"БАЙКИ СТАРОГОТ ГЕОЛОГА - НОСТАЛЬГИЯ ПО ВОСЬМЕДИСЯТЫМ".
Юности, ушедшей навсегда и безвозвратно, с сентиментальной улыбкой - посвящается.
Байка пятнадцатая.
Река Паляваам.
Как дойти до Паляваама мне рассказал Шурик:
- До пятнадцатой буровой на вахтовке доедешь. А дальше пешком, однако. Дорога там, однако, одна всего - прямо в сопки поднимается. По ней на перевал выйдешь - километров пятнадцать всего, однако. Раньше дорога то наезженная была, да трясло лет пять назад землю то, вот камнями большими её, дорогу то есть, и завалило местами.
А кто чистить, однако, будет? Вот и забросили дорогу. На перевале дом новый стоит, рядом - церквушка очень старинная, однако. В доме поп молодой живёт, Порфирием кличут, но печальный, однако, очень. От дома того дорога раздваивается. По правой пойдёшь - до реки километров двадцать пять будет, места там рыбные, хорошие. По левой - короче гораздо, километров пятнадцать. Но тёмное это место, однако, не любят туда наши ходить. Говорят, - Шурик испуганно оглянулся на приоткрытую дверь, - Там, однако, сам Шайтан живёт. Поостерегись, пожалуйста.
Куда идти - направо или налево - на месте разберёмся, а пока - снасть требуется изготовить.
Из досок мастерю кораблик-катамаран, наматываю на отдельную дощечку метров пятьдесят толстого капронового шнура, ближе к концу привязываю несколько поводков из лески, на поводках - самодельные мушки. Мушки изготовляю из оленей шкуры, что на пороге нашей комнаты в общаге валялась - в качестве коврика для обуви, и своих собственных волос с известного места. Шурик, впрочем, утверждал, что для изготовления качественных мушек - интимный женский волос куда как лучше подходит, да где взять его в спешном порядке? В качестве завершающего штриха обматываю мушки красной шерстяной нитью - отличные мушки получились - сам бы ел.
Бросаю в рюкзак плащ-палатку брезентовую, снасти, пару банок сосисочного фарша - о тушёнки после "Жаркого" даже думать пока не могу, несколько картофелин, луковицу, краюху хлеба, чай, сахар, соль, походный котелок, кружку с цветочком, ложку алюминиевую, ножик перочинный, бутылку "Плиски", килограмм конфет "Старт", пачку чая со слоном, папиросы, спички. Как говорится - были сборы недолги.
Выхожу рано утром. От пятнадцатой буровой дорога круто уходит в сопки, солнышко припекает - пот льёт ручьём. Мокрый, как мышь последняя, всё же взбираюсь на перевал.
Красота открывается несказанная.
Внизу, как на ладони - широкая долина Паляваама.
Река течёт десятками отдельных потоков. Потоки эти причудливо пересекаются, то сливаясь в несколько широких, то опять разделяясь на десятки узких.
Видны многочисленные острова, старицы, пороги и водопады.
Насмотревшись вдоволь, замечаю, что стою в десятке метров от приземистого дома.
Из-за крыши дома виден чёрный деревянный крест церкви. Около дома расположено несколько больших парников. Из одного парника выходит молодой мужик с аккуратной русой бородой - в чёрной рясе и в кирзовых сапогах.
- Здравствуйте, отец Порфирий! - Приветствую служителя церкви.
- И тебе здравствовать, отрок проходящий! - Откликается монах (поп, батюшка, инок - кто их разберёт?), - На рыбалку собрался? Бог тебе в помощь! Рыбки наловишь - заходи на обратном пути. Ты меня рыбкой угостишь, я тебя - дыней настоящей, - батюшка кивает на ближайший парник.
Неожиданно начинается мелкий дождик. Над долиной Паляваама ещё светит солнце, а над противоположной стороной перевала зависли серые скучные тучи, за мной припёрлись, видимо.
