Богданчиков Александр Викторович : другие произведения.

Кайфедра Лживописи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   1980
  
  
  
  
  
  
  

КАЙФЕДРА ЛЖИВОПИСИ

Драма в трех действиях

  
  
  
  
  
  
  
  
   Действующие лица:
   Набатов Семен Аркадьевич, писатель
   Люба, его жена
   Инга -- 15 лет, Коля -- 11 лет: их дети
   Дынин, художник
   Рытов, художник
   Вера, натурщица
   Кучин, любитель искусства
   Петрович, хозяин дома в деревне
   Девушка
   Пионеры
  
   Действие происходит в провинции, в центре России.
   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
  
   Мастерская художника Дынина. Большая неприбранная комната с высокими арочными окнами, с растрескавшимися колоннами, камином, старой антикварной ме­белью и множеством подсвечников. На стенах висит с десяток портретов, изо­бражающих одно и то же лицо -- самого Дынина. Недалеко от камина круглый стол со стульями, тут же на полу стопка журналов и магни­тофон. Легкая негромкая музыка. День сумрачен: уже осень, и за окном листопад.
   На кресле-качалке красивая девушка в коротком махровом халатике. У нее распущенные светлые волосы, в холеной руке сигарета, на коленях толстый модный журнал.
  
   ВЕРА (раскачиваясь, тихо декламирует).
   Я в древо хочу превратиться,
   Чтоб допьяна влаги напиться,
   Чтоб ветер меня приласкал,
   И солнце меня обогрело,
   Чтоб небо в глаза мне смотрело,
   Я в древо хочу превратиться...
  
  
   У мольберта нарочито вдохновенно тыкает кистью в холст Дынин. Худой, длинный, в линялых джинсах и сером широком, не по размеру, свитере. У него неистовый и воспаленный взгляд. Он украдкой посматривает в зеркало напротив.
   Пишет очередной автопортрет.
  
   ВЕРА (отрываясь от чтения, приторно). Дынин, милый Дынин, признайтесь, я вас больше не интересую?
  
   Встает, перебирая ногами и виляя бедрами, как манекенщица, подходит к Дынину сзади и кладет подбородок ему на плечо. Дынин словно не замечает ее. Вера заглядывает в зеркало, обнажает плечи, приспустив халатик.
   ВЕРА (кокетничая). Хороша девочка, правда, хороша?!
   ДЫНИН (сухо, без чувства). Вера, мышонок мой, не мешай рабо­тать! Ты же видишь... Вдохновение нежданно навалилось!
   ВЕРА. Но Дынин! К черту вдохновенье! Ты же обещал! Ты ведь не только хотел меня, правда?! Тебе необходимо было рисовать меня... Меня! Правда? Не какую-нибудь очередную мечтательную дурнушку. Кто говорил, что во мне образ особенный, манкий типаж, -- как это у вас там называется?
   ДЫНИН (нервно оглядывается, еще раз бросает взгляд в зеркало, морщится, обнимает обнаженные плечи Веры). Понимаешь, дорогуша, на­нести изображение на холст -- не проблема для художника. Перво-на­перво нужно постараться раскрыть сущность своего героя внутри себя. Понимаешь? Пока я тебя изучаю, исследую. Остальное -- дело техники. Были бы кисти и краски.
   ВЕРА (двусмысленно). О, как сложно, Дынин! Не хухры-мухры!
   Ты, наверное, настоящий мастер, профессионал, гений в своем деле. Как... Ван Гог!
  
   Она похотливо прижимается к нему и чмокает в щеку. Дынин тяжело вздыхает и увлекает ее на диван. Музыка звучит громче, свет гаснет.
  
   ГОЛОС ВЕРЫ (сквозь музыку). О... О... Ты профи, Дынин! Ну просто... как Буанаротти!
  
   Хлопает дверь, слышатся тяжелые шаги. В комнату быстро входит, почти вбегает, человек с густой нечесаной бородой, взъерошенными волосами, в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой, в простых кирзовых сапогах.
   Он подходит к камину, осматривается, пристраивает под себя полено пошире, достает кисет, набивает внушительную "козью ножку" и прикуривает от свечи.
   Громко и долго кашляет.
   На полу лежит пачка журналов "Плейбой". Он равнодушно про­листывает один из них, возвращается к одной из страниц, вздыхает и смачно плюет в камин.
   Этот человек -- Рытов.
  
   РЫТОВ. Что творится! Сволочи! Никакой эстетики! Никакой духовности! Забавы обожравшихся аристократов! И эта изящная дрянь у нас в стране, у Дынина в мастерской?!
  
   Он ловко поворачивается на полене, протягивает руку к выклю­чателю софита и направляет свет в глубь комнаты, на диван.
   На диване Дынин, прикрытый Вериным халатиком, закрывает глаза ладонями. Из-за спинки дивана испуганно выныривает голова Веры.
  
   РЫТОВ. Здрасьте! Пардон, мадам, не приметил!
   Боже, какое распутство! Полнейшее растление! Попросту бардак я вижу здесь!
  
   Он отворачивается и снова плюет в камин, бросает туда окурок.
   Вера накидывает халат. Дынин уже стоит в длиннющем свитере, из-под которого едва торчат голые худые колени.
  
   ДЫНИН (виновато-нагло). Привет, Рытов, дружище!.. Как считаешь: любовь -- это спорт или искусство?
   РЫТОВ. Любовь?.. Хм...
   Это смотря когда ты пишешь свою модель: до того или после (заразительно смеется).
   ВЕРА (смело, многозначительно). Какая разница? Видите ли, Рытов, без этого вообще не бывает творчества. И только секс дает истинные силы настоящему художнику. Такому профессионалу от Бога, как Дынин! Только влечение полов (читали Зигмунда?) или, выражаясь культурно-литературно, -- любовь, -- двигала и движет искусством. Что там искусством -- цивилизациями! А вы, Рытов, отрицаете очевидное.
   РЫТОВ. Так, да не так! Какая ты умная, Вера! В конце концов, это ваше дело, хотя я лично против таких отношений-сношений. Заманил натурщицу в мастер­скую, так рисуй, пиши ее, не трать драгоценную энергию попусту.
   ВЕРА. Мы знаем ваши странные принципы, Рытов. Не оттого ли ваши девочки-модели недовольны вами? Да и картинками вашими, между прочим. Вы не уделяете ни малейшего внимания людям. Мужик-то вроде силь­ный. Ах да! Ваша Наталья Андревна не любит всех ваших баб! Это она вам запрещает.
   РЫТОВ (равнодушно). Дура ты Вера. Дура.
  
   Вера подходит к Рытову и пытается своими красивыми длинными пальцами расчесать ему бороду. Дынин ерзает на диване.
  
   ВЕРА (обнимая Рытова). Меня напишешь, мужик? Медведь! Мужи-чище!
  
   Пытается залезть ему на колени. Полено под ними падает, они на полу.
   В мастерской появляется Кучин с бутылкой французского коньяка.
  
   КУЧИН. Вот бестии, уже укушались! Нет, ты посмотри, Дынин, какая идиллия! Железный семьянин, хранитель святости и нравов в объятиях коварнейшей гетеры. Точно -- налакались!
  
   Дынин словно не замечает гостя и уже крутится у мольберта. Кучин подходит сзади и лукаво заглядывает через плечо.
  
   КУЧИН. Похож, похож! Честное слово, верно подметил! Пожалуй, этот портрет будет самым удачным из всех. Подаришь?
   ДЫНИН (с негодованием). Ты с ума сошел! Этот лучший, сам подтвердил. Такую прелесть подарить?! (Смотрится еще раз в зеркало.) Выдумал тоже!
   ВЕРА. Нет! Все-таки чего-то не хватает! Оригинал тебе не воспроизвести. Вот так! Такое под силу разве что Рытову.
  
   Рытов держит Веру за талию. Кучин ставит на стол принесенную бутылку, проходит, деловито заложив руки за спину, вдоль галереи автопортретов. Он чешет козлиную бородку, спичкой ковыряет в ухе.
  
   КУЧИН (приторно попрошайничает). А что мне делать прикажете? Ды-ни-и-ин, подари какой-нибудь! Осчастливь!
   ДЫНИН. Замучил ты меня, господин "Третьяков". Не выйдет, ваша милость, господин собиратель шедевров (набрасывает холст на мольберт). Попрошайничаешь?.. Да сколько моих работ уже у тебя?!
   КУЧИН. Заблуждаешься, мой драгоценнейший! До сих пор не удосужился. Да, да... Представь себе...
   Другие дарят. Ты не соизволил! Мне преданному другу, истиннейшему почитателю!
   ДЫНИН (искренне удивляясь). В самом деле? ...Странно! Мы так давно знакомы! И я тебе не подарил ничего?!.. (Равнодушно.) Бери!
  
   Кучину трудно выбрать. Он причмокивает, кряхтит, чешет затылок.
  
   КУЧИН (Рытову). Рытов, голубчик, дай совет, какой портрет выбрать? Мне будто все нравится, но вдруг я чего не допонимаю? Окажется -- далеко не лучшая работа...
   ВЕРА (поддакивает озабоченному Кучину ). Надо помочь бедолаге. Андреич, а какой коньячок ты принес?
   КУЧИН. А... Этот?.. Посмотри, разуй глаза. Там этикеточка есть. Настоя­щий "Мартель", выдержанный, французский. Какой пред­почитаешь?
   ВЕРА. Чего выдумал, "предпочитаю"?! Это ты у нас эстет, а по мне... Боже, какая я люмпенша!.. Эх, сейчас бы водочки с селедочкой. И огурчик с пупырышками.
   РЫТОВ. Не трави душу!
   ВЕРА. Да разве ж я...
   Мужички, давай­те-ка к столу, живо! Придется с коньяком помучиться.
  
   Рытов набивает свою махорку, садится. Первым наливает себе почти полный стакан коньяка.
  
   КУЧИН (взвизгнул). Нет-нет, брат, так его не пьют! Благороднейшие создание. Такой букет! Тридцать баксов стоит! И не всегда можно достать настоящий-то.
  
   Но Рытов уже глотает, а затем плюет в камин.
  
   ВЕРА. А вы, Рытов, деревенский парниша.
  
   Прикладывает аккуратно свой пальчик к его носу.
   Рытов отмахивается. Все выпивают молча.
   В мастерскую вбегает весь мокрый и жалкий Набатов. Он в куцем пиджачке, вельветовых брючках и туфлях на босу ногу.
  
