В последние годы она говорила столько, сколько было необходимо, и ни слова больше. Она никогда ничего мне не рассказывала о своей прежней жизни. Я знала, что она хочет разделить со мной каждую мою мысль, каждую заботу, но эта мольба была безмолвной, а когда она что-нибудь говорила, впечатление было такое, словно мы несколько месяцев ругались, ругались жестоко и страстно, из-за какой-то одной темы, а потом она просто поставила окончательную точку коротким предложением. Вот так она говорила, сидя сейчас на моей кровати.
   - Ты кому-нибудь показывала кольцо?
   Я сидела на кровати и терла виски. Я знала, о чем она думает, и также знала, что она права: мы никогда это не обсуждали, в общем, я, наверное, никогда не показывала ей кольцо, но я знала, что она права в своих подозрениях, что кольцо окажется подделкой. Я предполагала то же самое. Нуну обладала сверхъестественным чутьем на такие вещи. Когда она услышала о кольце? Я задала себе этот вопрос, а потом отмела его прочь, потому что это было абсолютно естественно - Нуну знала обо всём, что касалось дома, семьи, моей личности, моей жизни, всего, что моя покойная сестра прятала в погребе или на чердаке, так что она должна была знать и о кольце. Я почти забыла историю кольца, потому что мне было больно об этом думать. После смерти Вильмы Лайош отдал мне это ювелирное изделие, бабушкино кольцо. Этот среднего размера бриллиант в платиновой оправе был единственным ценным имуществом моей семьи. Я не очень понимаю, как это кольцо осталось в наших руках - отец тоже очень его ценил, относился к нему с суеверным трепетом, очень о нем заботился, хотя не испытывал нехватки в землях и прочих ценных вещах. Бриллиант обладал тем же статусом, что и знаменитые бриллианты из королевских коллекций, "Кохинор", драгоценные камни, которые попадают в каталоги, о рыночной стоимости которых никто не думает и которые существуют лишь для того, чтобы сверкать на официальных юбилеях династий, на пальце главы семьи или на лбу королевы, и вот так мы, четыре поколения нашей семьи, охраняли "кольцо". Я никогда не знала, сколько на самом деле стоит камень. Как бы то ни было, за него можно было бы получить хорошую цену, хоть и ничего королевского, о чем рассказывали семейные предания. От бабушки кольцо перешло маме, а после маминой смерти - Вильме. После смерти Вильмы Лайош вдруг в порыве сентиментальности, в момент наивысшей скорби подарил его мне.
   Я всегда буду помнить эту сцену. Вильму похоронили в полдень. Когда мы вернулись с похорон, я лежала без сил на диване в своей темной комнате. Зашел Лайош, весь в черном - он оделся на похороны так тщательно, словно солдат на парад. Помню, у него были специальные черные пуговицы для такого случая. Произнеся несколько скорбных слов, он вручил мне кольцо. Я была такой уставшей и растерянной, что не очень понимала, что он сказал, и просто безучастно смотрела, как он кладет кольцо на столик возле дивана, а потом не возражала, когда он напомнил мне о кольце и надел его мне на палец. "Кольцо должно быть у тебя", - торжественно объявил Лайош. Потом я пришла в себя. Конечно же, кольцо принадлежит Еве, дочери моей покойной сестры. Но Лайош нашел хитрый способ опровергнуть мой довод. Сказал, что такое кольцо - не фамильная реликвия, а символ семейной иерархии. Из этого следовало, что после смерти мамы и Вильмы кольцо должно перейти ко мне, поскольку я была самой старшей из женщин. Так всё и уладилось.
   Я ничего не сказала и спрятала кольцо. Конечно, мне ни на мгновение не пришла в голову мысль о присвоении фамильной реликвии. Моя совесть и письмо, которое я написала на случай своей смерти - оно лежит в комоде рядом с кольцом и бельем - подтверждает тот факт, что я хранила кольцо для Евы и сделала распоряжения о том, чтобы его отдали ей после моей смерти. Потом я решила отослать кольцо дочери Вильмы на ее помолвку или свадьбу, если она выйдет замуж. Письмо с распоряжениями касательно моих скромных пожитков безусловно назначает сирот Вильмы наследниками, при условии, что они не продадут дом или сад, пока жива Нуну. (Почему-то я представляла, что Нуну будет жить еще много лет, а почему бы и нет? У нее не было особых причин умирать, так же, как не было особых причин жить! В любом случае, чувство, что она переживет меня, одновременно волнует и успокаивает). Я спрятала кольцо, потому что не хотела спорить с Лайошем, и потому что чувствовала, что эта скромная драгоценность, которая, всё же, могла бы помочь одной из нас, учитывая наши обстоятельства, поскольку суммы, которую можно было бы получить за кольцо, по моему мнению, должно было хватить на приданое для юной девушки - я чувствовала, что эта драгоценность будет в сохранности у меня под присмотром, иначе потеряется среди хлама, который постоянно сам собой накапливался у Лайоша, хлам рос, словно семена в благоприятном климате. Я подумала, что Лайош продаст кольцо или проиграет в карты, меня тронул этот его поступок - предложить кольцо мне. Именно в то мгновение - Господь, дай мне силы и помоги быть честной - когда гроб моей сестры опустили в землю, я подумала, что, может быть, жизнь Лайоша, детей, и моя собственная жизнь наконец-то наладится. Теперь кольцо мало что значило, важна была ситуация в целом... Так что я спрятала кольцо. Так вот я забрала его с собой, когда мы расстались, и прятала среди других памятных вещей вместе со своим завещанием.
   В течение тех лет, когда я ничего не знала о Лайоше, я не раз смотрела на кольцо, потому что была уверена, как бывает уверена сомнамбула, что кольцо - подделка.
   "Я была уверена". Вот так сказала! Я никогда не держала кольцо в руках. Я его боялась. Боялась знания, которое никогда не облекала в слова. Я не могла не знать, что всё, чего касался Лайош, теряло значение и ценность оригинала, распадалось на элементы, изменялось, как благородные металлы в ретортах алхимиков... Я не могла не знать, что Лайош был способен не только изменять природу металлов и камней, но и превращать настоящих людей в фальшивки. Я не могла не знать, что кольцо не могло остаться невинным предметом, побывав в руках Лайоша. Вильма долго болела и не могла думать о домашних делах, так что Лайош управлял домом и завладел кольцом... в то мгновение, когда об этом сказала Нуну, я поняла, что это - правда. Лайош обманул меня с кольцом так же, как со всем остальным. Бледная, я сидела на кровати.
   - А ты его кому-то показывала?
   - Да, - спокойно ответила Нуну. - Однажды, когда тебя не было дома и ты оставила мне ключи. Я отнесла его к ювелиру. Лайош заменил и оправу. Подобрал какой-то белый металл для фибулы. Сталь, менее ценную, чем платина. Белое золото, они сказали. И камень заменил. Кольцо, которое ты так бережно хранила столько лет, не стоит и пяти крейцеров.
   - Это неправда, - сказала я.
   Нуну пожала плечами.
   - Проснись, Эстер! - разозлилась она.
   Я молча смотрела на пламя свечи. Конечно, если это говорит Нуну, это должно быть правдой. И почему я должна притворяться, что не подозревала об этом уже давно, с того мгновения, как Лайош отдал мне кольцо. Я сразу же подумала, что это - подделка. Всё, чего он касался, тут же превращалось в подделку. А его дыхание - словно чума, думала я. Я сжала руку в кулак. Это не из-за кольца.... что в моем возрасте может значить кольцо или сколько угодно колец? Всё, к чему он прикасается, превращается в подделку, думала я. А потом мне в голову пришла еще одна мысль, и я произнесла ее вслух:
   - Не рассчитал ли он всё заранее? Он боялся, что дети или кто-то еще будут его потом преследовать по закону...а поскольку кольцо - подделка, он в любом случае отдал мне копию, так что они потом узнали бы, что кольцо у меня, и, раз оно оказалось бы подделкой, обвинили бы в этом меня?
   Я думала вслух, как всегда в присутствии Нуну. Если кто и понимал Лайоша, так это старая Нуну, она знала его от и до, читала все его мысли, даже те, которые он боялся сформулировать. Отвечала, как обычно, спокойно и без суеты:
   - Не знаю. Возможно. Но тогда вылезли бы наружу грязные подробности. Лайош никогда не был таким интриганом. Никогда не совершал преступления. И он тебя любил. Не думаю, что он использовал бы кольцо для того, чтобы вывалять твое имя в грязи. Просто так получилось, что ему пришлось продать кольцо, потому что ему нужны были деньги, но не хватило смелости признаться, что он продал кольцо. Так что заказал копию. И отдал эту ничего не стоящую копию тебе. Зачем? Сделал ли он это умышленно? Было ли это мошенничеством? Может быть, он просто хотел проявить щедрость. Такой подходящий момент, все только что пришли с похорон Вильмы, его первый порыв - отдать тебе единственную ценную фамильную реликвию. Я заподозрила это сразу же, когда ты описала мне этот торжественный момент. Вот почему я потом отнесла кольцо к ювелиру. Это - подделка.
   - Подделка, - повторила она механически бесцветным голосом.
   - Почему ты так долго ждала и рассказала только сейчас? - спросила я.
   Нуну убрала со лба несколько седых прядей.
   - Не было необходимости говорить тебе всё напрямик, - почти нежно сказала она. - Тебе и так хватало плохих новостей о Лайоше.
   Я встала с кровати, подошла к комоду и начала искать в тайном ящичке кольцо. Нуну помогала мне в поисках при мерцающем свете свечи. Я нашла кольцо, поднесла к огню и начала внимательно изучать. Я ничего не знала о драгоценных камнях.
   - Проведи им по поверхности зеркала, - предложила Нуну.
   Но камень не оставил следа на стекле. Я надела кольцо на палец и начала рассматривать. Камень сиял холодным безучастным блеском. Это была идеальная копия, работа мастера. Мы сидели на краю кровати и смотрели на кольцо. Потом Нуну поцеловала меня в лоб, вздохнула и ушла, не сказав ни слова. Я долго еще сидела, уставившись на поддельный камень. Думала о том, что Лайош еще даже не приехал, а уже кое-что у меня забрал. Кажется, только на это он и способен. С этим надо смириться, такова его сущность. Ужасная сущность, подумала я, меня била дрожь. Вот как я уснула - вся в гусиной коже, кольцо на пальце, чувства притуплены. Я была похожа на женщину, которая провела слишком много времени в душной комнате, и теперь у нее кружится голова на безжалостном морозном воздухе правды, ревущей вокруг нее, словно буря.
  
  5
  
  День возвращения Лайоша пришелся на воскресенье, конец сентября. Чудесный пригожий день, цвета глянцевые и прозрачные. Осенняя паутинка летала меж деревьев, воздух - сияюще прозрачный, ни следа тумана, всё покрыто тончайшим слоем прозрачного лака, словно по всем предметам, даже по самому небу, провели изящной кистью. Я вышла в сад рано утром и срезала три георгины для вазы. Сад у нас не очень большой, но он полностью окружает дом. Думаю, еше не было восьми часов. Я стояла в росе, погруженная в тишину, и вдруг услышала разговор на веранде. Узнала голоса моего брата и Тибора. Они говорили тихо, но в утренней тишине каждое слово звенело, словно в невидимом репродукторе.
  В первые несколько мгновений мне хотелось вмешаться и предупредить их, что я всё слышу, что они здесь не одни. Но уже первое предложение, произнесенное полушепотом, заставило меня молчать. Лаци, мой брат, спрашивал:
  - Почему ты не женился на Эстер?
  - Она отказалась выйти за меня замуж, - последовал ответ.
  Я знала голос Тибора, сердце начало бешено колотиться в груди. Да, это был Тибор, его тихий спокойный голос, в каждом слове - добрая, исполненная легкой меланхолии правда, произнесенная терпеливо и бесстрастно.
  'Почему Лаци о таком спрашивает?' - с обидой и волнением подумала я. В вопросах моего брата всегда присутствовал налет обвинения: они звучали агрессивно и невыносимо задушевно. Лаци ненавидел любые секреты. Но люди любяти свои секреты. Возможно, другой ответил бы уклончиво и воспротивился бы такому нарушению личных границ? Тибор ответил спокойно, честно и точно, как если бы у него спросили о расписании поездов.
  - Почему она на захотела выйти за тебя замуж? - продолжал приставать к нему Лаци.
  - Потому что она любила другого.
  - Кого? - последовал прямой безжалостный ответ.
  - Лайоша.
  Потом они замолчали, я услышала шорох спички, один из них закурил. Было так тихо, что я услышала даже, как Тибор задул спичку. Вопрос последовал, как по заказу, словно гром после молнии. Лаци спросил:
   - Ты знаешь, что он приезжает сегодня?
  - Знаю.
  - Чего он хочет?
  - Не знаю.
  - Он и тебе должен?
  - Пусть его, - ответил небрежный голос.- Это было давно. Больше не имеет значения.
  - А мне он должен, - с ребяческой гордостью объявил Лаци, словно здесь было чем гордиться. - Он одолжил и папины часы. Просил одолжить их ему на неделю. С тех пор прошло десять лет. Нет, погоди. двенадцать. Он их так и не вернул. А в другой раз он взял полный комплект энциклопедий. Одолжил. Я больше никогда не видел эти энциклопедии. А еще попросил у меня триста крон. Но вот это я ему не дал, - говорил голос с тем же детским самодовольством.
  А другой голос. более глубокий и спокойный, даже более ровный, ответил довольно скромно:
  - Не такая уж была бы беда, если бы ты дал ему триста крон.
  - Ты так думаешь? - спросил Лаци, внезапно устыдившись. Я стояла среди клумб и почти видела румянец на его постаревшем детском лице, видела, как он смущенно улыбается. - Как ты думаешь? Он до сих пор любит Эстер?
  Ответа ему пришлось ждать долго. Мне очень хотелось бы самой что-то сказать, но было слишком поздно. Ситуация смехотворная. Я тут стою одна, стала намного старше, окружена цветами в своем саду, как героиня какого-то старомодного стихотворения, в то самое утро, когда ждала от него звонка, звонка от человека, который меня обманул и ограбил, здесь, в том самом доме, где всё это случилось, в доме, где я провела всю свою жизнь, где я хранила письма от Вильмы и Лайоша в комоде рядом с кольцом, которое, как я точно знала, во всяком случае - с прошлой ночи, было подделкой. Вот я стою и театрально подслушиваю театральный разговор, жду ответа на вопрос. единственный вопрос, который меня интересует, и что же? Ответ задерживается. Тибор, добросовестный судья ситуации, тщательно взвешивает свои слова.
  - Я не знаю, - говорит он некоторое время спустя. - Не знаю, - повторяет он тише, словно с кем-то спорит. - Обреченная любовь не умирает, - в конце концов, добавляет он.
  Потом они еще что-то говорили очень тихо, потом вернулись в дом. Я слышала, что они меня ищут. Положила цветы на бетонную скамейку и пошла в глубь сада, к колодцу, села на скамейку, на которой Лайош двадцать два года назад сделал мне предложение. Я скрестила руки на сердце, завязала на груди вязаную шаль, потому что замерзла, посмотрела на большую дорогу, и вдруг осознала, что не понимаю вопрос Лаци.
  
