Франтишек Вавр развёл руками, будто бы тезис, коий он озвучил, не нуждался в доказательствах.
- Болтаете чепуху от которой способны увять кабачки... хотя они весьма стойки и жизнелюбивы! А, между прочим, дайте мне сигару и кружку пива, озарите меня вдохновением, и я очарую вас прелестной историей! Языки проглотите!
Вавр лукавил, вдохновение уже посетило его. И поскольку этот человек занимает не последнее место в рассказе, позвольте выговорить несколько слов о его внешности и внутреннем наполнении. Это был поджарый энергичный мужчина, лет что-то около шестидесяти. Любитель выпить и поговорить (в любой последовательности). В беседе он с педантичной регулярностью употреблял "крепкое словцо", за что и погорел... в смысле, был уволен со службы: Вавр служил в полиции в звании вахмистра, был приписан к участку Медные Грушовицы, и однажды крупно поцапался с участковым судьёй Тучеком. Конфликт возник на почве азартных игр. Вавр задержал некоего Гавлену, на квартире которого резались в карты. Задержанный настаивал на своей невиновности, поскольку в тот день играли в преферанс. Судья Тучек (известный любитель преферанса) встал на сторону Гавлены. Тогда Вавр, не в силах терпеть, что справедливость попирают, высказался о Тучеке без обиняков, энергичными словами обрисовал личность Гавлены, используя выражение "ржава курва" обильно и смачно, завершил свой спич бранью карт и всякого азарта.
"Вы понимаете, что после вышесказанного мы не в состоянии служить Фемиде вместе? - судья надел шапочку и стукнул молотком. - Личные оскорбления я пропускаю мимо ушей, но хулу преферанса простить не могу! Вы уволены!"
- Так вот, о прошлом годе, когда я вышел в отставку, - Вавр раскурил сигару и поднял кружку, дабы проконтролировать качество пены, - я отправился в Вютерсбаден, что близ Кршивоклатского леса. Там у меня племянница замужем, к тому же в Лабе прекрасные водятся сазаны. - Вавр перекинул левую ладонь через локоть правой руки и сделал волнообразное движение, напоминающее движение рыбы. - Как сейчас помню, стояло пригожее утро, я выпил чашку какао и занялся инспекцией мормышек. Вдруг прибежал мальчишка и сообщил, что доктора Гольдберга обокрали.
Того самого Гольдберга, который вырезал аппендикс у любимой гончей кайзера, вообразите себе! Говорят, аппендикс он поместил в баночку, залил чистейшим медицинским спиртом и хранит по сю пору.
Так вот, Гольдберга обнесли, но ничего не украли. Как такое может быть? - спросите вы. Я сейчас объясню, а вы пока приготовьте следующую кружку пива, я собираюсь досконально нализаться, ибо понять эту историю трезвым невозможно.
Мужа моей племянницы зовут Цицерон. Цицерон Томса. Он служит полицейским инспектором, и одному богу известно, как этот увалень умудряется исполнять обязанности! - Вавр вонзил в стол указательный палец, давая понять, что профессионализм Цицерона ниже всяких разумных уровней.
Поскольку Цицерон Томса занимает значительное место в рассказе, позвольте выговорить несколько слов о его внешности и внутреннем наполнении. Это высокий мужчина богатырского телосложения. Розовощёкий, того самого свойства, что именуется кровь с молоком. Цицерон - молчаливый весельчак, искренно полагающий, что дела идут своим ходом, притом от хорошего к лучшему, и далее (если им не мешать) от прекрасного к великолепному. Коллеги не разделяют оптимизма, а потому считают инспектора глуповатым... зато его искренно любят все без исключения девушки и некоторые породы собак.
Вавр продолжил:
- Рыбалку пришлось отложить, я скомандовал Цицерону "в ружьё", и сорок минут спустя, мы бодрой рысью приближались к особняку обокраденных Гольдбергов. На пороге нас встретила пожилая женщина, мадам Гольдберг. Мадам накинула чёрную кружевную косынку и поджала губы, словно влюблённый гиппопотам. Она мне сразу не понравилась, подозрительная бабка. - Вавр пошевелил пальцами будто присаливал что-то... но вверх ногами. - Не хочу сравнивать, но как, к примеру, ведёт себя приличная потерпевшая из Медных Грушовиц? Она привечает следователя, кормит его обедом, наливает рюмашку зубровки. И только потом, не торопясь и не травмируя психику перечисляет, мол, пропало то-то и то-то.
Мадам Гольдберг выпалила с порога, что сгинуло всё столовое серебро.
"Всё! - она всплеснула руками так энергично, будто бы Моисей, ржава курва, позабыл дорогу через море. - Исключая только ножи, которые я отдала в заточку!"
Ко всему прочему (к вилкам и ложкам), пропала серебряная супница на двенадцать персон. Обычно её убирают в поставец, но в день кражи супницу чистили порошком и содой, а потому оставили в кухне.
Естественно, я огорчился. Но не пропаже, серебра - пёс с ним, найдётся - а что мы явились, не позавтракав убедительно. Осуществлять следствие на пустой желудок, всё равно, что говорить о политике трезвым.
"Кого подозреваете?" - спросил я. Этот вопрос должен был задать Цицерон, но он улыбался, словно младенец, который увидал погремушку.
"Никого не подозреваю, - ответила старушенция, - но украл, без сомнений, граф Хеймон, великий могол и хиромант высшего мира".
Ни много, ни мало.
"Та-ак! - только и сумел выговорить я. - Дела у вас творятся!"
"А где хозяин дома?" - спрашивает Цицерон. Иногда он бывает небесполезен.
"Он умер, - поясняет старушка. - Третьего дня отдал Богу душу. Аккурат накануне кражи".
Мы помолчали... всё ещё стоя на пороге дома. В воздухе стрекотали цикады, день обещал быть знойным. Я закурил, хотя обычно свои не курю.
