Дубов... Ну что это за фамилия? Словно нехотя что-то тяжёлое подняли - ду-у-у..., а после лениво уронили - боффф. Тупая, неповоротливая фамилия - чушь, короче!
То ли дело - Любецкий! Вот это звучит! Как звонкая пощёчина по гусарской морде - блеск, а не фамилия. Тут и ус тебе торчком и шпор перезвон по паркетной доске:
- Мэ-э-эдам, позвольте ...
Что!? Да как вы смеете, Любецкий?!
Грянул телефон.
Я сбиваю стакан, по звуку - вдребезги, на ощупь нахожу трубку:
- Да?
- Любецкий повесился.
Зачем-то запомнил время - зелёные цифры 3:33, потом выскочила четвёрка и всё испортила: гармония исчезла.
"Повесился!" - такой же едкой зелёнкой замигала в мозгу неоновая надпись. Дрянная вывеска подмаргивает и зудит.
- У себя в номере. В шкафу. На этой... ну, на перекладине, куда вешалки...
Сразу появился настежь распахнутый шкаф, из него бледные ноги, удивлённые пятки врозь. У него был поразительно маленький размер, ботинки казались почти детскими.
Воображение дорисовало эти детские ботинки рядом на полу. Один на боку, чёрные червяки шнурков вползают в нутро.
- Ты как? - спросил я глупость, лишь бы избавиться от этих босых пяток.
- Мне жутко... Ты приехать можешь?
Голос жены Любецкого неприятно задрожал, скуксился, всплыл кругловатый южный говорок, сейчас начнёт реветь. Не жены, да, вдовы... конечно.
Вот ведь странность какая: в эти самые 3:33, когда я поднял трубку и расколотил стакан, она была ещё жена, по крайней мере в моей голове (а что же ещё прикажете считать истинной реальностью, как не собственное субъективное мнение?), минутой позже - вдова.
- Вдо-ва, - я попробовал слово на вкус, расчленив по слогам: нет - скучное, неинтересное слово.
Не включая света, большим кругом обошёл осколки стакана - острые мерцающие блики.
Прошлёпал босиком на кухню, обшарил ящики, ища сигареты, открыл холодильник. Вспомнил, что два года, как бросил.
"Повесился!" - злым молотком стучало внутри черепа.
Почему-то потирая ладони, доплёлся до гостиной. Упёр лоб в ледяное стекло.
Выпуклое, сонное небо, чёрное с оранжево-ржавым отсветом, плоский тусклый город. Смоляной загиб реки - мёртвой, без отражений - слепеньким пунктиром повторяли жёлтые фонари набережной.
Что-то там, снаружи, впрочем, было не так.
Ах, да! гостиница. Не могу привыкнуть, что её там нет.
Грязновато-белую линялую уродину снесли. Торчала лишь церквушка, что ютилась во дворе, да мусор по квадратному периметру фундамента. Теперь можно было видеть всю южную часть крепостной стены и кокетливо разукрашенную башню с часами. Приглядевшись, при желании даже рассмотреть время. У меня до сих пор единица: никаких тебе очков, кроме солнечных.
Холод от стекла заморозил настырный метроном в моём мозгу, сонное оцепенение прошло.
Я вдруг ощутил растущее чувство постыдного восторга, мелкое и гадкое. Мерзкое карликовое ликование, будто смерть Любецкого неким таинственным образом делала моё собственное существование более значимым, наполняла мою личность добротным, серьёзным смыслом, выщёлкивала мне какие-то призовые очки.
Вернулся в спальню. Разумеется, наступил на осколок - тут уж проснулся окончательно! Чертыхаясь, проковылял в душ, капая по паркету красным.
2
- Ты знаешь этот древний фокус с канарейкой? В клетке?
Наш последний разговор с Любецким я запомнил в мельчайших подробностях, особенно запомнились его неугомонные пальцы, в них скоро крутится то нож, то вилка, пальцы мелким галопом барабанят по скатерти, пробегают по нежно скроенному лицу, ударяют в воздух глухонемыми аккордами. Словно этими тайными знаками он подаёт какие-то секретные сигналы. Кому?
