Аннотация: Один из ранних рассказов автора из не опубликованного Сборника.
РОЖДЕСТВО
Стояли крещенские морозы. Необычайное множество снега носилось во все стороны, закручивая прохожих и обильно их осыпая. И от этого становилось уютно на улице, как будто снег делал все предметы близкими и родными.
День быстро кончился, и фонари раскачивались, отбрасывая падающие снежные тени. Везде светились окна, и в маленьких дворовых улочках редко можно было встретить кого-нибудь из прохожих.
В этот день Маше исполнилось восемнадцать лет. Она вышла на улицу ещё днём: не хотелось сидеть дома, потому что Маша ожидала от этого дня чего-то необыкновенного. Она ходила по улицам, пока было светло. Стемнело, и вот она возвращалась домой.
Впереди кто-то с трудом шёл. Снег был у него на голове и плечах. В руке -- палка. Маша нагнала странного прохожего -- это оказалась маленькая старушка с добрым лицом. Обе посмотрели друг на друга, поравнявшись, и старушка улыбнулась девочке. Радость взгляда передалась Маше, всколыхнув что-то в груди. Она тоже ласково улыбнулась старушке, как бы говоря: "Какая ты, бабушка, хорошая!"
Маша пошла дальше. Она знала, что старушка смотрит на неё. И она представила себя со спины: небольшого роста, красное пальто, руки в варежках, голубая шапочка.
-- Девочка!
Маша обернулась. Это старушка позвала её.
-- Девочка. Ты добрая? Ты хорошая девочка! Я по глазам вижу. Я тебе хочу подарить кое-что. Вот... Вряд ли я уже встречу кого... А тебе это будет нужнее. Я-то знаю... На-ка!
Она протянула ей книгу, старую, небольшую.
-- Только не давай никому. Читай одна. Даже родным не показывай. А придёт время, сама будешь знать, кому сказать. Носи всегда с собой. Благословит тебя Господь, доченька!
-- Спасибо, бабушка!
-- Будь счастлива, как тебя зовут
-- Маша...
-- Маша!.. -- старушка перекрестила её и пошла через улицу.
Девочка сунула книгу под пальто и, сжимая переплёт, побежала домой, заранее радуясь неожиданному подарку.
Родители смотрели телевизор в соседней комнате. Маша потихоньку сняла пальто и прошла поскорее к себе. Сев за письменный стол, она прочла: "Евангелие или Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа".
"Как у Рея Бредбери!" -- вырвалось у девочки. -- "Только, там была Библия, но это, кажется, одно и то же."
Она сидела до поздней ночи, читая "Господень" подарок. Серьёзность, правдивость и в то же время что-то порой схожее со сказкой, но отличающееся от неё, а вернее, нечто такое, чего она не знала ещё, во что ещё не поверила, -- захватило её полностью, и ей хотелось не отходить, не выпускать эту книгу из рук до тех пор, пока она не разберётся во всём, всё не выучит наизусть. Она читала и плакала -- в конце Евангелия. Счастливые слёзы текли по её щекам. Она прижимала к лицу книгу, и... молилась открывшемуся сладкому и такому близкому Христу. И, казалось, Он отвечал ей тихо, без всяких человеческих слов, -- чувством блаженства и ликования, переполнявшего душу, готовым вырваться у неё из груди вместе с новым сердцем, бьющимся, трепетным и живым. Она любима самим Христом, самим Богом! Её, её Он любит!
Маша спала. И ей снилось, что за ней гонятся, и она что есть силы убегает. А гонится за ней механическая собака с ядовитыми зубами, и люди все знают, что собака её догонит, ударит током и вопьётся в неё зубами; люди сидят -- каждый у своего личного, иногда цветного, телевизора и смотрят это всё по нему. И собака догоняет её -- она падает, собака набрасывается, закрывая собою всё... И она умирает. Умерла. Нет. Не умерла -- проснулась. Проснулась -- смотрит. А на её кровати сидит какая-то девочка. Она очень похожа на неё.
-- Здравствуй!
-- Здравствуй.
Они разговорились. За окном было темно. Падал снег. Снег падал на асфальт и сразу же таял. А всем людям, наверное, хотелось, чтоб он не таял, а чтобы проснись они утром -- а кругом всё было бы белое. Но он таял...