"А чего же это, - спрашиваю, - он заторопился к праотцам? И кто такой граф Хамом?"
"Хеймон, - поправляет старушка. - Он великий могол, и производил акт спиритизма. Мы вызывали дух Тутанхамона".
Признаюсь, после этих слов мне стоило значительных усилий, чтобы не развесить ей на уши народную фразу.
"Не усугубляйте, - говорю, - мамаша! Вы и так на месяц исправительных работ себе наговорили за незаконный спиритизм! Давайте строго по порядку! Кто помер, когда, с чьего разрешения и зачем спи... спиритизировали серебро".
Выяснилось, что 18 числа сего месяца (в воскресенье) в доме проводили сеанс. Присутствовали следующие лица: доктор Гольдберг (тот самый с аппендиксом, хозяин, живой и бодрый, как стручок фасоли), его престарелая (! обращаю внимание) супруга, друг семьи фройляйн Либкнехт (67 лет, непорочна, кончила курс в голешовицкой школе).
Кроме вышеперечисленных, на дворе дома ошивался "друг семьи" некто доцент Вотяцкий (юноша 32 полных годов, одинокий, перспективный, слабохарактерный). Доцент Вотяцкий служил на станции лодочником (при необходимости спасателем). Во времена далёкие от курортного сезона (как нынче), он промышлял хозяйственной деятельностью в пределах и габаритах уголовного кодекса. Умело говорил о театре и о "Славянских танцах" Дворжака.
Внук помершего доктора Гольдберга юноша Хенкельс штудировал на втором этаже уроки. Он отставал по химии и усиленно готовился к поступлению. Молодая жена (! обращаю внимание) доктора Гольдберга Агата находилась в комнате смежной с комнатой Хенкельса, рисовала.
"Одну минуточку! - я окликнул мадам Гольдберг, слегка напрягшись. - Из ваших показаний следует, что в доме присутствовали две мадам Гольдберг?"
"Для сыщика вы избыточно умны, - согласилась старушка. - Не понимаю, как это связано с кражей, но, если вы настаиваете, поясню. Десять лет назад мой муж доктор Ригор женился на человеке женского пола вторично. Иными словами, во второй раз. Он взял в жены девицу Агату Ризеншнауцер. После свадьбы она стала мадам Гольдберг. Это понятно? Или растолковать доступнее?"
Я пропустил сарказм старой кобры мимо ушей и уточнил: "Агата рисовала в своей комнате на втором этаже? Так? Покуда вы баловались Тутанхамоном?"
"Абсолютно верно", - склонила голову мадам Гольдберг статуса "экс".
Ну, женился и женился, скажете вы. Эка невидаль! Игорь Мошер из Дальнего Уезда женился шесть раз... по любви. И четыре раза без неё, как честный человек. И два раза по нужде, когда жёнки мёрли прямиком в страду и некогда было миндальничать.
Однако, согласитесь, две жены в наличии - это странно.
"Retournons à nos moutons! - сказал я Цицерону. - Вернёмся к нашим баранам. Ответственность за вызов призраков я уточню по Своду Законов и Правил, но это позднее. Кража серебра в приоритете".
"Начнём с супницы, - откликнулся Цица. - Её не спрячешь в карман, а значит должны оставаться улики. Я осмотрю кухню, а ты покалякай ещё разок со вдовой. Здесь пахнет жжёной серой и нековаными копытами".
"Бесовщину разъясним, - уверил я. - Не родился ещё тот Тутанхамон, который обведёт меня вокруг пальца".
Если кратко, получалось следующее. Старики Гольдберг и фройляйн Либкнехт затеяли спиритизм. Им содействовал месье Хеймон. Имелась ли у него лицензия на общение с духами и сертификат на вызов покойников, этого установить не удалось, однако, в половине восьмого, сразу после боя часов, квадрига спиритоманов окунулась в чарующий мир преисподней. В загробный мир. Собирались вызвать злободневного египетского духа, но что-то пошло не так, и в беседу ворвался покойный брат доктора Юзеф Гольдберг. Юзеф, по обыкновению, был пьян, дерзил и поносил брата последними словами.
"Погодите! - от такой мешанины впору было хвататься за голову. - Юзеф скандалил и дерзил, этому я верю! Но как он мог унести серебро? Тем более полуведёрную супницу!"
Старушка Гольдберг посмотрела на меня снисходительно:
"Вот именно! Поэтому я и утверждаю, что столовое серебро свистнул великий могол, он же граф Хеймон!"
"Как он мог? Он же сидел рядом с вами! За одним столом!"
"Когда у Ригора начался сердечный приступ, всё вокруг завертелось, - старушка потёрла пальцем кончик носа. - Хеймон мог унести колонну часов, и этого никто бы не заметил".
"Допустим, - согласился я. - А зачем? Неужели великий могол нуждался? Или взалкал под давлением обстоятельств?"
"Не берусь утверждать, - старушка поджала губы, - я не заглядывала в его налоговый бюллетень, но судя по стоптанным ботинкам, могол не располагал значительными средствами".
Я отпустил свидетельницу, а сам прошел на кухню. Цица уже закончил её осмотр. Надо признать, кухня сияла чистотой, словно голый зад при луне.
Кухарка добавила информации, что в тот день приезжал молочник, а чуть позже с фермы привезли яйца и битую птицу. На яйцах она прописала дату, птицу запекла с вялеными сливами. Я уточнил, имел ли молочник доступ к столовым приборам, кухарка ответила, что гипотетически имел, но в тот день у него захромала лошадь, молочник торопился и в кухню не входил.
"А ножи? Мадам Гольдберг заявила, что их отдали наточить?"
"Ножи точит Пепик, - ответила кухарка. - Он башмачник, и никогда не входит в дом... только, когда снимает мерки, но не в этот раз".
