Рев и гул соперничают в цехе с гарью и смрадом. Мощные вентиляторы не в силах поглотить дым. Они лишь добавляют шуму и грохоту. Машины гремят и трясутся как окаянные. Крутятся без остановки валы, бесконечным потоком течет прозрачная лента. Между машин снует араб-надзиратель, озабоченный, главным образом, тем, чтобы я не присел.
Не велика мудрость, работать здесь. Важно знать и помнить когда и какую кнопку нажать, какой болт и насколько подкрутить, и каждые сорок-сорок пять минут перетащить пару-тройку тяжеленных рулонов пластиковой пленки. Но те, кто работают здесь, считают себя мудрецами, способными совладать с неукротимой техникой, мастерами, владеющими всеми секретами и хитростями своего ремесла. Они горды тем, что работают здесь. Они влюблены в свою работу. И работа им отвечает тем же. Работа дураков любит!
2
Огромная блямба полужидкого бетона никак не хочет уменьшаться. Сапоги вязнут в бетонной жиже. Руки, все в мозолях, отказываются поднимать тяжелеющую с каждым разом лопату. Уже все тело должно напрячься, чтобы лопата поднялась выше головы и опрокинула шмат бетона в ковш. Работаешь автоматически, давно потеряв всякую связь с внешним миром. Подсознательно ощущаешь лишь три реальности: бетон, лопату и бездонный ковш.
Количество бетон постепенно уменьшается, но он становится суше и тверже. Его все труднее набирать лопатой. И когда уже, скорее физически чувствуешь, чем видишь, конец этого серого ужаса, огромный самосвал сбрасывает на то же место новую порцию, обдавая тебя с ног до головы свежей бетонной жижей.
3
Скрепит под ногами снег. Мороз - двадцать пять градусов. Многовато для Харьковщины. Топчемся на месте. Холодно, но радостно оттого, что окончился рабочий день. Радостно от ожидания ужина и отдыха. До части - километров шесть. Это расстояние мы обычно преодолеваем бегом. Так разминаются наши командиры, проспавшие целый день на горячих бойлерах.
- Взвод! Равняааайсь, смирно! Шагом марш! - командует младший сержант Гармак, громила с внешностью и интеллектом обезьяны. Строй устало, но дружно начинает двигаться. В этот момент из только что запертого вагончика доносится телефонный звонок.
- Ваня, послушай! - приказывает Гармак.
- Дунюшкин, отомкни и возьми трубку! - передает команду дальше ефрейтор
Иван Каменский и бросает Дунюшкину ключи. Тот замерзшими руками долго возится с замком, но телефон продолжает трезвонить. Наконец дверь отперта. Дунюшкин кричит из вагончика:
- Сержанта Гармака к телефону!
Строй топчется на месте. Гармак выходит из вагончика и натягивает перчатки. Дунюшкин мучается с замком, теперь пытаясь закрыть его.
- Взвод! Равняаайсь, смирно! Ужин отменяется! Идем на новую работу!
Мы очень устали, но пытаемся улыбаться, показывая, что по достоинству оценили командирскую шутку.
- Кругом! Шагом марш!
В тупом недоумении шагаем в противоположную от долгожданного ужина сторону.
Через сорок минут подходим к товарной станции. Перед нами ставится задача. На станцию только что прибыл состав из полувагонов со щебенкой. Полувагон отличается от целого вагона лишь отсутствием крыши. Железнодорожники открыли внизу люки, но ни один камушек и не подумал скатиться. Состав пришел из Крыма, и, залитый там дождем, попал в харьковский мороз.
Подходим к эстакаде. На ней двадцать восемь вагонов. Ровно столько же и нас, если не считать трех сержантов и шесть "дедов". Лопаты и ломы уже приготовлены. Рукавицы обещают выдать. Распределяемся по двое. На каждую пару - по два вагона.
Мы с Гришей выбираем друг друга. Через борт запрыгиваем в вагон на замерзшую, словно бетонную, горку. Курим, стараясь не думать о предстоящей работе. Сил, после тяжело отработанной смены, уже нет. Сейчас семь вечера. Уже двенадцать часов продолжается наш рабочий день, а конца ему еще не видно.
Наконец-то командиры раздают рукавицы и уходят искать теплое место. "Деды", а их в нашем взводе четверо, перед тем, как уйти, с неприсущим им благородством обходят вагоны, находя для каждого подбадривающие слова.
