|
|
||
Мужик.
Лето 82-го выдалось жарким, суетливым и бестолковым. Приключилось у меня уже и рождение дочери в Ростове-на-Дону, и шальная гульба в археологическом заповеднике "Танаис", и автостопные похождения по югам, закончившиеся продажей заветного финского Евангелия случайной бабке-богомолке где-то в хохляндии, и пребывание в ментуре потом где-то там же, и тупая тусня на "Пушке" среди рьяных спартаковцев, фашиков и панков. Близилась уже осень.
Мы сидели в электричке, готовой отправиться до Калинина, злорадно поглядывали в окошко, где с соседнего пути отъезжал скорый поезд до Питера, в который нас не взяли злые проводники, и обмывали портвешком предстоящее путешествие. Мы - это похожий на нетрезвого волосатого Депардье Гора, симпатяга-художник Боб, и я.
По перрону, вдогонку уходящему поезду, мчался бородатый очкарик инженерского вида и рыдал, размазывая слёзы платком по фейсу. Поезд набрал ход, а несчастный, продолжая всхлипывать, остановился прямо напротив нашего окна. Добрый Гора, не раздумывая, высунулся в форточку и, размахивая начатым батлом, заорал: "Мужик! Не плачь, иди лучше к нам - утешим!" Мужик, протерев очки и увидев батёл, резво забежал в вагон, отхлебнул из горлышка, отдышался и горестно поведал, что вот, блин, любимая уехала, а он вот, блин, остался...
Глаза мужика загорелись.
Электричка при этих словах хлопнула дверьми и сдвинулась с места.
Ночью мы уже брали водку где-то в Калинине и давились ею без закуски и стакана, а на следующий день, выспавшись в очередной электричке, прибыли, как и планировалось, в Бологое.
Попив пива и выяснив, что раньше вечера электричек до Вишеры нет, отправились на трассу, где разделились на пары: Гора с мужиком, которого тот не отпускал от себя ни на шаг, первыми поймали дальнобойщика и отбыли, оставив нам с Бобом чуток денег для бодрости духа, а мы уж не торопясь, на перекладных, с остановками у продмагов в различных селениях, отправились следом.
В Питере мы оказались совсем глубокой ночью и, понятное дело, на стрелку у "Казани" не пошли, а болтались почти до утра по городу, потом приводили себя в порядок батлом сухача, купленного у таксиста, свесив ноги с парапета над Невой и любуясь, как сводят вдалеке мосты. Сухач совершенно не помог, нас , вдобавок, здорово просквозило предутренним ветерком, стало ещё хуже; мы припёрлись к Казанскому Собору неопохмелённые, невыспавшиеся, голодные и злые. Пригревшее солнышко сморило нас, и мы задрыхли на виду у всех на скамейке у фонтана, мечтая, проснувшись, попить пивка и встретить кого-либо своих.
Проснулся я от громкого хохота. На краю скамейки сидел Гора с сумой, из которой торчали горлышки батлов и плохо завёрнутая в бумагу надкусанная колбаса. Рядом корчился от хохота Боб.