   ПАУЗА
  
   НАБАТОВ. Други мои, не поверите... Сейчас иду с одной... симпатичнейшая особа! Из поклонниц моего таланта, конечно. Представляете, она мне: "Семен Аркадьевич, вы человек честный?" Другие говорят, что да, отвечаю. "А с принципами как у вас?" -- прямо в глаза она мне. Ну, говорю, вы меня просто оскорбить решили. "А в реку с моста за свою идею прыгнете?" -- и смеется. Мне не смешно, я ж Набатов, как-никак. Почему бы не доказать девочке, думаю.
  
   Вера хихикнула и звонко щелкнула по пустому стакану.
   НАБАТОВ (продолжает, вытирая голову сдернутым с вешалки чьим-то шарфом). Как назло, к реке уже подошли. Она смеется, развлекается. Черт возьми, а мост высокий. Гово­рят, летом мальчуган один прыгнул и не вынырнул... Перегнулся я через перила, она -- ноль эмоций! Ладно, думаю, умру красиво: и в воду.
   ДЫНИН. А принцип-то какой? Господи, Набатов, за что? Зачем ты прыгал? "Октябрь уж на дворе..." Ой, как глупо!
  
   Набатов, переминаясь с ноги на ногу, стоит посреди мастерской непонятый, неоцененный. А под ним уже образовалась небольшая лужица. Рытов закурил вновь и громко закашлял.
  
   РЫТОВ (с иронией). Дурак, истинно дурак! Шел бы домой, а то тащился через весь город к Дынину: показаться. В таком виде ты его не интересуешь. Писать портрет с тебя он сегодня не станет. Для героя ты недостаточно просох.
  
   Рытов, как котенка, за шкирку подтащил Набатова к камину. Кучин закрутился рядом с налитым стаканом.
  
   КУЧИН (заискивающе). Как твоя книженция, старичок? Готова? Ожидаем-с.
  
   Набатов отворачивается, шмыгает носом, его трясет.
  
   РЫТОВ (Набатову). Ведь ты же мужик взрослый, двоих детей народил. Жена умница. Эх, какая заме­чательная женщина она у тебя, ядрена корень! Как терпит такое убожище?
   ВЕРА. А я завидую этой девочке. Ради меня никто еще никуда не прыгал и подви­гов смертельных не совершал.
   РЫТОВ. Какой это подвиг? Несуразица... Он в который раз собирается совершатъ настоящий поступок -- и опять в лужу...
   КУЧИН (прыгает вокруг стола). Мужики, маэстрочки, не спорьте, не ерепеньтесь! Это ж Набатов! Сеня! Такой он человек причудливый, как все гении. За это его нужно только любить и уважать...
   НАБАТОВ (вобрал в себя плечи, ноги почти в камине). Точно, хм... у нас уважают за недостатки. А любят за слабость ума...
   ДЫНИН (нервно). ...Жалеют. Дайте переодеться человеку. (Вновь подхо­дит к мольберту и смотрит в зеркало.) Не в ударе, не в ударе я сегодня! Нет, не то!
  
   Вера помогает снять пиджак Набатову, затем уводит его.
  
   КУЧИН. Семен Аркадьевич в своем репертуаре. Вы только посмотрите! Какая великая притягательная сила в нем. Хорош, ох хорош! Каков поступок! Даже сердце защемило.
  
   Появляется Вера с Набатовым. Он в ее халате, она в джинсо­вом костюме. На столе присутствующие раскидывают карты.
  
   КУЧИН (к Рытову). Коки пизари, пардон, пики козыри, помните, как у Качалова? ...Ага, у меня младшенькая, хожу. Ты, говорят, уезжаешь от нас?
   РЫТОВ (поправляя карты). Интересно карты пляшут... Что за плебейская привычка повто­рять, что говорят. Ты, верно, имеешь только уши...
   КУЧИН (размышляет вслух). Конечно, ты прав. Каков расклад... Вот тебе дамоч­ку червовую... В союзе художников с тобой разговаривать не хотят: звери. (Яростно швыряет карту.) Понахапали, растащили все заказы: дегенераты (хлопает картой по столу). А настоящий художник -- прозябай?!
   Подарил бы ты мне мою картину напоследок.
   РЫТОВ. Потерпи, милок, не доделал я твой портрет, не- дотянул малость.
   КУЧИН. Я видел, он почти готов был. И супруга твоя, Андреевна, говорила, что конь подо мной особенно красиво получился. Как живой.
   РЫТОВ. Сказал -- не дописал. Прицепился как банный лист. Душа не лежит такую брехню мазать. Может, и дописывать не стану. Точка. Что ты в искусство лезешь, если портрет с конем заказал?
   ВЕРА (ехидно). Реализм! Кучин -- на коне?! Чапаев он, что ли? Не поверит никто. Ты, Андреич, лошадь-то живую видел? Не подходил к ней, точно. Тебя бы стошнило, чистоплюя, -- от лошади потом воня­ет.
   РЫТОВ (обрывает Веру). Эх, искусствоведы! Лошадь -- это не конь совсем (машет рукой). Хотя хороший ход, ядрена корень! На лошади надобно Кучина, на лошади... рисовать!
   КУЧИН. Что говорить? С кем? Кто она здесь? Натурщица. Красивая, правда...
   (Вере.) Так ступай на подиум, раздевайся. Мы полюбуемся на тебя. Ведь Дынин, верно, тебя только... Ладно, ладно, молчу.
  
  
   Дынин подходит к Кучину.
  
   ДЫНИН (раздраженно). Ты работу мою выбрал для себя?
   КУЧИН. Мне вот тот приглянулся (показывает на первый попавшийся).
   РЫТОВ (достает из-под стола бутылку водки). А вот и сорокаградусная, старозаветная! Кристально чистая... Хм! Как душа народная. Сначала развернется... и ввысь, ввысь... А затем мордой об стол!
   Водка, водка! Кто тебя выдумал?!
   ВЕРА. Не принимает коньяк Россия! Слишком сложен он для местного человека.
  
   Вера в это время, скучая, стучит по стакану горлышком французской бутылки, словно валерьянку капает.
  
   РЫТОВ. Да!.. Пропадай... она. За наше свободное творчество в этой свободной стране, где остались еще мужики!
   Выпьем вместе, в последний раз, наверное. Уезжаю от вас.
   Все подходят к столу, чокаются. Кучин приставляет подаренный портрет к ножке стула вниз головой.
   КУЧИН. Все-таки уезжаешь?! В Тамбов? В Питер? В Саратов?
   РЫТОВ. Нет. В деревню на этот раз. Навсегда. Серьезно!
   (Скручивает самокрутку.)
   Решил детишек живописи учить. Мечта моя заветная. Только трудно через себя переступить, решиться. Нам кажется, что настоящее - здесь. В чем оно, где? Эй!
   ...Это не так. Я понял и решился. Со временем галерею художественную открою. Да. В деревне, в деревне! Пусть люди там к искусству приобщаются, к культуре.
   ВЕРА. И это после академии, да с таким талантом? В деревню...
   КУЧИН. Модно это сейчас. Напишут в газетах про тебя, по телевизору покажут. Как же? Решился на такое! Из города в деревню опять подалась, мол, интеллигенция. Вынудили. Не впервой. А сельская картинная галерея -- дурость, показуха. Барахла псевдохудожественного много -- тащи его в село, в галерею. Подижь-ты! Там все равно ничего не понимают. И не поймут! Никогда не поймут. Менталитету не хватит!
   Я, пожалуй, у тебя портрет свой более выпрашивать не стану. Пусть он в твоей галерее повисит.
   ВЕРА (хлопает в ладоши). Понял!
   РЫТОВ (Кучину). Нет-нет. Я тебе его отдам. Сожри! Сырым!
   КУЧИН. Сам говорил -- доработать надо, а теперь на попятную?
   РЫТОВ. Глупый он, смешной. Нельзя тебе, по правде, даже на лошади восседать. Не тот случай. (Кашляет.)
   ...В деревне начну жить! Работать всласть, писать по-настоящему. А на эту придворную светскую свору -- тьфу! Кругом одни лизоблюды! Функционеры, бюро­краты! Рвачи и вампиры! С глаз долой! ...Чтоб эта шайка-лейка глаза не мозолила. Тошно мне здесь, в этом городе, в этой стране, с этими, с позволения сказать, людьми. Скучно! Про меня сплетничают -- "не попал в обой­му". А на кой мне такая обойма холостая, скажите?
   ДЫНИН (недоуменно). Нудеж! Живи, ведь как живется теперь: делай что хочешь, двери всюду открыты, только выставляйся. Мы -- худож­ники, творцы! Нам ли о тусовке скулить?
   РЫТОВ. Да, я творец, возможно. Ты -- нет! Быть может, похож более других на настоящего, но не настоящий. Точно! Как другу говорю. Никто больше не скажет! Талант казаться у тебя есть. Таланта быть -- с этим посложнее! Быть или казаться -- вот в чем вопрос! Потоньше, чем у классика, вопросик.
   Автопортрет твой, так и быть, приму от тебя на память. Вспомню, всплакну. Может, в галерее место найдется. Вот этот (кивает на мольберт). Хорош, мерзавец, истинно хорош! (Смеется.)
  
   В комнату почти влетают раскрасневшиеся дети -- пионеры.
  
   ПИОНЕРЫ. Это мастерская художника Дынина?
  
   Кто-то из них задевает зеркало, оно падает и разбивается. Дынин вскочил со стула, но тотчас сел,безразлично махнув рукой.
   Вера спешно запихивает бутылки под стол. Набатов выглядывает из-за колонны.
  
   ВЕРА (менторским, но веселым задиристым тоном). Пионеры, ну вы даете... Налетели, наследили, зеркало разбили. Как Гога и Магога! Наследники вселенского хаоса, прозванного революцией. Ох, не к добру. Зеркало разбить -- не к добру (причитает она).
   ПИОНЕРКА. Товарищ Дынин сам приглашал, когда выступал на вечере выпускников. Обещал подарить нашей школе свои работы для украшения и воспитательного воздействия на учащиеся массы.
   РЫТОВ (с усмешкой). Во, пижон! Дарить-то что? Ребята, вы учителям скажите: на выставках все его работы. В Париже, Монте-Карле, в Мантулино.
   ДЫНИН. И правда... Неудобно как-то получается. Автопортреты только и остались.
   ПИОНЕРКА. Ой, какой хорошенький вы здесь! Прямо лапочка! (Показывает пальцем на картину на стене.)
   ДЫНИН. Правда нравится? (Бережно снимает со стены.) Это тебе, лично. А вот этот возьмите в школу. Сгодится?
   ПИОНЕРЫ (наперебой). И мне... и нам подарите, подарите, пожалуйста, у вас их вон сколько! Целая галерея. (Кто-то присвистнул.)
   ДЫНИН (вяло опускает руки, говорит с грустью). Берите, коли надо.
  
