Уинстон С. Черчилль.

Перевод Crusoe.

С электронного издания 2014 by RosettaBooks, LLC, New York.

ISBN Mobipocket edition: 9780795329890.

Принятые сокращения.

B.M. = British Museum Library (Библиотека Британского музея).

C. = Chancery Records in the London Record Office (Документы королевской канцелярии Лондонского государственного архива).

C.S.P. = Calendar of State Papers (Реестр государственных документов).

C.S.P. (Dom.) = Calendar of State papers, Domestic Series (Реестр государственных документов, внутренние дела).

D.N.B. = Dictionary of National Biography (Национальный биографический словарь).

H.M.C. = Report of the Royal Historical Manuscripts Commission (Доклады Королевской комиссии исторических рукописных материалов при Национальном архиве).

P.R.O. = The Public Record Office, London (Государственный архив, Лондон).

S.P. = State Papers (Государственные документы).^[1]

При цитировании старинных документов и писем, оригинальный текст сохранён по мере необходимости. Письма Мальборо и Сары, включённые в тело повествования, даются в современном правописании, грамматике и пунктуации для удобства читателя. Но архаичные слог и выражения сохранены, местами оставлены характерные слова и правописание.

Документы до сих пор не публиковавшиеся отмечены звёздочкой (*). В случае, когда неопубликованные письма от Мальборо и к Мальборо хранятся в Бленхейме, дальнейших об этом упоминаний не даётся.

Курсив авторский, иное отмечается.

В схемах, если не указано иное, крепости, занятые союзниками отмечены чёрными звёздами, французами - белыми звёздами.

Датировки.

До 1752 года, даты в Англии и на Континенте разнились из-за задержки со вводом реформированного календаря Григория XIII. Датирование, употреблявшееся в Англии, известно как Старый стиль, заграницей - как Новый стиль. Например, 1 января 1601 (с.с.) соотвестствует 11 января 1601 (н.с.), а 1 января 1701 (с.с.) - 12 января 1701 (н.с.). Я использую тот метод, что события, произошедшие в Англии и документы, написанные в Англии, датируются по старому стилю, а заграничные события - по новому стилю. Для морских сражений и в некоторых иных случаях для лучшего понимания, даются даты по обоим стилям.

Для того времени, было в обыкновении - по крайней мере, в английских правительственных документах - начинать год с Благовещения, 25 марта. Там, где мы говорим о 1 января 1700, они говорили о 1 января 1699 и так далее, вплоть до 25 марта, когда начинался 1700 год. Здесь благодатная почва для ошибок. В этой книге, все даты между 1 января и 25 марта приведены в соответствии с современной практикой.

Оглавление

Предисловие ко второму тому.

Глава первая. День радости. Март 1702.

Глава вторая. Республика за плотинами. 1702, апрель.

Глава третья. Первое правительство королевы Анны. 1702, май.

Глава четвёртая. Торийское брожение. 1702, август.

Глава пятая. Конструкция войны. 1701-12.

Глава шестая. Пэрские пустоши. 1702, лето.

Глава седьмая. Крепости Мааса. 1702, осень.

Глава восьмая. Билль о Временном Согласии. 1702-3, зима.

Глава девятая. Новые комбатанты. 1702-1703

Глава десятая. Великий план. 1703, лето.

Глава одиннадцатая. Победа без кровопролития. 1703, осень.

Глава двенадцатая. Веления королевы. 1703, зима.

Глава тринадцатая. Генезис Бленхейма. 1704, весна.

Глава четырнадцатая. Обретение армии. 1704, апрель.

Глава пятнадцатая. Поход на Дунай. 1704, май.

Глава шестнадцатая. Мальборо и Евгений. 1704, июнь.

Глава семнадцатая. Штурм Шелленберга. 2 июля 1704 года.

Глава восемнадцатая. Разорение Баварии. 1704, июль.

Глава девятнадцатая. Маршал Таллар. 1704, июль.

Глава двадцатая. Бленхейм. 13 августа 1704.

Глава двадцать первая. Последствия победы. 1704, август.

Глава двадцать вторая. Возвращение на Рейн. 1704, сентябрь.

Глава двадцать третья. Победоносный герой. 1704, зима.

Глава двадцать четвёртая. Маркграфова пята. 1705, весна.

Глава двадцать пятая. Линии Брабанта. 1705, лето.

Глава двадцать шестая. Несыгранное Ватерлоо. 1705, август.

Глава двадцать седьмая. Разъярённый авантюрист. 1705, сентябрь.

Предисловие ко второму тому.

В то время как сведения о ранних годах Мальборо необыкновенно скудны, мы входим теперь в период, сопровождённый обескураживающе обильной информацией. Замечательная биография Ледьярда даёт нам сквозное описание всех кампаний Мальборо: описание одухотворённое, подробное, отлично документированное. Архидиакон Кокс, писавший в 1818-19 годах, получил доступ ко всем известным на то время архивам Бленхейма, и создал глубокую и значительную работу, обширно цитируя неизвестные Ледьярду письма Мальборо, его жены, королевы Анны и многих других корреспондентов. В 1842 году при примечательных обстоятельствах случилось новое открытие. Шестой герцог Мальборо, ремонтируя Бленхейм, выстроил комнату для хранения документов и собрал там все фамильные бумаги. Некоторые документы хранились в Хенсингтон Хаусе, строении у ворот Бленхеймского парка, в канцелярии бывших управляющих. В этой комнате, один на другом, стояли три больших, незапертых сундука; никто не припомнил, что их когда-либо открывали. Стряпчий герцога, мистер Уотли, выказал лучшее любопытство. Ему говорили, что в сундуках одни лишь бесполезные отчёты, но он всё-же заглянул внутрь. Два первых сундука оказались забиты старыми отчётами, касавшимися милиции, и другими неважными бумагами, но в третьем - нижнем сундуке - Я нашёл восемнадцать книг фолио переплетённых в пергамент. В эти книги вошли депеши, официальные и секретные письма написанные Джоном Черчиллем к князьям Великого Союза; к послам и агентам в разных странах; к министрам английской короны; к главам, агентам и генералам Голландской республики; и к вражеским командирам, за весь период его десяти кампаний.

Наследник Мальборо не пренебрёг этой поразительной сокровищницей. Он доверил редактуру и публикацию бумаг генералу Джорджу Мюррею, одному из офицеров Веллингтона на Полуострове, кто был в то время начальником вооружений. Через три года Мюррей опубликовал большую часть материала, счастливо избежавшего судьбы бумажной ветоши, пущенной на растопку, в пяти больших, убористо напечатанных томах формата октаво: вего около миллиона слов. Огромная коллекция оригинальных документов получила название Писем и депеш Джона Черчилля, первого герцога Мальборо, от 1702 до 1712. Там нашли место часто выпускавшиеся бюллетени по полевым армиям герцога, и детальные отчёты о военных операциях, откуда мы получаем возможность узнать, что и как произошло в действительности. Дальнейшее исследование бленхеймских архивов в течение пяти последних лет обнаружило множество писем большого исторического интереса, ушедших от внимания Кокса или не включенных в его историю за нехваткой места. Среди этих писем много собственноручных, написанных Мальборо двум теснейшим его друзьям: Саре и Годольфину. Они высвечивают нам личность Мальборо до неведомых прежде глубин, открывая его сокрытые надежды и страхи, его тайные мысли; они рассказывают собственными словами герцога историю его великих предприятий куда лучше, нежели та обширная официальная переписка Мальборо, какую, по большей части, с замечательным умением и трудолюбием, вёл Кардоннел. В этой работе я перепечатываю из Кокса лишь документы, существенные для повествования, используя Письма и депеши как справочный материал. При изучении этого тома, нужно обращаться за подтверждениями, разъяснениями и дополнительными материалами к двум названным обширным источникам и к Ледьярду. Я же желал показать труды и личность Мальборо в новом свете, пользуясь, по всякой возможности, теми его словами, что оставались доселе неизвестными: словами, что были написаны им в тисках событий, в лагерях, квартирах и обращены к тем, кто были самыми дорогими ему людьми и, одновременно, самыми доверенными его коллегами.

Чтение массы писем, написанных, продиктованных или лично подписанных Мальборо, даст каждому удостоверение в изумительной умственной и физической мощи этого человека. В них вся широта европейских дел, все мудрёные личные отношения с главами государств и правительств; жизненно важные сношения с Голландией, с Империей, Пруссией; с эрцгерцогом Карлом и дюжиной второстепенных владетелей; все тревожные переменчивые комбинации английской политики; всякие церемониальные неизбежности в общении с королевой, её мужем, её двором; и письма эти написаны между повседневными распоряжениями об общем движении войск; при том, что войск всегда было меньше - временами столько же, сколько у неприятеля; в теснейшем контакте с непреклонным врагом, кто мог и такие обстоятельства нередки предложить генеральное сражение не дав и часа на раздумья. Мальборо приходил в свою палатку и направлял внешнюю политику Англии, занимался важнейшими вопросами правительственной работы и внутренней партийной политики после двенадцати-четырнадцати часов в седле на долгих рекогносцировках, зачастую под пушечным огнём; после нескончаемых инспекций войск в лагерях и гарнизонах; после безотрывных расчётов, касавшихся продовольствия и запасов; при всех тревогах непосредственного боевого командования. Он думал обо всём, он работал над всем. Но когда долгий день заканчивался, когда ночь прерывала ход тревожного времени, он, что случалось нередко, писал письма возлюбленной жене Саре, или великому коллеге и другу на всю жизнь Годольфину. И именно в этих, интереснейших писаниях, никогда не предназначавшихся ничьему взору, кроме адресата, он открывался в самых неодолимых устремлениях, и, равным образом, выказывал величие, горячность и сердечность своей натуры.

В то время как ход войн Мальборо изложен в его бюллетенях полностью и подробно, нам остались лишь редкие свидетельства тех, кто служил под ним в его кампаниях. Эпоха военных дневников и мемуаристов ещё не наступила. Считанные офицеры храбрых армий по обе стороны фронта оставили дошедшие до нас записки. Среди таковых, разумеется, первенство держит журнал капеллана Мальборо, пастора Френсиса Хеара, охвативший кампанию 1704 года. Дальнейшим продолжением журнала стали неопубликованные до сих пор восемь длинных писем о кампании 1705 года. В архивах Бата осталась горстка писем полковника Камеронцев Кранстауна; до нас дошли несколько но ярких писем лорда Оркни. Сохранились немногие письма капитана 7-го гвардейского драгунского полка Ричарда Поупа. Сэмюель Нойе, капеллан полка Оркни, оставил неопубликованный доселе дневник за 1705 и 1706 годы, теперь им владеют его потомки. Британский музей недавно приобрёл некоторое число писем Кардоннела; а достопочтенный Эдвард Кадоган предоставил в моё распоряжение ряд писем Кадогана, относящихся, главным образом, к последним годам. Дневник полковника Блекаддера, как успел понять читатель, говорит более о состоянии его души, нежели о ходе военных действий. Но я бы затруднился с изображением живой картины памятных кампаний, когда бы ни три автора дневников, служивших во всё это время в полку Королевских ирландцев. Никто из них не опубликовал ничего при жизни. Записки их легли в семейные сундуки и со временем стали забыты. Импульс к публикации дали обстоятельства другой войны другого поколения. Записки полковника, затем генерал-майора Кейна и капитана Роберта Паркера составляют в главном единое целое. Страница за страницей они совпадают текстуально. Должно быть, они вели совместные полковые записи, где каждый украшал, расширял и правил собственный экземпляр. Третий дневник принадлежит сержанту Джону Милнеру, кто оставил прекрасный материал, дневник, написанный с точки зрения солдата, в особенности ценный подробностями о переходах, лагерях, численности войск.

Капитан Роберт Паркер, протестантский джентльмен из Килкенни, сердечно, с ранних лет, тяготел к военной службе. Он служил во всех кампаниях короля Вильгельма, как в Ирландии, так и во Фландрии. Затем он почти беспрерывно отслужил и во второй великой европейской войне под началом Мальборо. Записки его ценны в особенности тем, что он и не думал об их публикации; ещё и потому, что он одарённый автор с энергичным слогом. Дневник этот предназначался лишь его друзьям. После смерти автора, записки на многие годы остались в небрежении и стали опубликованы лишь в 1746 году, сыном Паркера, для судя по предисловию воодушевления наших армий, сражавшихся тогда с Францией в Войне за Австрийское наследство. Капитан он не поднялся выше в звании рассказывает нам о том, что не имеет причин любить Мальборо, кого часто видел; с кем, видимо, ни разу не говорил; и кто как беспочвенно полагает Паркер (не выдвигая, впрочем, прямых обвинений) обходил его повышениями по службе. Тем не менее, если мы хотим узнать о кампаниях и личности Мальборо, ограничившись при том одним источником, мы вполне можем удовольствоваться журналом этого полевого капитана, кто, превыше своего скромного положения, понимал не только войну, но великие события, баламутящие мир. Зачастую свидетельства обыкновенного полкового офицера позволяют судить о качествах генералов куда вернее, нежели надписи на их монументах. Мы будем часто обращаться к Паркеру в нашем походе по полям Фландрии за злыми барабанами.

Отдадим должное и Эйлсбери: мы уже встречали его в личных кружках короля Карла II и короля Иакова, мы говорили о его невзгодах вр время процесса над сэром Джоном Фенвиком. В прошлое царствование, лорд этот был изгнан за якобитизм, и Вильгельм оставил письменное распоряжение никогда более не пускать его в Англию. Мы обнаруживаем его в Нижних странах: там он богатый человек с высоким положением в обществе. Людовик XIV оказал ему любезный приём; незадолго до начала открытых военных действий Эйлсбери пользовался гостеприимством в лагерях французов в Бельгии и в их ставке в Льеже. Французские хозяева, безусловно, делали ему льстивые авансы со множеством сердечных изъявлений, предлагая бросить жребий в пользу сен-жерменского двора, и встать на сторону Двух Корон. Но у старого графа было английское сердце: когда собрались армии, когда война подошла близко, он, со многими вежливостями, ушёл от французских хозяев и удалился за голландские линии. Общество по другую сторону фронта приняло Эйлсбери. Отношение к нему Мальборо показательно. Эйлсбери мечтал вернуться домой, и постоянно обращался к Мальборо с такой просьбой. Но так как его сослали за упрямый отказ от Присяги Отречения, возврат его мог бы навлечь на правительство прямые обвинения в потворствовании якобитам. Итак, говоря по-простому, меня принесли в жертву государственной политике, иных причин нет, и длится это уже долгие годы. Мальборо любил бедного графа и сочувствовал ему, и даже, как то открылось из хранящегося в Бленхейме письма, покровительствовал замужеству его дочери, но никак не желал впутывать правительство в дело Эйлсбери. Он сообщался с ним как с личным другом, выказывая доброту и почтение, успокаивая если не утешая тем изгнанника. Отъезжая и приезжая из армии, он часто обедал с лордом и его милой второй женой, бельгийкой, оказывал всякие возможные, мелкие, знаки внимания и услуги, но так и не дал вернуться домой. Один раз, когда Эйлсбери, разгневавшись, отказался навестить главнокомандующего, сам Мальборо, на следующий же день, навестил его, и с большим трудом успокоил - но остался твёрд, как алмаз, в том, что касалось государственного интереса. Итак, двое бывших придворных Карла II, сообщались между собою в течение ряда лет, и Эйлсбури пролил на то свет в дошедших до нас мемуарах.

Истории о Мальборо на английском языке насчитываются десятками, но ни одна из современных английских работ по этой теме не может сравниться с Войнами Мальборо Тейлора. Этот писатель отдал последние десять лет своей жизни самому тщательному изучению кампаний, и изобразил их колоритно и живо, в полную меру очевидного преклонения перед своим героем.

Есть, впрочем, и континентальные историки, давшие нам законченную картину мировой войны, показав, как Англия под руководством Мальборо, исполнила преобладающую часть дела в общеевропейском столкновении. Эталонная французская история авторства Пеле разворачивает панораму событий, как они виделись из Версаля. Подлинные документы важнейшего значения, опубликованные в длинной серии обширных томов, станут наградой читателю, не говоря уже о весьма полезных к ним комментариях. История де Жана Черчилля написанная Маджетом при помощи аббата Дю Темса, в особенности интересна тем, что создана по указанию и под руководством Наполеона, высоко ценившего Мальборо в его военной ипостаси.

Австрийский католический историк Клопп наградил нас монументальной работой Падение дома Стюартов. Двадцать лет он обшаривал архивы Европы, мучительно претерпевая от врождённых противоречий своего предмета. Австрийский патриот, он защищает Империю, её государственных деятелей, её генералов. Римокатолик, он сердечно склоняется к дому Стюартов в сен-жерменском изгнании. В четырнадцати его томах, хранящихся в континентальных библиотеках, нашла место нелюбовь автора к Мальборо, как к иностранцу и протестанту. Он не утруждает себя подробностями побед герцога. Бленхейм выставлен как несчастное происшествие, случившееся оттого, что некоторые французские эскадроны, прижатые к Дунаю, оставили отрезанную пехоту без поддержки. Рамильи удостоилось одного параграфа в нескольких тысячах страниц и случилось из-за перемены ветра. Соотносительно, с другой стороны, целые главы отданы высмеиванию притязаний Мальборо на княжество или доказательствам несправедливостей Мальборо к имперскому военачальнику, Людвигу Баденскому. В этих скучных и утомительных хрониках звучат жалобы и бормотание обескураженной злобы; но куда забавнее то, что Клопп толкует о событиях и роли в них своей страны, не ведая никаких соразмерностей. Он ни на секунду не догадывается о том, что вся конструкция сопротивления Людовику рассыпалась бы на части, когда бы ни Мальборо с его безотрывными усилиями и неустанным созданием комбинаций. Если бы пушечное ядро при Бленхейме или сабельный удар при Эликсеме, или ещё какое-то рискованное обстоятельство их были сотни, и Мальборо находился меж ними ежедневно, разъезжая в седле за исполнением обязанностей удалили бы герцога со сцены, коалиция умерла бы, оставшись без движителя. Одна лишь его воля и мастерство понудили Англию, Голландию и германских князей спасать Империю на Дунае. Его авторитетом, его разумением, на Мозель двинулись такие армии, с которыми можно было бы принудить противника к миру. А в тех случаях, когда Мальборо терпит в чём-то временную неудачу, наш бедный Клопп, наш бедный писец тонущей в бездне империи, неумеренно хлопает в ладоши. Но если бы Мальборо решил отдохнуть от своих трудов неустанных, напряжённых и важнейших Голландия со всем её богатством и сильной армией, быстро и с удовольствием ушла бы за барьер порубежных крепостей; а Англия, отряхнув с рук своих все континентальные затруднения, недальновидно ограничилась бы торговлей и заморскими колонизациями. Тогда потерпели бы полный крах два клопповых кредо, коим он предан с безнадёжным упорством. Священная Римская империя попросту не дожила бы до его времени, а папство простёрлось бы пред торжествующим галликанским католицизмом.

Племя Клоппов дожило и до наших времён, но редкие из них способны на то оправдание своему существованию, какое показал их прародитель, с его прилежанием в поисках и переписывании документов, с его сорочьей зоркостью в выцепливании всяческих ярких эпизодов из пыли и обломков прошлого.

Герман фон Ноорден, специалист столь же прилежный, но с куда лучшими разумением и литературным даром, великолепно понимает английскую политику, политиков и, равно мастерским образом, работает с европейским материалом. Огромный корпус оригинальных документов собран голландским историком Ламберти: эта жила почти не тронута кайлом английских специалистов. Есть и Кампании принца Евгения Савойского: должно быть лучшая работа, созданная в русле официальной австрийской истории. Мне посчастливилось в силу некоторой известности в Германии, обрести экземпляр этой очень редкой книги, где содержатся множество отправленных из армейских штабов оригинальных секретных донесений принца Евгения, Вратислава и иных высоких лиц, а также ответы имперского правительства, вкупе с военными комментариями, основанными на глубоком знании как местностей, так и условий операций.

Я помянул здесь лишь нескольких специалистов, но свидетельствующих авторов - толпы, и их имена и работы указаны в прилагаемой библиографии.

В предыдущем томе, я рассказывал о первых пятидесяти двух годах жизни Мальборо, и следовал его восхождению при трёх царствованиях: от неизвестности до общего признания как первейшего англичанина королевства. Уже в последние годы короля Вильгельма, алая нить его жизненной истории расширилась до пределов истории самой Англии. В правление королевы Анны, в следующие десять поразительных лет, история его распространяется за пределы отечественных анналов, проникая, часто самым решительным образом, в удивительную, неохватную историю всей Европы.

На этом временном отрезке мы видим Мальборо олимпийцем, кто борется с бесчисленными трудностями и оппонентами, возникающими повсюду, кто гением и трудами отстаивает религиозные и гражданские свободы Англии и Европы против французского преобладания в сферах государственных и церковных. Он открывается нам в письмах, в каждом записанном высказывании, в своих делах величественной фигурой, проницательным и великодушным человеком, он входит в обстоятельства каждого, он переносит любую досаду с невероятным терпением, он несёт все заботы на собственных плечах, неустанно размышляя и неудержимо стремясь к победе; он идёт на любой риск, и всегда готов, по его собственным словам, принять смерть за королеву и страну.

В течение четырёх лет (1702-1705), охватываемых этим томом, Мальборо вёл Англию как главнокомандующий и, вместе с Годольфиным, как премьер-министр. Он лично вёл переговоры о важнейших внешнеполитических делах Англии с суверенами и потентатами. Он стал главным движителем Великого союза и многих вошедших туда государств. Его палатки, полевые квартиры, стали теми центрами, где велись нескончаемые споры, шли нескончаемые конфликты между всеми сторонами конфедерации, сплотившейся против Людовика XIV. Он был главной связью, на нём держалось всё. Он обеспечивал единство командования, сплочённость, следование общему плану. Мы из собственного опыта^[2] знаем, как труднодостижимы, и как необходимы эти элементы успеха. Жизнь его шла в непрестанной троякой борьбе: во-первых, он заботился о прочности такой внутриполитической платформы в Англии, какая позволяла стране главенствовать в континентальной войне; во-вторых, он организовывал для действенных военных усилий толпу разрозненных, некомпетентных, или равнодушных союзников; в-третьих и это стало легчайшей задачей он бил на поле французов. До Мальборо, Европе не приходилось видеть ничего похожего на сосредоточение стольких трудных хлопот и решительных действий в руках одного человека; Европа нескоро увидит такого человека и в дальнейшем. Король Вильгельм III заполнил своим верховным авторитетом сферы политики и дипломатии, но в нём не было военной гениальности, позволяющей править бурным течением войны. Фридрих Великий обладал первоклассным военным дарованием, но за всё своё царствование не управлял делами тех обширности и сложности, какие стали уделом Мальборо. И лишь в Наполеоне, императоре-воителе-политике, мы снова находим тройную комбинацию тех же функций, какие исполнял Мальборо - военных, политических и дипломатических, в таком же континентальном масштабе.

Никогда до того ни один человек без наследственного монархического титула не распространял подобные влияние и власть по Европе. Мальборо был всего лишь подданным - частным лицом, как называл его Болингброк. Он жил и действовал во времена аристократии, когда мир ещё не отошёл от предустановленных форм. Претензия на то, что триумф Англии в правление Анны стал результатом одной только работы Мальборо, кажется преувеличением. Но это лишь преувеличение не случившейся возможности. Если бы он имел ту власть строить планы и командовать, какой вполне распоряжались Наполеон и Фридрих, он, безусловно, - если бы избежал смерти в бою - привёл бы мировую войну восемнадцатого века к решительному и победному завершению уже к концу описанного в этом томе временного периода.

Тем не менее, он располагал разнообразной и обширной властью. Можно написать тома об отношениях Мальборо с королевой Анной; о его дружбе с Годольфиным, длившейся всю жизнь; о военном братстве с Евгением: беспримерном в анналах войны товариществе командующих равной славы и способностей; о его связях с Великим пенсионарием Гейнзиусом и Вратиславом, полномочным представителем императора. Вот пять великих людей, с кем и посредством коих он действовал. За ними и ниже толпятся короли, князья, командующие, послы и политики; многие из них при случае выдвигались на центральную позицию. Но эти пять остались на всё время в кружке тех избранных, с кем он постоянно вёл дела.

За Мальборо стояла его собственная семья и его собственная военная семья. Прежде всего, его любимая супруга и, до известной степени, кабинетская коллега, Сара, чьи глубоко личные отношения с королевой, предоставляли ему безмерную помощь в одни времена и оборачивались безмерной препоной для согласованных действий в другие времена. Сам он был не только командующим британской армией и её боевым командиром, но также и начальником вооружений, а значит, безраздельно управлял тем, на чём покоится жизнь армии: поставками боеприпасов и снаряжения. Он обеспечивал войну деньгами через Годольфина, Лорда-Казначея. Его брат, Джордж Черчилль, был другом и советником принца Датского, стоявшего в первые шесть лет во главе Совета Адмиралтейства. Другой его брат, Чарльз Черчилль, хороший, знающий военный начальник, командовал английской пехотой. Бессменным помощником, правой рукой Мальборо, стал и остался Кадоган: преданный, несгибаемый сторонник, кто, судя по всему, сочетал функции начальника штаба и генерал-квартирмейстера при полевых действиях армии с обязанностями начальника разведки и контрразведки. Кадоган очень часто был глазами Мальборо. Он шёл впереди, чтобы лично осмотреться, и доложить шефу; а Мальборо знал, что может вполне полагаться на верный взгляд Кадогана. Возле кареты или палатки Мальборо всегда находился Кардоннел, усилиями которого, командующий мог беспрерывно вести дипломатические и политические дела Великого союза из своей постоянно перемещающейся квартиры. Затем преподобный Хеар: мы упоминаем о нём повсюду, он был при герцоге во всех кампаниях и боях, он служил молебны перед сражениями, и если бы сабля или ядро пресекли однажды жизнь вождя, Хеар всегда был под рукой для похоронного обряда. Помимо священнических обязанностей, Хеар был тем, кого называют теперь журналистами. Он вёл штабной журнал армии, помогал Кардоннелу с бюллетенями: они куда лучше написаны и куда информативнее, нежели бюллетени, выпускавшиеся для нас во времена Великой войны; возможно, он помогал в составлении выпускавшихся время от времени коммюнике по спорным вопросам, и способствовал в случаях, когда нужно было организовать утечку под видом обезличенной неосмотрительности.

Такими, вкратце, личными сотрудниками обставил себя Мальборо; такой аппарат позволил ему вести сношения с Европой, и двигать армии против врага. Тот факт, что состав его близкого окружения едва изменился за десять кампаний, примечателен сам по себе, и познавателен в нашем желании получить лучшее представление о личности Мальборо. Джорджа Черчилля уволили из Адмиралтейства в 1708, но все прочие остались с Мальборо до конца пути, во всех его походах, всех опасностях, деля с ним триумфы, а потом, в конце, несчастья и дурное обращение. Герцог не пользовался популярностью среди главных персон своего времени, и это чистая правда. Он следовал собственной твёрдой максиме: Куда лучше иметь дело с наименьшим, насколько это возможно, числом людей. Но те, кто знал его лучше, через кого он вёл дела, поддерживали его в беде и радости, а он, со своей стороны, не имел причин для разочарования в этих людях.

Окончание второго тома относится к тем дням, когда современники усомнились в месте Мальборо среди величайших вождей в истории. Действительно, в 1704 году под Бленхеймом он спас Империю от крушения, а Великий союз от коллапса, но победа его не возымела должных, ожидаемых последствий: в следующем, 1705 году, почти всё было пущено на ветер завистью союзников и фатальной осторожностью голландцев; так что соперники и клеветники получили возможность говорить о неблагоразумном, не ведающем канонов генерале, кто вознёсся, поймав миг удачи. Прочие командиры союзников оспаривали его власть; решения его увязали в нескончаемых военных советах. Английский и голландский народы, следуя инстинкту, возгласили его своим защитником, но неодобрительные толпы должностных и всяких важных лиц осадили его со всех сторон. Бленхейм высоко поднял английский дух: едва ли мы найдём в каком-то месте наших хроник такой же накал воинственного энтузиазма. Но от Мальборо потребовались дальнейшие удостоверения, прежде чем он смог получить общепризнанно полагаемое необходимым средство к достижению успеха: верховную власть над своими армиями. Но ко времени, когда никто уже не оспаривал его главенства на поле, под самую основу силы Мальборо во внутренней, домашней политике, стал проведён подкоп. Подробное описание этого любопытного, двойного процесса найдёт место в завершающем томе.

При разборе четырёх кампаний, описанных в этом томе, я пользовался неоценимой помощью полковника Пакенхем-Уолша, кто в течение пяти последних лет занимался тщательным изучением этого периода в его технических аспектах. Вместе, мы посетили поля сражений, прошли дорогами маршей, мне замечательно поспособствовало общение с этим превосходным специалистом. Многие хлопоты доставило составление диаграмм и карт, иллюстрирующих большую часть описанных здесь событий. Если читатель станет бросать на них хотя бы и беглый взгляд, по мере появления иллюстраций на страницах, он без труда разберётся в происходящем. Коммандер Оуэн помог мне в военно-морских вопросах.

Должен ещё раз выразить благодарность всем тем, кто так любезно позволил мне воспроизвести принадлежащие им картины и портреты, а также всем, предоставившим в моё распоряжение оригинальные документы. Я буду давать соответствующие упоминания в каждом должном месте.

Я надеялся представить этот том, как и предыдущий, моему кузену, прошлому герцогу Мальборо. Он живо интересовался историей, я никогда бы не продвинулся в моей задаче так далеко, без его энтузиастической помощи, без той свободы в обращении с архивами Бленхейма, коей я, по его любезности, пользовался так много лет. И я с неизбывной скорбью вспоминаю над этими страницами удар смерти по дружбе продолжительностью в жизнь.

Уинстон Спенсер Черчилль

Чартвел, Уэстерхем, 13 августа 1934.

Глава первая. День радости. Март 1702.

Переход трона к новому суверену всегда даёт повод к национальному ликованию, но на этот раз траур по усопшему Вильгельму III, королю выдающемуся и добродетельному стал необычно недолог, и закончился на редкость скоро. Персона, всегда властная и деятельная, но нисколько не приятная, ушла навсегда, а вместе с ней ушло в прошлое и долгое иностранное засилье. Причудливый, неестественный период английской истории закончился. Церковники и придворные, собравшись у ложа Оранского, где тот задыхался, хватая последние глотки воздуха на пороге последнего покоя, соревновались в прыткости, поспешая отослать или доставить преемнице подробные бюллетени о фазах агонии. Утром 8 марта Анна стала правительницей трёх королевств. В столице вздохнули с облегчением, а потом, после краткой по необходимости приличия паузы, принялись бурно, всем миром восхвалять Её Величество Королеву Анну.

У новой королевы и всех её друзей - интересного нам кружка высокопоставленных персонажей - едва ли были причины чтить память Вильгельма. Однажды он чуть ли ни подверг гонениям саму Анну, часто донимал её мелкими каверзами, и всегда оттеснял от малейшего участия в государственных делах. Она предупредил как-то Вильгельм пока не королева и не станет королевой прежде своего часа.^[3] Он третировал её супруга с сердечным, не облечённым в слова презрением. Мальборо в конце вильгельмова царствования получил плащ Илии, но прежде побывал в темнице; он стал отлучён монархом от боевых дел; он, вполне созревший военачальник, пропустил добрую часть войны. Ещё недавно, вслед за беспричинным роспуском парламента в 1701 году, офиса лишился и Годольфин, человек одного уровня с Мальборо по своим авторитету и опыту. Троим этим людям, по крайне мере Анне и Мальборо пришлось многое вынести и перенести. Вся торийская партия, под живым ещё впечатлением от недавнего пусть и неполного поражения бранила покойного короля, а виги глубоко тревожились, глядя, как нация ополчилась на Вильгельма и на все его дела.

А за границами узкого круга высоких политических деятелей, по всей стране разливалось удовлетворение: ушёл чужестранный властитель; он верно служил Англии, но никогда не любил её не любил неприкрыто, со всеми преференциями старому, отчему владению. Прошли почётные, но не публичные похороны и тело знаменитого на весь мир принца упокоилось в земле спасённого им острова. Голландских фаворитов Вильгельма Бентинка, Кеппеля, иных немедленно отстранили от английских дел. Мы встретимся с ними в Голландии. Все принципы и обыкновения прежнего царствования подверглись тщательной ревизии. Быстро составили комиссию из семи тори - коммонеров, оппозиционеров, самых пылких в Палате, умевших и поднять крик и с редкой неутомимостью удерживаться в крике - чтобы обревизовать отчёты и финансы покойного Вильгельма. Адреса со всех концов страны славили Анну, уделяя немного или совсем мало внимания делам её предшественника. Двор вёл себя корректнее, но с видимым равнодушием; прозвучали уместные поминальные речи, а затем оправдание памяти Вильгельма досталось истории и история не осеклась, воздав ему должной мерой.

Королева воссоздала Тайный совет; последовало чтение официальной декларации о взошествии на престол и подданные впервые услышали голос новой правительницы: мелодичный, хорошо поставленный голос, всегда обворожительный, часто взволнованный. Анна говорила о протестантском престолонаследовании, о Церкви Англии, о том, что Франция должна получить отпор, о непреклонном исполнении королевой конституционных обязанностей, о том, что она исполнит все обещания, данные предшественником во благо всей Европы. Королеве аплодировали. Ко дню выступления Анны перед Палатами 11 марта мирок Лондона вполне проникся настроением нации. Нам говорят, что королева повторила в парламенте речи перед Тайным советом с немногими добавлениями. Но это были важные добавления. Моё сердце сказала королева всецело принадлежит Англии; она повторила памятные, многообещающие слова своего отца: Вы увидите, что я всегда, неуклонно и добросовестно буду делать то, о чём говорю.^[4] Присутствующие обратили внимание на облачение Анны. Она была в платье красного бархата, с полосами горностаевого меха и золотой оторочкой, в королевской мантии из таких же материалов, с массивной золотой цепью на шее. К цепи был прикреплён нагрудный образ изображение святого Георгия. Анна, как положено, была увенчана короной Англии, с головным убором из красного бархата под короною. Упомянем ленту Подвязки на левой руке. Говорили, что новая монархиня взяла за образец портрет королевы Елизаветы.^[5] Её слова, голос, манеры оставили сильное впечатление. Многие, уловив связь, заговорили о второй Елизавете; о том, что грядут знаменательные дни.

Именно Мальборо дал тогда импульс всей государственной политике; именно он определил тон, взятый королевой Анной. В первые, важнейшие часы и дни нового царствования он был не только главным, но единственным советником королевы; он принял решения, получил высочайшую санкцию, и определил будущее страны. Анна полагалась на Мальборо. Более того, они были единомышленниками в главных вопросах. Ей импонировал умеренный торизм Черчилля. Она восхищалась его твёрдостью в вере. Его широкие взгляды, его терпимость среди острой партийной вражды, его желание видеть нацию единой, всё это, по мнению королевы, замечательно сочеталось с собственным её долгом, с обязанностями суверена. Около неё встал мудрый, знаменитый и хороший человек; капитан, кто провёл судьбу Анны через многие штормы и мелководья; он всегда знал, что следует предпринять и никогда не ошибался. Он обязался беречь королеву от безжалостных людей обоих партий. Он знал всё о Европе и об ужасной войне, которую теперь предстояло вести ей, Анне. И, между тем, стоит ли упускать, что этот человек был женат на ближайшей, любимой её подруге? Итак, королева Анна и её искусный в делах подданный, человек, кого она знала лучше прочих, к кому она питала привязанность, кто пользовался её беспримерным доверием сели за совместную работу, во благо национального процветания и славы. Восхождение Мальборо с одобрением встретили и дома и заграницей - в дружественных государствах. Его, вопреки некоторым насмешникам, приняли как выдающегося англичанина, кому благоволит королева - не только за верную службу и долгую дружбу, но и по неоспоримым заслугам. Обе партии ценили его за даровитость и за то, что он, до времени, стоял над их схваткой. Иностранные послы и агенты очень скоро и очень высоко оценили его таланты. Во всём этом смятении можно утешаться одним - Вратислав написал это в день смерти короля - тем, что Мальборо доподлинно знает положение дел и, пользуясь доверием королевы, сумеет всё исполнить.^[6] Другие полагались на его честность и строгость в финансовых вопросах. По общему убеждению - писал л'Эрмитаж - Мальборо - человек умнейший, откровенный и честный; он стремится к согласию и кровно заинтересован в правильном ходе дел;^[7] а Бонне, чуть позже, высказался так: Милорд Мальборо, первый министр - большой поклонник порядка, так что люди надеются на строгий порядок в финансах.^[8]

В армии отлично понимали, что если Мальборо получит власть, он будет неуклонно следовать стезёю Вильгельма III во внешней политике, готовясь к войне и отстаивая протестантизм. Занимательно видеть, как такие соображения получили силу над военными людьми строгой выучки, далёкими от политики и двора. Капитан Джон Блекаддер Камеронского полка, был, подобно отцу своему, человеком из железа - железо, впрочем, податливее. По дошедшим до нас сведениям, ни гонения английского правительства, ни огонь иностранных армий не могли шевельнуть этих двоих ни на йоту в том, что касалось религии, чести, патриотизма. Оба стояли, не выказывая ни малейших признаков слабости - один за своей кафедрой или на подпольных нонконформистских молениях; другой - в первых рядах линии английских баталий, выстаивая против всякого нажима, яростного и долгого, выдерживая всё, что может выпасть на долю человека. Отец к тому времени умер. Он отошёл в 1686 году, на острове Басс, после четырёх лет сурового заключения. Но сын жил и молился за свою веру мечом в рядах храброго полка, почитая себя рождённым для такой службы. Узнав о смерти Вильгельма, капитан Блекаддер поддался тягчайшей скорби, но укреплялся верою и так записал в дневнике в день 12 марта:

Но Бог, возвысивший Моисея, чтобы вывести нас из Египта, из рабства, водил нами и долее, и смог, после него, возвысить Иисуса (Навина - прим. перев.) чтобы завершить исход и привести народ на обетованные земли.^[9]

Новое царствование началось среди безоблачной верноподданности. Это был день радости; Анна дожидалась этого дня в долгом, стоическом терпении. По мере ожидания, она выпестовала несколько твёрдых соображений, не имея, до времени, возможности применить их на практике. Теперь она поспешила пожаловать мужа генералиссимусом и лордом-адмиралом. Она назначила Мальборо командующим над своими армиями, территориальными и заграничными. Более десяти лет тому назад, она тщетно молила Вильгельма о Подвязке для Черчилля. Теперь, на пятый день нового царствования, Мальборо получил орден из её рук. Более десяти лет тому назад, Генри Сидни, теперь лорд Ромни, тогдашний фаворит Вильгельма занял выгоднейший пост квартирмейстера, то есть начальника вооружений, в обход Мальборо, кто очень нуждался в этом месте и желал получить его для себя. После кончины патрона, Сидни лишился всех назначений полученных не по заслугам, хотя и не во вред делу. Впрочем, страна наша до сих пор использует фамильную эмблему Сидни Широкую стрелу - для клеймения государственного имущества.

Обратившись к любому вопросу, мы видим, как политика Мальборо переплетается с желаниями королевы. Королева своей волей желала наградить Черчилля и его супругу почестями и средствами не станем предполагать, что облагодетельствованные чрезмерное сопротивлялись. Королеве надо было воздать по чести старым друзьям и уплатить старые долги. Читатель вспомнит, как в жовиальные времена Карла II молодой лорд Малгрейв поднёс ей поэму и был отправлен за таковую самонадеянность в Танжер на дырявом фрегате. Малгрейв - он стал Норманби - был вскоре назначен лордом-хранителем печати, а потом получил титул герцога Бакингемского. Стихотворец получил запоздалую награду с погашением накопившихся процентов. Уортону, при Вильгельме ревизору двора, пришлось передать свой жезл - знак должности - преемнику в присутствии королевы, по самому резкому её распоряжению, потому что Анне претили его неряшливые и безнравственные манеры в речи и в быту. Престарелый граф Маклсфилд четверть века тому назад поддержал своего брата, когда тот обвинил отца Анны - будущего Иакова II - в ответственности за самоубийство Эссекса в Тауэре. Маклсфилда грубо отрешили от должности. Королева со всем тщанием занималась производством епископов и перестановками во всём клире. Она сулила могущие открыться вакансии - долголетие модно в духовной среде - ревностным высокоцерковникам. Она предпочитала иметь дело с архиепископом Йоркским, Шарпом, принадлежавшим высокой церкви, нежели с архиепископом Тенисоном, пастырем широкой церкви. Она дошла до того, что, дерзнув, попыталась убедить епископа Кента - противника присяги трону, чьи искренние убеждения шли вразрез с её суверенными правами - чтобы тот оставил свой церковный пост. Во всём этом проявлялись и заявляли о себе предпочтения и предубеждения королевы.

Анна шла на поводу у многих частных желаний. Мальборо преследовал одну, главную цель. 8 марта, в день, когда Анна собрала Тайный совет, он поспешил сообщить имперскому послу Вратиславу, что королева, как и покойный король, станет неуклонно поддерживать интересы императора. Он также уполномочил посла объявить об этом повсюду, по всем каналам. Тем же вечером, Мальборо послал личное письмо такого же содержания в Голландию, Великому пенсионарию.^[10] Кажется, Вратислав настаивал на личном и наискорейшем визите Мальборо в Гаагу. Возможность представилась не сразу - Мальборо не мог оставить королеву. Но после того, как Анна пришла в парламент и объявила общие направления своей политики, Черчилль немедленно собрался в Голландию. 13 марта он снова посетил Вратислава, взяв с собой Годольфина.^[11] Мальборо заявил посланнику, что только что, сегодня, назначен главнокомандующим английскими силами, и что, очень скоро, уже к вечеру, королева пожалует ему орден Подвязки. Он объявил, что король Франции не получит официального объявления о взошествии Анны; и что королева приказала ему безотлагательно ехать в Гаагу. И он отплывёт завтра если улучит благоприятный ветер. На время отлучки, лорд Годольфин заменит его во всех делах, и он рассчитывает на помощь Вратислава. Годолфин на тот момент не был ещё назначен министром и действовал неформально, ничуть не теряя от того в эффективности. Сара стала посредником между Годольфиным и королевой. Миссис Фримен докладывала миссис Морли то, что говорил ей мистер Монтгомери - так Анна называла Годольфина. Никогда прежде гибкость английской конституции не проявлялась лучшим образом.