Во дворике Гора долго и обстоятельно открывал батёл и кромсал хлеб с колбасой, а Боб всё прыскал и держался за голову. Наконец, выпили по стакану, и я не выдержал:
В "Сайгоне" нас сразу предупредили - бойтесь маленького мента. В остальном всё, вроде, в порядке, в городе спокойно, народ весь на месте, с гопниками даже можно, в конце концов, договориться, а этот низкорослый сержантик - просто зверь. Хватает за любую провинность, тащит в околоток и карает на всю, как говорится, катушку; а уж если иногородний, то совсем замучит. Сколько народу загубил - ужас! Перепугались мы, конечно, для порядку, но ведь и я тоже без паспорта путешествовал - забыл дома, ещё в Москве, а возвращаться как-то не в кайф было. До сих пор всё сходило с рук, решили, что и теперь сойдёт - где наша не пропадала. Дней несколько так и было, благо, пока не повидали многочисленных наших питерских знакомых, в "Сайгоне" мы появлялись довольно редко, разве что встретиться конкретно с кем, или вправду кофейку попить. Но если уж завёлся где злой мент, так, рано или поздно, обязательно объявится живьём и, понятное дело, в самый неподходящий момент. В этот раз явились мы в "Сайгон" после посиделок с очередным олдовым соратником такие тёпленькие, что кроме как сидеть ничком на подоконнике ничего уже не могли. Вот тут-то он и появился, и немедленно нас повязал. Привёл в отделение, там выяснилось, что я без документов, а сами мы из Москвы и вдупелину пьяные. Полный джентельменский набор - "радость мента". Боба с Горой оставили в дежурке разбираться, а меня без слов в аквариум, что ничем хорошим, конечно, не пахло. Ребятки, видя, что меня надо всерьёз выручать, мигом пришли в себя, сходу согласились на все штрафы сразу, и давай убалтывать дежурного по поводу моей персоны, которая, в свою очередь, так же абсолютно протрезвевшая, сидела за решёткой с самым невинным видом и с любопытством прислушивалась к решению своей судьбы. Плели такое, что мне даже интересно стало. Оказывается, мы все чрезвычайно талантливые и в определённых кругах достаточно известные, особенно я, художники, но, в силу вольности нашей профессии, слишком, порой, вольные. Правда, вольности, подобно сегодняшней, приключаются с нами столь редко (на самом деле, мы очень тихие, непривычные к вину, домашние ребята), что товарищам ленинградским милиционерам чрезвычайно повезло наблюдать таких достойных людей в подобной ситуации, причём, нам всем, особенно мне, нестерпимо стыдно, что мы отрываем таких занятых стражей порядка от действительно важных дел и отвлекаем на такую, по сути, безделицу, как наше появление в этом славном городе.
Боб, вооружившись тут же предоставленными карандашом и бумагой, довольно бесцеремонно придвинул мента к стенке, причём тот сразу же встал по стойке "смирно" и прекратил дышать, отошёл на центр дежурки, прищурился, и начал творить. Гора, тем временем, продолжал что-то вещать присутствующим, но уже спокойнее, потом стрельнул у них же покурить, потом принёс сигарету и мне, потом, с позволения дежурного, выпустил меня на волю; а Боб всё это время напряжённо трудился. Глаза у окаменевшего сержанта остекленели, посинели плотно сжатые губы, побелели косточки на крепко стиснутых кулаках; дыхания слышно не было, только тихо хрюкало что-то в нагрудной рации. Пауза явно затянулась, и мы с Горой решили, что, по правилам хорошего тона, пора делать ноги, пока хозяева не передумали. Я подошёл к Бобу, заглянул ему через плечо и с ужасом обнаружил, что за всё это время боб изобразил, правда, во всех подробностях, и со всеми светотенями, лишь милицейскую фуражку с кокардой, а непосредственно к образу ещё и не приступал.
Спустя какое-то время, мы сидели во дворике на другом берегу Невы и приводили себя портвейном в порядок.
Оставалось только согласиться с этим выводом, и несколько дней мы упорно обходили "Сайгон" стороной, но потом, понемногу, обнаглели и стали захаживать туда по мере надобности, как и прежде. И вот в один прекрасный момент к нашему столику подрулил он, тот, которого мы так боялись. Боб стоял к нему спиной и поэтому всё ещё улыбался, а мы с Горой уже потупили взоры и вовремя успели спрятать принесённый с собой гранёный стакан.
С тех пор мы, каждый раз, даже когда он кого-либо винтил, демонстративно здоровались со злым ментом за ручку, а вся питерская тусовка завистливо шипела нам вслед: "Эти москвичи, эти пьяницы московские, точно стукачи - никаких сомнений, мы сразу это почувствовали!"
Пидор.
До этого мы как-то не заморачивались насчёт постоянного места обитания в Питере - ночевали где придётся, с большей или меньшей степенью комфорта: то у старых друзей, то у новых, то на флэтах, то на дачах, а то и просто в парадняке или на скамейках. А тут вдруг Гора является на тусовку довольный собой, с ним хмырь какой-то стриженый и небритый, но прикинутый по фирме и вежливый.