   Пионеры резво разбирают картины и, толкаясь, уходят. На стенах мастерской -- всего один портрет.
  
   ВЕРА (решительно снимает его). Ураган! Революция... Все начинаем заново! Тогда уж я себе его на па­мять оставлю. Заслужила, поди.
  
   Присутствующие аплодируют.
  
   КУЧИН (встает). Вот это признание! Всенародное!
   Пора топать помаленьку. По дороге еще в одно местечко забегу. К писателю Пронину.
   (Он неловко поворачивается и наступает ногой на раму, стоящую у ножки его стула.) Ах!
  
   Портрет безнадежно испорчен.
   Дынин даже не посмотрел в его сторону.
   Все расходятся, оставляя Дынина у окна наедине со своими мыслями.
  
  
   ЗАНАВЕС
  
  
  
  
  
  
   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
  
   Деревянный рубленый дом в деревне. Живописное местечко на холме. Вокруг луга и леса. Тишину и благодать этих мест изредка нару­шает стук дятла и далекий шум поездов.
   В углу комнаты широкий тесаный стол с подсвечником и оплывшей свечой. Набатов увлеченно пишет что-то. Дверь приоткрывается со скрипом, на вороге появляется Петрович. Набатов отрывается от письма.
  
   ПЕТРОВИЧ (уважительно). Сиди-сиди, Сеня. Работай, дорогой. Я не помешаю. Ты бы лампу зажег. Много ли проку от свечи? Глаза спортишь. Глаза в наше время...
   НАБАТОВ. Петрович, милый Петрович, в свече, может, и смысл весь. Не пишется мне без свечи... Вот, безделица вроде. А гены свое требуют. Писали мои предки, видать, много. Свеча всегда подле них горела уютно, ласково, трепетно. И мысли чуд­ные роились в голове. Не могу без свечи.
   ПЕТРОВИЧ. Гены, точно, глаза спортят. Слышь, Семен, извини, а чего у тебя написанного, готового уже есть? Напечатанного? Напомни. Может, я читал?
   НАБАТОВ (доверительно). Нет, Петрович. Не мог ты ничего моего прочитать. Время не пришо. До классиков мне далеко.
   ...В прошлом месяце вот пьесу закончил. Повезу теперь в Москву, в театре ставить ее будут. Во МХАТе, навер­ное. Показывал я ее уже кое-кому, актерам читал. Говорят -- сильная у тебя вещица, Набатов, получилась! Жизненная. Многие хвалят. Но я в толк не возьму: вдруг неправду мне говорят. Стараются не обидеть. Время, оно, конечно, рассудит. Только время покажет, какой я писатель.
   ПЕТРОВИЧ. А про что написано у тебя?
   НАБАТОВ. Понимаешь, Петрович... (Набатов поморщился, словно передумал.) Бог его знает, про что, -- про жизнь!
   ПЕТРОВИЧ. А... Говорить не желаешь! Понимаю, брат! (По­хлопывает его по плечу.) Хоть посижу рядом, можно? (Садится на полено.)
   Вот ты мужик умный, я понимаю, -- писатель, -- значит, совесть народная. Рассуди. Спорил я с женой давеча.Философия какая-то нашла на меня. Вот божусь, говорю ей: мне помирать не страшно. Жизнь прожил, детей воспитал, и дом построил, и дерево посадил. А она мне: нет, врешь, говорит. Это каждому существу живому, скотине даже, страшно должно быть.
   Но веришь, Сень, ей-Богу, не страшно мне умереть. Хоть сейчас (крес­тится, заглядывает в глаза Набатову). Нормально это?
   НАБАТОВ (недоуменно смотрит на Петровича). Почему тебя, Петрович, вопрос такой мучает? Рано о смерти задумался, дед. Или ты правда философ? Есть у меня один друг -- кибернетик, специалист по ЭВМ, значит.
   ПЕТРОВИЧ. Кибернетик?! Солидно!
   НАБАТОВ. У него своя философская теория есть. Скажи, Петрович... сей­час какое у нас поколение ЭВМ?
  
   Лицо у Петровича вытягивается.
  
   ПЕТРОВИЧ. Какое-такое поколение мэ-ем?
   НАБАТОВ (задумывается). Впрочем, это неважно. Так вот, мой знакомый суперкомпьютер придумал, не хуже японского или американского, хотя нет... те как раз еще не додумались... Миллиард операций в секунду! Или десять миллиардов!
   ПЕТРОВИЧ (подтверждая). По телевизору чегой-то показывали, кажись.. Но такого!.. Это да! Молодец! Прогрессивная весчь!
   НАБАТОВ (продолжает). Лет эдак через двадцать электроника куда дальше шагнет. И мы уже на пороге создания искусственного интеллекта. Появятся новые, более совершенные компьютеры.
   ПЕТРОВИЧ (с пониманием). Нет! Жить надо! ...Помирать собрался, бес мне в бок!
   НАБАТОВ. Идея акаде­мика моего проста: каждому человеку при рождении придается персональный компьютер. Рождается... белый листочек. Что напишешь, то и получится. Каждую минуту человечек познает мир, вместе с ним делает первые записи в электронную память машина. Что видит, что слышит, что чувствует человек, -- все в язык цифр превращается в ней. Предварительно всю родословную информацию туда записали, структуру ДНК.
   ПЕТРОВИЧ. О-о-о!
   НАБАТОВ. Появился у человека его электрон­ный дубль-мозг. Захотел человек науку освоить, -- дубль-интеллект связывается с банком информации. Нажал кнопку -- весь мир перед тобой! Только наслаждайся жизнью, работай, конечно, руками.
   Это -- только первый этап глобальной компьютеризации личности (поднимает указательный палец вверх). Вторая стадия -- научить машину чувствовать, сопереживать.
   ПЕТРОВИЧ. Ух ты!
   НАБАТОВ. И тогда появится твой полноценный дубль, твоя точная копия, только более надежная и совершенная. Какой смысл тебе самому жить, Петрович? Боязнь смерти -- и та пропадает. Электронная душа вечна. Она может перемещаться во времени и пространстве, совершенствовать­ся бесконечно. Она заживет самостоятельно вне человеческих тел, давно истлевших и еще не народившихся. В самом деле, так ли уж важно физическое продолжение жизни тела?! Петрович, милый Петрович! Мировое электронное сознание поглотит все, ему станут доступны все тайны Вселенной, оно достигнет самых удаленных ее уголков, до самых до... черных дыр. Воистину первичной сделается мысль! Наконец, можно будет добровольно оставить наши тела -- эти мерзкие болезненные оболочки, тюремные камеры наших душ. Эх, Петрович, кабы ты понимал!
   ПЕТРОВИЧ (серьезно). Ты знаешь, о чем я подумал? ...А бабы, женщины?! Как с ними быть?! Семен, я ведь свою люблю.
   Она такая горячая и живая... Дотронуться можно. На кой мне ее электрическое сознание, коли тела нет?
   НАБАТОВ. Вот старый. А помирать собрался! Ничегошеньки ты не понял. Закоренелый материалист.
   ПЕТРОВИЧ. Ученым, конечно, зарплату и премии зря не платят. Поди придумай такое. Ереси всегда путали людей. Скорее всего, он больной и до баб не охоч, есля такую электронику нам предлага­ет.
   Тебя мне жалко, поддался, поверил. Вон как горячо говорил! Я так рассуждаю -- не бывать перечеловеку! Недочеловек получается в результате. Не обижайся, мало пожил, Сеня. Сень! Про что пишешь-то сейчас, не про ученого этого? Дай поглядеть или почитай, к примеру.
  
   Набатов сгребает листы в кучу, бросает в корзину.
  
   НАБАТОВ. Не то, все не то, Петрович! В голове... Честным нужно быть, себе признаться посметь! Не по-лу-ча-ет-ся. И все! (Стукнул кула­ком по столу.)
   ПЕТРОВИЧ (гладит его по голове). Получится еще. Не спеши. Не суетись. Вдохновения жди! Писательское дело трудное...
   НАБАТОВ. Тридцать лет назад это было. Жили мы тогда на даче. Однажды просыпаюсь под утро. Будто гром гремел. Осторожно, на цыпочках подхожу к окну, отодвигаю занавеску. Гроза и впрямь только кон­чилась. Рассвет едва занимается. Страшно, жутко в окно выглядывать. Едва дышу. Сердечко трепещет­ся. А меня словно тянет кто-то на улицу. Раскрыл окно трясущимися ручонками, зубы отучат от страха, а сам вылезаю наружу потихоньку. Тут как ударит, как полоснет по небу! Меня так к стене и прижало. Глаза открыл -- передо мной шар огненный колышется, словно на волнах. Я руки к нему протянул -- он отпрянул, поплыл дальше. Посмот­рели друг на друга и разошлись. Я, конечно, в чудо не верил -- шаровая молния это была, но вдруг все во мне перевернулось. Понимаешь, Петрович, перевернулось что-то (прижимает руку к серд­цу), на жизнь другими глазами смотреть стал.
   ПЕТРОВИЧ (многозначительно кивает). Знамение!
   НАБАТОВ. В этот день написал свои первые стихи. Потом рассказ, повесть. Послал даже в журнал "Пио­нер". Мне ответили тогда в письме, что почитали, мол, понравилось, но "в связи с лимитом на литературу опубликовать ее не сможем". Обидно. С горя учительнице дал рассказ почитать, и письмо в придачу. "Эх, Сенечка, -- говорит, -- надо было им написать прежде, сколько лет тебе". Думаю, ладно, ничего страшного, -- роман придумаю. В семнадцать лет принялся за роман. Очень серьезно. Как несло! Держу себя за руку -- вырывается. Мечтаю забыться, отвлечься--словно сила мистическая меня к столу тянет. И так почти два года. Долго боялся почи­тать кому-нибудь дать. А рукопись словно светится. И спрячу, и завалю книгами в шкафу -- влечет меня к ней. Править уже нечего. Чувствую, можно лучше. Читаю вновь -- нечего править! Хотел сжечь. Места удобного не нашлось.
   Шизуха!
   ПЕТРОВИЧ. Нет, ничего. Так бывает, наверное.
   НАБАТОВ. Собрался с духом, купил билет до Москвы. Иду- бреду по Москве сам не знаю куда, но чувствую: верно.
   У Большого театра в скверике облокотился на скамеечку. Весна, лис­точки распускаются, фонтан забрызгал. Хорошо! Разморило меня, не спал два дня. Рукопись в портфеле лежала. Кожаный такой, богатый портфель. Люблю портфели. Глаза закрыл и ушел в забытье. Сон чудовищный снится.
   Сижу я на скамейке у театра. Подходит ко мне дедок вроде тебя. Помоги, мол, внучок, до дому добраться, силушка покинула, ноги проклятые не слушаются. Взял я под локоть старика и провожаю его, слава Богу, недалеко. Заходим в квартиру старую. А там на столе покойница лежит. Старая и голая, как сама смерть. Я попятился. "Не бойся, -- говорит старик, -- это моя жена умерла. Обессилел я, помоги перстень с пальца у нее снять. Пусть на память мне останется. Зачем добро в могилу?" Пожалел я старика: взялся за перстень ой противно! Тяну, а он не идет. Никак. Я сильней. Па­лец хрустнул.
   ...Тут я проснулся. Локоть мой на портфель опирался, да вдруг соскользнул. Только и увидел спину мужика, убегающего с моим портфелем.
   Молодой, наивный был. Чего ждал?! Два дня у фонтана так и просидел. (Набатов заплакал.)
  
