Общественные и культурные перемены в Англии на рубеже XVIII и XIX веков.
Великий английский романтизм.
Эпохи не следуют одна за другой в стройной последовательности, но возникают незаметно , так что не только с отдельными людьми случается, что они живут не в том, как они полагают, времени, такое непонимание случается иногда с целым поколением. Тем временем, когда писатели и моралисты "августианцы" всё ещё трудились над улучшением образа идеального мира, в котором умеренность, хороший вкус, разум и гармоническое развитие приведут человечество к спокойной стране умеренного счастья, - в общественном укладе и в литературе действовали уже силы, которые вскоре должны были разбить всё это искусственно возведённое здание. Свифт, никогда не доверявший благородству человеческого племени, издавна предостерегая реформаторов, писал:
"Заблуждение добрых и мудрых людей в том, что они предполагают в людской природе больше рассудка и чести, чем это вообще в её возможностях"
Свифт указывал не на особую болезнь своего времени, он только напоминал об ущербности всего рода человеческого, и его предостережение актуально всегда.
Джонсон был ближе к своему времени, когда с беспокойством обнаруживал, что
"Деньги получают все почести, которые заведомо принадлежат знанию и чести".
Не торговля, как полагал Джонсон, а резкие общественные перемены, вызываемые ростом нового фабричного промысла и пауперизацией деревни, изменяли структуру страны как хозяйственную, так и общественную.
Пауперизация стала результатом смены традиционного уклада сельского хозяйства , итогом прославленных и ославленных "огораживаний".
До этого времени поля всей деревни использовались сообща, а окружающие неудобья были общими пастбищами. При наступающей интенсификации хозяйствования на селе дело дошло до выделения и огораживания отдельных хозяйств и ликвидации до того общих пастбищ. В результате это обогатило состоятельных и работящих крестьян и подняло земледелие, но одновременно лишило всякой собственности и средств к существованию целые массы бедного крестьянства.
Одновременно изобретение паровой машины, которое сделало возможным развитие угольных шахт и металлургии, изобретение прядильных и ткацких станков , связанное с появлением хлопка, нового и дешёвого волокна, как и постройка больших керамических печей, - незаметно изменяли облик страны.
В искусстве, а особенно в поэзии, которая и составляет тему нашего рассмотрения, родилось не выраженное пока понимание того, что исключительная концентрация внимания на социальной стороне людского существования, как и попытка замыкания в кругу точных правил с целью осторожного проживания в границах хорошего вкуса - не позволяет выразить всю полноту переживаний людей и не удовлетворяет реальных потребностей человеческого сердца. Стали сомневаться в непогрешимости человеческого разума, и уже совсем определённо выражалось недоверие ко вкусам нового читателя. На закате августианской эры множатся поэты, которые, не желая замыкаться в рамках неоклассической поэзии, не были , однако, в состоянии выработать ни метода, ни философского обоснования для поэзии, чтобы она вполне выразила их беспокойство. К таким можно причислить Вильяма Коллинза, Кристофера Смарта, Вильяма Каупера, Томаса Чаттертона, Вильяма Блейка, быть может, к ним принадлежит и Томас Грей, поэт, стоящий ближе всех к грани между классиками и романтизмом.
Характерная их черта - они действовали вне стабильных литераторских групп и без исключения страдали теми или иными формами душевного расстройства.
Только следующее поколение - поэтов романтиков- сумело освободить поэзию от излишних пут и позволило ей говорить голосом правдивых эмоций.
Однако, прежде чем перейти к той величайшей поэтической революции , я хотела бы напомнить, каким был объём перемен, которые произошли в Англии на рубеже XVIII и XIX веков, ибо именно на них фоне проявится роль, которую играла поэзия в то время.
Промышленная революция, которая началась в 70-х годах XVIII века, совпала с пауперизацией села и резким увеличением населения. Считается, что до половины
XVII века численность населения Англии составляла от 5 до 6 миллионов, на начало XIX века ( 1801 г.) Англия имела 10, 5 миллиона, а в 1901 г.- 37 миллионов. Экспорт хлопчатки в Европу принёс в 1741 году 20 000 фунтов дохода, а уже в 1790-м году - 1 662 360 фунтов. В 1798 году в ткацкой промышленности работало 100 000 мужчин и женщин, и 60 000 детей. Стоимость импорта в течение неполного века , между 1720 и 1799 годами возросла с 6 миллионов фунтов до 37 миллионов., подобные цифры можно продолжать до бесконечности, но и этих достаточно, чтобы показать размеры и темп перемен. Весь этот новый мир рождался главным образом в срединной и северной Англии, где возникали такие промышленные города, как Манчестер, Ливерпуль, Ньюкасл, Ноттингем, Бирмингем, и др., в каждом из которых к концу столетия насчитывалось около 100 тысяч жителей. Это были страшные скопления дымящих и грохочущих фабрик и вонючих кое-как сколоченных нор, в которых гнездился вновь возникший класс фабричных работников. Вся эта система выросла стихийно, как бы вне контроля и осознания обществом, не представленная в парламенте, не ограниченная никаким правом, управляемая лишь сообразительностью изобретателей и стремлением к выгоде фабрикантов, система жестокая и неумолимая. Низкие доходы, неведомая до тех пор дисциплина труда, который на многие часы выгонял из дома к машинам целые семьи, так что люди утратили всякое умение хозяйствования и общественные связи семей и групп, при отсутствии школы и церкви, при неуверенности в завтрашнем дне и безнадёжности - всё это вместе приводило к одичанию целых общественных слоёв и стало проблемой, неведомой до тех пор нашей цивилизации.
Англия была страной, наименее способной к её разрешению. Как в Польше перед разделом, либо в предреволюционной Франции, сосредоточение всей энергии на защите привилегий определённой касты сделало невозможным проведение в нужное время каких-либо рациональных реформ, которые позволили бы дальнейшее развитие государственного организма, так и в Англии обсессия "вольности" сделала невозможным создание разумной администрации и государственного аппарата, способного контролировать путь, по которому развивался этот новый уклад взаимозависимости людей. В начале XIX века министерство внутренних дел насчитывало двадцать чиновников. Вся исполнительная власть была в руках местных судей и приходских полицейских.
"Правда, что Париж имеет отличную полицию , - писал лорд Дадли,- но он платит за это высокую цену Лично я предпочитаю, чтобы ежегодно на дороге в Рэдклифф дюжине путников перерезали бы горло, чем мы согласились бы на надзор, шпионство, и весь тот багаж штучек Фуше."