- Если что, у меня в келии можешь непогоду переждать, - предлагает отец Порфирий, - Торопишься? Тогда, мой тебе совет - на лево сворачивай, там, на Палявааме, избушка неплохая стоит, непогоду в ней и перебедуешь. Кто это тебе про "тёмное место" наплёл?
Врут всё, пренебреги. Обычное там место, просто людишки гнусные взяли моду туда наведываться. Но сейчас для них ещё не сезон, - непонятно объясняет батюшка, - Они только по ранней весне, да по зрелой осени там безобразят. А сейчас и нет там никого. Ступай со спокойным сердцем.
Совсем не соврал Шурик - глаза у батюшки - как у больной собаки - тоскливые и безразличные, пустые какие-то.
Торопливо, накинув на плечи плащ-палатку, спускаюсь с перевала - по левой отворотке.
Часа через три уже видно неказистое строение, ветерок приносит неприятный запах.
Чем ближе изба, тем сильней становится вонь, явно гниющим чем-то несёт.
Подхожу - вокруг избушки, в радиусе метров пятидесяти, земля покрыта останками битой птицы - уток, гусей, лебедей. Видимо по весне, во время прилёта в эти края птичьих стай, кто-то тут от души веселился - столько птицы набили, что и зверьё местное все съесть не смогло. Но растащили медведи, песцы и леменги птичьи части по округе знатно - кругом валяются крылья, головы, лапы. Прав был отец Порфирий относительно "гнусных людишек" - видимо, партийно-начальственная элита тут развлекалась, не иначе. Простые люди так гадить неуважительно - не приучены.
Но делать нечего, дождик припустил уже нешуточный. Трачу часа два на приведение территории в относительный порядок, благо в сенях и лопата нашлась.
Уже в сумерках заканчиваю возведение птичьего могильника - метрах в семидесяти от пристанища.
Хорошо хоть запас дров в избушке имеется, раскочегариваю крохотную печурка, ужинаю - хлеб с сосисочным фаршем, чай с "Плиской". А что, всё и неплохо вовсе - засыпаю, вполне довольный собой и жизнью.
Утро приходит солнечным и тёплым, серые тучи за ночь ушли куда-то - в сторону Океана. Весь день рыбачу, прыгая по камням, блуждая среди многочисленных рукавов Паляваама, перемещаясь от одного крохотного островка к другому, благодаря закатанным болотным сапогам - местами здесь совсем не глубоко, если, конечно к центральному руслу не подходить.
К вечеру ловлю пять неплохих хариусов - в пределах одного килограмма, плюс-минус.
Из двух варю полноценную уху, остальных прячу в ледник - под домиком обнаружился вкопанный в вечную мерзлоту железный ящик, до сих пор полный голубоватого льда.
Наступает вечер, сижу около раскалённой печки голый по пояс, уху хлебаю, никого не трогаю.
Вдруг - осторожный стук в дверь. Здрасти-приехали. Глухомань, тоже мне, называется - никакого тебе покоя.
Открываю дверь, заходят два несуетливых мужика - одеты по-походному, рюкзаки за плечами внушительные, лица у обоих коричневые от загара, ветрами продублённые - серьёзные пассажиры, одним словом.
- Здорово, Хозяин! - Говорят мужики, - Рыба то есть? Угощай путников, тогда. А у нас - спирт с собой имеется - вот пикник и устроится.
Хорошо ещё, что Пашка Обезьян инструктировал меня в своё время относительно таких ситуаций: мол, если с людьми серьёзными контактировать где-либо придётся - ну там, в тундре, тайге, или камере тюремной - всегда солидность изображай, не суетись, с вопросами не лезь, и туману напускай всячески - мол, ты тоже - не из простых чалдонов будешь.
Мужики исподволь присматриваются ко мне, с расспросами пока не лезут
Чувствую, что логическая цепочка у них складывается следующая: парнишка молодой совсем, но брит налысо, руки все битые-перебитые, на торсе голом - синяки и ссадины многочисленные (а вы на "Жарком" полтора месяца повкалывайте по чёрному, то-то я на вас полюбуюсь!), молчит угрюмо - но без страха видимого, нет, непрост парнишка - не прост. Садимся за уху, выпиваем спирту, водой речной слегка разведённого.
