ШОРОХ УЖАСА

рассказ

В городе была, конечно же, осень. И парк был устлан, конечно же, необыкновенно жёлтыми листьями, и шуршали в них падающие каштаны, перекатываемые под ногами. И кто-то, конечно же, был влюблён, и кто-то в эту пору тосковал. Но только не Вадим. Он и не был влюблён, но был от чего-то счастлив в свои двдцать шесть.

То была ясная, солнечная, шумливая осень и она будто озаряла Вадима, его всего и всю его жизнь, и всё вокруг. И так слепила его, словно стремилась рассеять в этом блистательном и скоротечном своём сиянии. Как будто торопилась. Что происходит, думал он, чего хочет это торопливое божество Осень? Подарить ему новое ощущение жизни? Или она только ослепит его и сожжет, и пронесется мимо, не замечая его рассеянной радости?

... . ...

Он встал со своего места. Флейтистка, знакомая девушка из филармонии, которая и провела его на этот концерт, была оставлена им - он вышел из зала, внимавшего скрипачу. А тот стоял впереди белых колон и исполнял сонату Баха в сопровождении клавесина. Сюда Вадим пришел, чтобы хоть как-то помочь себе - ведь тоска всё же догнала его. Но - Боже, мой! - какой бессмысленной казалась она при звуках ясной и пресветлой музыки, звучавшей в зале. Вадим оставил одну, сразу погрустневшую флейтистку, перед которой ему было стыдно не более чем перед вызванной этими звуками тенью Баха.

Он вышел в фойе. На него оглянулась стоявшая у перил молодая женщина, теребившая номерок из гардероба в своих таких тонких и ровных, будто без изломов, пальцах. Глянула она раздражённо, словно и Вадим был виноват перед нею в чем-то. Из-за неприкрытой двери звучало грустное придыхание скрипки и клавесина. Вадим и девушка оба подумали об этом одинаково. Еще они поняли, что подумали об одном. Тогда он улыбнулся, а девушка откинула светлые волосы, касавшиеся щек. Ровная и изящная осанка показывала её характер, а голубые, серые глаза искрились светом такого прихотливого и молодого женского ума. Спускаясь с лестницы, Вадим оглянулся и жестом пригласил её с собой, и она пошла за ним. Спустившись вниз, они молча оделись и вышли под дождь. Дождь лил сплошной стеной. "Хорошо это, хорошо!" - думал он, быстро промокший. Вадим поймал такси, взяв за руку всё ещё незнакомую девушку, посадил её в машину и сел рядом. Они оба молчали, будто не считая нужным играть друг перед другом - ни знакомиться, ни разговаривать. Повез он её к себе домой. И такси долго блуждало в слепящем ливне по глухим переулкам, словно в незнакомом, чужом городе...

... . ...

Вадим проснулся в духоте, не оставлявшей ещё эти первые ночи сентября. Он подошёл к окну и раскрыл обе рамы. Потянуло свежестью, запахами и шорохами городской окраины. Казалось, для того были нагромождены здесь кирпичные пятиэтажки, крохотные палисадники и огороды на их задворках, и эти фонари сверкали над пылью асфальта только для того, чтобы окончательно вогнать человека, глядящего на всё это, в самую глухую тоску. "Ведь кем-то всё это было сотворено, с какой-то целью... Ведь кто-то замыслил всё это", - вздохнул Вадим, шире раскрывая окно. Он посмотрел на свои запястья, пальцы, пригляделся к своему отражению в чёрном стекле и думал: "Ведь кто-то сотворил вот эти руки, вот эту голову и её способность мыслить, рассуждать определённым образом. Ведь кто-то же дал мне мои черты характера, и именно эти свойства личности, что есть именно у меня. Так почему же мне не было дано возможности распорядиться собой лучше, талантливее, умнее, честнее, чем это получилось? Почему же?! Или вся моя жизнь и я сам - это стечение обстоятельств? Тогда это такая нелепость!" Вадим прислушался, будто действительно хотел узнать правду. "Целый мир молчит, и я перед этим миром один..." Он слушал шорох - тополя шумели тихо и вкрадчиво, грозились дать ему ответ.

- Вадик, закрой окно. Ты почему не спишь? - это проснулась Люба.

Так странно познакомившись тогда, неделю назад, в фойе концертного зала, они уже собирались пожениться. И это не казалось им странным.

- Какие цветы тебе больше всего нравятся? - спросил он, - я ведь тебе ещё никаких не дарил...

- Гиацинты, - сонно придумала Люба.

- Тиацинты... тицианты... это те, лиловые, что растут на окне?.. Разве они не приносят несчастье? - Вадим присел на подоконник

- Если только не в волосах невесты.

- Знаешь, мне приснился сон. Расскажу, чтобы не забыть: темный сад, дом, тоже мрачный; кто-то манит меня в этот дом, полный жуткого, смертельного ужаса. Но я понимаю, что должен здесь погибнуть, понимаю, что избежать этой, какой-то страшной смерти было бы чуть ли не предательством. Поэтому захожу в тёмные комнаты... И вот уже кто-то вытирает огромный нож, кто-то смывает кровь, а я сам лежу на столе расчленённый и выпотрошенный - руки, ноги, голова - всё по отдельности. К чему? Зачем? - спрашиваю я. Так тебе же проще - слышу в ответ. Тут же куски моего тала стали превращаться в каменные глыбы с надгробными письменами. Они врастают в землю, надписи на надгробиях прочесть не могу, потому что яркий свет столбом, непонятно откуда, заливает всё вокруг. Я подумал: ладно, хоть не зря меня погубили, пригодился для надгробий ...

Люба молчала, да и что тут скажешь. Зевнула, засмеялась, и потянулась. Она откинула простыню, которой укрывалась, повернулась на один бок и посмотрела на Вадима, повернулась на другой, изогнулась и снова зевнула. А он был уже рядом. И невесёлые мысли, и угрюмый сон сменились всё заменяющей близостью.

... . ...

Утром же проснулся рано - на полу у кровати угрожающе дребезжал сотовый. Телефон быстро затих, вплюнув сообщение откуда-то из мобильного радиопространства. Три фотографии были присланы от Николая, старого друга, который не давал о себе знать уже больше года. А теперь вот смотрел на Вадима удручённо, пытался улыбнуться и ветер трепал его волосы. На третьем снимке он, прислонившись к кирпичной стене, показывал на какую-то афишу у себя за спиной. Дозвониться до Коли Вадим не смог, и тот номер, с которого были присланы фотографии, тоже не отвечал.

Вадим несколько дней думал и почему-то решил, что это просьба о помощи.

- Мне нужно будет уехать. Редакционное задание. Ходят слухи, дескать, объявилась секта некромантов. Поядание трупов, торговля человеческими органами и всё такое прочее... Мне, как всегда - подтверждать жареные сплетни. Может быть, это будет возможность подумать и... исчезнуть из жизни друг друга, - сказал он своей невесте.

- Не преувеличивай, - ответила Люба.

И даже этот короткий, с улыбкой, ответ радовал его, не избалованного и раньше страстными признаниями любимых женщин.

К Коле нужно было добираться с пересадками по железной дороге. Вадим тут же выехал вечером девятого сентября.

.. . ...