Действительно, флэт оказался вполне приличным, на первом этаже старого дома, недалеко от Пяти углов. Каждому нашлось по лежбищу, даже ещё осталось, впрочем, ненадолго. Через пару дней подобрали мы у "Сайгона" ещё двух персонажей из Москвы - Чапая и Малыша. Чапай (действительно, Чапаев по паспорту) - весёлый беспредельщик-спартаковец и не во многом от него отстающий Малыш сразу внесли свежую струю в наш философско-алкогольный мирок, дни стали бесшабашно весёлыми, а вечера на флэту шумными и продолжительными. Ожил даже наш хозяин, который до этого никак себя не проявлял, сказавшись разочаровавшимся во всём авангардистом, хотя никаких признаков этого занятия в дому его не наблюдалось. Как скоро выяснилось, сделал он это зря. На третий или четвёртый день Чапай отозвал меня в сторону и мрачно сообщил:
Проверять чапаевские "веские подозрения" конечно не стали, а просто собрались и ушли оттуда, еле уговорив Чапая не гасить под занавес подозреваемого. После этого Чапай с Малышом куда-то делись, а мы вдруг решили, что Питер уже надоел и побрели на Варшавский вокзал с намерением уехать в Таллин. Билетов, как всегда, не оказалось, проводники что-то плели про ревизоров, но в последний момент удалось уговорить машинистов запустить нас в заднюю кабину электровоза по цене плацкарта и клятвенным обещанием ничего там не трогать, а в самый последний момент алчные машинисты впихнули туда же и трёх хиппиц откуда-то из Сибири. Пришлось утрамбовываться вшестером в помещении, расчитанном на двух железнодорожников, зато стало весело. Конечно же нашёлся портвешок, и всю ночь напролёт неотразимый Боб развлекал барышень телегами типа, что "некисло было бы выбраться через окошко наружу, и, как в ковбойских фильмах, зависнув над шпалами, держа друг дружку за ноги, отвинтить соответствующие штуковины, и отцепить, нахрен, весь этот болтающийся перед глазами состав вместе с вредными проводниками, мерзкими ревизорами, и прочей шушарой".
И всем, конечно, было очень весело представить, как взору встречающей эстонской публики в Таллине на рассвете предстанет прибывающий одинокий электровоз, нагруженный лишь нашей живописной компанией.
Дочки - папочки.
Проснувшись в одном гостеприимном эстонском доме, я с трудом начал приводить в порядок свои мысли и имущество. То, что Гора вчера укатил с какой-то герлой стопом в Москву, и что мы обмывали его отъезд - я помнил. Что начали 25-градусной "Агнесс" на Вышгороде, в крепости, а продолжили 40-градусным "Габриэлем" в Гайд-парке, я вспомнил тоже. Но вот куда подевался Боб, и когда отвалился нос у моей старенькой правой кроссовки, я себе и представить не мог. Зато в карманах нашлось неожиданное количество рублей, а в сумке непочатая бутылка водки. Значит, всё не так уж и плохо.
Выйдя из дома, прогулявшись немного по вылизанному пригороду и попив пива в местной пивнушке, стоящей среди высоченных сосен, я покатился на трамвае к Старому городу, кокетливо пряча правую ногу под сидение от недоумённых взглядов по-утреннему серьёзных эстонцев. В центральном универмаге, выбрав самые красивые кеды, я попросил тамошних блондинок не заворачивать покупку, а переобувшись тут же, картинно опустил то, во что я был обут, на глазах обалдевших кассирш, в корзину для чеков, и удалился.
По пути к "Лай Пиик", кофейне, где обитала тусовка, я встретил одиноко бредущего туда же по скользкой брусчатке Боба, несказанно обрадовал его содержимым сумки, и мы отправились на любимую скамейку под крепостной стеной, с видом на костёл с двумя огромными крестами на шпилях.
От визита к дочке министра мы, допив батёл, конечно отказались, а отдохнув от пережитого, пошли бродить по Старому городу. Нужно было срочно поправить финансовое положение, перекусить и отдохнуть.
