Из детства тянулось это ощущение - робость перед первым снегом. Вьюжило обычно ночью, у самого рассвета; и утром, выбежав на подъездное крыльцо (хотя из квартиры, из окна уже видел, что был снег, и деревья/кусты/пожарная каланча в снегу), обнаружить у ног рыхлую белую парусину, задохнуться от восторга и замереть в нерешительности. Требуется усилие, чтобы сделать шаг, ибо всякое прикосновение нарушит гармонию. Хотя о гармонии Лука Олегович не думал в то время, слово сформировалось в зрелости, после раздумий. Подростком Кашка (так звали Луку) боялся "сломать" снег, притом в прямом смысле слова - презирал собственные сырые отпечатки, огорчался, когда мальчишки стряхивали с веток метели.
"Время теряю", - напомнил самому себе. Надел перчатки, ступил на снежок, превозмогая волнение.
Должно признать, это "белое обстоятельство" было помехой и даже создавало дополнительные препятствия, однако "чем безнадежнее битва, тем слаще победа", - так размышлял Лука Олегович Шнайдер.
На детской площадке - её требовалось пересечь на пути к парковке - на скамеечке присутствовал сосед по подъезду. Фамилию он носил... Басаргин, да, кажется, Басаргин... или сходное по звучанию неприятное буквосочетание.
Сосед поздоровался: - Здравствуйте, Олег Лукич.
Лука Олегович внятно кивнул, и собирался пройти мимо, подсознательно разумея, что имя и отчество переставлены неспроста.
- Я задержу минуту вашего внимания, - проговорил Басаргин.
- Слушаю.
Последовал беспардонный вопрос: - Где вы работаете, Олег Лукич?
Вспыхнуло волнение, и даже восклицание: "Какое он имеет право?", однако свободы нервам Шнайдер не позволил. "Разведчик горит на мелочах", - истина известная, банальная, в сущности. Шнайдер разведчиком не являлся, но и его профессия требовала значительного хладнокровия.
- Вы ошиблись, меня зовут Лука Олегович, - поправил. - А работаю я фотографом. Всего-навсего. - Развёл руками, словно бы демонстрируя незатейливость своего ремесла. - Свадебным фотографом, если говорить точнее.
Басаргин распахнул рот для следующего вопроса, Лука Олегович его опередил:
- Если позволите, я пойду. - Постучал пальцем по циферблату. - Фотографу не прощают опозданий.
Уже в машине, прогревая двигатель, Шнайдер почувствовал неловкость: "Почему, фотограф? Что за нелепая прихоть? Назвался бы, я не знаю... аудитором. Звучит солиднее и одному богу известно, что скрывается за этой аморфной формулировкой".
Фотограф профессия... двусмысленная. С одной стороны из глубин прошлого двадцатого века тянутся коннотации яркие, богатые: в ателье ходили семьями, дамы наряжались, устраивали на голове "кульбиты", мужчины причёсывались, чадам покупали костюмчики и мучали лакированной обувью. Аура вечности (торжественной, молчаливой) витала над серебром фотобумаги... а как помпезно она горела - желатиновый слой пузырился и чернел, роднив процесс с кремацией трупа. Ныне в профессии появилось нечто мелкое. Суетливое. Угодливое, если хотите.
- Щелкуны, - проговорил вслух, включил передачу и закончил мысль: - Фотохудожник - это звучит гордо, иной коленкор... во всяком случае, оправданье кофру и саквояжу найдено, в них штатив и фотоаппарат со сменными объективами.
Охранник поднял шлагбаум, Шнайдер кивнул и подумал, что фотоаппарат - какой-никакой - придётся купить: диавол кроется в мелочах.
Дорога до загородного посёлка заняла пятьдесят минут. Ещё семь минут было потрачено впустую из-за камеры видеонаблюдения (она располагалась над перекрёстком). Частных охранных систем Шнайдер не опасался: запись в таких системах велась по кругу, и круг имел ничтожный "радиус" - максимум неделю, после чего, видео переписывалось. Дорожные камеры представляли угрозу из-за непредсказуемости их владельцев: кто и когда посмотрит запись? при каких обстоятельствах?
Шнайдер остановился у супермаркета. Вошел, купил презервативы и шоколадку. Поздоровался с кассиршей, улыбнулся, отпустил комплимент и... подарил шоколадку, дабы женщина однозначно запомнила покупателя. Теперь, в случае... провала (называть неудачу высокопарным "провалом" было глупо - уголовщина чистой воды, хотя и высочайшего качества) дама припомнит Шнайдера и покажет, что он был в магазине.
Через десять минут, Лука Олегович оказался на исходной позиции, около дома. С неба опять сеял снежок, воздух сделался чист, наивен и хрупок, как юная девушка. "Печку" включил сильнее, повертел в руках коробочку с презервативами, машинально промелькнул заголовок: Со вкусом экзотических фруктов. "Поди ж ты! - подумал с изумлением. - Выбросить сразу? или переждать?" Естественно, переждать, вне сомнений, по окончанию. Нервы Луки Олеговича... Шнайдер "заглянул" вглубь себя и с удивлением (ожидаемым) обнаружил, что почти не волнуется. Что-то исчезло из "процедуры", а что-то появилось. Исчезло нервозное вдохновение молодого художника - трепет душевных струн, дрожащие пальцы, ощущение полёта по удачному окончанию, вопли наедине с собой о гениальности... Вместо них появилась уверенность матёрого ремесленника, туповатая, обаче надёжная. И фраза Мерзляева из кинофильма о гусарах не казалась вполне бестолковой: "Не надо, как лучше. Надо, как положено!"