За ходом событий наблюдал человек, оставшийся к тому времени всего лишь искушённым зрителем. Старый и падший Сандерленд читал речь королевы в своей Элтопской библиотеке. Тем же временем, он получил дружеское послание Мальборо c уверением, что Сандерленд останется с пенсией и при новом режиме. И если вспомнить, как тот же родственник гневался на Сандерленда в 1701, когда последний присоветовал Вильгельму несчастливый роспуск парламента, можно вообразить, какое облегчение испытал реликт эпохи Иакова II, получив знак расположения Мальборо. Последовал ответ в выдержанном тоне:

Какое бы охлаждение не случилось между нами в прошлом, уверенно скажу о себе и предположительно о вас: случившееся коренилось в нашем разномыслии по поводу дел государственных, но теперь с этим покончено и, как я дерзну уверенно предположить, покончено навсегда. И чтобы уверить вас в этом, мне достаточно сказать: когда пришло письмо, я читал речь королевы, обнаруживая в каждой её фразе удовлетворение всех моих вчерашних желаний. Слова мои могут показаться ложью, но это правда: беру в свидетели мою жену.^[12]

Процитированный отрывок удостоверяет, что Сандерленд не прилагал руки к королевской речи, и тем опровергает документ, изрядно путающий иностранных историков: именно, доклад Хоффмана в Вену о том, что Мальборо, Годольфин и Сандерленд образовали министерский триумвират.^[13] Сандерленд к тому времени не принимал никакого участия в делах, но Мальборо из любезности - любезности с привкусом семейственности, как то можно предположить - нашёл способ облегчить Сандерленду последние месяцы жизни, дав ему некоторую политическую сопричастность.^[14]

Из всех желаний, объявших Анну в дни восхождения на престол, ни одно не могло сравниться с пылким стремлением добиться для возлюбленного мужа титула короля-консорта Англии. И именно Мальборо пришлось отговаривать королеву от этой затеи. Подобный проект, не имевший никаких шансов пройти в парламенте, совершенно разрушил бы впечатление о грядущем царствовании, - то впечатление, какое Анна и, в равной степени, её советник, желали произвести на Англию. Но можно было думать о том, не сможет ли Георг, принц Датский, занять вакантные после смерти Вильгельма места штатгальтера и главнокомандующего в Голландии. Королева, без сомнений, питала такую надежду. Мальборо оставался полномочным послом в Голландской республике. Естественно, что именно он должен был объявить союзнику о взошествии Анны. Королева пожелала, чтобы он, на месте, нашёл способ действия к выгоде её мужа. Она даже послала Генеральным Штатам собственноручное письмо, предложив сделать принца Георга новым штатгальтером. После долгих раздумий, Штаты сочли наилучшим ответом молчание. Сам Мальборо считал первоочередными и жизненно необходимыми задачами контроль над европейской ситуацией и сплачивание Великого союза; а такой работой можно было заниматься лишь в Гааге.

Персональное влияние Анны на ход истории было и остаётся предметом многих споров. Мы обязаны современному мнению о её важной роли иностранным историкам, наши учёные думали не так. Заграница никогда не соглашалась с образом слабой мещанки со скудным умом, игрушки в руках наперсниц и Мальборо. С другой стороны, они так и не поняли характера Анны, не распознали в ней одну из сильнейших личностей в ряду наших островных правителей. На деле, вся политика Англии обращалась вокруг королевы Англии. Она не отличалась мощным интеллектом, но её вера, совестливость, принципы и пристрастия стали на десять лет определяющим вместе с ростом парламентского могущества и победами Мальборо - фактором английской жизни и европейской участи. Она была простая, храбрая, стойкая во все обстоятельствах женщина; она стала устойчивой осью в коловращении партийных страстей и судеб. Анну заботили некоторые важные и некоторые маловажные вещи; в угоду им она готова была на труды и опасные предприятия, чреватые риском общенациональных потрясений. Анна заботилась о церкви Англии, о партии ториев, о Мальборо верном своём слуге, наставнике, защитнике; о Саре дорогой, задушевной с детских лет подруге. Помимо этого, её заботила слава Англии вещь важная для неё и для всех и заботил муж, принц Георг персона, важная для неё и ничтожная для всех остальных.

Ничто не будоражило её сильнее размышлений о правах и обязанностях венценосца. В глубине сердца, она была протестантской якобиткой. В силу личных и политических интересов, она противилась возвращению правомочного наследника; но зов крови и усвоенный Анной принцип Божественного права никак не утеряли влияния и давали знать о себе. Она видела непререкаемую правоту в перевороте, давшем ей престол. И она не собиралась отказываться от трона. Она желала принять корону, удержать корону, и передать корону наследнику, выношенному в собственном чреве. Здесь коренится внутреннее несогласие этой добродетельной и благочестивой женщины. Она горевала об опальном отце. Она искала его прощения. И, одновременно, Анна старалась оставить и удержать его в отстранении всеми мерами, что были в её власти. С первых дней царствования она оспаривала легитимность претензий принца Уэльского. Мы помним, что написала она в июне 1688-го: Сегодня никто не способен убедить меня в подлинности либо подложности этого ребёнка. Возможно, это наш брат Единицы верят в это, тысячи нет. Что до меня, пока они не предоставят недвусмысленных доказательств я склонна остаться среди усомнившихся. Истинная дочь Англии, она цеплялась за историю с грелкой. Она оборонялась этим щитом от укоров совести. Но щит этот успел истончиться. К 1702 году, вся Европа считала историю с грелкой обманом, а приличное общество Англии полезной выдумкой. Анна не могла убежать атмосферы общего мнения. Но никогда, даже в минуты полнейшей откровенности перед собою, она не уходила с выбранной ею оборонительной линии. Позже, Сара написала:

Когда я увидела её пристрастие к тем, кого знала, как якобитов, я, однажды, спросила: нет ли у неё намерения отказаться от престола; и если совесть не позволяет ей носить корону, клянусь, что не стану ни беспокоить её протестами, ни бороться так, как боролась в прошлом. Но она сказала мне, что не уверена в том, брат ли ей принц Уэльский и что ему удастся воцариться здесь лишь на руинах страны и веры.^[15]

Первый из этих аргументов выглядел шатко, так что Анна более полагалась на истинность и несомненную силу второго. 27 сентября 1701 года, после смерти отца Анны, её мачеха, Мария Моденская, написала падчерице многообещающее письмо:

Полагаю, что непременно и без дальнейших промедлений, обязана познакомить вас с тем сообщением, что оставил для вас лучший из людей и лучший из отцов; за несколько дней до смерти, он поручил мне найти способ и передать вам те слова, что искренне простил вам всё, случившееся в прошлом и молит Бога о том, чтобы и вы простили его; что он даёт вам прощальное благословение и молится, чтобы Бог обратил ваше сердце и укрепил в решимости воздать его сыну за несправедливости, причинённые ему самому.^[16]

Под таким натиском, Анна находила убежище у алтарей государственной церкви. Как может она изменить этому святому установлению, отдав его римским идолопоклонникам? Как может она ввергнуть королевство в гражданскую войну? Помимо прочего Сара говорит об этом без обиняков как может она отбросить корону? Нет, и тысячу раз нет! Она сознательно пожертвует собой, повинуясь долгу перед нацией, и сделает всё, чтобы достойно исполнить монаршьи обязанности. Когда Людовик признал принца Уэльского законным королём, английский народ поднялся в гневе, требуя, чтобы в статьи договора о Великом союзе стала добавлена клятва всех его изначальных участников о полном исключении претендента. Анна решительно настаивала на такой статье. Она дала полное удовлетворение воле своего народа, тем более что это была и её собственная воля. В то же время, она ненавидела вигов а те продвигали такую же идеологию; в то же время, она всё теснее смыкалась, всё прочнее держалась за церковь Англии, находя в защите её святой миссии единственное средство от душевных терзаний и за тори партию-защитницу церкви от агностиков и диссентёров. Итак, королева, болея душой за якобитскую идею, делом воевала против якобизма; она предпочитала тори, кто чувствовали одинаково с ней, и гневалась в обиде на вигов ведь если бы не люди с вигским образом мыслей, королева не попала бы в неприятное положение. Она намеревалась править по гроб жизни. Она успела похоронить многих своих детей. Но она молилась и побуждала священников английской церкви вымаливать ей наследника. Но если молитвы не помогут ведь чудеса так редки вопрос о престолонаследовании останется открытым, пережив Анну. В главном, она решила твёрдо: как бы скверно не распорядилась судьба, надменные, ненавистные ганноверцы, кто, по государственным соображениям, отвергли некогда юность и девичество Анны, не должны явиться в её пределы. Её совесть и узы крови, восстав против такого престолонаследования, поворачивали Анну к Сен-Жермену. И как бы то ни было, возможно, им станет мой брат.

Среди тех сходных симпатий, что связывали королеву с Мальборо и Годольфиным, мы наблюдаем удивительное почтение этих троих к изгнанникам королевского дома. Подобно Анне, Годольфин и Мальборо, скорее всего, надеялись на прощение задаром, без уплаты. Подобно Анне, они вели беспощадную войну, стараясь при том сохранить не только вежливое обращение, но человеческие связи с оппонентом при том, что тщились его уничтожить. Стороны вошли в некоторое двоякое сношение: небывалый, незамутнённый обман; продуманное, изощрённое взаимоудовлетворение одними лишь словами; невесомое потакание сантиментам; и, вместе с тем неумолимое, решительное действие.

Но Сара была иным человеком и эволюция её настроений от начала нового царствования заслуживает отдельного изучения. Анна, взойдя на трон, не оставила пылких чувств к Саре. Королева одаривала своих любящих друзей почестями и богатствами, и ничто не могло доставить Анне большего удовольствия. Сара сразу же стала обер-камергершей спальни, правительницей гардеробной, контролёром королевского кошелька, а обе её женатые дочери были назначены фрейлинами. После смерти Вильгельма, граф Портландский (Бентинк) лишился места смотрителя Виндзорского парка, а через несколько недель, в мае, королева написала Саре, вспомнив, как та, часто и с восхищением, говорила о вакантном теперь охотничьем домике:

Помянув эту почтенную персону, я вдруг припомнила, что надолго запамятовала задать вам, дорогая миссис Фримен, один вопрос, вот он: если вы по-прежнему желаете получить домик в пожизненное владение, дайте знать ведь мне нужно будет распорядиться о соответствующем приказе; и если что-то ещё помимо этого скромного обиталища может доставить вам, миссис Фримен, одинаковое удовольствие берите и пользуйтесь до конца дней своих, и я не устаю молить Господа, чтобы дни эти стали долгими и сплошь счастливыми - настолько, насколько это возможно в земной нашей жизни.^[17]

Все эти назначения и награды не свелись к одной перестановке мебели для новых обитателей - людей, кто долгое время разделяли её взгляды на прошлые порядки - но стали искренним выражением дружеских чувств, горевших в благородном сердце Анны - чувств к тем, кто делил с ней горе и радости в самые жестокие годы.

Тем не менее, не стоит переоценивать влияние Сары на дела государственные. Наоборот, её отношения с Анной-королевой стали, несомненно хотя до времени и неощутимо портиться. Ко времени воцарения Анны они прожили тридцать лет в тесном дружестве, распознав и с уважением признав друг в друге несхожие темпераменты и политические пристрастия. Но Анна и Сара были не просто несходны, они расходились в фундаментальных принципах. Логический ум и прямой характер Сары не оставляли места для внутренней раздвоенности наподобие той, что угнетала королеву. Она не знала смятений духа. Она, одновременно и с равным неприятием, отвергала россказни об угольной грелке и римскую церковь. Англия не будет ни папской, ни абсолютистской, и чем скорее короли и королевы выучат это назубок, тем будет лучше для них самих и их английских подданных. Сара была закоснелым вигом с беспристрастными если дело не касалось собственных её интересов высокомерными и современными взглядами; она относилась к религии с пониманием и практицизмом: в наше время, её отнесли бы к агностикам. Долгое время её незашоренное здравомыслие, лаконичная речь, едкие суждения о мужчинах, женщинах и политиках очаровывали, мимолётно убеждали и временами ужасали королеву. Итак, до определённого срока две эти дамы жили в товариществе настолько искреннем и естественном, насколько это вообще возможно в отношениях людей одного пола. До сих пор обе обращались в узком кружке Кокпита и Сент-Джеймса, безо всякой формальной причастности к делам государства, не имея на то ни власти, ни ответственности. И резкий диссонанс между политическими и религиозными воззрениями миссис Морли и миссис Фримен не получил особого значения, пока обе они жили совместной, но частной жизнью. Но Анна стала королевой и у неё появилась обязанность повседневных, серьёзнейших решений; теперь она властно распоряжалась людьми, вещами и немедленно начавшиеся, неизбывные трения и размолвки постепенно, но неотвратимо источили в ничто замечательную, многолетнюю дружбу. Это не удивительно; удивительно другое союз их не распался сразу, но пережил несколько следующих лет.

С самого начала царствования Анны и затем, шесть без малого лет, Мальборо управлял едва ли ни всем, используя то одного, то другого агента влияния. Анна пользовалась его руководством охотно и зачастую бессознательно; тем самым, Мальборо, своей рукой, давал главное направление британским, а затем и европейским делам. У королевы всегда были собственные пожелания, и она, почти неизменно, получала в них удовлетворение. Часто Анна сосредотачивалась на второстепенных вопросах, никак не касаясь важнейших государственных нужд. Неоспоримо важные, жизненно необходимые военные и политические решения были по большей части выше её понимания. Большие дела на полях сражений, стычки в политической паутине, длинные, глубокие колеи стратегии никак не могли стать предметом её деятельности. Но королева Анна всегда и без малейших сомнений понимала, чего она хочет; видела, по каким путям желает двигаться и, ещё отчётливее, знала куда она не двинется ни при каких обстоятельствах.

Прежде всего, мы непременно должны уяснить суть их отношений. Они навсегда остались госпожой и подчинённым. Инстинкт подчинения августейшему суверену не изменил Джону Черчиллю ни разу, ни на мгновение, ни в частной, ни в общественной жизни; он оставался слугой короля в тёмные времена Вильгельма и Тауэра, во славе Бленхейма и Рамильи, под потоками неумеренного фавора, под неправедным судом и в опале. Слуга, встав перед неисполнимой или непосильной задачей, мог требовать отставки, а госпожа умолять, чтобы тот не уходил или не умолять; но это ничуть не меняло характера их отношений подчинение, непреложное и беспрекословное. Мы должны усвоить это обстоятельство; этот ключ к пониманию царствования Анны. Королева была увенчанным воплощением нации; очень часто она в безыскусной сообразительности, почти с мистическим ясновидением перетолковывала собственными устами нужды Англии и, совсем безошибочно, боязни Англии. Так мы и представим её читателю - великая королева при великом поборнике - коннетабле.

Этим и знаменательно правление Анны. Национальное бытие в её царствование и при Карле II суть жизнь в разных исторических условиях. В правление Вильгельма III, страна - почти не осознав этого поднялась на новую историческую ступень. За четырнадцать лет промежуточного, иноземного царствования общество пришло к некоторым, до времени не сформулированным выводам; теперь Англия признала эти воззрения за состоявшиеся факты. При Анне, английская жизнь приобрела многие современные черты, ушла от седой древности, от прежних жестокостей и деспотизма и - вместе с тем - стала сложнее, коварнее. Партии не отказывались от борьбы и в самый разгар войны, сражаясь друг против друга с неумолимой яростью и озлобленностью, но далеко отодвинулись от зверств, присущих временам Папистского заговора и последовавшего затем отмщения. Суверен и его министры уже не рисковали всем или очень многим, политическая игра шла на ограниченные ставки. Теперь ручательство головой стало фигурой речи. Их имущество и даже свобода укрепились на прочнейшем, против прежнего, основании. В воздухе разлилось некоторое умиротворение нравов. Но докучливые проблемы остались, и даже усугубились, став изощрённее. Большая искушённая аудитория, вобравшая представителей разных сословий, великое множество независимых вельмож пристально наблюдали за переходами армий и движениями флотов, биржевыми курсами, парламентскими дебатами, и за великими людьми, кто правили нацией. По мере быстрого восхождения Англии, все сословия поднимались к лучшему преуспеянию. После ста лет затмения, знать восстановила свои достоинства едва ли ни до прежнего, феодального великолепия. Парламентские установления и кабинетская система правительства получили экстраординарно быстрое развитие. Кофейни жужжали и трепетали в деятельных размышлениях и речах; писание памфлетов достигло невиданного в прошлом, беспрецедентного в Европе размаха; да и само английское общество сподвиглось впоследствии на нечто подобное лишь после долголетнего перерыва. Деятельность торговцев и финансистов Сити стала фактором всемирного значения. Науки, образование, архитектура, изобразительное искусство по прежнему заявляли о себе по всему свету, в передовых рядах генерального наступления наших островитян. Общественное мнение и национальное самосознание шагали об руку, развиваясь с наступившими временами. Массы людей вкусили от национальных выгод.

За две сотни лет лет Британия распространила влияние на весь свет, неизменно пребывая под олигархическим правлением. При Анне, население страны насчитывало всего лишь одну восьмую от сегодняшней численности, и между тем, примерно двадцать персон с весом и независимым положением пришлись бы на место всякого из людей, влиятельных в наши дни. Повсюду, везде, магнаты, власти, общественные институты знали и блюли свой долг и свои права, решительно отстаивая их при каждом случае. И в самые переломные времена, вельможи, джентри, духовенство, торговцы или, корпоративно, Лорды и Общины, Церковь и Сити, выходили со своими мнениями и настаивали на них, упрямо и с результатом. Политическая конструкция страны отличалась жёсткостью и неподатливостью. Бдительные и ревнивые патриции, такие же гордецы, как те, кто правили Римом и Венецией, ревностно примечали любое покушение на свою исключительную персональную власть. Французская революция и Наполеон познакомили нас с примерами всёсметающих порывов, когда, по стечению обстоятельств, толпа за один день может вознести и возгласить диктатора, но познанные заграницей внезапные массовые конвульсии не могли иметь у нас места. В то время, простым людям воспрещалось участие в высокой политике, и попытка соблазнить их на такое считалась преступлением. Правящие классы накрепко усвоили свежую ещё память о Кромвеле и Монке. После одержанных побед, Мальборо едва ли ни затворялся в своём доме, таясь от любых демонстраций народных чувств, принимая лишь положенные похвалы, в формах, предписанных парламентом и короной. Поле, на котором он действовал, где состязался с Людовиком XIV - деспотическим, единовластным повелителем двадцатимиллионного французского народа - было густо обставлено ограничительными вешками, твёрдо вбитыми в грунт; равно, он должен был иметь дело с движениями многих и властных интриг. И он, составляя различные комбинации, взаимогасил и взаимоуничтожал действие этих сил прежде, чем приступал к какому-то реальному делу: так диктовала необходимость. И дальше он, каждый раз, должен был торить путь ко встрече с иноземным врагом, двигаясь между ограничительными вешками, и каждый раз выбирать между ними место, удобное для замаха и удара.

Позволю себе заявить, что этот период, взятый в целокупности, стал величайшим временем нашей истории. За десять лет Англия поднялась до европейского лидерства. Она выиграла господство на морях, в том числе и уже навсегда над Средиземным морем. Открылись океанические торговые пути, открылся и Новый Мир. Английские солдаты, по отзывам наших врагов, стали лучшими в Европе. Трудно уйти от того соображения, что нахлынувшая война принесла нам богатство и процветание. После Акта об унии с Шотландией, наш остров стал единым целым. Могущество Франции удалось умерить, в Европе установился баланс сил, обуздавший эту непомерную мощь. Голландский союзник, истощённый долгой войной, уже не мог конкурировать с Англией на морях, и вскоре, не выдержав финансовых трудностей, оставил всякие попытки торгового соперничества.

В правление Анны мы заложили основу того могущества, что через пятьдесят лет позволило Питту Старшему посредством побед Вольфа и Клайда - выгнать всех претендентов из Америки и Индии.

Глава вторая. Республика за плотинами. 1702, апрель.

Воцарение Анны подняло Мальборо к самому подножию английского престола, и, одновременно, дало ему власть и влияние в другой стране за Малыми морями в Нидерландской республике; значение Мальборо в Голландии едва ли уступало его положению в Англии и только упрочилось за десять последовавших лет. Основание тому было заложено в 1701 году, когда Мальборо представитель короля Вильгельма вёл дипломатию, готовя договора, учредившие Великий союз. Он, Мальборо, постоянно, в течение двадцати лет, обретавшийся в закулисье европейской политики, располагал неопосредованным, авторитетным, собственным знанием о правителях и людях Континента, об их соотносительной важности. Он успел наладить отношения с ведущими деятелями Голландии: отношения, основанные на общих политических интересах, скрепленные взаимопониманием и взаимоуважением. За долгие годы неустанной, совместной борьбы связи эти зачастую испытывали напряжение сказывались неустранимые конфликты интересов, различия во мнениях, превратности внутренней английской и голландской политик но никогда не прерывались. Всегда, вопреки всем спорам и соблазнам, Мальборо оставался верен англо-голландскому союзу, а деятели республики непременно видели в нём доверенного друга, опору, спасителя. В самом конце, когда его затравили в родной стране, когда ему не оставили и крупицы от прежних власти и фавора, отцы республики и городские жители Нидерландов чествовали Мальборо как принца крови. Союз государств, олицетворявшийся прежде в Вильгельме Оранском, нашёл новое воплощение в личности Мальборо; а две державы торговые, морские, финансовые, нашли в этом союзе силу, способную попрать французскую мощь, поставить предел амбициям Людовика XIV. Тем стали спасены свобода протестантской религии и права парламентского правительства две основы, позволившие взойти и упрочиться Веку Разума, приведшие человечество в цивилизованное девятнадцатое столетие.

Для Голландской республики наступили великие времена. Семь провинций, сплавившихся воедино в огне испанских жестокостей и получивших закалку в героической борьбе с Францией на суше и Англией на море, стали теперь силой, замечательным орудием европейского действия. Нидерланды замечательным образом указали человечеству путь в будущее, перешагнув через страдания, мертвечину, одолев тиранию. Но появившийся на свет государственный организм, со всеми его силой, традициями и вольностью - движителем народного спасения, появился на свет с характерными отметинами и обыкновениями, следами долгих родовых мук. Возможно, тогдашняя Нидерландская республика стала и остаётся по сей день непревзойдённым примером неуступчивого упрямства будь то темперамент, законодательство, или моральные нормы. Упрямство, невозмутимое, отчаянное, суровое, зачастую бесчеловечное вошло в саму кровь нации; и простой бюргер, и крестьянин в самой крохотной деревушке упорно отворачивались от европейских проблем, поражая современников узкими, несокрушимыми, повсеместными по стране убеждениями. Однажды голландцы оказали бесценную, неоспоримую услугу западному миру. Теперь они желали жить свободно то есть, как протестанты при демократии; они чаяли процветания то есть господства в морской торговле; но прежде всего, они рассчитывали на безопасное бытие то есть на жизнь за хорошо охраняемыми плотинами. Плотины стали национальной идеей. Они удерживали гневливые моря; они удерживали французские армии. Голландцы нашли за своими плотинами обитание, убежище, где можно укрыться, откуда можно выходить для морской торговли. Они не стремились ни к чему иному и ради этой, единственной цели претерпели долгие времена неимоверных трудов и жертв.

Здесь важно остановиться и обозреть особенности голландского государственного устройства.

Вся политическая история Соединённых Провинций двигалась борьбою между централизованной монархией Оранских и децентрализованной олигархией буржуазных республиканцев. Государственное устройство получило одновременно сложную и негибкую конструкцию. Голландские муниципалитеты выбирали между членами городских советов представителей, называемых регентами; и регенты эти, собравшись, образовывали Провинциальные штаты. Провинциальные штаты отбирали делегатов в Генеральные штаты. Каждая из семи провинций получала только один голос в Генеральных штатах, хотя число делегатов, могущих там заседать, никак не ограничивалось, и если в зале Штатов не хватало мест для сидения, некоторым приходилось стоять. Каждый муниципалитет содержал должностное лицо на жаловании Пенсионария. В каждой провинции, равным образом, был свой пенсионарий некоторый аналог губернатора по совокупности обязанностей. Пенсионарий Голландии, по тому времени крупнейшей из провинций, собиравшей 60% общегосударственных налогов, назывался Великим пенсионарием, и был самым властительным в республике человеком. Так выглядел каркас голландского государства. Выборный в каждой провинции орган - Штатхолдерат - сосредотачивал функции главного командования. Ничто в законах не мешало одновременному существованию семи главнокомандующих в семи провинциях, но по обычаю почти неизменному все провинции избирали на этот пост одного человека, наследника Вильгельма Молчаливого - первого героя Голландии; и он, по сути, становился наследственным монархом и главным воеводой, ограниченным в своих действиях необходимостью согласия с олигархией. Исполнительным органом Генеральных штатов был Государственный совет, где заседали Фельдмаршал, Главный Казначей и Греффье, или Секретарь. На деле, всякая частность политики, каждое важное назначение, любое значимое движение войск и флота решались Государственным советом; все основные вопросы должны были пройти обсуждение в каждом провинциальном Штате. Такой громоздкий механизм тормозил военные мероприятия и получал действенность силою одного лишь пламенного патриотизма, побуждавшего к действию все его части во времена тяжёлой, неминуемой национальной опасности. Невозможно уйти от изумления, наблюдая, как голландская политическая система выстаивала под ударами войны. Замешательство должностных лиц, вавилонское столпотворение дебатов, чудовищный формализм, паралич действий, бесконечные полумеры обыкновенная картина тех дней. Но Голландия разделённая, скованная внутренними препятствиями страна с населением меньше трёх миллионов человек, выставляла, год за годом, стодвадцатитысячные армии против Франции, держала второй в мире флот, вела деятельную коммерцию в дальних странах и сумела на протяжении десяти лет борьбы не на жизнь, а насмерть, покрывать все военные издержки. После смерти Вильгельма Оранского конструкция нидерландской олигархии дрогнула и пошла трещинами. Их прежняя, долгая власть, внутреннее устройство, их искусная международная политика, связь с Англией, судьба страны в решённой уже мировой войне всё оказалось теперь под категорическим вопросом. События этого ждали уже несколько лет, но удар, тем не менее, оказался жестоким. Из пяти главных государственных должностей две, важнейшие во времена международного кризиса, стали вакансиями. Гейнзиус, глава правительства; Фогель, секретарь; Хоп, казначей, остались на своих постах. Но штатгальтер и главком упокоились теперь в могиле Вильгельма III. Кто поведёт армии против собирающихся врагов? Кто сохранит единство морских держав? Всё стало зыбким, неопределённым. Узнав весть о смерти короля Бёрнет описывает поведение Генеральных штатов:

они тотчас собрались; они потрясённо глядели друг на друга; они обнялись и обещали, что будут держаться вместе, и держаться интересов всей страны: они прозаседали всю ночь, рассылая приказы, необходимые для спасения в чрезвычайных обстоятельствах.^[18]

Вслед за вестью о смерти Вильгельма, Мальборо, от имени королевы, поспешил уверить Гейнзиуса, в том, что Англия будет придерживаться договоров и решительно вести войну. Послание, выдержанное в духе единства, умерило сильнейшее беспокойство голландцев. Страна опомнилась от замешательства и тревог и обратилась к решительному действию. Долгие споры закончились единым решением: идти вперёд, вместе, как устроил и как завещал покойный штатгальтер.

Тем не менее, смерть короля Вильгельма выявила множество прискорбных разногласий между Семью Провинциями. В Голландии, как и в Англии, он продвигал на высокие посты любимчиков, невысоко стоявших во мнении общества. И в долгие времена отлучек в Англию, он позволял своим доверенным друзьям и назначенцам править страной. Нация волей-неволей подчинялась. Республиканцы не осмеливались поднимать голоса на обиды от королевских фаворитов, даже и против Одейка, кто тиранил Зеландию, бесстыже обогащаясь и обогащая приверженцев.^[19] Олигархическая партия ждала - с таким же нетерпением, как партия Тори в Англии - смерти непопулярного, но незаменимого правителя. Теперь, когда всё случилось, все провинции стали чиститься под частую гребёнку, избавляясь от людей Вильгельма. Последней волей, король назначил в преемники своего молодого кузена, Иоганна Вильгельма Фризо, принца Нассау: мы встретим его позже, на полях Уденарде и Мальплаке. Но в сказанное время, принц был четырнадцатилетний подросток, сидевший над учебниками в Утрехте. Так, в преддверии большой войны, главнокомандование в республике стало вакансией. Несколько дней вслед за окончанием дебатов имя Мальборо было у всех на устах. Голландия говорила о нём чуть ли ни с благоговением. Черчилля всегда считали другом, теперь друг познался в беде. Народ Нидерландов почувствовал в нём защитника, избавителя и, чуть ли ни бессознательно отдал замечательному англичанину с речами властными и утешительными, кто вдруг появился среди, них ту верность и преданность, что прежде и безраздельно принадлежали Вильгельму Оранскому. Сам же Мальборо выказал осторожность, отложив, до договорённостей с Гейнзиусом и графом Гёзом, имперским послом, все контакты со Штатами. Мы не нашли записей об его переговорах с Гейнзиусом, но Гёз, к кому он пришёл сразу же после переговоров с Великим пенсионарием, оставил прекрасный отчёт. Читая именно эти документы - донесения Гёза, Вратислава, прочих послов - мы ясно слышим речи Мальборо, чувствуем его руку, правящую делами тех дней. Гёз написал отчёт со свежим ещё впечатлением, всего через несколько часов после беседы. Смерть Оранского изменила одно только обстоятельство сказал Мальборо королева не может сама выйти на поле. Прочее, если говорить о наших отношениях в общем деле против Франции никак не пострадало. Королева верна прежним союзническим обязательствам. Поэтому - добавил он - я надеюсь, что статья договора о претензиях принца Уэльского будет теперь одобрена в Вене. На сей счёт, как будет видно из дальнейшего, посол не имел инструкций. И Гёз перевёл беседу на иной путь, заговорив, в вопросительном смысле, о мнении, преобладавшем по его словам в Голландии: стоит ли Морским державам вести войну не в союзе, но сообща: так, чтобы голландцы могли бы и дальше вести выгоднейшую торговлю с Францией? Мальборо немедленно похоронил эту идею. Смехотворно, сказал он; возможно ли такое после недвусмысленной, бескомпромиссной декларации о начале войны?

Мальборо сообщил, что в отношении Западных Индий Вильгельм готов был пойти дальше сделанных прежде предложений. Если император сумеет убедить Западные Индии открыто принять его сторону, мы в Англии готовы помогать ему безо всяких собственных притязаний. Для нас предпочтительнее, чтобы все острова отошли к императору, а не стали бы поделены между державами. Но если император не сможет привлечь всех, он, возможно, найдёт полезным, чтобы мы оторвали от дома Бурбонов те острова, что сумеем. Откровенное и дальновидное предложение основывалось на том обдуманном расчёте, что декларация Вест-Индских островов никак не удовлетворит требуемому условию. По сути, послу, в самой изящной упаковке, передали желание Англии взять всё возможное в Западных Индиях. Свобода рук в этом вопросе многое значила для Мальборо, учитывавшего страсть тори к океаническим предприятиям и завоеваниям. Мальборо отошёл от политики Вильгельма в том, что касалось Неаполя и итальянских провинций. Король - сказал он - говорил об этом с графом Вратиславом скорее как штатгальтер, нежели как английский монарх. В душе своей, я не был согласен с его точкой зрения, считая важным, чтобы император решительно действовал в Италии и что Англии нежелательно отвращать его от этого. Дело нуждается в исправлении; и я должен уверить вас, что Англия, не жалея сил, постарается уберечь испанские владения в Италии от раздробления и оставить их в целости и без изъятия в доле императора. Это неизменное желание королевы, и королева сообразовывается с настроением и интересами английского народа. И если император предоставит союзниками необходимые силы, Англия станет неукоснительно держать его сторону, а Голландии придётся следовать нашим курсом. Посол перевёл последние слова Мальборо, кто, без сомнения, говорил по-французски, так: Die Republik muss mitgehen. Вскоре слова эти приобретут особое значение. Депутат Генеральных Штатов - продолжил Мальборо - спросил меня, намерена ли Англия послать флот в Средиземное море. Я ответил, что ему достаточно посмотреть на наши приготовления к морской войне, чтобы самому ответить на собственный вопрос - ограничимся ли мы только тем, что будем удерживать Канал.^[20] Здесь Мальборо старается ограничить аспирации императора Европой, при главных усилиях в Италии; Англии же остаются заморские страны, Новый Свет.

В словах Голландия должна следовать нашим курсом мы видим первый признак того, как после смерти Вильгельма, стали меняться отношения Англии и Нидерландов. Вильгельм был голландцем до мозга костей. Он видел в Англии ценное вспомогательное средство, доставшееся республике его заслугами и в силу обстоятельств его рождения и брака. Восхождение Мальборо к власти ничего не меняло в союзе стран наоборот, делало его дееспособнее, нежели когда бы то ни было. Главные цели остались прежними и преследовались с большей решительностью. Вклад Англии не умалился, но стал весомее. Главенство уходило из-за плотин к островитянам. Союз неуклонно менял форму, становясь альянсом Англии с Нидерландами, а не наоборот, как это было изначально. И первый знак тому дали четыре немецких слова в донесении посла. Вес Англии и события на полях сражений внесли со временем поправки в прежние декларации. В голландской республике не сразу осознали смысла перемены в эмфазе и порядке слов, видя в том простую любезность, полезную для союзничества и победы.

Но главной державой будет уже не Голландия в лице и посредством Вильгельма III: лидерство, силой одной личности - не Анны, но Мальборо - перейдёт к Англии. Перемена мест вполне скажется лишь с течением времени. И Мальборо был среди тех первых, кто полностью уверились в новом порядке вещей.^[21]

Посвятим несколько времени персоналиям главных деятелей Голландии. Франц Фогель, секретарь или греффье, глава государственного аппарата республики постоянная, невыборная должность, более того должность наследственная. Более ста лет фамилия Фогелей, усердием и верностью заслужила и удерживала этот пост, пользуясь замечательным, неколебимым авторитетом. Секретарь, в подобающе торжественной манере, исполнял обязанности постоянных заместителей министров и Форин Офиса наших дней. Он заведовал детальной разработкой решений, принимавшихся центральным правительством, гражданскими и военными должностными лицами; все протокольные сношения голландской власти с иностранными дворами и послами шли через его руки; он управлял персоналом и вёл деловую документацию. Помимо этого, Фогель был искусный парламентский оратор и политик, ярчайшая фигура Генеральных Штатов.

Якоб Хоп занимал пост Главного Казначея. Он, как и Фогель, провёл на государственной работе долгие годы. Глава финансов Семи Провинций, он был обязан созывать Генеральные Штаты, чтоб те отпускали средства на флот и армию, в его руках был мощный, финансовый рычаг влияния на внешнюю политику страны. О нём пишут, как о гордом вплоть до вызывающей надменности человеке, и, вместе с тем, как об искреннем, непоколебимом патриоте, отличном ораторе, искусном писателе, искушённом деятеле европейской политики. Он много путешествовал, работал послом в Берлине, Копенгагене, Вене и Лондоне. Он был неизменным врагом дома Бурбонов. Главным делом его жизни стала голландская армия он не жалел сил, изыскивая ресурсы для её снабжения, и оказывал вооружённым силам всякую помощь средствами дальновидной дипломатии.

Но самой занимательной и могущественной фигурой в нидерландской федерации был Антоний Гейнзиус, Великий пенсионарий. Изначально, должность его была трибунатом, предоставляя гражданам защиту от произвола провинциальных властей. В те же ранние времена, в Голландии не было специально выделенного для ведения иностранных дел департамента и министра, всё сосредотачивалось в Тайном Комитете. Когда республика выросла, став перворазрядной европейской державой, и, разумеется, форумом гласного обсуждения международных вопросов, обязанности министра иностранных дел отошли к пенсионарию провинции Голландия. Названная провинция преобладала над прочими, и её пенсионарий стал неофициальным, но неоспоримым главою Генеральных Штатов. Все волеизъявления Штатов передавались на его усмотрение, и он мог дать делу ход либо наложить вето. Уже во времена Вильгельма, короля с непререкаемым, августейшим авторитетом и короной Англии на челе, Гейнзиус, по сути, исполнял обязанности государственного канцлера. А после смерти штатгальтера, пока это место пустовало, Гейнзиус неизбежно и естественно стал королём-гражданином республики.

Он был одинокий человек, закоренелый холостяк строгого нрава, живший одними государственными делами. История его жизни это история его службы; единство и безопасность республики единственным его жизненным назначением. После Нимвегенского мира, он, будучи голландским послом в Версале, до такой степени противился притязаниям Людовика XIV, что Лувуа грозился запереть его в Бастилии. А затем он, как и Хоп, остался и оставался закоренелым врагом возвышения Франции. Он пришёл во внутреннюю политику Голландии представителем патрицианской олигархии, кто видели долг и выгоду в создании противовеса роялистским тенденциям дома Оранских. Но получив опыт при французском дворе, он примкнул к кружку около штатгальтера Вильгельм методично собирал около себя самых выдающихся голландцев. Когда штатгальтер стал королём Англии, он настоятельно поставил Гейнзиуса на пост Великого пенсионария, со всей полнотой тех прав, что нужны были для жизни страны при часто и надолго отсутствующем правителе. Влияние Гейнзиуса помогало Вильгельму в одновременном управлении двумя странами. После Рисвикского мира, когда парламент Англии занимался разоружением с усердием превыше разума, именно он убедил Генеральные Штаты оставить стране армию в сорок пять тысяч человек. Всегда, даже и при жизни Вильгельма, почитаемый за самого видного государственного деятеля в не-французской Европе, Гейнзиус управлял всеми делами республики, кроме военных операций, вёл всю голландскую политику. Цели его, пусть и узкие, отличались определённостью. Он вполне разделял национальное убеждение, то есть пристрастие к плотинам. Вся его жизнь прошла за строительством неприступного крепостного барьера между родиной и Францией. По ходу повествования мы увидим историческое значение этой работы.

Искренность Гейнзиуса понимали все, кто водил с ним знакомство. Человек высокой храбрости и неумолимого упорства, он непременно оставался на позициях трезвого пессимизма. Гейнзиус не стеснялся, когда, в дни кризисов, друзья приходили в его скромный дом и заставали хозяина в слезах, среди бумаг, в скорбях о судьбе отечества. Его вежливые манеры в спорах, доброта и неподкупность пользовались общим уважением. Никто не сомневался, что тяготы образовавшегося безвластия достанутся в основном Гейнзиусу. На него пала ответственность за дальнейший ход переговоров о Великом Союзе, и, превыше всего, за особые отношения с Англией, взлелеянные во время двойного вильгельмова правления. И здесь решительными факторами стали дружба Гейнзиуса с Мальборо и их взаимное доверие. Пенсионарий нашёл в Мальборо своего посредника в делах с Англией, а Мальборо положил начало своему влиянию в Нидерландах: вначале как дипломат и государственный деятель, затем как военный командующий. Естественно, с ходом времени отношения их постепенно становились фактором большого значения; теперь же Гейнзиус и Мальборо заняли место усопшего Вильгельма, пусть при меньшей власти, но с куда лучшим результатом. Три знаменитых голландца быстро нашли в Мальборо четвёртого сотоварища. Он, в основном, общался с Гейнзиусом, но сохранилась его обширная переписка с Хопом и Фогелем. Названные государственные деятели стали такой же частью его системы как Вратислав и Евгений в отношениях с Австрией, как королева, Годольфин, и, с некоторой натяжкой, Харли, в его английских делах.

Переговоры в Гааге осложнились после нового английского требования: обязательной для всех союзников статьи, долженствующей исключить из английского престолонаследования заморского Уэльского принца: Претендента, Prtensus Princeps Walli. За новую статью ратовали обе партии в Вестминстере. Виги видели в ней выражение решительного принципа и одну из главных целей войны. Мотивы ярых приверженцев торизма были совершенно иными подобное требование решительно не вязалось с их настроениями. Лидеры тори, не оппонируя открыто, не желали участвовать в европейской войне разве что с самыми неопределёнными обязательствами. Они не верили, что император сумет перешагнуть через себя и произнести слово претендент в адрес сына Иакова II. Всё указывало на то, что он не поступится ни истиной, ни соображением божественного права. Настаивая на исключении принца, можно было, по меньшей мере, воспрепятствовать возобновлению Союза в самый канун войны. Соответственно, Общины увидели экстраординарное зрелище: сэр Эдвард Сеймур, один из торийских вождей, предложил Палате дополнительную статью к союзническому договору и был, разумеется и с восторгом, поддержан вигами. Это был первый из нескольких дальнейших случаев мы не преминем отметить их когда тори запутывали себя чрезмерно мудрёной парламентской тактикой, тщась сбить с толку оппонента жульническим выдвижением вигских доктрин.

Так или иначе, но статья, принятая почти единогласно, стала решающей ставкой как в английской политической игре, так и в разрешении общеевропейской ситуации. Мальборо прекрасно понимал это. Он отправился в Голландию с твёрдым намерением заполучить одобрение всех участников Союза и их подписи под новой статьёй, в том числе и согласие со словом претендент. Но - тори знали об этом - император Леопольд питал к этому слову глубочайшее отвращение. Имперские министры порекомендовали суверену посоветоваться с духовником, иезуитом Менегатти. Но он отказывал даже и в этом, питая хорошо обоснованное подозрение о тесной связи Менегатти с теми же министрами. Ко времени приезда Мальборо в Гаагу, все были уверены в том, что император продолжит упорствовать. Австрийский посол, Гёз, объявил, что не может дать определённого ответа в отношении этой статьи. Гейнзиус добавил, что, по его мнению, император не даст согласия, пока из текста не будет убрано оскорбительное слово. Гёз записал страстный ответ Мальборо: В таком случае сказал тот я приехал сюда попусту. Английский народ настолько взволнован, что я не пойду ни на какой компромисс. Я не понимаю, почему австрийские министры ни во что не ставят титул принца Уэльского. Принц Уэльский, как дофин во Франции признанный наследник престола. И именно потому, что сына Иакова II называют во Франции принцем Уэльским, Англия выбрала слово претендент, и это слово узаконено у нас употреблением в разных парламентских актах. Соответственно, никак невозможно менять фразеологию статьи, основанной на парламентском акте. Итак, я прошу решить дело немедленно, или послать в Вену курьера с точным объяснением нашей позиции.^[22]

Едкая эта отповедь ясно демонстрирует нам и важность самого вопроса, и, снова, взаимоотношения Мальборо с изгнанниками Сен-Жерменского двора. Во всякое время он был самым яростным их противником. Он, как и многие тори, мог питать якобитские чувства; он, по всякой возможности, мог поддерживать самые приятные отношения с Сен-Жерменом, но никогда ни словом, ни отношением не позволял никакому якобиту, ни в какой степени влиять на его государственную политику. Теперь мы видим как он, стоя на пороге властного будущего, бросает против изгнанников полную силу Англии.

3 апреля, когда три полномочных посланника заседали на совещании, из Вены прибыли депеши: Гёзу и Гейнзиусу. Столкнувшись с нерасположенностью императора, австрийские министры сами обратились к Менегатти. Нельзя сказать, что их аргументация хоть сколько-то отличалась от довода Мальборо. Иезуит вдумчиво изучил слово претендент. Слово это в зависимости от прочтения могло означать и законного притязателя, и самозванца. Истина в том, что выживший сын короля Иакова претендует быть принцем Уэльским, и дополнительная статья никак не судит о законности его претензий, так что, по моему мнению, безо всякой несправедливости в отношении короля Иакова, сын его может быть назван претендентом на титул принца Уэльского Что до того, претендует ли он по праву или безосновательно, вопрос этот оставлен открытым.^[23] И всё же, император предпринял ещё одну, последнюю попытку: Гёз получил инструкции держаться до крайности, и лишь затем соглашаться с претендентом. Но Гейнзиус открыл донесение голландского посла из Вены. Здесь написано возразил он что император согласился с термином претендент по совету своего духовника. Граф Гёз, оказавшись в пиковом положении, сделал хорошую мину с восхитительным проворством. Возможно ответил он Гейнзиусу вашему корреспонденту ведомо содержание и моей депеши, но всё зависит от интерпретации. Положение таково: если в настоящий момент война с Францией зависит только от моего ответа, я готов удовлетворить лорда Мальборо, положившись на одну лишь надежду в том, что Вена подтвердит моё решение; иными словами, я подпишу дополнительную статью. И только в такой связи.

Ничто не могло лучше удовлетворить Мальборо. На деле, всё было теперь в его руках. Он получил от Голландии и Австрии согласие на коллективную декларацию о войне, и одновременно, одобрение дополнительной статьи. Он не только сослужил великую службу Европе: отныне высоким тори приходилось поддерживать войну, у них не осталось иного выбора. Лицемерно выставленное ими условие было выполнено. Они настаивали, чтобы противное им вино было откупорено теперь они должны были пить до дна, со всевозможными изъявлениями благодарности.