В Таллине финансами для подобной нам публики заведовали чаще всего туристы из России же; поскольку Таллин всегда считался дорогим городом, это люди, как правило, состоятельные, для которых выручить ближних вроде нас - сущии пустяк. В отличии от мучительного питерского соскребания на вермут с пирожком, таллинский аск был куда масштабнее, он вполне обеспечивал нам и пребывание в элегантных тусовочных кофейнях, и неплохие напитки, и достойную еду в псевдосредневековых экзотических харчевнях.
Недалеко от театра "Эстония", навстречу нам как раз шествовали соответствующе важный папа с дочкой лет семнадцати. Боб энергично подрулил к ним и убедительно поведал замысловатую историю насчёт каких-то потерявшихся армейских друзей, чужой страны, глупого положения, и, для пущей достоверности, предъявил свой московский паспорт. Но на сей раз шустрая бобовская телега вдруг крепко увязла в глубокой папиной совчине. Это оказался не стареющий плейбой, как нам показалось, а матёрый номенклатурщик с повадками просвещённого гебиста. Целую вечность он изучал паспорт, задавал каверзные вопросы, произнёс нравоучительную проповедь о большей осмотрительности в поступках серьёзных советских молодых людей, а дочка всё это время откровенно строила нам глазки. Получив, в итоге, желаемое, мы почувствовали себя такими утомлёнными негодяями, что немедленно решили выпить очень вкусного аперитива "Агнесс", а уж потом думать о еде и отдыхе.
К магазину в Старом городе, где пребывал вожделенный напиток, мы пробирались в обход, обойдя крепость с тылу, дабы не попасться на глаза бдительному папику. Уже заняв очередь у прилавка, громко обсуждая проблему - "одну брать "Агнесс" или лучше сразу пару", кто-то из нас случайно заметил, что спина непосредственно перед нашими носами - это спина стоящего рядом с собственной дочкой того самого папаши. Вылетев кубарем из магазина и забежав в стрессовом состоянии на самую макушку таллинской крепости, мы долго сидели там молча, подозрительно оглядывая все подступы к цитадели - не преследует ли нас и тут злобный совок со своею наследницей.
Телеги.Андрес, в прошлом один из лидеров таллинских хиппи, постоянно поражавший всех своими духовными метаниями, встретив нас на улице, сразу объявил:
К о. Владимиру мы с Бобом явились на следующий день, относительно трезвые, подошли к почтенному старцу, якобы на исповедь, путанно изложили суть дела. Тот, не долго думая, вручил нам свой адрес, чтобы заглянули к вечеру, "да не пьяней, чем сейчас!" Целый день мы томились, с помощью пива, и ломали голову, что же нам посоветуют, таким умным, на этот раз, но исправно, в назначенный час, оказались по указанному адресу. Отец Владимир вышел к нам в джинсах и куртке, помолодев, несмотря на седину, лет на тридцать, и сходу предложил пройтись по парку напротив дома. Мы смиренно шли за ним, ожидая нравоучений. И дождались, но каких! В парке о. Владимир очень жёстко, безо всякой жалости, отчитал нас... за неумение пить!
Мы шли обратно, просто рассвирепевшие от такого нахальства. Поп, называется! Люди к нему, понимаешь, потянулись, а он... В глубочайшем возмущении выжрали мы заныканный батёл, но всё не могли успокоиться. Пошли в кабак, взяли ещё, но и это не помогло - злые и несчастные, протопали мы через город на вокзал, так наехали на проводника, что тот не смог нас не впустить в вагон, и уехали обратно в Питер.
Роллинг Стоунз.Заряда бодрости, полученного в Таллине, с лихвой хватило и на всю нашу питерскую тусню. Портвейн лился рекой, аск стоял кромешный, постоянно пухли карманы и морды. Мы запросто позволяли себе, кроме всего прочего, покупать всякую еду огромными пакетами и кормить сайгоновских пацифистов, которые, давясь халявными бутербродами, продолжали шипеть нам вслед, подозревая неладное: "Ну, прям, бессовестные какие-то, ну, прям, как... как из Роллинг Стоунз". Почему-то эта глупость к нам прилипла - нас, и тех, кто плотно повис на нашем хвосте, так и прозвали - тусовка "Стоунз". Потом, какой-то дурак придумал по недомыслию, что мы все носим в карманах булыжники (видимо, орудие пролетариата - Питер, всё-таки!) и лупим ими гопников по головам. Нас это страшно веселило, особенно Боба, который, когда его просили очередные болваны поделиться опытом насчёт камней, гонял такие телеги, что народ поумней просто кис от восторга.