Темнело быстро из-за низких облаков, их нёс ветер с севера, обгонявший быстрый ход электрички. Иногда за придорожной зарослью открывались поля и исходящий к концу закат. Вадим следил за облаками и чувство тревоги, так же переполнявшее его, как и огонь солнца наплонял этот вечер, принимал он за блаженство.

Прошло часа два, как Вадим ехал, он стал прислушиваться к названиям остановок, вглядывался в темень за окном. Наконец, сошел он на какой-то небольшой станции, боясь, что всё же не там вышел. Перрон был освещён. Как и станционный домик, который стоял с распахнутыми дверьми, но совершенно пустой. На стене над запертой кассой висело расписание, разглядывая его, Вадим едва разобрался - нужная электричка шла через двадцать пять минут.

Ждал на пустой платформе. Он огляделся - это был почти овраг, глухой и сырой, откуда не видно было жилых огней и казалось, что вокруг - кромешный мрак и немая пустыня. Над полосой асфальта гудели провода и горели не все лампы. Вадим не сразу заметил вдали девушку в белой одежде, которая сначала двинулась в его сторону, а потом остановилась. Он догадывался, что она сама подойдет, но сейчас ничего такого не хотелось, потому что мерз, был голоден и устал. Вадим отчаянно зевал, подумывая, что, в общем-то, не прочь и обогреться... И не заметил, что девушка была уже рядом. Она была легко одета, на удивление трезва и мило улыбалась. Рассмеявшись, она тоже зевнула, прикрывая рот пальцами. От сырых кустов за платформой, протяжно зашумевших, потянуло холодом, и поздняя ночь стала ещё темнее. Тихая нелепость все эти случайные встречи...

- Вам не холодно? - спросил он без особых эмоций.

- Совсем нет, - живо откликнулась она на разговор. - Вы так несчастливо смотрите. Это всё из-за любви, - рискованная барышня провела рукой себе по бедру, как будто приглаживая складки на платье.

- Счастье... любовь... Я в этом ничего не понимаю. Давайте поговорим о чём-нибудь другом.

- Ах, какой, - промурлыкала она и подошла ближе, чуть помолчала и ещё сказала:

- А ведь вам кажется, что вас никто не любит. Не огорчайтесь, я полюбила вас сразу... - она ясно и нежно глядела ему в глаза.

Только он не хотел этого замечать, а смотрел на небо, ища звёзды, но не находил их. Не было и луны - одни тучи, тяжёлые, подвижные.

- Ну и что же? - вообще-то девушка заинтересовала Вадима, холода ночного он уже почти не чувствовал.

- Ты не угадал, если подумал обо мне... так, - потянувшись к нему, чтобы обнять, она прижалась тёплой грудью и сама поцеловала Вадима в губы, всё так же просто и ясно заглядывая в глаза.

- Кто ты? - ошалел он.

- Просто я всегда такая, какой меня хотят видеть. Дурочка я, да?

Вадим, наконец, тоже глянул в её глаза и прикоснулся к ней. Неизвестно, с какой целью девушка надела это белое, лёгкое платьице, но чистота и ясность её взора так не соответствовала тому, что под тканью юбки не прощупывалось больше никакой одежды.

- Какая ты... - Вадим был совсем ошарашен.

- Да, такая, - ответила незнакомка. Не размыкая объятий, она проговорила тоном некоторого, даже, сочувственного пророчества: - А ты легко влюбляешься. Только всё, что ты любишь, приносит тебе страдание. Ты любишь жизнь, и она мучает тебя. Ты разрушаешь себя, думая, что разрушаешь ложь, неискренность, тоску, несправедливость и боль этого мира. И думаешь - вот она, какая смерть.

- А какая же? - Вадим усмехнулся, хотя стало страшно.

Вдалеке дрогнули огни, будто бы стоявшие так долго во мраке, но это приближался поезд. Вадим и девушка стояли так близко, чувствуя каждое предстоящее движение друг друга, задыхаясь в собственном дыхании, тихом, как этот ночной ветер, тяжёлый в высоких липах.

- Какая же? - повторил он.

- Нет, глупый, - шептала девушка, обнявшая его, - я совсем другая. Со мною просто, ведь я первая, кто говорит правду и я последняя из любовниц, пришедших с любовью. Я - лёгкая твоя Смерть.

- Уже? - невпопад спросил Вадим, казалось, что он всё понимал, но это только казалось.

Он сам поцеловал губы, говорившие ему о смерти.

Подошла электричка, на миг открыв свои двери. Вадим вошел в вагон, думая, что и девушка ступит за ним. Но она осталась на платформе, глядя обещающе, будто продолжая обольщать предстоящей близостью. А поезд двинулся дальше. Грохотало в тамбуре. Вадим был растроган тем, как просто ему всё объяснили. Но как же ясно приходит ощущение конца! "Боже, Боже!" - задрожали губы, но слёзы, готовые выкатиться из глаз тут же и просохли: ему всегда не хватало полностью отдаться чувству, пожалеть хотя бы самого себя. И даже всплакнуть по-настоящему не умел. Однако же, это короткое потрясение, скорбное, как предчувствие, всё-таки как-то просветлило его и, когда Вадим, чуть проспавшись в пустом вагоне к утру, сошёл на нужной станции, то уже с интересом ждал чего-то неведомого, что с ободряющей улыбкой пообещала ему странная девушка в белом.

... . ...

Он стоял на площади у вокзала, и раннее утро заставляло щуриться и улыбаться солнцу, слепившему глаза.

Вадим обошёл вокруг, ища остановку трамвая. Он рассчитывал поездить по городу и по приметам найти жилище друга Николая. Всё, что он помнил с прошлого приезда - дом с аркой и корявой ивой во дворе. Он ещё не знал, что почти весь день будет ездить по городу впустую. Испортится погода и Вадим будет в отчаянии.

Он и раньше думал, что все, что окружает его, существует только для того, чтобы разрушать его душу. И сейчас в этом чужом городе он ещё острее почувствовал своё одиночество и пустоту, подкрадывающуюся со всех сторон. Вадим понимал, что привёз эту тоску с собой, и что здесь уже ничто не поможет ему справиться с невыносимым чувством. Охватившее смятение представляло ему окружающее наползающим ужасом - и шорох сухих листьев на асфальте, и шум ветвей и сама тишина между порывами ветра, всё как-то настойчиво и знакомо грозило гибелью. Вадим шёл вдоль ограды по полупустой улице и смотрел на дома вокруг, и они тоже казались ему наполненными неким ужасом. Ужасно, думал он, уже то, что люди, живущие в этих домах, проезжающие в трамваях и автомобилях - никакими линиями жизни не связанны с ним и друг с другом, каждый из них отчуждён и их судьбы никак не пересекутся. И как бы ни вглядывался ты жадно в лица и фигуры людей, как бы ни пытался понять их жесты и выражения лиц, подглядываемые в окнах и уличных сценах, вписать их в очертания домов, деревьев и неба, надеясь всю эту массу жизни объединить хотя бы в своём сознании, всё это тут же распадается, как только ты отведёшь свой взор. Жизнь - это беспрерывно расплетающиеся нити какого-то очень хитрого узора, и ты сам - первый, кто стремительно выскальзывает из его извивов.