Надо приступать. Наносим ломами первые удары "по врагу". Через какое-то время щебенка под нашим натиском начинает сдаваться. Отколотые куски валятся вниз. От работы становится теплее, и мы уже не замечаем крепчающий мороз. Постепенно входим в раж, и работа начинает спориться. Каждые два часа - перекур. После двух перекуров - приятная неожиданность. Оказывается, что щебенка, промерзшая где-то на метр в глубину, внутри сохранила сыпучесть. В ход идут лопаты, но не надолго. На метр от дна и от стен вагона - тот же монолит.
Закуриваем, забившись в угол. Из открытых внизу люков поддувает морозным ветерком. Гриша заводит свой коронный рассказ о том, как он вернется по дембелю домой. И, хотя, до дембеля еще как до Луны - мы прослужили только по полгода - мы верим, что он неизбежен, как крах капитализма. Любимая наша поговорка. Она нам и строить, и служить помогает.
- Вот вернусь домой, - Гриша со вкусом затягивается и выпускает дым, - и если матери не будет дома, первым делом вымою, как следует, полы!
Я в сотый раз слушаю этот рассказ и не понимаю, то ли крыша у него немного съехала от нашей бесконечной "половой" жизни в роте, то ли это говорит в нем кающаяся душа грешника, никогда прежде не помогавшего своей матери. Мать у Григория - врач, уважаемый человек в родном селении. Он у нее - единственный сын. Отца нет. Гриша - русский, но говорит с сильным кавказским акцентом потому, что родился и вырос в Кабардино-Балкарии.
- Надраю полы так, чтобы блестели, сделаю во всей квартире генеральную уборку, накрою на стол, сяду, и буду ждать мать.
Вот тут он не прав, и я прерываю его. Про еду вспоминать не стоит. Время ужина давно прошло, и чтобы отвлечься от подступившего голода, мы горячо принимаемся за работу. На сей раз, работаем, не останавливаясь три часа. Такой темп мы взяли, пересчитав оставшиеся у нас сигареты.
Снова перекур. - Вот вернусь я домой...
Я перестаю слушать его и вспоминаю о своем доме в далеком южном крае, где и сейчас тепло, где ласково плещется море, и где ждут меня самые дорогие и близкие мне люди.
Проходит еще несколько часов. Руки наливаются свинцом, ноги мерзнут, а по спине под ватным бушлатом стекают струйки пота. Голод становится невыносимым. Перед глазами возникает видение, сопровождающее меня всю мою непродолжительную армейскую службу - тарелка с недоеденным цыпленком табака среди недопитых бутылок на белой ресторанной скатерти. За несколько дней до призыва мы с подругой пошли в ресторан на прощальный ужин. Мой одноклассник руководил там музыкальной группой, и нас обслуживали, как дорогих гостей.
"Почему я не доел того цыпленка?!" - эта навязчивая мысль уже полгода мучает меня из-за постоянного недоедания.
Возле вагонов - какая-то суета. Выкарабкиваемся вниз через люки - лезть наверх уже, нет сил. Наши сослуживцы, толкаясь, вырывают что-то друг у друга из рук. Оказывается, кто-то отчаянный сбегал за несколько километров на хлебозавод, и там его угостили горячим белым хлебом и булочками. Булочки тут же отобрали "деды", а две буханки хлеба мы растерзали в клочья. Голод только усилился. Снаряжаем делегацию из четырех человек, выбранных по жребию, куском грязной пленки, найденной поблизости. Бегом за хлебом!
Пять часов утра. Зимняя темень. Вся эстакада освещена тремя небольшими лампочками на трех столбах. Работать приходится в потемках. В ожидании хлеба работается веселее. Уже видны результаты нашего труда - горка щебня уменьшилась в центре вагона, оставаясь нетронутой по углам. Производительность труда катастрофически падает. Каждый метр дается с огромным трудом.
Возвращаются гонцы с хлебом. Сердобольные работники хлебозавода не смогли отказать чумазым и изможденным "защитникам родины". Каждому достается по полбуханки хлеба. Приносят ведро с ледяной водой и одну на всех алюминиевую кружку. Завтракаем хлебом с водой. Светает. По часам отмечаем двадцать пять часов непрерывного труда.