Во время описываемого пребывания Мальборо в Гааге, естественный и насущный вопрос о персоне командующего армиями Морских держав, не стал предметом обсуждения, хотя и был у всех на уме. Ещё до приезда Мальборо, правительство Голландии несколько продвинулось в этом деле. Голландцы - пользуясь достоверными сведениями - заподозрили в Анне желание предложить им принца Георга Датского. Королева не сомневалась в том, что полномочия и власть командующего подойдут её возлюбленному супругу как никому другому. Но в Голландии отлично знали о более чем умеренных интеллекте и способностях принца-консорта. Заседатели ранних голландских конклавов не усматривали в таковых особенностях Георга неодолимого препятствия для главнокомандования в страшной войне. Подобная персона по обыкновению оставалась под контролем военного совета, и процедуру эту весьма ценили в республике, так как многие люди получали при том случай заявить своё мнение. Звучали и возражения: главе армий, готовых броситься в сражение с военной силой мощной Франции, желательно иметь толику ума и характера. И чем больше судили об этом деле, тем лучше понимали, что потеряла республика со смертью Вильгельма III. Тем временем, приближалось время приезда Мальборо, а так как он, по общему мнению, вёз с собою настояния на кандидатуре Георга Датского, голландцы сочли за лучшее прибегнуть к паллиативу и временно назначить фельдмаршалом престарелого и немощного принца Нассау-Саарбрюккена. Наравне с ним рассматривался Гинкель - мы распознаем его за титулом графа Атлонского - способный и опытный офицер, с подтверждёнными, немалыми способностями. Гинкель не скрывал, что видит пост командующего голландской - а значит и английской армией - своим. За Гинкелем теснилась группа голландских ветеранов - Опдам, Слангенберг, Оверкерк - и послужной список каждого был куда солиднее, нежели у Мальборо, и все они косо смотрели на иностранцев. Такое положение дел нашёл приехавший Мальборо.

Чего он ожидал в те дни, предполагал ли сам занять этот высокий пост? Сохранившиеся документы не дают ответа. Определённо, он отстаивал притязания Георга так, что мог бы добиться успеха - не будь абсурдной сама кандидатура. Но в тот приезд он не сделал союзникам прямого предложения. По словам Гёза, Мальборо заявил, что поднимать такой вопрос не в его полномочиях. Однако, по его мнению, предложение, выдвинутое голландской стороной, стало бы наилучшим способом к теснейшему, как это было прежде, сплочению двух армий; и что сам он готов командовать английскими силами под началом принца Георга, главнокомандующего. Но комбинация, когда энергичный, повелительный человек держит в своих руках марионетку - мужа английской королевы в чине командующего - взволновала голландских магнатов куда тревожнее перспективы, где Датский принц стал бы командовать сам. Такая организация дела, по их соображениям, могла привести к умалению власти военного совета - более того, самих Генеральных Штатов. Итак, голландцы откатились к нерешительности и Мальборо, при всех стараниях, не смог в то время выручить их из смущённого положения. Ни тогда, ни впоследствии, никто не усомнился в том, что Мальборо деятельно исполнял приказ королевы и продвигал принца Георга с такой настойчивостью, что последний - добрый человек - не усомнился в самом прилежном за него радении; Мальборо, несмотря на все слухи, сплетни и намёки, вёл дело самым правдоподобным образом.

Определённо, он не пренебрёг никакими аргументами в пользу Георга. У нас есть его письмо к Годольфину из Гааги, от 11 апреля:

* Я со всевозможным старанием убеждал этих людей в том, что принц во главе их армии, равно как и армии английской - желанная и почётная честь. Пенсионарию и тем, кому я могу доверять, я дал понять с полной ясностью, что только его королевское высочество сумеет объединить [предоставить им] сорок тысяч солдат на английском жаловании. Прусский король будет завтра в Весселе, чтобы предъявить свои права на командование. Курфюрст Ганновера, действуя закулисно, делает всё, чтобы получить это место для себя; то же и герцог Цельский. Трудность состоит в том, что прежде решения Штатов, согласие должны дать не только каждая провинция, но и каждый город. Ваши соображения о эрцгерцоге [Карле] неудобоисполнимы в этом году.

И снова мы наблюдаем удивительную черту, свойственную Мальборо: он делает всё, что в силах человеческих, хлопоча против собственной выгоды, в полной невозмутимости, с энергией и умением, и, тем не менее, держит курс к желанной цели. Он - в силу исключительной особенности тех переговоров - торит кратчайший путь к собственному назначению, отстаивая кандидатуру принца. Как он, человек подчинённый, человек частный, сумеет обойти королей и принцев Великого союза, и старых, доверенных и проверенных генералов голландской республики? В сравнении с соперниками, Мальборо со всеми своими заслугами не имел никаких шансов: так, некоторые, например король Пруссии, даже и намекали, что могут перейти к врагу, если не получат удовлетворения в притязании. Но за его спиной стояла неотъемлемая от дела сила: принц Георг Датский с королевой Англии и вороньё разлетелось прочь, отпугнутое этими гигантскими фигурами.

В те дни, по моему мнению, у Мальборо не было уверенности в том, что ему непременно достанется пост командующего. При его уме - методичном, упорном, изобретательном; при его долгой привычке к подчинённым ролям, он, вернее всего, проводил план с вернейшим шансом к осуществлению: принц Георг получает главный пост, и, тем не менее, дело ведёт второй в иерархии человек - сам Мальборо. Он просто не мог пройти мимо такого, весьма целесообразного, решения. Его, почти всегда, привлекали наикратчайшие пути к цели. Помимо этого, он, повинуясь долгу службы, обязан был настаивать на кандидатуре принца Георга, а эта кандидатура, проводимая королевой, не оставляла никаких надежд континентальным суверенам. Снова и снова мы видим, как он придерживается строгой корректности: пусть долг противоречит его интересам, но долг превыше всего. В конечном счёте, кто обвинит человека, усердно исполнявшего законную миссию: пусть она и провалилась с последствиями, выгодными и для него самого и для его страны? Пока, по ходу этого дела, королева Анна прониклась решительной неприязнью ко всем кандидатам из иностранных владык, голландцы упрямствовали против её супруга, а английское правительство не согласилось бы с назначением голландского генерала, кем бы он ни был. Голландское правительство, оказавшись в средоточии конфликтующих интересов, встало перед дьявольской альтернативой. Стенхоп, наш посол в Гааге, предоставил выбор генералиссимуса пенсионарию, кто ответил, что вопрос слишком деликатен, и он не свяжет себя никаким решением Они пожимают плечами, говоря, что это больное место и что они заслуживают прощения, ибо желают сохранить свои свободы По моему мнению, они не имеют иного плана, кроме старого принца Нассау-Саарбрюккена.^[24]

Сторонам, на некоторое время, стоило воздержаться от обсуждения этого важнейшего вопроса. Решение должно было учесть стойкое предубеждение голландцев. Им не подходил никакой главнокомандующий королевской крови. Ещё больше их пугала комбинация Мальборо с принцем, где первый бы доминировал. Они искали невозможного: генерала, кто стал бы силён перед врагом, но слаб и покорен перед самими голландцами. Их идеалом был почтительный диктатор, покорный защитник. Началось рысканье, органически присущее голландской политике. Амстердамеры, все мало склонные к войне элементы в особенности ратовали за слабого командующего. Возрождение роялистского офиса военачальника или штатгальтера никак не вязалось с ключевым принципом их политики. По этой причине они с симпатией смотрели на иностранца - тот не был принцем, и его можно было держать под лучшим контролем. Что до его способностей, они им вполне подходили. Так с самого начала те самые круги, где явно вызрела яростная оппозиция, определённо склонились к персоне одного англичанина - замечательного человека невысокого ранга.

И Мальборо ждал, пока плод не созреет. Он выказал хладнокровное самоустранение - поразительное поведение, если понять, какой манящий приз - мечта истинного солдата - повис в воздухе, дразня его аппетит. Но если бы он поднял руку, чтобы ухватиться за назначение, против него бы немедленно поднялись сотни властных голосов. Но верим ли мы в его безучастие? Мог ли он, мастер размышления и действия смириться с совершенным самоуничижением? Как бы то ни было, Мальборо покинул Гаагу без малейшего намёка на личную заинтересованность в исходе вопроса о командовании, но в те же самые дни в высших кругах республики прорастало и крепло единое убеждение в том, что Мальборо, как никто другой, удовлетворяет всем требованиям к персоне будущего главкома.

Мальборо договорился с Гейнзиусом и Гёзом о генеральной политической линии, и лишь затем предстал перед Генеральными Штатами. Сам он желал остаться в неформальном статусе частного лица. Но общественное настроение нельзя было удовлетворить без демонстрации. Соответственно, по настояниям Гейнзиуса, Мальборо принял напускной вид и тон чрезвычайного посла, и с помпой прибыл в собрание. Там его ждали высшие почести. Он обратился к Их Светлостям по-французски.

Её величество... твёрдо решила предпринять всё, что в её власти для укрепления и развития нашего союза, дружбы, связей, поставив это в непреложный принцип своего правления... Она намерена точно и верно блюсти и исполнять все договора, все союзнические обязательства принятые королём, её предшественником, и вашими Высокими Светлостями, но, тем не ограничившись, она ... с равным желанием пролонгирует и подтвердит указанные соглашения; затем, она готова к сотрудничеству во всех начинаниях, предпринятых славной памяти почившим королём в том, что касается названных союзных соглашений. Более того, её величество расположена войти в дальнейшие союзные договора и обязательства, чтобы, договорившись о самых тесных отношениях, лучше поспособствовать интересам двух народов, сохранить свободу Европы и удержать в предопределённых границах непомерные французские притязания.

Тем временем, сейчас и немедленно, её величество готова пустить в дело все свои силы, морские и сухопутные, для совместных действий ради означенной цели И для пущего удовлетворения в деле, коему она сердечно привержена, её величество поручила мне согласовать необходимые операции. По таковым соображениям её величества, я получил приказ ехать к вам, чтобы приложить все старания к сближению, и дать все возможные уверения, не отвлекаясь на соблюдение обычных формальностей. И я нахожу великую радость в почётной обязанности, определённой мне её величеством, ибо тем я получил возможность... послужить вам с наилучшим рвением.^[25]

Дайквелт, старый посредник Вильгельма, председательствовавший теперь в собрании, приветствовал эти весомые и ясные обещания многими благодарностями, "залившись слезами"^[26], и, адресуясь к Мальборо, обратился к собранию со словами о том, что: "этот человек пользуется всеобщим признанием не лишь из-за выбора королевы и не только в память о короле Вильгельме, кто первый облёк его таким полномочием, но в силу собственных заслуг".^[27]

Сделанные заявления, доставленные во все мировые столицы с поспешностью тогдашней почты, сплотили Великий союз. Все искушения, взятки, все посулы и угрозы французской дипломатии в адрес каждой из союзнических держав потеряли силу. Мальборо восстановил огромную конструкцию, что стала распадаться со смертью короля Вильгельма. Случилось то, что предвидел и готовил король. Пусть читатель прервётся и вдумается в то, каким шоком стала смерть короля для врагов и друзей, и какое облегчение пришло с осознанием того, что брешь теперь заполнена. Никто в то время и не мечтал о том, что в центре событий появится новый, незаменимый Муж, кто поведёт союзников вперед, кто, с неустанным терпением, сумеет сплотить конфедерацию, кто повалит врагов сокрушительными ударами. Пока все радовались тому, что дело Вильгельма не испустило последний вздох вместе с королём. В таком настроении быстрое утверждение получили все договоры, военные соглашения, квоты участия флотами и армиями.

Итак, Мальборо выполнил свою миссию с полным успехом. За десять дней он сплотил всех участников Великого союза, и добился того, что все притязания получили точные формулировки. Помимо главного, были подготовлены договоры между Австрией и Польшей, и вспомогательные договоры, подписанные Пруссией, Мюнстером, Гессен-Касселем, Триром и Люнебургом. То, что грозило развалиться на части, стало теперь скреплено воедино, прочнее прежнего; на смену сомнениям и унынию пришли доверие и решимость.

Голландцы презрительно отвергли мирные условия Людовика XIV. Три великие державы совместно и тайно обязались объявить войну Франции, назначив датой 4/15 мая. Дополнительная статья со словом "претендент" была должным образом подписана; Англия - до времени - пребывала в политическом единстве и в готовности к самым решительным действиям. На день, когда Мальборо вернулся в Англию, на похороны короля Вильгельма, осталось лишь выбрать командующего, выработать военные планы и идти в бой. Но эти дела не из тех, что решаются быстро.

Глава третья. Первое правительство королевы Анны. 1702, май.

Королева Анна и Мальборо не стали откладывать выработку политического курса до завершения протокольных процедур, оформлявших смерть короля Вильгельма. Обе персоны знали, чего хотят, и цели их, пусть и несходные, совпадали в главном. Правление Англией самым законным образом перешло к принцессе Анне и группе Кокпита. К ним, к малому кружку, сплочённому общностью интересов, временем тревог, долголетней подпольной деятельностью: к королеве, благословенной и почти всемогущей в дни своего восшествия; к Мальборо, искусному политику, дипломату, и, определённо, лучшему генералу Англии; к Саре, пылкой любови обоих; к Годольфину, верному другу королевы и свойственнику Мальборо. То был прочный, окрепший долгими годами, союз. Анна настаивала на равенстве среди прочих в обществе Кокпита, но такая привилегия распространялась на немногих. Миссис Морли, мистер и миссис Фримен, мистер Монтгомери составили тесный, герметичный кружок. В наших летописях не отыщется столь же сплочённого общества единомышленников. Вовне, за чертой их приватности, бушевали парламентские дела, бродили магнаты вигского и торийского направлений, люди яро враждебных фракций. Вовне оставалась церковь Англии, взбудораженная сверх всякой меры; вовне оставались финансовые дела страны, изнурённой и задавленной налогами - следствием затяжной войны. За морями углядывались очертания европейской коалиции и могучие армии Франции, идущие маршами. Теперь Кокпиту должно было заниматься всеми делами внешнего мира. Борьба казалась неравной, но итог стал триумфом, и если бы они держались вместе до конца, то сумели бы навязать свою волю кому угодно.

Коллективная персоналия, сложенная из власти королевы и гения Мальборо, должна была повести за собой конституционное правительство королевства. Пришла пора формировать Кабинет - естественно, торийский. Слова тронной речи, приведшие вигов в уныние, вполне открыли публике это обстоятельство. Королева была тори - крайним тори до самой глубины души. Мальборо был тори по происхождению и роду занятий. Ему, однако, было безразлично, каким станет правительство: вигским или торийским. Он искал одного - политической системы, что поддержит ход войны. Он никак не разделял крепких чувств Анны к Высокой церкви и к епископам Церкви низкой. Он преследовал одну и только одну цель: единство страны и парламента; объединённые усилия нации; заморская война с могучей Францией. При всём почтении к королевским желаниям, Мальборо оборонял от Анны важнейшие пункты своей политики. Он был совершенно убеждён, что война с Францией возымеет успех лишь при сплочении английской нации. Торийская партия исповедовала мир. Торийская оппозиция грозила расколом государства. Но если им отойдёт государственное управление вкупе со всей ответственностью, если они станут принуждены исполнять дело сами, они способны сделать войну национальным делом. Тогда у вигов не останется иного выбора, кроме поддержки тори и никаких желаний, кроме, разве что, стремления занять место тори и вести такую же политику. Отсюда с определённостью следовало, что линия нового царствования и состав первого правительства Анны должны стать торийскими - пусть виги и имели небольшое большинство в действующей палате общин. Анна желала иметь возле себя торийское министерство, а Мальборо думал о прочной парламентской опоре в грядущей войне.

Оба, суверен и советник предполагали оставить вигам места во второстепенных департаментах, с тем, чтобы обеспечить правительству устойчивость и придать Кабинету надпартийный, национальный вид. Партию Тори постарались уверить в том, что за королевскую благосклонность и доверенность на ведение государственных дел полагается обязательная плата: голосование за войну, поддержка войны всей партийной силой. И лидеры тори выразили готовность принять это условие, хотя и с некоторыми невысказанными до времени оговорками, касавшимися характера и масштаба английских военных усилий. Политика первой половины царствования Анны покоилась на лояльности тори в вопросе войны. Фракции могли нападать друг на друга со всем пылом, усугублённым соперничеством партий и неудовольствием уволенных министров, однако все с очевидностью осознали, что политические раздоры отныне никак не касаются ведения войны и вотирования соответствующих ассигнований. И это - основополагающее - условие стало выполнено, в целом и до мелочей.

Главными устоями торийского министерства должны были, безо всяких сомнений, стать Рочестер и Ноттингем. Читатель проследил их пути в этой книге. Мы помним Рочестера, как Лоуренса Хайда, кто, в 1680-х, тщился обратить Иакова к протестантизму; кто, будучи лордом-казначеем, попутался в финансовых махинациях и избежал челюстей великого Галифакса лишь из-за своевременно случившейся смерти Карла II; кто был безразличен к передрягам Анны при короле Вильгельме, и чьё безразличье отнюдь не было забыто. В дни перехода короны, Рочестер занимал пост наместника в Ирландии. Вильгельм вознамерился отлучить его от офиса вкупе с другими тори. Рочестер прибыл в Лондон, получив повестку. Теперь он стал значительной персоной. В глазах общества, он, как дядя королевы, стоял у подножия трона. Его старший брат, Кларендон, не пошёл против законного наследника и не сумел принудить себя к клятве на верность племяннице; но Рочестер склонился пред Актом о Престолонаследовании, так что совесть его замолчала в рассуждении династического казуса. Наградой за молчание совести стал офис. Затем, не состоя в духовном сословии, он был ярым защитником государственной церкви. Критики ворчали на то, что он сверх меры увлечён крепкими напитками, и таковое пристрастие мешает ему вразумительно говорить; пеняли и на иные суетные проявления подобного рода, плохо вяжущиеся с религиозным духом и общественным служением. Бёрнет описывает его как: главного заискивателя при дворе. Другие говорят о тяжёлом и обидчивом человеке. Определённо, многие достоинства и истинное благочестие не спасали его от искушений интриганства и амбиций. Тем не менее, если кто и олицетворял партию Тори в глазах государства и церкви, это был Рочестер.

Рядом с ним высился Ноттингем: опытный и умелый министр; во времена Вильгельма и Марии, он чрезмерно, к неудовольствию адмиралов вмешивался в вопросы командования флотом; он оказал справедливость Мальборо, когда тот попал в опасность из-за подделок Роберта Янга. Происхождение Ноттингема, его опыт, культура, широкая образованность, его неподдельное благочестие и честная жизнь, снискали уважение тори-сквайров и провинциального духовенства. Даже оппоненты не могли упрекнуть его в лицемерии. Они толковали о его заносчивости, приличествующей разве что испанскому гранду, о его манере цветисто говорить общими местами оксфордских теологов. Когда он начинал распространяться о Божественном Праве суверена англиканской веры и о единстве Церкви и Государства; когда он распевал о мистическом значении Первородства и обосновывал борьбу с диссентёрами в терминах изощрённой схоластики, друзья и враги спешили покинуть зал собрания. Но он был блюститель торийской догмы, и никто не отрицал этого. Он самолично отринул папизм Иакова II. Он колебался и не подписал обращения к Вильгельму. Он не запятнал летописи своей жизни каким-либо участием в парламентском избрании короля. Он пользовался едва ли ни пламенной любовью ортодоксальных тори. Что до его светской деятельности: в течение 1701 года, Ноттингем, в духе своей партии, выступал против дорогостоящего вмешательства в дела Континента. На случай, если избежать этого не удастся, он находил верным следовать мнению Рочестера о том, что мы никогда не добьёмся ни единого решительного результата, равно, как и не вынесем войны с Францией, если не поведём морской войны так, чтобы действия на море сопутствовали и помогали действиям на суше.^[28]

Тем временем, популярность королевы росла и выросла сверх всякого воображения. С особым одушевлением стали приняты действия Анны в некотором вопросе, касавшемся её цивильного листа. Общины назначили ей пожизненное ассигнование, каким пользовался Вильгельм, но сумма эта включала и те пятьдесят тысяч фунтов, что были отпущены покойному королю для содержания наследницы, то есть самой Анны тогда принцессы. И разве неправы были виги, предложив передать эту сумму новой наследнице трона, электрессе Софии и сыну её Георгу? Ганноверский двор проявлял к тому всякое внимание. И здесь засаднила старая ссора: оборванное сватовство 1681 года. В Ганновере не получат ни гроша английских денег, пока она королева! Большую часть жизни Анна провела в стеснённых обстоятельствах, но оставалась персоной беззаботной и даже беспечной в денежных вопросах. И Общины стали поражены, когда услышали от неё объявление о том, что тяжёлое налоговое бремя подданных побуждает королеву к всевозможному сокращению собственных расходов. Возможно, доходы наши значительно сократятся против прежнего; но я распоряжусь о том, чтобы в этом году сто тысяч фунтов из тех сумм, что вы единодушно отвели мне, были переданы на общественные нужды.^[29] Хоффман доложил своему правительству о неописуемом энтузиазме, поднявшемся после этих слов. Страна не знала таких милостей со времён королевы Елизаветы. ... Королева совершенно завоевала сердца своих подданных.^[30] Но подданные ни тогда, ни затем не заметили, что королева получила тем и дополнительный для себя выигрыш. Теперь не могло быть и речи о каких-либо деньгах для Ганновера. Проклятое это семейство могло отныне рассчитывать лишь на себя. Мы можем лишь гадать об авторстве этого изумительного трюка. Мальборо был тогда в Гааге. Новое правительство ещё не составилось. Королеву окружали виги. Более того, если смотреть на это действие в истинном свете, оно кажется нам чисто женской задумкой. Сара едва ли предложила поступиться такой суммой денег, это никак не вяжется с тем, что мы знаем о ней. Должно быть, мы имеем дело с планом самой королевы, и это позволяет нам понять вес и меру её личного вмешательства в общественные дела.

К возвращению Мальборо из Гааги, всякий уже знал о намерении королевы опереться на тори, и можно было почти не гадать о ключевых фигурах новой администрации. В Гааге и Вене с неподдельной тревогой встретили второе пришествие персонажей мирной партии. Вдобавок, Джек Хау, один из настоятельнейших критиков Вильгельма III, поднёс королеве адрес, где глостерский диоцез во льстивых выражениях предлагал Анне взять управление страной в свои руки; и Анна, в отсутствие Мальборо, ответила: Я весьма обязана вам и вашим друзьям, и спасибо вам за адрес со столь добрыми намерениями. Необычное дело: корона ответила на обращение приверженцев одной из партий. Виги пожаловались Мальборо окольным путём, через Вратислава. Мальборо ответил, что не одобряет ни адреса, ни королевского ответа, но королева ответила без дальнего умысла, всего лишь не желая обидеть тех, кто пришли с верноподданническим изъявлением. Герцог Сомерсетский, сохранивший офис после смерти Вильгельма, заявил королеве протест, и Анна ответила, что: не распознала истинного смысла адреса при публичном зачтении, но теперь, ознакомившись внимательно, должна недвусмысленно заявить, что не принимает его по-сути.

Нам неизвестно, протестовал ли и Мальборо, но, определённо, он использовал своё влияние с большим разбором. Он экономил его для главного. И первым пунктом стало притязание Рочестера на пост государственного казначея. Мальборо мог водить армию с уверенной надеждой на успех лишь полностью полагаясь на должные финансирование и снабжение. Ему нужно было иметь в Казначействе и при королеве лицо, пользующееся полным его доверием. Не сомневаюсь, что прежде отъезда в Голландию, он добился от королевы обещания назначить на этот ключевой пост Годольфина. Так или иначе, но в начале апреля, когда Вратислав выразил опасения союзников по поводу Рочестера, и спросил, зачем эта опасная персона не отослана назад, наместничать в Ирландии, Мальборо ответил: Терпение; он, воленс-ноленс, поедет туда.^[31]

Прошли несколько недель; среди вигов и союзников поднялись новые волнения по поводу назначения Норманби лордом-хранителем печати. В правление Вильгельма он состоял в самых дружеских и доверительных отношениях с господином Талларом, французским послом: говорили даже, что депеши Таллара зачастую основывались на сведениях, поставленных Норманби. Вратислав в подчёркнутой манере выразил обеспокоенность возможной утечкой военных секретов из нового Кабинета. Мальборо пожал плечами, и сказал, что никак не может повлиять на назначение Норманби. Я прекрасно знаю о его дурных способностях и тревожусь о последствиях; но вмешаться не в моей власти. Так или иначе, но лорд-хранитель печати не занимается международными делами.^[32] Сказанного выше достаточно, чтобы показать независимую и властную волю королевы и осторожность Мальборо в его отношениях с Анной.

По желанию своей повелительницы, Мальборо неустанно отстаивал притязание принца Георга на верховное командование. Но чем больше тори оказывалось в новом Кабинете, тем меньшую уступчивость выказывали Нидерланды. Они повторяли едкое, но верное замечание Иакова II на новость о бегстве принца Датского из солсберийского лагеря: потеря одного рядового солдата возымела бы куда худшие последствия. ^[33] Мальборо, искусно, но тщетно расточал убеждения Вратиславу, уверяя последнего в том, что если новый посол Голландии привезёт между верительных грамот и патент командующего для принца Георга, в Англии поднимется замечательное воодушевление. Вратислав же отвечал:

Сообразуясь с вашими желаниями, я готов написать на сей предмет Гёзу [в Гаагу], но не скрою, что не питаю почти никаких надежд. Республика отнюдь не склоняется к такому решению, а то, что королева склоняется к тори, никак не помогает делу.^[34]

Предсказание совершенно сбылось. Голландцы спрятались от принца Датского в складках своей чудной, старомодной, но в чём-то полезной конституции. И даже угрозы английских посредников о возможном самоустранении Англии с сухопутного театра войны ничуть не поколебали голландцев. Все нидерландские города за исключением Дордрехта решили, что назначать главнокомандующего вовсе не нужно; и Дордрехт склонился перед общим мнением.

Королеве с супругом пришлось согласиться с таким недвусмысленным решением. Мальборо долгими месяцами использовал всё своё влияние в угоду принцу, тем более что такое назначение ответило бы его сокровенному желанию и принесло бы ему великую выгоду. Он не преуспел. Но не по своей вине. Определённо, ни один смертный не преуспел бы лучше. Так или иначе, но он ничего не добился, несмотря на силу и учтивость резонов, использованных им в полной преданности делу. Мы должны признать этот эпизод одним из его поражений. Малейшее подозрение в том, что Мальборо не отстаивает этот пункт в полную свою силу, могло возыметь для него роковые последствия. К счастью, сам план отличалась такой абсурдностью, что он мог упорствовать в нём без чрезмерного риска.

Характер правительства переменился не сразу, но постепенно. Неотвратимая трансформация прошла и завершилась в три месяца. Скромные похороны Вильгельма стали одной из вех этого периода. В воскресенье, после наступления темноты, гроб был препровождён в Вестминстер, в капеллу Генриха VI. Тори заменили вигов на придворных должностях. Джерси получил пост лорда-мажордома, а сэр Эдвард Сеймур, человек сварливый, болезненный, глава твёрдого парламентского блока Западных районов, стал гофмейстером. 2 мая Ноттингем невзирая на стойкое неприятие войны в составе Великого союза - главной линии правительственной политики - был объявлен государственным секретарём по делам Юга и членом Совета, куда уже вошёл Рочестер. Более того, Рочестер и Ноттингем привели с собой третьего коллегу, государственного секретаря (по делам Севера) сэра Чарльза Хеджеса, приятного, переимчивого человека, кто выдвинулся по службе благодаря патронажу. Вскоре печально известный Джек Хау, податель Глостерского адреса, хулитель короля Вильгельма, получил малый, но перспективный пост. Мальборо с большими трудностями убедил Девоншира остаться главным камергером. Из прочих вигов при государственных делах (ими едва ли ни исчерпывается список) упомянем графа Соммерсета, обер-шталмейстера и Бойла, друга Харли, канцлера Казначейства: второразрядная должность в то время и на некоторое время впоследствии. Всех назначила Анна. Мальборо, как подобает боевому генералу на поле боя, медлил в ожидании главного. А главными были два пункта. Прежде всего, Годольфин в должности государственного казначея, то есть, как мы скажем теперь, на посту премьер-министра. Мальборо настаивал на таком назначении в первую очередь. Ему оппонировал Рочестер при поддержке всей торийской партии. Вопрос на долгое время остался без разрешения, тревожа политическую общественность.

Годольфин доказал свою верность в дни, когда Анна навлекла гнев "мистера Калибана", когда Сару не пускали и на порог королевского двора, а Мальборо сидел в Тауэре. Он остался другом Анны в обстоятельствах, когда Рочестер не рискнул даже и передать королеве Марии письмо опальной принцессы. Годольфин неуклонно препятствовал, пользуясь всей властью своей должности, любым попыткам Вильгельма и Марии урезать парламентскую дотацию, средство существования Кокпита. Королевский запрет не отлучил Годольфина от дома и кружка Анны; он, презрев возможные репрессии, остался при ней, подобно Черчиллям. Он, наравне с Мальборо, преподал будущей королеве хороший курс науки государственного служения. Он, что весомее всего, был её старым другом. И королева совершенно отличала его от прочих, иных героев дня: от надменных вельмож и выдающихся партийных вождей. Она наградила его титулом превыше обыкновенного знака знатности. Он стал "мистером Монтгомери". Она выдумала и даровала ему эту честь от всей души, без оглядки на геральдическую палату и на формальности английского закона. Говоря о назначении Годольфина, историки вязнут в неубедительных аргументах, вместо того, чтобы искать ответа в сообразительном уме и отзывчивом сердце Анны.

Сидней Годольфин на посту лорда-казначея совершенно устраивал Мальборо, исполняя его замыслы так же аккуратно и гладко, как действовали на своих постах Кадоган и Кардоннел. Мальборо весьма повезло: он смог заполучить и удержать рядом с собой столь необходимого человека - совершенно подготовленного к делу, связанного с ним политическим товариществом, а затем и семейным свойством. Сказанное ни в коей мере не умаляет замечательной независимости Годольфина. Мы следили за его жизнью на протяжении трёх царствований, по ходу четверти столетия. Он, почти неизменно, работал министром, заведуя, как правило, финансами. Он владел всеми государственными секретами, никто лучше него не разбирался в административной работе самого высокого уровня. Он всегда и точно сообразовывался с движениями партийной политики, он филигранно выстраивал личные отношения с королевой и Мальборо. Когда новая королева взошла на трон, большинство министров прежнего короля лишились высочайшего благоволения. Но не Годольфин. Его выгнали из офиса всего лишь за год до смерти Вильгельма. Теперь он явился - с самым приходом торийского прилива. Возможно, это свидетельство большой сноровки; возможно - свидетельство редкой, исключительной полезности. Вспомним, как ёмко определил его Карл II: "Никогда не путается под ногами, но всегда под рукой". Так, Годолфин оставался замечательно полезным работником для каждой администрации и любого суверена при всех извивах и сюрпризах партийной политики, вопреки всем изменениям на престоле. Он пришёл в Казначейство как один из "любимчиков" Карла. Он голосовал за исключение герцога Йоркского из претендентов на престолонаследование; и он стал министром последнего, когда тот стал королём Иаковом II. Он в покорной лояльности сопровождал Иакова до самого берега. Он стал одним из главных советников короля Вильгельма, не скрывая чувствительной привязанности к опальной Марии Моденской. И он никогда не сидел в седле так прочно, как при восшествии Анны. Но все его перелёты не кажутся действиями мастерского расчёта. Он исполнял каждый кульбит гладко и непринуждённо, как дело совершенно естественное. Более того, ни в какое время, никакой офис не возбуждал в нём видимого аппетита. Он несколько раз подавал в отставку, ещё чаще грозил отставкой. Он постоянно угрожал уходом и, в то же время, с равной неколебимой решимостью отвергал любое назначение, будучи принуждаем к нему.

При всей погруженности в дела государственные, жил он легко и весело. Человек не коррумпированный, в высшей степени щепетильный в отношении казённых средств, простой и непритязательный в жизненном укладе, он прославился как игрок и спортсмен. Он хранил неизменную верность памяти покойной жены, но, сидя за карточным столом, писал, при случае, любовные вирши на игральных картах. О нём пишут, как о худощавом маленьком человеке, скованном и неловком, с отсутствующим взором, кто оставался в мечтательном отстранении и при дворе, и в Совете. Домой к нему было не достучаться. А обращаясь в обществе, Годольфин парировал все политические вопросы замечаниями о погоде. Единственным его увлечением были Ньюмаркетские скачки.

Кто не превозносит его патрицианских доблестей? Его чистые руки и чистое сердце Его мудрую голову. Великие его радения ужель Европа не ушла от гибели, а Англия от предательства? Спасибо, пустое - отвечает он. Гордость его в мастерстве карточной игры. Ему милее блистать в Ньюмаркете и рассуживать пари.^[35]

Годольфин, разумеется, возроптал и в этот раз. Он не желает идти на службу - у него есть множество других, замечательных занятий. И нет для него офиса неприятнее финансового. Он, как никто, знает, что это за тяжкий и неблагодарный труд! Увольте, но после стольких и долгих трудов он должен отдохнуть. За давностью лет, мы не сумеем оценить силу его сопротивления, даже и прочитав многие исследования, так что не скажем: желал ли он места или нет. Определённо, Мальборо применил к нему всякие способы убеждения. Командующий объявил во многих письмах, что не будет и пытаться вести войну и управлять армиями, пока Годольфин не станет лордом-казначеем. Он не доверится никому, кроме Годольфина. Только в сотрудничестве с ним он ввяжется в схватку. Он знает и предвидит, какие трудности придётся преодолеть, чтобы только лишь сойтись с неприятелем. Он знает королеву; он знает голландцев; он знает князей Германии; он знает парламент. И пока он не сможет положиться на государственного казначея, кто будет платить британскому войску и наёмникам; платить за припасы на театре войны и за вооружение, поставляемое из дому, он, Мальборо, и не подумает седлать коня. И Годольфин, оказавшись под подобающим нажимом, сдался - с честью и на почётных условиях: так стало положено начало знаменитому правительству Мальборо-Годольфина: тому правительству, что шесть лет триумфально водило Англией и Европой во всеобщей войне.

Бремя распределения второстепенных должностей пало на того же Годольфина, и письма его к Харли побуждают к сочувствию:

В жизни не испытывал мучений подобных тем, какие претерпеваю теперь, пытаясь удовлетворить таких людей, как мистер Ч. М[асгрейв] во всём, что он просит с начала моих с ним разговоров, но едва ли возможно следовать всем его капризам, таким переменчивым и неопределённым. Он не хотел идти в Артиллерийское ведомство, а когда захотел - было уже поздно. Поначалу, он не хотел принимать пост счётчика Казначейства^[36], потому что это синекура, а затем, согласившись и поцеловав руку королевы, стал отказываться, потому что это не [вакансия] мистера Палмса... Сердечно желаю, чтобы четыре-пять из джентльменов, жадно атакующих места иных людей, поделили между собой мою должность, чтобы вполне насытиться. ^[37]

А это его сетования на невнятную эпистолярную манеру Харли:

Сначала, увидев вашу руку на обёртке вложенного письма, я испытал изрядное удовлетворение, подумав, что вы простили меня за поток дерзостей [неуместностей], излитый вчерашним вечером, но взявшись читать, понял, что это старое письмо: должно быть, я пропустил его по некоторой небрежности моих служителей.^[38]

Что до второго пункта Мальборо: он желал видеть в составе формирующейся администрации Шрусбери и настаивал, чтобы королева привлекла последнего на свою сторону. Шрусбери, великий виг, должен был укрепить Кабинет на общенациональном основании. Восемь лет назад, вскоре за процессом Фенвика, герцог Шрусбери отошёл от всяких государственных дел. Он отвергал все призывы короля Вильгельма, ссылаясь на плохое здоровье после падения на охоте, и на душевное состояние, расстройство от тревог и мук совести. На несколько лет он уехал из Англии, поселился в Риме, и натура его нервическая и сверхчувствительная успокоилась под итальянским небом, в космополитическом обществе, в атмосфере церковности. Шрусбери был тем вторым человеком, в коем, для устроения домашнего, английского тыла, остро нуждался Мальборо. Прочные связи Шрусбери; его в точности неопределённый, но обширный и несомненный авторитет в английской политической жизни; разделяемые обоими беспокойства об их связях с Сен-Жерменом всё это делало приход Шрусбери в правительство, на любую пусть и самую незначительную должность делом желательным и важным для Мальборо. Мальборо был нужен именно такой виг. Никто из адептов вигского дела не мог тягаться со Шрусбери в ортодоксии. Ни один аристократ не мог состязаться с ним в великолепии. Но здесь Мальборо не преуспел, и эта неудача обрекла его на неудобства во внутренних делах Англии. Ему пришлось обходиться без Шрусбери, а тот, со всеми искренними изъявлениями, укрылся за несколькими оборонительными линиями личных соображений. Он предпочёл беззаботную жизнь на берегах Тибра, и вскоре обрёл на этих берегах любовь - итальянскую леди, вдову, опытную прелестницу. Он остался на самой дружеской ноге с Мальборо, но не вернулся домой ни для каких дел, и это стало неприятным обстоятельством.

Анна полагала, что не хуже прочих разбирается в делах Церкви Англии - тем более что главою церкви была именно королева и намеревалась защищать церковь и управлять церковью, следуя своей вере. Годольфин стал неоспоримым хозяином государственных финансов. Армии и Великий союз с очевидностью отошли в ведение Мальборо. Но оставался парламент, в особенности Общины, и Кокпиту нужно было держать с ними неопосредованный контакт. Примечательно, что уже к этому времени выборное собрание воспринималось как ключевой государственный фактор. Без доброй воли или, самое малое, согласия Палаты, любые военные союзы, и, разумеется, финансирование войны, стали бы бесплодными, беспомощными потугами. Кто будет управлять палатой общин? Кто обеспечит необходимое основание для всякого действия Англии? Корона унаследовала от короля Вильгельма по меньшей мере сто надёжных коммонеров, на каковых могла положиться в том или ином деле. Они, вместе с силою тори, обеспечивали действенное большинство в вигском парламенте; а в военных решениях можно было рассчитывать и на вигов. Общенациональный вопрос, таким образом, опёрся на прочное большинство. Но партийная борьба, вытесненная теперь в области, где было возможно политическое противоборство, шла с пущей прежнего яростью. Каждый стремился улучить шанс для дискредитации, подножки или разящего удара по оппоненту. Но торийская партия не была монолитом. Страстный её цвет вёл себя слишком экстравагантно для множества сторонников из сельских джентльменов и умеренных людей, по большей части, независимых и не зависящих от правительства. И люди эти глядели поверх торийских лидеров-министров на Роберта Харли: спикера, и не преминем сказать лидера Общин. К нему обращались и многие виги, в новых своих расстройствах. Вокруг спикера собрались многие коммонеры; они восхищались его осмотрительностью, здравым смыслом, умеренными взглядами, и ориентировались на него в повседневной работе парламента.

Харли был человеком средней линии. В то время, он выступал посредником, действуя весьма хитроумно и очень эффективно. Он высился столпом здравого смысла над всем коловращением уловок. Таким он был не всегда. Всего за четыре года до описываемых событий, он возглавлял самых ярых тори в их безрассудной схватке с королём Вильгельмом. Он выражал страсти сквайров, требуя, чтобы армия была распущена, настаивал на создании Земельного банка в противовес Банку Англии. Он шутил о себе, что всегда: воет с волками, и называет белое чёрным, если так желают его друзья. И всё же, он держался разумной середины. Он был нонконформистом, ставшим рупором церкви Англии, но никак не отрекшись от секты-колыбели. Торийский лидер, он начинал вигом и сохранил дружескую связь с вигами. Рьяный пацифист, спекулянт на теме разоружения, он полагал теперь, что можно сказать многое в пользу славного для Англии участия в европейской войне. Он досконально знал палату общин. В тридцать девять лет он стал спикером и вдобавок лидером Палаты. Тори видели в нём своего будущего кандидата, а виги выделяли Харли из всех прочих тори, предпочитая иметь дело именно с ним.

Но Харли отличали не одни лишь противоречивые извивы карьеры; он был человек больших и сильных способностей. Вильгельм тщетно пытался поймать его на министерскую приманку. А Харли, с поразительной прозорливостью, искал положения, где мог бы выражать консолидированное мнение Общин, не теряя связи с торийской массой. Он не искал мелких или доступных выигрышей. Вообразим его в кресле председателя, как он выслушивает доверительные обращения сторон, убеждая одних уступить, а других действовать; как он даёт прошеные советы, следуя собственной генеральной линии, но умудряясь сохранить доверительные отношения со всеми группировками. Ему было нужно многое мастерство, чтобы оставаться центром парламентских дискуссий. Он говорил медленно, со змеиными извивами, множеством гипотетических предположений, долгими, сложными периодами. Он являл чудеса тёмной и многосмысленной речи. Примечательно, как рваный и часто тёмный слог деловой переписки Харли вяжется с оракульским стилем Харли-оратора: письмо соответствует речи вплоть до орфографии. Почерк его становится неотчётливым и путаным там, где он стал бы заикаться и запинаться в выступлении.

Худшую услугу памяти о Харли оказывает чтение его писем. Они отчётливо, индивидуально аляповаты; от них, по прошествии двух сотен лет пахнет ламповым маслом. Никто из именитых англичан, с офисом или без офиса, не писал писем подобного рода даже родным или конфидентам. Сказано, что Роберт Харли, желая чего-то для себя или других, предпочитал стучаться с заднего крыльца, даже и к близким знакомым, но никогда не шёл прямым путём, через парадную дверь. Без особого резона, лишь в силу привычки, он ходил переулками и проулками, избегая улиц. Сторонники его говорили, что управляя партиями, он рыл, словно крот, используя с большим искусством дюжину второстепенных источников негласной информации - и жалел лишь о том, что не имеет тринадцатого информатора. Его зачастую раздосадованные оппоненты честили Харли трюкачом и мошенником. Они говорили, что политическое кредо спикера трансформировалось в греховную крайность, что для него самоценно обладание властью, фортуной, влиянием. В дни, когда ярость политического противоборства поднимается до небес, человеку центральной позиции необходима защита: толстая кожа, набор уловок и двусмысленностей. Так и Харли: то, что он лгал при каждом случае и каждому человеку в известном смысле правда, но он не лгал самому себе и не был фальшив в настоятельном намерении провести Англию средним курсом между многими экстравагантными противоположностями и опасностями. И при сложившемся положении дел, Харли, уже в юные годы, стал самым мощным и самым умелым персонажем среди парламентских деятелей.

Харли оказался тем человеком, в ком нуждались Мальборо и Годольфин в 1702 году. Он стал для них средством прямого контакта с палатой общин. Он был экспертом, кто мог разъяснить Мальборо и Годольфину, что станет и чего не станет делать Палата в той или иной ситуации. Он был агентом, кто слышит всё и может склонить коммонеров к нужному решению. С самого начала, оба высших министра увидели, что, используя Харли, они станут независимыми от обычных партийных каналов. Рочестер и Ноттингем могли сколько угодно греметь и хорохориться в Лордах, но Харли умел распорядиться подавляющим большинством трезвомыслящих тори и мнением вигов. Позволительно сказать о некоторой общей черте Мальборо и Харли: оба, каждый в своей сфере деятельности умели сбивать с толку врагов и буйных и уводить их на курс, безопасный для Англии. Определённо, их сотрудничество покоилось на этом основании.