Однажды, вот такой весёлой компанией, мы сидели в скверике недалеко от "Эльфа", когда к нам подбрёл персонаж с физиономией злодея и поинтересовался, правда довольно по свойски, кто мы, и что. Получив исчерпывающий ответ, и даже нащупав некоторых общих питерских знакомых, он вдруг обратился ко мне:
За подобными разговорами выяснилось, что у него пустует комната в коммуналке, прямо рядом с "Сайгоном". Мы сочли это за несомненную удачу и всей гурьбой шумно отпраздновали новоселье.
...Из-за плотно задвинутых штор было непонятно, который час, когда я внезапно проснулся от громогласного: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!" В ужасе подпрыгнул я на кушетке - война!!! В полумраке увидел в другом углу Боба, который тоже в оцепенении таращился на почему-то включившуюся радиотрансляцию. Чуть позже выяснилось, что это даже и не белая горячка, а всего лишь радиопьеса, но гнетущее чувство осталось на целый день. К вечеру созрело решение - пора домой, Бобу - в Москву, срочно устраиваться на работу, так как ещё до отъезда его вызывали уже в ментуру по этому поводу, а мне - в Ростов-на-Дону, к любимой жене и дочери, да ещё в Азовский музей, где я до того работал в отделе археологии. Пока собирались, пока прятали под половичок ключ от флэта, пришла гениальная идея - ехать сразу в Ростов, а потом вписать Боба в музей художником, хватит ему, в самом деле, ментов рисовать. Настроение опять поднялось, и мы, попрощавшись в "Сайгоне" с тусовкой, направились к вокзалу. По пути решили аскнуть на дорогу и разошлись по разным сторонам Невского, чтобы увидеться уже на вокзале, у билетных касс.
Я пришёл первым, удачно приобрёл билеты на ближайший поезд и ждал Боба до самого отправления, после чего, решив, что Боб забухал с кем-нибудь в последний момент и рассердившись, сдал второй билет, сел в поезд и уехал.
Только спустя много времени я узнал, что Боба свинтили за аск прямо у метро, в двух шагах от вокзала, а в процессе разбирательства выяснилось, что московский участковый подал на него в розыск за тунеядку, и Боб поехал из Питера не в Азов, а на два года. Примечательно, что вернулся он оттуда практически одновременно со смертью Горы от инфаркта.
Завершение.
Мы бежали с женой через абсолютно вымерший Азов от вокзала к музею. Звуки наших шагов гулко разносились по пустым улицам, дворам и скверам. Только испуганные кошки шмыгали по кустам, казалось, даже птицы перестали петь. Тишина была такой густой, что на бегу приходилось её чуть не раздвигать руками. Посреди главной площади, среди замерших автомобилей, стоял такой же окаменевший милиционер в парадной форме и только свирепо провожал нас круглыми глазами. В этот-то момент, всё как загудело! Пароходы в порту, поезда на вокзале, заводы и автомобили - всё слилось воедино в этом жутком вое. Недолго думая, к ним присоединились и собаки во дворах, за окнами домов заорали дети...
Влетев в музей на волне этого ужаса, мы промчались сквозь вымерший же вестибюль, и ворвались в актовый зал в тот самый момент, когда гроб с телом Генерального Секретаря КПСС и Председателя Верховного Совета СССР, Леонида Ильича Брежнева, шумно уронили в яму под кремлёвской стеной.
Все сотрудники музея стояли перед телевизором, замерев в минуте молчания. Бородатые археологи, тётки из отдела природы, профактив и парторганизация во главе с директором, дружно обернулись на наше появление и скорбно покачали головами. Ну вот, - подумалось мне, - что-то и на самом деле взяло, да и закончилось.
|