От ласк тумановых с утра на губах по-полунОчному солоно,
скоро проснутся иволги скоро проснутся иволги.
Боярышник лечит следы босых ног зелёными своими уколами,
берег бинтует их после наплакавшимися вдоволь ивами.

Бамбук, не видавший при жизни резкокoнтинентального климата,
мёртвым своим мизинцем чертит пунктирную линию,
и, спотыкаясь о мелкие камешки на тропе, и снова ныряя в пыль, беззаботная линия та
очень напоминает нитку, привязанную за небо синее.

Тому, кто ходит по этой тропе, даже собственная спина представляется чем-то несбыточным,
недостижимым, чем-то, на что смотреть получится только вослед, из глубин занавешенной памяти,
собирая её осколки по отмелям раскалённым, по гнёздам, по клювам птичьим,
выуживая себя из неё, как обломки лучей из вишнёвой прозрачной камеди.

Плывут тополя над макушкой выгоревшей, как наживка, наверное, проплывает над рыбой,
приманивая её зацепиться губой за острое, и насильно подняться к небу, и за этими мыслями детскими
кроется понимание, неведомое впоследствии, когда оторопь жизни заменится торопливой
походкой: все тополя привязаны к небу едва различимыми лесками.

"Хорошо, что с утра позавтракал" - думает мальчик - "иначе бы Бог меня выудил
сегодня, поймал бы меня непременно на тополя кудрявые,
а так я хитрый, как окунь огромный, который меня бы выглядел
на берегу, на корнях, разглядел мою леску. Так я вижу Его, и поэтому плаваю".

И он улыбается хитро, довольный тем, что над тополем и над облаком сумел различить огромного
деда, дымящего табачком в тёмно-рыжую длинную бороду,
с утра осовелого малость от звонкого птичьего разноголосого гомона,
сумел различить даже мушки из петушиных перьев, что он пришпандорил к вороту

своей рубашенции. Шорохи провожают его, отманивая от гнёзд своих, прикидываясь подранками.
Заросли влажные по-стариковски нежно над головой сутулятся,
оберегая, вглядываясь ли - кто это там постукивает консервными ржавыми банками
с мокрой землей? И старик сквозь речную рябь на него хитровато щурится.