Позавтракав, вновь приступаем к работе. Теперь она становится более осмысленной, ибо уже совсем светло. Долбим, долбим, долбим. Постепенно вагон пустеет. Приближается время обеда. Голод борется с усталостью - кто кого победит. В части, видимо, про нас совершенно забыли или вычеркнули из списков, как пропавших без вести. Под эти невеселые мысли выгребаем последние крохи щебня из вагона, и следом вываливаемся сами. Все! Перекур! Но курить нечего. Идем вдоль вагонов. Все работают примерно в одном темпе: закончили или заканчивают зачищать первый вагон. "Стреляем" сигарету, одну на двоих. Курим. Садимся на мерзлую землю. Больше не на что сесть, а ноги не держат. Сидим, наверное, с полчаса. Откуда-то появляются сержанты. "Отставить перекур! Всем за работу!" Никакими словами невозможно передать то чувство, с которым мы медленно, помогая, друг другу, залазим в следующий вагон! Нам обоим, почему-то, кажется, что щебенки в нем значительно больше, чем было в первом, теперь уже пустом, вагоне. Надо приступать к работе, но весь организм противится этому.
Гриша с каким-то остервенением начинает первым. Лицо его одухотворено, глаза прикрыты. Видно, представляет себя драящим полы в родном материнском доме. Деваться некуда, берусь за лом и я.
Время перестает существовать для нас, а пространство сворачивается до размеров нашей железной камеры - без крыши и с пока недостижимым дном.
Мы уже скребем, а не долбим. Чуть ли не зубами вгрызаемся в ненавистную щебенку. Периодически подолгу отдыхаем. Даже ложимся. Но, полежав, снова встаем, и снова скребем. Никто из нас уже не верит, что этому когда-нибудь наступит конец.
День затухает. Голод неимоверный. Днем начальство хлебозавода запрещает давать нам хлеб. С наступлением темноты вываливаемся из вагонов. Приносят хлеб. Вдруг повалил крупный и густой снег. Ищем, куда бы спрятаться. "Деды", выпорхнувшие на хлеб, как мотыльки на лампочку, ведут нас в свое прибежище. С километр идем по рельсам и подходим к каким-то строениям.
Домик. С обратной стороны дверь. Входим в просторную комнату, метров шестьдесят квадратных, с очень высоким потолком. Стены и потолок - свежевыбеленные. Пол устелен газетами, густо заляпанными подсохшими пятнами известки. Любимый мною с детства запах свежей побелки. Посередине - огромная, до потолка, лестница-стремянка. Вторая, чуть поменьше, сложенная лежит на полу. На ней - бушлаты. Это оборудованные гнездышки наших "дедов" и сержантов. В комнате нет отопительных приборов. Батарея под единственным окном холодная. Но после мороза нам кажется, что здесь тепло, а после кромешной тьмы снаружи - светло и уютно. У нас нет сил, ни двигать лестницу, ни раздумывать. Валимся покатом на грязный пол, тесно прижимаемся друг к другу и мгновенно засыпаем.
Когда резкая команда: "Подъем!" будит нас, оказывается, что проспали мы целых три часа. Снегопад прекратился, и нам приказано возвращаться к вагонам.
Снаружи светло от невесть откуда появившейся луны и освещенного ею белоснежного пространства. Тихо и красиво. Кажется, и мороз спал.
Вкарабкиваемся в свой вагон. Щебенка покрылась довольно толстым слоем пушистого снега. Мир снова суживается для нас и замыкается в железных стенах.
По мере опорожнения вагона, все более гулко отдаются удары наших ломов. Время течет медленно, но мы совсем не ощущаем этого. Для нас оно вроде бы совсем остановилось. Сигареты у всех кончились. В очередной перекур сбиваемся в кучу и пускаем по кругу случайно стрельнутую кем-то сигарету. Курим по одной затяжке и внимательно следим, друг за другом, чтобы она не оказалась слишком глубокой. Сигарета без фильтра. Когда держать то, что от нее осталось, уже совсем невозможно. В ход идет старый армейский прием. Кто-то достает из-за "уха" своей шапки-ушанки иголку и протыкает ею дымящийся бычок. Держа его за иголку, еще пару человек делают по затяжке.
Перекур окончен. Расходимся по вагонам. Солнце катится к закату. Вместе с ним катятся вниз последние куски щебенки. Подчищаем вагон лопатами, и закрываем люки. Все!
Собираемся вместе и, не в силах стоять, падаем прямо на снег. Подходят "деды" и сержанты. Все одинаково довольны, что работа завершена, но не у всех есть силы этому радоваться.
Сержант Гармак, как никогда добр:
- Ну, что, хлопцы, будем строиться?- зевая, спрашивает он. Мы начинаем подниматься. В это время слышим крик. К нам бежит мужик в железнодорожной форме, что-то выкрикивая на ходу.