Он сидел в трамвае, в вагон вошла девушка. Глаза её сияли даже из-под длинных ресниц, приятно было в них заглядывать. Девушка была очень молода, лет шестнадцати. Вслед за ней ввалилось несколько парней. Было шумно, трамвай гремел.

Вадим смотрел в окно. Привычный ход мысли опять портил настроение: "Дёрнуло же меня приехать сюда. Что я делаю здесь? Зачем путаюсь в этих чужих улицах? Блуждаю в своей жизни, как в глухих переулках. Где смысл? Зачем существует всё это?.." Он посмотрел на симпатичную девушку, чтобы хоть как-то приободриться. Но увидел в её светлых глазах испуг. Один из парней покачивался рядом с ней, держась за поручень. Он с ухмылкой что-то негромко говорил девушке, и весь вид его выражал как раз всё то, чем иногда и оборачиваются мечты невинных и чистых девичьих душ.

- Ребята, ладно вам, отстаньте от девчонки,- решил заступиться Вадим, подозревая, что для него это плохо кончиться.

- А тебе-то что? Сам хочешь познакомиться? - всё ухмылялся парень.

- Нет.

- Ну, тогда не мешай, - его наглость была оскорбительна

- Да не станет она знакомиться, - вадим встал в проходе, стараясь выглядеть внушительней.

- Чего ты лезешь?! - парень становился злым.

- Ты пьян.

- Тебе то что, пошёл... - парень толкнул Вадима в плечо, и тот решил ответить.

Он ударил, но не хватало злости, да и не было привычки драться - всё это было пошло, похоже на спектакль с уже известным финалом, - он ткнул кулаком в лицо, тупо скользнув по челюсти. Конечно же, получил сдачи. "Все, конец", - подумал Вадим, когда его потащили к выходу. "Что, хочешь поговорить?!" - парень был зол, и его приятели тоже завелись. На остановке его стащили из вагона на тротуар. "Ну чего ты лезешь? Чего мешаешь? А?! Что тебе надо?! Я, может, познакомиться хотел! А тебе то что?!" Трамвай тронулся дальше, и девушка с испуганными и прекрасными глазами уезжала прочь. Вадим так и не успел как следует разозлиться - его стали бить, и очень сильно, всей толпой. Обчистили карманы и забрали сумку с вещами.

Всё случилось так быстро, что Вадиму показалось, будто он потерял сознание. Поначалу не было больно, он даже решил, что вообще ничего и не было, и ему только показалось... Кто-то из прохожих пытался помочь, сказал, что вызовет милицию и скорую, но Вадим спешил уйти отсюда, чтобы скрыть от людей свой стыд и обиду, свою растерянность - ведь никогда ещё с ним такого не происходило. Он спешил скрыться в ближайшем дворе, свернул за угол и, увидев развалины старого дома, спрятался в полуразрушенных стенах. Вадим не понимал, что делает. Он пробрался на какой-то этаж по лестнице без перил. Заметив в углу сваленные коробки и тряпьё, упал на них и тут же заснул.

.... . ....

Проснулся он во тьме. Было холодно и больно, саднило в правом боку, болело плечо и локоть. Вадим не помнил того, что с ним произошло лишь несколько минут, пока лежал. Но потом, когда сел на полу, память вернула ему самого себя, но, кажется, не полностью: ему почему-то не казалось странным очнуться в брошенных руинах таким побитым, голодным и одиноким. Пересилив боль, Вадим поднялся на ноги. Побрёл по тёмным комнатам этажа. В дверном проёме он увидел отсветы огня на дальней стене. Пошёл в ту сторону, в дыре окна показался костёр. Во дворе грелись два человека, похоже - бомжи. Вадим спустился к ним, изнемогая от боли и холода, постоял в сторонке, но те не обращали на него внимания. Тогда Вадим присел напротив у костра. И опять ему показалось это таким обычным - греться у огня, ночевать непонятно где под открытым небом. Бомжи посмотрели на него, продолжая разговаривать, словно заранее знали, что, очнувшись, Вадим подойдёт к ним. Один сказал другому, сипло кашляя, сплёвывая в огонь:

- Тяжёлые ноне времена. Этим летом столько наших пропало, сколько за последние зимы не околевало. Вот и Жорик Алексеич сгинул, а хвастал, что разбогатеет.

- Я тоже слышал, продать хотел кусок собственного мяса. И мне предлагал. Только я не согласился. Совсем я, что ли... да и кому оно надо?

- Не скажи, сейчас всё продаётся. Или так возьмут, если им понадобится.

- Кому?

- А я видел, на Сармановской дороге, под вечер: мужика машина сбила. Да просто в магазин вышел, за чекушкой там, или за хлебом. В тапочках был, с авоськой. Никто не видел. А я из подвала выглядывал. Так его на эту машину погрузили. И - того...

- Чего?

- А пока тёпленький, его где-нибудь на кусочки распотрошили. Человеческие органы знаешь, как нужны. Увезли его на рафике, тёмный такой, с крестами по боках, вроде как медицинский. Я часто его по городу вижу, разъезжает. И Жорик тоже...

- Чего?

- Закопали его без кишок и почек где-нибудь...

- Дайте мне поесть, - попросил, наконец, Вадим.

Ему протянули кусок хлеба и печёной картошки. Вадим пожевал, не брезгуя, съел всё без остатка, не чувствуя вкуса, но довольный, что наелся. Он лёг тут же, на каких-то дощечках поближе к костру. И снова крепко заснул.

Проснулся от холода поздней ночью. Вадим огляделся. Луна светила сквозь проёмы в стенах. Белый и ледяной свет делал ночь ясной, а тени непроглядно чёрными. Костёр погас и угли остыли. Бомжи спали, сжавшись в своих тряпках. Мимо спящих людей по лунному пятну бежал пёс с добычей в пасти. Рядом со своею тенью, освещённый с одного боку, он казался, будто изо льда. Холодный пёсий силуэт остановился, оскалившись, прорычал на Вадима. В собачьих зубах была полуобглоданная человеческая голова. Пёс потрусил дальше, и эта голова, толи на прощание, то ли маня Вадима за собой качалась из стороны в сторону.

Возможно, это был только сон, дурной, беспокойный...

... . ...

Утром Вадим пришёл в себя. Он был один у остатков костра. О вчерашней истории старался не думать - внутри него как будто осталась рана, ноющей болью не позволявшая оглядываться назад. Вымыл лицо в заиндевелой луже. Хотелось есть и среди остывших углей он нашёл три картофелины, наверное оставленные для него. Вадим съел их прямо с пеплом, кое-как отряхнув его с обожжённых боков, но чувство голода оставалось.

Когда он выбрался на улицу, то огляделся. Он ждал, смотрел, словно полагал, что окружающий мир как-то откликнется на его смертную тоску. Но сколько таких катастроф происходит с людьми, а жизнь движется дальше. Вадим воспринял это как предательство. Ничто не изменилось вокруг, а ведь было обещано, когда-то, как казалось в юности, что этот мир подарен ему, и изменится, так же, как изменится он. Наверное, я был обманут, подумал Вадим, сил возмущаться уже не было.