Мы видели, как отношения Мальборо и Харли завязались и постепенно крепли в последние годы правления короля Вильгельма; теперь они сошлись прочно и близко. Харли всегда восхищался Мальборо, и ничуть не возражал, когда тот вовлёк его в высокое сообщество возле королевы и в грандиозный хаос европейских дел. Вместе с тем, Харли понимал, что собственная его ценность зависит от способности управлять Общинами - по меньшей мере, направлять их в нужную сторону - и от умения держать тори на путях здравомыслия и патриотизма. Он понимал, что утрата влияния над этими силами, истребит его значение, покончит с его службой и амбициями. Он был не настолько прост, чтобы увлечься любезностями и блеском правящей страною группы. Он объяснял им, чего ждать от Общин, и советы его - прошенные либо непрошенные - были советами эксперта; он не предпринимал ничего, не будучи уверенным, что сумеет хорошо исполнить дело. Он поставил себя так, что именно двор ухаживал за ним. Достаточно прочесть его переписку с Мальборо, и ежедневные, длинные письма к нему от Годольфина - последний знал Харли и задачу Харли лучше, чем Мальборо - чтобы увидеть важность этого человека, понять, каким почётом и уважением он пользовался.

Занимая уникальное положение в парламенте, Харли, безо всякой официальной должности в Кабинете, стал в скором времени важнее любого из обыкновенных министров, а Мальборо и Годольфин сообщались с ним через головы торийских государственных мужей и вызывали его на приватные советы. Харли не вошёл в Кокпит, в кружок людей, сплочённых личной дружбой и семейными связями, но вскоре стал независимым и почти незаменимым партнёром. С течением времени, ключевое положение Харли в Общинах сказалось и на образе действий коммонеров: они ощутили тесную связь с правительством и стали - через спикера - регулярно сообщаться с двумя великими министрами, предпочитая работать с ними, а не с лидерами своих партий. А соратники в тяжёлом, изнурительном труде, Мальборо, Годольфин и Харли постепенно сплотились в правящий триумвират: так характеризовали их современники.

Можно предположить, что королева и Мальборо медлили с объявлением о назначении Годольфина до окончательного формирования торийского Кабинета. Рочестеру дали тешиться надеждами до самого конца. Им надо было решить другой, важнейший вопрос, прежде чем лишить Рочестера этих надежд. Согласно официальному пакту, Мальборо, от лица королевы, обещал, что Англия вместе с Империей и Генеральными штатами объявит войну Франции 4/15 мая. В самой Англии этот секрет знали лишь трое: королева, Мальборо и Годольфин. И вот пришёл месяц май. Новый Кабинет неминуемо должен был воспротивиться решениям верховной власти. Тори стали бы оспаривать не лишь сам вопрос о войне или мире, но способ участия Англии в войне. Должна ли страна стать на равную ногу с прочими союзниками и полноценно воевать на Континенте или ограничиться ассоциированным членством, выступив, разумеется, против Франции, но ограничившись тем, что сможет ухватить через море, с обочины сражения? В последнем Рочестер совершенно противоречил Мальборо. Рочестер надеялся обойти конкурента с помощью королевы. Он неуклонно вёл её курсом торизма, партийным курсом. Он чувствовал за собою достаточную поддержку, чтобы оспорить Мальборо - сам Рочестер считал, что в этой войне Англия должна выступить, как вспомогательная сила.

Но Мальборо вооружился решительным для того времени аргументом. Он отметил, что - в соответствии с решениями парламента и по воспоследовавшим приказам королевы - добился от союзников согласия на дополнительную, секретную статью, где отрицаются всякие претензии принца Уэльского на престол. Эта, надо сказать, статья преследует исключительно английский интерес, так что прочие партнёры по Великому союзу согласились на неё неохотно и лишь по английским настояниям. Тем самым, Англия, совершенно официально находится в положении должника и обязана теперь вложить в общее дело всю свою силу. Такое соображение выбило почву из-под ног торийских лидеров; статья эта - как знает читатель - была делом их собственных рук: совсем недавно, именно они, Тори - тщась отвадить от союза императора и тем подорвать планы короля Вильгельма - провели указанное дополнение к союзному договору и сделали из этой статьи некоторый тест на крепость в вере для дома и заграничных союзников. Теперь, по прошествии месяца, мы видим причину гнева Мальборо в его сношениях с Великим пенсионарием и графом Гёзом в Гааге. Он, несомненно, смотрел тогда в будущее.

Новый торийский Кабинет покорился (кажется, с облегчением), согласившись с новым употреблением прежнего требования их партии. За видимой стороной дела зрело понимание того, что королева, если её вынудят к выбору, бросит свой вес на сторону Мальборо и Годольфина. В конце концов, королеву не стали тревожить диспутом. Все согласились на полноценное участие Англии в войне.

4 мая, в час пополудни, из королевского дворца выехал герольдмейстер, в роскошных одеждах, в сопровождении герольдов и гвардии. Они свернули от Сент-Джеймса на Чаринг-Кросс, потом на Стренд к Сити и там под удары кимвал и рёв труб объявили войну Франции. Королевский вызов Людовику XIV повсеместно приветствовался толпой и беднейшими горожанами; безошибочный национальный инстинкт подсказал им, что спор идёт о свободе и величии их страны. Через два дня, когда вопрос о войне не допускал уже и тени сомнения, Годольфин получил белый жезл лорда-казначея, а Рочестера безоговорочно низвели - он стал вице-королём Ирландии.

Глава четвёртая. Торийское брожение. 1702, август.

В те дни, среди ториев распространилось необыкновенно сильное раздражение. Все блага, что изливались на них с наступлением нового царствования, лишь распаляли общий гнев. Они не простили и даже не забыли роспуска парламента в 1701 году. Тогда Вильгельм допустил ошибку, распустив торийский парламент, но оставив на местах, до окончания выборов, торийских министров. Король провалился между двух стульев. Он запамятовал горькое замечание Макиавелли: человек обидится на малое зло, но снесёт большое. Вильгельм смертельно оскорбил торийскую партию, и вместе с тем, рассчитывая на вигов, умалил их шансы наполовину. Промах короля, распаливший людские умы, стал очевидностью для всех политиков, и двое из них - Мальборо с Годольфиным - яростно противились, пытаясь исправить дело. Ошибка Вильгельма в последний год его жизни поставила короля в самое неудобное положение за всё время его царствования.

Последним законом Вильгельма на нём стоит факсимиле министров-вигов, сам король не мог уже подписываться стал Акт об Отречении. Закон, триумфально прошедший через парламент, выразил мгновенную реакцию нации на признание прав Претендента французским королём, Людовиком XIV. Акт объявлял об отъятии всех и навсегда прав на престол у изгнанного королевского семейства. Теперь этот акт парламента обернулся нелёгкой проблемой. Понимая настроение дня, тори не видели подходящей возможности для оспаривания названного закона, но горько сетовали на него. С начала царствования Вильгельма, с объединения двух великих партий против Иакова II, принципиальный вопрос о престолонаследовании сокрылся под маской национального спасения, что дало высоким ториям лазейку и возможность верно служить тому, кто был, на деле, парламентским королём. Но Акт об Отречении рубил по самым корням легитимности и Божественного Права в торийском их понимании. И факт, что закон был всунут им в глотки порывом национального гнева, после вмешательства Людовика, лишь пуще распалял ториев.

Более того, эти неудовлетворённые тори понимали себя восходящей силой. Всё, на чём они настаивали, шло теперь в унисон с народным настроением. Современная политика даёт нам примеры того, как жёсткая линия противостояния ложится между оттенками одного и того же воззрения. Так, социалисты при всём родстве и схожести с коммунистами, оборачивают против них фронт самой решительной борьбы. Нечто похожее на такую вражду встало между непримиримыми якобитами и законной партией тори с их главою - королевой Анной. Стоит отметить и следующее: в те, как и в наши дни, изменение народного настроения сказывалось к унынию или оживлению - на всех, без исключения, группах и фракциях левого и правого толка. Если победу одерживали умеренные силы какой-то из сторон, страсти и умозрения экстремистских крыльев победившей стороны получали новый импульс.

Со смертью Вильгельма и восшествием торийской королевы из Стюартов, якобитское чувство, широко разошедшееся, глубоко укоренившееся, владеющее многими сердцами и умами Англии, вырвалось вдруг на поверхность и стало модой, настроением времени. Ещё во времена покойного короля, по словам Бёрнета, некий священник Бинкс, молясь перед Конвокацией^[39], провёл параллель между страданиями Карла и Спасителя, и, как выразился Бёрнет, отдал преференции первому в нескольких бестактных фразах.^[40] Чувства эти самым курьёзным образом нашли выражение в верности новой монархине: Анне, кто лично и наглухо перекрыла законному принцу путь к возвращению, надсмеявшись над божественным правом безо всякого обращения к изрядно пообносившейся истории с угольной грелкой. Пренебрежение логикой, чреватое тревожными последствиями одна из прочнейших черт Англии. Но всё же на трон, наконец-то, взошла монархиня стюартовой крови, торийских убеждений, и, к счастью, ярая сторонница Английской церкви. И вся торийская Англия с готовностью приняла свершившийся факт. С приходом к власти истинного Стюарта, многие из неприсягнувших пожелали уйти от конфликта и сплотиться у престола. Масса торийской партии, светская и духовная, нашла в наступивших переменах не один лишь выход из затруднений, но частичное оправдание своих принципам. Так или иначе, но Анна на троне выглядела куда предпочтительнее прежнего, заморского, навязанного вигами, короля-кальвиниста.

Итак, в этот исторический момент, тори всех убеждений от тех, кто с сожалением увидели в Анне узурпатора до тех, кто славил её как благословенный дар небес все они пришли к гармоническому согласию и занялись претензиями: несколько неуместными, хотя и вполне объяснимыми. Торизм повёл себя капризно и драчливо, в то время как виги пришли в смущение: против них ополчилось правительство Кабинет, проводящий их собственную, вигистскую линию в главном политическом вопросе: война и Европа.

Страна получила торийскую партию с жестоким и неподатливым поведением, с алогичными и узкими взглядами, с безоговорочной уверенностью в понесённых обидах и в собственной силе и обстоятельство это стало первостепенным фактом политической жизни правления Анны. В силу закона, принятого на волне фенвикова мятежа, парламент мудро решил не уходить в самороспуск при переходе короны, и продолжать работу но не дольше шести месяцев. Виги безосновательно надеялись, что выбранным в 1701 году Общинам позволят беспрепятственно доработать до срока. Но закон предписывал, а королева желала распустить парламент. Выборы стали назначены на конец лета; тори, успевшие овладеть Кабинетом, страстно надеялись сокрушить вигов-антагонистов, а последние упрямо готовились к сопротивлению. Захватывающее состязание овладело без остатка умами всей Англии, не оставляя места для мыслей о неминуемом, общеевропейском военном столкновении.

В наши дни, в обычных обстоятельствах, правительство есть итог волеизъявления на прошедших всеобщих выборах, но в той, зачаточной фазе наших парламентских институтов, корона, опережающим порядком, следуя своим интересам, собирала у трона некоторых министров, а потом пыталась всеми возможными способами заполучить такой состав коммонеров, чтобы Палата поддерживала избранный политический курс. Король и правительство оказывали огромное влияние на ход выборов. Наместники в графствах, магистраты, шерифы, сквайры и священники, воздействовали зачастую решительно на подачу и подсчёт голосов. К этому нужно добавить глубокие верноподданнические чувства избирателей, их нерасположенность к голосованию против политической линии своего законного правителя. Таким образом, новое правительство, нежащееся в неостывшем пока тепле королевского фавора, могло рассчитывать на значительное преимущество при подаче голосов. Состав министров безошибочно указывал на то, что королева желает иметь торийский парламент. Всё благоприятствовало ториям; виги оказались в опале. Более того, политические склонности трона вполне сошлись с естественными общественными настроениями - с желанием перемен, с отторжением деятелей прошлого, непопулярного короля.

Дела умирающего парламента шли к завершению, и партии приноравливались к борьбе, обмениваясь колкостями, изыскивая пункты удара, чтобы обрушить туда злобу и наветы в грядущем испытании сил. Сэр Эдвард Сеймур заметил с министерской скамьи, что королевские милости открывают в Анне истинно английское сердце. Но нам известны правительства, от коих не стоило ожидать подобного поведения даже и во времена страшных бедствий. Лорд Спенсер, старший сын Сандерленда и зять Мальборо, ответил красноречивой, и, можно сказать, самой убедительной отповедью: Кто осмелится сказать, что у короля Вильгельма не было английского сердца? разве что люди с французским сердцем. С этим высказыванием, мстители и объекты мщения поменялись местами. Разящий удар пал на каждого якобита, каждого пацифиста и изоляциониста в торийских рядах. Разящая аргументация об английском сердце стала немедленно усвоена в Общинах.

Другое направление партийной борьбы открыл Рочестер, попытавшийся выдавить вигов с второстепенных государственных постов.

По общему мнению, граф Рочестер и его окружение, настаивали на радикальной перемене, и самых жёстких методах в проведении абсолютно всех второстепенных назначений, в то время как лорд Годольфин и граф Мальборо стояли на более умеренных позициях.^[41]

Тори в палате общин, поощряемые тори в Кабинете, тщились запятнать каждое назначение времён Вильгельма грязью обвинений в коррупции и мошенничестве. Многие карьеры прошлых дней, многие, обретённые любимцами фортуны земельные угодья выглядели неоправданными дарами. Тори были признанными радетелями за мир, экономию, финансовую чистоту в государственных делах. При одобрении короны и министров-однопартийцев, они начали преследования вигов, работавших в администрациях Вильгельма. Графа Ранела обвинили в растрате, ожидая многого от начавшегося за обвинением парламентского расследования. Но результат дознания, открывшего, впрочем, некоторые непорядки, никак не соответствовал ни возбужденным страхам, ни смеем заметить надеждам.

Другой инцидент доподлинно обнажил партийные пристрастия королевы. Появилась история о том, что покойный король с министрами намеренно обдумывал замышлял, как то заговорили теперь пригласить в страну ганноверского принца-курфюрста и исключить из престолонаследования принцессу Анну. Утверждали даже и то, что заговорщики заручились согласием императора и правительства Голландии. Подобные идеи действительно имели хождение, читатель помнит, как высказался о них Мальборо: Пусть только попробуют, мы им кишки выпустим.^[42] Теперь история эта показалась в другом свете. Против вигов выдвинули самое сокрушительное подозрение: в том, что они намеревались встать между возлюбленной всеми королевой с истинно английским сердцем и законными её правами. Конечно же, утверждали и то, что важнейшей частью плана было заключение Анны в Тауэр, как государственной преступницы. Виги яростно отбивались от клевет. Один из оставшихся вигов-министров, граф Карлайль, кто исполнял тогда обязанности лорда-маршала Англии^[43] и был лордом Казначейства, потребовал безотлагательного расследования. Королева направила пятерых лордов в их числе и Мальборо осмотреть бумаги покойного короля и доставить ей те, где идёт речь о брачных союзах или о наследовании престола. Пять лордов доложили, что, поискав в документах короля, они не обнаружили никаких поводов к выдвинутым обвинениям, и палата лордов, где преобладали виги, начала поносить авторов скандальной лжи, обесчестивших, по их словам, память покойного короля, и выставивших его друзей и слуг на всеобщее поношение. Лорды отправили к королеве депутацию; среди посланцев пришёл и Карлайль. Анна приняла адрес. Но когда депутаты удалились, она послала вернуть лорда Карлайля, и объяснилась с ним так: Должна сказать вам, что намерена провести некоторые изменения в Казначействе. В таких словах, при таких обстоятельствах и в такой связи отставку получил ещё один министр-виг. Королева ясно дала понять, что у неё нет друзей среди тех, кто был оскорблён пересудами пусть ложными, как стало доказано. Неодобрение её осталось лежать на людях, заявивших протест; на тех, кто пострадал и страдал от клеветы. Бёрнет пишет:

Вслед за тем, как открылась лживость этих наветов, последовало объявление в духе самых твёрдых уверений в том, что никакие расследования даже и не начинались, при всей очевидности противоположного, при том, что правда была с точностью установлена так что приходилось усердствовать в убедительности, опровергая то, что они [тори] вложили с таким усердием в умы легковерного простонародья по всей Англии^[44]

Пользуясь отъездом Мальборо в Гаагу, почтенный и разъярённый Рочестер, самовольно отлучившийся из Ирландии, склонил королеву к участию в торийской предвыборной кампании. 25 мая Анна распустила последний парламент Вильгельма, со следующим, гневным пассажем: Я буду со всей заботой охранять и проводить Акт о Веротерпимости, не допуская никакого брожения в умах моих подданных. Вера и интересы Английской Церкви всегда найдут во мне неуклонное покровительство, порукой тому мои собственные принципы, и я всегда стану поощрять тех, кто с истинным рвением поддерживает их.^[45] Эти слова, раздавшиеся с трона, прозвучали для вигов объявлением войны. В начале избирательной борьбы против них стали брошена вся популярность, весь авторитет новой, поистине народной королевы Анны. Одновременно, в канун выборов, торийские оппоненты ополчились на процедуру Временного согласия, что при удаче ториев вывело бы из политической деятельности всякого диссентёра. Почему так восклицали виги зачем нас трактуют врагами общества? Именно мы были силой, кто сделала революцию 1688 года. Именно мы провели Акт о Престолонаследовании, открывший королеве путь на трон. Именно мы, люди, всегда защищавшие страну от якобизма и папизма, сегодня приговорены или стоим перед приговором. Именно мы, наша партия, горячо поддерживали войну, что станет вести за границей лорд Мальборо. За нами, вигами, идёт половина нации! В чём мы провинились перед королевой и конституцией? Люди нашей среды пекутся о будущем, об английских свободах. Зачем, почему мы отвергнуты в нашей преданности? А вот почему отвечали сами виги из-за тёмных интриг, затеянных в надежде короновать принца Уэльского и передать Англию Риму и Франции. А тори отвечали, что виги поголовно республиканцы, тайные атеисты, обольщающие корону пустыми речами, чтобы потом уничтожить трон; что они принимают Святое причастие, чтобы занять удобные позиции и ударить оттуда не только по церкви Англии, но и по самой вере в Бога. Именно с такими платформами тори и виги пошли на выборы.

Голосование обмануло предчувствия партий. Августовские выборы 1702 года не принесли обвальных изменений. События пошли ровно так же, как в феврале 1701 года: тогда тори прошли выборы много лучше ожиданий; теперь же упрямые в борьбе виги прошли в первый парламент Анны, отстав от соперников на какую-то сотню голосов. Харли, торийский лидер, снова стал спикером Палаты: теперь единогласно. Его парламентские умения, его влиятельность одобряла вся Палата. Его умеренность импонировала вигам. Его партийная окраска была торийской. Теперь виги обращались к нему как к посреднику: он, вопреки численному отрыву ториев и нерасположению трона, умел свести их с Мальборо и Годольфином, двумя национальными министрами, стоявшими над партийными колыханиями и течениями. Что до прочего, виги остались дееспособной и сильной за ними шла почти половина населения партией и отличались невообразимой в наши дни сплочённостью. Более того, они удержались на сильных позициях, как в церкви, так и в государственных органах.

При Вильгельме страною руководили торийские администрации и умеренные или сговорчивые министры-тори, но устойчивость трона обеспечивалась прочным влиянием вигов среди пэрства, в церкви, в судебной власти. В палате лордов виги располагали большинством. Судьи были набраны из преданных Вильгельму людей. Почти все епископы были вигами и относились к Широкой церкви. Они, вместе с вельможами-вигами, преобладали в Верхней палате конвокации. Вигское присутствие в верхах власти в той или иной степени распространилось вниз, по всему королевству, проникая во многие области местного управления, и твёрдые в убеждениях виги упрямо удерживали разнообразные приходские и муниципальные офисы. Теперь победоносно избранные тори, имея за собой, как они могли заявлять, королевский фавор, волю избирателей и дух времени, столкнулись с массивной и сплочённой оппозицией, готовой к бою за каждый пункт.

Таким образом, первый парламент нового царствования стал ареной и причиной острой и вовсе не неравной борьбы между кандидатами прежнего суверена и новоявившимися честолюбцами. Пусть тори получили большинство в Общинах виги господствовали в Лордах. Пусть рядовые священники церкви Англии (набранные из неподдельно религиозных по тому времени семинарий Оксфорда и Кембриджа) были пылкими тори; пусть клирики Высокой церкви, во многих случаях, когда открывалась правда, оказывались якобитами или сердечными сторонниками Божественного Права - епископы и Верхняя палата конвокации остались людьми, равнодушными к догмам: латитудинариями. Пусть деревенские сквайры, джентльмены Англии по самоназванию, были в основной массе тори - против них росла и ширилась новая сила: люди Сити, дальновидные в интересах торговцы и финансисты, преданно стоящие за вигов и войну. Конфликт шёл одновременно между вигами и тори, между церковниками и диссентёрами, между Лордами и Общинами, между пасторами и епископами, между коммерцией и сельским хозяйством. И условия этой схватки нельзя было изменить вдруг, по чьему-то желанию. Вакансии епископов или судей открывались редко. Пэрство давалось пожизненно, без возможности разжалования. Даже и мелких вигских функционеров нельзя было удалить без основательного резона: за ними стояло всё богатство, интеллект и активность великой партии. Чтобы захватить их места, требовался некоторый метод. И торийская партия решила пустить в дело вопрос о Временном согласии.

Во всё продолжение царствования Анны, отношения с церковью оставались важнейшим предметом английской внутренней политики. Клич Церковь в опасности! концентрированно выражал все чувства, принципы, предубеждения, интересы и тактику торизма. В некоторые - не столь давние - времена, великий Галифакс написал Письмо к диссентёру, показывая, как много общего могут найти церковь с неангликанской молельней, когда речь идёт о противостоянии Риму. Но папство перестало быть кошмаром, и тори высокоцерковники незатруднительно и в полную силу обрушились на раскольников - нонконформистов. Они видели, как покойный Вильгельм благоволил пресвитерианам. Они видели авторитет Пресвитерианской церкви в Шотландии. И, прежде всего, они видели, как много важных офисов в Англии удерживается диссентёрами. Религиозные вражды воскресли и живо заполыхали, предоставив тори случай собрать решительное и прочное большинство против вигов: пусть тори и обязались поддерживать войну, но вопрос веры мог поставить оппонентов в тяжёлое и невыгодное положение.

По законам Англии как их практиковал Вильгельм нонконформистов никак не притесняли в отправлении богослужений, среди людей утвердилась самая широкая бытовая веротерпимость. Не трогали даже папистов если последние вели себя с осторожностью. Но в том, что касалось государственных должностей, действовало настоятельное правило: к исполнению государственных законов нельзя допускать никого из тех, кто расходится с государством в вопросе веры. Любое официальное лицо, будь то первый министр или самый мелкий сборщик податей или лорд-лейтенант, или магистрат, или любой человек на выборной должности; каждый, кто заседает в Лордах или Общинах; глава колледжа или университета; едва ли ни всякий учитель молодёжи все они по закону должны были принадлежать к пастве церкви Англии и ходить к ортодоксальному англиканскому причастию. Акт о Корпорациях и Тест-Акт предписывали, что никто не может занять важного поста, не причастившись по правилам Английской церкви. Но никакие манёвры политических и религиозных оппонентов не помогали выбить со службы и отрешить от власти богатых, влиятельных диссентёров, важную часть вигских сил, назначенных на государственные посты в силу положения, богатства, дарований. По доброй воле короля Вильгельма, при полном одобрении вигов и нонконформистов в королевстве усвоили уловку, позволившую обойти Тест-Акт: назначаемый инославец принимал государственное причастие, а после продолжал молиться в диссентёрских святилищах. Подобный компромисс устроил единоверцев и однопартийцев, живо беспокоившихся о сохранении своей доли в административных делах государства, что, в свою очередь, так хорошо помогало на всех выборах. Итак, временное согласие стало повсеместной практикой, привычкой, укоренившейся за те десять лет, когда закон не наказывал более того, когда закон исполнялся строго по букве. Подобный порядок установился и в высокопоставленных кругах, став, опять же, опорой вигской силы. Даже Харли по крайней мере, его семья были лишь временными конформистами; а супруг королевы, принц Георг, устроил во дворце лютеранскую молельню и ходил к государственному англиканскому причастию всего лишь раз в году.

Тори, оседлав поднявшуюся за восшествием Анны волну якобитских, простюартовских и клерикальных настроений, лелея заднюю мысль о могущих освободиться вакансиях, решили покончить с отвратительным мошенничеством - так они честили Временное согласие. Вряд ли можно было найти лучший повод для всеобщей ссоры. Истинно религиозное благочестие страдало при виде важных, состоятельных людей, сотнями шедших к причастию в том виде, к какому питали нескрываемую и общеизвестную неприязнь. Низкий способ - тем более что их офисы нужны нам самим и нашим друзьям, гневались партийные политики. Вся торийская партия мыслила отменить эту практику гибельную, нечестивую, подлую, оскорбительную для тела Христова, крови Христовой, и вдобавок - крайне неудобную во времена выборов. Виги ответствовали, что королевству нужно согласие среди христиан - если ни всех, то, хотя бы, протестантов; что ни одна в мире страна - тем более, в угрожаемом положении - не дерзнёт пренебречь поддержкой многих, влиятельных и лояльных, зажиточных и богобоязненных людей; что ни один суверен не решится на разрыв с изрядной долей своих подданных, воспретив им исполнять королевскую службу. Следом выступили лидеры нонконформизма, объявив, что диссентёр, причастившись по-англикански и оставшись в прочем при обыкновенных ему обрядах, остаётся уважаемым и честным человеком: он заседает в палате лордов и совершает евхаристию на свой манер. Англиканское причащение, заявили они, никак не предосудительно и, в основе своей, не ложно. Они понимают, уважают и в значительной мере разделяют чувства тех, кому дорог этот обряд. Нельзя допустить, чтобы какие-то спорные вопросы веры и даже догматики, вбивали клин между христианами. Наше прогрессирующее общество способно усвоить это как моду, взгляд, темперамент. Под призывом подписались епископы Широкой церкви Вильгельма - Бёрнет и прочие - и сам архиепископ Кентерберийский. Вигские вельможи, подхватив и усвоив мощное изъявление высоких духовных авторитетов, исполненное дельного, здравого смысла, встретили грудью в грудь напор тори.

Но бой с правящей партией не кончился лёгкой победой: тори тщились вырвать с корнем практику временного согласия, наказав всех виновных, и их старания - настойчивые, яростные и беспощадные затянулись на все ранние годы правления Анны, затмив мировую войну, победы Мальборо, став главным вопросом и содержанием английской политической жизни.

Вторым, после церковного, фронтом столкновения между партиями Аннинских времён стал характер войны. Недавно мы видели, как современный Кабинет имел дело с таким же вопросом. Многие поколения, вплоть до наших дней, оспаривают удобнейший для Британии способ войны: одни стоят за прямое вмешательство в континентальные дела с крупными силами; вторые настаивают, что лучше использовать наше островное положение и мощный флот для приобретения заморских территорий и торговых преимуществ. Указанное расхождение отчётливо выяснилось в правление Карла в споре о том, должны ли мы удерживать Дюнкерк либо Танжер - предмостное укрепление на Континенте либо ворота в Средиземноморье. За всю нашу политическую историю, ни одна из партий не замечена в непреклонной приверженности одной из точек зрения. Виги и тори несколько раз переменяли стороны: когда то или иное правительство, движимое обстоятельствами, начинало действовать так или иначе, оппозицию притягивали противоположные соображения.

Итак, в ходу были две очевидно несовместные концепции войны; в те дни, тори упрямо стояли на том, что если войны не избежать, надо свести усилия на Континенте к минимуму, отправлять поменьше войск, драться поближе к берегу, но со старанием прибирать к рукам территории и океанское судоходство. Виги, напротив, настаивали на знакомой нам теории принципе решающего театра, предлагая выставить на поле максимальную при возможностях страны армию и решить дело ударом в сердце Франции, главного соперника: прочее, говорили они, решится само собой.

Надо отметить, что тори исповедовали известную мысль о том, что Англия должна иметь сильный флот и ограниченную армию. Тем самым они занимали сильную позицию против вигов: последние ничуть не хотели, чтобы большая армия надолго встала на Британских островах, но желая воевать на материке - должны были именно теперь говорить в пользу большой армии и вопрос этот добавлял к прочим причинам замешательства. По ходу правления Анны, указанные мнения претерпели небывалую трансформацию, став партийными догмами, принципами, применявшимися к любому соображению военной стратегии и тактики. Тори привычно оценивали каждое военное событие не по успеху или неудаче, но по тому, насколько оно соответствует партийной доктрине. Так захват города на морском побережье ценился куда выше такого же успеха, достигнутого в глубине материка. Так военный эпизод на море неизменно ставился выше сухопутного. Торийская политика отдавала предпочтение операциям против Испании и захвату испанских колоний по праву победителя; тори желали войти флотом в Средиземное море и господствовать там, используя в английских интересах все выгоды торговли с Востоком. В дальнейшем, мы увидим, как марш на Бленхейм стал для Мальборо величайшим грехом, невообразимым нарушением торийских принципов. Тори нашли, что Мальборо слишком отошёл от ортодоксальных и принятых всей партией методов ведения войны, и он едва ли сумел бы оправдаться, если бы дело не увенчалось блистательным успехом.

Итак, во все свои кампании, какой бы ни была военная обстановка, что бы ни предпринимал неприятель, Мальборо приходилось сообразовывать операции с возможным откликом тори, заседавших в Общинах. Обе партии подкрепляли свою догматику мощной и искусной аргументацией, и всегда, без стеснения, приписывали себе выгодный той или иной стороне эпизод, случай военной фортуны. Отсюда воспоследовало, что вигскими или торийскими стали называть не только победы на суше или на море: персоны, офицеры, вовлечённые в ту или иную операцию, с воевали не под одними знамёнами страны, но и под знамёнами партийных цветов. Фракции парламента поощряли строгую партийную приверженность генералов и адмиралов, у каждой партии были свои любимцы; когда дела шли к добру - их превозносили; к худу - защищали. Парламентские группы не стеснялись нарочно разжигать соперничество и ревность между командирами, стравливать их друг с другом либо с самим главнокомандующим. Здесь мы лишний раз убеждаемся, насколько прав был Мальборо, поставив лордом-казначеем Годольфина: не окажись последнего при финансах, стратегия Мальборо стала бы стреножена денежными путами ему бы отказывали в деньгах на одну операцию, отпуская финансы для другой. Принципиально важным для Мальборо стал и порядок назначения офицеров: каждый из его подчинённых должен был занимать пост с его ведома, одобрения и никак иначе. В условиях непрестанных партийных волнений, малейшее отступление от этого принципа - от единовластного распоряжения назначениями и повышениями - привело бы в полное расстройство и планы Мальборо, и само его войско.

Глава пятая. Конструкция войны. 1701-12.

До сих пор на северном театре не раздалось ни единого выстрела, хотя война за испанское наследство началась и шла с 1701 года, открывшись блистательной кампанией Евгения в Италии. Во Фландрии, на Рейне и Мозеле собрались армии; главные антагонисты хлопотали, привлекая на свои стороны мелких союзников. Людовик XIV, как знает читатель, взял под частичный контроль Кёльнскоё курфюршество и Льежское епископство, одновременно оккупировав бельгийские крепости.^[46] Первым открытым действием германских государств стало принуждение герцога Брюнсвик-Вольфенбиттеля. Князь этот правил скорее номинально, так что младший его брат собрал от имени герцога, но на деньги Людовика, армию в двенадцать тысяч наёмников и организовал лигу сторонников Франции в Северной Германии. Но тут вмешался курфюрст Ганновера. В ночь на 20 марта ганноверские войска удалили младшего брата, а наёмники согласились служить императору. Событие это стало первой военной новостью для воцарившейся Анны.

Мальборо условился, что 4/15 мая войну с Францией одновременно объявят Англия, Генеральные Штаты и Империя. Условие это бесповоротно убедило голландцев, до последнего опасавшихся, несмотря на все твёрдые уверения Мальборо, что островной союзник намерен ограничиться соучастием, то есть ухватывать всё ценное для Англии за счёт друзей и врагов. Английский казус белли изложили в прокламации, оставшейся историческим образцом убедительного немногословия. Здесь стоит привести последний параграф:

Впредь, Мы настрого запрещаем любую переписку и вообще все сношения с Францией, Испанией и их вассалами. Но так как в Наших Королевствах остаются многие подданные Франции и Испании, Мы объявляем Нашу Королевскую о них волю: никто из лояльных к Нам подданных Франции и Испании не должны потерпеть никаких ущемлений в личных и имущественных правах.^[47]

Пассаж этот неловок для современного ума. Мы видим, насколько прочны были в то время устои христианского мира, как умеренно вели себя даже и воюющие страны. Сегодня, при всех улучшениях в негласных и гласных правилах международных отношений, всякий подданный военного противника пусть его родина вовлеклась в войну формально; пусть он прожил всю жизнь в Англии; пусть у него английская семья будет задержан в двадцать четыре часа, как злокозненный враг, пойдёт в лагерь для интернированных, и лишится имущества, отнятого на покрытие военных издержек. Так действует не одна Англия, но любая страна просвещённой демократии. В двадцатом столетии человечество стряхнуло и отринуло все нелогичные, старомодные предубеждения, весьма поднаторев в искусстве эффективного ведения жестоких и безжалостных войн.

Читатель увидит, что стороны вели себя таковым же, архаичным образом и на боевом поле. После яростных сражений, противники, в особенности победитель, принимались за спасение раненых, не оставляя их умирать своим чередом в агонии на ничейной земле. Армия жила скудно, так что с мёртвых снимали одежду, но обмен пленными шёл при педантичных подсчётах. Генералы воюющих армий обменивались всякими комплиментами и любезностями, если от этого не страдали их военные операции; в зимнее время важные офицеры получали от противника пропуска, чтобы свободно проехать по вражеской территории, сократив путь до дому. Когда речь шла о принципиальных вопросах, споры шли в твёрдых, энергических, недвусмысленных словах - забытая теперь манера - но войскам дозволялось ненавидеть противника лишь в военном противостоянии. Война шла по твёрдым правилам, и правила эти, в значительной мере, обуздывали несдержанность. В обыкновении между враждующими армиями было вежливое, цивилизованное поведение; и международные споры разрешались без участия яростных толп, и без назойливой пропаганды.

Отсюда и далее война займёт главное место в нашем повествовании, так что читателю нужно обозреть картину войны в целом, чтобы понять, в каких - из важнейших - условиях велась та война. Подобно недавней мировой войне, две великие европейские державы: одна очень сильная, вторая много слабее, оказались посреди - и даже в окружении - врагов, собравшихся в многочисленный альянс, главным движителем которого стала Англия; кольцо окружения перемежалось морями, но та же Англия была и хозяйкой морей. В 1702 году королевства Франция и Испания занимали центральное положение, как Австрия и Германия в 1914 году. Они располагали преимуществом внутренних коммуникаций и могли наносить удары в любом направлении. Они могли наваливаться на оппонентов поочерёдно - то на одного, то на другого. Они надеялись на армию: славную, сильнейшую, организованную лучше прочих; на численное превосходство; на своего главнокомандующего. Всю войну Испания повиновалась руководству Людовика XIV и шла за ним так же, как Австрия в недавние дни следовала за Германией. В начале войны Людовик, как кайзер Вильгельм II и его генштаб, мог выбирать театр решительных действий для каждой из кампаний. Он вырабатывал планы в полной секретности и исполнял их безо всяких внутренних политических помех. Противостоящий Людовику альянс держался полуобязательными и непрочными скрепами, пользовался небыстрыми и ненадёжными коммуникациями и странам-союзницам грозил поочерёдный разгром.

Рубежные крепости после Рисвикского договора.

Средиземноморские морские базы.

Всю войну господство на море оставалось у Англии и Голландии. Королева Анна держала флот в две сотни кораблей - половина из них несли свыше пятидесяти пушек, годясь для линии баталии - и в сорок-пятьдесят тысяч моряков и морских пехотинцев. Союзная Голландия выставила по три корабля на каждые пять английских. Франция располагала едва ли половиной соединённых англо-голландских морских сил. Людовик ни разу не попытался всерьёз схватиться с союзниками в малых морях и на Канале. Его фрегаты и каперы действовали на океанах; но, с ходом войны, у Франции осталась одна цель - удержать Средиземное море: иначе, Людовик попадал в полное окружение, и уже не мог свободно выбирать направление удара. С другой стороны, нужда в одновременной защите множества портов и потенциальных плацдармов от десантов с моря серьёзно истощала людскую силу Франции.

Превалирующей целью стратегии Мальборо стало прочное господство в Средиземном море. Но цели этой нельзя было добиться одними лишь кораблями. Кадис, Гибралтар, Барселона, Тулон, Генуя, Неаполь и порт Маон, все важнейшие укреплённые гавани внутреннего моря и подходы к ним, удерживались Двумя Коронами, а Лиссабон придерживался нейтралитета. Линейные корабли того времени двигались посредством одного только ветра, и могли остаться в море на пять-шесть месяцев, и даже на более долгий срок, но флоту, в сезон зимних штормов, было опасно переходить Бискайский залив и входить в устье Ла-Манша; а смертность среди моряков возрастала самым прискорбным образом без свежего мяса, овощей, отдыха на берегу. Отправка флота в Средиземное море всего лишь на два месяца, июнь и июль, принесла бы мало пользы. Необходимы были укреплённые гавани и хорошо оборудованные верфи, где можно было бы кренговать и ремонтировать корабли, пополнять запасы, где команды получили бы отдых и пополнение. И главные усилия Адмиралтейства и Кабинета обратились именно на поиск таких портов. Некоторых результатов добилась дипломатия в Лиссабоне, в 1703 году; положение улучшилось с захватом Гибралтара и Барселоны в, соответственно, 1704 и 1705, но флот получил защищённую и хорошо оборудованную базу в порту Маон на Майорке лишь в 1708 году, когда стал сброшен со счетов итальянский театр. А тем временем, год за годом, Кабинет вынуждал Адмиралтейство и морских командиров пускаться в опаснейшие предприятия: выходить в море как можно раньше, и возвращаться в самом конце сезона, жестоко страдая от потери в кораблях и, соответственно, людях.

Работа флота, как обычно, должна была ответить двум нуждам: главным целям войны и защите торговли. В первую очередь, по мнению моряков и единодушной заинтересованности торговцев, нужно было позаботиться о защите торговли, но эту точку зрения никак не разделяли ни правительство, ни парламент. И Виги, и Тори желали, чтобы работа флота стала составной частью главных военных усилий. На том настаивал и Мальборо - напрямую и через брата, адмирала Черчилля, служившего в Адмиралтействе, и можно утверждать, что в войне за испанское наследство, участие флота в боевых действиях и осуществлении главных военных планов, было куда весомее, нежели доселе и - скажем - впоследствии. Сторонники господства в Средиземном море, видевшие в том цель всех стараний, получили главного противника в сэре Джордже Руке, адмирале флота. Он сопротивлялся на каждом шагу и всеми способами. Заносчивый, лукавый, упрямо путавшийся в собственных уловках, страдавший от непоправимо подорванного здоровья, Рук не думал, что стоит пускаться в опасные, чреватые бедой предприятия ради надёжной базы на Иберийском полуострове; и уж совсем не желал того, чтобы обретённая там база оттянула на Средиземное море главные силы флота. Торийский адмирал - вялый и подозрительный человек без воображения, без способности к смелым планам, стал славен в силу обстоятельств и случайностей, одаривших его некоторыми достижениями. Намерениям правительства и главным задачам войны с готовностью ответили адмиралы Шовел, Фейрборн, Лик, Норрис и другие моряки, далеко превосходившие Рука энергией и доблестью.

Чтобы уйти от угрозы поочерёдного разгрома, союзники должны были вырвать у Людовика инициативу и, приковав воинскую массу центральных держав к тому или иному пункту, предпринять там главную атаку. Вопреки первому представлению, во Францию можно было вторгнуться считанными, очень немногими путями. При редкой дорожной сети того времени, в отсутствие рельсовых путей, все естественные препятствия - леса, горы, бесплодные регионы вполне сказывались на движении армий. Войско в шестьдесят-сто тысяч человек могло прожить лишь в постоянном движении через плодородные области, или получая припасы по воде - по рекам или морем. Большие реки играли в прежних войнах ту роль, что перешла сегодня к железным дорогам. Контроль над протяжёнными, беспрепятственными путями по рекам и каналам позволял армиями действовать в полную силу, легко получая продовольствие и боеприпасы, перемещая по воде тяжёлую артиллерию. Но по этой же причине каждая река или канал, в особенности перекрёстки слияний и впадений, были защищены сильными, искусно выстроенными крепостями, и взятие каждой такой фортеции вырастало в отдельную задачу. Ценность каждой крепости, затраты на осаду, исчисленные во времени, жизнях и деньгах тщательно учитывались обеими сторонами: два месяца на ту; две недели на малую; три-четыре дня на одинокий замок. Итак, по рекам - в нашем сопоставлении железнодорожным линиям - стояли станции-крепости, пресекая любое движение тех, кто не был хозяином этих крепостей.

Две морские союзницы, удерживая первенство в силе соединённых флотов, в гаванях, портах, портовых сооружениях, никогда не располагали достаточными возможностями для вторжения во Францию с воды: ни один мыслимый десант не смог бы справиться с этой мощной державой, поставленной на военную ногу. На их месте, мы думали бы о рейдах и диверсиях, но наши предки и не помышляли о сокрушительном и мощном ударе по Франции с моря.

Тем самым, союзники могли рассчитывать на три или четыре дороги во Францию - прочие не годились для серьёзной попытки вторжения. На юге дорога шла по Ривьере. Армия могла медленно двигаться по побережью, из Италии во Францию, снабжаясь и получая подкрепления в портах. К этому плану несколько раз обращался принц Евгений. Но двинувшейся таким путём армии пришлось бы одолеть огромное расстояние до Парижа, а отпадение от Франции занятых по пути провинций - пусть и плодородных никак не сказывалось на военной мощи Людовика. К северу от средиземноморского побережья, на более чем трёхсотмильном протяжении, Францию защищало неодолимое столпотворение альпийских высот и непреклонно нейтральная Швейцария. Второе направление удара открывалось через разрыв между Юрскими горами на севере Швейцарии и южными отрогами Вогезов. Но здесь дорогу перекрывала система сильных французских крепостей, в их числе Новый Бризах, выстроенный Вобаном; Белфорт, Безансон. Равным образом, севернее этого разрыва, Францию прикрывала следующая сотня миль тройного препятствия: Шварцвальд, горный район; за Шварцвальдом - Рейн; за Рейном - Вогезы. Третий маршрут шёл через Северный Эльзас или по Мозелю, но с неизбежным выходом на группу французских крепостей: Саарлуйс, Тионвиль, Мец. По общему мнению, путь этот был наилучшим для самого действенного удара, и если бы Мальборо удалось повести за собой объединённые силы Германии, он непременно выбрал бы именно эту дорогу.

Наконец, равнины Фландрии: плодородные, населённые, со знаменитой сетью полноводных рек и каналов; места эти предоставляли все выгоды для операций с самыми большими армиями, и две морские державы смогли бы действовать там в теснейшем взаимодействии. Но Фландрию прикрывала система чрезвычайно сильных фортификаций. Между Францией и Голландией стояла рукотворная преграда, работа двух поколений - прежде всего, более тридцати больших, первоклассных крепостей, в полной готовности, отстроенных от внешних фортов до цитадели; затем, пятьдесят или около того препятствий поменьше - укреплённые города, отдельные опорные пункты. К началу первой кампании Мальборо, все эти фортификации, за малым исключением, были во французских руках. В 1701 году, как знает читатель, Людовик XIV захватил все крепости Испанских Нидерландов. Соблазнённые Людовиком клерикальные владетели Кёльна и Льежа передали Франции все - за одним значимым изъятием - укрепления по Маасу и Рейну. Голландцы, если сравнивать их положение со временами короля Вильгельма, остались без барьера, без линии рубежных крепостей и опорных пунктов. На собственно голландской территории стояли несколько фортеций, например Неймеген и Берген-оп-Зом, но в остальном они могли надеяться только на солдат своей армии.