- Нет габаритов! Нет габаритов! - становится слышно при его приближении. Мы плохо представляем себе, что это такое, и какие последствия оно может иметь для нас.
Выясняется, что, высыпаясь из вагонов, щебень попадал между колес на рельсы и шпалы, и теперь из-за этого не могут убрать состав.
- Обеспечить габариты! - командует Гармак., как и все мы плохо представляя себе, каким образом это можно сделать. Но способ оказывается простым. Снова в руках лопаты. Все возвращаются к своим вагонам. С рельсов счищаем щебень довольно легко. А вот в колее - со шпал и между шпалами - это сделать не удается. Щебень - не песок, выгребаться не хочет. Заползаем с Гришей под вагон и прикидываем, что будет снами, если состав неожиданно тронется. Чувствуем себя неуютно. Сходимся во мнении, что если плотно прижаться к шпалам, может быть, пронесет.
Поскребав лопатами, отбрасываем их в сторону. Руками, в дырявых уже рукавицах, начинаем выгребать щебенку и отбрасывать за пределы колеи. Тоска страшная! Война после победы. Лежа в межколесном пространстве, периодически засыпаем от усталости, но поочередно будим друг друга. Силы оставляют нас окончательно, а тот железнодорожник бегает вдоль вагонов, заглядывает под них, и твердит, как полоумный: "Нет габаритов, нет габаритов..."
Темнеет. Загораются малочисленные фонари. Из части за нами приходит машина.
В гробу мы видали его габариты! Плевать мы на них хотели!
Без всякой команды выползаем из-под вагонов. Никакая сила не заставит нас вернуться обратно! Помогая друг другу, вкарабкиваемся в открытый кузов.
Четверть часа езды выдувает из нас последнее тепло. Нам, обессиленным, кажется, что душа покидает тело. Вываливаемся из машины возле столовой. На ужин опять сгнившая рыба, которую не возможно нюхать, не то, чтобы есть. Съедаем хлеб, запивая чаем, и отправляемся спать. За наш трудовой подвиг нам разрешено не строиться на вечернюю поверку. Засыпаем мгновенно с чувством до конца выполненного долга. Пятьдесят шесть часов работы!
Тебе, Родина, наш ратный труд!
4
Бетон, щебень и снег - все исчезает под вой сирены. Вскакиваю и автоматически щелкаю тумблерами, снижая скорость, дергаю рубильник и выхватываю нож, чтобы срезать пасы.
Сзади с криком подбегает араб. Здесь, чтобы не случилось, виноват я. И бесполезно спорить.
После долгих манипуляций, когда мне то ли помогают, то ли мешают, несколько человек, машина вновь запускается на полную скорость.
Устало опускаюсь на стул, тупо вглядываясь в наматывающийся рулон пленки. Прозрачно-белая лента постепенно сереет в глазах, пока не превращается в серую массу бетона...
5
Руки срослись с лопатой. Ноги до предела напряжены. Спина методично сгибается и разгибается. Раз за разом. Мышцы уже не болят. Их просто перестаешь чувствовать. Отключается мозг. Исчезают ощущения и мысли. Отступают чувства усталости, голода и тоски.
Набрал - бросил, набрал - бросил. Ритм работы стабилизируется. Уже не чувствуешь, как бьется сердце, не ощущаешь собственное дыхание. Не человек ты уже давно, а сейчас перестаешь быть вообще существом, и превращаешься в ритмично работающую машину.
6
Вагончик начальника участка. Вход из "предбанника". У стены - голый стол с двумя-тремя замусоленными книгами - не то нарядов, не то инструктажа по технике безопасности. На стенах - графики и плакаты. Вдоль стен - скамейки. Посередине - самодельный обогреватель - на кусок асбоцементной трубы намотано несколько витков толстой проволоки. В вагончике тепло. Ужасно не хочется выходить в промозглую стужу.
Мастер участка - растерянного вида пацан - здесь второй месяц после техникума и обалдело вкушает плоды своего престижного распределения. Как-никак - всесоюзная ударная комсомольская стройка.
Комсомольцы - это мы. Среди двенадцати человек, сидящих сейчас в вагончике, двое солдат, пятеро "химиков" и пятеро кадровых рабочих. Мы - "химики". Не потому, что помним формулы воды и спирта, а в силу совсем иных обстоятельств.
Распределение нарядов на сегодня уже закончилось. Первым, нахлобучив рыжую собачью шапку, выходит на мороз молодой начальник. За ним потихоньку вываливаются на мороз остальные.