А утро, тем не менее, снова было ясным, солнечным и тихим. По улице среди деревьев, там, где висли тени, воздух был серо-золотистым, сгустившимся, как вино. Деревья, опьянённые им, живо и весело избавлялись от скукоженных листьев, роняли их так, буд-то кидались ими в Вадима. Он шёл, пытаясь приободриться, хотя в будущем, казалось ему, уже затаилось что-то неизбежное и трагическое, от чего не увернуться, как и от пикирующих этих листьев.

Одна из несколиких длинных и закрученных улиц сонного городишки показалась вдруг Вадиму знакомой. Так и есть - вот дом и арка во двор с маленьким двухэтажным домиком. Он прошёл через арку, увидел и иву, уже усыпавшую всё вокруг узкими белёсыми листьями-лепестками и старый домик с амбаром внизу. На втором этаже была квартира Коли, а амбар был приспособлен им под мастерскую. Вадим бросился к двери, бился в неё, звонил, стучал, но никто не откликался. Тогда он стал заглядывать в щели ворот мастерской, в глубь которой падало немного света в окошки над входом. В полумраке Вадим разглядел развешенные на стенах гипсовые слепки, да - это студия Коли, но что-то было не так.

- Эй, ты! - нелюбезно окликнул кто-то.

Сзади стоял дядька, угрюмый, будто не выспавшийся, злой и раздражённый, он с подозрением разглядывал Вадима и в руках наготове держал здоровые ключи.

- Мне, собственно, нужен Коля. Николай Игнатов. Он скульптор, живёт здесь. Вы знаете его?

Мужчина ещё не оставил своей подозрительности, но ответил полюбезнее:

- Да, скульптор тут, наверное, и жил. Только теперь живу я.

Он отстранил Вадима, отпер ворота и, когда раскрывал их, то уже было ясно, что стало здесь не так. Это уже была не студия скульптора, а гараж. Среди глиняных и деревянных фигур, сдвинутых в углы, в кучу расставленных по полкам, стояла старая "Волга", был свален какой-то хлам и промасленные баки.

- Где же Коля? Это его дом.

- Мой уже. Я купил его, и больше месяца живу. Купил не у скульптора, его тут уже не было.

Вадим прошёл во внутрь, вглядываясь в гипсовые, пыльные и уже помятые пластилиновые формы. Одна из голов показалась ему чем-то знакомой. Подошёл мужчина.

- Это ваш портрет? А что, похож... - сказал он, деликатно помолчал и сказал ещё: - Хотите - забирайте всё это, мне только мешает.

Вадим кивнул, пошёл отсюда, но оглянулся, словно его окликнули. Бледные листья падали с ивы, как слова о смерти, впрочем, уже где-то слышанные им.

.... . ....

Конечно же, во всем виновата осень, коварное божество, которое промелькнёт недолгим блеском и оставит после себя потоки слёз. И горе тому, кто поверит в эти слёзы - он омоется ими, обольётся печалью. Это как идти через высокую, жухлую траву, или смотреть на жёлтые ещё, созревающие плоды рябины. Тихий ветер колышет их, а небо, хоть и синее, и солнце светит, но уже с самого утра всё вокруг ожидает вечера, всё ждёт скоро зачахнуть и тихо совсем заснуть. Тогда ты вдруг понимаешь, что пресловутое единение с природой, которое иногда чувствуешь в лучшие свои минуты, теперь вдруг оборачивается полным отчуждением и равнодушием её к тебе: всё идёт своим чередом - засыпает и уходит, но всё же обещает когда-нибудь вернуться; увядает и возрождается и время этого преображения бесконечно. И только ты - один. Ты должен идти, и путь твой иногда слишком короток, чтобы хоть что-то изменить, и ты ничего не исправишь в следующей жизни, потому что знаешь, что когда умрёшь, то не возродишься, если только не этою самою травой, на что напрасно надеются иные поэты. Иногда кажется, что лучше и завершить этим всё дело: стать частью всей этой тайной силы, частью природы. Стать волною реки, возле которой ты когда-то стоял, жизненным током растений или слиться своим дыханием с дыханием всех ветров: стать сутью вещей - чтобы и в малой части быть отражением единого целого. Может быть, даже так и было всегда. Но как так получилось, что ты вдруг отделился от всего этого, стал сутью самого только себя?

Одиночество холодной тенью касается тебя, и меньше всего хочется призывать к имени Бога, ведь, кажется, ты слишком веришь в Него, так, что уже ни во что не веришь. Ты слишком веришь в Бога, для того, чтобы уже не верить ничему тому, что обещает тебе мир, говоря о Нём.

Ты в отчаянии и твоё бессилие перед надвигающейся опасностью - это ли не самоотвержение, то смирение и кротость, которые ты надеешься обратить во спасение. И, может быть, тогда только время твоего преображения сольётся с вечностью...

Вадим сидел на асфальте, прижавшись затылком к стене. Мысли путались - но это так кружится голова от усталости и голода. Подошла пожилая женщина, заглянув в глаза, пожалела его, дала немного денег и угостила чем-то. Отошла и оглянулась, вздыхая. Вадим, чтобы не огорчать её, поднялся, отряхнулся. Сказал "спасибо", и пошёл восвояси.

Он жевал подаренный пирожок, шёл не озираясь, но, тем не менее, что-то опять показалось ему знакомым. В глаза бросалась афиша: "Тени Амброза... Кукольный театр..." Вадим вспомнил, что, кажется, у этой стены и у этой афиши фотографировался его пропавший друг. Он вытащил помятые снимки, которые распечатал загодя со своего сотового. Действительно, Коля стоял у этого самого места. На ближайшем парадном висела вывеска с изображением темных силуэтов кукол. Войдя туда, Вадим оказался в холле какого-то непонятного учреждения, должно быть дома культуры. На вахте ему продали билет - как раз хватило милостыни, - и показали куда пройти. "Сейчас начнётся, сейчас начнётся..." - горячо шептали в самое ухо. Вадим пробрался в тёмный зал.

Спектакль начался - со стороны сцены слышался стук деревяшек и шорохи, наверное, это так двигались куклы. Приглушённо доносилась музыка, будто из соседней комнаты. Но кругом было тихо. Зал представлял собою узкое и продолговатое помещение, человек на сто зрителей, которых было, кажется, больше. На сцене находился белый квадратный экран, подсвеченный сзади, на котором мелькали подвижные силуэты кукольных фигурок. Это был театр теней. Зрелище Вадима поразило. Он огляделся, зрители сидели и тоже мрачно молчали, даже дети, которых было немало. Они сидели, насупившись, угрюмо уставившись вперёд: да и то - зрелище было странным. У Арлекина отрывали руки, затем ноги, их пришивали кому-то другому, и тот становился похожим на паука, долго и живописно выплясывавшему жуткий танец. Затем появился Пьеро, у него вырезают из груди сердце, и другие органы, тени которых трепетали почти натурально. Вместо них в Пьеро зашивают какие-то пакетики, от чего тот тоже начинает весело и бодро плясать. Всё это сопровождалось невнятным бормотанием и кряхтением, которые издавали (толи специально, толи от усердия) актёры, чьи руки тоже иногда отбрасывали тень на экран. Когда же на полотне появилось изображение маленького ребёнка, шевелящего ручками и пальчиками, и с него начинают снимать вроде бы распашонку, а на самом деле его собственную кожу, которую тут же возникшая Коломбина натягивает на своё лицо, Вадиму становится смешно. Его разбирает смех, он громко хохочет и, видимо, так заразительно, что некоторые зрители тоже начинают смеяться. Потом уже хохочут все, и представление проходит превесело...