Исключением стал Маастрихт - огромная крепость на Маасе, в анклаве голландской территории. Маастрихт - крепость первой величины, со славной историей, с модернизированными оборонительными сооружениями - остался у голландцев после перехода к Франции Испанских Нидерландов, епископов Кёльна и Льежа. Голландцы свезли в крепостные погреба обильные запасы, устроили там большие арсеналы, разместили надёжный гарнизон - по меньшей мере четырнадцать тысяч человек.

Пути вторжения во Францию.

Французы устроили на своей стороне - на французской земле, по границе - вторую оборонительную линию больших крепостей, и теперь пользовались выгодами двух оборонительных рубежей: системой своей постройки и тем, что некогда принадлежало их оппонентам. Итак, в канун новой войны французы контролировали Шельду со всеми её притоками; весь Маас (кроме Маастрихта); протяжённый участок Рейна и Верхнего Рейна. Наконец, в 1701 году, Людовик соорудил длинную линию фортификаций, семидесятипятимильный полумесяц от Антверпена до Намюра. Эта, по названию, Брабантская линия строилась под надзором Вобана лучшими французскими инженерами; и находящиеся под бдительным присмотром полевые укрепления, частоколы и рвы этой линии, предоставляли французской полевой армии неуязвимую оборонительную позицию против удара с севера, в каком бы секторе ни началось вторжение.

За весь 1701 год намерения германских князей не приняли определённого направления. Они завершили приготовления, собрали армии, но, в большинстве своём, не были склонны ни помогать императору - как того требовали обветшалые нормы феодальной верности - ни объявлять войну Франции. В таких обстоятельствах особое значение получила персона Баденского маркграфа: его владения около Раштадта, между Верхним Рейном и Неккаром лежали в опасной близости от готового вспыхнуть военного пожара. В заповедные годы, во главе имперских войск он одержал несколько славных побед над турками. Он заработал репутацию опытного солдата и, определённо, был человеком удостоверенной храбрости. Как правящий князь, он приготовился лично возглавить войска своих владений и повести их против Франции. Казалось естественным, что именно он должен стать командующим некоторой армии, что соберётся под имперскими знамёнами на защиту Германии. Итак, накануне войны он заявил о себе как о первом имперском генерале.

Осенью и зимой 1701 года маркграф занимался укреплениями Шварцвальда и долины Верхнего Рейна. Он нашёл энтузиастический приём в кругах германского населения, опасавшихся французского вторжения, в особенности в Швабии и Франконии. Регулярные войска постепенно прибывали на место, и он организовал им в помощь местные милицейские отряды из населения городов и деревень. Для лучшей защиты он выстроил оборонительные линии, перекрыв все сколько-нибудь проходимые пути через Шварцвальд. И, главное, - маркграф предпринял и исполнил важнейшее дело стратегического значения, построив знаменитые линии Штольхофена. Укреплённый рубеж пошёл от реки к лесистым горам, закрыв путь французскому наступлению со страсбургского плацдарма вниз по долине Рейна, по правому берегу реки. Линии перекрыли девятимильный фронт, протянувшись от сильного штерншанца, возведённого напротив Фор-Луи, через Штольхофен и Бюль к замку Виндек на лесистых высотах. Создатели в полной мере использовали выгоды болот и других природных препятствий и сделали Линии очень сильным укреплением. Местами они тянулись непрерывно, и были прикрыты глубокими, широкими рвами с водой. Система укреплений прекрасно ответила своему назначению. За всю войну, французы ни разу не дерзнули пересечь Рейн ниже Линий Штольхофена. Они часто обсуждали такую возможность; но удерживались от действий, устрашённые опасностью, грозившей армии вторжения во время и паче после форсирования широкой и быстрой реки. Таким же устрашающим препятствием казались и горы с лесами, куда опирался левый фланг Линий. Фронтальная атака на противника должной численности, укрепившегося на Линиях, стала бы очень рискованным и, безусловно, очень кровавым делом. И Линии продержались до 1707 года, пока маршал Виллар не сумел взять их врасплох, весьма искусно и почти бескровно. В итоге, линии Штольхофена очень помогли союзникам в первые, критические годы войны: рубеж этот был устроен с редкой предусмотрительностью, и высочайшая его ценность неоспорима.

Линии Штольхофена.

***

Едва ли не в каждой большой войне появляются новые технические средства, приносящие большую пользу стороне, успевшей, прежде прочих, распознать их значение. Военные люди по природе своей консерваторы. Они зажаты тисками дисциплины, они опасливо переходят от факта к факту, рискуют жизнями на каждом шагу и почти всегда противятся новым идеям. К описываемому времени, кремнёвый замок использовался в Европе более сорока лет. Но осознание преимуществ нового замка перед замком фитильным - с затравкой, задержкой и осечками последнего - проходило с непоспешностью. Английская гвардия перешла на кремнёвые замки уже в 1660 году. Голландцы ввели его следом, после некоторого промедления. Французы оказались консервативнее всех. Во времена кампаний короля Вильгельма, кремнёвый замок стал принят и заменил фитильный замок во всех армиях: в последнюю очередь, во французской. И для того, кто умел видеть, изменение конструкции мушкета изменение невеликое, малозаметное, как может показаться читателю решительно переменило тактику пехоты и саму роль пехоты на полях сражений. Перемена сказалась в полную силу с изобретением накладного штыка, крепящегося кольцом поверх мушкетного ствола, вместо прежнего способа, когда штык крепился внутри, блокируя стрельбу. Солдат, получив новое оружие плод размышлений генерала Макея после дела при Килликранки оказывался одновременно и пикинёром и мушкетёром. А улучшенные свойства кремнёвого замка подняли до особой важности значение мушкетёра в бою. Пехота, оснащённая кремнёвыми замками и накладными штыками, могла вести залповый огонь, губительный как для конницы, так и для пехоты, что было до сих пор делом неведомым. Условия для этого сложились уже в войнах Вильгельма, но не были осмыслены ни одной из сторон.

Мальборо использовал новые возможности. Когда он стал командующим, пехота, следуя его замыслу, перестала быть теми, кто стоит, и стала теми, кто стреляет. Кремнёвый замок к тому времени получил универсальное применение в армиях Морских держав и очень широкое распространение в вооружённых силах Австрии и Германии. Мальборо готовил пехотных солдат к правильному ведению огня на каждом из тренировочных занятий. Он завёл обыкновение выводить на смотры большие массы пехотинцев и упражнять их в стрельбе. Французы стреляли пошереножно войска Мальборо повзводно: тем самым, офицер, командир взвода, уверенно руководил выпуском залпов и перезарядкой мушкетов. Огневая дисциплина была всегдашним и одним из основных предметов забот и мыслей Мальборо. Он управлял пехотой, ожидая получить от неё точный, размеренный, залповый повзводный огонь; он разворачивал пехоту в боевые шеренги так, чтобы каждая рота могла вести самостоятельную, равномерную стрельбу. И если такая пехотная единица держала строй, она могла не только удерживать кавалерию на удалении, но наносить коннице врага серьёзный урон, когда та осмеливалась подойти слишком близко. Более того, сойдясь фронтом к фронту с неприятельской пехотой на дистанцию в шестьдесят-семьдесят ярдов, солдаты Мальборо могли нанести врагу урон, худший собственных потерь. В тесном контакте, пехота, организованная, выученная и развёрнутая для ведения огня добивалась существенного и достаточно скорого преимущества над пехотой, от которой требовали лишь держать строй. Противнику доставалось куда хуже уже после получаса схватки. Осознанное использование силы ружейного, пехотного огня стало отчётливой особенностью тактики Мальборо. Это не было ни его изобретением, ни открытием. Он пришёл к такой тактике бессознательно. Он увидел и применил её.

Армии Людовика XIV первенствовали в Европе на протяжении двух поколений, но - возможно по этой самой причине военный профессионализм Франции несколько задерживался в развитии. Тюренн, задолго до описываемого времени, искал какими способами можно развить огневую силу пехоты. Вопреки убожеству современного ему стрелкового оружия, он пытался использовать пехоту по-иному, нежели выстаивание на позиции в плотных порядках. Он доходил даже и до экспериментов с одиночными застрельщиками, и определённо желал возвысить пехоту до лучшей роли на бранных полях семнадцатого века. Но тюреннова подготовка солдат распространилась лишь на войска под непосредственным его управлением, а в прочей французской армии третьей четверти семнадцатого века каждый полк делал то, что почитал за лучшее его полковник. Военный министр Лувуа внедрил замечательное единообразие, при нём вся армия получила одинаковое обучение. Он добился того на казарменных плацах. Но к счастью - с нашей точки зрения - введённое им единообразие, дело само по себе наиважнейшее, не пошло об руку с реалиями.

Итак, к возобновлению мировой войны, французские командиры ценили возможности пехоты куда ниже, нежели Мальборо и те, кто служили под Мальборо. Они неохотно вводили кремнёвый замок. Ещё в начале кампаний Вильгельма, французские приказы предписывали разбивать захваченные в боях кремнёвые мушкеты. Франция официально приняла новый замок лишь в 1700 году, распространение его в войсках заняло несколько лет. Из этого воспоследовало, что французы по-прежнему выстраивали порядки глубиной в пять-шесть шеренг, в то время, как Мальборо предпочитал три-четыре. Французский устав 1703 года всё ещё говорил о бое пикой и мушкетом. Фраза эта показывает, насколько неудовлетворительно во французской армии поняли значение кремнёвого замка, накладного штыка, огневой тактики. И их жестоко учили - но они учились медленно. Когда армии начали сходиться в боях, английская и голландская пехота поняли своё преимущество над французами и уверились в себе - и в том, что Мальборо полагается на них. Французские концепции, исходившие из несколько искажённого понимания реалий, ставили пехоту не слишком высоко, греша недооценкой её боевого потенциала. Людовик XIV настоятельно говорил своим маршалам о бесполезности пехотных атак, о том, что всё решает кавалерия; и в то же самое время, Мальборо, как нам известно, постоянно пускал пехоту вместе с кавалерией и пехота, вооружённая мобильной артиллерией, принимала деятельное участие в каждой фазе общей атаки.

Нельзя признать армии Людовика лучшими и в использовании кавалерийских сил. Французы излишне полагались на длинноствольные седельные пистолеты, и обучали свои эскадроны залповой стрельбе по кавалерии противника с остановки и пошереножно, применяя сабли лишь в рукопашной свалке. Можно без натяжки сказать, что сабля и пистолет во французской кавалерии ценились одинаково. Предписания Мальборо говорили совсем о другом. Используя пехоту, он полагался более на огонь, и меньше, нежели французы, на сталь. Что до кавалерии, он полагался только на сталь. Он, разумеется, не вовсе отказался от пистолета, но разрешал своим кавалеристам не более трёх зарядов на человека во всей кампании, полагая пистолет оружием последнего шанса и средством, полезным при фуражировке. Мальборо рассчитывал на саблю и на удар конной массой. Он учил кавалерию манёвру, учил кавалеристов медленно приближаться к противнику и затем бросаться вперёд на рысях, сквозь пистолетный огонь. Он основал свой метод на том факте, что мушкетные залпы хорошо обученной пехоты могут расстроить кавалерию, но решительную конную атаку нельзя остановить огнём кавалерийских пистолетов.

Ошибочно считать, что вышеописанные различия в тактике предоставили одному из противников решительное преимущество. Здесь нет контраста чёрного с белым, но лишь разные оттенки серого. Противостоящие войска сходились часто и тесно, война затянулась надолго, так что армии постоянно учились друг у друга. И всё же мы видим, что в самом начале войны одна сторона овладела лучшими методами и применила их в нескольких больших делах - разумеется, и во многих других случаях, оставшихся без описания.

Мы ведём рассказ о золотых днях конницы, когда четверть - треть солдат каждой армии были кавалеристами. Для пробы таких сил годились только широкие пространства, ровные или с пологими холмами. Мальборо отыграл все битвы на фронтах протяжённостью в четыре-пять миль, в то время, как фронт при Ватерлоо растянулся едва ли на три. Чтобы отыскать в истории битвы на столь же протяжённых пространствах, мы должны спуститься по реке времени в девятнадцатый век, к полям Геттисбурга и Гравелота. Армии времени Мальборо могли отказаться от боя, отойдя на огороженную местность, оставшись среди низких деревьев и кустарника, встав на разбитом грунте. Пехота равно с конницей нуждалась в ровном поле. Современному офицеру, с его представлением о пехотинце, как самостоятельном солдате, кто действует и пробирается по любому грунту, один или в маленькой группе, и чувствует себя тем сохраннее, чем труднее местность, - такому офицеру трудно вообразить, какие ничтожные препятствия становились помехой для пехоты того времени. Большую часть таких - вошедших в историю - преград едва ли и заметит современный турист-пешеход. Но сами жизни пехотных солдат Мальборо и Людовика XIV зависели от того, сумеют ли они сохранить ровный и тесный строй. Хотя мощь их огня и выросла, они должны были удерживать строгий боевой порядок, ровно щетинясь штыками, в то время как вокруг, близко, иногда на расстоянии оклика, посверкивали сталью эскадроны, готовые воспользоваться любым расстройством линии и тогда, едва ли ни с неизбежностью, смять их всех в кровавом и смертельном ударе. Проход через самую ничтожную канаву или изгородь - невооружённый человек легко перепрыгивает и даже перешагивает такие помехи - оказывался, в виду врага, опаснейшим делом, и каждое движение, пусть даже и на сотню ярдов, предварялось внимательнейшим осмотром и расчётом - осмотром местности и расчётом времени в том, что касалось неприятеля.

Не стоит, впрочем, памятуя названные условия, представлять сражения прошлого вялыми схватками беспомощных сил. Напротив, боевые дела того, давнего времени, проходили стремительней и яростнее сражений Великой Войны. Всё решалось не в многонедельных боях на фронте в семьдесят-восемьдесят миль, но за один день и в очень малых пределах. Временами, двести тысяч человек дрались до полудня на пространстве не большем совокупной площади лондонских парков, и уходили с поля, покрытого в буквальном смысле ковром павших тел на земле оставались лежать до четверти личного состава а в некоторых местах искалеченные и мёртвые люди громоздились кучами. Места сражений Мальборо, Фридриха или Наполеона являли собою куда худшее зрелище, нежели равные пространства недавних фландрских или французских фронтов.

Нам не кажется, что современные воины, непревзойдённые выносливостью и презрением к смерти, сочли бы лёгким испытанием те, старые баталии. Солдаты Мальборо не ползали от кратера к кратеру, не крючились в траншеях под ударами слепой смерти, среди ужасных разрывов, но сближались с храбрым, хорошо обученным оппонентом плечом к плечу, строем в три, четыре или шесть шеренг в глубину, а потом неторопливо и размеренно давали и получали залп за залпом на дуэльной дистанции, пока линия слабейшей стороны не начинала колыхаться и рассыпаться. А потом, шныряющая окрест кавалерия, била по бегущим хищной птицей, топча и рубя без пощады. Пращуры умели при самых тяжких обстоятельствах держать ровный, устойчивый строй; мгновенно заполняли бреши, образовывающиеся в рядах после каждого залпа; повторяли, точно и без спешки, по команде, взвод за взводом или строй за строем сложные движения заряжания и стрельбы такие испытания выпали на их долю, в том им нету равных. В затянувшейся жестокой схватке те, кому выпало выжить, стояли, зачастую и часами по колени в телах полёгших соратников стенавших или умолкших навеки. Они выслушивали ужасный хор криков и хрипов боли, безо всякой возможности умерить страдания товарищей анестезирующими средствами.

***

Здесь мы должны сделать отступление, чтобы дать штатскому читателю разъяснение, касающееся не одной, но многих военных операций. Почти во всех повествованиях о битвах и кампаниях говорят о маневрировании войсками, то есть о качественной картине, опуская количественную сторону дела. Мы, например, читаем, что некоторая битва была выиграна обходом неприятельского фланга и затем прорывом центра; что некоторая армия отступила из-за угрозы линиям снабжения; а такая-то армия отважно пошла вперёд, без оглядки на перерезанные врагом коммуникации, ударив, в свою очередь, по коммуникациям неприятеля. Но как, почему была достигнута победа, в чём здесь секрет? На первый взгляд, дело легко объясняется словами: обошли фланг, прорвали центр, перерезали коммуникации. Но ни одно из таких действий не сработает в отдельности, безотносительно к прочим обстоятельствам. Всякий способен на подобные манёвры, действия и желательные и очевидно понятные. Так учебники военного дела слишком часто ограничиваются показом взаимных расположений фронтов и флангов, и взаиморасположения эти столь же часто благоприятствуют и той, и этой стороне. На деле, вся эта геометрия, пусть и убедительная для ученика, бессмысленна без количественных данных. Решение о том, стоит или нет предпринимать тот или иной канонический манёвр может быть принято лишь после изучения подробностей. А к подробностям относятся все без исключения факторы, действующие ко времени решения: численность и качества войск, их боевой дух, вооружение, доверие к военачальникам; характер местности, состояние дорог, время и погода; затем идут дальние материи: государственные политики воюющих сторон, особые интересы, отстаиваемые оружием, и множество иных, замысловатых обстоятельств. И верное понимание того, в какую равнодействующую причём переменную во времени складываются все эти постоянно меняющиеся силы, как раз и составляет истинный талант военного человека.

Задача эта редко поддаётся решению на бумаге, ответ никогда не может быть получен копированием прошлых примеров. Вернейшее решение даёт один человек, глаза, разум и душа которого час за часом сочетают несочетаемое едва ли осознанно, едва ли без многих ошибок, но с наивысшей для практики точностью. Нет ничего проще, чем объяснять победу или поражение, описывая движения войск, но такое объяснение никогда не даст нам ключей к исходу, если речь идёт о примерно равных противниках. Вот почему кампании великих полководцев кажутся зачастую столь простыми делами, что впору подумать: а ведь такое по плечу любому человеку. Вот почему при всём множестве убедительных критических писаний успешные военачальники появляются очень нечасто. Некоторая смышлёность и перо этого достаточно, чтобы сочинить едкий и складный трактат о том или ином военном предприятии, насытив его умело отобранными фактами и специальными терминами. Но, как то верно сказано, великие капитаны истории, умеют двигать армиями с лёгкостью всадника, правящего лошадью. Ничто, кроме гения, деймона человеческого, не сумеет ответить на загадки войны, и гений этот не может быть воспитан ни книжками, ни опытом разве что вооружён таким знанием. И когда у нации появляется свой гений, она способна вести войны наилучшим образом, но такой дар встречается реже чистых и крупных алмазов, так что история большинства войн являет нам едва ли ни один только хаос. Но если, время от времени, они выходят блистать на сцене, над смятением и случайностями вырастают порядок и план, понимаемый всеми как единственный и неоплошный. Природный честолюбец безнадёжно уступает природному бойцу, оратору, любовнику.^[48]

В войнах Мальборо, командующий непосредственно руководил делом. Те времена не знали больших формаций, таких как дивизия или корпус. Даже бригада была импровизацией, применяемой по ходу кампании. Армии часто делились на крылья. Каждым крылом руководили два генерала, пехотный и кавалерийский и каждый из них, как и главный командующий, имел в помощниках генерал-лейтенантов, а те, командиры высокого ранга, либо выполняли отдельные задачи-приказы, отданные, зачастую, в пылу сражения - либо контролировали исполнение главного плана в меру полученной ответственности. Руководство боем с той и другой стороны вели по восемь-десять старших офицеров, тесных сотрудников командующего: они не имели собственных частей в постоянном подчинении и, по сути дела, исполняли работу современных офицеров главного штаба. Так и через такое посредство командующий вёл дело, так что можно лишь удивляться как верно и действенно направлялись войска, как все изменения - зачастую радикальные - плана и боевых порядков приводились в исполнение при всём напряжении боя.

Вообразим сражение былых лет: то тут, то там поднимаются облака дыма; мечутся беглецы; солдаты в ярких мундирах расставлены по полю линиями, квадратами, прямоугольниками; и в средоточии этого, командующий: в седле, зачастую под сильнейшим огнём; он непрерывно оперирует в уме позициями и шансами каждого своего формирования и отдаёт голосом громовые приказы. Вообразим его во времена, когда войск связи не существовало, так что при командующем состояли не лишь трое-четверо генералов высшего ранга, но, по меньшей мере, двадцать молодых офицеров, специально обученных, на лучших конях; эти молодые люди умели следить за событиями и разбираться в событиях; они неотрывно наблюдали за полем, точно знали где, в каждое мгновение, можно найти любого командира, любой полк, любую бригаду. Для коротких дистанций и второстепенных приказов использовались простые посыльные - мы видим их на старых гобеленах, отличая по знаку полномочий: длинным посохам с медным навершием. И после четырёх-пяти часов боя, после тридцати-сорока тысяч смертей или увечий на каждой из сторон, в анналы военной истории вписывалось очередное, скорбное, но славное название.

И давние те дела совсем не схожи с трудами современных генералов. Мы не хотим умалить их, но ум их и дух проходят испытания в спокойной обстановке, в местах, где зачастую не слышна канонада. Они не испытывают физических неудобств; они вне опасности; они не спешат. Главе армии в два миллиона человек в десятый день безнадёжного сражения особо нечем себя занять разве что оставаться в спокойствии и хладнокровии. Жизнь его пусть и не слава ничем не отличается от жизни пунктуального, исполнительного государственного чиновника, у него куда меньше волнений, нежели у кабинетского министра, живущего между молотом и наковальней: разъярённой Палатой и раздражённой партией. Современному командующему нет нужды носить сапоги и галифе: он садится на коня лишь для укрепления здоровья в верховых прогулках. В самый разгар своих величайших сражений, когда каждый день уносит по двадцати тысяч жизней, он проводит время в томительном ожидании. Раз в час дюжина департаментских начальников осторожно кладут на его стол всякие бумаги. Между их визитами, штабные двигают флажки на его карте; может случиться и так, что однажды, вечером, сам начальник штаба нарисует на этой карте синюю линию или коричневую линию или жирную стрелку. Тягчайшие его испытания проходят по самой упрощённой процедуре. Наступать, Держаться, Отходить. Тем не менее, в резерве остались десять дивизий: должны ли мы уже сегодня отправить три из них молящему, криком кричащему фронту, или придержать до завтра-послезавтра? Стоит ли посадить их в эшелоны и отправить на север или на юг? Личные его передряги ограничиваются неприятным разговором с командармом, кого надо сместить; или неловкими объяснениями на заседании взволнованного правительства; или интервью представителю нейтральной прессы. Он меряет время в днях, зачастую в неделях. Он всегда находит досуг для официальных мероприятий, даже и в критической обстановке. Неправда, что старые баталии всего лишь разрослись в гигантских масштабах. Рост этот привёл к тому, что великое назначение гениального воителя возможно, что и к лучшему невозвратно исчезло.

Но во времена, о которых идёт наш рассказ, в день каждого сражения командующий удостоверял свою пригодность к делу, доказывая, что личные его качества - ум, характер, физические кондиции пригодны для того, чтобы поднять его персону над обычной жизнью на почти богоподобную высоту. Его вид, его спокойствие, его зоркость, жесты, тон его голоса скажем сильнее, частота биения его сердца - распространялись обаянием на всех, кто стояли рядом. Каждое произнесённое им слово падало неоспариваемым решением. Победа часто зависела от того, тронул ли он поводья, проехал ли полмили в ту или другую сторону. В любую минуту пушечное ядро или сабля прорвавшегося кавалериста могли уложить главного воителя рядом с тысячами его солдат, в изувеченную горку тел на изрытой равнине. Тот век ушёл навсегда. Духу человеческому уготованы иные испытания. Оставшиеся в воспоминаниях дела минувшего блёкнут перед новыми, замысловатыми вызовами. Но обойдёмся без лицемерия: никакие современные достижения, что бы ни благовестили нам миллионами голосов, не сравнятся с делами и личностями очень немногих и истинно великих воителей прежнего мира.

Глава шестая. Пэрские^[49] пустоши. 1702, лето.

Кабинет Анны, понукаемый Мальборо, безотлагательно выработал план открывшейся кампании - план самых активных действий на суше и на море. Мальборо предстояло отправиться в Нижние страны и искать любую возможность для решительного сражения, командуя на это надеялись соединёнными армиями Морских держав, либо, на худой конец, одними войсками на английском жаловании. Сэр Джордж Рук вместе с герцогом Ормондом должны были выйти в большую военную и морскую экспедицию против Кадиса. После захвата этой базы, но, определённо, не раньше следующего года, можно было бы взять Минорку, а с ней и господство на Средиземном море. Между тем, уже в 1702 году, при успехе с Кадисом, флот мог бы крейсировать около берегов Ривьеры, оставшись в море на все летние месяцы и оказывая небольшую, но совсем небесполезную помощь принцу Евгению. О том, что Мальборо решил привести в действие план этой морской операции, как только обрёл власть и в те дни, когда правительство было сформировано лишь частично, можно судить по следующему письму:

Мальборо Годольфину

Гаага, 4 апреля.

Не сомневаюсь, что они [голландцы] примут участие в кадисском начинании и верю, что когда мы овладеем городом, они согласятся с тем, что часть флота с шестью-семью тысячами человек может подняться до самого Неаполя и задержаться там ненадолго, на три недели. И пока эскадра остаётся в проливах, оставшиеся люди будут заняты на укреплениях Кадиса.

Далнейшее размышление подсказывает, что до возвращения домой, флот должен захватить Ла-Корунью, оставив поблизости гарнизон - если найдётся надёжное место. Чтобы узнать лучше, королева пошлёт в Ла-Корунью с пакетботом умелого инженера.

В том, что здесь написано - пока я не имею ваших инструкций - я исхожу из разговора, состоявшегося в прошлое воскресенье с секретарём Адмиралтейства.^[50]

В кругу людей, ознакомившихся по должности со смелым замыслом, поднялась жестокая оппозиция. Мы успели узнать о политических помехах, препятствовавших сухопутной кампании, однако возражения против морской экспедиции, пошедшие от некоторых высоких членов Кабинета и от сэра Джорджа Рука, зазвучали куда непримиримее. В 1701 году, в правление короля Вильгельма, кто тонко понимал морскую стратегию в Средиземноморье в связи с общим направлением войны, Рук писал: Я должен повторить своё мнение: никакая польза не уравновесит опасности, грозящей нашим большим кораблям, на обратном пути домой в зимнее время (т.е. если удерживать их в море так надолго, что кораблям придётся пересекать Бискайский залив и входить в устье Канала зимой). Теперь подстрекаемые Руком торговцы начали кричать, что Канал отдаётся на милость французов. Адмирал убедил Клаудесли Шовела - тот отвечал за Канал - чтобы тот подал жалобу на недостаток сил для исполнения порученной ответственности. Но первый человек в Кабинете опрокинул обструкцию оппонентов вместе со всей их аргументацией, и главный англо-голландский флот, имея за собой подавляющее превосходство, получил приказ идти к берегам Испании и атаковать Кадис в конце июля. В экспедицию, помимо морской пехоты, ушли восемь тысяч солдат под началом герцога Ормонда, так что флот вполне подготовился к десанту с моря и к захвату важнейшего, ключевого порта.

***

Людовик решил, что в 1702 его сильнейшая армия пойдёт в Нидерланды. Он знал, что после смерти Вильгельма республика встала перед неизвестностью и погрязла в противоречиях. Он полагал, что прежние связи между Голландией и Англией существенно истончились. Он рассчитывал, что сумеет разбить Голландию и напугать Англию, если нанесёт полновесный удар в благоприятный период временного замешательства и перебоя в отношениях между союзниками. Неприязнь тори к тяжёлой войне на Континенте и их сочувствие к якобитизму отлично знали в Версале, да и во всей Европе. Командные позиции тори в администрации Анны свидетельствовали в глазах всего света о том, что Англия вступила в период отстранённости от главной борьбы. Не стоит удивляться тому, что ни друзья, ни враги не брали в расчёт Мальборо. При французском дворе и в правительстве знали о Саре, о её отношениях с новой королевой. Они полагали Мальборо фаворитом, придворным персонажем, интриганом - не без способностей, но со значимостью, опёртой лишь на чувство королевы к его жене. Положим, он, в прежние годы, был близок к Вильгельму, но общеизвестно, что покойный король вёл все важнейшие дела сам. Как могли они, иностранцы, оценить истинное значение отношений между людьми Кокпита? Как могли они знать, кто такой Мальборо и предвидеть, что ему предстоит?

По условиям союзного договора, квота императора составила сто двадцать тысяч солдат, причём девяносто тысяч должны были быть выставлены против Франции. На деле, к середине лета он держал в Италии под командованием принца Евгения самое большее сорок тысяч, сумев наскрести сверх этого и передать на Рейн, князю Людвигу, маркграфу Баденскому всего лишь двадцать тысяч. Имперские силы умалились из-за разразившегося в Венгрии восстания, и недружелюбных, чуть ли ни враждебных намерений баварского курфюрста. В дальнейшем мы поговорим подробнее о том и другом огорчительном обстоятельстве.

Теперь уже все убедились в том, что Австрия не способна на сколько-нибудь весомое военное участие на Верхнем Рейне, так что Франция оставила этот театр без внимания, направив одну мощную армию на Евгения в Италии, а вторую против опаснейших англо-голландских войск, вставших в полной готовности в Голландии. Два маршала Франции, Вильруа и Вандом, с шестьюдесятью тысячами человек занялись делами итальянского театра. Маршал Буффлер с шестьюдесятью тысячами отборных солдат выступил против Морских держав в Нижних странах. Маршал Катина с двадцатитысячным войском присматривал за маркграфом у слияния Неккара и Рейна, прикрывая Эльзас. К началу июня обе стороны выставили на фронты около двухсот тысяч человек, и беспрерывно занимались обустройством тыла.

Прежде всего, по всем разумным соображениям, французы должны были наводнить маастрихский анклав вместе с соседним клочком голландской территории вокруг Юлиха. Маастрихт преграждал водный путь по Маасу, то есть главный путь снабжения армий, идущих на Голландию. Вместе с тем, можно было направить волну вторжения на север, пустив конвои с припасами из провинции Брабант и из Кёльна, устроив большие склады в Венлоо и Рурмонде, оставив позади и до времени изолированный Маастрихт. Разумеется, при успешном исполнении изначальных французских планов, когда голландские армии стали бы побиты, а природные голландские земли - захвачены, судьба Маастрихта решилась бы в очень короткий срок. Итак, великий король и французское главнокомандование пришли без особых сомнений к тому решению, что в самом начале сезона главная армия встанет в двадцати милях от Неймегена, в герцогстве Клевском, на узкой полосе территории между долинами Рейна и Мааса. При условии хорошего успеха в дальнейшем, их план можно было бы счесть наилучшим. Маршал Буффлер, имея первым помощником Таллара, бывшего посла Франции в Лондоне, встал у Ксантена с французской северной армией. Он опёр позиции на два длинных участка Рейна и Масса, где все крепости - кроме Маастрихта - принадлежали французам. Утвердившись в таком расположении, Буффлер начал переговоры с королём-курфюрстом Бранденбурга-Пруссии, обещая тому все земли Кёльна и Льежа, за то, что курфюрст уйдёт от союзников, оставив Голландию открытой для вторжения. Курфюрст, только что признанный императором и, по настоянию Мальборо, королевой Анной, королём в Пруссии, заигрывал с послами, и собирал войска, хотя и продолжил удерживать Голландию в подвешенном состоянии.

Крепости на Маасе и Рейне, начало 1702.^[51]

Вопрос о командующем оставался открытым, но голландцы, с одобрения Мальборо, решили начать кампанию 1702 года в середине апреля с осады крепости Кайзерверт, места невеликого, но хорошо укреплённого^[52]. Пушки Райнберга, города в пятнадцати милях к северу, не доставали до реки и не мешали навигации, так что захват Кайзерверта открывал союзникам Рейн до самого Кёльна. Более того, успех вёл к теснейшему смыканию голландцев с германскими союзниками и Империей, и, соответственно, к воодушевлению последних. Пока осадные силы Альянса стягивались у Кайзерверта, заслонившись от французов широким Рейном, за неприятелем наблюдал граф Атлонский - он лучше известен нам как Гингель - вставший со слабыми силами у Краненбурга.

Осада Кайзерверта

С самым началом осады, Буффлер выделил Таллару тринадцать тысяч человек, приказав чинить помехи союзникам под Кайзервертом - пусть даже и не удасться выручить город. Таллар не осмелился на переход реки в виду неприятеля, тем более что счёл неразумным актом открытое вторжение в германский рейх. Он обстреливал лагерь союзников из орудий, всячески угрожал их расположениям, но не мог расстроить хода осадной работы. В начале мая в Ксантен прибыл герцог Бургундский, чтобы изучать искусство войны у Буффлера и принял номинальное командование над французской армией. В присутствии принца крови от всех потребовалось особое рвение. 10 июня, когда Кайзерверт ещё держался, Буффлер повёл внезапное и быстрое наступление двумя колоннами через Клеве и Геннеп, намереваясь захватить Гинкеля. Опытного голландского солдата едва не застигли врасплох. Поступавшие к нему сведения запаздывали и грешили неточностями. Он спасся в последний момент, получив тревожное предупреждение от прусского короля, и пустившись в стремительное, безостановочное ночное отступление. На заре перед ним едва не сомкнулись французские кавалерийские клещи, но он ушёл, выиграв едва ли одну милю и полтора часа времени. Добравшись до Неймегена, полуживые войска Гинкеля - в его арьегарде шла английская бригада - приготовились к отчаянной обороне под прикрытием крепостных орудий^[53]. Но даже и теперь они могли бы не выстоять. Губернатор Неймегена ходил под подозрением - полагали, что он подкуплен французами - и город спасли бюргеры: взломав арсенал с пушечными зарядами, они выкатили и зарядили батареи. Бервик полагает, что если бы на гласисе Неймегена начался бой, французы ворвались бы в город на плечах бегущих голландцев. Но орудия, выставленные горожанами на бастионы за ночь и утро, открыли тяжёлый огонь, нанося урон преследователям. Буффлер засомневался, и, резко остановив движение, закончил тем, что отошёл и встал у Геннепа. Случай этот очень встревожил голландцев в их взбудораженном внутриполитическом состоянии. Они вполне могли бы снять осаду Кайзерверта, если бы город, по счастью, не сдался сам - 15 июня.

Краненбургские клещи

Мальборо приехал в столицу Голландии 26 мая, застав каждого в расстройстве и всех в спорах. Вопрос о верховном командовании до сих пор не нашёл решения. В июне, приехавший прусский король, стал хлопотать (не очень рьяно) о собственной кандидатуре. Никто не сомневался, что Гейнзиус с коллегами успели твёрдо решить в пользу Мальборо, но смущаются объявить это во всеуслышание. В сложившихся обстоятельствах, они попросили Мальборо не уезжать из Гааги прежде Фридриха I^[54]. Решению поспособствовали чудесное спасение Гинкеля и растущее в народе чувство опасности. Неймеген, ключ к дельте Рейна, ворота в Голландию, оказался, на несколько часов, под бесспорным и страшным ударом. После возражений Анны, вельможные иностранцы, в их числе и прусский король, более не значились в списке кандидатов. Голландцы, наблюдая близкое посверкивание французских штыков, упорно отвергали супруга английской королевы. Собственно, уже в мае они твёрдо решили, что никогда не согласятся с его кандидатурой. Теперь они медлили, а обстановка на фронте усугублялась. 30 июня Мальборо, улучив, наконец, благоприятный момент, объявил, что поедет в Неймеген, и, предположительно, встанет во главе английских войск и войск, нанятых на английское жалование^[55]. И вопрос получил немедленное решение: на следующий день Мальборо отправился на фронт с патентом на исполнение обязанностей главнокомандующего от имени и по поручению Голландской республики. В труде Кардоннела говорится: Штаты отдали приказ всем генералам и прочим офицерам повиноваться милорду Мальборо как своему командиру^[56]. 3 июля Мальборо поблагодарил голландцев в письме из Неймегена^[57]. Обозначим историческую веху: в начале июля 1702 года Мальборо получил командование над всеми голландскими, британскими и нанятыми германскими войсками, став первым генералом Великого союза. Он оставался на этом посту до конца 1711 года, в одной и той же должности, но полномочия его варьировались в зависимости от хода военных дел и разногласий между союзническими странами. Он никогда не имел власти отдавать приказы, касавшиеся всего театра войны; команды его оспаривались, выполнялись частично или для проформы во многих кругах и при разных обстоятельствах. Но на десять последовавших лет, он - будь то преданное изъявление или молчаливое, за неимением лучшего, согласие - стал главным генералом всех армий антифранцузского европейского союза. Прозорливость Мальборо, его всегдашняя готовность к уступкам, замечательные результаты военной деятельности удерживали за ним неуловимое и неоформленное, зачастую невещественное, но всегда неоспоримое первенство. Он никогда не имел случая стать генералиссимусом подобное, высказанное вслух, притязание нашло бы самую широкую оппозицию; но никто из союзников никогда не требовал заменить Мальборо другим человеком.

Голландцы решились, наконец, поставить Мальборо над своими армиями; они дали ему должную власть и назначили жалование в десять тысяч фунтов в год; Мальборо же обязался вести войну в соответствии со вполне определёнными голландскими намерениями. Они не сомневались, что нашли лучшего более того, единственного человека, подходящего для такого командования. Но позволить Мальборо воевать по собственному разумению? До таких пределов доверие голландцев не распространялось. И, как того требовала конституция республики, два члена правительства отправились с Мальборо на фронт, чтобы сопровождать командующего во всех его действиях: без их согласия не могли начаться ни один важный бой, ни одна осада. В прошлом, Штаты направляли своих депутатов даже и в ставки короля Вильгельма. Теперь наставниками и блюстителями Мальборо стали барон Хейден и господин Гелдермалсен. Все голландские генералы смотрели на двух депутатов, и Мальборо пришлось вести свою первую кампанию со всем тщанием и умением, но в предписанных ему пределах. Мы покажем читателю, как портила и губила планы Мальборо такая система. Не стоит, впрочем, думать, что вред этот коренился в личной робости депутатов. Они получили от голландского правительства точные инструкции: не рисковать в сражениях, если от сражения можно уклониться; руководствоваться благоразумиеми умеренностью во всякой стратегии и тактике. Мальборо прилагал неустанные усилия к убеждению депутатов, стараясь отвратить их от этих инструкций: и мы увидим, как он искушал и вдохновлял их к этому. Гелдермалсен, зеландец, в прошлом посол в Англии, вскоре подпал под обаяние Мальборо, и пылко защищал права английского генерала от всех, в том числе от собственных сограждан.

Когда новость о назначении Мальборо командующим дошла до войсковых расположений, среди обойдённых голландских генералов поднялось бурное негодование. Гинкель требовал, по крайней мере, поочерёдного командования. Опдам, Оверкерк и Слангенберг считали заморского назначенца ниже себя и по заслугам, и по военному опыту. Он, доказывали генералы, никогда не учился военной науке, а значит, не имеет прочных знаний. Он получил желанное назначение в силу дворцового фавора, политических интриг; его возвысило дипломатическое влияние, цепь случайностей, взаимоуничтожение притязаний иных и лучших людей. По большей части, они говорили правду но сверх того была и иная правда.

Прибыв в Неймеген, Мальборо, поначалу, держался весьма отстранённо. Он заседал в военных советах как молчаливый наблюдатель. Он, главная персона, выказывал спокойную уравновешенность. В ответ на поздравление Годольфина, он ответил: Занятое мною место стало бы куда сподобнее, когда бы обошлось без споров и с меньшими волнениями; но терпение всё превозможет. Он был почтителен и сдержан с Гинкелем и прочими голландскими генералами. Куда теснее он сошёлся с командирами наёмных иностранных частей. Вскоре армия поняла, что вопреки прежним настроениям в союзническом лагере, новый командующий не расположен к осторожным методам ведения войны. Его заметно огорчал план кампании: пассивная оборона по границе, с возможным если удастся захватом нескольких бельгийских крепостей. Говорили, что у нового начальника странные взгляды на войну. Что Англию не интересуют мелкие стычки и ограниченные цели. Что Англию не интересует ни тот город, ни этот. Что английские войска пришли в Голландию для уничтожения французской армии, для генерального сражения, для того, чтобы привести Людовика к покорности на поле брани. Что Мальборо не расположен объяснять своей королеве, зачем союзная армия ходит, будто на привязи, около ворот Неймегена, позволяя врагу жить в своё удовольствие в дружелюбных областях между Маасом и Рейном. Не прошло и недели со дня прибытия Мальборо в войска, а армия уже знала: новый командующий требует от правительства Нидерландов самых решительных действий.

Мальборо Годольфину

Дюкенбург, 13 июля 1702.

Стыжусь писать из этого лагеря, так как мы должны были бы выйти отсюда три-четыре дня тому назад; но страхи голландцев за судьбу Неймегена и за Рейн создают те трудности, что когда мы желаем принять решение, мы должны обратиться в Гаагу, а Штаты, в свою очередь, не могут прийти ни к какому решению, но лишь затрудняют дело, оставляя его на усмотрение старших офицеров с присовокупленной рекомендацией заботиться, в первую очередь, о Рейне и Неймегене Но если страхи за Неймеген и Рейн не воспретят нам похода в Брабант, они [враги] попадут в неловкое положение: им придётся сообразовывать свои движения с нашими, в то время как теперь мы действуем с оглядкой на них^[58]

Его намерения волновали лагерь и полошили Гаагу. Гейнзиус пользовался непрочным авторитетом, все голландские партии испытывали сильнейшие тревоги, так что убедить их в пользу любой наступательной операции было очень трудно, если вообще возможно. Они встали словно третья, сильная армия между Мальборо и неприятелем, возбраняя ему любые движения, могущие обнажить Неймеген. Они не спускали глаз с армии. Но Гелдермалсен поддержал Мальборо. 9 июля он написал Гейнзиусу:

Молю вас во имя Бога: окажите милость, работайте неустанно, чтобы решиться хоть на что-то действенное; в бездействии мы потеряем всё Мой лорд Мальборо не может без живейшего огорчения смотреть, как он, глава сильнейшей армии привязан к городским воротам сосуществуя вместе с неприятелем на союзнической земле. Англия едва ли поймёт такой образ действия, и непременно обвинит наше правительство в недееспособности.^[59]

Продолжительные споры шли и в столице, и в лагере. Тем временем, к Неймегену отовсюду подходили подкрепления; к 6 июля армия, собравшаяся в Дюкенбурге серьёзно окрепла, пусть и оставшись несколько меньше французской, так что Мальборо уверился, что властвует положением. Он устроил большой смотр: перед командующим прошли шестьдесят тысяч солдат - отлично обученные, полностью экипированные и подготовленные бойцы под командованием опытных, старослужащих офицеров. 15-го Мальборо со всеми силами проделал марш в направлении на врага, разбив лагерь на Маасе, около Грейва. Неприятель стоял всего лишь в семи милях. Он нашёл время написать Саре:

Джон Саре.

17 июля, 1702.