Опыт подсказывал, что надо искать в тихом омуте. Тихим омутом была фройляйн Либкнехт. Эта смиренная (по описаниям) овечка запросто могла подтибрить серебро... притом, ей не нужно было выносить его из дому. Либкнехт могла спрятать добычу в чулане, например, чтобы потом, потихоньку, ложка за ложкой забирать из тайника и продавать скупщику.
Согласен, версия так себе... не верилось, что старая дева сохранила запал для нахального преступления - омут чересчур устарел. И я оставил эту следственную гипотезу напоследок.
С кухаркой мы беседовали на кухне, меж кастрюль и сияющих сковород. Я распрощался, собираясь подняться на второй этаж (следовало переговорить с текущей мадам Гольдберг), и... даю руку на отсечение, шустрая девица подслушивала! Когда я шагнул по лестнице, послышался шорох юбок, мелькнула быстроногая тень и дверь комнаты едва слышно замкнулась.
Агата Гольдберг мне сразу не понравилась. Во-первых, она была красива. Среднего роста, чуть ниже старухи Гольдберг... скорее худа, чем полна, при этом атрибуты Афродиты полновесно украшали верхнюю и нижнюю половинки её тела. Короткая дерзкая стрижка, правильные черты лица, небольшой рот и бескомпромиссные тонкие губы. Пройдоха Гольдберг понимал толк в женщинах, мир его праху.
Агата рассказала, что вечером, когда проводили сеанс, она была в своей комнате. Рисовала. Показала рукой на симпатичную мазню, что стояла на этюднике.
"Сначала всё было мирно, потом послышался шум, Ри-ри... я звала мужа Ри-ри, заговорил громко и нервно. Я догадалась, что он ругается с братом, поскольку спорили о конюшне. Юзеф считал, что конюшня должна была отойти по наследству ему. - Агата вынула платок, глаза её наполнились слезами. - Из-за этой перепалки я даже не поняла, что мужу стало плохо, и продолжала рисовать. Боже мой! Он умирал, а я рисовала! Какая нелепица! Какая утрата!"
"Вынужден с вами согласиться, - буркнул я. - Большая потеря. По нонешним временам, одна супница потянет на три с лишним тысячи крон. Я уже не говорю о десертных ложечках".
Агата села на подлокотник кресла, опустила глаза. Шелковое платье с красными (но, безусловно, траурными) маками очень к ней шло. На улице бушевала жизнь, трухлявый пень покрывался оптимистической плесенью, синицы спорили за кусочек сала. Я прошел вдоль книжного шкафа, внимание моё привлёк забавный объект. Коробка, похожая на обувную, с откидной крышкой. Эдакая... механическая. Я тронул пальцем - боковинка открывалась, наподобие перископа, на ней было укреплено зеркало. С противоположной стороны, на чёрной бархатной стенке имелось круглое отверстие. Я моментально подумал, что спиритизм завоевал не токмо первый уровень дома, но и распустился пражской зеленью на втором этаже.
"Нет-нет! - Агата улыбнулась, поняв мои мысли. - Это художественный прибор. Камера обскура. Я пользуюсь ею, когда выбираюсь на пленэры".
Я повертел коробку в руках, спросил почему она пахнет порохом.
"Не порохом, -Агата вынула коробку из моих рук, поставила на место. - Это запах азотистого калия. Его добавляют в краску, для усиления яркости. И чтобы пигмент сох быстрее. Я им пользуюсь. - Она вздохнула. - А что вы думаете, серебро найдётся?"
Девица перевела тему (я отметил), но возражать не стал. Уверил, что преступление раскроем безусловно.
Агата выпадала из списка подозреваемых. Я вертел так и эдак, глупо было предполагать, что хозяйка экспроприировала супницу у самой себя - Агата была в доме единственной законной владелицей.
"Найдётся, - уверил я. - Пара дней, и вы снова будете черпать харчо любимым половником. Видите ли, украсть, это ещё не штука. Штука - выгодно продать. Следите за мыслью! Скупкой серебра занимаются двое: Юзек и Бухта. Юзек берёт большой комиссионный процент, но принимает товар в любом состоянии. Бухта капризничает, к тому же от него воняет чесноком, приличный вор брезгует с ним работать. Если взять шире, и обратить внимание на высокую кулинарию, то можно прибавить ещё пару фамилий: Писецкий и Госичка. Если память мне не изменяет, Писецкий получил шесть месяцев и отдыхает в Панкраце. А Госичка?.. Госичку мы разъясним в два счёта, только идти к нему придётся втроём. Госичка может сорваться через чёрный ход или выпрыгнуть в окно. Когда-то эта шельма работал в цирке акробатом".
Прощаясь, я поцеловал даме ручку, оценил прелесть её ароматов. В дверях траурная мадам задержала меня: "Правда ли, - спросила она, - что занятия спиритизмом караются уголовным кодексом?" В первую секунду я опешил, потом сообразил, что был прав - Агата подслушивала наш разговор со старушкой Гольдберг и навоображала себе глупостей.
"Натурально! - ответил, скрывая улыбку. - Вы даже не представляете, сколько гадостей можно совершить посредством призраков! Например, в Немецком Броде был случай. Пожаловался некий Лифшиц, фотограф и немножечко художник... я к нему обращался со старыми фотографиями. Лифшиц умудрялся ретушью вдохнуть новую жизнь в совершенно бестолковые снимки, и это, естественно, не нравилось конкурентам! И что вы думаете? лучший друг Лифшица Клаус Абельман... тоже фотограф и крёстный отец дочки Лифшица, стал вызывать духов. Требовал, чтобы они засвечивали конкуренту пластины! Теперь представьте лица клиентов, когда они стали различать на фотографиях тени умерших родственников!
Не стану отрицать, мне хотелось "добить" бедную Агату рассказом о суде над Абельманом, но тут меня окликнул Цицерон, сказал, что пора возвращаться. Время близилось к ужину.