Общество управляется не правовым принуждением и не надзором полиции, которая может в лучшем случае исключать крайние отклонения от нормы, но через создание для себя путём постепенного и подсознательного эволюционного процесса идеального нравственного эталона, целью которого станет выявление и сублимация главных пороков данной общности таким способом, чтобы обеспечить ему более-менее правильное общественное функционирование. Общество будет здоровым и развитие его будет нормальным, пока эта эволюция идеальной модели идёт в ногу с общественными переменами, однако часто случается, что по разным внутренним или внешним причинам изменения в общественной структуре происходят быстрее, чем модифицируется нравственный эталон, который окаменевает в какой-то из минувших эпох и становится непригодным в новых условиях, или, сформированный в других обстоятельствах, всё ещё обороняет привилегии, не несущие за собой прежних обязанностей, либо потому, что был сознательно извращён для преходящих целей группы, захватившей власть.
Чтобы противостоять беспредельному эгоизму и брутальности, чертам, неразлучно сопутствующим их народному характеру,- в чём они сами признаются - англичане выработали себе эволюционным путём идеал " джентльмена".
Идеал этот, менее живописен и нечётко определён, в сравнении с его европейским эквивалентом (gentilhomme), но более функционален в общественном смысле. Грубо говоря, "джентльмен"- это человек, который обязан трактовать своё привилегированное положение не как источник личных выгод, но как предмет обязанностей. Как туземный кацик, обязанный кормить и принимать своих подданных, английский джентльмен должен использовать своё положение для блага общества. Прежде всего его характеризует лояльность, не позволяющая ему превозносить или использовать свои таланты для своих приватных целей, отвага в защите справедливости, бескорыстие и щедрость. Дополнительная и достаточно важная черта - это скромность, по крайней мере отсутствие внешней демонстративности. Производными этих добродетелей являются и очевидные недостатки: скромность и лояльность выражаются часто в антиинтеллектуализме и любительщине : джентльмену не подобает показывать, что он в чём-то слишком заинтересован, либо умеет делать что-то слишком хорошо, отсутствие же высокомерия принимает часто форму холодноватой наглости.
Я сформулировала это - в европейском стиле мышления - в позитивных категориях, но англичанин, а в особенности английский джентльмен, понял бы это в категориях негативных - и в этом вернее проявился бы идеал джентльмена.
Рассуждаю об этом так долго потому, что резкое разрушение традиционного уклада общественных структур, связанное с периодом революционных движений в Европе и социальным брожением в Англии, гротескным образом извратило первоначальный идеал и предопределило будущие общественные конфликты, как в частности, природу спора, который в то время возник между артистом и его публикой.
Шаг, сделанный средним классом в XVIII веке, был невелик : уже и прежде он дозрел до новых обязанностей и новых прав, и поскольку кооптация в широкие общественные круги происходила путём спокойной эволюции, у передового класса не было особых трудностей в навязывании ему своей модели поведения. Это не означает, что XVIII век был веком пасторального счастья, а каждый англичанин - настоящим джентльменом, напротив, во всей истории Англии это был век наибольшей коррупции всех государственных институтов и политической машины.
В этом следует искать причину того, что Англия не сумела справиться с новыми проблемами. Доверие к силе традиции, вера в саморегулирование отношений между людьми, уверенность, что концепция джентльменского поведения, дополняемая влиянием общественного мнения, составит достаточную систему контроля, связывались здесь с презрением к государственным органам и маниакальной подозрительностью по поводу всяких попыток вмешательства их в какую -либо сторону жизни. Любая попытка административного урегулирования считалась покушением на вольность. И чем более подозрительными становились отношения на предприятиях, чем сильнее становилась эксплуатация и более беспощадной жестокость, тем более крикливой становилась защита "вольности".
Пока перемены в общественной структуре происходили постепенно, недуги центральных органов не слишком много значили, но перед лицом новых резких перемен отсутствие рациональной политики оказалось катастрофическим.
Подобное было в современной Италии, когда по окончании последней войны творческое, энергичное общество должно было выстроить новую структуру промышленности вне рамок слабой и продажной администрации - так и английская промышленная революция ( невиданный эксперимент нашего времени) развивалась вслепую, от случая к случаю, без попыток осмысления её общественных и культурных последствий. Новая плутократия и вся армия её помощников, новоявленных профессионалов счетоводов, писарей, чертёжников, инженеров и техников, мастеров, - все они были выходцами из того самого класса, что и простые рабочие. Английские фабриканты, английские изобретатели не были профессионалами, обученными в университетах высших классов. В подавляющем большинстве они были обычными рабочими и ремесленниками, одарёнными техническим гением, и способными организаторами. Джеймс Уатт, Мэтью Бултон, Йосия Веджвуд, Ричард Аркрайт, Джеймс Харгривс, десятки их последователей и сотни тех, которые получали прибыль от их изобретений, - все они начинали как бедные ремесленники. ( Харгривс был неграмотен). Одержимые своей idee fixe, побуждаемые любознательностью или увлечением, не сдерживаемые никакой традицией, никакой конвенцией, они трудились сами с тем же рвением, с которым погоняли своих невольников.
Культура быта, бескорыстие стремлений, цивилизованные привычки, даже доброжелательность к другим людям - это всё плоды уверенности в себе, которую даёт традиционная, стабильная зажиточность,но людям внезапно разбогатевшим подобные излишества в голову не приходят.
С течением времени и они выработали свой собственный список добродетелей и собственный образец поведения, некую "викторианскую мораль", адаптацию идеала джентльмена к потребностям класса выскочек, старающихся под покровом лицемерного ханжества и церемонного благонравия скрыть жадность и алчность- мораль, которую презирали аристократы, артисты и моты, и с которой воевали великие английские реформаторы XIX века.
Надо отдать должное тем первым строителям нашей эры и признать, что их размах и изобретательность кажутся сейчас невероятными : за короткое время они построили города и фабрики, рудники и верфи, прокопали туннели, засыпали низины, покрыли страну сетью шоссе, железных дорог и каналов, а в позднейшее время заложили музеи и парки, школы и институты, но заплаченная за это цена была ужасной и , пожалуй, избыточной.