У нас стоит сильнейшая жара; надеюсь, фрукты в Сент-Олбансе прекрасно вызреют этим летом. Ты там, и можешь вообразить, как счастлив был бы я гулять вдвоём с тобою. Никакие удовлетворённые амбиции не возместят мне разлуки. Я хочу, чтобы ты соблюдая должный такт говорила бы в каждом письме к королеве о моей преданности, о том, что я служу ей всем сердцем и душой. Я либо в седле, либо целыми днями отвечаю на письма: ведь помимо военных дел, я переписываюсь с Гаагой и со всеми местами, где её величество держит послов. И если бы не моя преданность королевской службе, я давно бы уволился: ты ведь знаешь о том кто бы мог подумать! как я не люблю писанины.^[60]

Казалось, ближайшей целью наступления может стать осада Райнберга, но Мальборо решил, что пока армия в походе, он может рассчитывать на большее. Отличное состояние армии после испытания сил маршем, избавило войско от гнетущих настроений слабости и неуверенности, истерзавших солдат в скученном топтании под Неймегеном. Мальборо в первый раз командовал большой армией, и, тем не менее, был совершенно уверен в себе; а глядя на своего командующего, в себе уверилось и всё войско. Но голландские генералы упрямились, а голландское правительство колебалось. Мальборо потратил две недели на то, чтобы убедить их в пользе следующего движения. Возможно, имея свободу рук, он пошёл бы напрямую в Брабант, на Антверпен. Но он знал, что Генеральные Штаты никогда не позволят ему как они заявляли оставить свои провинции без защиты. Тем не менее, у него был и иной план, сулящий изрядный выигрыш. Мальборо увидел, что самоуверенный и дерзкий Буффлер стоит на уязвимой позиции.

В шестидесяти милях позади грозного французского фронта стоял Маастрихт: сильный, непокорённый город с обильными запасами, он словно призывал друзей двинуться к нему с севера. Движение большой армии на Маастрихт создавало угрозу коммуникациям Буффлера, и можно было ожидать, что он, не теряя времени, поспешно отступит в Брабант. Ему оставался выбор: покинуть Масс, оставив на произвол судеб три французские крепости: Венлоо, Стевенсверт, Рурмонд - либо драться и побеждать. И Мальборо, не тревожа голландцев ненужными предупреждениями о второй возможности, настаивал, чтобы ему разрешили уйти от Неймегена на юг. И даже здесь, когда речь шла об ограниченном манёвре, ему пришлось выдержать изнурительную борьбу. Ему пришлось убеждать не только генералов, кто, как Гинкель, негодовали на доставшееся Мальборо командование, но толпу взбудораженных голландских вельмож и чиновников. Он взял нескольких таких людей с собой, на рекогносцировку позиций Буффлера и там, указывая на длинные линии французских палаток, заметил: В скором времени вы избавитесь от такого тревожного соседа.

Надежды на райнбергский проект увядали из-за запаздывания осадных материалов, промедление грозило обернуться бесплодной потерей времени, и Мальборо сделал Штатам предложение, способное и унять их страхи, и поставить его и их перед худшими опасностями. Он предложил разделить армию. Гелдермалсен засновал между ставкой и Гаагой. Если мы последуем тому, что он почитает за лучшее писал Мальборо Годольфину 20 июля,

французы получат реальный шанс побить нас. Но я, сегодняшним вечером, уступив до последнего предела, предложил им оставить двадцать кавалерийских эскадронов и восемнадцать пехотных батальонов в траншеях перед Неймегеном, и идти с прочими силами на Маас; либо двигаться всей армией на Клеве, вклиниться между Венлоо и французами и атаковать их, если это представится возможным.^[61]

В конечном счёте, потратив десять дней важнейшего времени, он взял верх - сказались учтивость Мальборо и исходящий от него флюид уверенности. Голландцы не верили в то, что предложенный марш вынудит Буффлера к отступлению, но согласились на эксперимент. В последнюю минуту план едва не расстроился. Прусский и ганноверский контингенты пришли с приказом ни при каких обстоятельствах не пересекать Мааса. В таком случае заявил Мальборо они могли бы вообще не приходить. Услышанный в Берлине протест Мальборо возымел действие с учётом того обстоятельства, что тот же Мальборо совсем недавно исхлопотал у королевы Анны признание курфюрста Пруссии прусским королём. 26 июля Мальборо, под предлогом фуражировки, навёл три моста и перевёл пятьдесят тысяч людей, включая английские части, на левый берег Мааса. Той же ночью и несколькими следующими днями он шёл строго на юг. Днём 31-го он захватил маленький пограничный гарнизон и триста человек в замке Гравенсбрюк; вечером пришёл в Сен-Хуберт Лилль и остановился, покрыв в общей сложности сорок миль. Что же предпринял противник?

Противник повёл себя в точности так, как обещал голландцам Мальборо. Результат не заставил ждать. Мальборо, по безыскусным словам капитана Паркера: заставил неприятеля уйти из лагеря и плясать под нашу дудку^[62]. Он захватил инициативу. Как только Буффлер понял манёвр Мальборо, он немедленно снялся с лагеря у Клеве, пошёл самым скорым маршем к Рурмонду, и вызвал к главной армии откомандированные части Таллара. 28-го он был в Рурмонде, с тревогой ожидая подхода Таллара. Первая проба манёвром вполне продемонстрировала Буффлеру всю уязвимость его позиции на Массе, с вражеским Маастрихтом за спиной. Теперь ему приходилось заново налаживать связь с прочной базой в Брабанте. Но чтобы сделать это, он должен был обойти фронт Мальборо. По словам Паркера, Мы вклинились между ними и домом, и у них не было иного пути домой, кроме марша по пустоши, что находилась в полулиге от нашего лагеря^[63].

Удар Мальборо на юг.

30 июля Буффлер, за неимением иных возможностей, повернул на запад и начал опасный переход. Читатель поймёт из схемы, что две армии сходились почти под прямым углом, и что дело шло к серьёзному бою. Буффлер оказался в опасном положении: он, ускользая от союзников, целый день шёл с открытым правым флангом, подставленным под кинжальный удар Мальборо. Ему пришлось совершить фланговый марш поперёк фронта наступающей армии, в предположении, что противник непременно атакует его в самый разгар затруднительного манёвра. Он не мог знать, как много войск идёт с Мальборо, оставил ли тот если оставил сколько-нибудь от своих сил позади, чтобы успокоить голландцев. Могло оказаться, что союзники наваляться на Буффлера полной силой в семьдесят тысяч и именно в тот момент, когда француз не сможет встретить их в правильных порядках. Помимо прочего, сильнейшая вражеская крепость Маастрихт с её большим гарнизоном сильно сужала Буффлеру пространство для манёвров. Расстояние между армией Мальборо и Маастрихтом сократилось до каких-то двадцати миль. Буффлер решил рискнуть. Тем временем, к Мальборо подошла английская артиллерия с эскортом в два батальона всего тридцать четыре пушки и четыре гаубицы, или половина всей армейской артиллерии.

Мальборо видел в отношениях с голландцами фактор критической важности мы можем понять это из его письма Годольфину, написанного утром 30-го.

Мальборо Годольфину.

Лагерь у Хамонта, 30 июля 1702 года.

Сегодняшним утром у меня остаётся совсем немного времени [для писем] так дневной марш придётся, по всей видимости, сообразовывать с движениями французской армии. Если они выйдут из Верта, где, как мы знаем, сейчас находится их лагерь, мы постараемся всячески затруднить им переход [т.е. будем атаковать]. Если они останутся в лагере, чего, судя по всему, не случится, мы должны будем встать между ними и Демером. Они вернулись из-за Мааса, а это значит, что наши движения уже возымели желаемый эффект, но если бы мы начали раньше, дела обстояли бы лучше. Но Голландию обуревают самые сумасбродные опасения: они боятся за Нимвеген, боятся и того, что враг перейдёт Рейн и страхи эти могут испортить всю кампанию. Надеюсь, мы вынудим неприятеля оставить Маас, после чего сможем осадить Венлоо и поставить [нашу] армию до конца кампании на их землях. Если они хотят добиться чего-нибудь этим летом, они должны действовать именно сегодня, когда мы идём по открытой пустоши и, по сравнению с тем, что было три дня назад, стали слабее на шестнадцать пехотных полков. Пора выходить, так что я сажусь в седло, и помечаю письмо местом, где мы должны встать вечером. Французы ближе к этому месту, чем мы, но я не думаю, что они осмелятся [на бой]. Но пускаясь в этот переход, они должны знать, что мы не станем уклоняться от встречи. В следующем письме я смогу сообщить вам, какое из решений они сочли для себя лучшим - им придётся либо уйти с Мааса, либо оставить Брабант^[64].

В этом сухом письме сквозит сдерживаемое возбуждение: всякий почувствует, как автор, садясь в седло с надеждой, что через несколько часов впервые в жизни станет командовать большим сражением, порывается оставить некоторую запись о положении дел и своём настроении. Он нечасто поддавался подобным порывам. Мы знаем всего пару примеров, когда он, можно сказать, глядит на себя и своё внутреннее состояние со стороны. Мы можем понять, какое напряжение испытывал он в то утро. На деле, кульминация отсрочилась.

Мальборо с первых дней желал привести дело к тому решительному исходу, когда французы вопреки своему нелёгкому положению, и голландцы вопреки всем сомнениям вынужденно сойдутся в бою. Теперь он вёл армию в контакте с неприятелем, зарабатывая военный авторитет. С каждым днём пришет Гелдермалсен - он всё более давал всем понять, кто здесь командующий; в то время как в Неймегене даже и не пытался действовать сверх того, что было решено генералами^[65]. Он рассчитывал, что если голландцы воочию увидят редкий шанс, и осознают, что получили случай захватить врага, оказавшегося в явно невыгодном положении, он сумеет склонить их к сражению. Но он обманулся в рсчёте. Вечером 1 августа, остановившись в Малом Брейгеле, Мальборо увидел, что время пришло. Он объявил голландским депутатам, что завтрашним днём намерен атаковать Буффлера со всей армией. Мы не знаем, надолго ли затянулись уговоры но, в конце концов, депутаты согласились. Обозы отослали назад; союзники выстроились в боевой порядок. Рассвело; Мальборо, сидя в седле, готовился отдать сигнал к атаке; уже видны были головы французских колонн, приближавшихся с юга они шли почти в лоб, на самые линии Мальборо. А затем разразилась мучительная сцена. Накануне депутаты дали согласие: теперь, когда готовы были прозвучать невозвратные команды, отозвали его. Они осознавали шаткость своего положения. Они не диктовали условий они умоляли Мальборо не отдавать случаю судьбу армии. Должно быть, он, Мальборо, прав в своей стратегии, но никто не поручится, что он, Мальборо, выйдет из сражения победителем. Всегда есть риск поражения; бой, несомненно, чреват тяжёлыми потерями. Помимо прочего, теперь депутаты услышали то, о чём Мальборо знал ещё вчера: позади и неподалёку от Буффлера стоит Таллар, а значит, вражеская армия превосходит по численности союзническую. Они заклинали Мальборо, чтобы тот позволил им отменить ночное решение.

Любой человек, знакомый с военным делом, поймёт, какие тяжёлые минуты пришлось пережить командующему. Но коалиционными войсками нельзя управлять как армией единого государства. Командующий, совладав со своими чувствами, склонился перед мольбами. Битвы не состоялось, однако он взыскал с депутатов. Они сказал Мальборо должны ехать с ним; пусть сами увидят, какой стал упущен случай. Депутаты поехали, и всё утро 2 августа наблюдали, как французская армия множество солдат в ужасном беспорядке течёт наперекрёст их фронтовым линиям, подставляя фланг. Депутаты досмотрели недвусмысленное зрелище до конца, а затем согласились с тем, что потеряли замечательный шанс. Но следующий случай не заставил ждать. Вечером того же дня, 2 марта, после долгого дневного марша, французам пришлось стать лагерем у Зонховена, где оказались в худшем, нежели в начале дня, положении.

Мальборо понадеялся, что после утренней демонстрации получил свободу отдавать необходимые приказы, и вновь стал настаивать на завтрашней атаке. Но депутаты опять не осмелились на грубое нарушение инструкций.

Упущенную возможность подтверждают и военачальники противной стороны. Бервик, со всей его военной опытностью, оценивает обстановку так же, как и Мальборо:

Граф Мальборо предполагал встретить нас на проходе по Пэрскому дефиле, и мы никак не могли уклониться от боя на пустошах, но депутаты Генеральных Штатов категорически воспротивились этому, и, тем более, воспретили ему атаковать нас в лагере у Зонховена. И это стало для нас большой удачей: ведь мы оказались на позиции, где непременно стали бы биты, не имея возможности двинуться с места, потому что левый фланг оказался на очень высоких холмах, а правый увяз в низине глухого мешка между двумя речушками^[66].

Отступление Буффлера с Мааса позволило Мальборо вызвать к армии шесть тысяч человек, девять батальонов, из войск, оставленных для прикрытия Неймегена. Когда эти силы подошли, он получил отчётливое преимущество. Но запрет на сражения остался в силе и Буффлер, ещё недавно воинственный и грозный, сумел выбраться в Брабант. Он не проиграл ни одного боя, но вынужденно отдал Маас со всеми крепостями; Людовик обязал его защищать три района - Буффлер очистил два из них. Мальборо решил первую задачу своей кампании 1702 года.

Среди всех испытаний он находил отдохновение в письмах к Саре о всех делах, великих и незначительных. * Завтра мы не выходим, так что я написал лорду Черчиллю [сыну]. Если тебе не понравится это письмо, пришли мне такое, какое ты желала бы получить для него от меня. Судя по всему, дети относились к епархии Сары, либо речь идёт об ответе на послание сына, пожелавшего попасть на войну. Сегодня, после семи-восьми дней, я, наконец-то, получил толику отдыха, но не желаю проводить время в кровати, и сел за письма к тебе и дорогим моим детям. Ты не пишешь жалуется Мальборо ни о том, как прошли выборы в Сент-Олбансе, ни как поживает мой сад, о котором я не устаю вспоминать Убедительно прошу тебя не переживать о том, что ты запаздываешь с отчётами: мне лучше вовсе не иметь этих отчётов, нежели обязывать тебя писать их тогда, когда это для тебя хлопотно. Он просит Сару разузнать, что можно сделать для Куранта - одного из его помощников. Неразумно ожидать, что королева вспомнит о своём намерении сделать [для него] что-то вместо теперешнего положения пажа на чёрной лестнице; но раз ему выпало счастье принадлежать к роду бедного герцога [покойного герцога Глостерского], я хочу, чтобы ты узнала, есть ли какой-то способ помочь ему; и то, что он состоит при мне, не должно стать препятствием для обретения им с чьей-то помощью иных средств к существованию. Он много пишет о созыве нового парламента. Собравшись в октябре, они доставят великую пользу её величеству в рассуждении внутренней политики: всякий поймёт, как новый парламент вместе с её величеством предан общему делу... Пока же понятно, что Австрия не выполнит своих обязательств. Он надеется, что коммонеры и пэры получат своевременное уведомление, и не успеют разъехаться по осени в деревенские поместься. Он считает министров глупцами за то, что те отъезжают в деревни, надеясь на спокойные каникулы, в то время, когда парламент станет со скорой неизбежностью созван. Он настаивает: Боюсь того, что при проволочке, если не будет дано скорого уведомления, Сандерленд и множество его друзей не считаясь или не понимая всей великой пользы раннего созыва для королевы и общего дела, посчитаются с одними лишь собственными удобствами и предпочтут удобную жизнь в своих графствах парламентским заседаниям. Он пишет, что 76 (? Харли) огорчится, если, настроившись на деревенский отдых, вынужден будет вернуться к парламентским делам.

В этих бессвязных фрагментах прорываются две фразы, показывающие нам то, что на деле и неотвязно бередит его ум. Последние три-четыре дня стали очень нелёгкими, я вынужден был приложить большее усердие, нежели способен вынести. И, позже, Молю, уверь королеву в моей почтительной преданности. Позавчера я надеялся, что смогу сослужить ей некоторую службу^[67].

Расскажем о причине второго разочарования. Людовика поразила потеря Мааса и оккупация врагом больших территорий Испанского Гельдерланда и Льежского епископства. Он не привык к таким оплеухам. Он послал внуку, герцогу Бургундскому, настоятельные инструкции: действовать с величайшей энергией, заботясь, прежде всего, о том, чтобы удержать Венлоо и другие оставшиеся теперь в изоляции французские крепости на Маасе. Мальборо с армией, прозванной конфедератами великой армией остался стоять на пустошах Пэры, получая снабжение замысловатым способом. Путь по Маасу перекрывали невзятые французские крепости. Приходилось пополнять запасы либо из обильных складов Маастрихта, либо конвоями из Неймегена и Буа-ле-Дюка: английские солдаты пророчески назвали этот город Бойлдаком^[68] - такое же имя дадут этому месту английские солдаты Великой войны.

Буффлер, побуждаемый Бервиком и понукаемый королём, потщился оборвать коммуникации Мальборо с севером и пошёл на Ритховен, выслав Бервика к Эйндховену. Он шёл 9 и 10 августа, и марш его никак не обеспокоил Мальборо. Наоборот, Мальборо увидел здесь очередную возможность выманить французов и заманить голландских депутатов в положение, где им, поневоле, придётся дать согласие на бой. И он приступил ко второй фазе этой двойной игры, где призом было сражение.

В это самое время к армии из Бойлдака спускался большой конвой, с хлебом и золотом: семьсот-восемьсот повозок под эскортом лорда Альбемарля молодого Кеппеля, друга Вильгельма. Буффлеру и Бервику, в их новой позиции, представилась возможность удобно перехвотить конвой. Мальборо обернул фронт в направдении Хамонта, и послал голландского генерала Опдама (о нём мы расскажем позже и сможем сказать мало хорошего) к Хамонту, с шестью тысячами человек, для встречи и сохранного провождения Альбемарля с конвоем. Мы можем не сомневаться в том, что он использовал и конвой, и Опдама, как две блесны разного типа и размера, надеясь выманить врага к генеральному сражению. Утром 16 августа конвой тесно сошёлся с Опдамом, а Бервик - с обоими и изготовился ударить по обоим. Буффлер спешил вперёд с главными силами; Бервик изготовился ударить по Опдаму - врагов разделяла всего лишь миля но тут Буффлер понял, что на его фланг стремительно идёт Мальборо со всей армией. Маршал отозвал негодующего, артачащегося Бервика и быстро пошёл назад, подальше от опасности. Рыба слишком рано разглядела крючок. Мальборо отошёл на юг и попытался добиться своего со второй попытки. Он удержал соблазнительный отряд Опдама позади себя, на достаточном отдалении, надеясь повтороно приманить французов.

Буффлер шёл три дня, поворотясь спиною к Голландии. Мальборо отступал в сторону Франции. Когда армии равны, отступающий генерал непременно остановится и обернётся для боя, так как сам выбирает удобный момент, а значит, может найти и удобное поле. Три дня оживившиеся французы гнали перед собой противника - тот явно отступал, удаляясь от дома и путей снабжения. В полдень третьего дня французская армия выходила из трудной местности на пустошь Хелхтерена, на широкое пространство отлично пригодное для действий кавалерией - и у Мальборо было преимущество в этом роде войск. И тут французы увидели, что союзническая армия, вопреки ожиданиям, выстроилась в боевой порядок, и готова к немедленному сражению. Фронт повернули даже и голландские депутаты. Любой мог понять, с каким преимуществом можно атаковать французов теперь, пока они выбираются из узких проходов, кустарников и болот. Депутаты дали разрешение; командующий - с позволения сказать - отдал приказы. Противники начали артиллерийскую перестрелку, с обеих сторон стали ранены несколько сотен человек.

Второй выпад.

Опдам, получивший усиление в десять тысяч солдат, встал на правом фланге; в пять часов он получил приказ атаковать левое французское крыло, то есть бить туда, где были отчётливо видны расстройство и трудности неприятеля. Но голландский генерал повёл себя одинаково с голландскими депутатами: сославшись на состояние грунта, он за три часа не сделал ни единого отчётливого движения. Стояла и основная армия - её наступление зависело от успеха Опдама. Потом спустилась ночь, и французы смогли завершить развёртывание под прикрытием темноты.

Положение на следующий день, 24 августа, стало уже не столь благоприятным, но Мальборо всё-же решил возобновить дело. Теперь воспротивились депутаты. Они вполне осознали упущенные выгоды вчерашнего дня, но теперь шансы почти уравнялись. По их мнению, стоило выждать ещё день. Если Буффлер атакует, с ним надо драться, но если нет дело надо обдумать, отложив до завтра. Завтра ответил Мальборо мсье де Буффлер уйдёт. Так и случилось. Кичливая французская армия пишет сержант Миллер не медля отказалась от дальнейших попыток и легла навзничь^[69]. Преследование английской кавалерией принесло лишь малые успехи. Тем кончился второй кризис кампании. Так стал потерян второй шанс.

Мы обязаны Эйлсбери наброском, где Мальборо, в один из тех дней, высвечен так, что становится близким и понятным нам человеком. Граф обратился к Мальборо за разрешением приехать к нему на фронт, желая лично и настоятельно просить об отпуске в Англию по частным делам. Мальборо ответил в письме, что лучше этого не делать и вы можете понять причину. Он описал себя, как человека окружённого офицерами, кого он знает как моих врагов. И Эйлсбери послал на фронт своего секретаря, мистера Уэста с письмом. Секретарь нашёл Мальборо под орудийным огнём стоящим в кругу генералов. Бомбардировкой отмечали день св. Людовика. Секретарь, сопровождаемый компаньоном, приблизился. Мальборо узнал его и, отвернувшись от своих подчинённых, сказал: Мистер Уэст, всегда услугам вашего лорда. Видите, теперь я не могу писать, но пошлю в Аахен курьера. Затем он предупредил, что здесь опасное место. Мистер Уэст откланялся и отошёл немного назад вместе с компаньоном. Раздался долгий свист, потом ужасный звук: снаряд оторвал голову компаньону мистера Уэста. Тогда секретарь посчитал свою миссию завершённой и неуместной пишет Эйлсбери в таком горячем деле; конечно же, он сильно перепугался^[70]. День св. Людовика приходится на 25 августа и Эйлсбери, несомненно, имеет в виду 1702 год. Тем самым, мы можем отнести этот инцидент к столкновению армий у Хелхтерена.

Стеснённый обструкциями Мальборо подавил свой гнев. Как отмечалось прежде, человек этот никогда не испытывал недостатка в планах, и постоянно обдумывал множество вариантов дальнейшего действия, с лёгкостью выбирая между ними, так что не слишком горевал при неудаче какой-то из комбинаций он был не из тех генералов, кто лелеют одну излюбленную схему. Он твёрдо знал, что если ему не позволят прийти к победе некоторым путём, он обязательно отыщет другой. Тем не менее, он получил злой опыт.

Он писал Годольфину из Хелхтерена 27 августа:

У меня есть более чем весомый повод для жалоб: десять тысяч человек на нашем правом фланге медлили двинуться после получения моих приказов: иначе, уверен, мы одержали бы нетрудную победу, поскольку левый фланг неприятеля был в полном беспорядке. Я, впрочем, думаю, что в интересах её величества не стоит упоминать об этом, как вы можете видеть из моего письма Штатам. Но мой лорд Риверс, и почти все старшие офицеры правого крыла были со мной, когда я посылал приказы, так что их, никакими стараниями, нельзя будет удержать от толков

Осада Венлоо открывается завтра

Я так расстроен, что не стану более портить вам настроение, и не уверен, что смогу удержать себя в руках при дальнейшем писании; но, верьте, я уважаю и люблю вас, мою леди Мальборо, моих детей и готов умереть за королеву.^[71]

И всё-же одно обстоятельство вышло за предел его терпения. Ему было непереносимо, что Бервик, родственник, человек, высоко чтимый Мальборо за достоинства военачальника - да и Буфлер - могут теперь предположить, что он по своей воле отринул прекрасные шансы и побоялся увенчать комбинационные игры схватками. Профессиональная гордость и военный нрав Мальборо громко заявили о себе. Нам остались сведения о странном спектакле: командующий союзнической армией извинился перед своими противниками за то, что не атаковал их при двух оказиях, когда - и они видели это - обязан был, по канонам военного дела, поставить всё на карту. Мальборо самым нешуточным образом послал к Буффлеру и Бервику трубача с письменными изъявлениями почтения и уверениями, что осечка с боем произошла не по его вине. И они поверили ему, как доподлинно видно по их манёврам во многих критических обстоятельствах этой и следующих кампаний. Не стоит судить, и никто не ответит, был ли он мудр в такой искренности или нет. Это просто любопытная подробность.

Глава седьмая. Крепости Мааса. 1702, осень.

Мальборо пришёл к вынужденному выводу: ему - по крайней мере, теперь - не дадут завязать боя при любых, даже и самых благоприятных обстоятельствах. Немногим дано понять, как страдает душой генерал, попавший под неусыпный присмотр, вставший в стреноженном состоянии перед врагом равной силы. Если читатель припомнит знаменитые уроки, преподанные миру Фридрихом Великим и Наполеоном, он поймёт, насколько Мальборо-военачальник опередил своё время. Прежние, пусть и тяжёлые, продлившиеся сорок лет фландрские кампании, неизменно сводились к спору о том, кто станет обладателем той или другой крепости из многого числа местных фортеций, стороны притязали на одни лишь географические выигрыши. Судя по всему, правительства и командующие, не помышляя о разгроме противника в сражении, довольствовались вялотекущим процессом: генералы, повинуясь предписаниям, вели методические осады, правильно управляли запасами, исполняли иные, описанные в учебниках, процедуры, а стенавшее под непосильными налогами население тешилось свежими и благостными новостями с фронтов. Один лишь Тюренн и тот от случая к случаю искал развязку в битве. Мысль о сражении, предпринятом в благоприятных условиях против главных сил врага, стала общим местом военной науки в девятнадцатом столетии, и развилась до страшного логического конца в двадцатом. Мальборо принуждали вести войну по канонам конца семнадцатого века. Он должен был демонстрировать, манёврировать; заниматься осадами крепостей, удерживать контроль над районами фуражировки. Он должен был вести войну по навязанным правилам. Итак, ему запретили вести свою войну, и он стал исполнять службу так, как было дозволено. И раз уж ему разрешили брать крепости Мааса, он приступил к осадам крепостей Мааса, пережив и на этом пути множество обманутых ожиданий.

Мальборо Годольфину.

Эвербеек, 21 августа 1702.

Вот уже восемь дней как мы отослали отряд под Венлоо; а между тем, прошлой ночью пришло письмо из Грейва, от господ Гелдермалсена и Когорна: они пишут, что к осаде невозможно приступить до начала следующего месяца из-за нехватки пороха и прочего. Мы получим огромную выгоду, отобрав Венлоо, да и Штаты желают получить этот город, но я опасаюсь того, что мы из-за беспечности голландского правительства упустим всякий шанс для штурма, а значит и результат всей кампании. Я отправил настоятельнейшие письма в Гаагу и, верю, объяснил им, какой силы скандал непременно разразится, если осада станет сорвана из-за дурного хода необходимых приготовлений: при том, что они обещали мне полную готовность ко 2-му числу этого месяца по старому стилю [13 августа]. То, что я пишу здесь о Венлоо и голландцах адресовано лишь вам, королеве и принцу общее дело и дело её величества требуют дружбы с этими людьми - но я надеюсь, что в наступающие зимние месяцы, пенсионарий, человек умудрённый, придаст делам должный ход, сумеет объединить голландские партии, а затем всё и непременно обернётся к лучшему.

Два дня назад я получил от господина Шметтау, представителя прусского короля в Гааге прилагаемое письмо, откуда вы узнаете, сколь доволен король, совершив обряд дозволенный ему любезностью её величества. Мы уже извлекли из того пользу: осада невыполнима без его войск, а он не дал бы войск, не удовлетворившись сказанным способом; и только получив предварительное в том ручательство, обязал барона Хейдена повиноваться мне во всём по ходу кампании; барон, соответственно, перешёл со всеми войсками Рейн и обещал мне приступить к осаде Венлоо на нашем берегу Мааса, в день, мною назначенный. Вместе с тем, он затруднился вести осаду под командованием лорда Атлона [Гинкеля]: по этой причине Штаты сменили командующего, прислав на место князя Саарбрюкена с кем барону не поспорить

Долгожданный конвой из Бойлдака пришёл к нам вчера, так что мы можем выйти назавтра и идти весь следующий день к Дисту пока длится подготовка к осаде Венлоо, мы можем ходить, куда нам заблагорассудится и намерены в завтрашнем марше затруднить, если не пресечь, движение вражеских конвоев или вынудить французов совсем уйти из окрестностей Бойлдака.

Все компетентные люди одинаково понимали значение Венлоо. Голландцы и французы ценили этот город, как особо важный пункт, и Мальборо не зря говорит про результат всей кампании. В то время Венлоо был сильнейшей из трёх французских крепостей на Маасе, к северу от Маастрихта. Казалось весьма возможным, что падение Венлоо, событие стратегического значения, решило бы и судьбы Рурмонда со Стевенсвертом. 29 августа принц Нассау-Саарбрюкен усиленный Опдамом до, всего, 32 батальонов и 36 эскадронов, замкнул кольцо осады. Мальборо с оставшейся частью армии около сорока пяти тысяч человек - встал в Аше. Оттуда он мог зайти во фланг Буффлера при любой попытке последнего двинуться на помощь Венлоо. Здесь и опять сказалось всё значение Маастрихта. Мальборо, имевший рядом первоклассную крепость с обильными запасами, мог рискнуть коммуникациями с Голландией, но Буффлер, решив двинуться на север, мимо правого крыла Мальборо, рисковал вдвойне: его могли принудить к сражению, его могли перехватить на марше. А если бы французский маршал выбрал иную альтернативу, то есть перешёл бы на правый берег Мааса и попытался бы выручить крепость обходящим движением через Лимбург и Аахен, он немедленно оголил бы для вторжения весь Брабант. Всякий, кто потрудится изучить карту, поймёт, насколько, при любом обороте событий, удобен Аш.

Мальборо прикрывает осаду Венлоо

Теперь Людовик XIV слал принцу Бургундскому настояния от своего имени и всей королевской семьи, призывая к смелости в стараниях спасти Венлоо. Принц употребил всё влияние, но упрямый и здравомыслящий военный совет решил, что позиция армии Мальборо и трудности со снабжением едва ли одолимы; генералы смогли ответить лишь утешениями, и обещать диверсионное действие осаду Хюлста, маленького голландского городка между Антверпеном и Остенде, на другом конце театра.

За тем прошли две недели. Поначалу осада Венлоо шла очень медленно. Мальборо, как мы видели, жаловался на голландцев в секретной переписке. С учётом важности предприятия, все распоряжения были отданы загодя, но после установления блокады города выяснилось, что ничего не готово к сроку. Осада шла вопреки всем расчётам, с многодневными отставаниями от подготовленного плана - запаздывали тяжёлые батареи с амуницией; гражданская рабочая сила не успевала с закладкой траншей, медленно шли необходимые для дела сапёрные и минные работы. Депутат Когорн, сам умелый инженер, специалист по осадным работам вскоре рассорился с голландскими генералами; каждый обвинял каждого в задержках. Мальборо, лишившись многих выделенных для осады сил, оказался существенно слабее Буффлера. Он стоял в постоянной готовности, не спуская глаз с противника. 13 сентября Буффлер пошёл к Тонгерену, встав в каких-то десяти милях от Льежа, и Мальборо, двинувшись на юг, занял позицию между французами и Маастрихтом, так что мог свободно получать снабжение с севера и из окрестности.

Мальборо Годольфину.

Аш, 31 августа 1702 года.

Слава богу, погода сверх всяких ожиданий стоит отличная, так что мне не терпится услышать канонаду орудий, прибывших под Венлоо: крепость в блокаде с прошлого понедельника, но до подхода артиллерии больших успехов не предвидится. Англия прославилась неаккуратностью, но если бы кто-то из наших стал виновником хотя бы и половины того, что я вижу здесь, парламент со всей неотвратимостью и справедливостью стёр бы его в пыль^[72].

Мальборо Годольфину

Аш, 7 сентября 1702.

Они так мешают осаде Венлоо, что завтра туда уйдут пять батальонов и пять эскадронов от здешней армии; тем не менее, мы заметили, что дело во Фландрии идёт к завершению, и что к ним [неприятелю] сегодня вернутся деташменты. И слышно, что частям под маркизом Бедмаром также приказано соединиться с армией. Помимо этого, я получил секретные сведения из Венлоо о поступивших туда приказах печь хлеб для армии. Если сведения верны, я должен согласиться с вами в том, что они что-то предпримут. Если так, молю Бога об успехе, и чем скорее они начнут, тем лучше, потому что теперь их армия недомогает куда хуже нашей. Если они придут сейчас, мы сможем выставить на 15 батальонов и 28 эскадронов меньше, нежели при прошлой встрече. Но дух наших солдат хорош, так что, полагаю, мы сможем их побить^[73].

Мальборо Годольфину

Штендаль 14 сентября 1702.

* Вчера доставили последнюю почту, но я ничего не получил от вас - полагаю, по причине вашего отъезда в Бат. Трёхдневный марш французской армии привёл их в лагерь под Тонгереном; и нам, соответственно, пришлось прийти сюда, чтобы защитить подвоз хлеба из Маастрихта, также и для того, чтобы с удобством получать фураж с другого берега Мааса, из Испанского Гельдерланда... Закладку траншей под Венлоо начали в прошлый понедельник: надеюсь, что дело удастся завершить в две недели, а затем судьба Рурмонда окажется в руках божества погоды, так что я могу задержаться в поле на две недели сверх предполагавшегося. Вследствие этого, я предпринимаю всё, что в моих силах, стараясь удовлетворить ваше желание и поскорее вернуться в Англию; я всевозможно настаиваю на том, что мы можем выделить из этой армии восемь батальонов, десять эскадронов, и пустить их под началом лейтенанта Г.Шульца на осаду Стевенсверта то есть на дело, удобоисполнимое лишь в сухую погоду - как та, что стоит сейчас. Трудность не в том, что французы стоят так близко от нас: мы можем сильнейшим образом укрепить лагерь; но мы ничего не можем без пушек, мортир и прочих необходимых вещей из Маастрихта, а взять всё это можно лишь по приказу Штатов. Вы увидите на карте, что город этот стоит между Рурмондом и Маастрихтом, так что нам необходимо овладеть им. Медлительность и нерасторопность этих людей даже и в том, что делается к их благу, невообразимы.

18 сентября союзники удивительно преуспели под Венлоо. Полк Королевских ирландцев (впоследствии 18-й полк), усиленный двумя английскими батальонами, получил очередную в общем плане осады задачу: очистить гласис форта св. Михаила и выбить врага из крытого пути. Но лорд Катс, собрав офицеров, объявил им, что не станет возражать, если атака выйдет за намеченный предел. Худа не будет, если они смогут продвинуться дальше. Необычный приказ обернулся замечательной удачей. Англо-ирландская бригада рванулась вперёд, вытеснила противника с крытого пути, и погнала его дальше, через подъёмный мост, водяной ров, следуя за неприятелем так плотно, что просунь между нами доску не упала бы; и вся толпа, вперемешку, докатилась до валов самого форта. По счастливой случайности, комендант не потрудился выкосить откосов и красные мундиры, цепляясь за траву, вскарабкались на высокий вал вместе с удирающими французами. Внутри форта поднялся переполох, пошла резня, и весь гарнизон тысяча пятьсот человек сдались горстке атакующих. Сумасшедшая эскапада увенчалась блестящим успехом. Наши мемуаристы из Королевских ирландцев пишут с возмущением:

Если бы не несколько случайностей в том деле, никто из нас не ушёл бы оттуда, нас перебили бы, утопили, взяли бы в плен... но успех... увенчавший дело стал славою лорда Катса, коей он пользовался всю дальнейшую жизнь, хотя ни он сам, и ни один из его вельмож, не отошли ни на фут от траншей, пока мы не взяли форта; исключением стал молодой граф Хантингтон, ускользнувший украдкой из траншей и шедший с нами в первых рядах^[74].

Потеря форта св. Михаила подорвала дух осаждённых, союзники усиленно готовились к решительному штурму. 22 сентября пришли известия из отдалённой области Германии - князь Людвиг Баденский захватил крепость Ландау. По отданному приказу, успех отметили салютом из мушкетов и орудий. Осаждённые в Венлоо, не зная причины громкого шума в осадном лагере, решили, что слышат звуки начавшегося штурма. Крепость вывесила белые флаги, запросила пощады, и капитулировала. Итак, под Венлоо нам во всём сопутствовала удача.^[75]

Мальборо Годольфину

Штендаль, 28 сентября, 1702.

Погода плоха, и осады, что совершенно естественно, идут не так быстро, как хотелось бы. Я, впрочем, не сомневаюсь, что мы возьмём эти города. Стевенсверт, надеюсь, окажется в наших руках к началу следующей недели, и как только к нам подойдут освободившиеся оттуда войска, я всячески попытаюсь убедить депутатов и моего лорда Атлона в том, что наше движение между Льежем и Тонгереном поставит маршала Буффлера перед выбором: отходить за линии либо отзывать для обороны Тонгерена тот отряд, что мешает сейчас осаде. Я думаю, он предпочтёт первое, но, судя по всему, мой лорд Атлон считает иначе, так что вполне может остаться на месте до окончания осады Рурмонда и лишь затем соединится с нами. Но я опасаюсь, что если не начать движения до завершения осады, дороги станут так плохи, что мы не сможем везти с собою артиллерию; затем, я уверен в том, что когда мы призовём наше левое крыло [т.е тех, кто стойко не приемлют сражений] они не пойдут, заговорив о том, что стоит удовлетвориться достигнутым. И если мы не заставим французов уйти из Тонгерена, они на всю зиму останутся при возможности бомбардировать Маастрихт в любой день, когда им заблагорассудится; затем, они получат важное преимущество, разместив на зимних квартирах по эту сторону от своих линий крупные воинские силы^[76].

Кардоннел Эллису,

Штендаль, 2 октября 1702.

В следующем письме надеюсь прислать вам такие же хорошие новости и из Рурмонда, где, по нашему мнению, господин Когорн осмотрителен паче мудрости. Он, как и под Венлоо, теряет время, не желая начинать, пока не подготовит всё до последней мелочи, хотя и половины приготовлений хватило бы для завершения дела; тем более что Стевенсверт, как мы полагаем, куда сильнее. Мы, впрочем, уверены в том, что начав, станем хозяевами крепости через четыре-пять дней. И, осмелюсь сказать, мы обязаны всей отличной нашей фортуной моему лорду Мальборо, его хорошему руководству. Ведь если бы его сиятельство не был так твёрд в решениях, отстаивая их не лишь перед голландскими генералами, но и перед самими Штатами, их опасения за Фландрию оттянули бы туда изрядную часть войск, и совершенно разрушили бы план кампании этого года на Маасе. Уверен, что вы не усомнитесь в моей правоте, прочтя приложенную копию письма к господину Гелдермалсену^[77].

Дни осады стали тяжёлым испытанием для Мальборо. У него остались 55 батальонов и 110 эскадронов против 70 батальонов и 86 эскадронов Буффлера. В любой день, едва ли ни в любой час, его могли вынудить к бою против численно превосходящего неприятеля; он, впрочем, выбрал позицию лучше Буффлера, получив преимущество в снабжении и пространстве для манёвра. Дни складывались в недели, недели шли чередом, а две армии стояли на месте, пристально следя друг за другом: сильнейшая армия искала случая для боя, слабейшая ставила всяческие препоны такому случаю. Тем временем, направляемые приказами Мальборо, к нему, вверх по Маасу шли войска, освободившиеся под Венлоо. По пути, в четыре дня, они взяли Стевенсверт; ещё девять дней ушли на Рурмонд. К 7 октября по всей линии Мааса между Мальборо и Голландией не осталось ни одной французской крепости, а войска, шедшие соединиться с Мальборо, а значит дать ему значительный перевес над Буффлером, были уже на ближайших подходах. Французский маршал и его офицеры вполне оценили мрачные перспективы. Теперь под ударом оказался Льеж. Соответственно, на третью сентябрьскую неделю, в угрожаемый Льеж приехал Буффлер: маршал проинспектировал укрепления, и разместил дополнительные силы в цитадели. Опасения - как альтернативная цель союзнической атаки - вызывал и Бонн, и маршал отрядил туда Таллара. Буффлеру осталось поразмыслить над третьей из вероятных в скором времени неприятностей: какое наказание назначит ему Людовик? Король пишет Бервик глядя на скверный ход дел этой кампании, решил отозвать из армии герцога Бургундского [кто был послан к Буффлеру изучать науку войны] чтобы уберечь принца от дальнейших разочарований: в сложившихся обстоятельствах, он остался лишь простым зрителем побед графа Мальборо^[78]. Королевский герцог не выказал неудовольствия. Напротив; возможно, что он напросился на отзыв из армии сам, нарочно. Так или иначе, но герцог с отвращением отринул своё номинальное командование.

Из писем Мальборо следует, что он, до некоторого времени, готов был удовлетвориться очисткой линии Мааса вплоть до Маастрихта, окончив тем кампанию. Октябрь вступил во вторую треть, войскам приходилось очень нелегко - по обыкновению того времени, солдатам пора было идти на квартиры. Но именно тогда для Мальборо открылась новая, благоприятная возможность. Он снова обратился к голландцам, чтобы те позволили навязать врагу сражение. Он обещал разбить французскую армию, но военный совет опять отказал, разрешив, самое большее, осадить Льеж. Успех принёс бы плод куда ценнее Венлоо и стал бы достойным завершением кампании. Льеж остался единственным пунктом, последними воротами, откуда французские рейнские гарнизоны Райнберг, Дюссельдорф, Кёльн и Бонн могли бы ожидать скорой помощи, куда бы они могли, при необходимости, отступить ради спасения. Голландское правительство понимало всю важность Льежа, его огромное значение для французских операций на Рейне, а значит, и опасалось того, что наступление на город приведёт к полевому сражению. Пока размышляли в Гааге всё идёт замечательно, без отчаянных дел и значительных расходов. Нужно ли рисковать? Возможно, стоит удовлетвориться текущим профитом, и отправиться на зимние квартиры? Но с нами этот английский командир; человек, способный переменить всё одним мановением; можно подумать, что он просто прогуливается там и сям, по полям страны, повсеместно навязывая свою волю ужасным французам; он с нами, этот загадочный человек тот, кого мы с трудом удерживаем от сражений: выигрышных, по его словам (возможно и впрямь выигрышных но кто поручится?) теперь этот человек хочет большего. Более того, собственные наши генералы одобряют осаду. Они воспрянули духом после всего, что случилось. Какая славная перемена, как изменилось положение в октябре сравнительно с ходом дел в июне! Голландцы обрели уверенность. Мальборо получил разрешение.

Чтобы лучше понять напряжение тех дней, мы должны обратиться к комментарию депутата Гелдермалсена. Невозможно описать презрение, с коим он [Мальборо] судит лорда Атлона за нерешительность; за то, как он попустительствует ничтожествам, и следует их советам в обстоятельствах, требующих немедленных решений^[79]. Это первое из нескольких свидетельств о том, сколь яростно негодовал Мальборо, о его поведении за занавесом всегдашней, неколебимой вежливости, обращённой к публике.

Париж приказал Буффлеру не отдавать союзникам Льежа безотносительно к любым обстоятельствам. Легко сказать; но он был теперь очевидно слабее Мальборо. Маршал послал во Льеж подкрепления и отошёл за речку Жее, приток Мааса, чтобы прикрыть от вторжения Брабант - на случай, если Мальборо возымеет такое намерение.

Мальборо идёт на Льеж.