Моя уверенность, что дело раскроется быстро - признаюсь без шуток - базировалась на мысли, что мы отыщем могола и хироманта. Графа в стоптанных штиблетах по имени Хеймон... или как там его называли по метрикам. Тут вышла заминка. Старушка Гольдберг заявила, что не знает графского адреса. Спросить у самого Гольдберга не представлялось возможности. Агата открестилась, сказав, что ведать не ведает и знать не знает. Фройляйн Либкнехт закатила подведённые глазки и, вы не поверите, спросила, что я делаю вечером. Есть ли у меня планы и не против ли я выпить рюмочку шартреза. Старая грымза клеила меня! Не вру! Хотя, я её не упрекаю... всему виной моё очарование, интеллект и шарм. Редко которая женщина устоит.
Граф задал нам феферу! Пришлось составить его словесный портрет, и шарить по полицейским картотекам. Предрассветным утром я и Цицерон, мы усаживались перед телефоном, словно анахореты пред иконами, и до позднего вечера обзванивали соседние участки.
Ах, друзья мои! сколько на это ушло труда! Впрочем, всякое следствие это прежде всего рутина. Океан монотонной работы, чтобы отыскать жемчужину в навозной куче! Усидчивость и трудолюбие - вот отличительные признаки толкового сыщика. Это в романах какой-нибудь, не убоюсь такого определения Шерлок, ржава курва, Холмс может увидеть в грязи отпечаток ботинка и рассказать каким узлом задушили горничную. В жизни так не бывает.
А Хеймон словно в воду канул. И нашелся около воды, простите за тавтологию.
Цица продолжал звонить (ему хватало терпения), а я... от безысходности и жажды деятельности я начал проверять других участников кражи. Переговорил с внуком. Он мне сразу не понравился. Я люблю людей оптимистичных, энергичных. Пусть ты преступник и, допустим, пошлый конокрад, но зачем кукситься? Ты покажи мне свою силу! Блесни клыками! Вот тогда схватка с тобой мне покажется песней, а не стоном.
Хенкельс Гольдберг оказался типичным недорослем. Он листал книжки, был бледен до синевы, худ, словно выполнен из соломы. Большую треугольную его голову обрамляли светлые волосёнки... поясню: там, где думать было широко, там, где жевать - узко, а потому голова казалась треугольной. Хотелось дать ему в руки скрипочку и накрыть стеклянным колпаком.
А вот доцент Вотяцкий меня порадовал. Я отправился на озеро, к лодочной станции, где он работал, и обнаружил, доцента мёртвым. То есть абсолютно - мертвее не бывает. Одним глазом доцент смотрел на чернильницу "Хардмут", второй глаз был похож на сдувшийся шарик.
И как всё отделано! Высший сорт! Примус! Прошу задействовать все потенциалы вашей фантазии, чтобы оценить красоту игры - в этой точке начинается моя схватка со злодеем.
На мгновение отвлекусь, не могу утерпеть. Когда я выбрался из станции и переговорил с Цицероном, первым делом я сказал ему:
"Цица! Ты меня знаешь, я человек практический! Я охотно допускаю существование духов и верю в загробную жизнь, но только в одном случае: если я могу схватить призрака за шиворот и посчитать ему на запястье пульс! Эта кража меня нервирует! Бьюсь об заклад, всё не так просто, как кажется, и под шкурой добропорядочного волка прячется зубастая овечка! Не верь глазам своим, Цица, проверяй показания дважды!"
Вообразите: стылый далёкий берег, серая равнодушная галька, от берега в озеро убегает дощатый настил. Фигурка унылого дельфина выкрашена пошлой фиолетовой краской. Лодки лежат на берегу брюхами кверху, и не успокоится на них взор одинокого бродяги, ибо нет в это время года на станции даже единой живой души. Уныние и запустение. Зато в комнате лодочника - буйство жизни. То есть смерти.
В центре комнаты валяется бюст Вильгельма Теля с отбитым от пьедестала углом. Я примерил его к руке, и нашел "оружие" не лишенным практического очарования. Вот только убили явственно не им. Доцент Вотяцкий сидел за столом, уложив голову на скрещенные руки и мирно "дремал". Выстрел из пистолета пробил его правый глаз и унёс кусок черепной коробки, запачкав брызгами натюрморт Эмиля Филла. Впрочем, абстракцию это ничуть не дискредитировало.
Хочу отметить, лодочник обильно украсил своё рабочее место предметами искусства, и это негативно отразилось. Как говорил Пудил Лисицкий (он работал по церковным кружкам): Не бери больше, чем заслуживаешь, раб божий!
Важная деталь: пулю обнаружить не удалось.
Сбоку от двери, агрессивно вытянув руки, будто он задумал сигануть в воду, да призадумался, лежал... кто бы вы думали? Граф Хеймон, великий могол и хиромант собственной персоной! Личность мы установили позднее, но я не стану наводить тень на плетень - это был он.
Хеймона застрелили из револьвера. Револьвер сжимал в руке доцент Вотяцкий.
Убийца... я говорю о настоящем убийце, пытался убедить нас, что дело было так: мужчины повздорили, Хеймон кинулся на подельника с бюстом Теля, Вотяцкий дважды шмальнул в драчуна, а затем, видимо от огорчения, застрелил себя.
Цицерон потеребил пальцем ус - есть у него такая привычка, он ершит большим пальцем усы, будто собирается целоваться, - сказал, что убийство совершено под влиянием аффекта:
"Доцент застрелил подельника, затем опомнился и выстрелил в себя. Из невыносимого чувства вины".
"Застрелился в глаз?" - уточняю я.
"Ну, да".
"Во-первых, это пошло. Во-вторых, нужно сильно вывернуть руку. К тому же он сжимает револьвер старой модели, у меня был такой, это 22 калибр. Он никогда не расколотит череп. Бьюсь об заклад, доцента шлёпнули из другого оружия. Хотя стреляли с небольшого расстояния, на коже виден ожог".