  6
  
  Когда Лайош впервые появился у нас, а это было очень давно, Лаци очень радостно его приветствовал. Оба они репетировали семейную роль 'мужчин с большим будущим'. Никто в точности не смог бы сказать, какого именно 'будущего' добьются Лайош и Лаци, но если послушать их достаточно долго, оба обещали очень многое. Сходство их характеров - полное отсутстаие какого-либо чувства реальности, склонность к бесплодным мечтаниям, импульсивная тяга к неосознанной лжи - их тянуло друг другу с непреодолимой силой, как любовников. С какой гордостью Лаци представил Лайоша семье! Они даже были похожи: лица обоих светились каким-то романтическим сиянием прошлого века, мне это нравилось в Лаци и превлекло в Лайоше. Некоторое время они даже одевались одинаково. и жители городка постоянно обсуждали их легкомысленно-напыщенные эскапады. Но им всё прощали, потому что они были молоды и очаровательны, и в сущности не делали ничего по-настоящему скандального. Между ними существовало пугающее сходство душ и тел.
  Эта дружба, которая даже в их университетские годы отличалась какой-то тревожной близостью, не прекратилась, когда Лайош начал проявлять интерес ко мне: не прекратилась, но как-то странно изменилась. Даже слепой заметил бы, что Лаци просто до смешного ревнует Лайоша, делает всё возможное, чтобы его друг вошел в семью, и в то же время, не одобряя ухаживания Лайоша, вмешивается в наши неловкие мгновения наедине, высмеивает неуверенные знаки нашего растущего взаимного притяжения. Лаци ревновал, но каким-то странным образом - или, возможно, не столь уж и странным - свою ревность он направил исключительно на меня и, кажется, был просто счастлив, когда Лайош женился на Вильме, к ним он относился с величайшей нежностью и был готов пожертвовать всем для их счастья. В семье все знали, что я - любимица Лаци, что называется, любимая мозоль. Потом я даже начала думать, что сопротивление и вражда со стороны Лаци могла сыграть какую-то роль в неверности Лайоша. Но эту гипотезу я не смогла даказать даже себе.
  Эти двое похожих людей, два почти идентичных характера, соперничали в дружбе. Когда Лайош получил наследство, они даже жили вместе в столице, в роскошной холостяцкой квартире, в которой я никогда не бывала, но которая, по словам Лаци, была одним из самых важных интеллектуальных и социальных мест эпохи. У меня были все основания сомневаться в социальной значимости этой квартиры. Как бы то ни было, они жили вместе, и у них были деньги - Лайош в те времена был близок к тому, чтобы разбогатеть, лишь ребяческая обида заставила Лаци упомянуть золотые часы и триста крон, которые он не захотел одолжить Лайошу, потому что в дни своего благоденствия Лайош был щедр ко всем, включая, конечно же, своего самого близкого друга. Они нашли нескольких счастливых бездельников из числа 'золотой молодежи' и окунулись в бурное веселье. Нет, они не дебоширили. Лайош, например, не очень-то любил вино, а Лаци не любил ночные кутежи. Нет, их жизнь была сложной и дорогой, они посвятили жизнь требовательной праздности, того рода праздности, которую человек посторонний и несведущий мог бы с легкостью принять за солидную обдуманную деятельность, они вели утонченную жизнь, которую модно называть 'стильной' - любимое слово Лаци. Эти двое невероятно талантливых молодых людей старались вести такую жизнь. Реальность была такова, что они просто лгали и мечтали. Но это я поняла потом.
  Лайош, новый друг Лаци, привнес в наш дом неведемое прежде напряжение. Он смотрел на наши сельские развлечеия и жизнь с каким-то озадаченным снисхождением. Мы чувствовали его превосходство, немного смущались, старались преодолеть свои недостатки. Мы все начали 'читать', особенно - тех авторов, к которым привлек наше внимание Лайош - мы 'читали' с таким усердием и стыдом, словно готовились к самому сложному экзамену, который могла бы приготовить нам жизнь. Позже мы узнали, что сам Лайош никогда не читал, или просто пролистал этих авторов и мыслителей, труды которых он столь настоятельно нам рекомендовал, качая головой и распекая нас с благодушной суровостью. Его очарование действовало на нас, как дешевое злое заклятие. Наша бедная матушка первая оказалась полностью ослеплена. Под влиянием Лайоша и из уважения к нему мы 'читали' всё время, совсем не так, как раньше, и даже пытались вести 'светсткую жизнь', но тоже не так, как раньше. Мы даже отремонтировали дом. Это стоило дорого, а мы были небогаты. Матушка всегда ждала Лайоша, готовилась к его визитам, словно к своего рода экзамену. Одно время она тщательно изучала новейших немецких философов, потому что Лайош с видом превосходства спросил, знакомы ли мы с трудами Б., мыслителя из Гейдельберга. Конечно, мы их не читали. Мы немедленно бросились читать его возвышенные и несколько туманные размышления о жизни и смерти. Даже отец взял себя в руки.
  Он меньше пил и был очень заботлив, когда к нам приходили гости, чтобы скрыть от всевидящего ока Лайоша печаль своей разорванной в клочья жизни. Каждые выходные мой брат и Лайош приводили гостей.
  Дом наполнялся людьми и болтовней. Старый кабинет превращали в нечто вроде 'салона', в котором Лайош развлекал самых очаровательных местных деятелей, которые прежде были не столь очаровательны, сколь сомнительны, и мы никогда не приглашали их в гости. Вдруг мы начали держать открытый дом. В поношенном рединготе, со своей старомодной сердечностью мой отец неловко ходил среди гостей, приезжавших к нам на выходные. По такому случаю он даже не решался курить трубку... А Лайош утверждал меня, изучал, одобрял или увещевал, одним взглядом возносил до небес или низвергал прямиком в ад. Так продолжалось три года.
  Мой брат и его странный друг не были вульгарными распущенными молодыми людьми в привычном смысле. Через год все заметили, что Лаци попал в зависимость от Лайоша так же, как мы все - мама, Вильма, а потом - и я. Теперь я могла бы сказать, что осталась среди них единственным разумным человеком. единственной, кто не поддался этой порочной иллюзии, но это - слабое утешение. Да, я видела Лайоша 'насквозь', но разве я не бросилась служить ему так охотно и слепо? Он был так печален и чувствителен. Нас быстро заставили принять тот факт, что они с Лаци бросили учебу в университете. Однажды в сумерках Лайош стоял возле стола, и прядь волос украшала его лоб, когда он сказал - я точно помню его слова - он произносил их смиренно, словно жертвовал собой: 'Я вынужден отказаться от скромного одинокого существования студента ради шумного и опасного поля жизненной битвы'. Он всегда говорил так, словно читал по книге. Это заявление меня испугало и расстроило. Я почувствовала, что Лайош отказывается от своего призвания ради какого-то грандиозного и непонятного проекта, чтобы вступить в битву от имени какого-то человека или группы людей, и в этой битве он должен быть вооружен не только знаниями, но также хитростью и прагматизмом. Эта жертва меня беспокоила, потому что в нашей семье предпочитали, чтобы мальчики завершили свое образование, прежде чем вступить на 'поле жизненной битвы'. Но я поверила Лайошу, когда он сказал, что у него - другой путь, необычное оружие. Естественно, Лаци немедленно последовал за Лайошем по избранному им пути; они не удосужились окончить третий курс университета. Я тогда была еще юной девушкой. Лаци некоторое время спустя вернулся в 'мир интеллекта': использовав последний оставшийся у нашей семьи кредит, он открыл в городе книжный магазин, и, после всех своих планов и энтузиазма заполнил свою жизнь продажей учебников и канцелярских принадлежностей. Лайош жестко критиковал его за такой поворот в карьере, а потом нашей страстью стала политика, и он замолчал.
  Я никогда не знала, каковы политические взгляды Лайоша. Тибор, у которого я часто об этом спрашивала, пожимал плечами и говорил, что у Лайоша вообще нет никаких политических убеждений, он просто плывет по ветру и хочет быть поближе к власти. Должно быть, эта критика была справедлива, но всё-таки не очень точна. Я подозревала, что Лайош обязан приносить жертвы человечеству и его идеалам, особенно - второе, потому что он всегда предпочитал идеалы реальности, вероятно, потому, что сфера идей казалась менее опасной, идеями было легче поступиться, и когда он думал об 'участии' в политике,- ему хотелось всё поставить на карту не столь ради возможных наград, сколь ради истинного волнения участия, пафос участия был чем-то, что он в полной мере переживал и от чего страдал. Мой опыт общения с Лайошем говорит о том, что этот человек начинал со лжи, но потом посреди этой лжи проникался страстью и начинал плакать, потом лгал еще больше, уже - со слезами на глазах, а в конце концов, ко всеобщему изумлению, говорил правду - столь же красноречиво, как до того утверждал обратное... Естественно, этот талант не мешал ему целых десять лет выступать в авангарде приверженцев крайне противоречивых взглядов, и вскоре ему указали на дверь во всех партиях. К счастью, Лаци не последовал за ним по этому пути. Он осавался в 'мире интеллекта', продавая принадлежности для рисования и потрепанные учебники из вторых рук, он сжился с этой заплесневелой атмосферой. А Лайош отправился на поиски опасности, 'опасностей', которые ему никогда не удавалось преодолеть в полной мере, а нам оставалось думать о нем на расстоянии, об одинокой фигурке, выживающей среди бурь и штормов, всегда неподалеку от того места, куда должна ударить молния.
  После смерти Вильмы Лайош исчез с нашего горизонта. Вот тогда я вернулась сюда, в это скромное последнее пристанище. Ничто не ждало меня здесь, просто нужно было где-то преклонить голову и получить несколько сухих крошек. Но для человека, прошедшего сквозь бурю, любой приют - в радость.
  
  7
  
  Этот приют (или так показалось сначала) был более чем ненадежен. После смерти нашего отца исполнители завещания, Тибор и Эндре, тщательно изучили состояние поместья. Эндре, будучи нотариусом, был обязан это сделать по долгу службы. Наше финансовое положение сначала показалось просто невозможным. То немногое, что осталось после последних потрясений - обиженно-пренебрежительных и желчных сделок отца, болезни мамы, лишения прав собственности и смерти Вильмы, выделения капитала, необходимого Лаци для открытия своего дела - всё по каким-то невидимым узким каналам утекло к Лайошу. Когда больше нельзя было прикарманивать деньги. он начал уносить из старого дома вещи под видом 'сувениров', любопытство ребенка сочеталось в нем с алчностью коллекционера. Позже я иногда защищала его от нападок Эндре и Тибора, когда те обвиняли его в склонности к грабежу: 'В его натуре есть что-то ребяческое. Он любит играть'. Эндре резко возражал. С возмущением говорил, что дети играют с моделями кораблей или разноцветными мраморными шариками, а Лайош - 'вечный ребенок', который предпочитает играть с банковскими векселями. Эндре об этом умалчивал, но можно было понять намек - эти счета, счета Лайоша, нельзя считать совсем уж чистыми и безобидными игрушками. Действительно, после смерти нашего отца всплыли некие векселя, которые отец, оказывается, выдал Лайошу, хотя я никогда не ставила под сомнение их подлинность. Потом они тоже исчезли, как всё остальное, в водовороте всеобщего крушения.
  Когда я заметила, что у меня больше никого не осталось в мире, кроме Нуну, с которой у меня были некие созависимые отношения, словно у омелы и дерева, хотя никто из нас не знал, кто - дерево, а кто - растение-паразит, Эндре и Тибор попытались что-то спасти для меня в этом крушении. В то время Тибор хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я хмыкала и мямлила, но не могла объяснить ему истинную причину своего отказа. Я не могла сказать, что в глубине души всё еще жду Лайоша. жду каких-то вестей, сообщения, возможно - чуда. Всё, связанное с Лайошем, было окутано аурой чуда, так что мне вовсе не казалось невозможным, что в один прекрасный день он появится, может быть, несколько театрально, как Лоэнгрин, и споет возвышенную арию. Но потом, когда мы расстались, он исчез столь же чудесным образом. как если бы завернулся в плащ-невидимку. Я много лет ничего о нем не слышала.
  Теперь остался только дом и сад. Еще - вопрос мелкого долга. Я всегда считала себя неутомимой, настойчивой, прагматичной. Но, оставшись в одиночестве, я не могла не понять, что прежде витала в облаках, и облака набухают в преддверии грозы, должна сказать, так что я совсем не представляла, что настоящее и надежное, а что - нет. Нуну сказала, что дома и сада будет достаточно нам двоим. Даже сейчас я не понимаю, как этого могло бы быть 'достаточно'. Конечно, сад большой и в нем много фруктовых деревьев, и Нуну разбила эти пышные декоративные клумбы, ветвящиеся дорожки, сверкающие от красной глины, романтический водопад с покрытыми мхом камнями - Нуну усиленно обрабатывала каждый дюйм земли, как поселенцы в южных горах, которые на полную катушку эксплуатировали свои поля и сады, огораживали каждый квадратный метр своего участка, чтобы защитить его от бурь и незваных гостей. Сад - это всё, что осталось. Эндре и Тибор предложили сдать некоторые комнаты внаем, взять жильцов. Идея провалилась главным образом из-за сопротивления Нуну. Она не говорила, почему она против, не предложила никакого объяснения, просто по ее тону, а еще больше - по ее молчанию было понятно, что она не будет рада видеть в доме чужих людей. Нуну всегда устраивает дела и 'решает проблемы' так, как вы от нее того не ожилали бы. Две одинокие женщины, которым нечего делать - или мир так о них думает - могли бы работать портнихами или поварихами, или рекламировать изящные вышивки, но Нуну не рассматривала эти варианты. Понадобилось некоторое время, чтобы она разрешила мне давать соседским детям уроки игры на пианино.
  Мы как-то выживали...Теперь я знаю, что это дом помог нам тогда выжить, дом и сад - всё, что оставил нам наш бедный рисковый отец. Это - всё, что осталось, всё, что нас поддерживало. Дом был нашим приютом: даже лишившись мебели, он оставался домом. Сад дарил еду, просто достаточно для людей, потерпевших кораблекрушение, и не более того. Сад как-то рос вокруг нас, потому что мы отдавали ему всё, что у нас было, питали его своим трудом и надеждами, так что иногда казалось, что это - настояшее поместье, в котором, не задумываясь, может жить любой, кто захотел связать свою жизнь с этим местом. В один прекрасный день Нуну решила занять целых два акра в конце сада, песчаную местность, и посадить там миндальные деревья. Эти миндальные деревья словно протягивали к нам свои таинственные ветви, чтобы нас укрыть, дарили нам миндаль, чтобы мы не голодали. Каждый год эти деревья приносили довольно богатый урожай, на который Нуну удавалось своим собственным таинственным способом. довольно церемонно, назначить цену, и на выручку от этих продаж нам удавалось выжить и даже выплачивать долги, денег хватало даже на то, чтобы иногда помогать Лаци. Я долго не понимала, как это ей удается. Нуну лишь улыбалась и помалкивала. Иногда я останавливалась возле нашего маленького леса миндальных деревьев и смотрела на них, как на сверхъестественные существа. Словно чудо - там в песке, в нашей жизни. Я чувствовала, что кто-то присматривает за нами.
  Изначально миндальный сад был идеей отца, но в конце жизни он уже слишком устал, чтобы воплотить эту идею в жизнь. Как-то раз, десять лет назад, он сказал Нуну, что песочные задворки сада были бы хороши для миндаля. Отец не очень-то задумывался о том, что нам предлагает жизнь: в глазах посторонних это он промотал скромные средства нашей семьи. Тем не менее, после его смерти мы заметили, что при всех своих молчаливых обидах он оставил всё, что нам причиталось, в порядке. Оказалось, что главной обузой нашего дома была мама, а отец, по просьбе Лайоша, поддерживал сад, чтобы мы могли им пользоваться, и до последнего сопротивлялся переезду. Когда мы с Нуну остались одни, нам не оставалось ничего иного, кроме как занять свое место посреди сада, который посадил для нас отец. Мы отремонтировали дом благодаря Эндре, который добился для нас льготного кредита под залог наследства. Мы ничего этого не планировали, это просто произошло без какого-либо особого намерения или цели. В один прекрасный день мы заметили, что у нас есть пристанище. Время от времени я могла покупать материю и шить одежду, Лаци одалживал нам необходимые книги, и одиночество. в которое мы с такой тревогой погрузились после крушения, словно раненные животные, забредшие в пещеру, медленно рассеялось вокруг нас, так что вскоре у нас появились друзья, и по воскресеньям в доме звучала дружеская мужская беседа. Люди заботились о нас, дали нам с Нуну место в мире, выделили нам закуток в своем воображении, где мы могли тихо существовать. Жизнь оказалась вовсе не такой невыносимой и безнадежной, как я себе представляла. Постепенно в нашей жизни появились новые заботы, появились друзья, и даже несколько врагов, например. мать Тибора и жена Эндре - они просто смехотворно и без какой-либо причины обижались на мужчин за то, что те ходят к нам в гости. Были времена, когда жизнь в доме и в саду была похожа на настоящую жизнь, в которой есть цель, проект, какой-то внутренний смысл. Теперь никакого смысла не было: мы могли прожить так еще много лет, но если бы кто-то приказал нам съехать уже завтра, я упаковала бы вещи без сопротивления. Жизнь была простой и безопасной. Лайош был последователем Ницше, утверждавшего, что человек должен жить опасно, но Лайош боялся опасностей, так что, пустившись в некое политическое 'предприятие', он вооружился набором громких фраз и 'тайным оружием', защищаясь с помощью тщательно просчитанной лжи, теплого нижнего белья и косметических средств, а также - заповедных и постыдных писем его соперников в кармане. Но были времена, когда наша связь была тесной, когда моя жизнь была столь же 'опасной', как у него. Когда эта опасность миновала, я понимаю, что теперь всё по-другому, понимаю, что на самом деле эта опасность была единственным смыслом жизни.
  
  8
  
  Я пошла в дом, расставила георгины в вазы и села с гостями на веранде. По воскресеньям Лаци выбирался к нам по утрам на завтрак. Тогда мы накрывали для него стол, в основном - на веранде, или, если погода была плохая, в старой детской, которую мы теперь использовали как гостиную. Мы поставили старые чашки, положили английские ножи и вилки, а он наливал сливки из серебряного кувшинчика, который получил в подарок на крестины пятьдесят два года назад от родственника-филантропа со скромными вкусами. Имя моего брата было выгравировано на кувшинчике курсивом. Они сидели на веранде. Тибор раскуривал сигару и с беспокойством смотрел на сад, Лаци набрал полный рот еды, как в юности. Ему не хотелось упускать эти воскресные завтраки. Кажется, они воскрешали в его памяти подробности детства.
  - Он написал и Эндре, - сказал Лаци с полным ртом.
  - Что он написал? - спросила я, побледнев.
  - Написал, что он должен прийти, попросил никуда не уезжать в этот день. Написал, что Эндре ему нужен.
  - Ему нужен Эндре? - я громко рассмеялась.
  - Тибор, ведь это - правда, не так ли? - спросил Лаци, ему всегда необходим был надежный свидетель. Лаци теперь не решался верить своим собственным утверждениям.
  - Да, это правда, - нетерпеливо ответил Тибор. - Он что-то хочет. Наверное. Его лицо просветлело, словно он нашел единственно верное и достойное решение проблемы: 'Наверное, хочет расплатиться с долгами'.
  Мы думали об этом. Мне хотелось верить в Лайоша, и теперь, когда Тибор выдвинул эту гипотезу, лично мне это не показалось невозможным. Душу затопил поток дикой радости и искренней уверенности. Да, конечно! Спустя двадцать лет он хочет вернуться домой. Он возвращается сюда, где - уж будем говорить начистоту - он тем или иным образом должен всем, должен деньги, обещания, клятвы! Возвращается туда, где каждая встреча станет для него тяжелой и болезненной, возвращается, чтобы встретиться со своим прошлым, чтобы сдержать, наконец, слово! Какая сила и належда наполнила всё мое существо! Я больше не боялась встретиться с ним снова. Обычно люди не возвращаются после десяти лет отсутствия туда, где потерпели крах. Я с сочувствием думала о том, что ему, должно быть, понадобилось много времени, чтобы подготовиться к этому трудному путешествию. Ему пришлось готовиться так долго, кто знает, по каким ложным тропам он блуждал. каких обрывов избежал, чтобы принять такое решение? Я словно проснулась. Эта тщетная надежда, рассеявшая все сомнения, эта ясность, сияющая, как восход солнца, озарила всё мое существо в предвкушении приезда Лайоша, полностью победив все мои сомнения. Лайош едет с детьми, он уже в пути, он уже совсем близко. Мы, знающие Лайоша и все его слабости, должны приготовиться к великой расплате, когда Лайош всем вернет должное: он выполнит свои клятвы, выплатит свои долги! Нуну молча стояла на пороге, скрестив руки под вязаной шалью, слушала наш разговор, потом тихо вмешалась:
  - Эндре попросил передать, что будет через минуту. Он говорит, что Лайош попросил его прийти по долгу службы.
  Это сообщение еще выше вознесло мои надежды. Лайошу понадобился нотариус! Разговор стал неистово-бессвязным. Лаци объявил, что весь город уже наслышан о предстоящем приезде Лайоша. Прошлым вечером в кафе портной подошел к Лаци и завел разговор о старых неоплаченных счетах Лайоша. Муниципальный советник упомянул бетонные скамейки, которые он заказал пятнадцать лет назад по настоятельному совету Лайоша, за них был внесен аванс, но скамейки так никогда и не доставили. Эти слухи больше не беспокоили мою память. Всё прошлое Лайоша состояло из таких схем и обещаний 'дешево досталось - легко потерялось'. Теперь это казалось просто ребяческой безответственностью. У нас потом были тяжелые времена. Лайошу перевалило за пятьдесят, и он больше не врал. Теперь он отвечает за свои поступки и уже едет к нам. Я покинула гостей, чтобы надеть приличное платье по такому торжественному случаю. Лаци предавался воспоминаниям:
  - Он всё время что-то просил. Помнишь, Тибор, в последний раз, когда ты виделся с ним после той грандиозной ссоры, когда ты в лицо назвал его негодяем, перечислил все его проступки и вред, который он нанес своей семье и друзьям, сказал, что он - последний человек, как он тогда плакал и всех обнимал, а потом, в качестве прощального жеста, попросил у тебя еще денег? Сотню или две? Помнишь?...
  - Не помню, - ответил Тибор, которому было стыдно и неловко.
  - Но ты должен помнить! - закричал Лаци. - А когда ты отказался дать ему деньги, он выбежал из комнаты в таком состоянии, словно за ним гнались, чтобы убить. Мы тогда были как раз вот здесь, в этом саду, на десять лет моложе, думали о Лайоше. Но он остановился у ворот, оглянулся и тихо, спокойно попросил у тебя двадцатку 'или хотя бы какую-то мелочь', потому что ему не хватало денег на поезд! И ты дал ему деньги. Ты - просто уникальный человек! - со страстью объявил Лаци и продолжил есть.
  - Да, я дал ему деньги, - смущенно признал Тибор. - А почему бы и нет? Я никогда не понимал, почему люди не могут дать деньги, если они у них есть. И это никогда не было для Лайоша главным, - сказал он задумчиво, близороко рассматривая потолок.
  - Для Лайоша не были важны деньги? - искренне удивился Лаци. - Это всё равно что сказать, что волков не интересует кровь.
  - Ты не понимаешь, - покраснел Тибор. Он всегда краснел, когда приходилось говорить вопреки его должности мирового судьи, должности, которая требует сдержанности и рассудительности, должности, на которой он должен вынести правильный вердикт, зная, что этот вердикт не соответствует представлениям большинства людей о справедливости, которую он поклялся защищать. 'Ты не понимаешь. - упрямо повторил он. - Я много думал о Лайоше. Тут всё дело - в мотиве. У Лайоша мотивы были благородные. Помню один случай... на одной вечеринке он попросил деньги, много денег, а на следующее утро я узнал, что он отдал все эти деньги одному из моих клерков, попавшему в беду. Подожди, я не закончил. Это - не героический акт самопожертвования, конечно, нельзя быть филантропом за чужой счет. Но Лайош тоже отчаянно нуждался в деньгах, его векселя были просрочены - вот что я хочу сказать...гиблые были векселя. И эта сумма, которую он одолжил в пьяном виде, а на следующее утро, протрезвев, отдал незнакомому человеку, ему тоже помогла бы. Понимаешь?
  - Нет, - искренне ответил Лаци.
  - Думаю, я понимаю, - сказал Тибор, а потом погрузился в упрямое молчание, как бывало всегда, когда он жалел о сказанном.
  Нуну просто добавила:
  - Будьте осторожны, он едет именно за деньгами. Но осторожность, конечно же, не поможет. Тибор не сможет не дать ему еще денег.
  - Нет, больше ему денег не дам, - рассмеялся Тибор, отрицательно качая головой.
  Нуну пожала плечами:
  - Ну конечно! Как в прошлый раз. Вы ему что-то дадите. Еще двадцатку. Он - человек, которому обязательно дают деньги.
  - Но почему, Нуну? - спросил Лаци крайне удивленно, явно завидуя.
  - Потому что он сильнее, - равнодушно ответила Нуну. А потом вернулась на кухню.
  Я одевалась перед зеркалом, вдруг у меня закружилась голова, пришлось на ощупь искать опору. У меня было видение. Я увидела прошлое столь отчетливо, словно это - настоящее. Я увидела сад, тот самый сад, в котором мы сейчас ждали Лайоша, ждали под огромным ясенем, но тогда мы были на двадцать лет моложе, наши сердца были полны отчаяния и гнева. Резкие, вспыльчивые слова жужжали в осеннем воздухе. как мухи. Тогда тоже была осень, конец сентября. Воздух был наполнен ароматной сыростью. Мы тогда были на двадцать лет моложе - родственники, друзья и смутно знакомые люди, и Лайош стоял среди нас, словно уличенный вор. Я вижу, как он стоит среди нас, нимало не смущаясь, иногда снимает очки и тщательно их протирает. Он - один в центре взолнованных людей, спокоен, как может быть спокоен лишь человек, который знает, что игра окончена, всё раскрылось, и ничего больше не остается, кроме как терпеливо выслушать приговор. Потом он вдруг уходит, и мы продолжаем влачить свое механическое существование, словно восковые куклы. Мы словно лишь притворялись живыми: нашей истинной жизнью были сражения с Лайошем, нашей страстью была злость на него.
  Теперь он снова окажется в этом круге, в старом саду. Мы снова начнем жить с прежней гневной страстью. Я надела сиреневое платье. Это было - словно надеть старый театральный костюм, одежду жизни. Я чувствовала: всё, что отстаивал этот человек - свою силу, свой собственный особый образ жизни - создавало в голове его соперников некий образ, который был для них живым. Мы все принадлежали ему, объединились против него, мы жили другой жизнью, более увлекательной и опасной. Я стояла перед зеркалом в своей комнате, в своем старом платье, и чувствовала всё это. Лайош соединил прошлое и вневременный опыт ощущения себя живым. Я знала, что он не изменился. Знала, что Нуну права. Знала, что мы ничего не можем сделать, чтобы зашититься. Но также я знала, что понятия не имею о жизни, о своей жизни и о жизнях других людей, и только благодаря Лайошу я могу узнать правду - да, благодаря лжецу Лайошу. Сад наполнялся знакомыми. Где-то раздался звук автомобильного клаксона. Я почувствовала, что на меня снизошел великий покой: я знала, что Лайош приехал, потому что у него не было выбора, и мы приветствуем его, потому что у нас нет выбора, и всё это столь же ужасно и неприятно, и неизбежно для него так же, как для нас.
  