Заканчивался же спектакль так: дальше почти все умирали, их всех похоронили рядом и на могилах выросло деревце, которое росло, принимая очертания разных фигур, очевидно похороненных кукол, вырастало изломанным стволом и, в конечном счёте, ветви его вытягивались вверх, над ширмой и оно оказалось яблоней, на которой висели жёлтые, настоящие яблочки-дички. Под бурю оваций их раздавали зрителям подходивших к сцене, детям, пытавшимся заглянуть за потухший экран. По залу потянулся сладкий аромат этих яблочек, с голоду показавшийся Вадиму тошновато-приторным. Он выходил из зала последним, ему показалось, что только что увидел как бы продолжение той истории, которую слышал ночью от бомжей. Он хотел поговорить с актёрами, водившими куклами, но они, раздав яблоки, быстро ушли. На выходе Вадима остановил какой-то человек. Он был с густой чёрной шевелюрой вьющихся волос, с цепким взглядом и крючковатым носом. Лет ему было за пятьдесят. Задержав Вадима рукой, человек представился:

- Я - сам Амброз. Хозяин этого театра. Хочу поблагодарить Вас - Вы первый зритель, кто так весело воспринял мой спектакль! Ведь это же действительно смешно? Некоторые видят здесь слишком много сарказма, кто-то воспринимают боль и смерть моих персонажей всерьёз, иные даже сердятся.

Вадим молчал, не зная, что и ответить - ведь и он воспринял увиденное серьёзно, и он сердился. Но Амброз не замечал замешательства собеседника, продолжал:

- Увы, это последний сеанс, билетов больше не продано. Так неудачно я ещё не заканчивал своих гастролей. Наверное, чтобы оправдать хоть какие-то затраты, мне придется распродать куклы этого неудачного спектакля. А вам я благодарен - впервые здесь смеялись и искренне так аплодировали. Поэтому, в благодарность, я хочу подарить вам одну из своих кукол. Прошу, не отказывайтесь!

Амброз провёл Вадим за кулису к большому ящику, в котором были уже сложены все куклы. Сверху лежали фигурки последнего спектакля с подвижными всеми частями тела и выразительными чертами лиц. У некоторых, как у Коломбины, были сделаны миндалевидные прорези вместо глаз, от чего они выглядели пленительно и, даже, жутковато. Вадим, и почти не задумываясь, выбрал фигурку младенца, с которого давеча снимали кожу для пластической операции. Амброз с удовольствием отдал ему эту куклу, из плотного бархатного картона, мельчайшие элементы которой были вырезаны самым искусным образом и скреплены проволочками. Вся фигурка была опутана нитками, привязанными к картонной крестовине. Амброз отдал куклу и сказал Вадиму, всё ещё смущённо молчавшему:

- Кажется, и вы были поражены увиденным? Что же, всё это - реальность наших дней. Никто не знает, что случается с людьми, когда они пропадают из пределов нашего внимания. Куда исчезают, когда исчезают из нашей жизни. Может быть что-нибудь жуткое, не умещающееся в обывательском сознании... А над смертью я смеюсь и иронизирую всегда. Здесь я наследник старинных карнавалов. Тогда любили смеяться над страхом перед смертью. Или над страхом перед жизнью.

Вадим ответил, пряча младенца в карман:

- Я смеялся нелепость происходящего - дети пришли на утренник, а им показывают... такое... Хотя, возможно, подобный абсурд есть уже не только наша, но и их, детей, реальность.

- О, - только и вздохнул Амброз, - О!

Вадим показал фотографии Николая.

- О, я знаю его! - воскликнул с живостью кукловод, - это же я и фотографировал его на свой телефон. Вот даже моя тень падает, видите. Очень интеллигентный молодой человек. Мы познакомились больше месяца назад, когда я приехал в этот город. Он часто бывал на моих спектаклях и мы много разговаривали.

- О чём?

- О смерти и ужасе, о тайне, скрытой в обыденности нашей жизни. О страхе, рождаемом смертью

- Странно, Коля не был склонен к таким разговорам... Жизнь и смерть были слишком понятны ему, как бывают понятны человеку, не желающему забивать себе голову чепухой.

- Вот видите, все меняются. Внезапно происходит что-то, как будто мы слышим шорох или чьё-то прикосновение во сне, и мы от испуга начинаем думать иначе. Потом эти мысли начинают довлеть... Вы замечали - мы довольно долго, как в детстве, не задумываемся о собственной смерти, хотя знаем, что люди вокруг умирают. А потом как будто впервые слышим о ней. Как только человек узнает о смерти, он пугается её и бежит, бежит, закрыв глаза. Торопится жить. Но почему же он так несчастен? Потому что он - трус. Да и не знает он, что такое жизнь. Он знает только что такое смерть, потому что больше всего её боится. Смерть прекрасна, если за ней следует воскрешение. А ужасна тем, что не знаешь, что на самом деле следует за ней. Но надо повернуться лицом к смерти, идти ей на встречу и не бояться её. Жить так, как будто ты вот-вот умрёшь, и тогда ты научишься жить.

- Что значит научиться жить? Это как научиться дышать? Только дышать правильно, по методу какого-нибудь целителя? У вас что, есть свой метод, как научиться жить правильно?

Амброз молчал, как будто обиделся. Потом сказал:

- Вы правы. Значит смерть для большинства из нас - это и есть жизнь. Если вы умрёте, то будете думать, что продолжаете жить.

Они постояли молча, Вадиму не нравился этот разговор.

- Так что же произошло, что он так изменился?

- Кто? Николай? Может быть потому, что ему поступил заказ. Всего лишь скромный памятник, обозначающий место, где хоронят неопознанные трупы.

- Кто же сделал заказ?

Амброз пожал плечами.

- Давно вы видели Николая? - спросил Вадим.

- Недели две тому... А теперь что с ним?

- Кажется, он пропал безвести в этом городе.

- О, о! - только и вздохнул Амброз.

Вадим собрался уходить, но, замявшись и преодолевая неловкость, попросил немного денег взаймы. Амброз, и сам смущаясь, вынул пару желтоватых купюр. Вадим ушёл, прижимая к себе в кармане кукольного младенца и деньги.

... . ...

День подходил к концу, Вадим всё блуждал по городу, думая о том, как трагически повлияла на него вся эта история. В нём будто оборвались все связи с прошлым и будущим, с его планами и целями. Словно та пустота, давно уже подступавшая со всех сторон, пробиравшаяся по коже шорохом и шершавостью ужаса, теперь проникала в сердце его и душу. И сейчас что-то мешало собраться с силами, казалось, что невозможно предпринимать решительных действий - всё стало другим, непонятным. Как действовать по-новому, куда сделать следующий шаг, он не представлял себе.

Вадим не сразу обратил внимание, что зашёл в совсем запущенный сад на самой дальней окраине города. Сгущался туман, пробиравшийся между кустов и заросших яблонь. Вадим носком ботинка пытался нащупать на земле упавшие яблоки, радуясь и этому несытному ужину.

На одной из дорожек он в тумане заметил силуэт женщины. Она стояла и оттирала руки платком. Вадим подошёл.