   ПЕТРОВИЧ. Вот те раз! Горемычный ты мой!..
  
   Дверь открывается, в комнату входит жена Набатова Люба с рюкзаком за плечами и тяжелыми сумками в руках.
  
   ЛЮБА. Далековато пешком идти с поклажей. Встретить, конечно, некому! Здравствуйте, дачнички.
   НАБАТОВ. Любаша?.. А дети где? Что, не помогали?
   ЛЮБА. Коля весь в тебя. Как до воли дорвался, побежал вперед, упал в траву и нос к небу. Мечтает. Бормочет что-то про себя... Неужели сочиняет, как думаешь?
   НАБАТОВ. Я в его годы уже писал.
   ЛЮБА. Брось лапшу на уши вешать. Хулиганом ты был и дрался в подворотнях. Помог бы, муж! (Протягивает ему сумки.)
   НАБАТОВ. А Инга где?
   ЛЮБА. "Папочке любимому цветочков нарву, -- говорит, -- он работает, когда ему с природой общаться?"
   Представляешь, Сеня, работать она хочет пойти.
   НАБАТОВ. Работать?! Девочка только восемь классов закончила.
  
   Петрович незаметно выходит.
  
   ЛЮБА. Восемь-то восемь, милый, а сознательная на все двадцать восемь! Разве она не видит -- мама в лохмотьях ходит, папаша вещи только в комиссионке подержанные покупает, и то подешевле.
   НАБАТОВ. Ну вот опять, Любаша! Проще нужно быть. Ты же знаешь, это не главное -- как выглядеть. Я вообще мужчина. Мужчин-пижонов терпеть не могу. Ты у меня красавица писаная, и стиль у тебя свой, не такой, как у этих фиф. Не мажешься, не красишься, одета скромно, по-европейски. Залюбуешься!
   ЛЮБА (кивает устало). Не выдымывай! Сеня, ведь я кандидат наук, преподава­тель института. Мои студенточки в дорогих соболях ходят.
   НАБАТОВ. Что поделаешь? Время такое.
   ЛЮБА. Меня молью прозвали, кажется. Серая я, невзрачная. А ты мне -- "красивая". Как красоту мою разглядеть? Оберточка нужна, тебе же привлекательней покажусь.
   НАБАТОВ (машет рукой). Все вы, женщины, одинаковые. Когда женился, не верил в эту фразу. Как верить?! Наши песни под гитару у костра, супы из па­кетиков и вечная твоя штормовка. А в глаза твои смотрю -- утонуть в них хочется. Это потом пошли заботы: тряпки, мебель, квартира. С платья свадебного все началось, с фаты, с куклы на капоте! Как у всех обывателей! Хотели ведь в свитерах в загс сбегать. Как с раем в шала­ше?
   ЛЮБА. Тяжело мне, Сеня... Материально.
   НАБАТОВ (грубо). Хватит, на молоко я детям зарабатываю.
   ЛЮБА. Увы, не тот у них уже возраст. Хотя...
   НАБАТОВ. Сценарии всех праздников городских кем написаны? А чтобы сыты и ухожены были дети -- твоя забота. Мне не-ког-да, я работаю, Люба, ночей не сплю, мучаюсь.
   ЛЮБА. Набатов, ты забыл совсем про меня. Вспомни, чьи песни ты пел там, на Памире? Я никому не проговорилась о том, кто их настоящий автор. Че­ловек, мол, один хороший. Приятно было, Набатов? Ты тоже от всех упорно скрывал имя автора. За мои песни тебя боготворили!
   На днях Матроскина встретила. Помнишь, высокого лохматого рыжего парня? Он и сейчас в альплагере инструктором работает. До сих пор, говорит, поют мои песни. Мои, Набатов. А стихов я не пишу уже лет десять. Почему, Сеня? Не догадываешься? Талант пропал? Иногда ночью проснусь и плачу от безысходности. Рядом Колька больной ворочается, у Инги в школе не ладится. Папа у нас гений -- его не трогай. Некогда, некогда, некогда. Я на части разрываюсь. Я тоже хочу быть гением в нашей семье. Ты отгородился от всего, от всех нас. О музе бредишь. Только она, похоже, даже к твоим героям не заглядывает?!
   НАБАТОВ. А ты читала?!
   ЛЮБА. Нет, Семен, долго тянешь. Пора бы отчитаться о сделанном.
   НАБАТОВ (разгневанно). Перед кем? Мои пьесы...
   ЛЮБА. Точнее, пьеса. Одна.
   НАБАТОВ. ...Шла...
   ЛЮБА. Однажды в театре.
   НАБАТОВ. О, как ты жестока! (Бьет кулаком по столу, хва­тается за голову.)
  
   Раздаются детские голоса, входят Инга и Коля с букетиками осенних цветов.
  
   ИНГА (кидается на шею к отцу, целует его). Это тебе, наш дорогой, наш любимый папочка. Последние, осенние.
   НАБАТ0В. Это правда, Инга, что ты надумала пойти работать?
   ИНГА. Ах, это?!. А что здесь особенного, Семен Аркадьевич?! Пойду рабо­тать, жизнь узнаю лучше. Пригодится. Не предложишь ли ты мне, папуля, пойти в "институт культуры и отдыха"? Пять лет после школы потянуть с родителей -- и к Дынину твоему, в натурщицы.
   НАБАТОВ. He смей задевать моих друзей, мала еще.
   ИНГА. Папочка милый, работать мне нужно пренепременно! Учиться вечером стану, поступлю куда-нибудь потом. Диплом заработаю -- и замуж. Прощай, свободная жизнь! Правда, мам? Ты-то хоть не слушай (обращается к Коле, прижимает его к себе, затыкает ему уши ладонями).
   Пойду работать. Куплю Николеньке фотик, маме -- туфли нарядные, тебе, папа, галстук на премьеру и ручку с золотым пером "Паркер", как у лауреатов нобелевских, а себе... мороженого много. На жизнь вперед!
   НАБАТОВ (подходит к детям). Брось, доченька. Нам с мамой кажется, что тебе еще нужно немного поучиться в школе. У тебя так прекрасно идет английский. Твои картины, в художке говорят, да и сам Дынии даже, -- просто превосходны.
   ИНГА. Пап, не ври нам здесь. Тут все уже взрослые. Правда, Николенька? Вы с мамой... (Язвительно.) Да это мы с мамой! Обо всем договорились.
   НАБАТОВ. Люба! Зачем? Почему?
   ЛЮБА. Успокойся, папа! Ничего не случилось. Все замечательно. Пиши свою пьесу, пусть никто и ничто тебя не беспокоит.
   НАБАТОВ. Это похоже на ультиматум.
   ИНГА. Наш милый и немного смешной папа! Не подводи теорети­ческую базу. Запутаешься. Все очень просто -- дочь выросла. Она вправе поступить по-своему. Как я вас всех люблю. (Берет мать и отца за руки, целует поочередно.) Помните, родители, как мы в похо­ды ходили, песни пели, картошечку печеную ели... Места восхитительные были кругом. Река и озера, луга и леса. Лося помните!? Белочку...
   НАБАТОВ. С рогами! (Все смеются.) ...О, люди! Это кощунство! Где мы, по-твоему, сейчас находимся? Эти места потрясали Тургенева, Толстого, Тютчева, Фета. Их слово и сейчас витает рядом.
   ИНГА. Все так, папа. Только тогда мы были вместе, ближе. Это все (разводит руками)-- твое, мое, мамино, Колино, но каждого в отдель­ности.
   ЛЮБА. Хватит философствовать! Николенька проголодался еще в поезде.
   КОЛЯ. А что значит "пища духовная"?
  
   Все смеются. Входит Петрович с дымящимся самоваром.
  