  9
  
  Но реальность, этот чудодейственный ледяной душ, пробудила меня от грёз. Лайош приехал, и начался день, день визита Лайоша, день, о котором Тибор, Лаци и Эндре будут говорить до своего смертного часа, путая его слова, поправляя друг друга, вызывая из небытия и опровергая различные образы правды. Мне хотелось бы дать вам точное представление о событиях того дня. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять истинное значение его визита. Началось всё, как реклама странствующего цирка. А закончилось... но нет, я не могу сравнивать конец, его отъезд, с чем-либо. Всё закончилось так просто. Лайош уехал, день закончился, как закончился этот эпизод нашей жизни. Мы продолжали жить дальше.
  Лайош приехал со своим бродячим зверинцем. Машина, остановившаяся возле дома. уже вызвала у людей интерес. Она была красная и подчеркнуто большая, словно общественный транспорт. Я пропустила долгожданное мгновение его приезда, и могла лишь восстанавливать картину по кусочкам из бесполезных рассказов Лаци, которого тщательно поправлял Тибор, как первым из машины вышел молодой человек в невероятном костюме, в руках он держал собаку с желтой львиной гривой. Собака была какой-то дорогой тибетской породы, она была злая и норовила укусить. За молодым человеком следовала женщина постарше, густо накрашенная, наряд ее больше подошел бы молодой девушке, сверху - кожаный плащ, потом Ева, потом Габор, и, наконец, человек, сидевший рядом с водителем - Лайош. Их прибытие привело встречающих в замешательство. Никто не бросился их приветствовать. Все стояли в саду, смотрели на автомобиль, и ни один мускул не дрогнул. Лайош поговорил с водителем, потом пошел в сад, оглянулся по сторонам, узнал Тибора, и, даже не поздоровавшись, спросил:
  - Тибор, у тебя есть двадцатка? Водителю нужно купить масло, а у меня нет мелочи.
  Поскольку Лайош сказал именно то, чего все от него ждали, никто не начал протестовать и не выказал раздражения: все находились под действием его чар, в саду, где виделись с ним последний раз двадцать лет назад, под тем же самым деревом, и, поскольку он обратился к ним с теми же самыми словами, с которыми от них уезжал, все поняли, что это предопределено непреложным законом, и молчали. Тибор в оцепенении протянул ему требуемую банкноту. Они стояли так довольно долго, словно актеры в пантомиме. Потом Лайош заплатил водителю, вернулся в сад и представил компании новоприбывших. Вот как всё началось.
  Потом я часто спрашивала себя, не подстроил ли это всё Лайош, не было ли здесь театральщины. Думаю, театр присутствовал, но неосознанно. Лайош не смог бы добиться такого эффекта умышленно, поскольку обычные хвастуны и аморальные клоуны, некоторое время веселящие или вызывающие острые дискуссии в своем кругу, в конце концов всем надоедают и видят, что все от них отвернулись, именно потому, что все их действия рассчитаны и предсказуемы. А вот от Лайоша люди не отвернулись, потому что его маленькие представления полны сюрпризов, которые его самого развлекают, но которые он не готовит, и после произнесения ударной реплики он больше всего на свете любит мечтательно рассмеяться и начать аплодировать самому себе. Лайош часто повторяет монолог Шекспира, начинающийся строкой 'Весь мир - театр...'. Он играл в этом театре и всегда играл главную роль в своем историческом представлении, никогда не уча наизусть слова. Даже сейчас, в момент прибытия, он давал указания, что-то представлял и произносил речи с нескрываемым удовольствием. Своих детей он представил жестом, который сложно было бы классифицировать, но жест, очевидно, был мелодраматичным, словно дети были круглыми сиротами.
  В его первых словах звучало обвинение, обвинение и мольба. 'Призрите сирот!' - обратился он к Тибору и Лаци, указывая на детей, которые уже выросли: Габор - хитрый, вялый, постоянно моргающий молодой человек с лишним весом, уже - дипломированный инженер, и Ева - маленькая дама, очень похожа на даму полусвета в своем модном спортивном наряде, лисье боа дважды обернуто вокруг шеи, слегка насмешливая и обиженная улыбка ожидания. 'Призрите сирот!' - Лайош жестом представил нам детей Вильмы, которые действительно были сиротами, но к этому моменту уже преодолели все трудности, с которыми могли бы столкнуться. Они выросли и вернулись к нам из прошлого, пышущие внушающим уверенность физическим здоровьем. Мне сложно это объяснить. Мы стояли в смущении, так же, как будем стоять потом, лицом к лицу с сиротами, отводя глаза. Лайош продолжал их показывать со всех сторон - спереди, сбоку, словно он нашел их на улице, покинутых людьми и Господом, беспризорников в лохмотьях, словно кто-то в доме - Тибор, Нуну или, возможно, я была ответственна за тяжкое положение сирот. Лайош не забросал нас многословными обвинениями, но обвинение звучало уже в том, как он представил нам Еву и Габора. Еще более странным было то, что, глядя на этих хорошо откормленных, очевидно, хорошо одетых и подозрительно взрослых, уравновешенных молодых людей, свалившихся на нашу голову, мы, собравшиеся в саду, действительно почувствовали себя ответственными за всё, ответственными в привычном смысле слова, словно отказались разделить корку хлеба или подарить любовь кому-то, кто имеет право ожидать от нас этого и в этом нуждается. Двое сирот терпеливо ждали, стояли вольготно, смотрели по сторонам - похоже, они привыкли к театральным представлениям Лайоша, знали, что не остается ничего иного, кроме как ждать конца представления, чтобы начать аплодировать. После тщательно выверенной по времени паузы, в течение которой наша совесть должна была по-настоящему пропитаться чувством вины по отношению к 'сиротам', Лайош покашлял, как он обычно делал, и перешел к фокусам.
  Магическое представление, похоже, займет весь день. Он работал лихорадочно. Стало понятно, что это шоу будет лучше и масштабнее, чем когда-либо прежде, это станет вершиной его искусства; Лайош вложил в шоу душу, слёзы были настоящими, поцелуи - горячими, подвиги памяти, совершаемые ради выполнения различных трюков, были просто невероятны - талант Лайоша ослеплял всех. Даже Нуну. В течение первого часа мы даже слово не могли вставить. Представление Лайоша заставило нас затаить дыхание. Он дважды поцеловал Нуну, один раз в правую щеку, второй - в левую, потом достал из кошелька письмо от министра, в котором этот высокопоставленный чиновник подтверждал получение письма от 'дорогого друга Лайоша', в котором он ходатайствовал о немедленном назначении Нуну начальницей почтового отделения, и даже сейчас он, дескать, об этом хлопочет. Я видела это письмо собственными глазами: это был официальный документ, с надлежащими печатями и водяными знаками, и слово 'министр' написано в верхнем левом углу уверенным округлым почерком. Письмо было подлинным. Лайош на самом деле действовал в интересах Нуну. Просто никто не упомянул тот факт, что он обещал Нуну это сделать пятнадцать лет назад, и все молчали о том, что Нуну сейчас уже почти семьдесят, что она давно уже отказалась от каких-либо амбиций возглавить почтовое отделение, больше не была в состоянии работать на столь ответственной должности, и, короче говоря, благородный поступок Лайоша опоздал в точности на пятнадцать лет. Никто об этом не подумал. Мы стояли вокруг их двоих, Лайоша и Нуну, наши глаза сияли облегчением и ликованием. Тибор с гордостью оглянулся по сторонам, в его очках отражалось удовлетворение. 'Вот видите. Мы ошибались! В конце концов, Лайош выполнил обещание', - говорил его взгляд. Лаци смущенно улыбался, но в это мгновение он тоже явно гордился Лайошем. Нуну плакала. Дома, в Фалвидеке, она тридцать лет работала заместительницей начальника почтового отделения, и тщетно надеялась наконец-то продвинуться по служебной лестнице, но эта надежда таяла с годами, она взяла и перехала к нам, и отказалась от мечты о должности. Сейчас она читала письмо со слезами на глазах, глубоко тронутая строками, где ее упоминали по имени: министр ничего не обещал, но сказал достаточно для поддержания надежды на то, что он будет расположен к кандидатуре Нуну и 'рассмотрит возможность'. Во всем этом не было никакой практической пользы, но Нуну всё равно плакала и тихо повторяла:
  - Спасибо, Лайош, дорогой. Наверное, уже слишком поздно. Но я всё равно счастлива.
  - Не поздно, - возражал Лайош. - Вот увидите, ничего не поздно.
  В его словах звучала такая уверенность, что казалось - он на дружеской ноге не только с министром, но и с самим Господом Богом, что при желании он может уладить даже проблемы возраста и смерти.
  Нас тронули его слова.
  Потом все начали говорить, взволнованно перебивая друг друга. 'Господин' Эндре пришел и встал возле бетонной скамейки, немного замкнутый и смущенный, как человек, который явился не совсем по своей воле, его вызвал Лайош 'по долгу службы'. Лайош организовывал всё. Он знакомил людей, собирал их в живописные группы и инициировал маленькие сценки - сцены прощания, сцены радости и слёзного примирения, всё это - с помощью нескольких слов или намека, скрывая истинное значение и смысл встречи за фасадом аффектированно-искусственных групповых композиций, лишенных содержания, и все играли свою роль, мы смущенно улыбались, даже респектабельный Эндре с портфелем под мышкой, мы так никогда и не узнали, что хранилось в этом портфеле, должно быть, он носил с собой этот портфель исключительно с символической целью, как защитный барьер для того, чтобы показать, что он сюда пришел не добровольно, а с официальной целью. Очевидно, все были счастливы, что Лайош здесь, счастливы были присутствовать при этом воссоединении. Я вовсе не удивилась, увидев, что за палисадом собралась небольшая толпа что-то распевающих людей. Но всеобщее смятение было столь велико, что отдельные подробности затерялись в потопе благоденствия. Позже, в сумерках, когда разум вернулся к нам, мы посмотрели друг на друга с удивлением, словно находились под действием чар индийского факира: факир бросил в воздух веревку, взобрался по ней и исчез в облаках у нас на глазах. Мы смотрели в небеса, искали его там, и удивились, увидев, что он здесь, на земле, раскланивается среди нас, и перед ним стоит его миска для сбора денег.
  
  10
  
  Нуну подала приготовленный ею завтрак, гости сели за стол на веранде, начали нервно есть и знакомиться. Все чувствовали. что только сила чар Лайоша не позволяет присутствующим выйти из себя. Это был чистейший театр, каждое слово. Часы искусно наполнялись: Сцена Один, 'Трапеза', Сцена Два, 'Прогулка по саду'. Лайош глазом режиссера время от времени замечал, что та или иная группа отстала, и хлопал в ладоши, чтобы вся компания шла в ногу. Наконец, он остался со мной наедине в саду. Лаци на веранде излучал энтузиазм, беспечно болтал без умолку с набитым ртом. Именно он первый поддался чарам Лайоша. забыл свои сомнения, радостно и открыто купался в лучах знакомого присутствия. Первые слова, с которыми обратился ко мне Лайош, были таковы: 'Сейчас нам нужно расставить всё по своим местам'.
  Когда я это услышала, мое сердце забилось в громком волнении. Я не ответила. Стояла перед ним под деревом возле бетонной скамейки, на которой он так часто лгал мне, и, наконец, пристально на него посмотрела.
  В нем было что-то грустное, что-то, напомнившее мне о стареющем фотографе или политике с не очень современными манерами и идеями, который продолжает упрямо и несколько обиженно применять всё те же приемы обольщения, что и много лет назад. Он был дрессировщиком, знававшим лучшие времена, звери его больше не боялись. Одежда у него тоже была странным образом старомодная, словно он хотел любой ценой следовать моде, но какой-то внутренний демон мешал ему быть элегантным или модным так, как Лайош считал это необходимым и как ему нравилось. Его галстук, например, был на оттенок ярче, чем подошло бы к его костюму, характеру и возрасту, так что он был похож на жиголо. Костюм у него был светлый, модный, свободного кроя, предназначенный для путешествий - в журналах мы видим фотографии киномагнатов в таких костюмах, путешествующих по миру. Всё было немного слишком новым, специально подобранным к этому случаю, даже его шляпа и туфли. Всё это свидетельствовало о некой беспомощности. Это растопило мое сердце. Наверное, если бы он приехал в лохмотьях, изгой без тени надежды, я не допустила бы возникновения этой дешевой симпатии. Я бы подумала, что он это заслужил. Но это безнадежное стремление во всем следовать моде, столь напоминающее стыд, вызвало у меня жалость. Я посмотрела на него, и мне вдруг стало его жаль.
  - Сядь, Лайош, - сказала я. - Что ты от меня хочешь?
  Я была спокойна и доброжелательна. Я больше его не боялась. Я думала о том, что этот человек знает, что такое неудачи, и эта мысль вовсе не доставляла мне радости, на самом деле я испытывала только жалость, глубокую унизительную жалость. Словно я заметила, что он покрасил волосы или сделал что-то аналогично неподобающее: в идеале мне следовало бы его проклясть за прошлое и настоящее, серьезно проклясть, но без какой-либо особой жестокости. Я вдруг почувствовала, что я - намного старше, намного взрослее, чем он. Лайош в определенный момент перестал развиваться, и с возрастом превратился в беззастенчивого педантичного мошенника - ничего особо опасного, на самом деле, вот это-то и грустно - скорее, у него просто не было никакой цели. Глаза у него были прозрачные, серые, нерешительные, совсем не изменились с тех давних пор, когда я видела его в последний раз. Он курил сигарету через длинный мундштук - руки с проступающими венами очень постерели и всё время дрожали, и в довершение картины он смотрел на меня так винимательно, так спокойно и бесстрасно, очевидно, он знал, что на этот раз бессмысленно и тщетно пытаться меня обмануть: я знала все его трюки. Я знала тайны его искусства, и что бы он ни говорил, в конце он должен ответить, словами или без слов, но, на этот раз, он ответит правду...Естественно, начал он со лжи.
  - Я хочу расставить всё по своим местам, - механически повторил Лайош.
  - Что ты хочешь расставить по местам?
  Я посмотрела в его глаза и рассмеялась. 'Ну конечно же, это не может быть всерьез!' - подумала я. Прошло столько лет, уже невозможно 'расставить всё по своим местам', я поняла эту безнадежную правду в тот момент, когда мы сели вместе на бетонную скамейку. Человек живет и латает заплаты, строит или иногда разрушает чью-то жизнь, но со временем понимает, что это сложное сочетание ошибок и катастроф - уникально. Лайошу больше нечего было здесь делать. Когда кто-то появляется из прошлого и объявляет искренним тоном, что хочет 'расставить всё по своим местам', можно лишь пожалеть его амбиции и посмеяться над ними: время уже 'расставило всё по своим местам' по-своему, это - единственный верный способ расставить всё по своим местам. Так что я ответила:
  - Забудь об этом, Лайош. Мы все, конечно, счастливы тебя видеть...детей и тебя. Мы не знаем, что ты задумал, но всё равно рады снова тебя видеть. Давай не будем говорить о прошлом. Ты ничего никому не должен.
  Когда я это говорила, почувствовала, что нахожусь в плену настроения момента, тоже говорю первое, что пришло в голову, попросту говоря, лгу. Лишь переизбыток чувств и сопутствующее ему смущение могли заставить меня столь преувеличенно заявить, что прошлого больше не существует, что Лайош 'ничего никому не должен'. Мы оба чувствовали эту фальшь, и, потупившись, смотрели на гальку. Тон нашей беседы был слишком возвышенным, слишком драматичным, слишком фальшивым. Я вдруг заметила, что начала спорить - не очень логично, но, по крайней мере, искренне и со страстью, просто не могла удержаться.
  - Сомневаюсь, что это - единственная причина твоего приезда, - тихо сказала я, потому что боялась, что на веранде, где гости иногда замолкали, могут нас услышать, могут услышать, что я говорю.
  - Нет, - ответил он и закашлялся. - Нет, это - не единственная причина. Нет, Эстер, мне нужно поговорить с тобой в последний раз.
  - У меня ничего не осталось, - сказала я невольно, с какой-то дерзостью.
  - Мне больше ничего не нужно, - ответил он, очевидно, не обидевшись. - На этот раз я хочу тебе кое-что дать. Посушай, двадцать лет прошло, двадцать лет! Следующих двадцати лет может не быть, эти могут оказаться последними. За двадцать лет всё становится понятнее, прозрачнее, яснее. Теперь я знаю, что произошло, и даже - почему это произошло.
  - Как отвратительно, - сказал я надтреснутым голосом. - Как отвратительно и смехотворно. Вот мы сидим тут на этой скамейке, когда-то мы так много значили друг для друга, говорили о будущем. Нет, Лайош, никакого будущего нет, в смысле - для нас. Давай вернемся в реальность. Существует кое-что, качество, о котором тебе не известно: некое скромное достоинство, достоинство простого существования. Я уже достаточно унижена. Сам разговор о прошлом - уже унизителен. Чего ты хочешь? В чем идея? Кто эти странные люди? Однажды ты упаковал вещи, собрал людей и животных, и прибыл в великолепной старой манере, с теми же старыми словами, словно повинуясь призыву Господа...но здесь тебя люди знают. Мы тебя знаем, друг мой.
  Я говорила спокойно, с какой-то смешной напыщенностью, произносила каждое слово отчетливо и твердо, словно долго репетировала эту речь. На самом деле я ничего не репетировала. Ни на мгновение я не верила, что что-то здесь можно 'расставить по своим местам'. У меня не было ни малейшего желания попасться в руки Лайоша, я даже не хотела с ним спорить. Чего я хотела? Мне хотелось быть равнодушной. Вот он, приехал, это - просто очередной эпизод в пышном зрелище жизни, он чего-то хочет, что-то замыслил, но он уедет, и мы снова будем жить, как раньше. У него больше нет надо мной никакой власти! Я чувствовала себя в безопасности и смотрела на него с чувством превосходства. У него больше не было надо мной власти в старом сентиментальном смысле. Но, в то же время, я заметила, что воодушевление этого первого разговора очень далеко от равнодушия: страсть, с которой я говорила, свидетельствовала о том, что между нами до сих пор существуют отношения вовсе не фантастические, показные или воображаемые, отношения, а не фантазия, память или ностальгия. Мы говорили о чем-то реальном. Поскольку мне было жизненно необходимо после всего этого тумана найти опору в реальности, я быстро ответила, на выбирая слова:
  - Тебе нечего мне дать. Ты всё отнял, всё разрушил.
  Лайош ответил так, как я и ожидала:
  - Да, это правда.
  Он посмотрел на меня ясными серыми глазами, потом уставился в одну точку прямо перед собой. Он произносил слова ребячливо, с оттенком удивления, словно его похвалили за то, что он сдал экзамен. Я вздрогнула. Что он за человек? Он был так спокоен. Сейчас он осматривался в саду, оценивающе, словно архитектор, изучал дом. Потом вернулся к беседе:
  - Твоя мать умерла здесь, в комнате наверху, за закрытыми ставнями.
  - Нет, - ответила я, вспоминая. - Она умерла в гостиной, которую сейчас занимает Нуну.
  - Интересно, - сказал Лайош. - Я забыл.
  Потом он выбросил сигарету, встал, сделал несколько твердых шагов к стене и пощупал кирпич, качая головой.
  - Немного влажный, - сказал он неодобрительно, но отвлеченно.
  - Мы его положили в прошлом году, - сказала я, всё еще погруженная в воспоминания.
  Лайош вернулся ко мне и заглянул в мои глаза. Он долго молчал. Мы смотрели друг на друга из-под полуопущенных ресниц, с осторожностью и любопытством. Теперь он был торжественен и искренен.
  - Один вопрос, Эстер, - сказал Лайош тихо и мрачно. - Всего один вопрос.
  Я закрыла глаза, мне было жарко, кружилась голова. Головокружение продолжалось несколько минут. Я выставила вперед руку, словно защищаясь.Подумала: 'Ну вот, началось. Боже, он хочет о чем-то меня спросить. Но о чем? Может быть, хочет узнать, как это всё произошло? Это мне не хватает мужества? Нет, сейчас у меня нет ответа'. Я сделала глубокий вдох и приготовилась выслушать его вопрос.
  - Скажи мне, Эстер, - спросил Лайош тихо и задушевно. - Этот дом еще в закладе?
  