- Факир накрывает клетку с канарейкой платком. Дробь барабанов! Внимание! - Невероятная минута! Платок прочь - ах! - клетка пуста. Публика в восторге. Маэстро, туш! - гладкие ладошки Любецкого изображают рукоплескание, щёки выдувают цирковой марш, - Ну, так что в фокусе, на твой взгляд, самое главное?
Он уже изрядно пьян.
Очень жарко, очень накурено в этой стекляшке.
Любецкий выцеживает последние капли в свою рюмку. С грохотом ставит пустой графин в центр стола.
- Официант!
Сочный баритон совсем не подходит к его умильной, почти ангельской внешности - просто Боттичелли! "Красна девица!" - язвил мой мужественный папаша-генерал в наши школьные годы.
Впрочем, Любецкий мало изменился с тех пор, чуть, может, потускнел и обвис. Да и шутка ли - двадцать с лишним лет! Но всё те же бледно-русые волосы с трогательными завитками у ушей, нежная шея с голубой жилкой. Отрадная живость глаз, правда, сменилась чем-то оловянным. Его нынешнего взгляда я не переношу.
- Ну! - азартно наседает он, - Так что же самое главное?
Я отмахиваюсь: прилипнет же!
- Барабаны! - указательный палец Любецкого тычет в потолок, - Самое главное - барабаны! У клетки второе дно. Накидывая платок, факир спускает пружину и птаху плющит вторым дном. Как прессом!
Он уже кричит.
- Всмятку!
Розовые ладошки звонко изображают и это.
- А дабы достопочтенная публика не услышала такой неаппетитный звук (тут он крякнул со смаком, причём, действительно очень неаппетитно) и нужны барабаны. Во! В них, родимых, всё дело!
Опрокидывает рюмку, пальцами выуживает из салата бледный кругляш лука, хрустит и мокро улыбается неприятно алыми губами. Взгляд тяжёлый и тусклый.
Я опускаю глаза.
3
Темой его диссертации была "Деперсонализация личности". Любецкий хвастал, что "сам великий Томас Сас" (при этом он пучил глаза, привставал на цыпочках и непременно цитировал: "Если мёртвые разговаривают с Вами - Вы спиритуалист, если с мёртвыми разговариваете Вы - Вы шизофреник") поздравлял его и пророчил в скором времени нобелевку.
Лиха беда начало: Любецкий скромником не был никогда, но с этого момента собственная исключительность стала для него фактом совершенно очевидным, вера в свою особую научную миссию абсолютно неоспоримой. Во вселенском пантеоне Великих от античности до наших дней, среди пыльных мраморных бюстов, коринфских капителей и потускневшей имперской позолоты, он с простодушной небрежностью располагал себя где-то между Моцартом и Эйнштейном. Слово "гений" стало чем-то вроде домашних тапочек - уютным и очень персональным.
После почти года шнырянья по Сибири он выпускает книжку "Шаманизм. Архаическое похищение души".
Я пытался даже читать - вопреки крепкому названию, текст внутри вполне мог бы быть хоть на китайском - я не продрался сквозь бурелом корявых терминов типа "ферментопатия" и "гештальтанализ" дальше введения.
К тому времени я уже дал драпу из клиники, скорбная доля врача-попрошайки с заплатками на локтях мне виделась даже более безвкусной, чем научное подвижничество Любецкого.
Страну колотило, страна разваливалась, замаячили серьезные перемены.
Стране нужны новые герои! - это я ощутил кожей - такого шанса больше не будет - это очевидно! Тут уж главное - не прозевать, не проворонить. Действовать! Незамедлительно и решительно!