12-го числа Мальборо получил разрешение действовать. Он выступил ровно в полночь на 13 октября и всю ночь шёл к югу, форсировав - на самой заре - Жее между Буффлером и Маасом. Теперь он мог осаждать Льеж, хотя и желал атаковать Буффлера. Мальборо предложил бой и, получив привычный запрет, приступил к осаде города. Буффлер, найдя свою роль исчерпанной, ушёл на линии Брабанта. Бюргеры Льежа открыли ворота союзникам, так что осаждать пришлось лишь цитадель и форт Шартрез: отдельно стоящее и очень сильное укрепление. Две этих операции получили жестокий характер. Массированная бомбардировка цитадели началась 20-го; 22 октября инженеры доложили, что бастионы и магазины разрушены в достаточной степени, чтобы идти в бреши, на приступ. Мальборо предложил коменданту безотлагательно сдаться на почётных условиях. Мсье де Вьолен ответил, что подумает над этим недель эдак через шесть. Вслед за тем, на следующий день, 23 октября, британские части пошли на крепость во главе штурмовых колонн. Не сделав ни единого выстрела, союзники подошли вплотную, одолели контрэскарп и крытый проход, прошли ров, оседлали пролом, и взяли цитадель рубясь саблями. Коменданта забрали в плен у самого пролома. Его офицеры просили пощады, но победоносные союзники, успевшие ворваться в крепость, не слушали никого, и убивали всякого встречного француза, щадя лишь тех, кто, бросив оружие, стоял с поднятыми руками^[80]. По словам капитана Паркера: Какое-то время наши люди не щадили никого, так что большая часть гарнизона стала изрублена в куски^[81]. Одни британцы потеряли около пятисот человек убитыми и ранеными, то есть, примерно, шестую часть участвовавших в деле, и, гневаясь, остановились не сразу. Пока не удалось успокоить солдат, они захватили, и частично разграбили значительные денежные ценности и важные запасы. Погибли более трети оборонявшихся. Оставшимся восьми тысячам дали пощаду из милости.

Три батальона, оставшиеся в Шартрезе наблюдали судьбу цитадели. Тем не менее, их командир решил дождаться бомбардировки. Переправа тяжёлых батарей через реку и установка их против форта заняла шесть дней. Затем, после четырёхчасового обстрела, гарнизон обратился за условиями. Им не дали утешиться военными почестями (бьющие барабаны, вьющееся знамя, зажатые в зубах пули и т.п.), но стороны согласились на почётные условия, и защитники форта вышли без оружия, с руками в карманах. Этот эпизод обошёлся французам в десять тысяч человек, при том, что солдат в те времена было трудно набирать и ценились они дорого. Мальборо пишет о жестоких боях за Льеж в нескольких непубликовавшихся письмах к Годольфину.

У Льежа. 16 октября 1702.

* В четверг наш марш так встревожил французов, что они вышли ранним утром в пятницу, и оставили Тонгерен с такой поспешностью, что нам достались тачки, лопаты, мотыги и прочий инструмент, более месяца использовавшийся ими на укреплениях лагеря. Сейчас они окапываются в лагере у Ланда, примерно в семи милях от этого города. Субботней ночью мы овладели городскими воротами, ввели в город три английских и три голландских батальона; у французов восемь батальонов в цитадели и четыре в Шартрезе. До завтрашней ночи мы не сможем приступить к закладке траншей: трудность в том, что надо поднимать орудия на холмы. Мы не можем атаковать Шартрез до захвата цитадели - он стоит на другом берегу Мааса. Я, впрочем, надеюсь, что мы захватим всё в две недели, если Бог даст хорошей погоды...

Возможно, письмо застанет вас в Ньюмаркете, и вы будете там с лордом Черчиллем, тогда дайте ему знать, что я надеюсь увидеть его уже до конца этого месяца, так как задержусь в Гааге очень ненадолго...

Мальборо Годольфину

У Льежа. 23 октября 1702.

Утром я, написав вам в спешке, сообщил, что собираюсь атаковать контрэскарп цитадели, что и было сделано в полдень. Мы побили французов на контрэскарпе, затем прорвались к пролому и прошли внутрь после получасового боя. Коменданта взял в проломе английский лейтенант, так что подданные королевы шли в брешь в первых рядах. Мы действовали очень напористо, и храбрость, выказанная солдатами и офицерами, заслуживает любой похвалы. Комендант со множеством вражеских офицеров уже доставлены в мой лагерь.^[82]

Мальборо Годольфину

Льеж. 26 октября 1702.

Ещё до того, как это письмо придёт к вам, её величество должна открыть заседания парламента: всем сердцем и всей душою желаю ей хорошего успеха. Погода начинает портиться, перемещение орудий идёт очень медленно, и я опасаюсь, что мы не успеем устроить батарей [против Шартреза] до утра субботы. Как только французы узнали о взятии цитадели, они сняли лагерь, предварительно взорвав Сен-Трон[д]. Мы поставили гарнизон в Тонгерене, и если успеем до конца сезона (хотя и можем надеяться ещё на десять дней хорошей погоды), думаю, они не воспрепятствуют нам овладеть и Уи. Сейчас я отдаю необходимые распоряжения о размещении на зимних квартирах 40 000 солдат на жаловании её величества, и верю, что через две недели, в этот же день, начну путешествие в Гаагу.

Мы приняли такие меры, что уцелевшие из восьми полков сдавшихся в цитадели, не станут сильно докучать нам в следующую кампанию; и если Шартрез будет упрямиться до пробития бреши, мы обойдёмся с ними не лучше, чем с их товарищами. Но, думаю, они не будут упираться до последнего, как то понятно из приложенного письма маршала Буффлера [далее следует одна из очень немногих шуток Мальборо, он редко позволял себе такое] что принёс мне прошлой субботой один из его шпионов: я купил его некоторое время тому назад, и с тех пор он пользуется возможностью обманывать нас обоих.

Прошу вас прислать со следующим письмом распоряжения о том, что мне надлежит делать в Гааге.

Мальборо Годольфину

Льеж. 30 октября 1702.

*После последнего моего письма я не имею ничего от вас, так что побеспокою вас одним лишь отчётом о наших делах. Вчера, как только наши пушки и мортиры начали бить по Шартрезу, они выкинули флаг, и прошлой ночью подписали капитуляцию. Кардоннел отослал её Секретарю. Мы владеем воротами, они выйдут завтра. Надеюсь успеть с необходимыми приказами, чтобы выйти с армией в четверг: ведь прежде, чем разделиться, нам придётся снова перейти Жее. Я рассчитываю, что войска разойдутся по квартирам в субботу, и затем я начну путь в Гаагу, оставшись на первую ночёвку в Рурмонде.

Затем следует разъяснение: какое наказание стало наложено на выживших из гарнизона.

Надеюсь, что в силу принятых мер остатки от восьми батальонов, пленённых в цитадели, не станут сильно досаждать нам в следующую кампанию. В прошлую субботу, 1733 человека были отправлены в Голландию; туда же до среды отправятся и 166 офицеров.

Удары Мальборо, прошедшие чередой, обеспечили бесспорную победу союзникам на северном театре; и именитый генерал, воевавший на юге, наблюдал за ним с живейшим воодушевлением. Принц Евгений написал Мальборо первое восторженное письмо в их корреспонденции с поля своей спорной победы при Луццаре.

Из лагеря у Луццары.

Октябрь 1702.

* Милорд,

Я тем более польщён вчерашним^[83] письмом от вашего превосходительства - уверившись в том, что вы лично интересуетесь ходом дел в этой стране - что сам и давно желал свести знакомство с человеком, кто, с великой для себя честью, водит армией, привыкшей повиноваться одному лишь величайшему во всём мире королю. Не сомневаюсь, что кампания в ваших краях закончится так же славно, как и началась; что до дел в наших краях, то преимущество неприятеля свело на нет все недавние достижения: есть, впрочем, надежда на то, что положение изменится, и армия снова получит возможность для наступательных действий. Я более всех прочих заинтересован в вашем триумфе и с нетерпением жду новостей из мест, где действуете вы.^[84]

Стратегические последствия падения Льежа далеко не ограничились тяжёлыми потерями врага. Союзники выбили французов с Мааса и нижнего Рейна. Архиепископство Кёльнское и Льежское епископство сбросили французскую руку. К концу кампании, прежний союзник великого короля, клирик-курфюрст Кёльна скитался по Нидерландам, оставшись без страны, армии, доходов. Навигация по двум великим рекам открылась для союзников и только для них одних. Союзнические гарнизоны встали в Кайзерверте, Венлоо, Рурмонде, Стевенсверте, Маастрихте и Льеже. Мальборо распорядился о зимней осаде Райнберга и город, в конечном счёте, пал 9 февраля 1703 года. Союзники могли рассчитывать на начало новой кампании в благоприятных условиях. Первая армия Франции оказалась бессильной и никак не сумела предотвратить этих потерь. Конец кампании доставил французам великое облегчение. Мы в лагере на Меене - пишет Бервик - как радостно это слышать; ведь мы пребываем в таком безучастном ошеломлении, что никакие дальнейшие операции неприятеля не встретят и малейшего сопротивления с нашей стороны. Какое свидетельство! Мальборо доминирует, властвуя над умами и делами врага. Новый человек уверенных маршей и напористой стратегии переменил сцену. Пять месяцев назад, голландцы передали под командование Мальборо некоторую толпу отважных, но оцепеневших в тревоге и обескураженных людей, скучившихся под прикрытием неймегенских пушек; теперь Голландия распоряжалась территориями, куда обширнейшими всех земель, добытых трудами короля Вильгельма в восьми его кампаниях. В Гааге, разумеется, кичились тем, что сумели приобрести всё это без единого сражения. Голландцы с одинаковым удовольствием хвалили себя и своего генерала. И самым неудовлетворённым человеком во всей союзнической армии остался Мальборо. Он мог поздравить себя с тем, что удалось выиграть, мирясь поневоле с тем многим, что было упущено. Ему не дали разрешения ни на один из задуманных, сокрушительных ударов; на полевое сражение, после которого он смог бы направлять ход войны и быстро привести дело к победному завершению. Ему не дали драться, но лишь играть с врагом в военные шахматы. И он, несомненно, выиграл партию.

Крепости на Маасе и Рейне, конец 1702.

В первую ноябрьскую неделю, армия, кроме войск, занятых осадой Райнберга, разошлась по зимним квартирам, и командующий направился в Англию, чтобы побывать дома и успеть к очередному политическому кризису. Теперь мы опишем захватывающее приключение, случившееся с ним по дороге.

Наилучший путь в Гаагу шёл по воде, вниз по Маасу. 2 ноября яхта командующего отчалила от Маастрихта. С ним отбыли двое голландских депутатов, генерал Опдам, некоторые приближённые сотрудники, и эскорт в двадцать пять человек. От Рурмонда они пошли вместе с Когорном - тот путешествовал на куда большей лодке с охраной в шестьдесят солдат. Было решено, что пятьдесят кавалеристов станут разведывать окрестности, двигаясь по берегам вровень с идущими судами, а по ночам нести охрану стоянок - вполне достаточная мера против французских разведывательных партий, могущих оказаться по линии реки. Но за Венлоо, где сменился кавалерийский караул, начались несчастливые случайности. Большая лодка опередила маленькую, а особенности местности вынудили кавалерийский эскорт удалиться от берега. Далеко за линией фронта союзников остался занятый французами, укреплённый и защищённый болотами город Гельдерен. Засевший там неприятель промышлял охотой на тех офицеров высокого ранга, кто отъезжали от армии вниз по Маасу; естественно, что в Гельдерне прежде всего мечтали о поимке самого командующего. Назначенный для исполнения указанной задачи лейтенант отлично знал окрестности. Ирландец по имени Фаревелл: он был дезертир с голландской службы, бежавший из Маастрихта, от обвинения в заговоре с целью поджечь арсеналы и нашёл убежище в Гельдерене - французы приняли его, как вожака партизан. Пользуясь ночной темнотой, этот отчаянный человек повёл отряд к тому месту на Маасе, где кавалерийский эскорт неминуемо должен был отойти от реки. Они атаковали яхту, подтащили её к берегу буксирным тросом, дали ружейный залп, швырнули на палубу связку ручных гранат. Захваченная врасплох команда не успела приготовиться к сопротивлению, так что Мальборо, Опдам и двое их товарищей оказались в плену.

Гельдеренское нападение.

Катастрофа! Фортуна Мальборо споткнулась о рок; теперь очень многим, замечательным историям не суждено случиться. Но налётчики действовали по законам войны. Они опознали двух депутатов, но голландцы имели на руках пропуска за подписью и с указанием герцога Бургундского не причинять подателям беспокойства. Лейтенант знал Опдама и немедленно сказал что сотню раз стоял на часах у его палатки. У Мальборо не было пропуска: он не пожелал одолжаться у врага, и понадеялся на эскорт. Но фортуна по-прежнему осталась его сердечной подругой. Пока документы депутатов придирчиво рассматривались при тусклом свете каютного фонаря, один секретарь Мальборо или, скорее, клерк по имени Стефен Гелль, сумел всунуть в руку шефа пропуск на его брата, генерала Черчилля бумагу просроченную и неиспользованную. Затем разыгрался эпизод, где в полной мере сказались природные способности Мальборо. Он, с бестрепетным спокойствием, на совершенно естественный манер, передал пропуск начальнику французского отряда.

Последовала долгая дискуссия. По уверениям всех британских историков, лейтенант не знал Мальборо в лицо; сам Мальборо, в письме от 8 ноября, кажется к Хеджесу, говорит: Мистер Кардонелл, по моему пожеланию, отправит вам отдельный отчёт о том, как я на пять часов оказался в руках французского отряда, но, слава Богу, они не зная меня, приняли меня за генерал-лейтенанта Черчилля.... Стороны детально обсудили законную силу паспорта. Никто не знает, какие аргументы приводила одна и другая сторона. Лейтенант - как можно предположить - решил отпустить Мальборо на основании паспорта, выписанного для его брата, Черчилля - то есть по просроченному документу, не разрешавшему путешествий по воде; можно найти и другое объяснение француз позволил пленённому английскому генералу персоне явно и очень важной назваться слугою или секретарём депутата Гелдермалсена, а последний по условиям своего пропуска имел право путешествовать с двумя ассистентами. Определённо, лейтенант и его люди забрали из лодки все деньги и столовое серебро, поскольку ценности эти не были упомянуты в пропусках, забрали в плен команду, повара и двадцать пять солдат сопровождения, позволив трём джентльменам со слугами двигаться дальше водным путём. Яхта ушла вниз по течению и вскоре догнала Когорна с его вооружёнными людьми.

Континентальные исследователи задаются правомерным вопросом: был ли лейтенант столь и непроходимо глуп в действительности? Разумеется, благоприятное его отношение получило основание в некотором замечательном соблазне. Граф Гёз пишет в донесении^[85] так: Думаю, лейтенант безгрешен в том, что касается незнания. Другой комментатор говорит, что в тех обстоятельствах Мальборо, вопреки своему обыкновению, не выказал скупости. Но если бы дело шло лишь о деньгах или ином материальном вознаграждении, обе стороны спорили бы на равных. Должно быть, сделанные лейтенанту авансы касались иных, сокровенных его чаяний. Он мог лично и без затруднений препроводить пленных и трофеи в Гельдерен, но не стал этого делать. Он растворился в пространстве и, появившись через два месяца в Гааге, получил полное прощение за дезертирство, очищение от всех прежних обвинений, и звание капитана голландской армии. Эйлсбери говорит, что лейтенант стал бы колесован, соблазнившись на французское золото.

Но что же делал кавалерийский эскорт в то время, когда на борту яхты шла долгая борьба за лейтенантскую благосклонность? Они услышали стрельбу, и вскоре узнали причину. Судя по всему, командир отряда попросту потерял от паники голову. Возможно, впрочем, что ему объяснили: при любой попытке освободить пленных, французы тотчас перережут Мальборо со спутниками. Он не предпринял ничего, но только сообщил о случившемся. Вниз по реке мигом распространились перевранные перетолковываниями новости. К рассвету переполох стал всеобщим. Мальборо схвачен! Его успели отвести в Гельдерен! Врагу не составило бы труда, как пишет Эйлсбери, посадить его на лошадь и провезти во Францию по расстроенной войною стране. Утром 10-го в Париже узнали новость: Мальборо и другие, все названные по именам люди, захвачены в плен. Людовик XIV немедленно распорядился, чтобы с Мальборо хорошо обращались. Второй гонец, уже из штаба Буффлера, доставил подтверждение. И только 11-го числа третий курьер доложил, что лейтенант по ошибке позволил пленным уйти.

Коменданты Венлоо и Неймегена получили соответствующие рапорты. И оба офицера, отбросив предписания об обороне своих укреплённых городов, немедленно взяли всех людей, не оставив никого в гарнизонах, и пошли на Гельдерен. Отдайте его в целости, или будете истреблены. Комендант Гельдерена поспешил освободить повара Мальборо, и предложил в возмещение столовое серебро. 4 ноября известие подоспело в Гаагу. Немедленно собравшиеся Генеральные Штаты приказали всем войскам, находящимся в должной близости, соединиться с силами, идущими на Гельдерен. Они послали курьеров скакать на пределе человеческих и лошадиных возможностей в Вену и предупредить императора, чтобы тот не отпускал Вильруа - двумя месяцами ранее принц Евгений взял маршала в плен, и знатного француза надо было оставить в заложниках, для обмена. Вильруа ходил в фаворитах Людовика и был его близким другом. Не будем гадать, кого выбрал бы великий король, но, определённо, от этого выбора зависело бы многое. Лошади скакали, солдаты шли маршами, комендант Гельдерена слушал гонца, кто, под трубные звуки, грозил ему самыми страшными карами, и не имел предложить в ответ никого, кроме повара; тем временем, Мальборо со спутниками мирно и спокойно добрались до Гааги. Когда публика узнала что он здесь и в безопасности, городское население содрогнулось в единой конвульсии радости и облегчения. Вся Гаага высыпала на берег и на улицы, чтобы встретить его. В те дни простой народ принимал без особого внимания и самые великие дела. До сих пор Мальборо никогда не видел, как толпы смеются, плачут, выказывают в его адрес добрые чувства - второй раз он увидит такое через двенадцать лет, когда станет восторженно принят лондонцами, вернувшись из бесчестия и изгнания. И пережитая опасность, и восторженный приём сильно взволновали его - говорят, он ехал сквозь толпу в слезах. И лишь с большими трудами ему удалось добраться до своей квартиры: так его любили, таким почётом пользовалось имя Мальборо у людей всякого звания.^[86]

В письме, отправленном Годольфину через несколько дней (9 ноября) Мальборо пишет не только о народных, но и о своих чувствах:

Комната моя полна народу; меня приветствуют с особой пылкостью после случившегося, после того, как я побывал в руках французского отряда. Здесь думали, что я попал во французский плен, пока не увидели меня воочию, и я, едва причалив, оказался в огромной толпе простонародья: они порывались нести меня на руках, и кричали приветствия. Более всего меня тронуло зрелище великого множества людей обоего пола, плакавших от радости. Я бесконечно признателен им за такую встречу: с пяти пополудни до десяти вечера на улицах шла неумолчная пальба так здесь выражают радость.

Он добавил и общее благодарствование: Молю Бога благословить королеву и её начинания, ибо от них зависит свобода христианского мира.^[87]

Прошедшая рядом опасность оставила на нём мету. Он пишет Годольфину:

Гаага, 24 ноября.

*В последнем письме я уведомил вас, что надеюсь уехать отсюда назавтра, но, судя по всему, западный ветер установился [надолго], и уныние моё безгранично: военным кораблям нужны по меньшей мере двадцать четыре часа устойчивого попутного ветра, чтобы выйти в море, и лишь тогда я смогу отчалить, опасаясь выходить без них после недавнего инцидента

Мальборо не забыл Стефена Гелля. Он назначил ему пожизненный годовой пенсион в пятьдесят фунтов, и устроил на хорошее место в ведомстве по обмену военнопленными до конца войны. В последнем письме из пяти или шести тысяч, напечатанных в Dispatches Мюррея Мальборо написал его в 1712 году, будучи уже в опале и бесчестье он поручает господина Гелля заботам пенсионария.

По ходу фландрской, успешной кампании, дела на море шли с переменным успехом. Большая экспедиция, назначенная Кабинетом, вышла в море в конце июля и бросила якорь у Кадиса 12/23 августа. Сэр Стаффорд Фейрборн, как можно видеть из записи от 14/25 августа в бортовом журнале Рука, предложил адмиралу ворваться в гавань и уничтожить восемь французских галер, лежавших под стенами Кадиса; и адмирал, созвав совет высших офицеров, предложив им то же; но совет, после досконального обсуждения, пришёл к тому единогласию, что флот не станет платить за такую попытку и самым плохеньким фрегатом.

Кадис.

Впоследствии, Фейрборн отстаивал своё мнение перед комитетом палаты лордов, составленным для расследования провала экспедиции. В два-три дня неприятель перекрыл вход в гавань прочным боном, и утопил на фарватере несколько кораблей. Обнадёживающее предприятие стало безнадёжным.

Сэр Джордж Рук, поддавшись искушению, избрал для себя наилегчайший путь, предложив высадить на берег войска и захватить порты. Ормонд с готовностью согласился; последовал длинный ряд бесплодных операций, сопровождаемых такими грабежами и кощунствами, что слух о них пошёл вглубь и вширь по Испании. Сопротивление крепло день ото дня, и, по прошествии месяца, стало решено сажать солдат на корабли и идти домой.

Позор, впрочем, удалось отчасти избыть благодаря счастливому случаю. Рук и Ормонд, честившие друг друга во всех грехах и самыми дурными словами, держали безутешный путь домой, когда пришла новость: в залив Виго идёт испанский золотой флот, с миллионами сокровища из Индий. Возбуждённый военный совет решил атаковать гавань, где за боном и батареями стояла вражеская эскадра из сорока одного корабля, в том числе пятнадцать линейных. Чтобы добраться до них и сокровища, надо было пройти бон и прорваться в полностью закрытую гавань по длинному и узкому водному пути под тяжелейшим огнём с берега. Один автор говорит, что Рук ринулся за добычей в духе сражения при Ла-Хоге, проломил бон, поверг в ужас, и уничтожил неприятеля^[88]; другой пишет так: он лежал на своей койке, мучимый подагрой, вдалеке от залива^[89]. 12/23 октября вице-адмирал Хопсонн на Торбее храбро повёл сквозь огонь батарей все тяжелейшие английские и голландские корабли, проломился через бон, и ворвался во внутреннюю гавань. Союзнический и французский флоты сошлись в пылком бою; тем временем, Ормонд с двумя тысячами солдат атаковал с суши ключевой форт. И что бы ни двигало лидерами - запах ли золота, позор ли Кадиса - они, наконец-то, спустили с привязи своих храбрецов, а те дрались с непреклонной яростью. К закату союзники овладели заливом Виго, утопив, спалив, захватив все корабли вражеского флота. Ни один не спасся. Сокровища Индий успели, отчаянными усилиями, увести по суше на мулах ещё перед боем; но победителям осталось достаточно - они везли домой миллион фунтов стерлингов, чтобы пополнить казну и утихомирить парламент.

Залив Виго

Пусть блистательное дело в заливе Виго и умерило жгучий позор кадисского провала, но палата лордов настояла на взыскательном расследовании действий Рука и Ормонда у Кадиса. Казалось, что расследование даст результат ввиду того, что два этих высших офицера оставались в яростной вражде. Мальборо с обычной своей рассудительностью указал через Годольфина обеим сторонам на то, сколь мало пользы стяжают они, замарав друг другу послужные списки.

Мальборо Годольфину

Гаага, ноябрь.

Я узнаю из писем, что герцог Ормонд попал под влияние тех, кто склоняют его к обвинению сэра Джорджа Рука. Судя по тому, что говорят здесь, ради его прежней, славной службы и ради прочих офицеров, не стоит вдаваться в подробности дела при Кадисе: что можно, например, сказать, о 26-дневной стоянке в Порт-Сент-Мэри - неуместная остановка при строгом приказе атаковать Кадис; затем, если задача взятия Кадиса показалась неудобоисполнимой, отчего они теряли там время, а не грузились на корабли, чтобы исполнить [иное] бывшее в их инструкциях?^[90]

После таких многозначительных предупреждений, адмирал и генерал встали в совместную и упрямую оборону против комитета. Так или иначе, но в 1702 году флот и его важная экспедиционная сила не добились результата, способного хоть как-то повлиять на общий ход войны. Вполне возможно, что если бы они выказали при Кадисе хотя бы половину рвения, проявленного в заливе Виго, Морские державы добились бы господства на Средиземном море уже в 1703 году. Следующим и нетрудным шагом после Кадиса могло бы стать завоевание Минорки; затем, присутствие англо-голландского флота у Ривьеры и берегов Италии благоприятствовало бы союзникам в каждом политическом и военном начинании на том театре. Люди партий пришли к выводу и нашли основание для дальнейших споров в том, что вигская политика на суше, проводимая Мальборо, преуспела, в то время как торийская на море провалилась. Но рассуждение это не имеет касательства к истинной деятельности Кабинета, преследовавшего, под общим руководством Мальборо, и морские и сухопутные стратегические цели с равными стараниями, дальновидно и в согласии.

Глава восьмая. Билль о Временном Согласии. 1702-3, зима.

Королева Анна несказанно радовалась новостям из Европы. Все превозносили её восхитительного мистера Фримена: надолго и неизменно верного друга, всегдашнего защитника бедной, несчастной, верной Морли. Выбранный ею военачальник и министр вернулся домой, стяжав лавры, перекрыв зараз все прошлые военные заслуги мистера Калибана - помнится, тот и не подумал ответить на наши поздравления после успеха под Намюром? Да и что такое Намюр перед Венлоо, Рурмондом, Льежем и всякими другими городами, не говоря уже о том, что французы каждый раз были биты и гонимы; что обе Палаты единодушны в радости? Он должен стать герцогом с 5 000 фунтов годовой, наследственной, вечной ренты: королева не предполагает меньшего. Королева соглашается лишь с этим; ему годится только такое положение. Не сомневаемся, что Общины не станут чинить препятствий. А драгоценная, возлюбленная миссис Фримен - как станет она гордиться своим лордом! Королева желает наградить их обоих; королева сумеет наградить их наилучшим способом! Так думала Анна, так ей подсказало признательное и великодушное сердце. Но и Сара и парламент встретили высочайшее желание с изрядным отторжением. Сара - открыто и бурно восстала против титула; парламент ничуть не хотел голосовать за вечный, наследственный доход для Мальборо. Резоны обеих сторон дошли до нас в документах.

Королева готовила награду со всей любовью и в глубокой тайне - так мать хлопочет о подарке ко дню рождения сына. Она ухитрилась оставить в неведении даже министров, и только 22 октября написала Саре:

Завтра мне представят адрес палаты лордов, лорд Казначейства отошлёт вам копию, и тем я получу возможность сказать вам то, что скрывала до времени. Вашей бедной, несчастливой, верной Морли нелегко думать, что из-за малости её властных средств, она не способна должным образом вознаградить моего лорда Мальборо, выразив ему истинную и искреннюю признательность за заслуги и верность; тем более, когда он заслужил все те щедроты, что могла бы дать ему и самая богатая корона. Но раз у меня теперь нет теперь ничего подобного, прошу вашего позволения сделать его герцогом - немедленно, как только он вернётся. Я знаю, что моя дорогая миссис Фримен нисколько не заботиться ни о чём подобном; да и я не удовлетворена, потому что дар этот мал в сравнении с тем, как я ценю мистера Фримена, и никак не соразмерен моей пылкой привязанности к вам, дорогая миссис Фримен.^[91]

Впоследствии Сара описала, с какими чувствами она прочла это любезное, очаровательное письмо, где каждое слово добавляет к дару - к дару и без того высочайшей пробы, к пожалованию, какого тщетно домогались и самые знатные персоны страны.

Когда я прочла письмо в первый раз... я выронила его из рук, ощутив на несколько минут то чувство, что наступает после новости о смерти некоторого из самых дорогих друзей... Скажу, что я была совершенно безразлична ко всяким вещам такого рода, владея к тому времени всем, что имело какой-то смысл: отсюда всякий поймёт, что я не имела влечения к особой знатности.

По мнению Сары, всё сводилось к пэрству и сидению в Палате. Не думаю, что стоит платить за этот входной билет; и, когда закон прочен, мне всё равно следовать ли за одной или за пятью сотнями^[92]. Она упирала на затратное бремя герцогства, в особенности для семьи со многими сыновьями. Правда, что теперь у меня лишь один, но я могу родить и других, а в следующем поколении их будет великое множество.

Слова эти звучали бы чистой аффектацией, когда бы ни подтверждались фактами. Не будем сомневаться в том, что она немедленно написала мужу, настаивая на отказе от герцогского достоинства. Письмо Сары не сохранилось, но мы можем составить полное представление о её аргументах из ответа Мальборо. Он, напротив, очень обрадовался.

Джон Саре.

Гаага.

15 ноября.

Ты знаешь, что меня очень смущают почести, но теперь сердце моё преисполнено благодарности; так что умоляю тебя постараться и сказать королеве всевозможные слова об её безмерной ко мне доброте. И раз ты поделилась со мною мыслями о герцогском титуле, выслушай вкратце и мои соображения... у меня не никаких задних мыслей, будь покойна, я просто желаю прийти с тобой к лучшему пониманию. Я безоговорочно согласен с тобою в том, что не улучшив нашего состояния, нам не стоит желать высшего звания. Я нахожу равную справедливость и во втором из твоих возражений: такое пожалование может обратить на королеву град домогательств и я, разумеется, не хочу давать тому повода. Но живейшим желанием королевы остаётся, прежде всего, наше семейное благополучие, так что всё может устроиться уже этой зимой; я, впрочем, согласен с тобою в том, что всё должно устроиться прежде герцогского титула^[93].

Через два дня он пишет снова, обсудив возражения Сары с пенсионарием, в коем видит человека весьма рассудительного и очень хорошего друга. Гейнзиус настроен всецело в пользу герцогского титула. Когда Мальборо настаивает, что лучше будет обождать до конца войны, пенсионарий говорит в ответ, что таковая справедливая награда поможет Анне в её делах с заграничными князьями, и особенно в Голландии, где, как он надеется, королева оставит Мальборо до конца войны. Он сказал пишет Мальборо что если не сделать этого сейчас, в самый разгар общего удовольствия моей деятельностью, в дальнейшем появятся мысли о фаворитизме, а это невеликая честь ни для моей семьи, ни для королевской службы. Гейнзиус считает весьма желательным, чтобы королевская награда досталась Мальборо, пока тот служит в действующей армии - именно таким образом король Франции наградил Виллара. Он отметает тот аргумент, что иные фамилии Англии могут затеять притязания на такой же титул. Если награда последует немедленно, никто не усомнится в том, что дана она за военные заслуги.

Затем Мальборо отвечает на второй довод Сары:

... на то, что я окажусь самой жалкой фигурою в Англии, став герцогом без должного поместья, он [Гейнзиус] сказал, что при таком благоволении королевы мне незачем сомневаться в поместье: ведь то, что сделано к этому времени весьма поспособствовало моей фортуне; все довольны моими делами и спокойно, без всякой зависти, примут и титул, и перемены в состоянии^[94].

Наконец, Гейнзиус отмечает, что неразумно ожидать такого же отличного успеха от следующих кампаний и заканчивает так: рассуждая о том, что принесёт пользу общему делу, королевской службе, и пойдёт к моему собственному благу, я прихожу к выводу, что сейчас подходящее время для такой награды. Мальборо тщательно выписал для Сары все вышеприведенные аргументы из длинного отчёта о своей беседе с пенсионарием. Хладнокровно разобрав предмет, он приходит к решению, что долг велит ему принять желание королевы, как своё собственное.

Как это типично для методов Мальборо и его манер! На какие хлопоты он идёт ради убеждения своей супруги! Он, разумеется, знал наперёд, какой совет даст Гейнзиус. Несомненно, что командующему союзнической армией, получившему в подчинение многих князей и сражавшемуся против членов французской королевской семьи, необходимо было - для пользы общего дела - подняться до высокого положения. Затем, возвышение Мальборо имело смысл пропагандистского акта, возвещавшего о несомненном успехе кампании. Тем не менее, Мальборо счёл за лучшее, чтобы резоны эти прозвучали от пенсионария. Нам не кажется, что сам Мальборо слишком заботился о титуле. Он, определённо, меньше беспокоился о герцогском звании, нежели о доходе, приличествующем и необходимом герцогу, он не мыслил одного без другого. И, разумеется, охотнее всего он принял бы в награду то, чем свободно располагали все, кроме него, великие капитаны истории, чем стал обделён он сам: правом на свободное и нестеснённое командование собственной армией.

20 октября новый парламент открыл заседания поздравлением королевы от Лордов. Общины добавили в адрес фразу: решительная поддержка союзников Вашего величества и замечательные успехи армий Вашего величества под водительством графа Мальборо знаменовали воскрешение древней чести и славы английского народа. Виги разгневались на тори за этот афронт памяти короля Вильгельма; тори, собственно, того и добивались. Соответственно, палата поставила на голоса слово воскрешение и все, кто пользовались какой-то благосклонностью двора или надеялись на таковую, голосовали за предложенную формулировку^[95]. Назначили благодарственный молебен, и 12 ноября, королева обок с Сарой в сопровождении обеих палат прошествовала в собор св. Павла между буйного гомона лондонских толп. Тори в Общинах приложили всяческие усилия, чтобы поставить Мальборо в один ряд с Руком и Ормондом. Тем самым, они изрядно обесценили как подношение так и, конечно же, мудрость своих суждений, но, в то же время и снова нашли способ заявить о том, предпочитают морские предприятия континентальной войне. Но королева проигнорировала выказанные новым парламентом холодность и критическое отношение к Мальборо. Мальборо вернулся из Гааги лишь 28 ноября / 10 декабря. Сара приехала встретить мужа в Маргит; и он приехал в Лондон в строгой конфиденциальности, уклонившись от всяких изъявлений публики. Он ведёт себя с искренней скромностью^[96]. Мальборо в подобающих словах ответил на благодарности сэра Эдвара Сеймура - тот, глава комитета, поздравил его от имени Общин. 2 декабря королева объявила о намерении сделать его герцогом.

Правительство, что естественно, стеснялось предлагать денежный дар своему ведущему сочлену, потому что тот сам был министром, а значит - пусть и опосредовано - советчиком суверена в собственном вопросе. Свидетельство тому мы находим в переписке Годольфина с Харли. Девятого декабря главный казначей написал спикеру, что Мальборо прослышал о желании королевы подкрепить его будущий герцогский титул субсидией, дарованной на всё время царствования Анны; и что друзья уверили Мальборо в том, что по их мнению, и в нынешних обстоятельствах парламент, безо всяких затруднений, сумеет утвердить королевское пожалование для Мальборо и всех его наследников соответствующим Актом. Годольфин спросил у спикера совета о должной процедуре, добавив, что сэр Эдвард Сеймур выказал отменное расположение к Мальборо в том, что касается этого вопроса. На следующий день он написал, что Мальборо имел некоторую беседу с сэром Кристофером Масгрейвом, и получил весомые заверения от него, и от сэра Эдварда Сеймура, но паче прочих от молодых членов Палаты^[97]. Всем показалось, что дело решено - правительство согласно, а парламент не откажет в одобрении. Королева направила Общинам послание, объявив, что желает дать должное основание герцогскому титулу Мальборо, а потому намерена даровать ему и всем его наследникам ежегодную субсидию в 5000 фунтов из прибыли Управления почт на всё время своего царствования. И если - так продолжалось в послании - то было бы во власти Её Величества, она дала бы субсидию на тот же срок, что и награду; и надеется, что вы, в этом случае, разделите её мнение, и найдёте некоторые подобающие методы, чтобы сделать это.

И тут же начались споры - оживлённые и неприятные. Долгосрочное отчуждение общественных денег в пользу частных персон было давней и излюбленной целью торийских атак. С какой яростью они поносили короля Вильгельма за его щедроты голландским фаворитам! Во время недавней выборной кампании тори дали обещания покончить с подобной практикой. Как может новый парламент начать работу с такого неуместного акта? Настроение Общин не ушло от внимания коллег Мальборо, среди них поднялось, и окрепло естественное сопротивление, между членами правительства прошёл раскол. Оппозицию возглавил Сеймур, двумя днями ранее выказывавший отменное расположение, а торийский ветеран Масгрейв, заместитель начальника артиллерийского управления, прямой подчинённый Мальборо и человек, обязанный Мальборо очень многим, произнёс кисло-сладкую речь, поведав о том, какие деньги из британской и голландской казны идут на жалование и пособия командующему. В сумме выходило около 60 000 фунтов в год, так что читателю не придётся напрягать воображение, чтобы представить, какие эмоции поднялись среди людей с куда меньшими доходами.

12 декабря Годольфин написал Харли:

Не скрою от вас, что сильно обеспокоен малым успехом, с каким станет, вероятнее всего, принято послание королевы, касающееся интересов лорда Мальборо: отмечу, в особенности, что это [оппозиция] исходит главным образом от тех, от кого, по моим соображениям, мы ожидали лучшего^[98]

Он попросил у спикера помощи и руководства в том, как поправить дело. Можно с уверенностью предположить, что на следующий день два парламентария долго беседовали. Общины недвусмысленно отказали в парламентской субсидии: осталось только понять, как отозвать внесённый запрос без унижения для Мальборо, кто пользовался всеобщим расположением и без обид для королевы, кто пользовалась всеобщей преданностью.

Мальборо был одновременно удивлён и раздосадован тем, с какой лёгкостью позволил вовлечь себя в конфузное положение. Он согласился с Годольфином и Харли во мнении, что теперь важно избежать голосования, поскольку последствием станет раскол.... и эти люди начнут сводить между собою счёты^[99]. Подобный ход событий мог привести к опасной кристаллизации. Итак, Мальборо убедил королеву оказать ему любезность и отозвать послание, могущее расстроить её дела и возыметь нехорошие общественные последствия. 15 декабря королева уведомила Общины, что граф Мальборо возражает против её предложения парламенту. Анну оскорбил отпор Палаты, и она не собиралась прощать обиду.

Итак, вопрос был снят с повестки, но Палата поспешила аргументировано разъяснить свою точку зрения. Документ изложен в назидательном духе. Они говорят, что

герцог Мальборо водил армией так, что смог возродить древние честь и славу английского народа, но тем не исчерпывается его замечательная служба: переговоры его привели к тому, что между Её Величеством и Генеральными Штатами установилось полное доверие и хорошие отношения; тем самым, он оправдал джентльменов Англии, оклевётанных и усердно опороченных подлыми усилиями предприимчивых людей, выставлявших нас вероломцами перед союзниками Её Величества за то, что мы оставались верны интересам нашей страны^[100].

Палата с невыразимой скорбью говорит о нежелании прецедента, оправдания для дальнейших отчуждений доходов Короны, сильнейшим образом пострадавших от непомерных раздач в прошлое царствование. В заключение, коммонеры восхваляют королеву за сделанное уже для герцога, и уверяют её, что всякий раз, когда вы посчитаете верным и нужным вознаградить таковые заслуги, народ ваш примет это с полным удовлетворением. Королева вернула короткий официальный ответ. Её глубоко обидел отказ, и она вовсе не собиралась забыть о нём.

Королева Саре.

Среда, 16 декабря.

Я не найду покоя, пока, так или иначе, не восполню того, что злобно воспретил парламент, а потому желаю, чтобы дорогие миссис и мистер Фримен любезно согласились бы на две тысячи в год из моих личных сумм, помимо субсидии в пять. Это не станет никому известно, поэтому не возбудит зависти. Конечно, если придётся, я не стану отрицать того, что воздаю людям по заслугам, в особенности, когда не могу наградить их по достоинству, но сами вы можете держать или не держать этого в тайне, как вам будет угодно. Прошу вас, моя дорогая миссис Фримен воздержитесь от какого-либо ответа на это предложение; но лишь исполните желание вашей несчастной и верной Морли, кто любит вас с великой нежностью, и со всей вообразимой искренностью...^[101]

Мальборо отвергли почётный дар и королева, в конце концов, оставила дело ходу времени. Но увы всему блеску нашей истории! Впоследствии, Сара, оказавшись в бедствии, пала ниже принципов, коих придерживалась в удачную пору. Мы должны будем - вслед за архидиаконом Коксом - описать здесь, как девять лет спустя, в горький для Сары год, она с задержкой потребовала дар к возмещению, и как королева выплатила ей всё до гроша.

В то же время, неловкий парламентский эпизод никак не дискредитировал ни одну из вовлечённых сторон. Кардоннел, человек близкий к Мальборо как заграницей, так и дома, полагает, что Общины, отказавшись согласиться с посланием королевы, сделали это со всеми приличиями и уважением, хотя герцог и стал насколько раздосадован^[102]. Мальборо не принял бы титула, если бы не был уверен в том, что непременно получит должное материальное подкрепление. Он пользовался жалованием главнокомандующего, но пушечное ядро, потеря королевского расположения или переход короны могли в любой момент положить конец этому доходу. Герцог без средств был по тем временам фигурой невиданной, анекдотической. Мальборо стремился - и цель эта стояла среди главных устремлений его жизни - дать семье богатство и положение, прочные, такие, чтобы надолго пережили бы его. Не стоит видеть здесь суетного желания: он хотел получить долгое и прочное основание в обществе, где крепко укоренились понятия знатности и собственности. Денежные вознаграждения генералам и адмиралам были и остаются известным обыкновением английского народа. Генералы и адмиралы Великой войны получили от парламента, составленного всеобщим голосованием, крупные суммы, сопоставимые с даром, предложенным Анной для Мальборо.

Не стоит отказывать палате общин в отзывчивости. Они исполнили свой долг с должной независимостью и всеми знаками уважения. Но Мальборо отметил недружелюбное к себе отношение торийских коммонеров. Разве они не поставили бесчестные и лишь отчасти успешные дела Ормонда и Рука вровень с замечательно проведённой - по мнению всей Европы - кампанией? Поведение торийских министров и должностных лиц, кто, высказавшись в пользу субсидии, повернули затем паруса, чтобы поспешно поймать нежданно поднявшийся ветер враждебности, показало, одновременно, чего стоят вся их добропорядочность и отзывчивость. Музу истории более устроил бы отказ Мальборо от всех почестей и наград; ей стала бы приятнее картина, когда герой отвечает на адрес Общин заявлением, что не станет тяжёлой обузой общественным деньгам, а потому будет вести следующую кампанию за половинное жалование. Но таковой воображаемый Мальборо не одержал бы своих знаменитых побед. Определённо, неотъемлемым компонентом его замечательной натуры были прагматичное преследование собственного интереса и желание основать мощный род в благоденствующем государстве. Он строил Англию для процветания страны и для собственного процветания и эту пару жизненных ориентиров нельзя разъять без ущерба для целого: гений Мальборо отчасти коренится и в непременной гармонии двух частей его личности.

В то время королеву Анну живо заботило положение её возлюбленного супруга. Она хотела поставить его главнокомандующим Великого союза, но тому воспротивились голландцы. Она желала возвести его в королевский сан, как консорта; но парламент недвусмысленно указал, что тому не бывать. Наконец, Анна, пожелала получить гарантию того, что муж не будет стеснён в средствах, если переживёт её. Сто тысяч фунтов в год на время его жизни: она вознамерилась обеспечить супругу именно такую сумму. Она обратилась к министрам, чтобы те внесли предложение в парламент. Тяжёлый расход для тех дней, с учётом военного бремени. Тем не менее, Общины поспешили удовлетворить королеву. Соответствующий билль прошёл почти без оппозиции. Но палата лордов взорвалась^[103] во гневе из-за одной, злонамеренно проскользнувшей в билль маленькой статьи неизвестного авторства. Статья специально исключала принца Георга Датского из двусмысленного условия Акта о Престолонаследовании условия, введённого для отлучения чужестранцев, пусть и натурализовавшихся от английских государственных офисов и пэрства в случае, если королём станет ганноверский князь. Предложенное в билле освобождение принца Георга из-под действия этого правила несло намёк на то, что, все пэры Вильгельма III из чужестранцев, пусть и натурализовавшихся будут лишены полномочий после смерти Анны. Это взъярило вигов. Более того, Лорды немедленно заметили, что вместе с биллем о субсидии протаскивается нечто совсем иное. Казалось, неуместная в финансовом законопроекте статья даёт направление или предопределяет решение важного политического вопроса. Лордам предлагали утвердить не одно лишь пособие принцу - куда печальнее, они распознали в билле процедуру протаскивания.