"И восклицательный знак удалить. К чему бесполезные флюктуации?"
Должно отметить, что за последние годы многое изменилось технически: замки стали совершеннее, появились камеры наблюдения, сигнализации и охранные системы поумнели. "Техника эволюционирует, - рассудил, - человек остаётся человеком. Так и должно быть, в сущности... так, пускай и будет. Во веки веков: пусть всегда будет солнце, пусть всегда буду я".
Сегодня была пятница, притом последняя в месяце. Из этого рядового обстоятельства вытекало несколько других многозначительных деталей, дабы отыскать которые Шнайдер потратил месяцы времени, клубок нервов и некоторое количество денежных средств.
...сегодня пятница, притом последняя в месяце. Это означало, что Антон Семёнович Глов (хозяин дома) провёл вчера вечер (и всю вторую половину дня) в закрытом клубе. Тратил время энергично и с энтузиазмом, и хотя невозможно было доподлинно заявить, чем именно он занимался, домой Антон Семёнович возвращался на такси (а), заполночь (б), в основательно приподнятом настроении (в). Утром в пятницу (что наиболее важно) он просыпался около десяти часов, с обширной головной болью. Принимал аспирина (спальня располагалась на втором этаже, и Шнайдер видел воочию) две таблетки, долго рассматривал в зеркало собственное отражение. Найдя физиономию отвратительной, звонил в офис и предупреждал, что не явится на работу. Затем Глов курил, что случалось с ним также не чаще одного раза в месяц. Завтракал, писал жене сообщение, провожал в университет дочь... словом совершал милые добрые деяния любящего отца и правильного мужа. Горничную отпускала ранним утром супруга, ещё до пробуждения мужа - женщина хорошо изучила повадки своей половины.
Около часа пополудни - Шнайдер посмотрел на часы, оставалось четырнадцать минут, "как у космонавтов", - отметил, - Глов отправлялся в магазин за продуктами. Отчасти чтобы проветрится, отчасти чтобы принести хоть какую-то пользу и не растратить день унизительно впустую. В решающей степени (об этом Шнайдер не догадывался), поскольку испытывал необоримый стыд и угрызения совести. Не потому, что накануне совершал что-то постыдное, но потому, что МОГ это совершить.
"В какой-то момент грань будет пройдена, - размышлял Глов сквозь головную боль, - и я... мне хочется стать лучше, но делаюсь я только хуже... и хуже... и хуже... с каждым разом... хоть бы уже сдохнуть. Зачем я хожу в этот клуб? Кто мне все эти люди... эти свиные рыла, лишенные малейшего обаяния..."
Пройтись, рассеяться, побыть среди людей (обязательно незнакомых, простых, равнодушных и даже холодных) бывало в такие утрА спасением.
Четырнадцать минут...
/Глов начал одеваться - это было видно сквозь занавесь.
...четырнадцать минут Шнайдер потратил на размышления, своего рода эмоциональный настрой.
"Кто я? Вор? Мошенник? Форточник?- отправная точка оставалась неизменной. - Отнюдь. Не в этом дело, я - одиночка".
"Нет более глубокого одиночества, чем у самурая... кроме, может быть, одиночества тигра в джунглях. На моей стороне только ум. - Шнайдер попытался расставить навыки по значимости. - Хладнокровие. Талант. Выдержка. Если вдуматься, не я охотник, а он - Глов. На его стороне необоримое большинство: сигнализация, полиция, уголовный кодекс, прокуроры... даже оружие в прямом смысле этого слова - он может застрелить меня и окажется прав - защищал своё имущество. На моей стороне, только инстинкты и умения... плюс вера в себя, в свою правоту. Что ежели я опустошу на малую толику капиталы этого толстосума? капиталы явно излишние, избыточные... сделаю ли я несчастным сироту? или Глов станет несчастнее? старик умрёт в подворотне от голода?"
Поморщился. Тропинка мыслей кивнула в сторону робингудовщины, а этого Лука Олегович не одобрял. К счастью, Глов вышел чуть раньше обыкновения, настало время действовать.
Шнайдер натянул на ноги бахилы и скрестил пальцы: успех предприятия зависел только от одной копеечной детали. Глов тратил на прогулку сорок две - сорок девять минут. Интервал незначительный, но... каждая женщина, покидая дом, обязательно поступит по инструкции и включит сигнализацию. Мужчина (мужик, самец) сочтёт суету излишней - что может случиться за столь ничтожное время? - и не станет беспокоить пульт охраны.
"С богом!"
Перед машиной, прямо перед капотом прошла девочка в вязаной шапке - Шнайдер счёл это добрым знаком. Девчонка заглядывалась в телефон, водила пальцем по экрану, поправила челку неосмысленным жестом. "Влюбилась, - улыбнулся Шнайдер. - А шапочку и шарф вязала бабушка... пряжа хранит тепло её рук". - Подумав таким образом, Лука Олегович вышел из машины.
Калитка - дверь гаража - отмычка - две минуты на замок. Отточенные движения.