   ПЕТРОВИЧ. И чаек поспел, и блинов испек. Не красна изба углами.
   ЛЮБА. Балуете, Петрович. Вы как домохозяйка у нас, неудобно. (Вытаскивает съестное из рюкзака.)
   ПЕТРОВИЧ. Ты, Любава, не брезгуй. Я по-свойски. Старухе прислуживать привык. Она к дочери ускакала, и я словно не у дел. Это продукту никакого нет -- сготовил бы посытнее. Двадцать сумок моя потащила в город: зятю услуживает. А тот ни тещу, ни их тестя, ни в грош. Тянут. Тянут и тянут.
   Вы люди другие, простые как бы. Несмотря на ученость свою большую. Так дай прислужить, приятное сделать. Я словно ожил, когда Семен Аркадьевич у нас поселился. Ночью на двор пойдешь -- свет в баньке горит. Загляну краешком глаза -- пишет и пишет, ядрена корень. Боже, может, что великое рождается здесь, в этих стенах. Недавно я Тургенева Ивана Сергеевича почитал. Про наши места... Ладно так. "Записки охотника" называется. Поди, читали? (Люба кивает.) Тот, правда, охотником был изрядным. Сеня курицу не обидит. Словить поможет, а топором не стукнет (смеется). Интел­лектуальный мужик! Любаша, ты бы почаще к нам с детьми. Тут же воздух, природа богатая, животворящая...
   ЛЮБА. Спасибо, Петрович, за доброту вашу. Давайте-ка обедать! (Все усаживаются.)
   ПЕТРОВИЧ (неловко уронил нож). Сейчас подскочит кто-нибудь к угощению.
   НАБАТОВ. Дынин грозился с Веркой приехать, на хоромы наши полюбопытствовать, на пейзаж.
   ПЕТРОВИЧ. Э, нет! Один... Мужик!
   КОЛЯ. Дедушка Петрович, откуда знаете?
   ПЕТРОВИЧ. Нож упал, не вилка. Сейчас точно скажу. (Про­тирает самовар рукавом, смотрит в него. Все настороженно, с интересом следят за ним.)
   ПЕТРОВИЧ. Кажись, мужик, с мольбертом.
   НАБАТОВ. Дынин?
   ПЕТРОВИЧ. Погоди, Семен, Дынина я знаю, самовлюбленную балаболку. Только и знает: весьма paд вас видеть, господа, вы хорошо выглядите. Это дядя резкий, рубит прямо, не в бровь, а в глаз.
   ЛЮБ А (хлопая в ладоши). Петрович, ты что, правда видишь кого?
   ПЕТРОВИЧ. Сейчас и фамилию посмотрим. Нет, не говорит, но кажись, на "эр".
   ИНГА. Потрясающе!
  
   Стук в дверь.
   Входит Рытов с мольбертом. Все в шоке смотрят на Петровича.
  
   РЫТОВ. Подавились, что ли, все разом? Привет, Петрович!
   НАБАТОВ. Ничего себе! Рытов! Заходи!
   ПЕТРОВИЧ (виновато). Прости, Сеня, забыл предупредить, он ранехонько заходил, пока ты по лесу бродил.
   РЫТОВ. Я поработал немного. Пару этюдов успел сотворить. Здесь это просто. Хороши леса здешние. Журавлей клин видел, недалеко отсюда на лося наскочил.
   ПЕТРОВИЧ. То Сенька... Хромой?! Хромой, да?
   РЫТОВ. Я ж говорю, натолкнулся. Не разглядывал. Дал деру.
   ПЕТРОВИЧ. Зря, лось не тронет.
   РЫТОВ. Леший его знает... Скотина он, конечно, мирная, но здоров, бродяга, могуч!
   ПЕТРОВИЧ. Сенька хромой! Точно, он.
   ЛЮБА. Петрович, покажи нам с ребятами зверей своих знакомых.
   ПЕТРОВИЧ. Дообедаем и подадимся на экскурсию. Садись, ху­дожник, наворачивай. Может, люди, придать беленькую к обеду?
   РЫТОВ. Нет, спасибо, я теперь не пью. Перед тем, как объект делать, завязал.
   НАБАТОВ. Какой объект?
   РЫТОВ. Не шабашка. Дело настоящее. Роспись. Здесь недалеко в колхозе.
   НАБАТОВ. Мне говорили, да ты не обижайся, что ты доски почета оформляешь?
   РЫТОВ. Брешут, волки злые. Что за люди? Ты знаешь, Сеня, провинция у нас особенная: наверное, исторически так сложилось - ничего самим не делать и других к этому склонять, а кто настоящим делом занят -- палки в колеса ставить и чернить.
   НАБАТОВ. Ты прав, Рытов. Я думаю, когда чело­век работает по-настоящему, к нему ничего не пристанет. Ты как? Как дети?
   РЫТОВ. Мои? Хотя все они теперь мои, и свои, и чужие. Вот они у меня где (бьет себя в сердце). Нарадоваться не могу. Пойдем в поля, на этюды. Они еле тащатся со своими этюдниками.
   Придем до места, отойду в сторонку: душа поет. Рисуют, стервецы! Как рисуют! Один меня просто повергает. Полгода кисть держит, а рука словно кем-то поставлена. А цвет как чувству­ет.
   Может, в генах ему досталось от какого-нибудь барина. Тут, го­ворят, кого только не бывало из великих.
   ЛЮБА (засуетилась). Ну ладно, время дорого, мы в лес.
   РЫТОВ. В добрый час, Любушка-голубушка, пока, ребятки. Петрович, Сеньку береги от Кольки. Иль ты как, Коль, к животным?
   КОЛЯ. Будь спок, Рытов.
   Родную природу, любимый наш край
   Всем сердцем люби, береги, охраняй!
  
   Люба с детьми и Петрович уходят.
  
   Рытов машет рукой.
  
   набатов. Я считаю, что гены -- основа основ. Никакое образование не исправит, если здесь ничего нет (стучит пальцем по виску). Вот и смотри -- сын крестьянский, а талантишко, видать, есть. Не иначе как Иван Сергеевич или Лев Николаевич постарались?
   РЫТОВ. Конечно, пошловато, но верю только этому. Что образование, даже ученость. Это сумма знаний. Важен интеллект. Его нужно взращивать, развивать, лелеять. А что же в натуре? Старались наши предки, дворяне. Ты посмотри, а в семнадцатом их под корень, всех до одного.
   НАБАТОВ. Эко ты загнул, барин.
   РЫТОВ (подумав). Согласись, в тридцать седьмом основательно постарались. Добили последнего интеллигента.
  
   Набатов тяжело вздыхает.
   РЫТОВ. А новому откуда появиться? Собирали по крупицам, рас­теряли разом!
   НАБАТОВ. Откуда мы такие только взялись?
   РЫТОВ. Брось, Сеня. Не надо придумывать. Мы с тобой мужики.
   НАБАТОВ. Нет, не мужики!
   РЫТОВ. Впрочем, кто тебя знает. Я точно мужик. Постой, не ты ли утверждал, что дети твои (хохочет).
   НАБАТОВ. Вот подлец, подловил (смеется).
   РЫТОВ. Шли по лесу дровосеки...
   НАБАТОВ. Искусство нужно защищать от таких, как ты.
   РЫТОВ. Не звени, бубенчик. Искусство само очистится от всякого мусора. Помнишь случай на выставкоме? Сама Маргарита, старая перешница, пришла работы отбирать на ... Всесоюзную. Разглаголь­ствовала долго насчет колорита, а сама, стерва, в темных очках была. Сними­те, говорю, Маргарита, перво-наперво черные очки, а потом извольте рассуж­дать о живописи. Как обиделась, топала ножкой. В больницу попала с инфарктом.
   На Всесоюзной, в манеже, много всякого висело. Костя наш, конеч­но, туда не попал, но понимаешь, искусство его не стало от этого менее высоким! Сегодня очереди громадные специально на Васильева, как за редким товаром. Тьфу ты, прости господи, за сравнение. Люди духовную потребность испы­тывают в общении с его картинами. А Маргарита... наконец померла, и никто вокруг не заметил. Вот фокус какой. Не введи кого в искушение примерить ее очки. Их-то в гроб наверняка не положили.
   НАБАТОВ. Да... Кости тоже нет с нами.
   РЫТОВ. Хотя... ты себя в искусстве любишь.
  
   Набатов засуетился.
  
   НАБАТОВ. Может, все-таки выпьем?
   РЫТОВ. Я же тебе про ребят своих втолковывал. Мне кайфу другого не надо. Про все такое забыл.
   Доносится шум детских голосов. Петрович, Люба. Инга и Коля, радостные, заходят в дом.
  
   РЫТОВ. Сеньку видели?
   ДЕТИ (наперебой). Разве Сеньку теперь повстречаешь? Он как Петровича почуял -- притаился в чащобе. Боится его хворостины.
   ПЕТРОВИЧ. Да нечто бью я его? Так, гоняю, чтобы огород не топтал.
   КОЛЯ. Зато, папа, белку рыжую видели, через дорогу перебегала с детишками в зубах.
   ПЕТРОВИЧ. На новое место жительства. Вчера там пару сосен срубили. Спугнули. Белка -- зверь осторожный.
   ЛЮБА. Перекусить захотелось что-то (берет кусок со стола, наливает чаю).
   ПЕТРОВИЧ (к Рытову). Может, у нас заночуешь? Темнеет ныне скоро.
   РЫТОВ. Нет, пожалуй, побреду к себе. Прошка, псина голодная, дожидается.
   ПЕТРОВИЧ. Это не рябой такой кобель?
   РЫТОВ. Может, и рябой! Я его масть по-другому называю.
   ПЕТРОВИЧ. Кобель же?
   РЫТОВ. Кобель, точно.
   ПЕТРОВИЧ. Хай его, кобеля, суки и накормят, а ты человек, тебе общество нужно. Прошка твой по деревне шныряет. В прошлую среду аж до меня прискакал. Время такое.
   РЫТОВ. Ладно, уговорил.
   ПЕТРОВИЧ. Больно побалакать с тобой охота, умного наслушаться.
   НАБАТОВ. Вы совсем друзья.
   ЛЮБА. Пусть побалакают. Сеня, давай погуляем. Ребята уже спать укладываются. (Набрасывает пальто и уходит под руку с Набатовым.)
   ПЕТРОВИЧ (Рытову). Какой-то ты мужик интересный! Вот Семен тоже вроде мужик, нo непростой. Слушать его интересно, но сложное впечатление остается. Мало чего понимаешь. И отрывать от писанины его боязно: вдруг чего вытворит великое.
   РЫТОВ. По-моему, не вытворит. В нем силы нет. Душу истратил по пустякам, на заметки газетные выветрился. Чувствую, правда, муза его гложет. А вообще мне его жалко.
   ПЕТРОВИЧ. Расскажи о нем.
   РЫТОВ. Неловко за глаза.
   ПЕТРОВИЧ. То ж не сплетни.
   РЫТОВ. Судьба как судьба, как у всех. Родился, женился. Набатов всегда был внешне благополучен. На нем словно обсто­ятельства не сказывались. Он был чересчур обходительный и вежливый. Что, впрочем, не мешало ему делать маленькие подлости и прощать собственные долги. Набатов в долг брал словно дарил.
   Ореол вокруг его фамилии возник давно. Тогда он работал в молодеж­ной газете. Шпана городская за ним по пятам ходила. Он и в их среде был своим. Мог прикинуться пьянчужкой, обивал пороги питейных заведений, затем появлялся материал в газете с "плешки" или из вытрезвителя.
   Сидел в тюрьме, не волнуйся -- нарочно. Сам напросился: вжиться в шкуру зэка ему захотелось,-- писатель. И писал. Сотни писем от уголовников и их близ­ких получала редакция в те дни. Люди шли к нему со своей бедой и верили. Выслушать он умел.
   ПЕТРОВИЧ. Это да!
   РЫТОВ. Словно губка впитывал. Через час-другой люди к нему проникались всей душой и казалось, нет ближе, родней человека. Появля­лась новая статья. Громкая, подавляющая искренностью.
   По третьим и восемнадцатым числам он спускался в бухгалтерию и считал хрустящие купюры. И был недоволен, если давали крупными. Больше всего любил рубль, пожеванный, еле дышащий. Он казался ему более честным, более трудовым.
   Это было время его удачи. Но однажды, после очередных поздравлений коллег, к Набатову подошел старичок. Спросил фамилию, закрыл глаза и наотмашь ударил его по лицу клюкой:
   "Тварь продажная! Ты продаешь наши судьбы и души. Кто позволил тебе считать это товаром?!"
   Набатов с той поры задумался. Под его столом начала частенько появляться бутылка, как он выражался, "рабоче-крестьянской". Писал мало -- незначительные информушки и жалкие статейки. Год, два, три.
   В редакцию пришли новые люди. Коллеги забыли, какой он, настоящий На­батов.
   Кое-что он начинал переосмысливать, прикидывать. Он вновь начал создавать из себя личность. Затаился, стал искать благодатную почву, чтобы раскрыться с новой силой.
   На одной редакционной вечеринке за бокалом шампанского, добродушный, улыбчивый, внимательный, он поведал всем свою новую историю собственной жизни.
   Конечно, и это была выдуманная история. Встречи с известными людьми, сильными мира сего, занимательные ситуации, складывающиеся в его пользу. Его несло. И почти невин­ная ложь становилась частью его приукрашенной биографии. Он и сам все больше верил себе. Постепенно талант журналиста перешел в дар рассказчика. Как его слушали! Он становился человеком из легенды. Ученики вновь окружили Набатова.
  