- Вы, наверное, упали? Вам чем-нибудь помочь?

Женщина оказалась молодой, изысканно миловидной. Глаза её были черны, так же как сад полны тумана, до самого дна. Короткая стрижка, тёмные локоны и бледные щёки с родинкой у левого виска.

Она произнесла:

- Я гуляла по саду и споткнулась о корень. Вы пройдитесь со мной, - девушка говорила негромким, бархатным, словно сквозь некую тень на лице, голосом.

Она сунула руки в карманы плаща. Вадим заметил, что они всё ещё были перепачканы, будто она копала ими в сырой земле. Было прохладно. Они шли вдоль ровной аллеи, уже совсем заплывшей туманом. Вадим придерживал девушку за локоть и она слегка оперлась о его руку, давая понять, что благодарна этой его учтивости.

- Вы ходите одна в брошенном саду... Простите, вероятно, есть причина этому.

Девушка не сразу ответила:

- Не обращайте внимания, мне грустно уже долгое время. Мне тяжела та роль, которую приходится играть в моей жизни. Не стоит об этом говорить, вряд ли что-то может изменить ход вещей. А как вы? Вы довольны вашим положением дел?

- Мне моя жизненная роль совсем не ясна, - ответил Вадим, тоже после некоторого молчания. - Я просто живу, чем-то занимаюсь, плыву по течению... И мне уже скоро тридцать лет. Конечно же, меня это не устраивает. Мне иногда кажется, что ещё можно переродиться. Умереть и воскреснуть, но воскреснуть другим, новым человеком. Это у меня такое наивное убеждение.

- Умереть? Вы говорите о смерти?

- Ну, может быть не буквальной. Однако, если для того, чтобы преобразиться, нужно будет умереть, погибнуть, то я готов к этому. Хотелось бы думать, что душа способна воскреснуть. Даже после самых страшных своих крушений, - добавил он.

- Я когда-то тоже надеялась...

Где-то вверху над туманом пролетали птицы - толи вороны, толи галки, те, что роняют своё чёрное перо. Тёмная листва была недвижима

Вадим сказал:

- Но сейчас у меня есть определённая задача, с которой я, похоже, не справляюсь - мне нужно отыскать своего друга, может быть спасти его даже...

- Что с ним случилось?

- Я точно не знаю. В городе что-то странное происходит. Люди пропадают, собаки выкапывают из земли страшные вещи. Ходят слухи, о том, что кто-то вырезает у людей органы, и торгует ими. Теперь мне кажется, что Коля что-то знал. Он, наверное, много говорил об этом с чудаком Амброзом, а тот насочинял по его рассказам жутких сказок для своего театра. Вы знаете о нём?

Девушка не ответила. Вадим посмотрел на неё и сказал:

- У Амброза есть одна поразительная кукла, с пронзительными глазами - Коломбина.

Они посмотрели друг на друга, незнакомка отвела взгляд, но он и не видел его в сумерках.

- Но мне он подарил другую, - продолжил Вадим, - куклу несчастного ребёнка... - он достал крохотную фигурку с болтающимися ручками и ножками.

Девушка опять посмотрела на него, но, видимо тоже не разглядела выражения его лица и хотела что-то сказать. Но молча они пошли дальше.

Через туман подошли к невысокому зданию, флигелю, оставшемуся от старинной усадьбы, руины которой темнели неподалеку. И флигель можно было бы принять за нежилой, если бы на третьем этаже не светилось окно.

- Вот здесь я и живу со своим отцом, - сказала удивительная девушка.- Прощайте. Лучше уезжайте от сюда... В этом городе очень... в этом городе лучше не задерживаться.

- Но я смогу вас ещё увидеть? Можно мне завтра прийти?

- Не стоит. Но как хотите, - она скрылась за тяжёлой дверью, послышался щелчок замка, и было ясно, что там, за дверью затаились перед тем, как отойти.

Вадим вспомнил, что, как всегда с ним это бывает, забыл спросить имя девушки. Он обошёл старый флигель. Где-то в нём ещё теплился свет. Похожее на башню, мрачное строение высилось над деревьями. Ветер усилился со стороны широкого луга за руинами. Вадиму послышался долгий приглушённый стон или крик, как будто целый мир страдал от боли, а может, это шумело от ветра в зашевелившихся деревьях. Вадим пошёл через луг, было ещё не очень темно, в стороне за тучами садилось солнце. Белесая пелена тумана накрывала пустырь, посреди которого стояло большое иссохшее дерево.

Он шёл по спутанной сухой траве и не мог оторвать взгляда от мощного ствола и искривленных ветвей, словно раскинутых на кресте. Вдруг он наступил на что-то мягкое. Это была свежекопаная земля. Сделав ещё шаг, он споткнулся о холмик, какой бывает над могилой, перепачкал руки и только тут заметил неровные ряды крестов, торчавших в беспорядке вокруг.

Он поглядел назад, на мерцающую огоньком башню у сада.

Ветер трепал волосы, под расстёгнутый плащ он пробирался ознобом к телу. Тихий толи вздох, толи стон настигал Вадима и здесь, щекоча мурашками страха между лопаток.

Оттерев руки о траву, он пошёл дальше.

... . ...

Этой ночью луна была круглой, изливалась вся своим фантастическим полуночным светом. Вадим сидел у костра, рядом грелся один из бомжей. Они вместе ели запечённую в углях картошку. Дядька угощал бычками в томате и свежим хлебом. Вадим жевал без охоты, доев, проговорил:

- Никогда не думал, что жизнь может открыться с такой отвратительной стороны.

- А ты выпей, - сказал бомж, мужик лет сорока, худой, заросший щетиной и с морщинами вокруг глаз. Он протянул бутылку водки.

- Мне от этого будет только хуже, - сказал, было, Вадим, но всё же взял бутылку и, задрав голову, хлебнул пару раз из горлышка, лишнее потекло по щекам и шее.

Облака, тёмные, тяжёлые, двигались, то закрывая, то открывая блистающий круг луны и бриллиантовые звёзды. Вадиму казалось, что это он своим взглядом шевелит небо - так ему хотелось разворошить, вывернуть на изнанку пространство вокруг себя.

- Я как будто чувствую, как этот мир сочится тоской, - говорил он.- И это уже не моя тоска, это не только моя мука. Что это за катастрофа? Может быть, я не могу проснуться? Или мир рассыпался, пока я спал?

Последние слова он говорил, обратив лицо к луне, которая, казалось ему, тоже опьянела. Вадим тяжело вздохнул.

- Да нет... - проговорил бомж, он пошевелил босой пяткой заскорузлые деревяшки, подпихнул их в гаснущие угли.

- Да нет, - повторил он,- Это рассыпался ты, в тебя просочился страх, разрывающий тебя изнутри ...

У Вадима затуманилась голова, поплыло всё вокруг и хриплое бормотание мужика он слышал едва-едва, оно казалось ему хмельным бредом дрожавшей от собственного холода полной луны:

- Печаль и ужас, тихий их, серый шорох... Это иногда из-под мира доносится стон, как волной он накрывает нас... Наполненный болью. Если прислушаться, его можно услышать в определённые минуты своей жизни, когда голова склонится в печали так низко к земле, что начинаешь видеть свою могилу. Это стон безвестно пропавших, сгинувших, гибнущих так, что никто и никогда уже не узнает об этом. Это те, кого уже не найдут среди живых и не узнают, когда-нибудь наткнувшись на их останки. Ты так же пропал, если услышал этот стон, взывающий, как эхо отдающийся от земли... Как однажды пропал я...