Я выкинул свой диплом и занялся компьютеризацией родины. Переключился после на медицинское оборудование, как-никак я ведь медик. Постепенно из кустарной кооперативной самодеятельности выросла солидная (почти что западная) фирма "Медэкспорт-Ю" и её президент господин Дубофф - прошу любить и жаловать. Представительство в Лондоне, а вы как думали?
Оглядываюсь порой назад: да, конечно, не обошлось без некоторых, так сказать, издержек и досадных недоразумений. Что поделать, время такое было... Период начального накопления капитала - всё по Марксу. Впрочем, победителей не судят, не так ли?
4
Разумеется, гениальный простофиля Любецкий прошляпил эту золотую возможность и остался на бобах. Впрочем, как и вся тогдашняя наука - уж если рукой махнули на оборонку, наивно было ожидать финансирования экспедиции к тунгусским колдунам!
Наивно? Не для Любецкого.
С невыносимым упрямством отвергал все предложения пристроиться в моей фирме каким-нибудь там консультантом или экспертом - что мне, жалко? Дела просто пёрли в гору! Просто сорил деньгами тогда, за ночь мог просадить состояние в казино, смешно сказать, увешал весь офис модным в ту пору Шемякиным, даже в сортирах золотые рамы, отчего ж другу детства-то не помочь?
Любецкий почти нищенствовал, кажется, даже голодал, но упрямился, юродствовал и тратил последние гроши на книги, на рассылку своих нелепых рукописей.
Промаялся так пару лет, я всё ждал и ждал, когда же наконец образумится. Позвонит. Придёт. В ноги кинется.
Так и не дождался...
Вы будете смеяться, но случилось нечто прямо противоположное, почти чудо: его заметили! Но, увы, увы, лишь на Западе. Здесь на него и его гештальтанализы всем было по-прежнему плевать.
Более счастливого Любецкого я не видел.
Я даже опасался, что он спятил, ну, так, слегка, в хорошем смысле этого слова. Хохотал, клоун, паясничал, распевая дурацкий романс, ещё со школы изводивший меня. Голосил шутовским гортанным баритоном: "О-о-о, отчего ты отч-ч-ч-алила в ночь!"
И как же я ненавидел его тогда!
Этого порхающего, сияющего изнутри, изрыгающего бессмысленно-счастливые звуки Любецкого!
Как я ему завидовал!
И вот что омерзительнее всего - никакие деньги, никакая глупая мишура не могли убедить меня в собственной правоте, в собственном превосходстве. В неоспоримом главенстве моей модели вселенной, моего взгляда на мир, в беспрекословном величии моего почти божественного "я".
А ведь ещё вчера я обожал, лелеял, почти любил его, в том непризнанном, жалком и нелепом состоянии, готов был поделиться последней коркой хлеба, рубашкой, чем еще? Мог битый час выслушивать его пьяное нытьё, пополам с психиатрической абракадаброй! Ещё вчера!
Как это всё вдруг переменилось.
Да, он начал получать заграничные гранты.
Пропадал в диких малярийных экспедициях где-то на экваторе, на Карибах. Возвращался до неприличия для русского человека загорелым, тряс линялыми русыми волосами, размахивал руками и пугал подвыпивших девиц гаитянской околесицей: умбанда, кимбанда, кандомбле. Или нечто созвучное.
Во время одного из таких безалаберных наездов в Москву возникла Варвара: круглые коленки, на которые она натягивала бирюзовое платье в жёлтый горох, толстая украинская коса и столь же безнадёжно украинская буква "г" - короче, они поженились.
Цикл его статей "О бразильском ответвлении Вуду" опубликовала Американская Психиатрическая Ассоциация в своём еженедельнике. Почти сразу он получает приглашение читать курс в Сиракьюсском университете. Кстати, там же учительствовал его любимец Томас Сас.
Я не думаю, что это - случайность или совпадение, но одновременно его пригласили и из другого учреждения, уже не из штата Нью-Йорк, нет, гораздо ближе. От меня, с Котельнической, так вообще рукой подать - Лубянская площадь, один дробь три.