Тело Хеймона явственно перетащили с другого места. Об этом свидетельствуют стёртые носки ботинок и след на земле. Притом, тащил человек физический слабый, женщина или подросток. Мужчина перекинул бы тело через плечо, а убийца тянул волоком.
"Не понимаю, зачем было возиться? - удивился Цицерон. - Не проще ли было спихнуть в озеро?"
"Проще, - согласился я. - Но преступник хотел нас обмануть. Полагаю, у него есть умысел. Одно можно утверждать наверняка, перед нами дилетант".
Последнее предположение подтвердил полицейский врач. Оказалось, что между убийствами прошло не менее суток: прежде застрелили доцента, а уже потом, мёртвый он пульбанул в великого могола.
Из приятного: в задней комнате, за строем лодочных вёсел, прикрытое спасательным кругом с выгоревшей на солнце краской, завёрнутое в парусину нашлось столовое серебро Гольдбергов. В полном комплекте, включая супницу и подставку для отварного яйца чуть примятую сбоку.
Такие вот таштички.
А чтобы вам интереснее было угадывать убийцу, отмечу, что у доцента Вотяцкого почернели пальцы. Я предположил некроз, на что доктор возразил, что мы имеем дело с: "Аргенти оксидум, оксид серебра. Вероятно, посуду чистили, а от соды и серебра всегда пачкаются руки".
И ещё. В кармане могола Хеймона завалялась квитанция из прачечной гостиницы.
Признаюсь, когда я увидал квитанцию, то прямо-таки ожил и заулыбался. Револьверы, пули, отбитые носы бюстов и прочие улики с места преступления - эти вещи сомнительны, их легко подделать. Медвежатник Лившек (я был на его свадьбе почётным гостем), прежде чем идти на дело, всегда заходил в парикмахерскую, там он подбирал пучки чужих волос. Я спросил, зачем, Лившек ответил: "Разбрасываю на рабочем месте. Мне не трудно, а вам интереснее искать. Всё же работа сыщика такая унылая!"
Так вот, я всегда утверждал и утверждаю: улики вторичны! Покажите мне жилище человека, и я вам перечислю его преступления вплоть до нестираных носков!
От своих убеждений я не отрекаюсь, но в этот раз узелок оказался чертовски запутан. Будто бы мы с Цицей пошли на рынок купить гуся, а нам подсунули драную кошку: заместо простецкого дела о краже, мы получили двух вразумительных покойников! Притом, один из них был несвеж!
В голове Цицерона мелькали мысли тождественные моим, племяш ухватил меня за локоть и проговорил:
"Послушай, Вавр! А давай мы не станем торопить события! Сдаётся мне, семейство Гольдбергов само всё решит!"
"Хочешь сказать, они причастны?" - спросил я.
"Как божий день! - Цица больно сдавил мой локоть. - Дадим им время, и в живых останется только один! Его и арестуем!"
"Идея неплоха, зачем стану отрицать? - Я выпутался из стальных пальцев. - Боюсь только мне не хватит терпения. Я уже взял след и готов вцепиться преступнику в глотку!"
"Я буду участвовать!"
"Тогда тебе нужно поехать в гостиницу и с пристрастием допросить тамошних шмендриков. Уверен, они многое знают. В смысле, кое-что знают... ну, хоть что-то они знают... я надеюсь".
Следующим утром, ни свет ни заря, Цицерон поехал в гостиницу "Аркада" (где проживал могол), а я направил стопы к дому Гольдбергов, и, признаюсь, ощущал в душе дьявольское вдохновение.
Я пошел через сад, намереваясь срезать угол, в беседке наткнулся на фройляйн Либкнехт, подумал, что на ловца и зверь бежит.
Фройляйн носила сдержанно-жизнеутверждающий траур: вуалетка, скука на лице и томик Бодлера ратовали за печаль, бутылка зелёного шартреза, рюмка и табакерка утверждали превосходство плотских радостей. Когда девица Либкнехт увидела меня, щёки её порозовели и выражение лица умаслилось, переметнувшись на светлую сторону.
"Не хотите ли табаку? - предложила она. Я отказался. Она сказала: - А я себе позволю!"
Либкнехт заложила одну ноздрю, затем вторую, затем дружно, во два "ствола" чхнула. "Чтоб тебе пропасть!" - подумал я, но мимикой не высказал негодования.
"По делу... я, - начал сурово. - Поэтому давайте без антимоний. Чётко, громко, последовательно. Расскажите, как проходил акт спиритизма?"
Либкнехт уверила, что признается во всех грехах без малейшего зазрения, но прежде выпьет рюмочку шартреза.
"А не будет вам? - едко осведомился я. - Утро-с!"
"Вам жаль?" - перебила она.
Надо признать, фройляйн Либкнехт якшалась с Бодлером, но обстоятельства изложила внятно. Что значит, старая школа.
Семейство Гольдбергов затеяло поразвлечься с покойниками (забаву практиковали в доме регулярно), для этого завесили окна, зажгли свечи, зарубили курицу и кровь её в чаше установили в центре стола. Могол Хеймон проговорил положенную чушь, сдвинул косматые брови, и всё завертелось. Первым вышел на связь Тутанхамон, он был вял и скуднословен. Затем, разрушая все правила и устои, в линию связи ворвался Юзеф Гольдберг, покойный брат покойного брата. Юзеф ненавидел Ригора из-за конюшни, которая должна была остаться ему, однако, это дело сомнительное и путаное, ибо... девица заголосила подробности, я схватился за голову:
"Стоп! - скомандовал громко. - О конюшне поговорим в другой раз! - жестом я согласился на шартрез. - Сейчас вещайте о Юзефе! Он угрожал?"
"Конечно! - откликнулась фройляйн, педалируя букву "Ч". - Ещё как! Обещал скорую смерть и продолжительные мучения! Дело в том, что Ригор отдал Орлика, любимого жеребца Юзефа, на живодёрню! Его пустили на колбасу, можете вообразить сие кощунство?!"