   Петрович слушает, раскрыв рот.
  
   ПЕТРОВИЧ. Слушаю я, слушаю, ты так рассказываешь про него, словно он тебе мерзок или сильно досадил. И правда ли все это?
   РЫТОВ. Бывают парадоксы в жизни, Петрович. Сам не пойму. Ведь считаю его своим другом и даже люблю. Право, человек я резкий, и правда моя немногих устраивает. Говорю, что думаю, -- в глаза. И тебе, и Набатову, любому. Притягивает меня к Набатову. Чего себе не могу позволить, вижу в нем.
   Вот у меня есть мечта, сверхидея. Но обстоятельства не позволяют выйти из замкнутого круга. Бегаю по нему, как цирковая лошадка, и думаю, что это и есть свобода, движение.
   Из затемнения. Набатов долго усаживается за письменный стол.
  
   НАБАТОВ. Работать, работать! Вот оно, счастливое мгновение. Творить! Не ради того, чтобы заполнить эти чистые девственные листы, не за тем, чтобы после мучительных бессонных ночей прижать к груди увесистую рукопись.
   Из души вновь этот зов. Из сердца эта невыносимая тоска по перу и бумаге.
   Да... Но что скажу я людям? Во мне только страсть и жажда. Неужто увлекает сам процесс?..
   Боже, как руки трясутся от предвкушения непорочности листа (растерянно смотрит по сторонам). Лампа, свечи -- все на месте. Красивый ста­ринный подсвечник из Варшавы... Он явно помнит чьи-то бессон­ные ночи... (Расставляет предметы на столе.)
   Кажется, все готово. Ручка, где же ручка? Этими рублевыми написано немало хороших книг.... Дело не в ручке.
   Тьфу, черт (трясет головой)! Берусь за перо, а словно памятник себе начинаю строить (бросает ручку на стол).
   Свечу, наверное, нужно зажечь? Нет-нет, впустую, тогда придется выключить лампу (выключает, зажигает свечу, гасит).
  
   Набатов тщательно выводит на чистом листе, проговаривая, высунув кончик языка: НА-БА-ТОВ.
  
   НАБАТОВ. О! О! ..О, почерк. Зиночка-машинистка мне симпатизирует, копеек по тридцать напечатает (ставит на стол часы). Инте­ресно, время еще или не время?
   Что написать-то? Драму или комедию? Что, если "героя НАШЕГО времени"? Вечная тема!
   Как сладко выходить на сцену под возгласы публики: "Автора, автора!"
   Помню... Волнуюсь, пошел курить в туалет в антракте. А там пэтэушников -- видимо-невидимо, о девочках скабрезно рассуждают. Меня по плечу похлопывают.
   В конце спектакля автора требуют. Выходить на сцену надо. Пэтэушники в восторге: надо же, с этим самым автором в антракте в сортире курили, запанибрата разговаривали!
   Может быть, это описать? Название отличное имеется -- "Успех!" Нет,так ничего не придумать. (Берется за голову.) Мысли стремятся наружу, но совсем пустые, бесплодные.
   (Набатов берет полуисписанный лист, размышляет вслух, тяжело дыша.)
   Этот будет титульный.
   (Берет пачку чистой бумаги, титул прикладывает сверху. Восхищен­но смотрит и взвешивает их на руках, прижимает к груди.)
   Здорово получилось бы, но видно, что чистые листы. Ведь могла бы быть книга, могла!
   (Он стремительно подходит к печи и бросает ненаписанную рукопись. Листы загораются рьяно, комната наполняется дымом. Дверь в сосед­нюю приоткрывается.)
  
   ИНГА с КОЛЕЙ. Папа, папа, ты что придумал?! Не надо!
   НАБАТОВ (с остервенением захлопывает дверь, выталкивая детей). Папа работает! Сколько раз говорить?!
   ИНГА с КОЛЕЙ (за дверью, чуть не навзрыд.) Мама, мамочка, папа свою рукопись сжег!
  
   Набатов раскрывает окно настежь, принюхивается к запахам осенней ночи. Что-то вспомнив, хватает лист бумаги и записывает, громко бормоча вслух.
  
   НАБАТОВ. Се-мен Наба-тов. Повесть. "Шквал". (Комкает бумагу и отправляет ее в печь.)
  
   Затемнение. Стучат часы.
  
   ***
  
   Утро. Люба застает мужа спящим облокотившись на стол.
   ЛЮБА. Боже правый, какой помятый вид! (Набатов открывает глаза.) Ты опять работал все ночь, милый?!
   НАБАТОВ. Люба, Любочка, родная, единственная, любимая моя!
   (Оборачивается к жене, обхватывает ее за талию и, уткнувшись в живот, плачет, всхлипывая.) Я все-таки сжег ее, сжег! Уничтожил, чтобы ни одна живая душа!..
  
   ЗАНАВЕС
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
  
   Мастерская художника Дынина. Голые стены.
   Посреди комнаты единственная картина полузакрыта полотном.
   Входит Кучин, весело насвистывая, раскручивая на пальцах ключи. Осматривает комнату. За ним на цыпочках, пугливо входит девица.
  
   КУЧИН. Не бойся, красотка. Он уехал надолго. Кажется, в просторы сибирские подался, на какую-то там очередную стройку века.
   ДЕВИЦА (кивая). Стройку? А... Слыхала. Странно... Дынин -- на стройку?...
   КУЧИН. Я люблю, когда компания. Весело. Лозунги, призывы. Молодежь едет, художники, литераторы, кино. Романтично, и ребятам-работягам подмога.
   ДЕВИЦА. От словесной трескотни?
   КУЧИН. От внимания, уважения. Фанфары тоже необходимы.
   Дынин молодец, чертяка. Выбил себе командировочку. За государственные денежки хоть жизнь и страну посмотрит. Может, сотворит дельное художественное полотно.
   ДЕВИЦА (язвительно). Ха-ха! Автопортрет на фоне Северомуйского туннеля. Как свидетельство сопричастности. Оригинально. Думаю, домашняя галерея купит! Правда, господин Малый-Третьяков, собиратель провинциальных шедевров?
   КУЧИН. Язвите! Я только дареное принимаю. Платить за искусство -- кощунство. Я истинный ценитель. Меня каждая собака знает! Всякому должно быть за честь подарить мне. Ты же коллекцию мою видела? Все стены увешаны. Даже в туалете. Вдруг кто из ребяток известным сделается? Ко мне валом зритель пойдет. Покажите, мол, а то и продайте.
   Между прочим, десятки произведений пропадают в запасниках музеев, худфонда, у авторов. Гниют, осыпаются, исчезают. У меня не пропадет ничего.
   ДЕВИЦА. Правильно, правильно, господин Плюшкин. Твоя хата -- настоящая помойка.
   КУЧИН. Обижаешь, крошка.
   ДЕВИЦА. На тебе, Боже, что мне не гоже. Кто тебе чего хорошее подарит? Какой дурак? Вот дерьмо и накапливается.
   КУЧИН. Ой, не надо! Да ты знаешь, кто мне дарил?
   ДЕВИЦА. Знаю! Горе-художники. Неумехи да импотенты творческие. Думают, дай хоть Кучину покажу, может, хоть он оценит? А ты и рад всякой дряни. Взял картину, и мастер удовлетворился. Выбросить-то жалко. Только Кучин один понимает то, что не заметили другие.
   И начинает бедняга по новой творить, воодушевленный.
   КУЧИН. Вот, вот! Сама говоришь! Воодушевленный!
   ДЕВИЦА. На лжи воодушевленный!
   Хотя страна наша вся на лжи построена, на ложных идеалах! Почему почитать теперь нечего, хотя книг навалом? Потому что печатают что попало. Недавно про какого-то Шмарова писали в газете. Тиражи его книг превысили издания Михаила Юрьеви­ча Лермонтова и Пушкина вместе взятых!
   Ты, Кучин, двигаешь таких никчемных Шмаровых, Дыниных, Набатовых! Это зло!
   КУЧИН. Мышка, перебираешь. Моих друзей не трогай. Ты знаешь, кто такой Набатов? Ты его совсем не знаешь.
   ДЕВИЦА. Придумал ты себе Набатова, Набатов выдумал себя. Это же очевидно! Это черта, нет, болезнь всего нашего общества: казаться. Не быть, а казаться!
   Ко мне в школу мальчика одного привели за ручку. Солидные роди­тели. По телефону завучу даже звонили. "Оттуда". Пристройте, помогите, в парне наверняка талант пропадает. Поговорила я с ним, задание дала, сначала -- элементарное, но труд вложить необходимо. Так он, подлец такой, во второй раз даже не появился.
   У меня сплошные неприятности. Директор, завуч вокруг да около ходят: может, вы не то ему сказали, может, задание сложное, а парнишка стесняет­ся. Заставили к нему домой сходить. Поговорила с родителями лодыря на пороге, они домой не впустили. Талант, говорят, не смогла в их чаде разглядеть, спит и видит ребенок, хочет стать живописцем... Так он самый настоящий лентяй! Нужно работать, много трудиться до седьмого пота, отвечаю я им. А они: вы для того и поставлены, чтобы заставить, молодежь, мол, такая пошла неподъемная. Во второй раз он ко мне, конечно, не пришел. Только сейчас его Гревцеву навязали с "кайфедры лживописи". Сидит в мастерской, гла­за таращит на натурщиц. Такое чадо... Зато родители в умилении. Не выйдет ничего путного из малого. Одно знаю, по родителям судя: урода этого карьера отличная поджи­дает. Придет время, и мной командовать станет, и учить. Вот что самое ужасное.
  