5
Я открыл дверь.
Любецкий, мрачно потеснив меня, прошагал напрямик в гостиную, оттуда донёсся деликатно-мягкий "чпок" (французский коньяк, догадался я) и округлое бульканье.
Я так и стоял в дверях, пока гнутая соседская старушонка, в абрикосового цвета кудряшках, и её мокроносая шоколадная такса не поздоровались со мной, причём такса не унималась и из-за двери.
- Они мне сделали предложение, - Любецкий рывком закинул голову, словно был сражён ударом в спину и влил в себя ещё коньяку.
Он сел, начал рассказывать, звучно отхлёбывая из бутылки, лохматя выгоревшие волосы, скребя немилосердно щёки и до белизны оттягивая мочку правого уха. Постепенно стало ясно, что предложение, о котором шла речь, было из тех, от которых не принято отказываться. Точнее, просто невозможно.
- И представляешь, этот подонок-майор, рожа, кстати, вылитый Банионис! Помнишь, артист латышский...
- Литовский.
- Да какая к чёрту разница!.. - (глоток) - Ладно, не в этом дело... Говорит мне, сволочь: "Вы ведь патриот? Патриот!" И игриво так добавил: "Я надеюсь?" Вот тварь!
Ещё глоток.
- А я ему - а где ж вы были, сукины дети, когда я по три дня не жрал?! Где ваша родина была? А сейчас, видите ли, моя научная деятельность за границей нецелесообразна. В интересах безопасности государства! Родины!
Любецкий вскочил и заходил взад и вперёд по диагонали.
Солнце садилось, и, когда он головой влетал в дальнем углу в яркий сноп пыльного света, всклокоченная шевелюра его вспыхивала оранжевым, почти что электрическим сиянием.
Набегавшись, он снова сел в кресло. Ёрзая и терзая кожу подлокотников ногтями, наконец, рассказал про то, что о его исследованиях, экспедициях, научных трудах осведомлены не только за границей. Но и на Лубянке. Мало того, оказывается, у них где-то под Болшево есть свой центр с лабораториями, испытательной базой, гостиницей, спорт-клубом.
И работают они практически над теми же проблемами, что и Любецкий.
- И ты согласился?
Любецкий сощурил глаз, поскрёб белёсую бровь, потом очень неспешно сложил миниатюрные пальцы в аккуратнейший кукиш, смачно чмокнул его в маковку и ткнул мне прямо в нос.
6
Он начал работать в Болшевском центре недели через две, нет, пожалуй, три. Называл его "Обезьянник", презрительно выпячивая нижнюю губу на букве "з". Тогда, кстати, я впервые и заметил тот отвратительный оловянный наплыв во взгляде Любецкого.
Конкретно чем он там занимался, сказать трудно. Из его сумбурных, как, впрочем, и всегда, рассказов (с непременным "это абсолютно секретная информация", - говорилась эта фраза вкрадчиво в лицо, почти касаясь моего носа и с косым зырканьем по углам) сделать какие-то внятные выводы было практически невозможно.
Он мог начать с огня кундалини, мимоходом отметить, где ошибаются даосы в определении праны как энергии ци, почему алхимики считают её пятым элементом, а в оккультизме называют эфир.
Потом перескочить к Фрейду и понятию эго, раздолбать Юнга, походя плюнуть в Уильяма Джеймса, нырнуть в дебри вуду, с их теорий нескольких душ в одном теле.
Объяснить на пальцах все стадии околосмертных переживаний (это там, где туннель), в чём ошибался Кастанеда и его ведьмы, зачем шаману бубен, и почему гаитянские колдуны сдирают кожу со своих жертв при ритуальных убийствах.
- Ты вот думаешь, человек - мясо да кости? Ну, там, потроха всякие, да? - Любецкого уже не остановить - всё! - сорвался, слетел с катушек, кричит, плюётся, и руки дрожат, - О нет, дорогой мой! Нет! Всё это покров, внешняя оболочка, а вовсе не сам человек. Душа - вот где человек! А это всё (машет рукой) внешняя одежда. Как пальто! Пальто!