  11
  
  События того утра, во всяком случае - всё, что последовало за его вопросом, несколько смешались в моей голове. 'Господин' Эндре выбрал этот момент, чтобы подойти к нам. Лайош смутился и начал лгать, лгал он очень громко. Как человек, который хочет преодолеть свой страх криком, он начал с высокой 'До', но его фальшивое дружелюбие и пустопорожнее превосходство не произвели на Эндре никакого впечатления. Лайош схватил Эндре за руку, как 'старый друг', начал потчевать его забавными анекдотами, как долгожданный высокопоставленный гость в доме людей, стоящих ниже его на социальной лестнице. Эндре спокойно его слушал. Эндре - единственный человек в мире, которого Лайош боится, единственный человек, абсолютно не поддающийся чарам Лайоша, он внутренне равнодушен к лучам и заклинаниям, которые, как он полагает, исходят от Лайоша и воздействуют на всех, даже на животных и неодушевленные предметы. Эндре внимательно слушал Лайоша, зная все его профессиональные тайны, зная, как он показывает свои фокусы, он был абсолютно готов к тому, что Лайош достанет из шляпы национальный флаг или заставит исчезнуть из центра стола миску с фруктами. Он слушал с вежливым вниманием, без злости, очевидно, ему было интересно, что скажет Лайош. Словно говорил: 'Покажи мне еще один фокус'. А что до Лайоша, он сделал короткий перерыв между фокусами, осторожно искоса посматривал на Эндре.
  Кажется, только я заметила панику. Тибор и Лаци были поглощены истинной красотой представления. Позже, днем, я узнала, что малышка Ева тоже заметила замешательство Лайоша. Эндре, кажется, знал какую-то простую неоспоримую правду, которой мог бы пришпилить Лайоша в любой момент. Но он не дразнил Лайоша и даже не был недружелюбен.
  - Так что, Лайош, ты приехал, - сказал Эндре, и они пожали друг другу руку.
  Вот и всё. Лайош нервно рассмеялся. Несомненно, он чувствовал бы себя менее скованно, если бы у его отъезда не было свидетелей. Но, в конце концов, как мы знаем, это именно он пригласил Эндре 'по долгу службы'. Он четко попросил в письменной форме, чтобы Эндре пришел в тот день, поскольку хотел с ним поговорить. Эндре пришел с приглашением Лайоша в кармане и стоял в саду, тучный и спокойный, слегка моргая, терпеливо слушая Лайоша без какого-либо чувства превосходства, с непоколебимой уверенностью человека, который гнушается применять всю свою силу, зная, что один взгляд, один поднятый предостерегающий палец, и Лайош немедленно замолчит, уйдет, крадучись, и представление закончится. Тем не менее, казалось, что Лайош не может обойтись без этого неудобного свидетеля. Словно после долгой внутренней борьбы он решил посмотреть в лицо правде - Лайош всегда считал Эндре носителем правды, беспощадным судьей и свидетелем, безжалостынм враждебным объектом, которому чары Лайоша были - как с гуся вода, и сказал: 'Давай оставим всё в прошлом, и дело с концом'. Вот как Лайош воспринимал стареющего Эндре.
  Эндре постарел всего три-четыре года назад. Всё, что было в его облике и характере серьезного и тяжелого - таинственное сопротивление миру и запрет кому-либо к нему приближаться, жреческая торжественность и молчаливая бдительность, которые были ему свойственны, иногда и посторонним было сложно наладить с ним связь. Эндре был не то чтобы недружелюбен - просто все чувствовали, что он знает о мире что-то такое, что бросает вызов всем его законам, и хранит это в тайне. Его доброта была тяжелой, осторожной и неуклюжей.
  Даже сейчас он смотрел на Лайоша, как человек, который знает о нем всё, но не горит желанием судить или прощать его. Фраза 'Так что, Лайош', которой Эндре приветствовал его двадцать лет спустя, не была снисходительной, гордой или суровой, но всё же я видела, как эти слова расстроили Лайоша, как он начал нервно оглядываться по сторонам, он был подавлен, вытирал лоб носовым платком. Они поговорили о политике и о похоронах. Потом Эндре, увидев и услышав достаточно, сел на скамейку и скрестил руки на животе, по старой джентльменской моде. День клонился к вечеру, Эндре проверил документы, которыми я уполномачивала Лайоша продать дом, и ему больше нечего было сказать.
  Конечно, все мы знали, что Лайош хочет мою жизнь, точнее, жизнь Нуну, что он хочет украсть мой мир. Дом по-прежнему дарил нам крышу над головой, немного потрепанный временем, но, несмотря ни на что, по-прежнему - наша крепость: дом был последней нашей ценностью, которую Лайош еще не забрал, и вот он приехал за ним. В то мгновение, когда я получила телеграмму, я поняла, что он едет за домом: такие мысли не облекаются в слова, ты просто знаешь, и всё. Я до последнего себя обманывала. Эндре знал, и Тибор знал. Потом мы удивлялись, как дешево и легко сдались Лайошу и приняли тот факт, что в жизни не бывает половинчатых решений, и процесс, который начался пятнадцать лет назад, просто нужно завершить. Лайош тоже это знал. Он выяснил, что дом - немного влажный, и тут же сменил тему разговора, словно самая важная часть его дела была сделана, и теперь нет смысла тратить слова на подробности. Тибор и Лаци с любопытством стояли рядом. Несколько позже, после обеда, пришел старый портной Лаци, смушенно пробираясь и кланяясь, он вручил счет двадцатипятилетней давности. Лайош обнял его и отослал прочь. Господа пили вермут, громко разговаривали и много смеялись над анекдотами Лайоша. Мы сели за обед в отличном настроении.
  
  12
  
  Единственное, что мне было непонятно - что здесь делала эта странная женщина. Она была слишком стара и безвкусно одета, чтобы быть любовницей Лайоша. Мне понадобилось время, чтобы понять, что молодой человек в кожаном плаще, который первым вышел из красной машины, пробормотал несколько приветственных любезностей, а потом всё время молчал, общаясь лишь со своим львиноголовым псом, был сыном этой женщины. Тут мы не могли прийти к единому мнению. Молодой человек был блондином, светлым блондином, неким серебряным блондином: лицо у него было словно голое, ресницы - почти невидимые на бледной коже. Он постоянно моргал. Волосы у него были кудрявые и спутанные, как у старого африканца. Потом он надел темно-синие очки и практически исчез за темными линзами. Лишь ближе к вечеру я узнала, что этот молодой человек - жених Евы, а эта женщина, из тех респектабельных женщин, которые склонны перемежать свою речь неправильно произнесенными французскими словами, уже много лет домоправительница Лайоша. В смятении первых нескольких часов я ничего этого не поняла.
  Женщина, которую дети называли Ольгой, была погружена в меланхолию и смущение. Она не пыталась навязать нам свое общество, и, после знакомства, сидела молча за завтраком, вертела зонтик и смотрела в тарелку. Сначала я приняла ее за авантюристку. Но потом у меня сложилось впечатление, что, если она и была авантюристкой, то уставшей и желчной, она больше не верила в авантюры и с удовольствием отказалась бы от них ради какого-то спокойного занятия вроде вышивания или вязания крючком. Время от времени она горько улыбалась, обнажая желтые мужские зубы. Столкнувшись с ней лицом к лицу, я не знала, что сказать. Мы рассматривали друг друга, сначала улыбались, потом - без улыбки, смотрели друг на друга тяжело, с нескрываемой подозрительностью. Облако сладковатых духов парило над ее платьем и крашеными желтыми волосами.
  - Дорогая Эстер, - сказала она.
  Я воспротивилась близкому знакомству и ответила:
  - Мадам.
  Я смеялась. Дом растворился в этих часах перед обедом, стал всего лишь великолепным миражом. Хлопали двери. Лайош достал коробку, из нее достал черепаху и демонстрировал, как она реагирует на музыку, движется на его свист, тянет сморщенную шею и издает шипяший звук для общения. Он привез это существо с собой как тему для разговора, аксессуар, доказательство своего триумфа гениального дрессировщика. Мы стояли вокруг и восхищались представлением Лайоша, даже мрачный Эндре поддался любопытству.
  Лайош начал раздавать подарки: наручные часы - Лаци, два редких поэтических сборника в кожаном переплете - Нуну (подарок он украсил дарственным стихотворением собственного сочинения, полностью игнорируя тот факт, что Нуну не умеет читать по-французски), Тибор и Эндре получили дорогие иностранные сигары, а я - сиреневую шелковую шаль. Царило всеобщее воодушевление, постоянно в точке кипения. Незнакомые люди глазели через забор, поэтому мы ушли в дом. Дом был наполнен ароматом горячих блюд по сезону, которые всегда несут исконный смысл простых радостей жизни и ее спешки, звенели ножи и вилки. хлопали двери, звенели тарелки, вдали болтали прибывающие гости, раздавались слабые детские крики - всё это были физические или музыкальные фанфары, гремевшие о том, что жизнь - это чудо, которым нужно наслаждаться! Именно это я и видела, куда бы ни оглянулась. Незнакомая женщина сидела в углу и говорила ровным голосом.
  Она рассказывала мне, как впервые восемь лет назад встретила Лайоша, когда рассталась с мужем. Ее сын работал в конторе, она не уточнила, в какой именно. Я никогда в жизни не видела так близко таких людей, как эта женщина и ее сын. Я листала журналы с фотографиями того, как должна выглядеть молодежь, или с фотографиями разных видов молодежи, того рода людей, которые танцуют в пиджаках с подплечниками в холлах отелей или летают на самолетах, или мчатся куда-то на мотоцикле, а позади них сидят молодые женщины, юбки которых развеваются выше колен. Конечно, я знаю, что есть другая молодежь, абсолютно реальные люди. А это была просто моя карикатура на пугающих чужаков, о которых я почти ничего не знала, но которые жили в моей памяти и воображении. Я знаю лишь то, что они ко мне больше не имеют никакого отношения. Помимо смущения и невежества, в их присутствии я знала, что совсем не умею с ними общаться: это - вид моторизованного танцующего человечества, я видела их на экране, они не включены в договор, который заключили с обществом мои родители и я.
  В парне было что-то странное: он мог бы быть героем романа, скорее всего, детективного. Говорил он мало, а когда говорил, смотрел в потолок и произносил каждый слог отчетливо, почти пропевал слова. Он был столь же меланхоличен, как и его мать: оба они источали мрачную печаль. Я никогда прежде не видела людей, которые были бы столь презрительно и нагло чужими. Он не курил и не пил. На левом запястье у него был золотой браслет. Иногда он поднимал руку так резко, что казалось - он хочет кого-то ударить, а потом холодным механическим движением подтягивал браслет выше. Я узнала, что ему было слегка за тридцать, и он уже был секретарем в штаб-квартире какой-то партии, но когда он снимал темно-синие очки и изучал людей и предметы в комнате, из-за водянистых глаз он казался еще старше Лайоша.
  'Что тебе до них!' - думала я. Но не могла не заметить, что он следит за компанией. Мне не понравилось даже его имя, довольно обычное имя Бела. Для меня оно ничего не значило. У меня всегда сильная реакция на имена, мне они нравятся, или я их ненавижу. Это - необоснованное, незамутненное чувство. Но именно такие чувства определяют наше отношение к миру, нашу любовь и ненависть. Я не могла уделить ему много внимания, потому что моим вниманием полностью завладела его мать. Рассказала мне всю свою жизнь без приглашения. История была одним длинным каталогом жалоб, визгом обвинений в адрес властей земных и небесных, в адрес мужчин и женшин, родственников и любовников, детей и мужей. Обвинения изливались ровным спокойным голосом, гладкими закругленными фразами, словно она декламировала текст, который знала наизусть. Ее все обманывали, все были против нее, и, в конце концов, все ее бросили - вот что, во всяком случае, я поняла из ее филиппик. Время от времени я вздрагивала: такое чувство, словно к тебе обращается сомнамбула. Потом, без паузы, она перешла к теме Лайоша. Она говорила цинично и самоуверенно, мне нравились ее манеры. Для меня было унижением думать, что Лайошу понадобилась такого рода сообщница, чтобы приехать ко мне, что у этой особы была некая должность. Я стояла с подарком Лайоша, сиреневой шелковой шалью, в руках.
  - Мы с вами не знакомы, - сказала я. - Наверное, нам не нужно разговаривать на эти темы.
  - О, - ответила она спокойно, довольно равнодушная к моему беспокойству. - У нас будет много времени, чтобы об этом поговорить. Мы с вами познакомися поближе, дорогая Эстер.
  Она закурила и выдула длинную струйку дыма, смотрела на меня севозь облако дыма так уверенно, что, казалось, она уже всё устроила. Всё уже решено: ей известно что-то, о чем я не знаю, и мне не остается ничего иного, кроме как сдаться.
  