Март. По вологодским меркам не так уж и холодно - градусов пятнадцать мороза. Тихо. Все расходятся по рабочим местам. Мы с моим другом Колей плетемся по черному от грязи и копоти снегу следом за мастером. Похрустывает под сапогами слежавшийся снег.
Нас ждет сегодня особое задание. Ночью в огромном котловане прорвало трубу с горячей водой. Вода и сейчас еще хлещет. У края обрыва копошатся люди с толстыми шлангами, пытаясь наладить откачку воды. Над котлованом - густой пар. Мы движемся вдоль кромки дальше. Туда, где со дна торчат железобетонные стаканы квадратного профиля полтора на полтора метра. Толстостенные, метров десять высотой. Это, видимо, зачатки будущего фундамента под очередной, как и все тут крупнейший в мире, цех.
Несколько стаканов по чьей-то ошибке наполовину залили бетоном, который, на удивление быстро, схватился. Сегодня ошибка обнаружена, и нам предстоит ее исправлять. Все имеющиеся компрессоры задействованы на откачке воды - отбойным молотком не воспользуешься. Все наше вооружение - это два здоровенных лома, ведро и толстая веревка. После пятиминутного пререкания начальник выдает нам плотные брезентовые рукавицы взамен наших - тонких и совсем прохудившихся.
Спускаемся по одному в стакан на пятиметровую глубину. Один из нас должен, по идеи мастера, долбить бетон, а другой веревкой вытаскивать куски в ведре наверх. Но вдвоем и веселее, и теплее.
Спустившись вниз, мы долбим бетон, тесно прижавшись спинами друг к другу. Бетон не хочет колоться, и через некоторое время мы, развернувшись, начинаем долбить в одну и ту же точку. Я еще не понимаю зачем, но верю Коле, что так надо. И действительно, от монолитного ровного дна вдруг откалывается здоровенный кусок. Это - первая сегодня наша удача, и на радостях, мы устраиваем перекур. Закоченевшими руками долго не можем чиркнуть спичкой о коробок, но, наконец, две ароматные "Примы" задымили, и мы присев на корточки, курим.
Коля до прибытия сюда успел окончить автодорожный техникум в родной Элисте. Я, по иронии судьбы, - химический факультет университета в далеком южном городе. С Колей мы подружились здесь, на севере, почти сразу же. Сначала нас объединила любовь к чтению. Коля от корки до корки прочитывал попадавшие к нему в руки газеты. Носил их всегда при себе, свернув в трубку, и запихнув за ремень под рубаху. Портом обнаружилась обоюдная любовь к футболу, а еще позже выявился довольно широкий круг общих интересов, выделявший нас из здешней публики.
Коля - единственный калмык здесь, а я - единственный еврей, среди многочисленных славян и кавказцев. Психология нацменьшинства также объединила нас. А еще нас объединило полное непонимание, за что, собственно, мы оба здесь оказались - непреходящее чувство нелепости всего происходящего с нами.
Перекурив, погрев вокруг сигареты руки, и размяв их, вновь беремся за ломы. Раз-два, раз-два. Наши удары следуют размеренно один за другим. Когда теряем силы и надежду отколоть следующий кусок, он вдруг откалывается, неожиданно большущий. Коля сильней меня. Он лезет наверх. Становится мне на руки, потом на плечи, карабкается по бетонной стенке и, ухватившись за край, подтягивается, помогая себе ногами. Наконец он переваливает свое тело через край стакана. Его сила всегда поражает меня. Высокий и худощавый, на голову выше меня, он всякий раз удивляет меня своим видом в бане. Странная фигура: совершенно плоское тело, достаточно широкое в плечах и в талии, длинные руки с огромными мощными ладонями, длинные кривые ноги, как будто только из седла. Таков он - худой и плоский, но очень жилистый. Кожа совершенно гладкая, нежная, без намека на волосяной покров, удивительно желто-коричневого цвета. Лицо плоское, монгольского типа. Глаза выразительные и умные.
Когда кто-нибудь хотел обидеть Колю, называл его китайцем. Для меня это звучало, как жид. Я лез в драку, но Коля всегда удерживал меня. Терпения, как и физической выносливости, ему было не занимать.