Братья поцапались, затем пошел зеленоватый дым. Юзеф выкрикнул, что идёт за братом: "Я утащу тебя в преисподнюю!" - так он сказал.
"Что дальше?" - спросил я.
"Свечи вспыхнули и погасли! Я бросилась раздвигать гардины, - Либкнехт раскинула руки, демонстрируя жест. - Но на улице висела непроглядная тьма!"
Мадам говорила руками, и это было забавно. Я кивнул.
В общем, дело было ясное: доктора Гольдберга накрыл удар, и он отправился в загробный мир... а не обратно, как было обещано.
"А доцент Вотяцкий? - осторожно спросил я. - С кем он был близок? Быть может, дружил с кухаркой? Часто появлялся в доме?"
Фройляйн Либкнехт опрокинула рюмочку и резко повела плечами, обозначая, что "хорошо пошло!" Налила ещё порцию, кивнула мне, давая понять, что это "пропуск" в продолжение истории.
"Он хороший добрый милый молодой человек, - сказала, слегка улыбаясь. - Помогал по хозяйству, буквально ежедневно. Слишком бедный, чтобы быть счастливым".
"Ты возьми вот что, - фройляйн поманила меня пальцем, придвинулась вплотную. - Юзеф сказал: Я иду за тобой, мерзость тицианская!"
"Так?"
"Но Юзеф никогда не ругался! Он получил университетское образование!"
"Хм, - повторил я. - Насколько вы глубоко его знали?"
"Ну, - она склонила голову и потупила глазки, - слишком глубоко Юзеф не мог... хотя старался подольше... искренно старался".
Я поднял большой палец и отсалютовал старушке. А кто меня осудит, пусть горит в аду.
Выкушав шартреза "на добрый путь", я прямиком отправился на второй этаж, в комнату Агаты. Алкоголь приятно горячил кровь. Когда я бываю в таком состоянии, то становлюсь нахальным и наглым до крайности. Мне всё нипочем! С красивыми девушками беседую легко и бесцеремонно, упиваясь своим мужским превосходством.
"Как вы познакомились с мужем? - спросил я, разглядывая Агату. Сегодня она мне не понравилась ещё лучше. На груди девушки клубился чёрный бант, лоб прорезала драматическая морщинка. - По любви или по расчёту?
"Ни так ни эдак, - моё нахальство Агату не смутило. - Он меня задавил. Почти насмерть".
"Задавил?" - переспросил я, ощущая, что упускаю инициативу. Разговор ещё в самом начале, а бесовка уже обыгрывает меня.
"Я окончила курс монтажниц, была единственной девушкой в бригаде. Мы протягивали телеграфную линию, я стояла на лестнице у столба, а Ри-ри ехал на своём автомобиле".
"Для этого они предназначены".
"Он засмотрелся и протаранил столб. Лестница подломилась, и я упала на капот. Сломала обе ноги. Перелом правого бедра случился открытым, хотите покажу вам шрам?" - Она потянулась к юбке, я неистово замахал руками, давая понять, что верю. Искренно верю!
"Ригор положил меня в свою клинику, сделал операцию, дважды в день заходил проведать, приносил цветы и фрукты".
Агата притихла, я спросил, что было дальше.
"Мы подружились, а потом я забеременела... как-то случайно получилось. Ри-ри был на седьмом небе от счастья, ведь его жена не могла иметь детей. Я не настаивала на браке, не хотела разрушать семью. Развестись и жениться на мне решил сам Ригор, считал, что так будет правильно".
"Допустим, но я не видел в доме детей".
"Ребёнок родился мёртвым... у нас должен был быть мальчик... сын".
Она отвернулась к окну, я - следом. За окном покачивались ветви. Оптимистическая муха билась головой в стекло. Я выразил соболезнования и некоторое время молчал, давая Агате время успокоиться. Пауза затягивалась. Агата спросила, бывал ли я в Бухаресте:
"Он уродлив, грязен и небезопасен, но я люблю этот город. Там превосходная уличная толпа. Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом. Движешься в толпе без всякой цели, туда и сюда, живешь вместе с нею, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что и в самом деле возможна одна мировая душа. Когда-нибудь я туда уеду. - Агата посмотрела на меня строго, потом безо всякого перехода заявила, что находит мой вид нездоровым: - У вас серые щёки! Как голодные мыши!"
"Усталость. Кручусь, как белка в колесе".
"Я помогу. Юзеф научил меня полоскать горло коньяком. Это вкусно и полезно".
Или я прав, или одно из двух: эта энергичная молодая женщина не умела грустить долго. Жизнь кипела внутри неё. Однако упоминание Юзефа меня насторожило: опять этот лошадиный покойник мутил мне воду.
"Скажу больше! - откликнулся я. - Ксёндз Бунимович (его судили за растрату) излечил коньяком ангину судьи Штрауца. За что получил серьёзную скидку: вместо шести месяцев, всего полтора!"
"Попробуем?" - предложила Агата, и в глазах её запрыгали чертята.
"С удовольствием! - согласился я, прикидывая, как бы не насобороваться невзначай. - Только один вопрос. Последний. У вас есть в доме оружие? Не ружьё, а что-нибудь помельче?"
Агата вытянула в меня указательный палец, прищурилась и спустила "курок" большим пальцем. Сказала, что у фройляйн Либкнехт есть оружие:
"Ей подарил Ригор. Пистолет марки Вальтер".
Семейство Гольдберг продолжало изумлять! Я спросил зачем божьему одуванчику нужен пистолет, Агата ответила, что фройляйн регулярно перемещается от станции к дому через лес: "А там случаются злые бродяги и бродячие собаки".
"Логично", - согласился я, и мы приступили к животворящим полосканиям.
Час спустя, я услышал глас долга - он требовал. Тогда я немедленно распрощался, пожелав Агате доброго здравия. Она чмокнула меня в щёку, и в эту секунду девица не понравилась мне максимально возможно.