  13
  
  Мне следует написать здесь о трех разговорах.
  Именно столько разговоров произошло в тот день. Ева первая подошла к моей двери, за нею следовал Лайош, а замыкал шествие 'приглашенный по долгу службы' Эндре. После обеда гости рассеялись. Лайош прилег вздремнуть, так естественно, словно он у себя дома и не хочет изменять своим домашним привычкам. Габор поехал с незнакомцами посмотреть церковь по соседству и местные руины, вернулись они только в сумерках. А Ева пришла ко мне в комнату сразу после обеда. Я стояла с ней у окна, держала ее лицо в своих руках и долго в него всматривалась. Она неотрывно смотрела на меня в ответ своими ясными голубыми глазами.
  - Эстер, ты должна нам помочь, - в конце концов, сказала Ева. - Только ты можешь нам помочь.
  У нее был нежный мелодичный голос, словно у школьницы. Она протянула руку к моему плечу, я обняла ее, но потом почувствовала, что вся эта сцена как-то слишком сентиментальна, я была рада, когда она мягко отстранилась, отошла к серванту, закурила, слегка закашлялась, и, словно пытаясь выйти из неловкой, несколько ложной ситуации, начала изучать безделушки и фотографии в рамках, украшавшие гладкую поверхность. Эта полка, верхняя часть серванта, была для меня священным местом, как для китайца - домашнее святилище, где он кланяется и почитает предков. Все, кого я любила и кто был мне дорог, стояли здесь в длинный ряд, все они смотрели на меня. Я подошла к Еве и наблюдала за движением ее глаз.
  - Это мама, - сказала она тихо, но с явной радостью. - Какая красивая. Она здесь, должно быть, моложе, чем я сейчас.
  Восемнадцатилетняя Вильма смотрела на нас, немного пухленькая, по моде того времени в белых кружевах и высоких черных ботинках, вьющиеся волосы распущены, закреплены гребнем над ее лбом, в руках - цветы и веер. Фотографию, должно быть, сделали по случаю, потому что на ней был налет застенчивости и неестественности. Только темные пытливые глаза выдавали будущую гневную страстную Вильму.
  - Ты ее помнишь? - спросила я, зная, что голос мой звучит не очень уверенно.
  - Смутно, - ответила Ева. - Кто-то приходит в мою комнату во тьме и склоняется надо мной со знакомым теплым ароматом. Вот всё, что я помню. Мне было три года, когда она умерла.
  - Три с половиной, - взволнованно сказала я.
  -Да, но на самом деле я помню только тебя. Ты всегда что-то на мне поправляешь - платье, волосы, ты всегда в моей комнате, у тебя всегда есть там какое-то дело. А потом ты тоже исчезла. Почему ты уехала, Эстер?
  - Тише, Ева, - говорю я. - Тише. Ты не понимаешь.
  - Да?..., - спросила она и рассмеялась, смех немного деланный, слишком затяжной и театральный. Всё, что она говорила, казалось чрезвычайно важным, слишком тщательно отрепетированным. - Эстер, дорогая, ты до сих играешь в маленькую маму? - спросила Ева с доброжелательным превосходством и состраданием. Теперь она взрослым движением обняла меня за плечи, подвела к дивану и усадила.
  На этот раз мы посмотрелм друг на друга, как две женщины, женщины, которые знают или угадывают тайны друг друга. Вдруг нахлынула волна горячего восторга. 'Дочь Вильмы! - подумала я. - Дочь Вильмы и Лайоша'. Я почувствовала, что краснею от зависти, которая возникла из таких глубин души, что повергла меня в шок своей силой и энергией: словно голос зависти кричал во мне. Я не хотела его слушать. 'Это должна была быть твоя дочь! - вот что кричал голос. - Твоя дочь, смысл твоей жизни'. Зачем она вернулась. В волнении я склонила голову и закрыла лицо руками. Важность этого момента была соразмерна стыду, который я чувствовала, хоть и была тронута. Я знала, что выдаю свою тайну, что за мной следят, безжалостно лицезрея мой стыд и неловкость; знала, что молодая женщина, которая могла бы быть моей дочерью, не питает ко мне симпатии и не собирается меня спасать в этой жалкой ситуации. После паузы, показавшейся мне бесконечно долгой, я снова услышала ее взрослый, странный, самоуверенный и равнодушный голос:
  - Тебе не следовало уезжать, Эстер. Знаю, с отцом непросто. Но ты должна была понимать, что ты - единственный человек, который мог бы ему помочь. А мы с Габором. Ты просто бросила нас на произвол судьбы. Это - как оставить двоих детей за воротами дома. Зачем ты так поступила?
  Я молчала, Ева спокойно добавила:
  - Ты сделала это из мести? Что ты на меня так смотришь? Ты была злой и действовала из мести. Ты была единственной женщиной, имевшей власть над нашим отцом. Ты - единственная женщина, которую он когда-либо любил. Да, Эстер, вот как много я знаю, не меньше, чем вы с отцом. Что произошло между вами? Я долго об этом думала. У меня было время подумать, всё детство. Поверь, детство у меня было не очень-то счастливое. Знаешь подробности? Могу рассказать. Я и приехала сюда для того, чтобы рассказать. А в конце рассказа попросить тебя о помощи. Я чувствую, что ты нам это задолжала.
  - Что угодно, - ответила я. - Сделаю что угодно, чтобы тебе помочь.
  Я расправила плечи. Сложный момент пройден.
  - Послушай, Ева, - продолжила я, теперь я была спокойна. - Твой отец - действительно интересный, очень талантливый мужчина. Но всё это, о чем ты сейчас говоришь, несколько перепуталось в его памяти. Тебе следует знать, что твой отец очень быстро забывает. Пожалуйста, не думай, что я его критикую. Он с этим ничего не может поделать. Такова его сущность...
  - Знаю, - ответила Ева. - Отец никогда не помнит о реальности. Он - поэт.
  - Да, - подтвердила я, у меня стало немного легче на душе. - Он мог бы быть поэтом. Реальность путается в его голове. Вот почему тебе не следует верить всему, что он говорит... у него плохая память. Время, о котором ты говоришь, было самым тяжелым, невыносимо болезненным, это был самый сложный период в моей жизни. А ты говоришь - месть! Что это за слово? Кто тебя научил так говорить? Ты ничего не знаешь. Всё, что твой отец говорит о том времени - это фантазии, чистейшие фантазии. А вот я помню реальность. Она была совсем другой. Я ничего никому не должна.
  - Но я читала письма, - резко и безапелляционно сказала Ева.
  Теперь я замолчала. Мы посмотрели друг на друга.
  - Что за письма? - удивленно спросила я.
  - Письма, Эстер, - резко ответила Ева. - Письма отца, которые он писал тебе в то время. Когда он часто к вам приходил, был одержим тобой, говорил, что вам нужно убежать вместе, потому что иначе он не выдержит, он не может дедать вид, что ничего не происходит, он не может справиться с Вильмой, которая сильнее, чем он, и ненавидит тебя, Эстер...потому что мама тебя ненавидела...почему? Потому что ты была моложе? Или красивее, или более настоящей? Только ты можешь ответить на этот вопрос.
  - О чем ты говоришь, Ева, - закричала я и схватила ее за руку. - Какие письма? Что за чушь?
  Она высвободила руку, провела нежными детскими ручками по лбу и уставилась на меня широко открытыми глазами.
  - Зачем ты лжешь? - спросила она холодно и сурово.
  - Я никогда не лгу, - ответила я.
  Ева пожала плечами.
  - Я читала письма, - сказала Ева и сложила руки, словно мировой судья. - Они лежали в шкафу много лет, в шкафу, где мама хранила белье, ты их там спрятала - в палисандровой шкатулке...Я нашла их почти три года назад.
  Я почувствовала, что бледнею, кровь отлила от лица.
  - Расскажи мне, о чем речь в этих письмах, - потребовала я. - Думай, что хочешь, считай меня лгуньей, но расскажи мне всё, что тебе известно об этих письмах.
  - Я не понимаю, - резко сказала Ева, теперь была ее очередь удивиться. - Я говорю о тех трех письмах, которые отец написал тебе, когда был помолвлен с мамой. Он умолял тебя освободить его из эмоциональной тюрьмы, потому что он любит только тебя. Последнее письмо датировано днем накануне свадьбы. Я сравнила даты. В этом письме он пишет, что не может поговорить с тобой напрямую, потому что ему не хватает сил и ему стыдно перед мамой. Вряд ли папа когда-либо написал еще одно столь же искреннее письмо. Он пишет, что он ранен, разбит, доверяет только тебе, только ты можешь вернуть ему самоуважение и душевное здоровье. Он умоляет тебя бежать с ним, бросить всех, уехать с ним за границу, пишет, что отдает свою жизнь в твои руки. Это - письмо отчаяния. Невозможно, чтобы ты его не помнила, Эстер. Невозможно, не так ли? По какой-то причине ты не хочешь обсуждать со мной эти письма...может быть, это - болезненная тема из-за мамы, или ты просто хочешь всё это от меня скрыть. Прочитав письма, я всё поняла. С тех пор я смотрю на отца совсем по-другому. Достаточно, что хотя бы один раз в жизни человек попытался быть сильным и хорошим. Не его вина, что ему это не удалось. Почему ты не отвечаешь?
  - Что я должна ответить? - спросила я ровным равнодушным тоном человека, который признается во лжи, словно я действительно знала об этих письмах.
  - Что?... О боже! Ты должна ответить хоть что-то. Такого рода письма человек получает один раз в жизни. Он написал, что будет ждать твоего ответа до утра. Если ты не ответишь, он поймет, что тебе не хватило сил...в таком случае у него не будет иного выбора, кроме как остаться здесь и жениться на маме. Но он не мог поговорить с тобой об этом. Боялся, что ты ему не поверишь, потому что он так часто врал прежде. Я не знаю, что произошло между вами...У меня даже нет никакого права спрашивать. Но ты не ответила на его письмо, и вскоре всё пошло наперекосяк. Не лги, Эстер...теперь, когда всё кончено, я думаю, что ты частично ответственна за произошедшее.
  - Когда твой отец написал эти письма?
  - За неделю до свадьбы.
  - Куда он их адресовал?
  - Куда? Сюда, в твой дом. Ты жила здесь с моей мамой.
  - Ты нашла их в палисандровой шкатулке?
  - Да, в шкатулке, в шкафу, где хранилось белье.
  - У кого-то был ключ от этого шкафа?
  - Только у тебя. И у отца.
  Что я могла ответить? Я отпустила руку Евы, встала, подошла к серванту, взяла фотографию Вильмы и догло на нее смотрела. Я так давно не держала в руках фотографии. Сейчас я смотрела в эти знакомые, и при этом столь ужасающе чужие глаза, и вдруг поняла.
  
  14
  
   Моя сестра Вильма меня ненавидела. Ева была права, у нас были неприязненные отношения, сколько я себя помню, безымянная темная ярость, причины которой терялись во мраке лет. Ничем нельзя было объяснить эту взаимную ненависть, но факт в том, что я ее ненавидела столь же сильно, сколь она ненавидела меня, и никто из нас не пытался найти этому объяснение. Я не могла бы в точности сказать, вредили ли мне те или иные ее действия, она могла просто сказать что-то не то, и поэтому мы так друг друга невзлюбили. Вильма всегда была сильнее, даже в ненависти. Если бы кто-то у нее спросил, почему она так безжалостно меня ненавидит, она выложила бы длинный список обвинений, подкрепленный обоснованиями. но ничто из этого не объясняло ненависть. Мы отбросили извинения. Осталась только ярость, горячее густое чувство, которое затапливает каждый дюйм человеческого пейзажа грязной мутью, и когда Вильма умерла, никакого родства там не оставалось - только пустая пойма ненависти.
  Я поднесла фотографию к близоруким глазам и внимательно рассмотрела. 'Как сильны мертвые!' - беспомощно подумала я. В данный момент Вильма была жива той таинственной формой бытия, которую принимают мертвые, когда хотят вмешаться в нашу жизнь, мертвые, которые, как мы верим, погребены под холмами земли и скованы цепями разложения. Но придет день, они восстанут и начнут действовать. 'Может быть, сегодня - именно этот день, День Вильмы', - подумала я. Я вспомнила день, когда она умирала, когда лишь на несколько секунд узнавала окружающих, я плакала у ее изголовья, ждала, что она заговорит, скажет напутсвенное слово или слово примирения, но всё равно знала, что я ее не простила, даже сейчас, на пороге смерти, и она в беспамятстве смерти тоже не простила меня. Я закрыла лицо руками и заплакала. А потом она заговорила. 'Ты еще обо мне вспомнишь', - сказала Вильма, она была уже не в себе. 'Она меня простила!' - подумала я, я надеялась на это. Но втайне я чувствовала вот что: 'Она мне угрожает'. А потом Вильма умерла. После похорон я на несколько месяцев осталась в квартире. Детей нельзя было оставить одних, они не могли о себе позаботиться. Лайош путешествовал за границей, его не было несколько месяцев. Я осталась в пустой квартире, чего-то ждала.
  Но что касается шкафа Вильмы, именно этого шкафа, в котором Ева потом нашла письма, я его никогда не открывала. Если бы у меня спросили, почему, я бы нашла приличный ответ, выпалила бы звонкую фразу, что не имею права рыться в делах мертвецов. Правда в том, что я - трусиха. Я боялась того, что может оказаться в шкафу, боялась памяти о Вильме. Боялась, потому что, умерев и таким образом поставив однозначную точку в нашем вечном страстном диалоге, прекратив нашу ссору, она, кажется, наложила явный запрет на любые наши общие воспоминания, на любые амбиции или настроения, которые могли бы быть общими для нас. Лайош уехал после похорон, я жила с детьми в квартире, где ничто мне не принадлежало, и в то же время всё было частично украдено у меня, где на все полезные предметы, кажется, поставил печать таинственный судебный исполнитель - на этом этапе мы чувствовали лишь присутствие призраков судебных исполнителей, настоящие, будничные, официальные судебные исполнители появились потом с векселями Лайоша - так что вела домашнее хозяйство, не решаясь что-либо трогать, чувствуя, что это всё - не мое, и детей я воспитывала более нерешительно, чем любая профессиональная гувернантка. Всё в этой квартире было против меня, всё - под запретом, всему было присуще странное враждебное качество, определяющее более глубокое чувство того, что в жизни мое, а что - чужое. Ничто из того, что здесь осталось, не было моим. Вильма всё забрала с собой, всё, что я могла бы захотеть; она всё разрушила, запретила всё, чего я желала. Она правила нами деспотической властью, которой наделены только мертвые. Я некоторое время с этим мирилась. Я ждала Лайоша. ждала чуда.
  Путешествия за границей, Лайош писал редко, в основном присылал открытки. В то время он уже снова начал разыгрывать спектакли, это был 'один из поворотных моментов' его жизни, решающий момент, за который нужно было ухватиться обеими руками широким жестом: ему нужно было идеально одеться для этой роли. Правильная одежда - траур, решающий момент - путешествие за границу. Он вел себя, как человек, который не может вынести боль и пытается сбежать от воспоминаний.
  Думаю, он прекрасно провел время, развлекался в заграничных городах, налаживал деловые связи - 'погрузился в работу', как он это называл - иными словами, иногда заходил в музей или библиотеку, а остальное время рассиживался в кафе и ресторанах, связи у него были в основном романтического порядка. Я подумала, что душа Лайоша создана из гибкого материала. Но за те месяцы, пока я его ждала, я поняла, что не могу жить с ним, что-то исчезло в нем, в его душе, в самом его существе, какое-то склеивающее вещество, без которого невозможны человеческие отношения. Его слёзы были настоящими, но они ничего в нем не растворяли - ни воспоминаний, ни боли: Лайош всегда был готов радоваться или предаваться меланхолии, но на самом деле он совсем ничего не чувствовал. В этом было что-то нечеловеческое. Он вернулся через несколько месяцев, я не стала его ждать, оставила детей на попечение надежной женщины, написала Лайошу письмо, в котором сообщила, что не хочу брать на себя роль мнимой матери. Я ничего не хотела о нем знать и не хотела его больше видеть. Ответа на это письмо я не получила. Первые несколько недель - ну ладно, первые несколько лет я ждала, что он ответит, а потом поняла, что он не может ответить, что мир, в котором мы жили вместе, распался. После этого я уже ничего от него не ждала.
  Теперь, когда Ева говорила об этих неизвестных письмах, сыпала страстными обвинениями, я вдруг вспомнила палисандровую шкатулку. Шкатулка на самом деле была моя, подарок Лайоша на мое шестнадцатилетие, но Вильма выпросила ее у меня. Я была не очень-то рада ее отдать. Я тогда еще не очень хорошо знала Лайоша и не была уверена в своих чувствах к нему. Вильма умоляла отдать ей шкатулку, и в конце концов я сдалась, неохотно, но без особого сопротивления. Мне, должно быть, надоели ее мольбы. Вильма всё время выпрашивала у меня мои вещи, всё, что мне дарили: одежду, книги, ноты - всё, что, как она думала, может иметь для меня ценность. Вот как она получила палисандровую шкатулку. Я какое-то время возражала, потом устала и сдалась, мне пришлось отдать ей шкатулку, потому что она просто была сильнее. Потом, когда я заподозрила, что между мной и Лайошем может что-то быть, я начала в отчаянии умолять Вильму вернуть мне шкатулку, но она солгала, что потеряла ее. Эта шкатулка, инкрустированная палисандром, из клееной фанеры, лакированная, пахла немного удушающе, обита красным шелком - единственный подарок, который я получила от Лайоша. Кольцо я никогда настоящим подарком не считала. Шкатулка исчезла из моей жизни. И вот она появляется снова, десятилетия спустя, в истории Евы, с этим странным содержимым - тремя письмами Лайоша накануне свадьбы, в которых он умоляет меня убежать с ним, спасти его. Я поставила фотографию на место.
  - Люди, что вы от меня хотите? - спросила я и прислонилась к серванту.
  