" Во всём виноваты французы". Это не шутка, это способ представления английской точки зрения. Англичане всегда любили - и любят ещё доселе - приписывать французам разные фатальные влияния, и английские историки твердят в общем единодушно, что ход промышленной революции и вместе с ней вся современная история Англии и Европы выглядела бы совершенно иначе, если бы не французская революция и наполеоновские войны, ибо они радикализировали массы в такой степени,, что это вызвало панику правящего класса, который отказался от намеченных реформ и принял тактику репрессий.
В этом тезисе есть элемент правды: в 1783 году после периода запутанных политических игр и разрушительной американской войны власть принял самый молодой премьер, Вильям Питт, который был деятельным либеральным политиком с несомненным чувством справедливости и выдающимися способностями в области финансов. Он быстро привёл в равновесие близкие к банкротству финансы страны, уменьшил расходы и старался создать возможности для свободного развития промышленности и торговли. Когда в 1785 году кто-то показал ему как живут рабочие, он в изумлении осматривал их норы, после чего заявил, что "не предполагал, чтобы какая-то часть Англии могла предстать в образе подобной нищеты". В следующем году он подготовил проект закона, который мог бы урегулировать условия труда, ввести повсеместное страхование, установить пособия по старости и инвестиционные займы для бедных, открыть технические школы для детей, которые могли бы работать только в периоды жатвы, и то после 14-ти летнего возраста ( в ткацких фабриках работали и дети от 4 до 6 лет), - словом, он единым махом хотел урегулировать всё то, что в следующих столетиях должны были трудящиеся вырывать по частям . Однако, парламент, напуганный развитием событий во Франции и растущим радикализмом в стране, возбуждаемый пламенной проповедью Эдмунда Берка (Burke), который в каждой перемене усматривал начало гибели цивилизации, отверг проект реформ и выбрал политический террор. Разумный гуманистический аргумент Питта, что "реформы вырвут из рук якобинцев их наисильнейшее оружие", был осмеян - репрессии представлялись успешным и более дешёвым способом борьбы с опасностью революции.
Так был пропущен момент, в котором могло бы зародиться современное, рациональное промышленное государство, где общие интересы всех групп общества нашли бы своё справедливое участие. Вместо этого начата была эра более чем столетней ожесточённой борьбы, в которой разные общественные группы противостояли как враги в смертельной схватке, вместо того, чтобы быть партнёрами, связанными общими стремлениями. Последствия этого видим ещё сейчас. ( Когда двести лет после Питта один из его последователей, консервативный министр социального обеспечения в правительстве Эдварда Хита, попал в 1973 году в лондонские трущобы, его реакция была идентична Питт'овой : в ошеломлении осматривал он разваливающиеся норы и высказался - уже не только коллегам, но и по телевидению всему народу, что "не предполагал чтобы кто-либо в Англии мог жить в подобных условиях". Неполные два года спустя Англия оказалась в ситуации такого кризиса, что всякие проекты реформ были отброшены. Нам кажется, что история не повторяется, потому что у нас короткая память.)
Период французской революции и двадцатилетних наполеоновских войн открыл в Англии фазу политических репрессий, очередные законы всё больше ограничивали личные свободы и вводили новые кары за нарушение новых правил. Пресловутый "Combination Act" запрещал публичные собрания, всяческие объединения, запрещал анонимные публикации, ввёл дополнительное налогообложение всякой печати, что неимоверно подняло стоимость печатания, и приостановка habeas corpus превратила Англию в полицейское государство. К тому же все новые законы предусматривали наказания в виде многолетнего тюремного заключения, депортации или казни. Число смертельных приговоров выросла к концу XVIII века до 253-х, например, кража имущества ценностью превышающей 5 шиллингов, подлежала каре смерти. Одновременно были призваны на подмогу англиканская церковь и все другие христианские религии, даже преследуемая до тех пор католическая церковь, поскольку, как утверждал епископ Пэйли : "Религия сглаживает все несправедливости, когда открывает перед нами перспективы, в сравнении с которыми становятся ничем все земные различия".
Атеизм XVIII века, как основание для непокорности, переставал быть модным, и Англия вступала в период нуднейшей и примитивнейшей набожности.
В стране началось брожение : традиции вольности были глубоко укоренены, так что невозможно было их легко отбросить, ни революционеры, ни реформаторы не дали себя запугать и не прекратили своей прежней деятельности. История той борьбы - значительная часть истории XIX века, для примера приведу несколько имён, чтобы показать диапазон их деяний. Такие имена, как Томас Пейн, автор известных Прав человека, Вильям Годвин, тесть Шелли, фанатичный анархист и влиятельный автор Политической справедливости, Вильям Коббетт, непреклонный борец за свободу, редактор очень популярного издания под названием "Political Register", который отсидел два года в тюрьме и заплатил 2000 фунтов штрафа за распространение " якобинских идей", Томас Харди, секретарь London Corresponding Society , самоорганизованного союза рабочих, обвинённый в измене, поскольку говорил о необходимости реформы парламента с тем, чтобы он представлял весь народ, и целый ряд других, известных теперь и детям на обоих полушариях. С них началось великое реформаторско - филантропическое движение, продолжающееся и в наши дни.
В этом бурлящем мире, полном борьбы взглядов, злоупотреблений, неправды, надежд и гнева, действовало и творило великое поколение английских романтиков.
О романтизме, его стремлениях, проблемах и методах написано в мире, и, в частности, в Польше, так много, что нет надобности мне ещё раз повторять. Во всей Европе он имел общие черты, однако в каждом обществе - в зависимости от обстоятельств-они приобретали иное выражение. Августианские поэты, становящиеся в Англии первой профессиональной и понимающей свои общественные задачи группой писателей, принявшие с энтузиазмом служение делам общественным - поскольку писали в период максимальной общественной стабилизации и возрастающего международного значения своей страны, во время строительства империи и растущей народной гордости - создали величайшую политическую сатиру в английской литературе, что хорошо свидетельствует об их общей порядочности и одновремённо указывает на, пожалуй, неизбежную наивность артистов в вопросах общественных и политических.
Поэты романтики жили в то время, когда при сомнении в ценности официальных учреждений, страстно веровали в человека, но не в его социальном воплощении, когда им управляет рассудок и право, но в человека природного, освобождённого от общественных уз, ведомого не разумом, а чувством, возвращённого в состояние детской невинности и связанного с природой.