На голенастое чёрное дерево опустилась ворона. Шнайдер оглянулся через плечо.
"Хорошо, что снег, - подумал. Он прошел к двери по бетонной отмостке, следов не осталось. - Нет следов, отсутствуют и волнения".
Сигнализация безмолвствовала.
Надобно отметить, что Шнайдер и не ждал её воплей. Не тратя времени даром, он сразу направился на второй этаж, к цели своего визита, и только поднимаясь по лестнице, искоса, отдавая обстоятельствам профессиональный долг, взглянул на пульт охраны - его было видно из этой точки прекрасно. Горел зелёный безмятежный огонёк.
"Прекрасно".
Второй этаж, просторный коридор, спальня хозяйки (бесполезная), следом спальня хозяина.
Появилась дрожь, вспыхнуло волнение. Слева от двери в спальне Глова в "лёгком беспорядке" (выражение хозяина, подслушанное нечаянно) на стене висели пейзажи Коровина.
Сердце вора почти остановилось: свет падал дивным образом - тополь, стог, стылый кустарник, вётлы смотрели с картин и... не смотрели ни на кого - замкнулись в собственном божественном самосозерцании.
Пара была подобрана с неоспоримым вкусом, кроме того, к достоинству Глова, он не стал обременять пейзажи громоздкими лепными рамами, кои нагромоздили бы в казённой галерее, напротив, хозяин устроил простые даже простецкие деревянные оклады, крашенные светлой глуповатой эмалью. "Ситцевая простота, сиротский примитив... но как хорошо!" - восхитился Шнайдер.
Из кофра он извлёк восемь деревянных реек с пазами и отверстиями - предмет гордости, детище "инженерной мысли" - принялся собирать подрамники.
Особое внимание Шнайдер уделял деталям: следы на снегу, целостность замков, расположение случайных предметов, запахи (о! эти порождения диавола - запахи!) - ничто не должно было указать на проникновение в дом постороннего.
"Глов вернётся, - мысли бежали по цепочке, коя прокручивалась в голове несчётное количество раз, - выкурит ещё одну сигарету, оставит продукты на кухне у холодильника, с отвращением вымоет руки, ибо раздавит пальцами йогурт, поднимется в спальню. Взглядом скользнёт по стене или... пусть даже приблизится к пейзажам - для него они данность, привычка, элемент декора. Он ничего не заметит".
Тонкость ремесла заключалась в следующем: две, три, четыре недели Глов не должен заподозрить подмены. За этот период, камеры наблюдения перезапишут видео, снег растает (или его обильно прибавится), продавщица забудет покупателя с шоколадкой и гондонами, отпечатки пальцев (непозволительная роскошь!), если они случайно останутся, сотрёт горничная, девчушка в вязаной шапочке разобьёт мальчишке сердце и влюбится опять - жизнь течёт.
Затем... иногда, чтобы закрались подозрения, приходится делать звонок... подмена будет обнаружена, и только после этого (после шума, истерики в новостях и уголовного дела), картину можно будет продавать - на чёрном рынке появится оригинал, который стоит миллионы.
Фокусники называют эту часть представления "престиж": мало того чтобы птичка исчезла из клетки, важно, чтобы она появилась в самом "неожиданном" месте. Например, в спальне другого миллионера.
Подрамники были собраны без хлопот; Лука Олегович вынул копии пейзажей, развернул и осторожно потянул носом - художественное масло пахло омерзительно, и ежели позволить такому запаху вырваться на свободу, мероприятие можно считать провалившимся - Глов услышит запах ("Зверь почует!"), всмотрится в пейзажи и приметит ложь.
Нет, запаха не было.
Степлером прикрепил холстину к подрамнику, натянул соответствующим образом. Снял со стены меньший пейзаж, разогнул крепления... нет, неверно: прежде чем взяться за раму, оценил сквозь увеличительное стекло цвет и слой пыли - в саквояже лежали три баночки с порошком различных оттенков. После подмены надлежало восстановить даже такую мелочную мелочь.
- Кто ты такой?!
От неожиданности Шнайдер присел (о чём вспоминал в дальнейшем со стыдом) и попятился, напоминая рыночную торговку, подтибрившую из корзинки своей товарки отварное яйцо. Пейзаж Коровина, лишенный рамы, оставался в руках вора и явственно указывал цели "визита", однако некоторая двусмысленность оставалась исходя хотя бы уже из экстравагантности стычки. Впрочем (и это можно отнести ещё одному достоинству Глова) хозяин уразумел суть происходящего мгновенно. Он шагнул вперёд и навис над домушником лавиной, а росту хозяин дома имел не менее двух метров.
Требовалось что-то проговорить... оправдания или, более всего, обстоятельства располагали к торгу: уж коли попался, следовало откупиться (попытаться), однако Шнайдер ощутил на шее "медицинский бандаж" и понял, что не может выговорить и звука - Глов наложил огромные свои ладони и сдавил. Сдавил ровно, механически, точно пытался избавиться/раздавить клопа или таракана, разросшегося до человеческих размеров.
"Убьёт, - проскользнуло. - Удушит".
Глаза хозяина налились кровью и более не напоминали глаза человека, но зверя. Вместе с тем, звериная решимость не замстила уверенности в своей правоте и праве убить вора.