  15
  
   - Послушай, Эстер, - сказала Ева, немного смутившись, и снова закурила. - Отец тебе всё расскажет. Я думаю, он прав. Ты можешь подумать, что много всего случилось после твоего отъезда, и действительно - много всего случилось, не всегда хорошее. Ранние годы я не помню. Потом мы пошли в школу, и жизнь стала захватывающей. Мы каждый год меняли квартиры, не только квартиры, а еще и школы и нянек. Эти няньки...о боже...как ты, наверное, догадываешься, отец был в их выборе не слишком разборчив. Большинство из них убегали, прихватив кое-что из наших вещей, или это мы убегали, бросив дом и мебель, переезжали с одной съемной квартиры на другую. Некоторое время, когда мне было двенадцать, мы жили в номере отеля. Это была такая интересная жизнь. Нас одевал метрдотель, уроки мы учили с лифтером, а когда отец исчезал на несколько дней, горничная присматривала за нами и следила за нашим образованием. Бывали времена, когда мы изо дня в день ели мясо морского краба, а в иные дни почти ничего не ели. Папа очень любит крабов. Вот так нас растили. Других детей растят на простокваше или витаминах...Но в целом мы отлично проводили время. Потом, когда дела отца снова пошли в гору и мы снова зажили жизнью представителей респектабельного среднего класса, сняли квартиру, начали вести хозяйство, когда отец пустился в новое предприятие - даже в детстве меня бросало в дрожь от его предприятий - мы иногда плакали, вспоминая жизнь в отеле, потому что даже в своей 'респектабельной жизни' мы жили, как кочевники в пустыне. Отец на самом деле - не городской житель, ты ведь знаешь. Нет, не возражай. Думаю, я его знаю лучше, чем ты. В отце нет ничего материалистического, имущество ничего для него не значит, ему даже всё равно, есть ли у него крыша над головой. В нем есть что-то от охотника-собирателя, который встает утром, садится на коня - у него всегда была машина, даже в самые трудные времена, всегда водил сам - и объезжает свой участок саванны или леса (для отца это - город), нюхает воздух, всегда начеку, ловит достаточно крупную банкноту, зажаривает ее и всем предлагает кусочек, а потом, пока еще что-то остается от добычи, несколько дней или даже недель, ничем больше не интересуется...И если уж на то пошло, именно это мы любили в отце, и ты это тоже любишь, Эстер. Отец может выбросить пианино или бросить достойную работу так же, как другие выбрасывают старые перчатки: он не питает уважения к вещам и рыночной стоимости, ты ведь знаешь. Нам, женщинам, это не понять... Я многое узнала об отце, но его настоящая тайна - это его беззаботность, отсутствие душевных привязанностей, я не смогла ее разгадать. Он не ощущает тесной связи ни с чем, единственное, что его интересует - это опасность, и самая большая опасность - это жизнь... Он нуждается в этой опасности, в этой жизни среди людей, но без человеческих связей, он разрывает связи из любопытства и рассеянно их отшвыривает. Разве ты не понимала этого, когда...? В смысле, ты это не чувствовала? Даже в детстве я чувствовала, что нам суждено жить в палатке, кочевым племенем путешествовать по стране - в этом было что-то опасное, что-то приятное, отец с луком и колчаном в руке идет впереди, производит рекогнисцировку местности, бросается к телефонам, слушает, ищет некие знаки, потом вдруг, полный энергии, в полной боевой готовности, сгруппировался для действия...слоны приближаются к водопою, отец в своем убежище поднимает лук. Ты смеешься надо мной?
  - Нет, - ответила я, мое горло пересохло. - Продолжай, я не буду смеяться.
  - Ты ведь знаешь мужчин, - сказала Ева мудрым учительским тоном и слегка вздохнула.
  Я действительно смеялась. Но вдруг снова стала серьезной. Я не могла не заметить, что Ева, дочь Вильмы, это дитя, с которым я легкомысленно говорила, как со взрослой женщиной, что-то знает о мужчинах, определенно знает больше, чем я, которая могла бы быть ее матерью. Я мысленно выбранила себя за этот смех.
  - Да-да, - сказала она невинно, и широко открыла большие голубые глаза, что должно было свидетельствовать о серьезности ее слов. - Мужчины. Есть такие мужчины - их не связывает семья, имущество или территория. В прошлом они могли быть охотниками или рыбаками. Иногда отец исчезал на несколько месяцев, и тогда мы учились в учреждениях, которыми управлял няньки, добродушные, но немного испуганные, они пытались воспитывать нас правильно, как детей, которых нашли брошенными на обочине, словно в наших волосах запутались листья джунглей. словно мы проводили время за обедом с обезьянами, которые приносили нам с деревьев краюхи хлеба. Видишь, вот такое у нас было яркое детство... Пожалуйста, не думай, что я жалуюсь. Не подумай, что я жалуюсь на отца. Я люблю его, и, думаю, лучше всего он относился ко мне, когда вернулся из одной из своих долгих поездок, он был изнурен, немного разбит, выглядел так, словно сражался с дикими животными. Это действительно были хорошие времена, некоторое время, во всяком случае. Воскресным утром мы шли с ним в музей, потом - в кондитерскую и в кино. Он просил показать ему наши учебники, вставлял моноколь, ворчал и учил нас, мрачно нахмурясь... Это было просто изумительно. Отец в роли школьного учителя, можешь себе такое представить?
  - Да, - ответила я. - Жалкое зрелище.
  Но я не знала, кого мне было жаль больше - детей или Лайоша, а Ева не спросила. Сейчас она, очевидно, погрузилась в воспоминания. Пото продолжила легко и дружелюбно:
  - На самом деле, мы неплохо проводили время. Пока в один прекрасный день не приехала женщина.
  - Что за женщина? - спросила я, стараясь сохранять спокойный разговорный тон.
  Ева пожала плечами.
  - Судьба, - нахмурилась она. - Понимаешь, судьба. Эта дама приехала как раз вовремя, в последний момент...
  - Что за момент? - спросила я, в горле пересохло.
  - В тот момент, когда отец начал стареть. В тот момент, когда отец начал понимать, что его зрение уже не такое острое, как прежде, что рука дрожит. В один прекрасный день отец испугался.
  - Что его испугало?
  - Старость. Он сам себя испугался. Нет ничего печальнее, чем момент, когда такой мужчина, как он, стареет, Эстер. Тогда любой, абсолютно любой может взять над ним верх.
  - Что она с ним сделала?
  Мы перешептывались тихо, как сообщницы.
  - Она его контролировала, - ответила Ева. - Мы ей должны. Ты слышала, что я с ним помолвлена?
  - С ее сыном?
  - Да.
  - Ты его любишь?
  - Нет.
  - Тогда зачем ты выходишь за него замуж?
  - Мы должны спасти отца.
  - Что тебе о нем известно?
  - Кое-что плохое. У него наши векселя.
  - У тебя кто-нибудь еще есть?
  Теперь настала очередь Евы замолчать. Она уставилась на свои ногти, накрашенные розовым лаком. Потом, мудрая и взрослая, она добавила:
  - Я люблю отца. В мире есть только двое людей, которые любят отца: ты, Эстер, и я. Габор не в счет. Он совсем другой.
  - Ты не хочешь замуж за ее сына?
  - Габор намного спокойнее, - ответила Ева, не ответив на мой вопрос. - Он словно замкнулся в некой глухоте. Он ничего не хочет слышать и, кажется, не видит, что происходит вокруг него. Это - его способ защититься.
  - Есть кто-то еше, - решилась сказать я и подошла ближе к ней. - Кто-то, кого ты любишь, и, если бы можно было всё устроить...как-то...было бы легко...тебе следует знать, Ева, что у нас с Нуну и Лаци сейчас денег мало, мы сейчас бедны...но я знаю кое-кого, кто мог бы тебе помочь.
  - О, ты можешь помочь, всё в порядке, - повторила Ева холодно, с беззаботной уверенностью, словно отталкивая меня. Прошло некоторое время, прежде чем она посмотрела мне в глаза. Ева стояла спиной к окну, я не видела ее лицо. После обеда небо посерело, в окне я видела плотные темные сентябрьские облака, собирающиеся над садом. Комната парила в тусклом свете. Я подошла к окну и закрыла одну из створок, боясь, что кто-то может нечаянно услышать наш разговор в тяжелой тишине перед дождем.
  - Ты должна мне сказать, - попросила я, мое сердце давно так сильно не билось, наверное, в последний раз - в ночь смерти мамы. - Если ты хочешь сбежать, ты должна сказать мне, есть ли человек, которого ты любишь....Если деньги могут помочь...Скажи мне сейчас.
  - Думаю, Эстер, - ответила Ева невинным голосом школьницы, потупившись в пол, - деньги, то есть, одни лишь деньги - больше не помогут. Нам необходима и ты. Но отец ничего об этом не знает, - поспешно добавила она, почти испугавшись.
  - О чем?
  - Об этом...о том, что я тебе рассказала.
  - Чего ты хочешь? - громко и нетерпеливо спросила я.
  - Я хочу спасти отца, - вяло ответила Ева.
  - От этих людей?
  - Да.
  - А себя ты хочешь спасти?
  - Если удастся.
  - Ты его не любишь?
  - Нет.
  - Ты хочешь сбежать?
  - Да.
  - Куда? '
  - За границу. Далеко.
  - Тебя там кто-то ждет?
  - Да.
  - Да, - повторила я, у меня стало легче на душе, я без сил опустилась на диван. Прижала руки к сердцу. У меня снова закружилась голова, как бывало всегда, когда я выходила из сумрачного мира бесцельного наблюдения и ожидания и сталкивалась лицом к лицу с реальностью. Насколько реальность проше! Ева кого-то любит и хочет быть с ним: она хочет жить честной, достойной жизнью. И я должна ей помочь. Да, помочь всем, что есть у меня в распоряжении. Я спросила ее почти с жадностью:
  - Что я могу для тебя сделать, Ева?
  - Отец тебе скажет, - ответила Ева, словно нехотя произнося слова. - У него есть план...Думаю, у них есть планы. Ты получишь от них весточку, Эстер. Это их дело и твое. Но ты можешь помочь лично мне, если хочешь. В доме есть кое-что, принадлежащее мне. Мне очень тяжело говорить об этом.
  - Я не понимаю, - сказала я, чувствуя, как холодеют руки. - Что ты имеешь в виду?
  - Эстер, мне нужны деньги, - сказала Ева отрывисто и грубо, словно нападая на меня. - Мне нужны деньги, чтобы уехать.
  - Да, конечно, - в недоумении сказала я. - Деньги...Я уверена, что смогу достать какую-то сумму. И уверена, что Нуну тоже сможет...Возможно, могу поговорить с Тибором. Но, Ева, - сказала я, словно придя в чувство, лишенная иллюзий и беспомощная, - я боюсь, что не смогу собрать много.
  - Мне не нужны твои деньги, - ответила Ева холодно и гордо. - Мне нужно лишь то, что принадлежит мне. Хочу лишь то, что оставила мне мама.
  Ева вдруг посмотрела на меня, в ее глазах пылал огонь обвинения.
  - Отец сказал, у тебя хранится мое наследство. Это - всё, что у меня осталось от мамы. Отдай мне кольцо, Эстер. Сейчас, немедленно. Кольцо, ты слышишь?
  - Да, кольцо, - ответила я.
  Ева смотрела на меня с такой злобой, что я отшатнулась. Так получилось, что я стояла возле серванта, в котором спрятала фальшивое кольцо. Мне нужно было просто повернуться, открыть сервант и вручить ей кольцо, кольцо, которое дочь Вильмы требовала у меня с такой ненавистью в голосе. Я стояла там беспомощная, сложив руки, полна решимости сохранить тайну вероломства Лайоша.
  - Когда отец рассказал тебе о кольце? - спросила я.
  - На прошлой неделе, - ответила Ева, пожав плечами. - Сказал мне, когда мы ехали сюда.
  - Он назвал тебе стоимость кольца?
  - Да, он когда-то показывал его ювелиру. Давно, после маминой смерти...прежде чем отдать его тебе, он носил кольцо на оценку.
  - И сколько оно стоит? - спокойно спросила я.
  - Много, - ответила Вильма, в ее голосе снова появилась характерная хрипотца. - Тысячи. Может быть, даже десять тысяч.
  - Да, - сказала я.
  Не понимаю, как мне удавалось сохранять такое самообладание и даже говорить несколько свысока, но потом я сказала:
  - Ты не получишь кольцо, девочка моя.
  - Кольца нет? - Ева пристально посмотрела на меня. Потом спокойнее уточнила:
  - У тебя нет кольца, или ты не хочешь отдать его мне?
  - Я не буду отвечать на этот вопрос, - сказала я и уставилась в одну точку перед собой. В это мгновение я почувствовала, что Лайош тихо вошел в комнату, ступая так же легко, как всегда, так легко, словно шел по сцене, и я знала, что он где-то рядом.
  - Оставь нас, Ева, - сказал Лайош. - У меня дело к Эстер.
  Я не оглянулась. Прошло много времени, прежде чем Ева, одарив меня долгим мрачным взглядом, который должен был показать мне, что она мне не доверяет, медленно вышла из комнаты, задержалась на пороге, пожала плечами и стремительно ушла прочь. Но тихо прикрыла дверь, словно была не совсем уверена. Мы стояли в комнате какое-то время, не видя друг друга. Потом я оглянулась, и, впервые за пятнадцать лет, оказалась лицом к лицу с Лайошем.
  16
  
  Он смотрел на меня и улыбался особенной скромной улыбкой, словно говоря: 'Вот видишь, не такое уж это большое дело!'. Я не удивилась бы, если бы он начал потирать руки, как довольный бизнесмен, который пришел повидаться с семьей после особенно удачной сделки, продумывая новые сделки и даже еще более соблазнительные предложения в возбуждении момента. На его лице не было и следа стыда или сомнения. Он был в хорошем настроении, счастлив, как ребенок.
  - Я очень хорошо спал, Эстер, - экспансивно сказал Лайош. - Словно наконец-то вернулся домой.
  Когда я не ответила, он взял меня за руку, подвел к удобному стулу и галантно усадил.
  - Сейчас, наконец, я могу на тебя посмотреть, - пробормотал он. - Ты совсем не изменилась. Время в этом доме остановилось.
  Лайоша вовсе не беспокоило, что я молчу. Он ходил туда-сюда по комнате, рассматривал разные фотографии, время от времени поглаживал свою истончившуюся седую гриву дешевым аффектированным жестом. Он бродил по комнате так беззаботно, словно исчез двадцать пять лет назад, потому что ему нужно было быть где-то уладить дела, а сейчас вернулся и рассеянно возобновил прерванный разговор, потому что того требуют светские приличия. Он взял со стола старый бокал венецианского стекла и с любопытством начал его рассматривать.
  - Это - подарок от твоего отца. На день рождения, не так ли? Я помню, - сказал он дружелюбно.
  - Когда ты продал кольцо? - спросила я.
  - Кольцо?
  Лайош с деланным недоумением уставился в потолок. Его губы шевелились, словно он считал.
  - Не помню, - совершенно очаровательно ответил он.
  - Очень правдоподобно, Лайош, - давила на него я. - Напряги память. Я уверена. что ты вспомнишь.
  - Кольцо, кольцо, - любезно повторял Лайош, качая головой, словно был бы рад удовлетворить прихоть, курьезное малозначительное любопытство.
  - Действительно, когда я продал кольцо? Думаю, это было за несколько недель до смерти Вильмы. Ты ведь знаешь, у нас тогда было так мало денег...Доктора, светская жизнь...Да, это, должно быть, произошло в тот год.
  И он пригвоздил меня сияющим взглядом наивного неведения.
  - Но Эстер, - продолжил он, - почему тебя интересует кольцо?
  - А потом ты дал мне копию, помнишь? - спросила я и сделала шаг вперед.
  - Я дал тебе копию? - механически повторил Лайош и инстинктивно отступил. - Наверное, мог дать. Неужели действительно дал?
  Он продолжал улыбаться, но теперь - немного менее самоуверенно. Я подошла к серванту, открыла его и потянулась прямо к кольцу.
  - По-прежнему не помнишь? - спросила я, протягивая ему кольцо.
  - Да, - тихо ответил он. - Теперь вспомнил.
  - Ты продал кольцо, - сказала я. Я инстинктивно начала говорить тише, так, как говорят о чем-то глубоко постыдном, о том, что нужно хранить в тайне, даже, вероятно, от Бога. - А когда мы вернулись с похорон, ты отдал мне кольцо широким жестом, как наследство от Вильмы, единственную ценную фамильную реликвию, как что-то, что должно быть у меня. Я немного удивилась. Я даже возражала, помнишь? А потом приняла кольцо и пообещала, что буду беречь его и передам Еве, когда она вырастет и оно ей понадобится. Всё еще не помнишь?
  - Ты это пообещала, да? - беспечно спросил Лайош. - Ну, отдай ей кольцо, если она просит его сейчас, - добавил он, оглянувшись. Теперь он снова ходил по комнате и курил.
  - На прошлой неделе ты сказал Еве, что я берегу для нее кольцо. Еве нужны деньги, она хочет продать кольцо. Когда она пойдет к оценщику, сразу узнает, что кольцо - подделка. Естественно, я - единственная, кто мог бы подделать кольцо. Это всё - твоих рук дело, - сказала я хрипло.
  - Почему? - удивился Лайош. Это был простой вопрос. - Почему ты? Его мог подделать кто-то другой. Например, Вильма.
  Мы стояли молча.
  - Как низко ты можешь пасть, Лайош? - спросила я.
  Он моргал и изучал пепел своей сигареты.
  - Что это за вопрос? Что значит как низко я могу пасть? - спросил он неуверенно.
  - Как низко ты можешь пасть? - повторила я. - Я думаю, у каждого есть внутри калибр, ватерпас, который определяет, что хорошо, а что - плохо. Это универсально, у всего есть предел, у всего, что связано с человеческими отношениями. А у тебя такого калибра нет.
  - Пустые слова, - сказал Лайош и махнул рукой, словно отгоняя надоедливых мух. - Калибры, ватерпасы. Добро и зло. Пустые слова, Эстер.
  - Не задумывалась ли ты о том, - продолжил он, - что львиную долю своих поступков мы совершаем без какой-либо причины и цели? Люди делают вещи, которые не приносят им ни выгоды, ни радости. Если ты оглянешься на свою жизнь, ты заметишь, что очень многие поступки ты совершила просто потому, что их казалось невозможным не совершить.
  - Это как-то слишком замысловато для меня, - я была подавлена.
  - Замысловато? Чушь! Просто неудобная правда, Эстер. В жизни человека наступает время, когда он устает от всего, у чего есть цель. Я всегда любил совершать поступки без цели, поступки, которым нет объяснения.
  - Но кольцо, - настаивала я.
  - Кольцо, кольцо, - раздраженно проворчал Лайош. - Давай начнем не с кольца. Я сказал Еве, что ты хранишь для нее кольцо? Мог сказать. Зачем я это сказал. Потому что тогда мне показалось, что самое время сказать это, это была самая простая и разумная вещь. Ты достаешь кольцо, Лаци толкует о каких-то счетах...чего вы хотите? Это всё - в прошлом, всё это больше не существует. Жизнь разрушает всё. Невозможно всю жизнь прожить с чувством вины. Какая душа столь невинна, как ты описываешь? Кто столь возвышен и могушествен, чтобы иметь право преследовать человека всю жизнь? Даже в законодательстве есть понятие срока давности. Это только вы, люди, настойчиво его отвергаете.
  - Не кажется ли тебе, что ты здесь малость кривишь душой? - спросила я еще тише.
  - Возможно, - тихо ответил Лайош. - Ватерпасы! Калибры души! Пожалуйста, пойми, в жизни нет никаких калибров. Я мог что-то сказать Еве, мог совершить ошибку вчера или десять лет назад, что-то, связанное с деньгами, кольцами или словами. Я никогда в жизни не решился бы действовать таким образом. В конце концов, люди отвечают лишь за те поступки, которые они сознательно решили совершить...Действия? Что это? Инстинкты, которые застают тебя врасплох. Люди просто стоят и наблюдают за своими действиями. Вот намерение, Эстер, это - настоящая вина. Мои намерения всегда были благородны, - удовлетворенно заявил Лайош.
  - Да, - неуверенно ответила я. - Твои намерения, должно быть, были благородны.
  - Я знаю, - сказал Лайош более мягко, немного обиженно. - Знаю, что я - изгой в этом мире. Могу ли я измениться сейчас, в пятьдесят шесть лет? Я всегда желал людям лишь добра. Но шансы на добро в этом мире ограничены. Жизнь нужно делать красивее, иначе она невыносима. Вот почему я сказал Еве о кольце то, что сказал. Эта возможность утешила ее в тот момент. Вот почему пятнадцать лет назад я сказал Лаци, что верну ему деньги, хотя знал, что не собираюсь это делать. Вот почему я раздаю людям разные обещания экспромтом, зная, что никогда не выполню обещанное. Вот почему я сказал Вильме, что люблю ее.
  - Зачем ты это ей сказал? - спросила я, удивляясь своему спокойствию и отстраненности.
  - Потому что именно это она хотела услышать, - ответил Лайош, не задумываясь. - Потому что она всю свою жизнь положила на то, чтобы я ей это сказал. И потому что ты меня не остановила.
  - Я? - прошептала я в замешательстве, которое усиливалось тем фактом, что я буквально задыхалась. - Что я могла сделать?
  - Всё, Эстер, всё, - ответил Лайош, невинный, как новорожденный младенец. Это был прежний его голос, голос его молодости. - Всё. Почему ты не отвечала на мои письма? Почему ты не отвечала на мои письма, когда могла? Почему ты забыла письма и оставила их у нас, уезжая? Ева их нашла.
  Лайош подошел ко мне довольно близко и склонился надо мной.
  - Ты видел эти письма? - спросила я.
  - Видел ли я их?... Я не понимаю, Эстер. Я их написал.
  По его голосу я поняла. что на этот раз, может быть, впервые в жизни, он не лжет.
  