   У Кучина удивленный взгляд.
  
   КУЧИН. Ну ты даешь!
   ДЕВИЦА (сухо). Пожалуй... сегодня я не даю!
   КУЧИН (с грустью). До чего образование баб доводит. Сговорились уже! Мастерская пустая. Все на мази. Тишь да гладь. Страстный, любя­щий мужик! И на тебе -- про политику, про образование, проблемы глобальные, тьфу! Аура, что ли, у этой комнаты скандальная?
   Философствовать научились девки, а надо бы рожать, обеды варить, стирать, чтить мужика. Образование к хорошему не приведет. Доэмансипировались! Смотреть некуда. Мымры ученые кругом. Ты с ней в постель, а она тебе про новые экономические методы. Вместо секса словно экзамены сдаешь.
   Помню, Сеня рассказывал, что в Средней Азии, где калым сохранился, такая такса: образование высшее -- тыся­чу, среднее -- пять, восьмилетка -- до десяти; неграмотная -- до пятидесяти тысяч! На кандидаток и докторш никто не заглядывается. Заучат, и загнешься.
   ДЕВИЦА. Тебе бы глухую, немую и незрячую. Подошла бы?
   КУЧИН. Нормально. Поговорить было б с кем. (Пытается обнять девицу. Та ускользает, настроение ее меняется.)
   КУЧИН. Ох, бабы! (Обнимает девушку.)
   ДЕВИЦА. Ох, мужики!
  
   ЗАТЕМНЕНИЕ
  
   Звучит музыка. Кучин встает, закуривает, надевает шлепанцы, гасит свет, уходит.
   Тихонько на цыпочках пробирается Вера. Скидывает с себя пальто, джинсы.
   Явно нe замечая гостью ( девушка Кучина лежит на кровати), ложится под одеяло.
   Громкий визг. Вера как ошпаренная спрыгивает с кровати, включает свет.
  
   НЕМАЯ СЦЕНА
  
   ВЕРА. У-у-у! Что делается-то! Кобелина паршивый, убью!
   Это ж надо! В чужой мастерской, в храме жипописи, на алтаре искусства, можно сказать, бардак устроил. Одной мало, сволочь, двоих пригласил. (Кидает девице ее платье со стула.) Прикройся, стыдоба мелкотелая.
   ДЕВИЦА. Сама-то, сама! (Хохочет.) Ай да Кучин, ай да сукин сын! Я-то, дуреха, его почти за монаха держала.
   ВЕРА. Чего вытворяет, стервец! (Смеется.)
   Обе полуодетые присаживаются на край дивана.
   Слушай, подруга, как тебя там? Может, жене его звякнем? Пусть приходит до кучи. Заодно познакомимся.
   ДЕВИЦА. То-то он мне про Среднюю Азию намекал. Бухар... эмирский!
   ВЕРА (хохочет). Бухар эмирский?! Здорово! Как-как, бухар... эмирский?.. Восхитительно!
   ДЕВИЦ А. Давай устроим ему! Чучу!
   ВЕРА. Чего бы придумать, подруга?
   ДЕВИЦА. Я бы все-таки жену подложила.
   ВЕРА. Опасно.
   ДЕВИЦА. Тихо, идет.
   ВЕРА (быстро гасит свет). Ты ничего?..
   КУЧИН. Сплошное распутство. Куда ни глянь. Вчера еду в автобусе, сопляки друг у друга на коленках сидят, жамкаются, целуются. Как не стыдно, ребятки, говорю, в общественном месте! А она встает с его колен и спрашивает нагло: тебе тоже хочется, папик?
   Нравы... Поколеньице растет. Уж мы-то плохие-плохие, вроде как поколение потерянное, но такого себе не позволяли. (Ложится на диван.) Чего-то тесновато.
   Дикий крик. Зажигается свет.
  
   НЕМАЯ СЦЕНА
  
   КУЧИН. Девки да телки до добра не доведут! (Спешно одевается.)
   ВЕРА. Кому рассказать -- лопнут от смеха ! Не может быть... (Дружный хохот.)
   ДЕВИЦА. Я, наверное, пойду?
   КУЧИН и ВЕРА (в один голос). Что ты, оставайся, теперь уж, после всего, что было!
   ВЕРА. Вы нам как родная. (Кучину.) Пойди чайку поставь, жеребец.
  
   Кучин уходит. В комнату крадучись входит Набатов с авоськой.
  
   НАБАТОВ. Ой! Здрасьте вам с кисточкой! Иду мимо, Дынин-то в Сибири, почему тогда свет в окнах? Неужто воры забрались? А тут целая клумба (Смотрит на женщин.) Набатов Семен Аркадьевич. (Представля­ется девице, целует ручку.) Кто тут сегодня хозяин?
   Выходит в переднике Кучин с чайником.
   КУЧИН. Представляете, люблю готовить. Мое почтенье, господин Набатов! Всегда рад, Сеня . (Хлопает его по плечу.)
   НАБАТОВ. У тебя десятка найдется?
   КУЧИН. Таким людям как ты... хоть стольник!
   НАБАТОВ (смотрит виновато на всех). Понимаете, сегодня вре­мя свободное объявилось, и Люба просила молока и хлеба купить. Троллейбус на кольцевой линии стоит. Вдруг парень из него выбегает, хватается за веревки сзади, знаете, рога такие у троллейбуса?
   ВЕРА. Рога? У троллейбуса?
   НАБАТОВ. Ага! Для контакта с проводами! "Подержите немного, пожалуйста",-- и мне веревки эти всу­чил. Я держу. Что впереди делается, не вижу. Слышу -- кто-то чер­тыхается. Здоровенный парень подходит. Ни за что ни про что как врежет по физиономии!
   ВЕРА. Вечно вы в истории попадаете!
   НАБАТОВ. Веревку вырвал и к сети рога прилаживает. Я поднимаюсь: за что? Он мне еще раз... Что происходит?! Смотрю, неподалеку тот самый парень, которого я за водите­ля принял, с дружками стоит возле пивнушки я хохочет что есть мочи. Специально, чтоб я услышал. Вот дела! Юмор народный. Как оплеванный пошел через дорогу и не разглядел, на какой свет. Откуда ни возьмись милиционер. Свистнул: у вас деньги лишние? Пожалуйте, протокольчик..
   Как не везет! Такие напасти! Я ж Набатов, личность извест­ная. Не простил.
   ВЕРА. Опять вас пожалеть нужно, Сеня?
   КУЧИН. Бывает всяко. Хорошо отделался, старик. Проходи, садись лучше. Расскажи чего-нибудь еще.
   НАБАТОВ (обиженно). Это правда, ребята!
   ВЕРА. Кто сомневается? Правда так правда.
   ДЕВИЦА (Набатову). Вы в самом деле известный писатель?
   НАБАТОВ. Не похож?
   ДЕВИЦА. Что вы! Таким и представляла вашего брата. Рассе­янные и застенчивые, вежливые.
   КУЧИН. И круглые пьяницы.
   НАБАТОВ. К сожалению, некоторые из нас без бутылки не пишут. И я пил раньше, полоса в жизни такая была. В принципе -- на пользу. Опыт разного рода нужен. Среди моих героев пьяницы есть. Как в жизни.
   ДЕВИЦА. Неужели, чтобы про наркомана или пьяницу писать, нужно изведать подобные состояния?
   НАБАТОВ. Ах, оставим творческие проблемы. У меня выход­ной.
   ДЕВИЦА. Позвольте еще вопросик. В каком жанре вы работаете? Романы? Повести? Иль, может быть, пьесы?
   НАБАТОВ. Как вам оказать -- всего понемногу, широкий профиль.
   ДЕВИЦА. Вы считаетесь хорошим писателем?
   НАБАТОВ. Это смотря у кого считаюсь.
   ДЕВИЦА. Трудно сейчас живется мастерам пера?
   НАБАТОВ. Крепкие локти нужно иметь.
   ДЕВИЦА. Опять крепкие локти!
   НАБАТОВ. Вообще-то настоящее произведение всегда себе доро­гу пробьет. Всегда его оценят по достоинству.
   ДЕВИЦА. И напечатают обязательно?
   НАБАТОВ. Не всегда. Но если это Вещь, в редакции всег­да возникнут споры. Если родился спор, значит, Вещь настоящая. Если нет -- дело дрянь. Рукопись долго не печатается, но автор знает: своего добился. С этим чувством можно и умереть, а книга так и не выйдет.
   ДЕВИЦА. Вас, по всему видно, много издают?
   НАБАТОВ. И да и нет.
   ДЕВИЦА. Спорят в издательствах, рукописи ходят по рукам?
   НАБАТОВ. Да как вам сказать...
   ДЕВИЦА. Честно.
   НАБАТОВ. Этого счастья я еще не познал.
   ДЕВИЦА. Значит, вы не написали настоящей своей Вещи.
   НАБАТОВ. Все гораздо сложнее.
   Я, предположим, вложил в произведение душу, и оно меня воспитало в процессе работы. Это как ребенок, которому нужно посвятить жизнь. И не важно, куда поступит ваш ребенок: в универси­тет или в ПТУ, ведь правда?
   ДЕВИЦА. Конечно, по большому счету.
   НАБАТОВ. Вот так, сами судите.
   ДЕВИЦА. Семен Аркадьевич, дайте свою книжечку почитать.
   НАБАТОВ. Почему бы нет? У меня их целый шкаф.
   ДЕВИЦА. Свою.
   НАБАТОВ. Надо подумать. Надо подумать.
   КУЧИН. Да отстань ты от мастера, ему не до тебя. Я чувствую, как бурлят мысли в этой золотой голове, как в муках рождается новый сюжет. Может быть, в эту самую минуту! Кстати, ты Рытова видел? (Обращаясь к Набатову.) Вы теперь соседи.
   НАБАТОВ. Давно не жаловал своим вниманием.
   КУЧИН. Тут слухи про него разные ходят, кто во что горазд, наговаривают.
   НАБАТОВ. Слухи теперь не в моде, затыкай уши.
   КУЧИН. Говорят, пришел он к самому главному чиновнику со своим проектом. Эскизы показал. Тому понравилось очень. Но денег-то не было и нет. Слишком дорогая затея. Так он бесплатно, говорит, сделаю, городу подарю, только не ме­шайте и краску дайте! Начальник опешил, прослезился и обещал помочь. Вот так. Рытов -- Человек! Как тебе нравится? Хи-хи.
  