До развязки оставались секунды. Шнайдер вскинул руку (движения напоминали судороги лягушки по электрическому разряду) и сунул куда-то вперёд, в сторону головы соперника, если судить честнее - куда придётся. Ткнул тем, что сжимал в эту секунду кулак - маленькой стамеской, чепуховиной, ею Шнайдер разгибал скобы. Тычок пришелся левее кадыка, проник глубоко - хватка тотчас ослабла; тогда Шнайдер ткнул ещё один раз и ещё. Опять попал шею (кажется) и куда-то ниже - сил поднять руку более не оставалось.
Глов рухнул навзничь. Рухнул сухо и шумно, неправдоподобно ровно, будто нерадивые строители уронили вязанку досок или лист какого-то строительного материала. Судмедэксперт отметил в своём отчёте, что остриё стамески достигло позвоночного столба и повредило нерв... возможно так оно и произошло, однако менее всего в эти секунды Шнайдер рассчитывал нанести сопернику такие разрушительные повреждения.
Несколько минут вору потребовалось, чтобы прийти в себя.
Глов мёртв - это не вызывало сомнений. Изломанная рама валялась у ног покойника. Пейзаж... оригинальный пейзаж откинуло под радиатор отопления и - хвала небесам! - он не был повреждён или замаран кровью. Такая невероятная удача и расположила, вероятнее всего, Шнайдера к его последующим действиям. Не имея возможности размышлять здраво... и даже размышлять хоть сколько-нибудь связно, он решил действовать по изначальному плану: картины заменить, следы своего пребывания скрыть. Хотя бы в доступной степени.
Труп...
"Подвал! - вспыхнула отгадка. - В подвале его не обнаружат сразу".
Шнайдер ухватил тело под мышки и потянул; Глов оказался невообразимо тяжел и неудобен, однако Шнайдер не чувствовал тяжести. Не ощутил вовсе. В голове его толклись видения, спровоцированные гипоксией; из этого больного многообразия родился образ нелепый, но, вместе с тем, и спасительный, будто он, Лука Олегович Шнайдер вовсе не человек, а механизм, шестерёнка, коленчатый вал или "что там ещё бывает в моторах?" Шнайдер тянул, чертыхался, удивлялся, что неправдоподобно медленно передвигается, при этом не испытывал усталости и не чувствовал груза. Бесконечной вереницей тянулся рисунок обоев (Шнайдер успел их возненавидеть), покойник временами "оживал", раскидывал локти, точно противился движению в преисподнюю подвала, регулярно выскальзывал из рук убийцы. Шнайдер не сразу сообразил, что причиною тому кровь, она пропитала рубашку и сделала её скользкой.
А уж кровавых отпечатков на стенах он и вовсе не примечал.
Неприятность случилась уже в подвале.
Шнайдер втащил труп, стянул его по лестнице, осмотрелся в поисках тайника - тело необходимо было спрятать, и как можно надёжнее. Укрытие отсутствовала решительно - подвал был пуст и напоминал оставленный студентами гимнастический зал. На полу виднелась разметка, вдоль стены шеренгой выстроились пакеты с моющими средствами, бочка со стиральным порошком, высился пластиковый черенок швабры... ветошь, банки, фотография Эйнштейна с высунутым языком - вечная спутница псевдоинтеллигенции. Отдельно от всех под углом 90 градусов расположился двухтумбовый деревянный стол с отломанной дверцей, резные его кариатиды напоминали... Шнайдер задумался... впрочем, все эти детали он разглядел позднее, не теперь. Теперь он увидел только, что тело спрятать категорически невозможно и...
...услышал щелчок. Негромкий, отвратительно-нежный. Щелчок, который Шнайдер отличил бы среди сотен и тысяч других звуков - захлопнулась дверь.
Взлетел по лестнице - галопом, через три ступени, - рванул изо всех доступных сил рукоять... хотя ещё на бегу секундой ранее уразумел формат катастрофы и насмешку Судьбы: он, вор-профессионал, поэт профессии, элита, баловень, гусар... оказался вульгарно заперт в подвале. В мышеловке.
Осмотрев дверь Шнайдер расхохотался, Судьбе определённо нельзя было отказать во вкусе и чувстве юмора: дверь была выполнена из металла - рядовая, дешевая, надёжная и замок был установлен самый дрянной, не более как финтифлюшка от честных людей. Подобные замки Шнайдер открывал "ногтем", но...
"Саквояж!" - выдохнул. События последнего часа пролетели перед глазами в ускоренном темпе: супермаркет, остроносая девчонка, кровавоглазый Глов, Коровин, стамеска, саквояж с инструментами. "Он остался у левой ножки кровати".
Саднило горло, болело сильно, во всю глубину плоти, такая боль свидетельствовала о значительных увечьях. Вместе с болью вернулась способность мыслить, удивительным образом обострились инстинкты. Шнайдер метнулся по склепу, надеясь хоть что-нибудь отыскать. Чтобы открыть замок ему требовалось немного: пара скрепок и вороток... отрез уголка полуметровой длины... или добротные хирургические ножницы... пассатижи... отвёртка... увесистый молоток... хоть что-нибудь.
Ни-че-го!
"Боже мой!" - Шнайдер вперился в фотографию Эйнштейна и в первый раз в жизни заговорил с самим собой:
- Погиб ты, кажется, - так он сказал.