  17
  
  - Теперь позволь кое-что тебе сказать, - сказал Лайош, облокотился о сервант с фотографиями, закурил и швырнул спичку прямо в визитницу. - Между нами произошло что-то, что мы не можем уладить, не поговорив об этом. Можно всю жизнь молчать о самых важных вещах. Люди умирают в молчании. Но бывают ситуации, когда нужно говорить, когда нельзя хранить молчание. Я считаю такого рода молчание первородным грехом, о котором сказано в Библии. В сердцевине жизни таится древняя ложь, и может понадобиться много времени, прежде чем человек ее заметит. Не хочешь сесть? Сядь, Эстер, и выслушай меня. Нет, прости, всего один раз я побуду судьей и прокурором. Сядь, пожалуйста.
  Он говорил вежливо, но приказным тоном.
  - Вот что, Эстер, - сказал Лайош и подтолкнул ко мне стул. - Послушай, Эстер, двадцать лет мы с тобой говорили на разных языках. Всё не так просто. Ты зачитала свой список обвинений против меня - свой и всех остальных, это - истинные провинности, увы, всё - абсолютная правда. Ты говоришь о кольцах и лжи, о невыполненных обещаниях и неоплаченных счетах. Есть много чего и похуже, Эстер. Нет смысла говорить об этом...Я не прошу меня простить...но подобные детали больше не будут определять мою судьбу. Я всегда был слабым человеком. Мне хотелось чего-то достичь в жизни, и я верил, что не вовсе бесталанен. Но таланта и амбиций недостаточно. Теперь я знаю, что недостаточно. Для настоящего творчества человеку нужно что-то еще...какая-то особая сила или дисциплина, или сочетание этих качеств, то, что, как я думаю, называется характером... Этого качества, этого таланта у меня нет. Это - как странная глухота. Как если бы я знал, что играет музыка, звучит мелодия, но не слышал ноты. Когда я встретил тебя, я не был настолько уверен в том, что говорю тебе сейчас...
  - Нет, - честно ответила я.
  Почему-то меня удивили не слова Лайоша, а его голос, то, как он говорил. Я никогда раньше не слышала, чтобы он так говорил. Он говорил как человек, который...но голос почти невозможно пришпилить булавкой. Он говорил, как человек, который увидел или открыл что-то, какую-то истину, или почти открыл, но не может об этом объявить, потому что хочет подобраться поближе, а потом раструбить на весь свет, на что он способен. Он говорил, как человек, который что-то почувствовал. Я не привыкла к такому его голосу. Я молча слушала.
  - Это так просто, - сказал Лайош. - Ты сразу поймешь Это тебя мне не хватало, ты была моим характером, моей сущностью. Человек сразу понимает такие вещи. Мужчина без характера или с неполноценным характером фактически - калека. Есть такие люди - во всех остальных смыслах они абсолютно нормальны, но у них нет руки или ноги. Таким людям дают протезы, искусственную руку или ногу, и вдруг они снова могут работать, быть полезными обществу. Пожалуйста, не злись на мою аналогию, но ты, должно быть, была для меня некой искусственной конечностью...моральным протезом. Надеюсь, я тебя не обидел? - нежно спросил Лайош и склонился надо мной.
  - Нет, - ответила я, - но я в это просто не верю, Лайош. Не существует такой вещи, как сущность-протез. Нельзя привить моральные качества от одного человека другому. Извини, но это - вздорные идеи.
  - Нет, это - не вздорные идеи. Моральные качества - это не то, что ты наследуешь, а то, что приобретаешь. Люди не рождаются с моралью. Мораль диких зверей, мораль детей - совсем не то же самое, что мораль шестидесятилетнего окружного судьи в Вене или Амстердаме. Люди приобретают моральные качества так же, как манеры и культуру, - Лайош говорил с интонацией священника. - Есть люди, более склонные к приобретению моральных качеств, например, ты, они - моральные гении, такие же, как гении в музыке и литературе. Ты - такой моральный гений, Эстер, нет, пожалуйста, не отрицай это. Я чувствую это в тебе. Я совсем лишен слуха, когда дело касается вопросов морали, практически безграмотен. Вот почему мне было необходимо быть с тобой, или, во всяком случае, это - главная причина, полагаю.
  Я упорствовала в отрицании.
  - Не верю, - сказала я, - но даже если так, Лайош, ты не можешь требовать от человека, чтобы он стал моральной нянькой для всех морально несовершенных существ. Женщина не может всю жизнь быть моральной нянькой.
  - Женщина! Женщина! - быстро произнес Лайош, вежливо отмахиваясь от моего ответа. - Речь о тебе, Эстер, я тебя имею в виду.
  - Женщина, - сказала я, чувствуя, что кровь прилила к лицу. - Я знаю, что ты имеешь в виду меня. Я всю жизнь служила моделью для ложной картины мира, с меня довольно. Выбрось это, наконец, из головы. Нет смысла снова это повторять...но, возможно, ты прав, мы не можем молчать об этом вечно. Я не верю в твои идеи, Лайош, я верю в реальность. Реальность такова, что ты меня обманул; в прежние времена, должно быть, это украшали романтическим флером: 'Я была твоей забавой, твоей игрушкой'. Ты странный игрок - играешь не картами, и страстями и людьми. Я была одной из королев у тебя на руках. Потом ты встал и куда-то вышел из-за стола. Почему? Потому что тебе стало скучно. Тебе надоело, и ты просто ушел. Такова правда. Ужасная аморальная правда. Нельзя выбросить женщину, словно коробок от спичек, просто потому, что у тебя страсти, потому что такова твоя природа, потому что ты просто не хочешь привязываться к женщине, или потому что у тебя амбиции, или потому что всё и все должны приносить тебе пользу. Я даже могу понять...что в этом низком поступке есть что-то человеческое. Но бросить человека просто от небрежности - это хуже, чем низость. Этому нет прощения, это - бесчеловечно. Теперь понимаешь?
  - Но я звал тебя, Эстер, - тихо сказал Лайош. - Разве ты не помнишь? Да, я был слаб. Но тогда, в последний момент, я пришел в себя и понял, что только ты можешь мне помочь. Я звал тебя, умолял. Разве ты не помнишь мои письма?
  - Я ничего не знаю ни о каких письмах, - ответила я и с ужасом поняла, каким резким стал мой голос, намного более резким, чем когда-либо, почти пронзительным.
  - Это всё - ложь. Письма - ложь, как всё, что ты мне когда-либо говорил или обещал. Мне ничего не известно о письмах. Я в них не верю. Ева всего лишь сказала мне, что нашла такие письма...в палисандровой шкатулке...но откуда мне знать, что здесь правда? Я тебе не верю. И Еве не верю. Я не верю в прошлое. Это всё - ложь и интриги, сцена с реквизитом, старые письма и обеты, которые никто не собирался выполнять. Я теперь не хожу в театр, Лайош, я пятнадцать лет не была в театре. Я никуда не выхожу. Я знаю правду, понимаешь? Правду. Посмотри на меня! Это - правда! Посмотри в мои глаза! Я старая. Мы приближаемся к концу жизни, как ты так велеречиво объявил. Да, это - конец, и это из-за тебя моя жизнь прошла так - пустая и фальшивая, из-за тебя я осталась здесь, жили одна, как старая дева, которая расчетливо экономит свои чувства, но в конце концов покупает кота и собаку в качестве домашних питомцев...мои домашние питомцы - люди.
  - Да, - признал Лайош, склонив повинную голову. - Так делать - очень опасно.
  - Да, опасно, - повторила я, инстинктивно я говорила тише, потом замолчала. Я никогда еще не говорила так долго и страстно. Я запыхалась.
  - Так что оставим эту тему, - сказала я. Вдруг я почувствовала слабость. Мне хотелось плакать, я села, сложила руки и выпрямила спину, но, должно быть, очень побледнела, потому что Лайош посмотрел на меня с беспокойством.
  - Хочешь стакан воды? Кого-то позвать?
  - Не надо никого звать, - ответила я. - Это неважно. Похоже, я уже не так здорова, как прежде. Послушай, Лайош, когда двое людей еще находятся на том уровне, когда не доверяют словам друг друга, у них есть достаточно почвы, хоть и зыбкой, для строительства отношений. Эта почва может быть топью или зыбким песком. Ты знаешь, что здание, которое ты построил, в конце концов упадет, но в этой затее всё равно есть что-то настоящее, человечное и предопределенное судьбой. Но те, кого судьба обрекла на строительство отношений с тобой, находятся в гораздо более сложной ситуации, потому что в один прекрасный день они будут вынуждены заметить, что строят замки из воздуха, из пустоты. Некоторые люди лгут, потому что такова их природа, потому что они ищут какую-то выгоду или спонтанное мимолетное удовольствие. А ты лжешь так же, как идет дождь: можешь лгать слезами, можешь лгать поступками. Это, должно быть, очень тяжело. Иногда я думаю, что ты - истинный гений...гений лжи. Ты смотришь в мои глаза или прикасаешься ко мне, из твоих глаз льются слёзы, я чувствую, как дрожит твоя рука, но всё это время я знаю, что ты лжешь, что ты всегда лгал, с самого начала. Твоя жизнь была одной сплошной ложью. Я даже в твою смерть не поверю - это будет очередная ложь. О да, ты - истинный гений.
  - О, вот ты как заговорила, - спокойно сказал Лайош. - Как бы то ни было. я привез тебе письма. В конце концов, я написал их тебе. Вот они.
  Простым учтивым жестом он достал три письма из кармана плаща и вручил их мне.
  
  18
  
  В тот момент меня не очень интересовало содержание писем. Мне были известны таланты Лайоша в их написании. Но я внимательно изучила конверты. На всех трех было указано мое имя и адрес, почерк очевидно принадлежал Лайошу, знак франкировки подтверждал, что их доставили по моему адресу двадцать два года назад, за неделю до свальбы Вильмы и Лайоша. Но я точно знаю, что их не получала. Их не так-то сложно было бы украсть - Вильма всегда следила за почтой, забирала письма у почтальона, и у нее был ключ от серванта. Я внимательно изучила конверты со всех сторон, а потом бросила их на сервант рядом с безделушками и фотографией Вильмы.
  - Ты не хочешь их прочесть? - спросил Лайош.
  - Нет, - ответила я. - Зачем? Я верю, что там написано то, что ты мне сказал. Они не очень и важны. Ты, - я говорила почти в безумии, произнося слова так, словно совершила великое открытие. - Ты даже факты можешь заставить лгать.
  - Ты никогда не получала мои письма? - спокойно спросил Лайош, словно его не очень-то беспокоила моя критика.
  - Никогда.
  - Кто их украл?
  - Кто украл? Конечно, Вильма. Кто же еще? Кто еще получил бы от этого выгоду?
  - Конечно, - согласился Лайош. - Это не мог сделать никто иной, кроме нее.
  Он подошел к серванту, внимательно изучил штампы на письме и франкировку, потом наклонился ближе и посмотрел на фотографию Вильмы с улыбкой добродушного интереса, от сигары в его руке поднимались завитки дыма. Он был полностью поглощен фотографией, словно меня не было в комнате, качал головой, потом тихо восхищенно присвистнул, так, как один грабитель мог бы восхищаться работой другого. Он стоял там, широко расставив ноги, одна рука - в кармане плаща, в другой руке - дымящаяся сигарета, довольный профессионал.
  - Да, хорошая работа, - в конце концов сказал Лайош и повернулся ко мне, остановился в шаге от меня. - Но в таком случае, - продолжил он, - чего ты от меня хочешь? В чем мое преступление? Мой долг? Великая вещь, которую я не сделал? В чем ложь? Это - просто детали. Но было мгновение, - он указал на письма, - когда я не лгал, когда я расставил руки, потому что у меня закружилась голова, словно у канатоходца. А ты мне не помогла. Никто пальцем не пошевелил. Так что я танцевал, как мог, потому что тридцатипятилетний мужчина не очень-то хочет упасть с такой высоты...Ты ведь знаешь, я не склонен к сентиментальности, это правда, я даже не подвержен страстям. Меня интересовала жизнь...риск...игра, как вы это называете. Я не тот мужчина, который бросит всю жизнь к ногам женщины, пожертвует всем ради страсти и чувств, и никогда таким не был. Вовсе не непреодолимый поток чувств принес меня к тебе, сейчас я могу тебе об этом сказать. Я не хочу заставить тебя плакать, не пытаюсь растопить твое сердце. Это было бы смешно. Я пришел не для того, чтобы умолять. Я пришел требовать. Теперь понимаешь? - спокойно, дружелюбно, но мрачно спросил Лайош.
  - Требовать? - переспросила я едва слышно. - Интересно. Давай. Требуй.
  - Отлично, - сказал Лайош, - я попытаюсь. У меня нет никаких документов, мне не с чем пойти в суд, конечно же. Но существует правосудие иного рода. Ты можешь этого не понимать, но кроме морального закона существует и другой, столь же обязательный и действительный...как бы это сказать? Ты не начала догадываться, что бы это могло быть? Существует такого рода знание о себе, которое людям невыносимо. Тебе следует знать, что не только слова, клятвы и обещания связывают людей, не только чувства или привязанности определяют истинную природу их отношений. Есть кое-что еще, закон более суровый и непреложный, именно он определяет связь людей...Это - словно закон, связывающий заговорщиков. Этот закон связывает нас с тобой. Я знал о нем. Даже двадцать лет назад я о нем знал. Я понял, как только тебя увидел. Сейчас уже нет смысла быть скромным: я уверен, Эстер, что из нас двоих я сделан из более прочного материала. Этот 'материал' прочнее не в том смысле, о котором толкуют справочники моральных наставлений. Но всё же именно я - предатель, беглый должник, дезертир - более способен следовать этому закону душой и волей, следовать этому закону, описаний которого ты не найдешь в книгах или юридических справочниках, но, тем не менее, этот закон истинен. И это - очень суровый закон... Послушай. Закон жизни таков: всё, что имеет начало, имеет конец. Не очень-то веселая складывается ситуация. Ничто не происходит тогда, когда этого ждут: в то мгновение, когда ты готовишься принять драгоценный дар, жизнь не дает тебе ничего. Эти опоздания, этот беспорядок может ранить тебя на много лет. Мы думаем, что кто-то просто играет нами. Но в один прекрасный день мы поймем, что всё произошло именно так, как должно было произойти, в идеальном порядке, в самое подходящее время....люди не могут встретиться на день раньше назначенного срока. Они встречаются, когда готовы к встрече....Готовы не в силу своих прихотей и желаний, а в силу чего-то более глубокого, какого-то непреодолимого звездного закона, того, как планеты встретятся в бесконечном времени и пространстве, сойдутся в уникальный момент, один на миллиард лет в бесконечном пространстве. Я не верю в случайные встречи. Я - мужчина, знававший многих женщин...прости, но это - неизбежная часть того, что я должен тебе сказать...я встречал красавиц, встречал женщин возвышенных, встречал женщин, в душе которых жил огнедышащий демон, знал женщин героических, которые могли бы пройти с мужчиной снежные пустыни Сибири, знал женщин выдающихся, которые были готовы мне помочь и разделить со мной ужасающее одиночество существования. Да, я знал их всех, - тихо сказал Лайош, вспоминая скорее для себя, чем для меня.
  - Я невероятно счастлива, - сухо сказала я, - что ты решил вернуться ко мне, чтобы рассказать о своих знакомых.
  Но я тут же пожалела об этих словах. Они были неуместны для меня и неуместны в той ситуации, о которой говорил Лайош. Он спокойно посмотрел на меня и кивнул в недоумении.
  - А что мне оставалось делать, если я всегда ждал только тебя? - спросил он почти с нежностью. Это было просто. Это было сказано элегантно и скромно.
  - Что мне оставалось делать? - спросил Лайош почти громко. - И что тебе дедать с этим запоздалым признанием, которое при нашем ритме жизни уже не имеет ни смысла, ни значения. Такое говорить не следует. Но слова 'следует' и 'не следует' бесполезны, когда речь идет о правде. Видишь ли, Эстер, расставание может быть столь же непостижимым и волнующим, как первая встреча...Я давно это знаю. Вернуться к человеку, которого мы любили, - вовсе не то же самое, что 'вернуться на место преступления под действием непреодолимого импульса', как пишут в детективных романах. Всю свою жизнь я любил только тебя, не из какой-либо суровой необходимости, не по законам логики...А потом что-то случилось, не только этот инцидент - кража писем Вильмой. Ты на самом деле не принимала любовь. Не отрицай это! Любить кого-то - недостаточно, любить нужно смело. Любить нужно так, чтобы никакой вор, никакой хитрый план или закон небесный или мирской не встал между тобой и тем, кого ты любишь. Проблема в том, что мы любили друг друга недостаточно смело. И это - твоя вина, потому что у мужчины в любви - смехотворно мало смелости. Любовь - женское творение. Это - единственная сфера, в которой вы достигаете величия. Но в этой сфере ты почему-то потерпела неудачу, и поэтому всё остальное, всё, что было твоей обязанностью, миссией, смыслом жизни, тоже потерпело крах. Неправда, что мужчины несут ответственность за ту или иную любовь. Изволь - люби героически. Но ты совершила наитягчайший грех из тех, которые может совершить женщина - ты обиделась и сбежала. Еще не веришь?
  - К чему это всё? - спросила я. - Какая разница, верю ли я, сознаюсь ли в содеянном или отказываюсь признать вину?
  Мой голос звучал так странно, словно я слышала его из соседней комнаты.
  - Вот поэтому я и приехал, - сказал Лайош еще тише, потому что в комнате стемнело и мы инстинктивно начали говорить тише, словно всё - все предметы в комнате, всё, что мы должны были сказать - исчезло вместе со светом.
  - Я хочу, чтобы ты знала, - продолжил Лайош, - что люди не могут сделать так, чтобы что-то закончилось, просто силой своего желания, чтобы это закончилось, нельзя прекратить что-то прежде, чем оно закончится в свой черед. Это невозможно! - Лайош и довольно рассмеялся. Казалось, он сейчас начнет потирать руки, как карточный игрок, к своему великому изумлению узнавший, что выиграл партию, которую выиграть не надеялся. - Ты - часть меня, даже сейчас, когда время и расстояние уничтожили всё, что у нас было общего...Не понимаешь? Ты ответственна за всё, что произошло в моей жизни, так же, как я, мужчина, по-мужски ответственен за тебя, за твою жизнь. Должен был настать день, когда тебе следовало об этом узнать. Ты должна уехать со мной, с нами. Нуну мы заберем с собой. Послушай, Эстер, хотя бы один единственный раз поверь мне. Что мне за выгода говорить тебе что-то кроме правды, я говорю сейчас с последней прямотой...Время сожгло всё, всё, что было в нас фальшивого. Осталась только правда. Осталось только то, что ты - часть меня, даже несмотря на то, что ты убежала, несмотря на то, кем я был и кем являюсь. Да, я считаю, что люди не меняются. Ты - часть меня, даже несмотря на то, что знаешь, что я не изменился, что я - такой же, как был, опасный и ненадежный. Ты не можешь это отрицать. Подними голову, посмотри в мои глаза...Почему ты не хочешь поднять голову? Погоди, я включу свет...Вы так и не провели электричество?...Послушай, уже совсем темно.
  Лайош пошел к окну, выглянул, потом закрыл его. Но не включил настольную лампу. Вместо этого начал говорить со мной в темноте.
  - Почему ты не смотришь на меня? - спросил Лайош.
  Я не ответила, и он продолжил во тьме, голос звучал издалека:
  - Если ты так абсолютно уверена, почему бы тебе не посмотреть на меня? У меня нет никакой власти над тобой. У меня нет прав. И всё же ты ничего не можешь мне сделать. Не можешь обвинить меня ни в чем, в чем хотела бы обвинить, но ты должна знать: ты - единственный человек в этом мире, перед которым я ни в чем не виноват. И вот настал тот день, когда я вернулся. Ты по-прежнему веришь в такие слова, как 'гордость'? В отношениях людей, которых связала судьба, нет гордости. Ты поедешь с нами. Мы всё устроим. Что будет дальше? Мы будем жить. Может быть, жизнь еще что-то припасла для нас. Мы будем жить спокойно. Мир обо мне забыл. Ты будешь жить со мной, с нами, Другого пути нет, - громко сказал Лайош, раздраженно, словно наконец что-то понял, что-то настолько простое, ясное, как божий день, что ему просто недосуг об этом спорить. - Мне ничего больше от тебя не нужно - просто сейчас, последний раз в жизни, повинуйся закону, который составляет смысл и содержание твоей жизни.
  Я уже почти ничего не видела в темноте.
  - Понимаешь? - тихо спросил Лайош, приблизившись ко мне. Чувство было такое, словно он говорит со мной из прошлого.
  - Да, - ответила я невольно, почти в трансе.
  Меня охватило странное оцепенение, схожее с оцепенением сомнамбул, движущихся по своему опасному пути: я понимала всё, что происходит вокруг, полностью осознавала, что я делаю и говорю, четко видела людей, даже те закоулки их душ, которые обычно скрываются под покровом манер и обычаев, но в то же время понимала: всё, что я делаю столь разумно и целеустремленно, в некоторой степени является бессознательным, в некоторой мере это - сон. Я была спокойна, почти благодушна. В душе царила беззаботная легкость. Я действительно в то мгновение поняла что-то из слов Лайоша, что-то более сильное и рациональное, более непреодолимое, чем всё остальное, что-то, выходящее за рамки его обвинений против меня. Конечно же, я не поверила ни одному его слову, но мой скептицизм меня радовал. Пока Лайош говорил, я поняла какую-то простую убедительную правду, которую не могла сформулировать с помощью слов. Конечно, он снова лгал. Я точно не знала, как и в чем он лжет, но он лгал. Может быть, он всегда лгал и лжет даже не в словах и чувствах, ложью может быть само его существо, тот факт, что он, Лайош, не может делать ничего другого, ни сейчас, ни прежде. Вдруг я поняла, что смеюсь, я разразилась смехом, не дразнящим, а искренним, добродушным смехом. Лайош не понял, почему я смеюсь.
  - Почему ты смеешься? - спросил он с подозрением.
  - Просто так, - ответила я. - Продолжай.
  - Ты согласна?
  - Да, - ответила я. - На что? Нет, конечно, я согласна, - быстро добавила я.
  - Хорошо, - сказал Лайош. - В таком случае...Теперь слушай, Эстер, ты не должна думать, что кто-то настроен против тебя или желает тебе зла. Нам следует уладить свои дела столь просто и достойно, насколько нам это удастся. Ты поедешь со мной, Нуну - тоже...может быть, не сразу...немного позже. Ева выйдет замуж. Мы должны ее освободить, - сказал он тише, словно мы плели заговор. - И меня...Ты это пока не можешь понять...Но ты мне доверяешь? - спросил Лайош тихо и неуверенно.
  - Продолжай, - ответила я так же тихо, поддерживая атмосферу заговора. - Конечно, я тебе доверяю.
  - Это - самое главное, - удовлетворенно пробормотал Лайош. - Не думай, - добавил он громче, - что я предам твое доверие. Я не требую от тебя принять решение прямо сейчас. Нас тут только двое. Пойду позову Эндре. Он - друг семьи, нотариус, на официальной должности. Ты должна подписать в его присутствии, - объявил Лайош, махнув рукой.
  - Подписать что? - тем же тоном заговорщицы спросила я, словно человек, который согласился выполнить задание, и теперь его интересуют исключительно подробности.
  - Этот документ, - ответил Лайош. - Этот договор, дающий нам право всё уладить, чтобы ты переехала жить к нам.
  - К вам? - переспросила я.
  - К нам, - неловко ответил Лайош. - С нами...Возле нас.
  - Погоди минутку, - сказала я. - Прежде чем ты позовешь Эндре...прежде чем я подпишу...Просто проясни один вопрос для меня. Ты хочешь, чтобы я всё бросила и уехала с тобой. Это я поняла. Но что будет потом? Где возле тебя я буду жить?
  - Мы думали, - медленно ответил Лайош, раздумывая над вопросом, словно он вполне обычен, - что ты будешь жить где-то возле нас. Наша квартира, к сожалению, не подходит...Но есть дом неподалеку, где одинокие дамы определенного положения...Совсем недалеко. И мы могли бы часто видеться, - добавил Лайош великодушно, словно поощряя меня.
  - Некая богадельня? - совершенно спокойно спросила я.
  - Богадельня? - обиженно переспросил Лайош. - Ну что ты! Я ведь говорю - дом для дам хорошего воспитания. Для дам вроде тебя и Нуну.
  - Вроде меня и Нуну, - повторила я.
  Он подождал еще. Потом подошел к столу, нашел спичку и нуклюжим, неловким движением зажег лампу.
  - Обдумай это, - сказал Лайош. - Подумай, Эстер. Я пришлю Эндре. И прочитай договор, прежде чем подпишешь. Очень внимательно прочитай.
  Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и скромно положил его на стол. Еще раз посмотрел на меня с дружеской ободряющей улыбкой, слегка поклонился, весело, как юноша, повернулся и вышел из комнаты.
  