И тут, вроде, всё нормально прошло - не поперхнулся ни разу.
- А, что же ты, Хозяин, и не поинтересуешься - кто мы, откуда? - Спрашивает немного осоловевший от выпитого один из гостей, тот, что постарше.
- Так это, господа проходящие, и дело то совсем не моё. Да и молод я ещё - вопросы такие задавать. Но, если настаиваете - спрошу. А кто Вы, уважаемые? Где мазу держите? По какой нужде очаги родные покинули? Может - помощь нужна какая?
Мужики скупо улыбаются:
- За помощь предложенную - спасибо. Но - сами справимся. А - кто мы? Да так, гуляем здесь, к местам красивым присматриваемся. А сам то, - из каких будешь?
- Так я и сам - типа на променад вышел, - отвечаю, - Тесно в хоромах дядиных стало - решил вот свежим воздухом подышать - самую малость.
Второй тип интересуется моей единственной татуировкой - Пашка Обезьян мне на левом плече профиль Че Гевары наколол.
Рассказываю мужикам про Че - про то, как казармы полицейские штурмовал, как из тюрем заключённых выпускал. Про то, как за ним сатрапы по всему миру охотились, про смерть его героическую. Мужики внимательно слушают, время от времени восхищённо цокая языками.
Довольные друг другом, допиваем спирт и ложимся спать.
Просыпаюсь, нет мужиков - ушли куда-то по-тихому, тундра то - бескрайняя.
Что тут поделаешь - опять надо рыбу ловить - не пустым же, в конце концов, домой возвращаться - засмеют пацаны.
К обеду ловлю ещё с десяток хариусов, но уже помельче - грамм по семьсот-восемсот.
Опять варю уху, не задействованную в этом процессе рыбу - рачительно складываю в ледник.
На той стороне реки надсадно гудит двигатель вездехода. А вот и люди появились.
Двое бредут ко мне через главное русло Паляваама, по грудь в воде, руками размахивают, кричат что-то радостно. Оказалось - изыскатели-геодезисты. Их ещё в марте в тундру забросили. Бродят там они со своими теодолитами, съёмку ведут, знаки геодезические расставляют. Время от времени им на вертолёте жратву доставляют, солярку для вездехода. За пять месяцев геодезисты одичали совсем, любому лицу человеческому рады несказанно. После жарких объятий, новые гости интересуются:
- А рыба то, Хозяин, есть? А у нас - спирт с собой имеется, давай - за знакомство.
Делаем на углях шашлыки из хариуса, выпиваем спирта, слегка разведённого речной водой. Эти ребята свои. Рассказывают, перебивая друг друга, о своих приключениях.
А я им, в свою очередь, о Ленинграде, о жизни студенческой - слушают с открытыми ртами. Между делом, спрашиваю о вчерашних мужиках.
- Да, это, наверное, "Ванькины дети" были - так тут диких золотоискателей называют, - отвечает один из изыскателей, - Серьёзные ребята. Такие и пришить могут - не любят они лишних свидетелей. Так что - повезло тебе.
К вечеру новые знакомцы, покачиваясь из стороны в сторону, медленно бредут через реку к своему вездеходу. Я же готовлюсь к очередному ночлегу, уже смиряясь с мыслью, что завтра опять не суждено домой попасть - надо новую рыбу ловить.
Сквозь сон доносятся чуть слышный крик:
- Помогите, помогите, ради Бога!
Что это - галлюцинация спиртовая? Да нет, вроде, протрезвел уже.
Выхожу на улицу - уже ночь, звёзды стаей огромной висят над головой.
Повторно долетает призыв о помощи.
Да что же это такое? Не сердце Чукотки - а какой-то двор проходной, право слово!
Достаю из печи горящее полено, иду на поиски.
Через пять минут вижу уже совсем нереальную картинку - на берегу Паляваама, под громадным валуном, лежит, сжавшись в комочек, симпатичная блондинка средних лет, одетая, как одеваются начинающие столичные туристки, выезжающие на пикник. Барышня негромко стонет, закрыв глаза, рядом с ней - рюкзачок совсем уж смешного размера, чуть больше дамской сумочки.