Кто скажет, что я назюзюкался и был неспособен на полноценное расследование, тот глуп, как пробка! От коньяка нюх ищейки значительно обостряется!
Настало время осмотреть гостиную в которой убили доктора Гольдберга (а что его убили я нимало не сомневался). Я спустился на первый этаж, прошел мимо кухни. На кухне жарили лук, и, клянусь, даже самого отпетого праведника можно было искусить такими божественными ароматами. Но я устоял.
Передо мной просторная гостиная. Сосновые стеновые панели. Парочка оленьих рогов. Круглый дубовый стол напоминал выбросившегося на берег кита - он был велик и неуместен. Полагаю, поэтому его задвинули в угол. Повинуясь вдохновению, я нырнул под стол и тут же ударился лбом об улику: на столешнице была укреплена... я даже не сразу сообразил, что это... тарелка? сковорода? "Радио!" - ошпарила мысль.
От динамика тянулись проводочки. Незаметно спускались по ножке стола, ныряли в дырочку у линии пола.
"Наверху всего две жилые комнаты... ага... Агата или внучок Хенкельс?"
На втором этаже провод аккуратно срезали, дырочку залепили глиной - она подходила по цвету. Такую же залепленную дырочку я обнаружил около комнаты Хенкельса.
Полагаю, вы устали от длинного рассказа, поэтому постараюсь изложить улики накоротке. Я постучался в комнату, вошел, спросил, как дела. Хенкельс ответил, что всё в порядке. Я не поверил.
Он опять не понравился мне... равно, как не понравился позже в суде... и после даже выхода на свободу. Парнишка был себе на уме. Присутствовало в нём нечто-такое... сомнительное, порочное, если позволите, и не станете меня цитировать.
"Как у тебя с девушками?" - я.
"А что?" - он (настороженно).
"В твоём возрасте я стремился ухватить каждую девчонку за жо... в общем, пообщаться. А ты всё время с книжками", - Хенкельс лежал на диване, читал Справочник химических элементов.
"А что? Нельзя?"
"А-что-а-что! - передразнил я. Парня нужно было "колоть", притом, решительно. - Что ты читаешь?"
"Соединения фосфора, - оживился Хенкельс. - Вы знаете, что некоторые соединения фосфора дают зелёное свечение?"
"Понятия не имею".
"Если добавить квасцов в огонь, получим зелёный дым", - продолжил Хенкельс, ухмыляясь.
Плут явно играл со мною. Хотелось взять его за ухо, выволочь на двор и назидательно выпороть. Вместо этого я зевнул и, не выражая интереса, спросил:
"И что? Такие квасцы у тебя есть?"
Он вскочил, подошел к шкафчику, отпер дверцу. Вынул бутылочку и посмотрел её на просвет:
"Недавно были. Наверное, кто-то взял".
"Кто мог войти сюда?"
"Любой. У нас непринято запирать дверей".
Моё преимущество заключалось в следующем: отрок считал меня глупцом, и я не спешил его разочаровывать. Как говорила карманница Сюзя из Чёрной Златы (она работала на поминках), лучше мы у них, чем они у нас.
"Послушай, парень, - проговорил я с ленцой и меланхолией, - провода от радио ведут в твою комнату. Даже если судья расплачется от умиления, какой ты жалкий и прыщавый, тебе светит серьёзный срок. Поэтому отставь свои глупые шуточки и рассказывай правду. Я гарантирую тебе максимальную скидку, как жертве суровых обстоятельств. Мы наврём под присягою, что дедушка истязал тебя, и что ты отплатил ему посредством брата Юзефа из гуманных соображений".
Лишь только я закончил фразу - вообразите себе - этот прыщавый недоросль выпрямляет спину, становится во вторую позицию, и заявляет, что никогда его уста не проговорят лжи! и что я никогда не смогу доказать, что именно он говорил голосом Юзефа Гольдберга!
Вот же титька тараканья!
"Ладно, - говорю я и выхожу из комнаты, не желая вьюноше зла. - Поглядим, чей петух запоёт голосистее!"
Не стану скрывать, я оказался на распутье. Первым желанием было вернуться в комнату Агаты, и ещё разок прополоскать горло (комната Агаты располаскалась... в смысле, располагалась недалече). Второй вариант развития дознания подразумевал встречу с фройляйн Либкнехт. С ней можно было усвоить рюмочку шартреза, и уточнить, прочему старая кошёлка утаила про "Вальтер".
Меж тем, часы подсказывали, что нужно двигаться компромиссным путём. Двигаться спешно. Я переместил своё туловище в кухню - кухарка готовила потрошки, приплясывая и что-то напевая, - я моментально вдохновился (не забывайте про горячительное) и взял женщину прямо у плиты. Взял в оборот, не подумайте дурного.
"Послушай меня, Маринка..."
"Я Горинка!" - обиделась кухарка.
"Не станем обращать внимание на мелочи! - попросил я, не ослабляя хватки. - У всех бывают недостатки! Скажи мне, Ма... Горинка, где хозяева хранят свечи? Те, которые они используют для спиритизма?"
Как я и предполагал, свечи хранились в шкафчике. Время от времени кухарка пополняла запас. И каждый обитатель дома мог свободно подойти и взять свечу.
"Всё сходится!" - подумал я, с некоторым даже возбуждением.
Кухарке захотелось целоваться, и мне пришлось цыкнуть на неё во строгости, ибо следствие пребывало на пике мозгового штурма. С минуты на минуту должен был вернуться Цица, и его информация должна была влиться в картину.
Пока я ждал племянника, пораскинул мозгами. Вопросы самые немудрящие: Зачем малыш Хенкельс рассказал мне про фосфор? Зачем вспомнил Юзефа? Почему, наконец, не убрал провода и динамик? Ведь он мог!