Писатели Просвещения осуждали пороки своего мира, но не сомневались в его основаниях, свою критику они вели внутри этого мира, и были бы непомерно удивлены, если бы им кто-то сказал, что поэт может поставить себя вне организованного общества.
Для романтиков сами основания общественной жизни представлялись прогнившими, вся структура пронизанной фальшью, каждая людская связь загрязнённой лицемерием, так что единственным выходом оказывалось разрушение мира с тем, чтобы выстроить его заново. Их критика была критикой бунтарей, не связанных правами коллективности, отчуждённых и разгневанных. Обвинения, которые они выставляли обществу, не были безосновательными. Принципы, которыми руководствовалась Англия в прошедших веках, окаменели и не соответствовали потребностям нового настающего мира. Разум слишком близко соседствовал с расчётливостью, условность вытеснила искренность чувства, даже прекрасное было сведено к живописности. Мир, правила которого доступны рациональному познанию, виделся отлаженной машиной, и творец его главным инженером, пустившим в ход этот механизм - этот мир удовлетворял чистое мышление, но не успокаивал печалей человеческого сердца. Ничего удивительного, что мистификация Макферсона (Песни Оссиана) имела такой успех.
Немного артистических движений оказало такое влияние на сознание людей, как романтизм, и, пожалуй, ни одно из них не определялось так расплывчато . Каждое из множества определений можно при ближайшем анализе оспорить, но тем не менее все мы в каком-то смысле понимаем, что такое романтизм, и что в литературе и в действительности мы принимаем как романтическое. Критические споры продолжаются и поныне, и ещё появляются критики, которые так расширяют границы романтизма, что в них оказывается вся современная поэзия, хотя сегодняшнее использование символа в поэзии и символическое употребление вещей, явлений и понятий, существенно разнятся с практикой романтиков.
С другой стороны, есть критики, которые принимают столь узкое определение, что оно позволяет им видеть в романтиках только множество капризных детей, как направления, в котором артист выражает себя исключительно как "отщепенец общества".
Эти трудности вытекают, очевидно, из того факта, что романтизм не был направлением философским, а движением, которое изменяло свой образ в зависимости от обстоятельств и темперамента артиста.
Думаю, однако, что можно выбрать несколько наиболее характерных черт этого движения, которые выделяют его из других художественных течений и одновременно охватывают большинство его мутаций. Представляется, что одним из наиважнейших элементов романтизма является видение мира как организма, а не механизма, трактовка природы как чего-то, действующего спонтанно, а не по правилам механики. Другим элементом будет приоритет потенциального перед существующим актуально, пророческая или ностальгическая деятельность (идеализация прошедших времён или других народов и цивилизаций).
К этому следует добавить вытекающую из первых двух веру в превосходство чувства над разумом, импульса над правом, в правоту сердца перед
" калькуляцией", и, что следует за этим, утверждение превосходства стремлений индивида над навязанными конвенциональными узами. Очевидно, это не полный список характерных примет романтизма, но все другие атрибуты позволяют ввести их в круг этих основных.
С технической точки зрения у английских романтиков была не столь трудная задача : достаточно было отбросить формы и правила, принятые поэтами августианцами и вернуться к ранней поэзии елизаветинцев : Шекспир, Спенсер, Мильтон стали образцами, которые можно было противопоставить поэтам XVIII века, хотя Байрон, сопротивляясь малокровному романтизму "поэтов озёр" (Вордсворту, Кольриджу, Соути), как бы наперекор, пользовался в основном стансами Поупа, наполняя их романтическим содержанием.
Существенным элементом, который определил стремления английских романтиков, была историческая ситуация, в которой они писали. Вся великая романтическая поэзия Англии замыкается между французской революцией и смертью Байрона в 1824 году. Этот год был также датой отмены закона о запрете объединений и концом террора в Англии.
Английских историков забавляет эта элегантная симметрия событий, так же как они склонны забывать, что три их великих поэта погибли случайно, трагической смертью, в самом начале мужского возраста. ( Прибавляю к ним и Китса, который умер от чахотки, но как все больные ею в XIX веке, которые на своё несчастье были достаточно богаты, чтобы попасть в руки модных врачей, он может сойти за убитого преднамеренно, а не умершего естественной смертью).
Хотя трудно приписать эту симметрию чему - либо кроме случайности, не подлежит сомнению, что драматичность времени, в котором жили романтики, предрешала вид и интенсивность их вовлечённости. В сравнении со страстью, с которой они боролись с проблемами современного им мира, поэзия Просвещения выглядит шалостью.
Историки литературы делят традиционно английский романтизм на две фазы: ранную - Вордсворта и Кольриджа, и позднейшую - Байрона, Шелли и Китса. Это деление продуктивно, пока мы помним, что это разделение видимо только во временной перспективе, а для современников поэтическая карта виделась совершенно иначе, а также что восприятие и влияние английских романтиков было иным в родной стране, чем в Европе.
Я утверждала выше, что поэты образуют в своём большинстве добропорядочную, несколько наивную общественную группу. Теперь хотела бы отметить, что историки литературы, особенно в Англии, являются преимущественно либералами. Потому что только этим можно объяснить, выражаемые ими сожаления в писаниях о Вордсворте и Кольридже по поводу их " предательства" революционных идеалов и якобы связанного с этим их поэтического упадка .
Между тем Лирические баллады появились в 1798 году, то есть уже после революционного приключения Вордсворта и после его " годвиновского периода". Никакие переживания Вордсворта не отразились новаторством в его поэтическом творчестве. Его первый том, An Evening Walk (Вечерняя Прогулка) как и Deskriptive Sketches (Описательные эскизы) представляются довольно средними и традиционными. Тогда как наилучшее своё произведение, Preludium, он написал под влиянием внутреннего разлада, нараставшего в нём по мере того, как он наблюдал переход французской революции в террор, а потом в тиранию Наполеона.
( Должна тут указать, что английские радикалы - не принуждаемые обстоятельствами к надеждам отчаяния, которые стали уделом поляков,- могли себе позволить холодное обсуждение начинаний этого " борца свободы"). Правда, что по мере нарастания ортодоксальности Вордсворта, он портил свои Preludium, но принятой в качестве канонической оказалась версия 1805 года, а все позднейшие поправки предоставляют только лишь достаточные аргументы критикам, сожалеющим об упадке поэта. Нет, впрочем, достаточных оснований утверждать, что поэтическая искренность не оставила бы его, даже если бы он не сменил убеждений, потому что революция может быть источником и для поэзии второразрядной, как патриотизм и религия. Если заходит разговор о Кольридже, мне кажется, что, как и Блейк, он написал бы собственно только те стихи, которые написал, независимо от внешних обстоятельств или моды.