Через оконце пробивался мутный свет, день неумолимо клонился к закату. Шнайдер приподнялся на носочках и ударил в оконце кулаком - толстое бутылочное стекло не выказало сочувствия.
"Не терять голову, - приказал, - и не расслабляться. Спасение придёт... неизбежно".
Труп необходимо было убрать из прохода (бог знает для чего), Шнайдер опять ухватил его под руки и обнаружил... что Глов жив. Жив! Глов открыл глаза и потянулся к убийце. Шнайдер отпрыгнул и замер остолбенело. Только теперь он обратил внимание, что из раны покойника сочится кровь: "Значит, сердце бьётся!"
Перевязочного материала не оказалось вовсе, Шнайдер разделся, снял через голову пуловер, рассмотрел его на просвет - "Не пригоден!", - стянул рубашку и майку, расчленил их на полосы. Приподнял туловище Глова, срывая пуговицы и чертыхаясь, сдёрнул и его рубашку. Действовал быстро и зло, точно состязался с кем-то, вскрывая премиальный замок. Когда голова Глова ударилась о каменный пол, опомнился - звук получился... словами не описать: гулкий, сдобный, жуткий. Почувствовал, что его сейчас стошнит, и нет на белом свете силы, способной позыву противостоять.
- Слабак.
- Что? - Стирая с губ блевотину, Шнайдер повернулся. - Что ты сказал?
Глов замолчал. Смотрел в потолок и в глазах его... страх, испуг, непонимание, опять испуг - всё застыло и перемешалось. Такой взгляд бывает у коровы, которую незаслуженно и чрезвычайно сильно стегнули кнутом.
Из своей одежды Шнайдер приготовил бандаж, мокрую рубаху Глова использовал, как тампон: сложил её в несколько раз, прижал к ране. Помогло это слабо, по коже змеилась кровь. "Криво приладил", - убийца ещё раз перетянул рану и опять увидел, что справился плохо. Сделал ещё одну попытку, и опять неловко.
"Хоть бы ты уже..."
Вместе с крамольной мыслью навалилась усталость, силы окончились, организм отказывался бороться, согласился на поражение. Шнайдер подтянул колени, обхватил их руками, почувствовал "могильный холод" - определение пафосное, бездарное, сложно вообразимое, однако вполне подходящее.
"Хоть бы ты уже издох, - кончил мысль. - Нам обоим стало бы легче".
Глов лежал на письменном столе. Оставлять его на полу убийца счёл невозможным, тем более что рубашка хозяина была задействована в перевязке. Шнайдер взгромоздил Глова на стол, под голову ему подсунул пакет стирального порошка. Цинично-механически подумал, что стиральный порошок прекрасно заменяет подушку "для трупа".
Через час Глов "заговорил" - звук тихий, метрический, пробирающий до костей.
"И-и-ик! И-и-ик!" - он наполнил помещение.
Шнайдер поднялся с пола, взъерошил волосы и огляделся, точно увидел комнату впервые, попытался застегнуть рубашку и, поскольку той не оказалось на теле, воскликнул: "Но пуловер, господа! Пуловер-то я мог надеть!"
"И-и-ик! И-и-ик!"
Шнайдер не имел медицинского образования, его знания из фармацевтики и хирургии были самыми ничтожными.
- Послушай... чем я могу помочь? - выговорил убийца. - Я не хотел убивать, не хотел, правда... и я не сделал бы того, что я совершил во второй раз. Клянусь. Мне так паскудно на душе, что лучше бы это я лежал на столе... веришь? Я, вместо тебя! А ты, мерзавец, звонил бы теперь в полицию, медикам, своим паскудно-дорогим адвокатам.
"И-и-ик! И-и-ик".
- Я не хотел убивать! не хотел! - обхватил руками голову. - Прекрати меня наказывать! Будь милосерден, ради святых!
"И-и-ик! И-и-ик".
Вероятно Глов силился что-то сказать (такое возможно предположить)... или звук формировался случайно, параллельно с процессами жизнедеятельности: один из ударов стамеской пробил лёгкое - "Ведь там лёгкое?" - из узкой полоски надувались кровавые пузыри.
"А ведь хитра Судьба! - умилился Шнайдер и даже задохнулся от собственного умиления. Близость Истины чрезвычайно его взвинтила. - Двух мерзавцев прихлопнула одним ударом. Глов издохнет, это вне всяких сомнений... утверждаю это не как медик, но исходя из каверзы обстоятельств. Издохнет не сразу, будет цепляться за жизнь, будет стонать... отравит меня, и отравит настолько, что я буду рад сдаться правосудию. Выдам себя с облегчением".
Шнайдер расхохотался.
- Одного она не учла, - он прищурился, идея захватила всецело; на мгновение показалось, будто Глов откликнулся, приподнялся на локте и кивнул: - Знаешь, в чём глупость происходящего? В том, что твоя смерть абсолютно бесполезна! Да! Вообрази!
- Проследи цепочку "от и до", и ты согласишься, что я безоговорочно прав. Ты вложил в пейзажи лишние деньги - тебе было на них плевать. Ты купил картины, повесил их на стену и забыл. Обращался к ним только раз в полгода или реже, когда показывал любовникам своей жены, демонстрировал, как наиболее изящное своё капиталовложение... ты был хорош, не стану отрицать... красавчик. Но и я не хуже. Я собирался продать твоих Коровиных... продать задорого... я бы неистово торговался... быть может, продал бы каждый пейзаж дважды. Ты спросишь, как такое возможно? не твоё дело, отвечу я. Уразумей другое: я выручил бы деньги, которые мне совершенно не нужны!