Мужик давно уже спал, а Вадим, чтобы не замёрзнуть утром на холоде, сидел у теплящегося костерка, дым и пламя которого становились всё незаметнее при сизом рассвете.

Утренние облака, между тем, поднялись высоко, открывая небо, необыкновенно синее. Поднималось солнце над горизонтом прекрасное и огромное, багровое, пламенеющее, предвещающее днём грозу.

Вадим не стал дожидаться, пока проснётся его ночной собеседник. Он решил отправиться к Амброзу, поскольку у него возникли некоторые догадки, неясно бередившие душу. Однако странный театр уже съехал, как сказали ему. Со стены срывали афишу.

Вадим возненавидел этот город, в котором ему, казалось, оставалось одно - слоняться по тихим и кривым улочкам без денег, без жилья, с какой-то жуткой тайной, приоткрывшейся ему. Он решил отправиться к дому пропавшего друга. Ему хотелось подтвердить ещё одну свою догадку. К тому же Вадиму вдруг показалось, что Коля уже дома, что всё с ним в порядке и что, наконец, он его увидит; что это трезвящее прохладное утро всё поставит на свои места и весь этот бред закончится. Вадим так поверил себе, что в нетерпении ускорил шаг. Он хотел скорее убедиться в этом и уже почти бежал. Но первое, что он увидел, оказавшись в арке - это сваленные в углу дворика под деревом гипсовые слепки, обломки камня и комья пластилина, бывших когда-то эскизами скульптур. Всё это было усыпано листьями ивы, будто укрыто разодранной на клочья простынёй. Новый хозяин Колиной мастерской выкинул всё, что ему мешало. Вадим подошёл ближе и увидел сразу, что хотел: портрет девушки, отлитый из гипса, и сделанный с таким искусством, будто был высечен из дорогого мрамора. Коля был замечательным художником. Вадим узнал в портрете лицо незнакомки, встреченную им в саду. Ровный взгляд и строгие, горестные черты были уловлены верно...

Вадим ушёл не оглядываясь.

... . ...

Начало дня было ещё жарким, но позже становилось прохладнее, ветер поднимал всюду пыль, приходили тучи.

Вадим пришёл к заброшенному саду и, пробравшись стороной к флигелю, затаился в кустах сирени, густых, ещё и не начавших желтеть. Через какое-то время к дому подъехал тёмный медицинский "Рафик". Шофёр выволок из машины человека, тот был с разбитым в кровь лицом, с запёкшейся раной у виска. Он что-то кричал и вырывался, но вышедшие из дома люди стали тащить его к дверям. "Это не больница, это не больница!"- кричал испуганный мужик, в котором можно было узнать давешнего бомжа. "Конечно, тут тебя и лечить не станут! Понял ты, студень!" - орали и ему в ответ, затем дали пару раз кулаком по лицу, и тот замолк.

Теперь Вадим понял, что испугался по-настоящему. Сумеречное настроение, мешавшее жить, давившее ему всё это время душу, вдруг прошло, сознание его будто отрезвилось. Впервые за это время он решил, что нужно что-то сделать. Он отправился на вокзал. Сначала решил пойти в милицию, рассказать всё, что знал о шайке потрошителей, обо всех странных событиях, хотя сам плохо ещё разобрался в них. У здания вокзала его остановил милиционер, козырнув небрежно, сказал: "Уважаемый, ваши документы", только Вадиму было нечего предъявить, документы его были украдены. Он попытался это объяснить, но ухмылка сержанта раздражала его, он понимал, что вид его - мятая грязная одежда, ссадины на лице и щетина, и запах перегара,- не вызывал у стража вокзального порядка доверия и уважения. "Пойдём в отделение, разберёмся". Вадим пошёл с готовностью, хотя и возникло какоё-то неприятное чувство, какой-то мелкий страх царапался под рёбрами. Ему хотелось сбежать, но чувствовал спиной, что милиционер был на стороже, в шаге идя позади, показывал рукой в сторону отделения милиции рядом с вокзалом. У раскрытой двери Вадим увидел, то, от чего и в правду похолодело его сердце - там стоял серый "Рафик" с крестом на боку, такой он видел у старого флигеля, вызывавшего столько подозрений. Шофёр стоявший у машины оглянулся - и он показался знакомым. "Здорово!" - приветствовал сержант водителя. Положив руку на плечо Вадима, он поздоровался с шофёром: "Привет санитарам города!" - и Вадиму показалось, что они оба многозначительно посмотрели на него. Разбираться было некогда, Вадим вырвался и побежал, страх придавал ему силы и он оторвался от погнавшихся за ним преследователей.

Несколько часов Вадим прятался, ему казалось, что каждый человек, кого он встречает, в сговоре с таинственными преступниками. Больше всего ему хотелось бежать из этого города. Озираясь, пробрался он на вокзал, купил билет на электричку.

До поезда оставалось ещё пол часа. Вадим затаился где-то за углом. Он сунул билет в карман и наткнулся там на забытую фигурку кукольного младенца. Ручки согнулись, картон поломался, как душа Вадима он был помят. И тут он понял, что не сможет просто так уехать из города. Как в том сне, где ничто не давало ему надежды, где грозила ему гибель, но избежать которой казалось уже предательством - как бы ни хотелось изменить свою жизнь, начать её заново, но, увы, судьба к тому и уготована, чтобы довести ей своё дело до конца: сначала ты теряешься в этой жизни, потом теряют тебя и ты сам миришься с потерями, затем уже теряешь самого себя.

Вадим прошёлся по вокзалу, среди толпы ему всё виделись пронзительные, так запомнившиеся глаза незнакомки.

И он вернулся в старый сад.

... . ...

Над городом, между тем, собрались тучи, молнии полыхали ещё где-то не здесь. Ветер приносил дальний треск грозы.

Вадим не спешил, шёл по длинной алее в сторону флигеля. Шумели деревья, но он не слышал этого. Вдали он заметил силуэт женщины. Она сидела на узкой скамейке прямо, не двигаясь, смотрела в сторону. Вадим долго медлил, прислонившись к дереву. Листья сыпались на него, словно ожившие в сумерках и тут же умирающие тени. Несмотря на тёмные, низкие облака, в саду местами было ясно и прозрачно - это с другого края неба падал угасающий розоватый свет. Впрочем, быстро стемнело совсем. Вадим подошёл к скамейке и сел рядом с женщиной.

- Вы все-таки пришли, - сказала она, улыбаясь, - я вот и не рада.

- Иногда уже ничего не может изменить ход вещей, - ответил он. - Раньше мне очень трудно было принять решение, потому, что, казалось, я слишком мало всего понимал.

- А сейчас? Вы во всём разобрались?

- Кажется, да.

- И все-таки вы, должно быть, не очень умны, раз пришли. Но благородны.

- Я принял решение. Жил ли я? Терять мне нечего. В этом случае смерть кажется неизбежной... Даже если не знаешь, что следует за ней...

- Если пойдёте со мной, то поймёте всё до конца, - она поднялась со скамьи и протянула Вадиму руку.