На рюкзачке - трафаретный оттиск Медного Всадника, чуть ниже надпись: "Ленинградский Университет". Ну, ничего себе дела.
Присматриваюсь к барышне повнимательней.
Ба, да я её знаю - она же на студенческой шахматной Олимпиаде на первой женской доске за Универ играла, аспирантка чего-то там, ботаники что ли какой.
А потом, в блицтурнире смешанном, и у меня выиграла.
Совпадения - однако, блин чукотский с жиром моржовым.
Иногда мне кажется, что вся наша планета - это капля воды, микробами наполненная, - под микроскопом какого-то Большого Учёного. Шурудит Учёный в этой капле тоненькой стеклянной палочкой - эксперименты с несчастными микробами ставит разные, изгаляется - как хочет. Иначе, чем вот такие встречи непредсказуемые объяснить можно, не совпаденьем же банальным?
Байка шестнадцатая.
Лузеру - саечка.
Оттащил я девицу, с рюкзачком её хилым вместе, в избу, на койку уложил, последнюю порцию "Плиски" в рот ей влил, хоть и жалко было.
Закашлялась, расплевалась во все стороны, но в себя пришла.
- Где это я? - Говорит, - А в прочем, неважно. Ты, мальчик, Антона найди обязательно. Он рядом где-то совсем, люди говорят. Там, в рюкзаке, тетрадка лежит, в ней - рассказ одного испанца переписан. Правда там всё, в рассказе этом. Ты, мальчик, когда Антона найдёшь - покажи ему эту тетрадь. И у нас с ним также должно всё закончится, ведь начиналось то всё, как и там - одинаково. Найди его, мальчик, тетрадь покажи.
Ну, и опять отъехала - голова из стороны в сторону мотается, глаза закатились, пот на лбу выступил, жар нешуточный имеется в наличии - градусов сорок так, а то и поболе.
И кого это, она, "мальчиком" обозвала? Даже - интересно.
Одно слово - мартышка неразумная, университетская.
Нашёл я на полочке, что над столом обеденным висела, пачку "Анальгина".
На пачке, правда, строго так написано было: "Годен до 20.10.68.".
Но, других то лекарств нет - растолок три таблетки в порошок, остатками спирта изыскательского разбавил, да с чайной ложечки смесь эту барышне и скормил минут за десять. Блондиночка как-то быстро успокоилась, головой мотать перестала, уснула - значиться, даже улыбаться во сне и гримасы умилительные строить начала.
Ну, думаю, надо тетрадку эту прочесть, а там - может чего и прояснится.
Нашёл в рюкзаке тетрадку потрёпанную, раскрыл.
Надо Вам сказать, читатели и читательницы мои, что во времена те - не было в природе ещё таких полезных вещей, как - "ксерокс", "компьютер", "Интернет" и "сканер".
Читает девица какая текст интересный, на печатной машинке набранный, и, допустим, текст тот ей понравился - до судорог неприличных. Что тогда девица означенная делает?
Берёт тетрадь чистую - за сорок восемь копеек купленную, ручку шариковую - да и переписывает туда текст понравившийся.
Вот и здесь так - исписана вся тетрадь почерком красивым, девичьим.
Стал читать - удивился несказанно. А почему удивился - потом расскажу.
Привожу текст дословно.
Андрес Буэнвентура-и-Гарсия. "Лузеру* - саечка".
* - "Лузер" - глупыш, недоумок (современный американский сленг).
Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей Горной страны Северной Америки.
Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий Чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг....
Всё это завораживало до безумия.
Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот широко приоткрылся.
- Лузеру - саечка! - Раздался звонкий голос.
Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули друг о друга - имеется в виду - "верхние - о - нижние".
Через секунду-другую раздался громкий смех.
Горное эхо нежно расчленило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое
неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.
.Джон вовсе и не обиделся - это всего лишь Бекки, веселится - как всегда.
Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце, каштановые волосы, ну, и всё остальное - Вы понимаете, надеюсь?