Шнайдер опять расхохотался; расслышал эхо, пробежавшее по углам, воздел к потолку ладони, как чаши.
- Я не знаю, на что потратить твоих украденных Коровиных! - подчёркнутым шепотом выговорил вор. - У меня и так всё есть... есть даже больше, чем мне нужно... чем я смогу потратить за всю мою...
Оборвав фразу, он сосредоточился, сделался до черноты угрюм, какая-то новая догадка коснулась его мозга. Распрямив плечи, он обежал Глова взглядом: "Боже, я в одном шаге от безумия", - признался самому себе.
"Так невозможно!" Следовало сосредоточиться на объективной реальности, на замке - замок оставался слабым звеном, - на мотивах и смягчающих обстоятельствах (ежели всё-таки схватят); следовало искать выход из подвальной тюрьмы: "Любым способом, любыми вариантами, любыми жертвами".
Ещё раз осмотрел подвал, изыскивая самые малые возможности. Пытался порвать зубами жестяную банку с иссохшей краской - бесполезно. Ничего. Ничего, хоть сколько-нибудь подходящего.
Глов продолжал хрипеть, Шнайдер дивился его жизненной силе и думал: "А ведь я в ответе за этого сукиного сына, как ни крути. У евреев, кажется, есть правило, что если брата убивают, жена убитого и его дети переходят по наследству... можно ли считать меня братом? или нет? Чушь полнейшая... господи, о чём я думаю?"
Мысли дурно пахли предательством, меж тем, капитуляция сулила облегчение.
"Убил его по воле случая, всё так, но разве это снимает с меня ответственности? Если я хочу доказать своё искреннее раскаяние, я обязан позаботиться..." Шнайдер припомнил фотографию в гостиной: на фоне пальм и кровавого заката расположилось вполне себе счастливое вполне семейство: Глов обнимал жену, дочь (юная девушка) пространно смотрела в сторону.
"Женщина довольно мила... смог бы я ей признаться, что зарезал мужа?"
Глов почти затих, душа его вот-вот должна была отлететь; он перестал стонать, и не дышал, хотя грудь вздымалась.
"И как она отнесётся к моему признанию? Она любила мужа? Терпела его? Ненавидела?"
Глов умер. На этот раз однозначно и безоговорочно. "Из куклы выпустили воздух. По-гречески пневма - душа", - припомнил Шнайдер. Он приблизился, вытянул руку и, отводя взор, вслепую закрыл покойнику глаза. В груди что-то сгорело - у жертвы и убийцы одновременно, - словно пока жизнь теплилась в теле, оставался шанс на иное развитие событий, на... хэппи-энд.
"Почему, словно? - подумал отстранённо. - Вне всяких, словно. До этого был шанс, а теперь я убийца".
Из жестяной банки, распоров руку в кровь, Шнайдер изготовил пику. Отомкнуть замок подобным "инструментом" было невозможно, но защититься от нападения - вполне. "Загнали в угол, - подумалось. - Как зверя".
Час или два спустя, послышались шаги. Шнайдер (он окунулся в мутную дрёму) встрепенулся, поднял голову: "Дочь вернулась из института", - смекнул прозорливо. Сжал в кулаке пику и попытался припомнить свои размышления: прежде чем уснуть, он сформировал некую формулу, модель поведения.
"Спасаться любой ценой... зарубил же Раскольников Елизавету сестрицу процентщицы... и остался бы на свободе, коли сумел бы держаться в руках".
- Папа? - дочь постучала в дверь. - Ты здесь? Можно войти?
Шнайдер притаился за лестницей, приготовил оружие. "Что она делает, господи? Чего вообразила, дурёха? Ведь след кровавый, отпечатки по всему дому! Неужели сунется в подвал? Беги отсюда! Вызывай полицию!"
Щелкнул замок, в желтом просвете показалась бледное девичье лицо.
Часть II
Лаперуз числился в бригаде сантехников, и бригада эта (вот уже месяцев семь или восемь) копала под надзором конвоя траншею - руководство лагпункта ?6 "Брусничный" затеяло обустроить быт зоны на прогрессивный манер.
Особых ущемлений Лаперуз не испытывал (коли говорить о лагерной жизни): требовали копать - копал, приказывали варить трубы - варил. Делал что требуется, больше молчал, на собеседника глаз не поднимал, если случалось о чём-то спросить, рассматривал собственные ботинки. Считался среди зэков пришибленным, отсюда, к слову, произошла его кличка; оставшись в одиночестве, Лука Олегович напевал: "А я бросаю камешки с крутого бережка, далёкого пролива Лаперуза". Меж тем никто и представления не имел, что напевал он не от хорошего настроения или от особой любови к музицированию, однако с единственною целью - замаскировать внутренний диалог. Тот, что начался ещё у Глова остывающего трупа - диалог с самим собой.
Диалог умещался в нескольких простых тезисах, и Шнайдеру они казались примитивными (иногда), иногда - всеобъемлющими.
"Стал ли я убийцей?" - главный вопрос.