На самом деле решающим в их жизни был короткий период сотрудничества, результатом которого был общий том под названием Лирические баллады, теоретическое вступление Вордсворта ко второму их изданию и Biographia Literaria Кольриджа. Обширное образование Кольриджа, в особенности его знакомство с философией немецких романтиков, в дополнении к поэтическому инстинкту Вордсворта позволили им за то короткое время, что они работали сообща, выработать теоретические обоснования для новой поэзии.
Орудием поэзии является слово, и каждая поэтическая революция - которая всегда будет пробой нового взгляда на мир - должна заключаться в обновлении её языка : языка, возвращённого к своим истокам, к обиходной речи. Чтобы обновить поэзию, надо обновить её язык , чтобы привлечь к новой поэзии читателя, надо создать новую критику. Общими усилиями Кольридж и Вордсворт сумели достичь и того, и другого.
В начале своего вступления ко второму изданию Лирических баллад так обозначает Вордсворт свои языковые цели:
(Эти стихи) были опубликованы как эксперимент, от которого ожидаю, что он поможет в некотором смысле установить, в какой степени он окажется удачным , если я заключу в метрику стиха часть разговорного языка, каким пользуются обычные люди в момент внезапного эмоционального напряжения, чтобы вызвать у читателя такой род и такой комплекс удовольствия , и что может справедливо считаться задачей поэта.
И только после установления лингвистических целей излагает Вордсворт природу своих баллад:
Главной задачей, которую я поставил себе в этих стихах, было представление событий повседневной жизни как чего-то интересного верно, без преувеличения, прослеживая укрытые в тех событиях основные законы природы...
Выбирал я преимущественно примеры из жизни простых людей, живущих на селе, поскольку в этом мире основные страсти сердца находят для себя, чтобы выразиться с большей глубиной, простой и ясный язык.
Вордсворт не был философом, его вступление к Балладам было длинным и изобиловало повторениями, но главные пункты программы он сумел изложить удачно. Заслуги Кольриджа как критика огромны, и думаю, ещё сегодня его критический разбор Biographia Literaria , а особенно вторую его часть, следовало бы перевести на польский язык с большой пользой и для поэтов, и для читателей.
На этом новаторские усилия первого поколения исчерпали себя: Вордсворт и Кольридж после окончания своей великой пионерской работы: уничтожения искусственных наростов на поэтическом языке, - ушли, один (Вордсворт) в представительство (поэт- лауреат), а другой в бурную карьеру и опиумный кошмар. Созревали и творили они свои наилучшие произведения в краю несправедливом и жестоком, но с великой традицией вольности, - именно в то время, когда казалось, что свобода, справедливость и братство охватило всю Европу, а с ней, неизбежно, и Англию. Молодые, которые, которые после них пришли, к сожалению, могли им только сочувствовать.
Джордж Гордон Байрон, шестой лорд Байрон из Рочдейла, Перси Биши Шелли и Джон Китс, чья жизнь и литературная деятельность проходила несколько лет позднее - первый юношеский том Байрона под названием Fugitive Pieces (Короткие стихотворения) вышел в1806 году, а две первые песни Childe Garold в 1812 , Шелли опубликовал свою Queen Mab в 1813 году, а первый зрелый том Alastor and Other Poems в 1814-м, первый том стихов Китса вышел в 1817 г., Endimion годом позже,- следовательно, эти поэты жили уже совсем в другом мире. В Англии господствовал политический гнёт, сменивший недавнюю ленивую и коррумпированную снисходительность, а место явной разнузданности XVIII века заняли мелочность и ханжество. Европа Меттерниха и Кастльро (Castlereagh) казалась навсегда отданной власти тиранов, и не оставалось надежды, только чувство презрения и гнев. Между вступлением к Балладам Вордсворта и Защитой поэзии Шелли прошло только 20 лет (1800 - 1821), но если речь идёт о предмете поэзии, об истории развития отношений между публикой и артистом, о самой концепции роли поэзии - минули эпохи. Вордсворт считается с тем, что читатель должен был преодолеть некоторые привычки, чтобы читать новую поэзию, но не видит в нём антагониста и не сомневается в возможности взаимопонимания. Независимо от того, как он понимал необходимость обновления форм в поэзии и возрождения источников вдохновения, он придавал поэзии роль партнёра в дальнейшем прогрессе цивилизации, а не оппонента.
Поэзия - прежде всего знание,- пишет он,- и бессмертна, как и человеческое сердце. Если усилия науки приведут когда-то прямой или окольной дорогой к радикальной перемене в условиях нашей жизни и в восприятии окружающего нас мира, то и тогда не будет у поэзии дел меньше, чем есть сегодня. Я готов пойти по следам учёного не только в общем смысле, но и встать рядом с ним, чтобы внести сознание в самое ядро науки. Наиболее далёкие открытия химика, ботаника или минералога станут материей поэтического искусства.
Это видение будущей гармонии представлялось Шелли очень сомнительным. Он был первым поэтом, который указал на принципиальное противоречие между точными науками и гуманистикой, первым, кто оспорил саму идею прогресса.
Сумма нашего морального, политического и исторического знания, -пишет он,- превышает возможности нашего практического применения, мы имеем больше научной и экономической информации, чем это нам необходимо, чтобы обеспечить справедливое распределение благ, которые умножаются .Поэзия этих знаний скрыта под скоплением фактов и расчётов. Мы точно знаем, что наивернейшее и наимудрейшее в области моральной, в управлении и политической экономии, по крайней мере, то, что знаем, превосходит нашу сегодняшнюю практику ...Не хватает у нас творческой способности вообразить то, что мы знаем, не хватает у нас инстинкта великодушия, чтобы выразить то, что мы вообразили, - нет у нас поэзии жизни. Наши расчёты опережают наши концепции, мы приобрели столько, что не сможем проглотить. Приверженность наукам, которые распространили власть человека на целый мир внешний - при одновременном исключении поэтического чувства - привело к тому, что мир внутренний уменьшился пропорционально с тем результатом, что человек, покоривший природу, сам стал невольником. Ибо чему можно приписать это удручающее отсутствие равенства между людьми, если не безграничному развитию механических наук с уроном для творческих способностей, которые и есть условие всякого знания?