Цицерон появился на закате, сияя, словно начищенная пряжка. Распахнул уста для рассказа - я опередил его:
"Молчи! - сказал. - Дай угадаю! В четверг кто-то звонил в гостиницу и попросил к аппарату Тутанхамона... то есть, Хеймона. Голос показался телефонистке странным, будто бы говорили нарочито грубо или через платок. Верно?"
"Как ты догадался?"
"На следующий день Хеймон собрался, - продолжил я, - и отбыл в неизвестном направлении, обрадовав портье намёком, что все долги будут погашены и даже появятся суммы на чаевые".
"Именно так! В тех же самых выражениях! - Цицерон погрозил мне пальцем: - Вавр! Ты снюхался с загробным миром?"
"Если бы! Тут дела похлеще!"
Логика следствия требовала ещё разок перетряхнуть подозреваемых, но... но не хотелось тревожить домашних в поздний час.
"Вот, что, - сказал я Цицерону, - пусть спиритисты спят спокойно, носики-курносики сопят, а мы пока метнёмся на лодочную станцию. Руку даю на отсечение, там мы найдём..."
"Что?"
"Кое-что!"
Оступаясь, чертыхаясь, отдавливая друг другу пятки, мы пробрались на зачумлённую станцию. В голове моей звенела мысль: "Коли я ошибся, Цица меня поколотит!", но я не ошибся. На дворе, под навесом, на походной керосиновой плитке присутствовала кастрюлька. В её недрах явственно плавили стеарин - на стенках остался налёт. Я соскрёб ножом стружку, уложил её на обрывок газеты, свернув самокрутку. Поджёг. Через мгновение пошел зеленоватый дым.
"Познакомься! - кивнул Цицерону. - Перед нами душа Юзефа Гольдберга".
"Это он? - всерьёз удивился Цица, всё ещё допуская мои мистические сверхспособности. - Какой-то он чахлый".
"Он-он, не сомневайся, - уверил я. - Натурально он".
Карты легли на стол, пазл сошёлся. Оставалось только защёлкнуть наручники. И всё же какая-то мелочь не давала мне покоя.
Из-за тучи выбралась луна (полная, круглобокая), фруктовый сад наполнился тенями и дрожащими призраками. Темнота казалась такой... хрупкой, нежной и незащищённой. С небес нахально свистнула птичка.
"Соловей", - высказался Цица.
"Паровоз! - выдохнул я. - Матерь божья! Какой же я глупец! Сегодня воскресенье, по воскресеньям проходящий на Бухарест!"
Окликнув "За мной!" я помчался по седой от лунного света тропинке. Цицерон передвигался рядом, пыхтел и отплёвывался, напоминая скакового тюленя.
Четверть часа спустя, мой племянник запросил передышки.
"Ну, хорошо, - сказал он, - мы бежим на станцию, это я могу понять. Но почему мы бежим вокруг? Прямиком было бы короче!"
"В том-то и дело, мой юный следопыт, что напрямки мы можем успеть".
"А нам нужно опоздать?"
"Хотелось бы".
Цицерон философски поднял брови. Его лицо выражало следующие, примерно, эмоции: "После знакомства с Юзефом из самокрутки, я ничему не удивляюсь".
"Тогда давай торопиться шагом, - мудро заметил Цица. - Я припас бутылочку "Монастырского хмельного". Это пиво прекрасно скрасит прогулку... то есть погоню".
Я расцеловал племянника и отхлебнул из бутылки. Начал рассказывать:
"Всё началось, как наивная шутка... я убеждён. Агата прикрепила динамик к столешнице и провела провода в комнату Хенкельса. Хенкельс, в свою очередь, научил Агату изготовить свечи, которые пускают зелёный дым. Для чего были нужны такие фиоритуры? - спросишь ты, мой пытливый коллега. Дело в том, что к семье Гольдбергов присосался могол и хиромант Хеймон. Агата решила его проучить.
Вначале всё шло гладко. Хенкельс заговорил голосом покойника, заструился зеленоватый дым, и..."
"Именно! Но это только присказка, сказка впереди. Пока Агата рисовала натюрморт... к слову, рисовальщица из неё, как из пингвина сокол, а домашние возились с умирающим, хиромант сдрейфил и убежал, не получив оплаты. Зато не растерялся доцент Вотяцкий. Он был в деле, именно он отлил фосфорные свечи. Доцент педантично собрал столовое серебро и тихонечко убрался восвояси.
В этой временной точке шутка ещё могла остаться шуткой, но мадам Гольдберг статуса "экс" вызвала полицию, в смысле нас с тобой, Цица, и заявила о пропаже. Старушка Гольдберг заподозрила хироманта, но практичная Агата сразу сообразила откуда ноги растут. Она пришла на лодочную станцию и, с дамской змеиной хитростию, спросила, а не брал ли доцент столового серебра? Доцент отрицал, однако на пальцах его остался чёрный след. Мы с тобой его тоже видели.
Тогда Агата возвращается домой, берёт "Вальтер", вставляет его в камеру обскура и второй раз идёт на станцию. Доцент, не чувствуя подвоха, заглядывает в дырочку и видит..."
"Пулю!" - возликовал Цица.
"Т-ш-ш! Не ори, Цицерон! Ты перебудишь всех волков, хищникам тоже необходим отдых! Доцент Вотяцкий расстался со своей черепной коробкой, но существует ещё хиромант! И он может связать воедино акт спиритизма, серебро и Агату с Хенкельсом.
Тогда Агата позвонила в гостиницу, и, прикрывая телефонную трубку платком, обещала расплатиться с моголом. И даже посулила премию. Хеймон примчался на лодочную станцию, где был застрелен молниеносно. Тут Агата перехитрила саму себя. "Вальтер" она выбросила в озеро, и в хироманта стреляла из оружия Вотяцкого. Правдоподобности для. Мадам не разумела, что полиция умеет извлекать пули, а судебный медик легко определит дату смерти.
Потом мы нашли столовые приборы, вернули их Гольдбергам, и..."