  19
  
  Эндре пришел несколько минут спустя. к тому моменту я подписала договор, который давал Лайошу право продать дом и сад. Это был правильный договор, он был полон правильных слов, текст полностью состоял из звучащих профессионально фраз, как завещания и брачные контракты. Лайош озаглавил его 'Договор двух сторон', я была одной из сторон, Лайош - другой, в обмен на права на имущество, включающее дом и сад, он обязался присматривать за мной и Нуну. Что значит 'присматривать', не уточнялось.
  - Лайош всё мне рассказал, - сказал Эндре, когда мы сели лицом к лицу за круглый стол. - Эстер, мой долг - предупредить тебя, что Лайош - негодяй.
  - Да, - согласилась я.
  - Мой долг - предупредить тебя, что условия и цели договора, которые он тебе навязывает, опасны для тебя, даже в случае, если Лайош выполнит их в точности. Эстер, благодаря Нуну и саду вы живете вдвоем скромной, но стабильной жизнью, а планы Лайоша кажутся, во всяком случае - стороннему наблюдателю - слишком чувствительными...Но я не верю в чувствительность Лайоша. Я его знаю, и хорошо знаю, двадцать пять лет. Лайош - из тех людей, чей характер не меняется.
  - Нет, - сказала я. - Он и сам говорит, что не изменился.
  - Он тоже это говорит? - спросил Эндре. Снял очки и посмотрел на меня своими близорукими глазами, быстро моргая - он был в явном замешательстве. - Неважно, что он говорит. Он был сейчас искренен? Глубоко искренен? Это ничего не значит. У меня было много искренних встреч с Лайошем. Двадцать лет назад, если помнишь, Эстер...двадцать лет я держал это в тайне. Но сейчас пришло время тебе рассказать: двадцать лет назад, когда старик Габор, твой отец, дорогая Эстер...прости меня, он был мне добрым другом, действительно близким другом...иными словами, двадцать лет назад, когда твой отец умер, и на меня, как на его друга и местного нотариуса, была возложена печальная обязанность приведения в порядок твоих дел, выяснилось, что Лайош подделал счета от имени старика. Ты об этом знала?
  - Смутно, - ответила я. - Ходили разговоры. Но ничего не доказали.
  - Но дело в том, что это можно доказать, - сказал Эндре, протирая очки. Я никогда не видела его таким смущенным. - Были документальные доказательства того, что Лайош подделал счета. Если бы мы не проверили всё внимательно, этот дом и сад у тебя отняли бы, Эстер. Теперь я могу тебе рассказать. Это было нелегко...Достаточно сказать, что я поговорил с Лайошем 'по душам'. Отлично это помню, потому что такое не забудешь. Повторяю: Лайош - негодяй. Я - единственный среди вас, кто не поддался действию его чар. Он об этом знает, прекрасно знает...Он меня боится. Теперь, когда он ворвался в твою жизнь и, фактически, кажется, полон решимости отнять у тебя всё, что осталось, украсть этот скромный маленький островок у экипажа потерпевшего крушение корабля, лишить вас мира и спокойствия, мой долг - предупредить тебя, как обстоят дела. Лайош теперь действует более осторожно, это правда. Он не использует счета. Кажется, у него какие-то проблемы, так что ему не осталось ничего иного, кроме как приехать сюда, чтобы попрощаться и отобрать всё, что у тебя осталось...Если ты отпишешь ему дом и сад, я больше ничего не смогу официально для тебя сделать. Никто ничего на самом деле и не может сделать. Я один могу...то есть, если ты захочешь.
  - Что ты можешь сделать, Эндре? - удивленно спросила я.
  Он склонил голову и посмотрел на свои изношенные туфли на пуговицах.
  - Ну, я..., - начал Эндре смущенно и нехотя. - Ты должна знать, что тогда я был глупцом и спас Лайоша. Спас его от тюрьмы. Как? Это уже не важно. Счета оплатили, так что ты смогла остаться в доме...Вовсе не Лайоша я хотел спасти. Достаточно сказать, что счета были оплачены. Ты спокойно осталась в доме, тебе не о чем было волноваться. Я позволил Лайошу сбежать. Но счета, доказательства преступления, я спрятал и сохранил. Для закона они больше не являются доказательством. Но Лайош знает, что, хотя он избежал тисков закона, он по-прежнему в моей власти. Умоляю тебя, дорогая Эстер, - сказал Эндре почти торжественно и встал, - разреши мне поговорить с Лайошем, вернуть ему это...этот лист бумаги...и отправить их своей дорогой. Они уедут, если я буду настаивать. Поверь мне, - довольно сказал Эндре.
  - Я тебе верю, - ответила я.
  - В таком случае..., - решительно сказал Эндре и собрался уйти.
  - Я тебе верю, - быстро произнесла я с комком в горле. Я знала, что это - за рамками понимания Эндре, что он никогда не сможет на это согласиться, никогда не сможет понять. - И я очень тебе благодарна...Я только сейчас поняла, и я - не в том положении, чтобы тебя благодарить. Но это значит, что всё, что осталось у нас после смерти отца, осталось у нас только благодаря тебе, дорогой Эндре? Если бы не ты, двадцать лет назад...у нас не было бы ни дома, ни сада, ничего. И всё сложилось бы иначе, даже моя жизнь...Мне пришлось бы жить где-то, в каком-то неизвестном месте...Так?
  - Не совсем, - смущенно ответил Эндре. - Это не только я...Наверное, я могу тебе теперь рассказать. Тибор раньше запрещал мне говорить тебе об этом. Он тоже помог. Как старинный друг Габора, он был только рад помочь. Мы все в этом участвовали..., - сказал Эндре, очевидно, этот разговор причинял ему страдания, он говорил очень тихо, покраснел.
  - О, Тибор, - я нервно рассмеялась. - Так вот оно что. Вот так живешь в неведении, не знаешь, что происходит что-то плохое или что-то хорошее. Невозможно в должной мере отблагодарить за это. Но даже еще труднее...
  - Отослать Лайоша прочь? - серьезно спросил Эндре.
  - Отослать Лайоша прочь, - механически повторила я. - Да, это теперь будет очень сложно. Он, конечно, сразу же уедет с детьми и этими незнакомцами. Они вскоре уедут, они ведь хотели уехать засветло. Лайош уедет. Но дом и сад...да, я отдала его им. Я подписала этот документ...и я прошу тебя, Эндре, поговорить с ним и убедить его позаботиться о Нуну. Вот - единственное, что он должен пообещать. Конечно, ты прав, его обещания ничего не стоят, так что всё необходимо оформить должны образом юридически, с помощью договора, но договора, который будет содержать...Там должна быть указана доля Нуну от стоимости продажи. Ей сейчас немного нужно, бедняжке. Это можно сдедать?
  - Да, - ответил Эндре. - Мы это всё можем сделать. Но как же ты, Эстер? Что будет с тобой?
  - Действительно, что будет со мной? Вот вопрос, - сказала я. - Лайош предложил мне уехать из этого дома и жить где-то недалеко от него...Не именно с ним...Он не вдавался в подробности на этот счет...Но это неважно, - быстро добавила я, заметив, что Эндре хмурится и поднимает руку, желая что-то сказать. - Хочу тебе объяснить, Эндре, тебе и Тибору, и Лаци, и всем, кто был так добр к нам...Нуну объяснять нет нужды, она понимает...она, наверное, единственная, кто понимает, что сейчас нужно сделать то, что следовало сделать двадцать лет назад. Думаю, она поймет. Думаю, только женщина способна это понять, женщина, которая уже не молода и ничего не ждет от жизни...Такая женщина, как Нуну. Такая женщина, как я.
  - Не понимаю, - проворчал Эндре.
  - Я и не хочу, чтобы ты понимал, - сказала я, мне хотелось взять его за руку или прикоснуться к его старому седобородому лицу, этому печальному, мудрому мужскому лицу кончиками пальцев. Мне хотелось прикоснуться к мужчине, который никогда мне себя не навязывал, но благодаря которому у меня были двадцать лет достойной, благородной, человеческой жизни.
  - Ты - мужчина, Эндре, прекрасный, настоящий мужчина, и, следовательно, ты обязан мыслить рационально, следовать букве закона, обычаям или мудрому голосу разума. Но мы, женщины, не можем быть столь же мудры и рациональны... Сейчас я понимаю, что это - не наша сфера. Если бы я была действительно мудра и честна двадцать лет назад, я бы убежала отсюда с Лайошем, женихом моей сестры, с мошенником Лайошем, известным лжецом, этим отбросом рода человеческого, как выразилась Нуну - она любит крепкое словцо. Вот что мне следовало бы сделать. если бы я была храброй, мудрой и честной двадцать лет назад...Какова была бы моя судьба? Не знаю. Вряд ли она была бы особо весела или приятна. Но, во всяком случае, я повиновалась бы закону и выполнила бы обязанность, которая сильнее законов разума и самого мира...Теперь понимаешь? Потому что я поняла...Я поняла, что должна отдать дом Лайошу и Еве, потому что я им его задолжала...А потом...будь что будет.
  - Ты собираешься уехать? - тихо спросил Эндре.
  - Не знаю, - я вдруг поняла, что очень устала. - Я еще не решила, что со мной будет дальше. В любом случае, прошу тебя, отдай Лайошу этот документ - да, я его подписала, и я хочу, чтобы ты, Эндре, включил сюда жесткое дополнение, чтобы эта жалкая сумма, причитающаяся Нуну, не попала в руки Лайоша. Обещаешь?
  Эндре не ответил. Он взял договор двумя пальцами, как грязный подозрительный предмет.
  - Да, хорошо, - вздохнул он. - Конечно, я ничего об этом не знал.
  Я схватила его за руку, но тут же отпустила.
  - Прости, - сказала я, - но за двадцать лет никто меня об этом не спросил. Ни ты, ни Тибор...Может быть, я сама была не так уж уверена, Эндре, не так горько уверена, что Лайош прав, заявляя о существовании некоего невидимого порядка жизни, утвержая, что всё, что имеет начало, должно завершиться... В свой черед...Ну ладно, с этим покончено, - сказала я и встала.
  - Да, - сказал Эндре, склоняя голову, держа в руках документ. - Наверное, говорить об этом излишне, но если ты об этом пожалеешь...сейчас или в будущем...мы всегда рядом, я и Тибор.
  - Да, говорить об этом действительно излишне, - сказала я и попыталась улыбнуться.
  
  20
  
   Около полуночи я услышала шаги Нуну, она медленно карабкалась по скрипучим прогнившим доскам лестницы, останавливалась через каждые три ступеньки, чтобы прокашляться. Она остановилась на пороге моей комнаты, как прошлой ночью, на ней было дневное платье, черная парадная форма отшельницы, у нее не было времени переодеться.
  - Ты не спишь, - сказала Нуну и села возле меня на кровать, поставив огарок свечи на прикроватный столик.
  - Ты знаешь, они даже варенье забрали?
  - Нет, не знала, - ответила я, села на постели и рассмеялась.
  - Не всё, только персиковое, - будничным тоном сказала Нуну. - Все двадцать банок. Ева попросила. И цветы забрали, все георгины, остававшиеся в саду. Это неважно. Георгины на следующей неделе всё равно отцвели бы.
  - Кто забрал цветы? - спросила я.
  - Женщина.
  Нуну закашлялась, сложила руки на коленях и села прямо, спокойная и сдержанная, какой была всю жизнь, как бы ни складывались обстоятельства. Я взяла ее костлявую руку, которая была ни горяча, ни холодна.
  - Пусть забирают всё, что хотят, Нуну, - сказала я.
  - Конечно, - согласилась Нуну. - Пусть забирают, моя девочка. Если нет другого выхода.
  - Я не смогла спуститься к ужину, - сказала я и сжала ее руку, ища поддержки. - Не сердись. Они не удивились?
  - Нет, просто молчали. Не думаю, что они были удивлены.
  Мы смотрели на дрожащее пламя свечи. Мне было холодно.
  - Нуну, дорогая, - попросила я. - Пожалуйста, закрой ставни. А здесь, на серванте, ты найдешь три письма. Можешь принести их мне, дорогая?
  Нуну медленно шла по комнате, на стене двигалась ее огромная тень. Она закрыла окна и принесла письма, потом подоткнула мне одеяло и села рядом, сложила руки на коленях, торжественная в своем торжественном платье, словно явилась по какому-то особому гротескному поводу, по исключительному поводу, но не из-за свадьбы или похорон. Она сидела и слушала.
  - Нуну, ты понимаешь? - спросила я.
  - Да, моя девочка, понимаю, понимаю, - ответила Нуну и обняла меня.
  Так мы сидели и ждали, пока догорит свеча или пока не утихнет ветер, стенавший вокруг дома с полуночи, отрывавший грязные ветви деревьев, ждать можно было, наверное, до утра. Сама я не знала, чего мы ждем. Я дрожала.
  - Ты устала, - сказала Нуну и укрыла меня.
  - Да, - подтвердила я. - Я очень устала. Слишком много всего навалилось, знаешь ли. Я хочу поспать, Нуну, дорогая. Не будешь ли ты столь добра прочитать мне те три письма?
  Нуну проятянула руку к карману фартука, нашла очки в проволочной оправе и внимательно изучила письма.
  - Их написал Лайош, - сказала Нуну.
  - Ты узнаешь его почерк?
  - Да. Ты только что их получила?
  - Только что.
  - Когда он их написал?
  - Двадцать лет назад.
  - Это по вине почты их доставили только сейчас?.., - спросила Нуну, в голосе ее звучало любопытство и ревность.
  - Нет, виновата не почта, - улыбнулась я.
  - Тогда кто же?
  - Вильма.
  - Она их украла?...
  - Украла.
  - Понимаю, - вхдохнула Нуну. - Надеюсь, она покоится с миром. Я ее на самом деле никогда не любила.
  Нуну поправила очки на носу, склонилась над пламенем и начала читать одно из писем, словно вернулась в школу, тихо и напевно.
  - 'Моя единственная любимая, - читала Нуну. - жизнь шутит с нами необычные шутки. У меня лишь одна надежда - на то, что я нашел тебя навсегда...'.
  Нуну остановилась, подняла очки на лоб и повернулась к мне, глаза ее горели, она была тронута и очарована.
  - Определенно, Лайош умел писать прекрасные письма.
  - Да, - согласилась я. - Читай дальше. Он был блестящим автором писем. Но ветер, ветер конца сентября, который до этого царапал стены дома, вдруг распахнул окно, преодолел преграду штор, и, словно принеся новости, начал касаться всех вещей в комнате и перемещать их. Потом он задул пламя свечи. Я до сих пор это помню. А еще помню, хоть и смутно, что в какой-то момент Нуну закрыла окно, и я уснула.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"