Девочка рассказывала Маше о Христе. Евангелие, написанное старинным, порой непонятным языком, она пересказывала Маше, объясняла. Объясняла просто и уверенно -- и переставали существовать противоречия, раскрывалось что-то ещё более глубокое, истинное.
Но кто-то шептал Маше: "Не верь!" Кто-то, кому, действительно, было нужно, чтобы она не поверила.
-- Имеющий уши, да слышит! -- сказала незнакомая девочка.
Снег падал и таял, и Маша подумала: "Снег, а тает..."
-- Зачем было вам искать Меня? Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? -- девочка рассказывала и рассказывала, и было так хорошо и интересно! Но веки тяжелели, тяжелели, и Маша опять заснула...
Она проснулась очень рано, и сразу выглянула в окно.
Падал крупный снег. Трещали воробьи, и чьи-то одинокие следы были видны на том месте, где завалило дорожку через двор.
Она вспомнила ночную гостью и не могла понять, приснилась ли она ей или была наяву -- радостное чувство сопровождало воспоминание о вчерашнем происшествии. То, что она прочитала и то, что приснилось, чудесным образом переплелось в сознании, создав живую картину и уничтожив сомнения, закравшиеся было от недопонимания прочитанного. Как будто то, что она прочла, было и с ней; будто она была и видела всё, что произошло почти две тысячи лет назад; не видела и не была, а просто знала, что это было, и поэтому была уверена; и уверенность давала ей эту счастливую, переполнявшую её радость. Она хотела бы поделиться с кем-нибудь, но боялась, что её не поймут.
Прошло несколько дней. А снег всё падал и падал. Уже в сугробах ему не хватало места, и дороги сделались узкими. И дворники едва успевали махать лопатами, скрести, скоблить. И радостно было от этого снега, и с ненасытным чувством хотелось, чтобы он падал ещё и ещё.
Ветер свистел. Был опять тёмный вечер с вихрями снега сквозь фонарные брызги. Маша не смогла усидеть дома, и, вот, сейчас она ехала в метро. Там были усталые или пьяные люди. Одна пьяная компания с гитарой и вымученным искусственным смехом, чередовавшимся с неприятными, вставленными зачем-то в текст песни, словами, проскакивавшими скороговоркой сквозь зубы певшего, ехала куда-то с нею в одном вагоне. Были одинокие пьяные, молодые или старые; они или, раскачиваясь, стояли у двери, опершись плечом, или сидели, заснув, со сползшей шапкой, готовой упасть каждую минуту, с трясущейся от движения поезда головы. Никому не было до них дела; все ехали по своему делу и как будто думали, что пьяные тоже едут по делу и знают, куда едут -- иначе бы не спали.
Потом -- снова глубокие сугробы, снег падает, людей ещё больше -- Маша приехала в центр Москвы. Перетоптанный коричневый снег, троллейбусы, с трудом переползающие между суетящимися людьми, магазины, очереди...
Она свернула в переулок, и тут только остро ощутила одиночество, вызванное чувством, что она -- вот она, сейчас, -- находится здесь, причём в каком-то особенно глухом незнакомом и тёмном месте. И тут ей показалось, что быть одной невозможно и, как поняла она это, сразу и почувствовала чьё-то спрашивающее немое присутствие.
В переулке не было ни души. Она закрыла глаза, но поняв, что это не даст ответа, прислушалась тогда к рвущемуся внутри неё чувству. И ей отчего-то стало необычайно легко, потому что она поняла, куда нужно идти. И тогда она побежала...
Никогда больше в жизни Маша не испытала более счастливых минут, чем эти. Они растянулись в целые три дня, произвели в ней удивительную перемену, так что близкие сочли, будто девушка попросту влюбилась.
Они стали за нею следить, и оттого, что не могли ни в чём уличить, старались не пускать из дому. Когда же она попыталась им всё объяснить, они повели её психиатру. Врач прописал лекарства, и родители заставили Машу их принимать. А когда они узнали, что она познакомилась с верующими людьми, крестилась и стала посещать церковь, то принудили её лечь в психиатрическую больницу.