Тычет в сторону прихожей.
- Да не смейся, я ведь говорю "душа", это чтоб тебе, дураку, понятней было. Это ж не про поповскую душу, с крылышками, ангелочками ежеси-на-небеси! Я про энергию толкую. Квинтэссенцию человеческого духа!
Сказать по правде, я считаю всё это совершеннейшей дичью. Может, слишком привык смотреть на себя со стороны, извините уж! Так что, признать белизну зубов, отманикюренность ногтей, ухоженность каждой, едва заметной морщинки и складочки, ухоленность и блеск каждого лоснящегося волоска чем-то неважным, отстранённым от себя просто не могу. Да и не хочу. Безо всякого жеманства.
Прошло несколько лет - я был почти счастлив - удачливый красавец, почти что полубог, счастливец, в крахмальном воротничке и галстуке цвета гавайских закатов.
Любецкий же стал завлабом в своём "Обезьяннике", постепенно превратившись в законченного мизантропа. Взял манеру мрачно острить и пялиться оловянным прищуром. Кстати, именно по одной из таких шуток я понял, что они там проводят опыты вовсе даже не над обезьянами. "Материал" - так говорил Любецкий. Оказалось - это люди.
- Зэки, бомжи... Откуда я знаю, - он отмахивается, - главное, чтоб живые были. По крайней мере, - смеётся, - до конца эксперимента.
7
Последний раз (слово "последний" приобретает здесь чуть другой оттенок, не правда ли?) мы с ним встретились в стекляшке на Чистопрудном, он позвонил, говорит: "Помнишь? Мы, прогуливая уроки, учились там пить пиво из тёплых зелёных бутылок без этикетки. Страшная гадость!"
- Варька мне изменяет, - первое, что он тогда сказал.
- Глупости! - пожалуй, слишком поспешно возразил я. Тут же принялся рассеянно ощупывать карманы, выворачивая на скатерть случайный мусор, ключи, бумажки.
- Плевать. Не в этом дело, - отрезал Любецкий, - Сперва - водки.
Чокнулись.
Резкой рукой опрокинул рюмку, не ставя на стол, наполнил опять до краёв, с горкой. Бережно донёс и выпил снова, поставил, нацедил из графина, помедлив, выпил и эту.
- Ты знаешь, Дубов, я ведь гений, - мягко, почти ласково сказал он.
Я пожал плечами, знал, что он всерьёз.
- Разгрыз! Вчера ночью, - он отставил графин и нырнул вперёд, - в "Обезьяннике" ничего не знают. Тебе первому рассказываю, - Любецкий щёлкнул по графину, - гордись!
- Так, может, и мне не стоит, - с унылым зевком протянул я, слегка обидевшись.
Любецкий задумался, мне даже почудилось, что он вот-вот встанет и уйдёт.
- Тщеславие, - усмехнулся он, - распирает, вот-вот лопну... Вот ведь глупость. Так что слушай.
- А причём тут канарейка?
Любецкий закатил глаза:
- Ну как мне ещё объяснить?! Канарейка - это душа. Образно, понимаешь?
Квинтэссенция человеческой личности. Клетка - тело.
- А барабаны?
- Вот в них-то всё и дело! Мы год бились, столько материала извели - всё впустую... Правда, в процессе выяснили, что идея кандомбле совершенно ошибочна: в теле может находиться всего одна душа. Научились убивать прану, не повреждая тела - ну это тоже не велика премудрость, в Карибском бассейне это делают при помощи барабанов и яда иглобрюха. Что ещё?
Любецкий громко икнул:
- Чёрт! Главная проблема была в том, как воткнуть новую душу...- он запнулся, поморщился, - Как дьякон просто "душа, душа"! - сплюнул на пол. - Не душа - эгоквинтэссенция, мы говорим просто "кви".