И Вадим поднялся, он выглядел растерянным, но тоже протянул свою руку.

- Но всё же... может, я хотел предложить Вам уехать со мной...

Она посмотрела грустно, ничего не ответила. Повела Вадима к дому. Она взяла его под руку, прижалась, будто мёрзла.

Вошли они в дом тихо, но скрипели половицы под настланным зелёным линолеумом при каждом шаге. В слабоосвещённый холл выходило несколько дверей, в углу поднималась деревянная лестница. За одной из дверей слышались звуки льющейся воды, будто там мыли посуду. Девушка открыла эту дверь. За ней женщина полоскала хирургические инструменты в эмалированном тазу, в воде, окрашенной кровью. Женщина подняла голову, хотела что-то сказать девушке, но, заметив рядом с ней Вадима, замолкла. Внезапно открылась другая дверь, напротив. Там было что-то вроде операционной, в которой находилось несколько хирургов. Видимо только что закончилась операция, на столе лежало тело - настигнутый своим Ужасом бомж. Голова его зачем-то была отделена и лицом повёрнута ко входу. И в замерших глазах и в гримасе оставался след этого Ужаса, странно оживлявшего мертвеца, который, казалось, только теперь по-настоящему догадался о чём-то: рот его был открыт, будто он всё ещё хотел объясниться. На теле же виднелась широкая рана, измазанная зелёнкой, врачи умывали руки.

- Вы закончили? - спросила оторопевших хирургов девушка голосом ровным, но так, словно она бесконечно устала.

Ей молча показали пластиковый ящик, похожий на чемоданчик.

- За этим уже едут, - сказала она, - и закрыла дверь.

Девушка прошла по лестнице на пол-этажа вверх, вошла в комнату. Вадим следовал за ней в молчании. Но не роковая неизбежность влекла его. Иногда ты сам позволяешь судьбе исполнить ей всё, что следует.

- Он мёртв. Значит, и с другом моим, Колей, произошло то же самое. И то же ждёт меня? - спросил он, когда девушка заперла комнату изнутри.

Она раскрыла окно, за которым виден был луг, и сказала, протянув руку в сторону сухого дерева, раскинувшему ветви:

- Вот там мы их хороним. Но мы везде, где побываем, отдаём дань их памяти. Только на этот раз отцу захотелось чего-то особенного, а не простого каменного обелиска. Объясниться, что ли... А тут ваш друг... Он приходил к этому дереву... Он видел в нём образ пробуждения после смерти. И вправду, говорят, ещё и этой весной на нём кое-где распускались почки... Николай, как и вы, заметил ещё кое-что...

Вадим молчал, ему стало горько, как ребенку, впервые осознавшему обман. Он беззвучно плакал, невидимые слёзы душили его, те слёзы, что не приносят облегчения.

- Вы можете ещё убежать, прошу вас, - девушка произнесла это тихо, давно уже задетая его скорбью.

- Какую роль ты играешь во всём этом? - спросил он.

Она же молча смотрела на него темными глазами, ответила:

- Так сложились обстоятельства. Отец однажды спас меня таким образом. Он пересадил мне почки девочки, которую затем проще было умертвить. Мне пришлось жить с этим в мире, где жить с подобным трудно. Потом мы стали это делать так, будто для нас в этом была какая-то необходимость... Как будто мы их всех спасали... - Она посмотрела на него с горечью, - ах, тебе не объяснить!.. А кто бы теперь спас меня? Нет... мне не убежать от своей тоски и боли. Видишь, обстоятельства бывают сильнее наших решений.

Вадим стоял, потрясённый той зловещей безысходностью, царившей в этом доме - и ужасной участью попавших сюда, и участью той, что стояла перед ним, и близостью собственной смерти. За дверью слышались крики, в дверь сильно колотили.

Начиналась гроза, от грома дребезжали стёкла раскрытого окна.

"Да, жаль мне её, - думал Вадим, - как часть собственной души, которая так же страдает и умирает. Так же и её я не спасу... И бросить невозможно... только умереть вместе с ней..." Он давно готов был погибнуть, и не важно даже, за что - финал не обязательно должен быть прекрасным или героическим, это была та преграда, которую, наверное, уже пришло время переступить.

Вадим смотрел на неё - черты лица, отточенные бледностью, родинка казалась иссохшею коростою. Дрожали её губы и глаза, толи полные слёз, толи отражавшие отблески молний. Он увидел в них пустые и бездонные, манящие, как прорези в бархате картона, глаза Коломбины. А она глядела в окно. Вадим услышал за спиной шорох, не тот, бессознательно ощущаемый им всё последнее время, а ясный, но такой же вкрадчивый, до ужаса. Он оглянулся и увидел, как в распахнутые створы окна вплыл огненный шар, переливающийся электрическим всполохами. Его шуршание и треск усилился, и уже перекрывал шум деревьев. Вадим замер. Шар приблизился к изумлённой Коломбине и мгновенной вспышкой кинулся ей в лицо и исчез. Девушка упала ничком, Вадим бросился к ней - глаза её были прожженны шаровой молнией. Девушка была мертва. Дверь, наконец, взломали, в комнату ворвались клубы дыма и человек, которым оказался Амброз. "Дочь! Доченька!" - закричал он и, рыдая, упал рядом с ней. Вадим вышел. Второй этаж и лестница горели, в доме был переполох.

Сад затих, как будто истомившись в ожидании ливня. Было светло - это огромное дерево, обуреваемое пламенем, горело на пустыре, в него, как, должно быть, и во флигель, попала молния. Сухой дуб трещал и сиял, освещая кресты, плотно стоявшие вокруг него. Высвеченные мятущимся огнём, они, казалось, двигались из стороны в сторону, будто под ними оживились в могилах мертвецы.

Сухой электрический треск слышался повсюду, редкие вскрики раздавались среди деревьев - по саду бегали люди, одетые в белые халаты и их преследовали шары летающих молний, и чем отчаяннее бегали люди, тем с большей яростью настигали их сгустки света, поражая насмерть, испепеляя души, может быть для того, чтобы те потом уже никогда не встали из своих могил...

Вскоре затих гром, тучи уносило ветром, гроза прекратилась, так и не пролившись очистительным дождём, не омыв эту землю, иссушённую огнём...

... . ...

После всей этой истории, забытой тут же, подобно сну скользнувшему по лицу сумеречной тенью, что осталась от этой дикой осени, ехал Вадим обратно домой. Вечерело, поезд без остановки промчался мимо полустанка, где встретился он с девушкой-смертью. Однако, заметил он на перроне женщину, похожую на неё. Она держала в руках лилово-огненные цветы, как будто встречала кого-то, помахала рукой проезжавшему поезду, и Вадиму показалось, что ему. От усталости, уже в полудрёме, он всё рассуждал, тут же забывая - о чём: "Засыпаю, засыпаю... но как потом понять, что ты проснулся? А если пробуждение - это и есть смерть?.. Смерть последних иллюзий и снов... А если то, что они последние - тот же сон и иллюзии?.. Просыпаясь - засыпаешь... умираешь и умираешь... Что это были за цветы? - Но он думал о своей настоящей женщине: - Тиацинты... тицианты... гиацинты, гиацинты, - повторял он под стук состава, - еду к тебе, наречённая моя..."