Порядок вещей для Шелли был обратным тому, как его видел Вордсворт:
В некотором ограниченном смысле - пишет он - приверженцы практического подхода имеют своё назначение в обществе. Идут они следами поэтов, и в своей книге повседневности копируют эскизы их творческого воображения. Они выстраивают пространство и строят время. Усилия их имеют большое значение, пока они ограничивают свою власть контролем над второразрядными свойствами нашей души - в пределах, разрешённых её доминирующими свойствами.
Шелли принимал, что даже развитие технических наук вытекает из предшествующего возбуждения разума искусством артистов, и утверждал, что только они необходимы и незаменимы, он возносил их даже над философами:
Усилия Локка, Юма, Гиббона, Вольтера и Руссо, предпринятые в защиту угнетённого и заблудившегося человечества заслуживают общей благодарности. Но всё же легко взвесить степень морального и интеллектуального исправления, которую бы мир достиг , даже если бы никого из них и не было? Спустя некоторое время разве люди не наговорили бы и поболее глупостей? Но совершенно невозможно себе вообразить, в каком моральном состоянии находился бы мир, не появись в нём Данте или Петрарка, Боккаччо, Чосер, Шекспир,, Кальдерон, Бэкон или Мильтон, если бы никогда не родился Микеланджело или Рафаэль, если бы не переведена была еврейская поэзия и не начаты были новые изучения греческой литературы, если бы мы не унаследовали древних культур, и поэзия минувшего мира умерла бы вместе с верой. Если бы импульсы, которые произведения искусства дают человеческой мысли, не пробуждали наше воображение, не хватило бы нас на создание вторичных наук и на использование наших аналитических способностей - как это делается сейчас - вплоть до превознесеения способностей аналитических над творческими?
Очевидно , что эта полная противоположность установок проистекает частью из разницы характеров: примиренец Вордсворт наверное старался в каждой ситуации найти какое-то компромиссное решение, и трудно себе представить, чтобы мир не возбуждал отвращения у Шелли, но с другой стороны, оба они выражают нечто большее, чем свои личные предубеждения. В течение этих немногих лет у артистов,- по крайней мере у некоторого их круга, в котором оказались величайшие поэты того периода произошла смена отношения к потенциальному читателю. Недавнюю эйфорию, которую вызвало в поэтах освобождение от тирании личного мецената и возможность непосредственного обращения к более или менее массовой публике, заменило пренебрежение, и даже презрение к её тупости и эгоизму.
Даже Вордсворта беспокоило понимание того положения, в котором оказалась поэзия:
Достоин жалости тот, кто думает, что частица божьей непогрешимости обитает в той невеликой, но шумливой части общества, находящейся постоянно под влиянием правящей клики, в группе, которая под фальшивым видом, что они представляют общество читателей, изображают себя перед несведущей публикой источником общественного мнения...При этом с бессмысленным подчёркиванием слова " популярность" в отношении к новой поэзии, как будто для этого первейшего из искусств нет никакой другой меры ценности, кроме того, что все бегут за ней рысью, будто погоняет их голод или заклятье.
Томас Мур, один из наиболее признанных поэтов того времени, автор Ирландских песен, был в таком же сомнении, что чрезмерное распространение литературы полезно. Выражал он это так:
Если допустим, чтобы судила толпа, - и это когда рынок представляет для писателя такое большое значение - и вследствие этого круг судей начнёт расширяться, понижение уровня станет неизбежным.( Мур имел многочисленную родню, и только своим пером мог её содержать).
Так реагировали на суждения своих читателей известные писатели, другие же, не оценённые или встреченные молчанием, делали это, понятно, много резче: молодой Китс, обращаясь к своему издателю с просьбой об авансе в связи с неудачей Эндимиона, писал:
Я совершенно уверен, что если бы захотел, мог бы стать популярным автором - но никогда на это не пойду, хотя надеюсь, что сумею пером заработать на жизнь. В равной степени не терплю одобрения публики и женской любви : и то, и другое только липкий сироп, пятнающий крылья независимости. Всегда буду считать, что мои стихи делают людей моими должниками, и не стану требовать признания для себя, могу полностью без этого обойтись..
В похвалу издателю надо признать - и пусть он не останется безымянным: его звали Джон Тэйлор, - что хотя его задела дерзость молодого поэта, он ссужал его постоянно деньгами, утверждая: люди жалеют, что не могли помочь Шекспиру или Чаттертону, потому что не жили в то время, пусть же хотя бы я, поступая в согласии со своими рациональными предпосылками ( и сохраняя определённую меру предосторожности) приду на помощь Китсу.
Как оказалось, Тэйлор не ошибся и навсегда обеспечил себе упоминание в биографии Китса.
Не следует принимать всерьёз высказывание Китса о любви : - он был молод и добивался внимания Фанни Браун, - но утверждение, что читатели - должники поэта, и он не обязан быть благодарным за признание, распространялось всё шире среди поэтов. Шелли, который считался безбожным бунтарём, пишущим наиболее невразумительные бредни, так советовал приятелю:
Не относись с уважением к суждениям простаков. Время отбросит оценки бессмысленной толпы. Современная критика есть только мера глупости, с которой борется гений.
Так внезапно возникла пропасть между артистом и читателем.
Случалось, что писатель нарушал права общества и бывал за это наказан, случалось, что написанное им не нравилось тем или иным читателям, и если они были достаточно влиятельными, то могли причинить автору чувствительный вред. Впервые же целая группа поэтов, и поэтов высокого класса, была атакована тотально за их способ жизни, за свою деятельность и за своё творчество, и впервые писатели повернулись с такой стремительностью против общества, членами которого были. Проф. J.H.Plumb в своём исследовании England in the Eighteen Century, утверждает :
Мужчины и женщины одинаково часто грешили и в XVIII веке, но у них не было мании оправдывать свои поступки высокими принципами. Интеллектуальная богема: Годвин, Шелли, Мэри Уолстонкрафт и их окружение грешили не для удовольствия, а во имя революции, и обосновывали своё поведение предпосылками либеральной философии. Таким образом золотой век романтики ассоциировался в общественном сознании с чудачеством в жизни и антиобщественным поведением поэтов. Это стало причиной мифа, что настоящий артист не пригоден для жизни в обществе.