- Кви, - зачем-то повторил я. - А на кой чёрт весь этот огород городить, тем более этим? - я мотнул головой вбок. В сторону Лубянки.
Любецкий расстроился, похоже, от моей непонятливости, передразнил глупым голосом:
- На кой чёрт?.. Да так, пустяки. Бессмертие, контроль над миром, мелочи всякие...
- Это как?
- Элементарно! - сказал с английским акцентом и цыганисто прищёлкнул пальцами, - Душа, тьфу! - кви - это, собственно, и есть я. Вот я стал, предположим, старенький - печень, там, сердце, понятное дело - старость - не радость. Вроде как всё - финита, под фанфары ногами вперёд, так?
- Ну так...
Любецкий хитро подмигнул.
- Ан нет! Не тут-то было! Я подыскиваю новое тельце, - он завертел головой, - помоложе, посимпатичней, могу даже в девичье, хо! - вроде вон той, жопастой, так, для смеху, влезть!
- Желаете ещё заказать? - энергично прицокала крупная молодуха с круглыми икрами.
- Во! Вроде этой! - Любецкий захохотал.
Он рехнулся. И на этот раз, похоже, всерьез.
Вальяжно сполз и, раскинувшись в кресле, Любецкий сладострастно фантазировал о занятии тел политических деятелей, знаменитостей, плёл соблазнительно-коварную паутину мирового влияния: цены на биржах - Токио, Лондон, Нью-Йорк, что кнопки телефона: жми любую; нефть, золото, алмазы. Играем на повышение - пожалуйста. Надо понизить - нет проблем!
Чего это премьер Англии вдруг разорвал дипломатические отношения с США? А вовсе и не вдруг. Это ведь он только снаружи их английский премьер, а внутри... Внутри там наш майор, допустим, Дроздов!
- Проблема была в синхронности. Мы выбиваем старое кви из тела и моментально транспортируем новое кви. Тело остаётся открытым доли секунды.
- А куда девается старое... кви? - я ощущал себя драмкружковым актёром, произнося этот глупый текст, - Что я здесь делаю? Бред...
- Аннигиляция. Переход в другой вид энергии. Короче, убиваем, или, как выражаются мои коллеги, мочим.
- Душу?
- Ага, её родимую. Оказалась, кстати, не такой уж бессмертной, как попы гарантировали.
Любецкий радостно закивал: недолюбливал он попов.
- Кви-транс - штуковина, что мы смастерили - это так, испытательный образец, приборчик, на палец одевается, вроде кольца. Нужен непосредственный контакт при аннигиляции и переходе. В будущем, уверен, можно будет всё то же самое делать с приличного расстояния. Чтоб не нужно было нашему майору Дроздову до их премьера или, там, папы римского дотрагиваться. Приторочил майора к кви-трансу, навёл на обьект, кнопочку нажал - бац! - и в дамки! И вся любовь! Но это в будущем... сейчас ма-а-ахонький такой приборчик, колечко. Перстенёк...
Любецкий пьяно набычился, засопел: тошнит что ли?
- Главное, всё оказалось так просто - ведь и ребёнку понятно, что в бегущей волне электрическое и магнитные поля синфазны. А в стоячей они сдвинуты на четверть периода. И ведь никто не догадался. Никто! Кроме меня!
Он снова засмеялся.
Оборвал и внимательно посмотрел на меня
- Тебе этот галстук не идёт, - вдруг совсем трезво произнёс Любецкий. - Лиловый? Прямо скажу: не идёт!
Я хотел ответить как-то небрежно-остроумно, непринуждённо. Ничего в голову не пришло - промолчал.
Любецкий пьяно навалился на стол, воткнул подбородок в скатерть. Исподлобья разглядывая меня, пробормотал:
- А как хочется, о, как хочется... - он сладко сощурился и промычал, - м-м-м! взять, да и посла-а-ать вас всех...