Тем более что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение - в присутствии уважаемых свидетелей, на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же Вам ещё, непонятливые наши?
На следующее утро Джон бодро шагал в сторону Станции - необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я Вам до сих пор не сказал, что Джон Тревор работал помощником кузнеца в крохотном городишке Вест-Хем?
Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к Станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.
Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью - через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, в тот же ручей опущенный.
- На обратном пути заберём, чтоб свежими были - решил наш герой.
А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм - а вот он поезд, отходит уже.
С холма - вся Станция как на ладони. Вон - Хромой Хэнк клетку с гусями тащит, вон - миссис Нэдинг племяшку, с поезда встреченную, за руку ведёт.
А это - кто?
Господи Всемогущий, да это же Бекки - идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, щебечет о чём-то взволнованно.
Святые Угодники, да она его в щёку целует!
Вот здесь то вот шторка у Джона и упала.
Поскрипел он зубами на Холме немного - часик-другой.
Потом на Станцию ломанулся. Нажрался отважно там кукурузным контрабандным виски - до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.
Поезду то что, постоял на Станции минут двадцать, попыхтел недовольно, да и умчал нового пассажира куда-то - в безумную даль.
Прошло, без малого - три года. На берегу Океана стоял молодой католический священник - отец Джон, и думал - о всяких разных разностях.
Обычно, если Вы находитесь на берегу моря - например, на пляже славного городка Ниццы, или, допустим, какой-нибудь там Канберры, - стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то Вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо...
Но так бывает далеко не везде и не всегда.
Например, на набережной городка карибского Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете - между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море, (а может уже небо?), точно небо, (а может еще море?), море...
И никаких фокусов - просто море и небо совершенно одинакового ярко бирюзового цвета - линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто Единое, Неразделимое и Неразгаданное....
Ничего прекрасней на белом свете нет.
И если Вы еще не наблюдали этого чуда, то Вы - счастливчик, у Вас впереди первое, ни с чем несравнимое свидание с ним.
Ну а тот, кто уже стал свидетелем сего Непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших...
Сан-Анхелино, наконец, проснулся.
Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем улицам - кто-то по делам, но большинство просто так - ради променада, пока не наступил полуденный зной, а, следовательно, и сиеста - четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в тени.
В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз "Кьянти", оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.
Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко, выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.
Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.
И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом - будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам - линию горизонта.
Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.
Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы - по её словам.
Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником - странная пара, хотя, в этих краях - всё немного странно.
Жених, шкаф квадратный - в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.
Невеста - невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.
Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:
- Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён - пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!
В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:
- Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!
К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.
А девушка, тем временем, продолжает:
- Этот человек - мой двоюродный брат, и поэтому - я отменяю эту свадьбу!
Вуаль отлетает в сторону - озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы
Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.
Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга - имеется в виду - "верхние - о - нижние".
Через секунду-другую раздался негромкий смех:
- Лузеру - саечка!
Занавес, господа мои, занавес.
Вот такой вот текст был.
Ну и что делать теперь прикажите?
А за окошком уже сереет - утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.
Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу - по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся - рация там, или лекарства какие.
Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка - в парнике, с дынями своими тетёшкается.
Рассказал ему всё, тетрадь показал.
Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился - почерк знакомый, видно, опознал.
Что тут началось - словами не передать.
Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:
- А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что ни так - весь посёлок взорву, так его растак!
А ещё поп называется, морда наглая, - ругаться мы и сами горазды, тоже мне.
А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал - да и женился на девушке той.
К тому времени мы уже уехали с Чукотки - домой.
О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке - пять пузатых грелок медицинских с "неглом" - пивом чукотским чёрным.
А теперь - почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?
Да потому - что рассказ этот я сам и писал.
На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было - а как братья-гусары засмеют?
В морду тут же лезть, или - на дуэль вызывать?
Вот и псевдоним себе придумал - Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.
А что - мне нравится.
Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите - вам - зачтётся.
А вдруг, писанина эта - бесполезная на первый взгляд - кому-то и впрямь поможет реально?