Как и большинство общих фраз проф. Plumb'а, и эта полностью несправедлива. Романтики не были грешны более, чем писатели прошлых эпох, или большинство людей, их особая жизнь была следствием их темперамента и стечения обстоятельств, а вовсе не запрограммированного провоцирования окружения.
Привязка Мери Уолстонкрафт, матери Мери Гудвин, второй женой Шелли, с самим Шелли и Гудвином явно показывает, как профессор жертвует точностью для гладкости фразы: в момент смерти Мери Уолстонкрафт Шелли было пять лет, а Годвин, его тесть, был, независимо от его поведения и анархических взглядов, совершенно ортодоксальным мужем. Миф, что артист не может жить в обществе, и заключённое в нём implicite (подразумеваемое) утверждение, что ввиду этого всё, что он провозглашает, не имеет для общества никакого значения, - миф этот не возник самопроизвольно, но был сознательно создан теми, кто старался отнять у слова поэта всяческий вес. Если бы действительной причиной была возмущённая моральность публики, злобность атак на Китса нельзя было бы объяснить: Китс был бедным и несмелым, умер двадцати пяти лет и пережил одну великую, юношескую и совершенно конвенциональную любовь, достаточно даже счастливую, поскольку судьба не подвергла её испытанию жизнью. Приятная, хотя и обыкновенная Фани Браун осталась в нашем воображении одной среди всех тех девушек, которой не коснулась людская подозрительность.
Главной причиной нападок на Китса была его связанность с Ли Хантом, соредактором радикальной газеты The Examiner, издаваемой его братом Джоном Хантом, который много времени провёл в тюрьмах за критику разных "великих".Сам Ли тоже просидел два года за клевету на лорда-регента, в будущем Георга IV, одного из самых распущенных людей своей эпохи.
В истории мировой литературы Байрон, Шелли и Китс всегда выступают совместно, хотя разделяет их больше, чем связывает. Кроме единства времени связывает их свобода в употреблении языка ( каждым используемая по-своему), расчёт на собственное воображение, как на главный источник вдохновения, и общественный радикализм - хотя тут следует высказать определённые оговорки: Шелли был и в самом деле воинствующим радикалом, Байрон питал презрение к несправедливости и фальши, а Китс - который был сыном конюшего - не придавал общественным проблемам слишком большого значения, считая, что исправление мира не дело поэта. Все трое были агностиками, по крайней мере отрицали христианство, организованное в рамках церквей, видя в природе источник права и морали, то есть принимали Берклиевские взгляды вместо позиции Локка. Надо добавить, что образованным в философии был только Шелли, и его развитие шло в направлении неоплатонизма, что Байрон не придавал большого значения этим вопросам, а Китс по молодости не сумел ещё выработать себе никакой системы. И Шелли, и Китс имели очень определённые, хотя и различающиеся взгляды на задачи поэта, а Байрон принимал старинную позицию поэта- любителя. Разделяет их попросту то, что каждый из них был по-своему великим поэтом, и в этом они и различались полностью.
Говоря о великой романтической поэзии Англии, полезно помнить, что шкала ценностей складывалась в глазах современников совершенно иначе. Вордсворт написал своё вступление ко второму изданию Баллад только потому, что первое издание пошло на перемолку. Его издатель, Джозеф Коттл, так вспоминал об этом впоследствии:
Одним из диковинных литературных событий на моей памяти был факт, что спрос на первое издание Лирических Баллад оказался таким малым, а неприятие рецензентов таким большим, что представлялось, будто бы независимо от их ценности, в которой я был более чем уверен, открывается перед ними равно скорая, как и прямая дорога к забвению. Я заплатил 30 гиней за авторские права, но трудности с продажей были так велики, что в результате большую часть тиража, который насчитывал 500 экземпляров, я должен был уступить с убытком лондонскому антиквару м-ру Арчеру.
Коттл писал это годы спустя, и не помнил, что не враждебность рецензентов, а полное молчание и равнодушие подорвали уверенность Вордсворта в себе. В действительности первая серьёзная, хотя и враждебная рецензия появилась в Edinbourgh Rewiew только в 1802 году, или в тот момент, когда высший период творчества Вордсворта приходил к концу. И может быть не столько ужас, вызванный нападением Франции на безоружную Швейцарию, сколько равнодушие соотечественников толкнули поэта на путь благонамеренности. В стихах он принимал свою судьбу с достоинством:
High is our calling, Friend! - Creative Art...
Demands the service of mind and heart
Through sensitive, yet in their weakest part
Heroically fashioned - to infuse
Faith in whisper of the lonely Muse
While and whole world seems adverse to desert.
(Высоко, о Друг, наше призвание! Творческое искусство.. Требует службы разума и сердца Чувствительных, и даже в их слабейшей части Героических для того, чтобы внести Веру в шёпот одинокой Музы Когда целый мир кажется враждебной пустыней)
Однако, в письме к близкой знакомой, он писал с горечью:
Трудно себе вообразить, что кто-либо мог меньше, чем я, рассчитывать, чтобы невеликому моему творению удалось бы произвести немедленное впечатление в так называемой публике. Не вижу в этом зависти или злой воли, или всяких низких страстей, которые всегда встают на пути каждого значительного произведения при жизни поэта, речь только о чистом, абсолютном, учтивом игнорировании, которое неизбежно окутывает мысли, чувства и воззрения светских людей всякого ранга и каждого покроя. Ибо что связывает те вещи, которыми я занят - зародились ли они внутри меня, или приходят из внешнего мира - с визитами, обедами, утренними встречами, беготнёй от двери к двери, с улицы в улицу? С м-ром Питтом и м-ром Фоксом, с Вестминстером и выборами в Honiton ? ..Страшная правда, что среди живущих или жаждущих жить в центре вопросов этого мира, среди тех, кто добился или старается добиться всеобщего уважения, из двадцати девятнадцать не будет способны к действительному восприятию поэзии.
А ведь поэзия Вордсворта легка для слуха и не требует от читателя ни особых усилий интеллекта, ни большой сосредоточенности. Только Preludium требуют известного напряжения внимания, но Вордсворт никогда не отважился на издание этого произведения.