Вниз опускается ведро. Я погружаю в него куски бетона, а Коля вытягивает их наверх. Последний, самый большой, кусок я долго не могу поднять, а, подняв, с трудом опускаю его на ведро, которое сгибается под тяжестью. Дужка ведра оказывается снизу - тащить невозможно. Тогда я обвязываю камень веревкой, но Коля не может вытащить его один. Да и риск, что камень сорвется и размозжит мою, и без того несчастную, голову, велик. Лезу наверх. Оставшиеся от юношеского увлечения спелеологией навыки и натянутая веревка делают это не обременительным. Вместе мы вытаскиваем наш камень наверх.
Наверху хмуро и холодно. С неба потихоньку срывается снег. Мы, мокрые, разгоряченные от пара и долбежки, быстро спускаемся вниз.
Бум- бум, бум-бум, Долбить становится все труднее. Околевшие руки не слушаются. Приходится часто останавливаться. Запас курева тает, как крупные снежинки на наших лицах. Курим одну сигарету, затягиваясь по очереди, ровно до половины, "бычкуем", и снова принимаемся за работу. Мы решили работать без перерыва, чтобы раньше закончить. Тем более что у нас сегодня не хватает денег на обед.
Деньги у нас с Колей давно общие. От зарплаты нам на руки выдают лишь малую часть. Дополнительные доходы - это трешки, тщательно завернутые в письма с родины, посланные на адреса местных знакомых и не изъятые изобретательными почтовыми работниками, а также редкие червонцы, когда удается что-нибудь "загнать" со стройки. Чаще всего - дрова. По всей территории стройки разбросаны доски от опалубок. Накидаем их полный кузов подогнанного шустрым водилой самосвала - вот червонец и в кармане. Тот же шофер привезет бутылку дешевого плодовоягодного вина, которую мы засосем из горла перед обедом. Есть заработок - значит празднуем.
Помимо комплексного обеда в одной из заводских столовых - комбинат уже во всю работает, но продолжает строиться - мы обычно берем по стакану сметаны, чаю и по булочке. Я уже привык видеть, как Коля пьет чай. Он кидает в стакан чая кусок сливочного масла, пару ложек сметаны, перемешивает все это и обильно солит.
С каждым часом ломы становятся тяжелее. Руки все меньше слушаются. Мы углубились только на метр, а сил уже больше нет. Раскурив очередной бычок, и откашлявшись, мы в изнеможении прижимаемся мокрыми спинами к бетонным стенкам, ногами упираемся в противоположный угол и...засыпаем.
Неизвестно сколько проходит времени до того момента, как я пытаюсь открыть глаза. Дикий ужас пронзает меня оттого, что не удается это сделать. Наконец, я, окончательно проснувшись, догадываюсь протереть лицо рукавицами. Глаза открываются, и первое, что я вижу перед собой - Колю, сплошь покрытого снегом. Лицо его закрыто примерзающей снежной коркой. Я быстро бужу его и отряхиваю. Он отряхивает меня.
С темнеющего неба падают на нас необыкновенно крупные и частые снежинки. Можно было бы полюбоваться этим зрелищем, если бы не наш жалкий вид и дикая тоска, охватившая вдруг обоих. Прикурить не удается - последняя, отсыревшая, спичка не зажглась. Минут через пятнадцать, а может быть через час - часы у обоих стоят - наши жалобные крики услышали и нас вытаскивают наверх. Через день я с воспалением легких попадаю в больницу и застреваю там на месяц. Коля, провалявшись три дня с простудой, становится еще крепче, ведь труд - это здоровье!
7
Огромная масса бетона заслоняет собою весь мир. Состояние исступления не позволяет поверить в реальность происходящего. В последний миг, кем-то отброшенный в сторону, падаешь и видишь, как живая бетонная амеба наползает на сапоги. С трудом поднимаешься с земли и окончательно возвращаешься в этот мир, оглушенный командой начальника конвоя:
В последнюю бетонную блямбу вставляем две согнутые арматурины. Завтра подъемный кран поднимет застывший монолит за эти две проушины и водрузит на тот же самосвал, который запоздало привез сегодня бетон.
С тупым облегчением становишься в строй, чтобы после переклички доплести до барака, упасть, не раздеваясь на нары, и вырубиться, едва успев прикоснуться краем мысли к несбыточной мечте о свободе. Труд делает человека свободным.
8
Замигавшая желтая сигнальная лампа возвращает меня к действительности. Перекладывая рулон пленки с тачки на поддон, низко склоняюсь то ли под его тяжестью, то ли под тяжестью нахлынувших воспоминаний. От мыслей о тяжком труде я возвращаюсь к тяжкому труду.
Я - быдло! Чурайтесь меня люди!
Но нет вокруг людей и потому чураться меня некому.