   В мастерскую входит Люба.
  
   ЛЮБА. Набатов, ты слово в бездну канул. В кои веки подрядился идти в поход за молоком... и встретил симпатичных молочниц?!
   НАБАТОВ. Они и впрямь симпатичные, как ты. (Улыбается.) Быстро же ты меня хватилась, женушка, -- и часа не прошло.
   ЛЮБА. Больно нужен ты мне, муженек, я не тебя разыскиваю, меня сюда пригласили. (Все, кроме Набатова, переглянулись.) Да, Кучин встречу назначил, что вы так смотрите?
   НАБАТОВ (Кучину). Ты пригласил мою жену? В чужую мастерс­кую? В отсутствие хозяина? ( К Любе.) Как ты посмела?! Сюда прийти?!
   ЛЮБА. Батюшки, сцена какая любопытная! Ну, ты и ревнивец!
   Это и мои друзья, Семен. Ничего здесь страшного нет. Твои друзья -- мои друзья.
   НАБАТОВ. В самом деле?
   КУЧИН. Брось, Сеня, придираться: по делу Люба пришла.
   НАБАТОВ (настойчиво). По какому такому делу в дынинскую мастерскую ты ее пригласил, отвечай?
   ЛЮБА (краснея). Успокойся, Отелло. Денег он мне обещал дать взаймы.
   КУЧИН. Да, конечно, но это был наш секрет от тебя, Семен.
   ЛЮБА. Ему невдомек, откуда жена берет деньги. Думает, что из кармана, но он не бездонный, карман-то... Сегодня на молоко последние выложила. Хоть зубы на полку. Спасибо твоим друзьям - выручают.
   НАБАТОВ. Простите меня за эту глупую сцену. Человек я ранимый, тонкий, самому неприятно.
   ВЕРА (передразнивая). Ути-пути-тюти!
   ДЕВИЦА. Я, пожалуй, пойду, засиделась.
   КУЧИН. Нет-нет. Когда еще его величество случай сведет всех этих прекрасных дам в одном доме?!! Теперь уж чайку ароматного попьем. Может, и Любаша нам сегодня споет, сыграет новенькое.
   ЛЮБА. Эх, Кучин, посмотри на меня. Разве эта женщина, похожая на сухарь, униженная всепоглощающим бытом, может еще что-нибудь со­чинять?
   КУЧИН. Было-было, было-то как! Вспомнить есть что. Какие песни мы с вами пели! А Любины с Сеней особенно любили. Э-хе- хе. Молодость прошла. Какая молодость у нас была (задумывается). Была ли?
   ВЕРА. Вы чего, черти, состарились раньше времени? Дел до конца не доделали, а к одру смертному тянетесь. Сделали, сделали-то что?
   Ну-ка, Кучин, чайку своего хва­леного плесни. Любаш, раздевайся, в самом деле.
  
  
   Люба садится вместе со всеми, наливает чай.
   Тяжелый стук в дверь. Потупив взор, медленно заходит Петрович.
   ПЕТРОВИЧ (растерянно). Вот вы где! Чаи хлебаете?
   КУЧИН (напыщенно). Что привело тебя сюда, в обитель муз и вдохновений, о мудрый и седой старик?
   ПЕТРОВИЧ (отмахивается). Прекрати кривляться. Не с добрыми ново­стями я приехал. Уж простите, люди добрые, что отдых ваш нарушаю.
   НАБАТОВ (вскочил). Что стряслось, дед? (Неистово трясет его за плечи.)
  
   Петрович утирает слезы.
  
   НАБАТОВ. С хозяйкой что-то с вашей случилось?
   ПЕТРОВИЧ (всхлипывая). Да разве я бы со своим горем при­шел? Стал бы искать вас по всему городу? Ишь, куда забрались -- ни в одном адресе нет. Спасибо, друга вашего, Дынина, всяка собака знает.
   НАБАТОВ. Да что стряслось? Говори, не медли.
   ПЕТРОВИЧ (резко выдохнув). Рытова больше нету, ребятки. Вот и весь сказ.
   ЛЮБА, КУЧИН, ВЕРА (в один голос). Как это нет?
   ПЕТРОВИЧ. Царствие небесное. Помер. Преставился! Утонул. (Плачет.)
   Какой человек, не чета... не чета!
   НАБАТОВ (внешне спокойно). Не верю, не может быть. Он недавно в городе был, говорят. Большую работу затевал.
   ПЕТРОВИЧ. Твоя правда. Был... Затевал. Дело всей жизни, говорил мне, та его работа. Удивительно, пошли навстречу ему. Обнадежили, красок, кистей выделили, пачку денег на аванс. Но сердце, сердце-то не на месте. Ребятишки-то его как бы сироты остались. Эти, из школы его художественной. Как их бросишь? Тут мечта его сбыва­ется, сердце на части рвет. Суетный такой стал, все бегом, бегом.
   Позавчера под вечер шел от меня вдоль реки. Пацаны там на льду балова­лись. Вы же знаете нашу речку -- быстрая, громкая, с перекатами. А то сразу тихий омут... Вот и заладили сорванцы хоккей. На глазах у Рытова двойняшки Клавки-соседки под лед пошли. Он к ним бросился. Но ребятишки-то легонькие. Сам провалился, грудью лед ломает, а те уж на дне. Нырять стал, сумел, вытащил, покидал на лед, как котят, да сердце... Видать, не выдержало холода. Ребята рассказывают, Рытова нашего будто кто потащил туда, на дно. (Плачет.)
   Утром вынесло беднягу на пере­кат, водолазам работы не было. А то боялись -- река дикая. На утопленника не похож, здоровый, красивый в горнице лежит.
   ВЕРА (с ужасом). Ужас! Плохая смерть, ужасная.
   ПЕТРОВИЧ. Смерти хорошей не бывает. Но эта особенная, геройская, возвышенная, что ли... Рытов другой бы не поимел. Этот человек был особенный. Был человеком, не казался. Царствие небесное. (Крестится.)
   Простите меня, люди, не сообщить весть я приехал к вам. Телеграмму послать проще. Просьбу его последнюю выполняю.
   ЛЮБА. Как он смог тебе, Петрович, просьбу передать, ты что?
   НАБАТОВ. Не то, деда, говоришь.
   ПЕТРОВИЧ. Нет, то! Я с ума не спятил. Хотя не знаю, как добрался до вас. Страшный сон. Все о нем думаю, так и стоит перед глазами. По сну вышло все... Тебя, Семен, он хотел непременно увидеть. Третьего дня к тебе собирался, спешил, день торопил. Вот эту штуковину показать стремился. (Достает из кармана книгу.) Всю ночь, не смыкая глаз, читал он ее. Утром и мне дал посмотреть. "Осторожнее, говорит, Петрович, не затеряй! Я с работы идти обратно буду, заберу: великая книга это! И ее наш Сеня написал!"
   НАБАТОВ (кидается к Петровичу и выхватывает книгу). Что ты буровишь, дед! Умом тронулся? Что несешь?
   ЛЮБА (перехватывает книгу, разглядывает ее). Нет, Петрович, ты не в себе! Автор другой здесь указан! Посмотри, посмотри, Петрович.
   ПЕТРОВИЧ. Да уж вижу, не ослеп, поди! Рытов, пуще того, совсем умницей был. Доказывал мне, ругался, мол, набатовская эта книжка, набатовская.
   КУЧИН (подходит изумленный, как журавль, перебирая ногами). Ну-с, дайте-кось, сюда. Вот фамилия автора.
   ...Шма-ров (читает по слогам).
  
   Петрович трясет Набатова за рукав. Набатов жадно листает книгу.
  
   ПЕТРОВИЧ (убеждая). Семен, дорогой, не тронулись мы о Рытовым. Ты сам мне рассказывал про книгу эту (тыкает в нее пальцем).
   Каюсь, не верил я по простоте душевной.
   Боже, тебе не верил!
   НАБАТОВ (кричит, разобравшись). Не может быть... Быть этого не может! Неужели?.. Боже мой!? Невероятно! Моя, моя!
   КУЧИН. Рехнулись, что ли?
   ПЕТРОВИЧ (продолжает сквозь слезы). Он книжку эту случайно увидел в нашем магазине при станции, значит. Плечищем-то своим могучим полку случайно зацепил. Когда книжки подбирал с пола, раскрылась именно эта. Шутки бесовские! "До боли родным, знакомым, -- говорит,-- повеяло". Тут же присел, на пороге, и стал читать. Дотемна не оторвался. Я подумал, спятил, когда увидел его у магазина. А тут! "Набатова, книга, -- твердит,-- и точка!".
   Представляете! Казалось бы, что ему до нее. А он мне, сердешный, втолковывает: "Не важно, по большому счету, старик, чья фамилия на переплете.
   Важно, как оно есть на самом деле!" ...Сказал это и приложил руку к сердцу. Нет -- к душе обнаженной. Таким и запомню.
   КУЧИН. Так это та книженция, которую у тебя украли давным-давно, Семен Аркадьевич? Блистательный вы наш!
   ВЕРА. Молчи, дурак.
  
   НЕМАЯ СЦЕНА
  
   ЗАНАВЕС
  
   1988
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"