Судили, понятное дело, за убийство, но сгорел ли внутри него "предохранитель", отторгающий от убийства подобных себе? "Убить - мерзко. И не в гибели тела загадка, но именно что в погибели души. Душегуб... стал ли я душегубом, для которого зарезать человека, словно высморкаться?" Лаперуз присматривался к "настоящим убийцам" (так он называл осуждённых по 105 статье) и находил, что это "животные особой породы". Полагал, что "не только отчаяния не вызывает у них убийство, или душевного содрогания, но даже приносит радость... плотское удовлетворение, схожее по природе онанированию".
Время от времени начальник лагеря по фамилии Оцуп давал Лаперузу специальное задание. Будучи страстным охотником, Оцуп любил, чтобы ножи его были заточены остро, а никто иной в лагпункте не умел навострить лезвие лучше чем Лаперуз.
Между двумя мужчинами сформировались отношения. Не дружба, не сочувствие (Оцуп не сочувствовал даже лагерным собакам). Не уважение (как можно уважать зэка? нонсенс). Взаимопонимание - слово ближе всего отражало.
...Лаперуз запускал точило и садился на деревянный ящик. На боковине ящика была выжжена надпись "Bordeaux". Как, при каких обстоятельствах в лагерь попало французское вино невозможно было вообразить.
Из первого вопроса вытекал второй: "Искупил ли я вину?"
В токарке бывало пусто - ни единого зэка. И от конвоя начальник лагеря освобождал (чтобы не мешали). Лаперуз развязывал тесёмки кожаного пенала, любовался блеском стали.
"Ведь если я искупил вину, получается, что убийства как бы не было. Иными словами, всё стало, как прежде. Но ведь Глова не вернёшь... парадокс... а если его не вернёшь, выходит моя вина неизбывна, и здесь я нахожусь зря. Кой толк в моём сидении в бараке, в заточке ножей, в канаве этой постылой... ежели ничего исправить невозможно? Чепуха получается, ибо занял я у одного, а долг отдаю другому".
Чтобы заточить ножи требуется терпение. Перегреешь сталь, и она станет хрупкой. Плюс внимание. Плюс твёрдость руки.
Третий вопрос был самым коварным. Размышляя над ним, Лаперуз приходил в отчаяние. "Чему Судьба хотела меня научить?" Ведь, совершенно очевидно, что Глов вернулся раньше времени неспроста. "И Глов, и его дочка, и замок, и подвал - цепь событий тонка и настолько прочна, что подозревать в ней случайные звенья глупо. И девчонка в вязаной шапочке могла пройти другой дорогой... тогда бы я вошел в дом раньше".
Но самое изящество заточки заключалась в следующем: когда лезвие было наточено и отполировано, следовало присмотреться к нему сквозь яркий свет. Кромка острого ножа превращается в точку. Кромка действительно острого ножа - исчезает. Её не видно. Такой нож не режет, но отделяет одно от другого.
"Что если Судьбе на меня плевать? У моей жизни нет цели? Я просто подвернулся под руку. Глову суждено было погибнуть, а я оказался в нужном месте в нужное время... со своими треклятыми пейзажами. Судьба использовала меня и откинула, как откидывают использованные перчатки. Забыла равнодушно".
Утром 13 января Оцуп подозвал Лаперуза (бригада сантехников только что выстроилась), устало (от начальника пахло многодневным запоем и жареной свининой) приказал отправляться на железнодорожную станцию, сунул в руки коробку, сказал, что это посылка (на станции существовало почтовое отделение).
- Гостинчик... - выговорил. - Брату в Тулу... собрал кое-что.
Лаперуз кивнул.
Хозяин продолжил: - Главное не в том. Рябов идёт в рейс. Поедешь с ним. Парень он дёрганый, бестолковый. Ему до освобождения неделя. Ка бы не учудил.
Лаперуз второй раз кивнул и повторил: "Ка бы не учудил", - повторил мысленно, когда уже взбирался в кабину лесовоза.
За окном суетилась зимняя скупая зелень - лесовоз двигался по лежнёвке с убедительной скоростью.
"А что? - подумал Лаперуз с некоторой даже злостью, - пусть так, пусть целью моей жизни было убить Глова... пусть у моей жизни вовсе нет цели - плевать. Судьба меня не сломала..." Лаперуз заметил, что шепчет, перебирая губами, а Рябов (молодой мужчина с круглым незатейливым лицом) к бормотанию прислушивается; тогда он отвернулся, ткнулся шапкой в стекло: "...не сломала, хотя попыталась. Значит, будем жить без затей, простецки. Смерть Глова не исправить, так стоит ли горевать?"
На приборной панели был укреплён транзистор с эллиптическим динамиком. Рябов прибавил громкости и со смешком посоветовал Лаперузу заткнуться:
- В ритм не попадаешь коллега, уродуешь мелодию.
Лаперуз улыбнулся конфузливой улыбкой, коей улыбаются тугоухие люди в ответ на упрёки о глухоте.
- Здесь у меня примечена дорога, - проговорил Рябов, резко вывернул руль. - Через озёра рванём, коллега. Да и какие это озёра? так... оскорбление.
Лаперуз огляделся, вокруг стремительно выросла стена - беспросветная, тёмная, - однако какое-то подобие дороги присутствовало. Кроме того, не существовало возможности развернуть лесовоз, чтобы вернуться на лежнёвку - фактически не было места.