В течение всего XIX века действительно принятыми публикой писателями были такие поэты, как Томас Мур со своими ирландскими песнями и восточными рассказами, шотландский поэт Томас Кемпбелл, сэр Вальтер Скотт, и полностью забытые сейчас поэты, такие, как сэр Льюис Моррис, автор невиданно популярной Повести об Аде, Мартин Туппер, которому его Философия пословиц принесла более 10 000 фунтов, или же сэр Эдвин Арнольд, автор Света Азии. Это произведения без исключения развлекательные, выполненные на экзотическом " романтическом" фоне, воспевающие невероятные приключения и любовные афёры. Таким образом, рядом с великой романтической поэзией существовал фальшивый романтизм, полный дешёвых страшилок, лёгких волнений и простеньких рифм, который немедленно покорил публику. Шелли был совершенно прав, когда писал во вступлении к Adonais, скорбной поэме о Китсе:
Если речь идёт об Эндимионе, встаёт вопрос, можно ли было, вне зависимости от возможных недостатков, трактовать эту поэму с пренебрежением тем, кто снисходительно или панегирически писали о разных Парисах, Женщинах, или Сирийских повестях, произведённых на свет мисс Лефаню, мистером Барреттом или мистером Говардом Пейном, и длинной шеренгой прославленных щелкопёров?
Из великих романтиков один Байрон пользовался неослабевающим успехом, но причина славы связана была больше с его личностью, чем с поэзией, хотя он заработал тысячи на своих поэмах. Напротив, Китс и Шелли шли попросту за второсортных виршеплётов, сочиняющих невразумительные бредни, ведущих скандальную жизнь в дурной компании. Однако и они не были совсем без сторонников - ревностно покровительствовал им уже упоминавшийся Examiner братьев Хант, из которых один, Ли, был поэтом, эссеистом и критиком, автором десятков книжек и редактором многих издаваемых самостоятельно в течение долгой деятельной жизни газет.
Джеймс Генри Ли Хант, который родился в 1784 году, или на 4 года раньше Байрона, а умер в 1859 году, также успевший поспособствовать и первым поэтическим опытам Россетти, был одной из живописнейших фигур того времени. Младший внук пастора с Барбадоса, уже подростком издал свой первую книгу стихов под названием "Juwenilia, или собрание стихов, написанных между двенадцатым и шестнадцатым годами J.H.L.Hunt'ом, выпускником гимназии "Crist's Hospital". Томик выдержал четыре издания. С того времени Хант, ни на минуту не останавливаясь, писал поэмы, статьи, критические разборы, рецензии, обсуждения и вступления, и даже пьесы. Поэтом он был средним, хотя в некотором смысле пионерским, и не без влияния на поэтов, значительно его превосходящих. Наибольшую поэтическую известность, хотя не избавленную от элементов скандала, принесла ему поэма под названием "The Story of Rimini"(История Римини), разработка истории Паоло и Франчески, для чтения теперь слишком нудная и претенциозная,, но как раз в этом произведении преодолел Хант впервые тиранию метрики Поупа и пришёл к методу ранних поэтов, что повлияло и на творчество Шелли и Китса. Значение Ханта не в его собственном творчестве, а в неустанной пропаганде работ Шелли и Китса. В течение своей жизни он основал либо редактировал, или основал и редактировал 11 периодических изданий, последним стал в 1850-м г., "Examiner", ( издаваемый им совместно с братом Джоном - выходил с 1808 по 1821 год.) Это было издание радикальное, антимилитаристское и либеральное. Джон, серьёзный, дельный и неустрашимый радикал, занимался политической стороной, а энтузиаст Ли, ревнитель прекрасного, цветов и радости - артистическим разделом. При его склонности к аффектации и фривольности, что часто вызывало насмешки людей серьёзных, Хант имел безошибочный поэтический вкус, позволявший ему улавливать предвестия реальных ценностей прежде других. Ни обвинения, ни насмешки не поколебали в нём убеждения, что эти два молодых человека - великие поэты. До конца жизни он каждый раз хватался за перо в защиту своих протеже. В 1829 году обратился к своим землякам с таким воззванием:
Если бы можно было опередить приговоры будущего и если бы я мог как Гиббон, указывать народам ,я призвал бы, как он, побратимов Шелли, чтобы они пробились сквозь темноту предрассудков и поняли, что нет более чистого тона, чем тот, который издал их вдохновенный родич.
Сообщая разные частности из жизни Китса, он предостерегал:
Я говорю о делах, которые сейчас несущественны, но которые двадцать лет тому назад не казались читателям такими.
" Несерьёзный" Хант оказался в своих суждениях более проницательным, чем его солидные современники. Фатальное мнение о нём происходило не только от его радикализма, но и от его небывалой финансовой неосмотрительности. Никто из читателей Одиноких Диккенса, не мог забыть Скимпола, поэтического грабителя. В 1853 году Диккенс писал госпоже Ватсон:
Мне кажется, что это наивернейший портрет, какой я когда-либо нарисовал словами. Очень редко, а собственно, ни разу я не написал чего-то подобного, но тут сходство поразительное. Не думаю, что можно было бы создать образ более идентичный. Он так ужасно похож, что я поклялся себе, что уже никогда ничего такого не сделаю.
Этим "ужасно похожим" оригиналом Скумпола был именно Ли Хант, и надо учесть, что Диккенс знал его уже как очень старого человека. Его займы были легендарными. Из-за него Шелли задолжал ростовщику, платя по 300 фунтов за 100, и приводя в ярость своего и так очень разгневанного отца. Раздражённый Байрон утверждал, что помощь Ханта напоминает вытаскивание человека из воды для того, чтобы тут же бросить его обратно. В защиту Ханта надо сказать, что у него было восьмеро детей и пьющая жена , но, вопреки разным инсинуациям, он был лояльным мужем. Но его житейская непредусмотрительность в сочетании с воинствующим радикализмом причинили писателям, связанным с ним, немало неприятностей разного рода. Во - первых, перед самой смертью он развёл Байрона и Шелли, так что смерть, а особенно внезапная смерть, навсегда продлила случайный полужест, потомки запомнили случайное недоразумение лучше, чем крепкую дружбу, которая связывала обоих поэтов, тем более, что сам Хант из разных, не совсем благородных побуждений, вознося Шелли, очернял Байрона, и преувеличивая мимолётную размолвку поэтов, задал тон для будущих исследований. Это он собственно создал удивительный прецедент восхваления своего любимого поэта путём принижения другого. Хант оскорблял Байрона, чтобы возвеличить Китса и Шелли, и до сих пор поклонники одного не признают остальных.