Вдвоём с предельно услужливым коренастым таксистом (деньги творят чудеса! И даже не спорьте со мной) воткнули неуклюже тяжёлого гения на заднее сиденье. Любецкий пихался, грозил и ругался. Откидывал голову, кошмарно рыча, наконец, рухнул, поджал колени и замер.
Я добавил ещё одну купюру, так, на всякий случай, заставил шофёра повторить адрес.
Чавкнув дверью, такси телегой громыхнуло по трамвайным стыкам и укатило, "отча-а-алило в ночь", увозя моего друга прямо в тот самый распахнутый шкаф, где перекладина, к которой так просто привязать верёвку с петлёй и резко выдернуть вперёд ноги, бледно сверкнув глупыми пятками на прощанье.
8
Решительно. И без соплей.
Прямо с порога и в лоб: так, мол, и так. Прости-прощай. Никаких объяснений. Да и кому объяснять-то?
Глупой, нерасторопной дуре: называет меня "кися" и читает, слюнявя палец, мягкие "ужастнокашмарные" детективы с ветчинного цвета грудастыми красотками и убийцами-брюнетами в тёмных очках на обложке.
По-деревенски мелко плюёт через плечо и дробно стучит по мебели. Суеверна неряшливо - обожает (тоже, кстати, её любимое словцо), сложив ладошки лодочкой, подпереть щёку и, мурлыча, по-детски коверкая и растягивая слова, рассказывать мне свои сны, нудно и подробно мусоля тягучую околесицу, гоголь-моголь, приторный до тошноты от уменьшительно-ласкательных суффиксов, что-то там про выпавший зуб, грязную реку, какой-то дом, где она голая (тут уж непременно хихикнет) ищет что-то или кого-то.
И ещё: вытираться нельзя (ни-и-зя-я-я) одним полотенцем - к ссоре это. Хочешь уберечься от сглаза - носи булавку. Хочешь дом уберечь от сглаза - воткни в дверь иглку с ниткой, кися!
Кися!
Объяснять пошлой провинциалке, что после смерти Любецкого в "нашем тайном романе" (её слова) нет смысла?
Особого смысла не было и при его жизни. Зависть? Пожалуй, да. Какой смысл лукавить с самим собой, тем более сейчас, когда его уже нет? Была в этой гадкой интрижке какая-то нечистоплотная смутная радость. Не могли, ну, не могли голенастые тугобёдрые девицы всех мастей и размеров, ну, никак не могли мне именно вот этот вот нюанс презентовать. А он, нюанс этот, дорого стоит! Как там народ говорит: муж и жена - одна сатана. Так что была во всём этом некая пикантность. Только не подумайте, что я себе в эти моменты Любецкого представлял - я неисправимый гетеросексуал, вот ещё глупости.
Я мягко заплыл на бордюр правыми колёсами. Прямо под фонарь. Авось не влезут на виду-то. Заглушил мотор. 4:20.
Вкусно чмокнула дверь - я читал, у них там, в Баварии, целый отдел работает над правильным звуком захлопывающейся двери. Цивилизация.
Так. Теперь самое скучное - поговорить с Варварой.
Я вдохнул всей грудью, подошёл к подъезду, набрал код. Шумно выдохнул.
- Вы - Дубов?
От неожиданности вздрогнув, повернулся.
Лицо чуть помятое, глаз с прищуром. Знакомый или просто похож на кого-то? - не припомню никак.
- Имел счастье работать с Любецким.
Банионис! Точно, и ведь действительно похож, копия просто! Всё встало на свои места, я развёл руками и улыбнулся:
-Товарищ майор!
Банионис оскалился, просиял. Не без гордости проговорил:
- Полковник.
- Однако! Поздравляю.
- Всем обязан покойному - кристальной души человек был, а умище, умище-то! Гений.
Мне показалось что он либо пьян, либо паясничает. А, может, и то и другое. Банионис пошмыгал носом:
- А Вы ко вдове? Так сказать, визит скорби нанести и искренние соболезнования засвидетельствовать? Это правильно, - он снова пошмыгал, - и по-дружески. Позвольте, я с вами поднимусь. Не возражаете? Я на секунду, тоже засвидетельствую и исчезну.