Через час тайга оборвалась, словно её отрезали, Лаперуз зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, обнаружил, что машина движется по ровному пустому пространству. За час Рябов успел "сделать полную библиографическую справку" - он любил выражаться витиевато. Лаперуз даже не решился огорчать его по поводу слова "библиографическая".
- Три года, срок, тайга и речи прокурора, - весело кричал Рябов. - Я вас умоляю! Отрезано и забыто, как нетрезвая ошибка молодости. Вся жизнь передо мною развернулась на блюде! И жена истомилась юная и красивая. Дома меня ждёт, коллега, имеешь воображение?
Перед капотом лесовоза показалась девочка в вязаной шапочке. Лаперуз поднял палец, намереваясь спросить: "Ты её видел?" Внутри всё подобралось. Спросить не успел - передок машины ухнул куда-то вниз, зад подбросило, дико завизжали буксующие по льду покрышки.
Лаперуз выпрыгнул из кабины. Не понимая для чего, почему и нужно ли так поступать - просто выпрыгнул. Оказалось, что дверцу он приоткрыл в тот самый момент, когда увидел вязаную шапочку.
Над водой клубился парок, задний мост ещё цеплялся за лёд, однако конец был близок - машина лениво погружалась в пучину. С левой стороны взбеленился пузырь, на поверхности показалась голова шофёра.
- Сюда! - заорал Лаперуз. - Давай сюда!
Он подбежал к краю промоины, упал на лёд. Рябов подобрался ближе, вытянул руку, вцепился в протянутую ладонь. Намокший ватник обременял значительно; Лаперуз хрипел и понимал, что не вытянет - Рябов стянет его в промоину. Тогда он освободил пальцы - Рябов немедленно ушел в глубину. Однако не этого испугало Лаперуза, дрожь пробежала по спине, когда Рябов вновь выплыл. Ухватился за ломкий пласт, что-то прокричал. Прошли всего секунды, а волосы Рябова уже покрылись ледяной корочкой, воротник телогрейки заиндевел.
На вечерней перекличке выяснилось отсутствие двух заключённых. О ЧП доложили начальнику лагпункта, тот, без малейшего удивления выговорил: "Рябов и Лаперуз?" Ему ответили: "Так точно!" Оцуп задумался. Приказал организовать поиски утром. С собаками. Дежурный офицер (он недавно служил в "Брусничном") спросил, что будет с беглецами. Хозяин пожал плечами: "Как и со всеми нами: живы - накажут, замёрзли - наградят".
Лаперуз выдернул из штанов ремень, намотал один конец на кулак, кинул "удочку" в промоину. Рябов ухватился, начал подтягиваться. Лёд крошился, острые его лезвия окрашивались алым. Лаперуз упёрся ногами в ледяной выступ, напрягся изо всех сил и подумал: "Опять, как тогда... господи, теперь-то за что? И этот помрёт, утонет по моей вине или от холода сдохнет... непременно сдохнет".
Рябов выбрался на поверхность, отполз от края полыньи, лежал на спине, тяжело выплёвывая воздух. Лаперуз попытался стянуть с него ватник - ткань отламывалась кусками, моментально застывая. Корка на голове превратилась в панцирь. Рябов что-то проговорил, но губы не слушались: И-ик! И-ик!
"Издохнет. Сейчас издохнет". Отсчёт шел на минуты, на мгновения. Лаперуз разодрал одежонку Рябова, несколько раз сильно ударил его в рёбра. "Больно!" - выдохнул утопленник.
- Одевайся в моё! - приказал Лаперуз и начал скидывать с себя одежду.
"В посылке Оцупы спирт. Другими способами дурака не спасти". Быстро, без размышлений (раздумья - смерть!), убийца подошел к "пропасти", кинулся в дымящую воду...
Беглецов нашли через сутки. Оцупа толково распределил поисковые команды: вдоль лежнёвки, на станцию, в посёлок.
Лаперуз растёр спиртом себя и напарника. Влил тому в глотку добрую полулитру, естественно принял сам. Сухую одежду распределили поровну: ватник натянул Рябов, ему же достались подштанники и портянки. Тельняшку, свитер, штаны и валенки надел Лаперуз.
Оставаться у озера не имело смысла; без огня на спирту можно было продержаться часа два-три, не дольше. Лаперуз принял решение идти, взвалил на плечи тело и...
- ...направлением слегонца ошибся! - лейтенант ВОХРа, нашедший "беглецов" ликовал. - Шесть часов Рябова на себе тащил. Это что-то невероятное. Невообразимая сила духа, товарищ подполковник.
- Жить захочешь, не так раскорячишься.
Лейтенант продолжил:
- Двадцать километров отмантулил, и всё в другую сторону. На охотников наткнулся, слава богу.
- Богу слава! - откликнулся Оцупа и подумал, что Лаперузу светит наказание за побег: "Годик ещё поживёт в "Брусничном", окончательно поумнеет".
Рябову отняли обе ноги ниже колен. Впрочем, оптимизма своего он не утратил. Шнайдер лишился пальцев на ногах. За попытку побега он провёл в лагере ещё два года. К профессии вернуться не смог - помороженные пальцы рук болели, реагировали на изменения погоды. Лука Олегович был принуждён носить перчатки. Отныне и присно.