Было что-то неприятное в нём, его манерах. Раздражали лакейские обороты речи, панибратская развязность. Но, с другой стороны, похоже, так будет проще отделаться от Варвары.
- Прошу.
Я зачем-то, подражая Банионису, галантно шаркнул ножкой, толкнул тугую дверь и пропустил его вперёд в затхлую вонь полутёмного подъезда.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Умирающий лифт, дрожа, скуля и жалуясь, дотащился на девятый, сердито лязгнув железом, встал. Испустил дух.
- После Вас, после Вас, - громким шёпотом энергично зачастил полковник. Подобостратно нырнул вперёд и ловкой дугой выкатил ладошку, - только после Вас.
Дубов, гулко шаркая по кафелю в серую с коричневым шашечку, даже в этом тухлом свете безнадёжно грязному, подошёл к двери и позвонил.
Дверь открылась сразу, хвостик трели звонка ещё висел в воздухе квартиры. Приторно пахнуло прокисшей парфюмерией и сигаретами .
Варвара подалась вперёд, тут же осеклась, увидев, что Дубов не один.
- Лишь засвидетельствовать, так сказать, как коллега и, не побоюсь этого слова, друг. Да, друг, - уверенной скороговоркой произнёс полковник, чуть толкая Дубова в спину, привставая на цыпочки и вытягивая шею.
Варвара, быстро моргая, маленькой цепкой ручкой запахнула ворот халата, скомкав кружева, похожие на сладкую вату, смущённо пробормотала:
- да-да, конечно.
Они вошли.
Дубов брезгливо оглядел тесную прихожую, ненавистные бордовые с золотыми лопухами обои, тощую африканскую маску, чёрную и лоснящуюся, гнусный календарь с бледной японской купальщицей, застрявшей в марте.
- Позвольте мне на кухню со вдовой. Пять секунд, тет-а-тет, так сказать, - сладко заворковал полковник, тесня Варвару по коридору, - а Вы уж в комнате покамест, в комнате. Пять секунд!
Дубов прошёл в комнату. В "залу", как говорит Варвара.
Ничего не поделаешь, чёртов Банионис! Словно боясь измараться, с опаской опустился в разлапистое плюшевое кресло. Оранжевое. Вздохнул, осторожно прислонился спиной, откинулся, вытянул ноги.
Зевнул.
Может ещё удастся пару часов поспать, быстренько с этой курицей потолковать и домой - бай-бай. Всё равно никаких дел в офисе до полудня. Даже в бассейн по дороге заскочить, а? минут тридцать кролем, сауна, душ... Красота!
Он посмотрел на большой розовый пастельный портрет хозяйки, скверный и непохожий: жёлтые кудряшки и вытаращенные непомерного размера травяного цвета глаза, вспученная пена каких-то рюшек - то ли принцесса, то ли кукла.
Он подмигнул розовому лицу и вкрадчиво усмехнулся, сказал тихо:
- Ну, вот и всё.
Рядом с портретом висели какие-то тусклые мрачные иконы, толстые распятья, гипсовые маски, испуганные фотографии деревенской родни.
Дубов снова вздохнул, прислушался. Нехорошо, товарищ Банионис, пора бы и честь знать.
Посмотрел на часы.
2
Тут же отворилась дверь, входит Варвара. Потирает руки, глаза блестят, улыбается:
- Ушёл, наконец, вот ведь прилип. Банионис вылитый, как тебе? Копия! Кристальной души человек, говорит, гений просто. Гений!
- Варвара, - Дубов покашливая, неловко встал, - нам надо...
- Молчи, молчи, - сочно качнув бёдрами, она шагнула к нему, - не надо слов, к чему слова? - конец фразы она игриво пропела.
Ладони Дубова вспотели, он проглотил зевоту, сжав зубы.