Пэры всех партий приняли значительным большинством твёрдую резолюцию всегда голосовать против любых проектов, включающих подобные, вставные статьи. Стоило хоть раз нарушить это правило, и власть уходила от них навсегда. Общины вежливо настаивали на том, что билль касается лишь денег для принца Георга, что этот законопроект - одно лишь дополнительное доказательство их лояльности трону, но пэры отвечали насмешками. Все поняли, что билль, скорее всего, будет отвергнут в Лордах; королева Анна наблюдала за происходящим в живейшем расстройстве. Она не могла осознать всего, немалого значения возникшей конституционной проблемы. Она понимала лишь то, что Общины готовы были воздать её мужу по справедливости, но вигская фракция в Лордах отказала ему в этом. Мальборо и Годольфин, объединившись с Рочестером и Ноттингемом, использовали всё влияние, всю силу власти Кабинета и Торийской партии, чтобы провести в жизнь волю королевы. Все нарочно старались перед глазами Анны, дабы она могла видеть усилия каждого. И билль был проведён в нетронутом виде.

Среди препятствовавших новому закону оказался и муж дочери Мальборо, носивший теперь титул графа Сандерленда^[104]. Оппонируя делу, очень личному для трона, этот жестоковыйный вигистский пурист без стеснения выступал против выгод и политики Мальборо во вред своей новой семье. Несомненно, что герцог, с самого начала не одобрявший этого брака, не упустил случая заметить жене: Я ведь говорил тебе, что так и будет. Но Сарой словно бы двигали Фурии: большинство исторических трудов невнятно говорят о тогдашнем её поведении, хотя его и легко объяснить. Днём и ночью, зимою и летом, она работала над примирением королевы с вигами. Миссис Фримен не упустила ни одного резона, ни одного убеждения, из действенных - как подсказывал её долгий жизненного опыт - для миссис Морли, пытаясь обратить ту к мысли, что виги такие же хорошие друзья монархии, как и тори. Она понимала, что на этом пути постоянно подтачивает и свой фавор, и дружбу с королевой, как бы прочны они ни были; теперь же, в дело, трогавшее королеву за глубины души, встрял молодой педант и хлыщ, муж её собственной дочери, круша всё то, что Сара успела сказать, сделать, достичь. И это в тяжёлой политической обстановке, когда - Сара видела это - торийские фракции в Кабинете и парламенте, пользуясь доверием и склонностями её царствующей госпожи, дённо трудились над тем, чтобы отрешить её лорда от главнокомандования, а верного её друга - от Казначейства! Она чувствовала, что предана партией, в чьих интересах старалась столь вдохновенно и тем человеком, кто, прежде прочих, должен был принимать её дела, как собственные. Такие испытания и расстройства выведут из себя и самого толстокожего человека.

Тем не менее, билль прошёл; и чудесное разрешение трудности подвигло королеву на пущую благодарность своим друзьям. Но в долгой её памяти запечатлелись дела этих злобных вигов, кто, при всех видимых заботах о войне и Протестантском престолонаследовании, были, в сердцах своих неустанными врагами Короны и Церкви. И самым отвратительным среди всех показал себя этот молодой лорд Сандерленд. Как позорно он пошёл против миссис и мистера Фримен, против семьи, куда стал принят! Но чего ожидать от этого рода? Как она ненавидела и боялась его отца в годы перед революцией. Какой порочной, лживой мошенницей была его мать! Королева вспомнила эту персону; вспомнила то, что писала о ней в письме к Марии пятнадцать лет тому назад^[105]. Как миссис Фримен и её муж решились породниться с таким семейством? Решительно, оба они слишком беспечны, добросердечны, доверчивы. Королева чувствовала, что умеет прозорливее их распознавать все опасности и обманы. Через несколько лет Анне придётся принять Сандерленда, как министра - и тогда укоренившаяся в ней враждебность обернётся важным политическим обстоятельством. Пока же она отписала Саре, благодаря её в словах самой пылкой благодарности.

Уверена, что обязана биллю о принце, прошедшему после такой борьбы, одним только вашим и мистера Фримена стараниям, так что обязана вернуть вам обоим великие похвалы, но не умея выразить ни словами, ни делами, истинных чувств мистера Морли и моих, нашей сердечной признательности к вам за это и иные дела, не скажу более ни слова; но я, ваша дорогая и несчастливая миссис Морли останусь самым нежным и пылким другом вашим до последнего вздоха^[106].

Тем временем, новый парламент воспламенился в церковном и торийском буйстве. Доктор Сачверел, молодой и амбициозный член совета оксфордского колледжа Магдалины открыл новую политическую кампанию громкой предвыборной проповедью. Парламентское большинство выступило с биллем о Временном согласии, решив искоренить жульничество, и, заодно, сделать вакантными много заманчивых, выгодных и влиятельных, должностей. Парламентарии поощряли друг друга к действию на тайных совещаниях, среди весёлых застолий.

Явились многие люди, увидевшие в злободневном вопросе способ подняться наверх, и здесь на сцене появляется новое действующее лицо: ему суждена одна из главных ролей в нашей истории. В 1701 году Генри Сен-Джон вошёл депутатом от тори в последний парламент Вильгельма. В 1684 году отец его, человек с репутацией распутника и пьяницы, был наказан штрафом за убийство сэра Уильяма Эсткорта в пьяной драке, и, выплатив 16 000 фунтов, получил прощение от Карла II. Но фортуна никогда не покидала их дома, так что сын Генри - после положенных лет в Итоне и заграничном путешествии, приехал в Лондон с хорошими деньгами и фамильным местом депутата от города Вуттон Бассета. Он унаследовал отцовские пороки и теперь, в двадцать четыре года, жил как запойный гуляка в открытой связи с мисс Гамли - самой дорогой куртизанкой в королевстве. Рассказывают, как он - пьяный или на пари - бегал голышом по парку. Но сын имел некоторый набор качеств, заказанных его отцу. Он - с самого начала стал лучшим парламентским оратором в Общинах: с ним не всегда соглашались, но его неизменно слушали. Располагая острым умом и широтой взглядов, он, как никто другой, владел, и пользовался английским языком. Французский он знал изумительно, и отличался начитанностью - хотя и бессистемной - в английской и мировой истории. Умный, способный, беспредельно отважный, он был обуреваем безудержным честолюбием, не стеснённым никакой помехой незнаемой им совести. В политике он начал с дальновидных шагов. Он выбрал патрона и вопрос. Патроном стал Харли; к 1702 году Генри Сен-Джон, предприняв самое обаятельное и оживлённое ухаживание, втёрся в доверие к знаменитому политику. А вопросом стало Временное согласие.

Когда открылись заседания парламента, Сен-Джон вошёл в союз со старым и честным человеком - Бромли, депутатом от Оксфорда, кто привнёс в дело должный элемент основательности и благочестия - и определил главную тему прений, поставив перед палатой вопрос о формальном характере диссентёрских хождений ко святому причастию. Вопрос был поставлен с искромётным блеском, и вся торийская партия воспламенилась. Вскоре прения пошли вширь. Осенью 1702 года в парламент первые внесли и сам законопроект: Билль о Временном согласии. Злоупотребление предлагали искоренить, штрафуя любого государственного деятеля, если тот станет заподозрен в неискреннем англиканстве то есть в том, что примкнул к англиканам лишь ради офиса, и, присягнув на англиканский манер, сразу же отступился и молится с тех пор по нонконформистским обрядам. Билль устанавливал огромные по сути, запретительные - суммы штрафов; поискам отступников должны были помогать общественные информаторы. Проект прошёл в Общинах с большим перевесом, ликующая толпа в две сотни коммонеров передала билль Лордам, а те провалили его - маленьким, но твёрдым вигским большинством, куда вошли некоторые из тридцати пэров короля Вильгельма и епископы его Широкой церкви.

Между Палатами немедленно вспыхнула свара. Великое напряжение пошло по Кабинету и кругам, что стояли над правительством. Дальнейшая история билля бросает свет на политическую картину всего царствования Анны. Королева поддерживала законопроект. Она считала, что святое причастие не должно оставаться практическим приёмом на пути к выгодному или влиятельному посту, и что церковь - Анна любила свою церковь, и предполагала, что отлично ведает церковные нужды - должна быть ограждена от преступного обыкновения. Дядя королевы, Рочестер, обойдённый Годольфином претендент на место лорда Казначейства, получил должность наместника Ирландии, но не отправился к месту назначения, а остался в Лондоне и негодовал - вдвойне яростно, как церковник и честолюбец - добавляя дров в огонь, при том, что Общины и без него поддерживали билль со всевозможным энтузиазмом. Два государственных секретаря, Ноттингем, его коллега Хеджес и, разумеется, сэр Эдвард Сеймур со своей фракцией коммонеров Западной Англии, не сомневались в том, что пред таким законопроектом не устоит никакое сопротивление. Да, вигские оппоненты станут устранены и тори станут безраздельно распоряжаться в правительстве. Но это соображение, судили они, ничтожно пред принципом, где сомкнулись религиозность и гражданская добродетель. Пусть это и станет достигнуто ценою вигских коллег, они, вероятно, сумеют сохранить некоторых второстепенных министров. На худой конец, они заполнят их места членами собственной партии, так что каждый приготовил предложение о возможных заменах. Подобные, искупительные жертвы были частым делом в ранние времена нашей парламентско-кабинетской системы.

Итак, в самом начале правления королевы, за билль горячо выступали Общины, главенствующая торийская партия, ведущие торийские министры - люди, пользующиеся партийным доверием. Против выстроилось малое большинство в Лордах - виги и епископы. Споры о законопроекте вышли за двери правительственных покоев; новый билль, акт мощной и расчётливой агрессии, натравливал одну половину нации на другую и каждое местечко, каждый город цепенели в страхе и ненависти.

Раскол не на шутку встревожил Мальборо и Годольфина. Оба тори, они не видели, какими аргументами можно опрокинуть билль. Затем, они никак не хотели пускаться с места в карьер и начинать бой против собственной партии едва приступив к руководству правительством. Затем, они не желали ни затруднений, ни огорчений для королевы: теперь не стоило убеждать Анну, чтобы та выступила против своей воли по церковному вопросу - влияние на королеву стоило приберечь для важнейших случаев. Но если Англия расколется и воспламенится со страстью времён Папистского заговора? В те дни страна обессилела до полной беспомощности, как будет сейчас? Как можно будет вести войну? Оба понимали всю опасность и всю щепетильность вопроса. Во всех кабинетских дискуссиях о билле доминировал Рочестер, взошедший в те дни в зенит своей политической силы. За ним стояли партия и большинство в Общинах. Он и его торийские коллеги сплотились в монолитную группу. Королева искренне соглашалась с ним, и симпатизировала ему. Он орудовал биллем, вбивая его, как клин, между королевой и Мальборо с Годольфиным, тщась, одновременно, отсечь Мальборо и Годольфина и от Анны и от их собственной торийской - партии. Но они понимали это не хуже него.

Мальборо, если говорить в военных терминах, не захотел драться на выгодной для неприятеля позиции. Соответственно, он и Годольфин решили подорвать страшную атаку Рочестера непрямым сопротивлением. Они отвели его выпад методом, что отчасти в ходу и теперь, в наши, просвещённые времена: твёрдо и публично выступив за принцип билля они, одновременно, умертвили законопроект целенаправленной, но закулисной деятельностью. Они сокрыли истинные намерения, обманули свою партию, но спасли нонконформистов от политического краха, и сберегли силу нации, не дав установиться безумному бесправию. Их осмотрительным советчиком на этом скорбном курсе был мистер Спикер Харли.

Сара, разумеется, яростно ополчилась на билль. Законопроект оскорбил все её вигистские принципы и вольнодумные чувства. Она говорила о том, что Английская церковь ополчилась на негосударственных протестантов; о том, что партийное большинство, пользуясь религиозным предлогом, покушается захватить государственные офисы оппонентов; она говорила то же и с таким же чувством, как высказался бы любой человек нашего времени в дискуссии о подобном законопроекте. Между нею и королевой, между нею и министрами из Высоких Ториев возникло сильнейшее напряжение. Эта прелестная, властная женщина, в самом средоточии государственных дел, острая на язык, остроумная, здравомыслящая и беспристрастная явилась предвестницей Эры Разума порою самого раннего рассвета этой, наступающей эры. Гнев её стал неистов, когда она узнала, что Мальборо и Годольфин собираются голосовать за билль. Мы можем судить о силе нажима, обращённого ею против мужа, по следующему, примечательному письму того времени: Мальборо пишет Саре.

Джон Саре.

Я искренне согласен с большей частью того, что ты говоришь, но никоим образом не числю всю Торийскую партию в сторонниках короля Иакова, а значит и в противниках королевы: напротив, я думаю, что в её власти найти всем им - кроме главных - должное применение к истинным интересам Англии, и среди них назову Протестантское наследование, за которое, с Божьей помощью, рискну всем, до последней капли крови. И так как ты единственная во всём свете, кто способна дать мне счастье, я тем более удручён, что мы так расходимся во мнениях; я непреклонен в том, что никогда не стану способствовать никакому тори в религиозном гонении и ни одному якобиту, кем бы он ни был; но, вместе с тем, я должен вести себя очень осторожно и ни за что на свете не делать того, о чём очень желает мой лорд Рочестер: а он желает принудить меня к подаче голоса против этого билля. Но можешь быть покойна: клянусь всем святым, что я не скажу никому и ничего в пользу билля, и ты увидишь, как я делаю всё, чтобы уберечь королеву от несчастья, а себя - от полного краха. И как меня уверяют, билль определённо провалится, если мы оба, лорд Казначейства, и я не станем выступать перед людьми и в Палате, чего, уверяю тебя, я лично делать не намерен^[107][108].

Письмо бросает яркий свет на схватку, завязавшуюся между Мальборо и Рочестером, и тактику, принятую Мальборо для сокрушения оппонента. Но мы видим и другой аспект дела. Судя по всему, Сара, желая отвратить мужа от голосования за губительный для вигов и диссентёров билль, обвиняла его в поступках, опасных для Протестантского наследования и в споспешествовании якобитам. На деле, билль не имел к тому отношения, и Сара в своей экзальтации, выставила себя злейшей антиякобиткой, нежели сама королева Анна. Она использовала этот аргумент, зная как лучше всего отговорить Мальборо, взывая к его главным предубеждениям. И он, в ответ, немедленно и категорически отвергает подобные домыслы. ... рискну всем до последней капли крови... непреклонен в том, что никогда не стану способствовать ни одному якобиту, кем бы он ни был.

Теперь Джон и Сара близки так, как никогда никакая иная пара. Они пишут друг другу с истинными прямотой и доверием, безо всякой мысли о том, что письма их увидит публика или потомство. Здесь и опять мы наблюдаем их глубокое отвращение к якобитизму во всех его формах, неколебимую приверженность Протестантскому наследованию. Перед тем, как покинуть Гаагу, Мальборо принял якобита Хука: он обращался с ним самым любезным образом, обнимал за плечи, проводил, очаровав учтивыми речами. Истинный же принцип самого Мальборо и его супруги понятен из приведенного письма. И это ещё одно - дополнительное - доказательство утверждения, проводимого мною в этой книге: всю свою жизнь, Мальборо руководствовался стремлениями революции 1688 года, а что до якобитов, то он обманывал их с той же регулярностью, как бил французов.

При втором чтении Билля о Временном согласии в палате лордов, Мальборо и Годольфин выступили заодно с Рочестером. О пылкой пристрастности королевы можно судить по одному красноречивому обстоятельству: Анна принудила мужа - при том, что новый закон отлучал его от всякой государственной деятельности - голосовать в пользу билля. Но когда этот бедный принц - человек, желавший жить тихо, но безвинно потерпевший много огорчений - пошёл голосовать с лоббистами новации, вигский счётчик голосов, Уортон, персона вполне нелюбимая Анной, сказал супругу королевы: Я с вами, всем сердцем. Во втором чтении билль прошёл какими-то двенадцатью голосами. По предложению Уортона, лорды-виги предприняли дальновидный тактический ход. По их предложению, муниципальные и провинциальные должностные лица стали исключены, и действие билля ограничилось парламентскими и общенациональными офисами. Тем самым, они стали защитниками многих, никоим образом не ослабив своего влияния. И виги приберегли до времени ещё один, очень умный ход. Говоря о компромиссе, они провели поправку, понизившую уровень штрафов до необременительных сумм. Богатые диссентёры, кто и так платили за должности совестью, были не прочь добавить сверх того умеренную плату наличными деньгами. Теперь приведённые в должный вид условия билля о Временном согласии не затрудняли любого человека с разумными средствами.

Уловка разъярила, и обескуражила палату общин. Случилось то, что Лорды вторглись в сферу финансов, нераздельную область Общин. Между палатами возник классический для нашей истории казус, и, как мудро предвидел Уортон, торийское большинство Общин, азартно травившее вигов, остановилось в бешеном гоне, и кинулась по ложному следу, за подсунутой им приманкой нарушения конституции. Они совсем упустили из соображения то, что охотятся на Временное согласие. Более того, все заметили, что если правительственная власть и поддерживает биль, то делает это весьма неискренне. Некоторое число персон, зависимых от правительства и многие торийские вельможи, связанные с Мальборо уклонились от голосования в пользу законопроекта. Казалось, два министра, высящиеся над всеми, накрыли билль некоторой завесой тумана. И первый Билль о Временном согласии мирно опочил в феврале 1702 среди поднявшегося смятения и разногласий.

Пришло время разобраться с Рочестером. Он был роднёй, дядей королевы. Она мыслила с ним едино в вопросах церкви и партийной политики. Он был мужем совета английской церкви и Анна преданно любила английскую церковь. Во многих партийных делах он был лидером тори и Анна благоволила торийской партии, тори стали господствующей силой в её новом парламенте. Но Рочестер распростёр свои взгляды и действия на всю совокупность государственных дел: церковных и светских, военных и мирных. В начале 1702 и 1703 годов он последовательно опубликовал тома Истории мятежа - труд своего отца - с собственным тенденциозным введением. И эта работа - теперь она занимает почётное место в истории нашей литературы - дала вдохновляющий посыл торийской Англии первых лет правления Анны: трон покоится на церкви и только единство церкви и трона способно обеспечить свободу, безопасность и прогресс Британии.

Но когда Мальборо, выбрав момент, решил, что не станет более работать с Рочестером - ничто из перечисленного не помогло Рочестеру. Последний подал к дальнейшему множество раздражительных поводов. Он ревновал к Мальборо, готовился оспорить его первенство, но затем решил начать с более уязвимого Годольфина. Он обратил против Годольфина всё своё влияние, всех партийных приверженцев. Он предполагал свалить Годольфина, рассуждая, что когда тот падёт Мальборо останется в одиночестве. Он, будучи членом Кабинета, без зазрения совести критиковал и оспаривал непопулярные правительственные меры; он разглашал кабинетские секреты во вредоносных дебатах. Он пытался упрочить свою значимость в обеих палатах, используя положение министра и государственного деятеля. Когда все попытки прийти к согласию провалились, Мальборо решил, что пора действовать и определился со способом. Нужно было обратиться к тем чувствам, что Анна вынесла из прежних дней Кокпита. Чем ей помог дядя, когда мистер Калибан и родная сестра пытались отлучить от двора Сару, и когда господин Сары сидел в Тауэре? Как вёл себя дядя, когда Анна попыталась передать письмо королеве Марии? Он бросил её в тяжкий жизненный час, он поступился ею, чтобы остаться в фаворе у тогдашнего правителя. Но старого правителя более нет; а опальная принцесса, тщетно просившая сослужить ей добрую службу, стала теперь королевой. И кто он такой, чтобы выступать против её дорогих и верных друзей друзей, кто, как знает Анна, отринули все практические соображения и собственные убеждения, чтобы вновь выказать верность, голосуя за принцип билля о Временном согласии? Миссис Морли, мистер и миссис Фримен, мистер Монтгомери, сойдясь семейным кружком, говорили о том, что отставка Рочестера несомненно усугубит их положение и без того нелёгкое. Но раз мистер Фримен говорит, что исчерпал всю добрую волю, и не может более работать с этим человеком; если мистер Фримен утверждает, что тот станет менее опасен снаружи, нежели теперь, внутри быть по сему.

В начале февраля 1703 года на Рочестера пал гром с ясного неба - приказ королевы отправляться в Дублин и исполнять там обязанности лорда-лейтенанта Ирландии. Он потянул неделю, собираясь с силами, а затем сообщил, что иные, высшие обязанности требуют от его присутствия в Лондоне. Тотчас последовало следующее требование: отставка, иначе увольнение. Иного выбора не предполагалось. Рочестер, соответственно, покинул правительство и без промедления встал главою среди Высоких ториев: им стало на руку его крушение. Вся предыдущая деятельность Рочестера, талант, с коим он выражал чистосердечные свои убеждения, прекрасно подготовили его для такой роли. Дисциплинарное взыскание ослабило правительство; с другой стороны, Ноттингем, Хеджес и Сеймур вполне осознали, на чьей стороне политическая сила. Отныне они усвоили, что в случае конфликта с Мальборо и Годольфиным, им может не хватить политического ресурса.

В разгар описанных треволнений, Мальборо поразило едва ли ни горшее для любого из людей горе. Единственному из его выживших сыновей исполнилось шестнадцать. Мы помним его ребёнком, товарищем бедного маленького герцога Глостерского. Он отучился в Итоне и пошёл в Кембридж; его наставником, преподавателем религии и этики стал доктор Хеар мы станем часто встречать эту персону по ходу дальнейшего повествования: Мальборо выбрал Хеара капелланом и тот, послужив в кампаниях патрона, стал, в конечном счёте, епископом Чичестерским. Безотносительно к его высокому рождению, блистательным перспективам и аристократическому воспитанию говорит непосредственно знавший юношу архидьякон Кокс он, не по возрасту, отличался учтивостью, уравновешенностью, придерживался твёрдых привычек. В те времена взрослели рано и этот красивый, живой юноша как же иначе хотел пойти с отцом на войну. Выросший в военной среде, он бредил бивуаками, солдатским ремеслом, в особенности смотрами и парадами. Отец не возражал видеть сына около себя на фронте, но мать полагала, что тот ещё слишком молод. В те дни штабному офицеру при командующем приходилось часто работать под огнём: приказ скакать с некоторым посланием в самую гущу сражения был делом обыкновенным. Саре не хватало сил расстаться с сыном, таким молодым для неё он был ещё дитя. Погодим ещё год, пусть побудет в Кембридже, и закончит курс. Так и решили. Но человек предполагает, а смерть располагает.

Осенью 1702 года лорд Бленфорд часто отъезжал из Кембриджа, чтобы погостить в доме лорда Годольфина, недалеко от Ньюмаркета; определённо, юноша очень нравился лорду-казначею. В городе ходила оспа, но Годольфин был уверен, что: здесь он будет в меньшей опасности, чем в любом другом месте - он не войдёт ни в один дом, кроме моего; будет пользоваться здоровым воздухом и ездить верхом без чрезмерного физического напряжения. Тем временем, мальчик готовился идти в армию и, вместе с приятелем, интриговал, чтобы получить назначение в кавалерийскую часть.

Последний раз он надолго загостился у Годольфина, и заразился оспой накануне отъезда. Он свалился от страшной болезни в феврале, едва вернувшись в Кембридж. Сара приехала к сыну, загоняя лошадей, и сама ухаживала за больным, упрашивая, чтобы к нему применяли все средства и знания тогдашней медицины. Королева спешно выслала к собственному врачу королевский экипаж, чтобы тот без промедления отправлялся напрямую в Кембридж. Три года назад та же зараза унесла её собственное дитя. Она писала Саре:

Среда, утро.

Вчера я написала пару слов дорогой моей миссис Фримен, но утром получила отчёт, и он снова мрачен, так что не могу удержаться, и опять пишу вам о сердечном моём страдании по бедному, милому лорду Бленфорду. Молю Бога даровать ему выздоровление и помочь вам в беде. И позвольте мне ещё раз попросить вас, ради Господа нашего Иисуса Христа позаботиться о драгоценном вашем собственном здоровье и поверьте, что ваша несчастная, верная миссис Морли говорит это от чистого сердца со всей вообразимой привязанностью^[109].

- Желала бы - добавляет она в другом письме - чтобы курьер, кто везёт лекарства дорогой моей миссис Фримен, умел бы летать, чтобы всё нужное немедленно оказывалось бы под рукой.

Пока оставалась надежда, Джона не пускали к больному. Он писал Саре:

Среда, 9-е, утро.

Верно ли, что бедный мальчик в плохом состоянии: я очень тревожусь, и не знаю, что делать. Молю Бога, чтобы он дал тебе хоть какое-то утешение в этом великом несчастье. В имя всего святого, если ты знаешь чем можно хоть как то помочь, дай мне знать, а если мой приезд станет хоть как-то полезен, скажи мне об этом. Умоляю, пиши мне так часто, как сможешь, ведь я думаю лишь о том, что делается у вас, в Кембридже^[110].

Лекарства отосланы с врачом. Не нахожу себе места, не успокоюсь, пока не получу вестей от тебя.

Четверг, ночь.

Я писал тебе утром, надеясь что-нибудь узнать к этому часу, уповая на то, что доктора с раннего утра на месте, вместе с тобою. Если нам суждено великое несчастье, если мы потеряем нашего бедного мальчика, молю, чтобы Господь дал нам обоим сил принять это с должной покорностью. Если тяжкая тревога, что терзает меня, затянется надолго, я не смогу жить. Ради всего святого, осталась ли надежда? Дай мне знать^[111].

Он ждал ответа совсем недолго: скоро пришёл вызов к больному; Мальборо поспешил в Кембридж, успев к самой кончине сына. В субботнее утро 20 февраля Джон и Сара тихо уехали в Холлиуэл, чтобы переживать там горе. Королева писала:

Сен-Джеймс, среда, ночь.

Ваша бедная, верная и несчастная Морли с великой радостью и облегчением приняла бы ваше разрешение на поездку в Сент-Олбанс ведь несчастье тянется к несчастью. Но если вы не позволите мне, я останусь, и буду довольствоваться моим нынешним положением, пока не дождусь счастливого дня вашего возвращения. Если дело обстоит так, что вам ни к чему мои писания, я не стану тревожить вас впредь, понимая, что никакая новость не достучится теперь до дорогого мне, обременённого горем сердца. Дай Бог вам успокоиться, дорогая моя миссис Фримен, и будьте уверены в моей до самой гробовой доски истинной привязанности^[112].

Удар пришёлся не по одним лишь естественным, человеческим чувствам Джона и Сары смерть сына разрушила их будущее. Оба они были людьми династии. Они лелеяли амбицию, наивысшую нет, заветную: составить состояние, заработать репутацию, основать фамилию и распространить свой род по течению лет. Теперь всё пресеклось. Герцог стал переписывать завещание: он передавал значительное к тому времени имущество в доверительное пользование Сары с дальнейшим переходом к мужу старшей их дочери, мистеру Годольфину: ему же, по их желанию, отходил и титул. Но Мальборо нужно было спешить на фронт. Его ждали голландцы, армии выходили на поле. Ранними днями марта он с тяжёлым сердцем отплыл в Нидерланды. Завещание, не успевшее получить к его отъезду должного оформления, стало выслано следом, и письма Мальборо рассказывают нам, с каким горем он принял известие о захвате пакетбота, вёзшего документ, французским капером. В Гааге он встретился с Эйлсбери, и сказал по словам последнего так: Я потерял всё, что было мне дорого; не знаю, зачем теперь ходить под ярмом, работая бог знает для кого мне лучше уйти в отставку. Все мои дочери замужем^[113]. Тяжкая печаль снедала Мальборо; в таком настроении он начал вторую, самую изнурительную из своих кампаний.

Глава девятая. Новые комбатанты. 1702-1703

Северная война.

В борьбу против французского преобладания вовлеклись вся Центральная и Западная Европа, Италия, Испания, Новый Свет: войну с полным основанием можно было называть уже мировой, но конфликт всё ширился, не удерживаясь в изначальных границах. С начала 1702 и весь 1703 шла Северная война: Швеция, ведомая Карлом XII, обороняла свои балтийские провинции от одновременного натиска Петра Великого и Польши, соединившейся под Августом II с курфюршеством Саксония. Ход и эпизоды этого масштабного конфликта, памятные по проявлениям военного гения Карла XII, составили побочную цепь второстепенных событий, сопутствующих главному, отвратительному и пагубному страданию христианского мира. И Мальборо, как увидит читатель, часто приходилось иметь дело с обстоятельствами Северной войны, с вовлечёнными в неё державами, с эксцентричным, опасным королём Швеции Карлом XII.

Читатель вспомнит, что к концу семнадцатого столетия, Швеция на некоторое время стала крупнейшей из северных стран. Карл XII владел не только исконными землями Швеции, но целой империей, объявшей то, что стало теперь Балтийскими государствами: Финляндией, Ингрией (Санкт-Петербург), Эстонией, Ливонией (Латвия) и Западной Померанией (Штральзунд и Штеттин). Пусть шведы, образчики выучки и доблести, и нашли равных в пруссаках при Фербеллине в 1675 году: армию Швеции всё ещё осеняла слава Густава Адольфа. В 1697 году Карл XI умер, и корона Швеции перешла, на условиях регентства, к юноше неполных пятнадцати лет. Огромные материковые владения Швеции долгое время разжигали естественный аппетит и амбиции континентальных соседей. Теперь, когда шведский трон достался мальчику-королю, а шведская армия, по общему мнению, клонилась к упадку, шведская империя показалась соседям удобной добычей. Но соображения эти могли бы не получить никаких последствий, когда бы ни мстительные махинации одного частного лица - Паткуля, ливонского магната, изгнанного Карлом XI с конфискацией имущества по малозначимой причине. Именно он стал тем, кто, с неутомимой изобретательностью и неослабными усилиями запряг в одну упряжку всех правителей и правительства из зарившихся на шведское наследство. В 1699 году Россия, Саксония и Дания составили лигу для раздела Швеции; а Пруссии не хватило самого малого, чтобы примкнуть к ним.

Силы сторон выглядели несоразмерными. Три конфедерата собрались обидеть ребёнка. Мир не знал худшего злоумышления: но мальчик король, казавшийся лёгкой добычей, вдруг вскочил со шведского трона, и обернулся тем, кого доселе почитают в Северной Европе фуриознейшим воином современной истории. Ненасытные притязания Карла простёрлись во все стороны; он действовал без отдыха и промедления, без оглядки на численность врага. За восемнадцать лет, пока в час победы его не свалила пуля, он рвался к глотке каждого из врагов в маниакальном безумии гения. Бесстрашный и несгибаемый, расчётливый, словно бы зачарованный на весь жизненный срок, Карл XII оборонял свою страну от всех, одновременно изнуряя её. Воспользовавшись помощью Вильгельма III и англо-голландским флотом, он, в 1701 году, навязал мир Дании; затем быстро появился под Нарвой, вынудил Петра Великого к бегству и разгромил русскую армию. Добившись таких успехов, он обернулся к Августу: курфюрсту Саксонии и избранному королю Польши. Карл распознал в этом двойном монархе средоточие заговора, покусившегося на величие Швеции. Нет чести, сказал он, в победе над московитами: это слишком легко. И главной его целью на несколько дальнейших лет стало свержение Августа с польского престола. Оставленные им в Прибалтике шведские силы оказались, в конечном счёте, побеждены трудностями и русской массой, а он воевал с Августом: за 1702, 1703 и 1704 годы, Карл XII захватил большую часть Польши; побил русских, поляков и саксонцев в сражениях при Клишове (19 июля 1702) и Пултуске (21 апреля 1703); штурмовал Краков, захватил Варшаву и, с некоторой претензией на электоральную законность, сам стал польским королём.

Безжалостная Северная война, где обе стороны выказали поистине варварскую жестокость, стала предметом непреходящего беспокойства для основателей Великого альянса. В Версале упорно пытались обратить в свою пользу запутанные обстоятельства этого конфликта, и воспользоваться, при возможности, военной пылкостью шведского короля. Венский двор лелеял мысль о выгодном для Австрии союзе с Россией, но Морские державы не придерживались подобных соображений. С самого начала они искали способа покончить с Северной войной либо отгородиться от неё, считая этот конфликт вопиющей неуместностью. Северный кратер должно было закупорить со всех сторон, чтобы он выгорел сам^[114]. В 1701 году, исходя из именно из такого соображения, Вильгельм III приказал своему флоту перевёзти шведскую армию в Данию - и Дания стала обуздана. По ходу великой войны с Францией, Мальборо и Гейнзиус бдительно следили за германскими державами, пресекая любую их попытку бросить взгляд на север или на восток. Неуклонно слабеющая Австрия с готовностью приняла эту неприятную и настоятельную опеку. Аппетиты и движения Пруссии в обоих направлениях, были в те времена отлично сбалансированы и Фридрих I с его незаменимыми прусскими войсками и окольными, извилистыми путями доставлял Союзу постоянное беспокойство. Для всех германских стран, открытых с моря, показательная расправа с Данией стала предостережением, указанием на то, что может случиться с союзником, избравшим неверный путь. Германцы не могли уйти от мысли о том, что богатые хозяева Балтики - Англия и Голландия вполне способны, если потребуется, сделать шведскому маньяку приманчивое предложение и высадить его армию в любой пункт незащищённого побережья. Отсюда видно значение Северной войны и отношения к ней в то время, к которому мы подошли в нашем повествовании.

***

1702 и 1703 годы увидели, как новые страны и новые силы втягиваются в Войну за Испанское наследство. Содрогания главной борьбы отозвались головокружительным смятением во всех умах; повсюду, народы и правительства, вспомнив о неудовлетворённых амбициях или о не заглаженных обидах, поспешно выбирали - к какой из сторон примкнуть, против кого обнажить меч? Мы видели ту же картину в недавние времена. Можно лишь удивляться точности исторических параллелей. Каждый из главных соперников привлёк к себе малых союзников, каждый выискивал способ, каким можно было поднять или поддержать восстание во владениях врага. В начале восемнадцатого века, Бавария и Савойя, повинуясь воле правителей и ходу обстоятельств, бросились во всеобщую войну, оказавшись по разные стороны фронта: точно так же в двадцатом столетии в войне оказались Болгария и Румыния. Более того, при всей отдалённости времён, последствия для тех и этих малых стран, запоздало вышедших на арену, и для их правителей стали весьма схожими. Бывшие, обманутые покровители с яростью растерзали новоприбывших. Расправа Германии над Румынией в 1917 году стала повторением кары, обрушенной союзниками на Баварию в 1704. Превратности Савойи сравнимы с судьбой современной Болгарии. Тогда и теперь, в том и другом случае, решительная борьба временно перекинулась на новые театры, на удалённые поля сражений.

Глава эта должна показать читателю, как делу Двух Корон помогли предательство Баварии и венгерское восстание; как англо-голландская политика искала способа помочь восстанию против Людовика в Севеннах; и как к союзникам пришли Савойя и Португалия. При всей второстепенности, названные возмущения - мы постараемся показать и это - зачастую оказывали решительное влияние на главный ход событий.

Измена Баварии.

В 1702 году, когда крепости на Маасе падали одна за другой под ударами Мальборо, в Баварии задвигалась новая пружина войны: событие это, в конечном счёте, стало решительным и для карьеры Мальборо и для будущего Европы. Макс Эммануэль, курфюрст Баварии, политикан без капли совести, имел вкус к рискованным предприятиям. В 1701 году, ещё до начала всеобщей войны, он вошёл в тесную интригу с Францией, и подписав с нею договор, стал получать ежемесячную субсидию в сто тысяч талеров^[115] на создание баварской армии - и создал армию в двадцать одну тысячу человек. Так, к 1702 году, Бавария стала значительной силой среди прочих государств Империи. В марте, курфюрст сделал следующий шаг, открыв окольным путём свои планы Людовику XIV. Его длинное письмо, сохранилось в австрийских архивах: едва ли кто-то и когда-либо осмеливался изложить на бумаге предложения, исполненные столь же невообразимыми жадностью и предательством. Он пожелал - так пишет сам курфюрст - принять сторону Двух Корон, и готов воевать не только против австрийского дома, но и против соседних князей Германии. Для этого он просит гарантий Франции в том, что любая, занятая им территория пусть и безо всякого права должна отойти ему по условиям окончательного мира. Необходимо требуются и дальнейшие военные субсидии. Король Людовик, не вполне удовлетворённый предшествующим поведением курфюрста, решил придержать дальнейшие выплаты, до времени, пока тот не определится в намерениях.

Курфюрст продолжил распространяться о способе, коим сумеет оказать лучшую пользу. Если он начнёт открытую кампанию, Великий союз успеет приготовиться к ответу, так что он предпочитает остаться при силе и без движения, ожидая, пока бюрющиеся стороны обоюдно свяжут все наличные войска: тогда он, выбрав подходящий момент, внезапно вмешается в дело с наилучшим эффектом. С этой целью он постарается внушить императору ложную уверенность в своей лояльности, торгуясь с ним об условиях использования баварской армии, а затем, заручившись полным доверием Вены, не вызвав против себя никаких предосторожностей, ударит так, что, с Божьей помощью, удар этот станет смертельным. В первую очередь он, обманным путём в условиях полного мира, возьмёт свободный и укреплённый город Ульм на Дунае. И так как между Ульмом и Пассау стоит единственная первоклассная крепость - его собственный Ингольштадт - великий водный путь, указывает он, обнажится, откроется для ударов по жизненно важным центрам Империи и наследственных владений Австрии, даже и по самой Вене. Но чтобы решиться на такой шаг, он должен быть уверен в том, что Франция, сообразовываясь с его нуждами, пришлёт ему 40 батальонов и 60 эскадронов с Рейна. По всей видимости - пишет он в заключение - в его жизни не будет второго такого шанса; он потерял покой и сон, думая об этом.

Великий король счёл, что это хорошо. Макс Эммануэль получил все необходимые уверения, возобновилось пунктуальное перечисление военных субсидий. И курфюрст, со многими уверениями в любви и покорности пустился в переговоры с императором об условиях найма баварских войск. Он предложил объявить войну Франции за субсидии, лучшие тех, что доселе получал от Людовика; он посулил, что отправит значительную часть армии в Италию и сам примет командование над всеми имперскими войсками итальянского театра. Предложения курфюрста показались привлекательными императору и его окружению. Вена переправила их Морским державам, ища согласия - и денег. Деньги не составляли трудности; а голландцы не имели ничего против назначения Макса Эммануэля на итальянское командование. Но в Англии, Вратислав, с его горячими настояниями о полном одобрении предложений курфюрста, натолкнулся на упорное сопротивление в вопросе о командовании. Великолепная кампания 1701 года и недавнее, тяжело давшееся дело в Луццаре, сделали принца Евгения фигурой известной и популярной в Лондоне. Мальборо питал к принцу душевное расположение, он восхищался, и любил его. Так же чувствовали и королева, и Годольфин, и государственный секретарь Ноттингем. Идея о смене принца Евгения - величайшего воителя современности в самую пору его замечательных успехов на некоторого непроверенного в деле персонажа в короне показалась и глупой и бесчестной. Государственный секретарь осадил Вратислава собственноручным письмом королевы, где Анна объявляла, что не станет участвовать в смещении принца. Ноттингем стал допытываться, отчего курфюрст не желает послужить под Евгением? Тогда у Англии не осталось бы возражений; нашлись бы и деньги. Вратислав ответствовал, что электоральному князю никак невозможно служить под маршалом Империи из-за вопиющего различия в знатности, так что вопрос этот не стоит и обсуждать. И правительства Голландии и Англии начали обсуждать расхождение во взглядах на вопрос.

Тем временем, наступил сентябрь. Силы всех армий на каждом театре были задействованы без остатка. Имперские силы в Германии занимались осадой Ландау, претерпевая нужду во всём. Наступил момент, ради которого интриговал Макс Эммануэль. 9 сентября 1702 года, сорок-пятьдесят баварских офицеров, обрядившихся крестьянами, подвезли овощи к рыночным воротам Ульма, внезапно напали на часовых и, после короткой схватки, потеряв убитым своего лидера, впустили шедшие близко и вслед баварские войска в беззащитный город. Мэр и городские власти, захваченные самым предательским образом, успели лишь послать просьбы о помощи. Курфюрст ожидал результатов своего мастерского удара в замке по соседству, и когда во внутренний двор ворвался курьер с новостями, объявил своим советникам и офицерам, что Ульм принадлежит теперь ему, и что он воюет с императором. Офицеры зааплодировали; министры смутились до ошеломления; а затем среди вельмож и духовенства всей Баварии пошли неудовольствие и тревога тем, что расценили как святотатственный акт против Священной Римской империи. Но дело было сделано, и Макс Эммануэль возглавил свежую, хорошо оснащённую и относительно сильную армию.

Новости об отступничестве Баварии повергли в оцепенение и Лондон и Гаагу. Можно вообразить смущение Вратислава, кто ещё вчера отстаивал притязания курфюрста на место Евгения в Италии. Гейнзиус понял, что обманулся в суждениях. В обеих странах понимали, какой удар нанесён и по Империи и по всему союзническому делу. Но что можно было предпринять? Впрочем, своевременное и счастливое стечение обстоятельств смягчило первый шок от произошедшего вероломства. Макс Эммануэль переоценил способность Ландау к сопротивлению. Если бы он ударил двумя неделями раньше, или, если бы Ландау продержался на две недели дольше, имперцам прищлось бы снять осаду. Но курфюрст захватил Ульм 9 сентября, а в Ландау забили в барабаны 8-го.

Ограничимся кратким изложением дальнейших событий в Баварии. Курфюрст отправил послание маршалу Катина на Рейн, предлагая объединить силы в Юнинге. Но имперский посол в Швейцарии узнал о заговоре, и, вооружив своих слуг, перехватил и курьера и нескольких других посланцев с бумагами, где были изложены не только ближайший план Макса Эммануэля, но и все его дальнейшие замыслы. Ни курфюрст, ни Катина, не получили ничего друг от друга, и оба сочли друг друга предателями. Французские и баварские войска не соединились; курфюрст тратил время в стараниях уйти от военного наказания, попытавшись восстановить отношения с Веной. Тем временем, в октябре, маркграф Бадена князь Людвиг, перешёл от Ландау на Рейн и схватился со сменившим Катина Вилларом в серьёзном деле при Фридлингене. У каждой стороны было по шестнадцати тысяч человек. Оба противника пришли в беспорядок, даже панику и оба объявили о победе. Виллар послал в Версаль такое лучезарное донесение, что немедленно получил маршальский жезл. Но когда стало известно, что он почёл за счастье уйти за Рейн, и что никакого соединения с курфюрстом не предвидится, французский двор усомнился в своевременности его повышения в звании и в некоторой поспешности с исполнением Te Deum. Итак, к концу года войска курфюрста так и не соединились с французскими, а сам Макс Эммануэль искал примирения с императором. Голландцы, уязвлённые изменой, надсмехались над этими переговорами. Но Мальборо и Годольфин считали иначе, полагая, что дело с Баварией важно решить так или иначе силой или торгом. Но в 1702 году к тому не представилось никаких возможностей. Существенная перемена в стратегическом положении осталась до времени в потенции, не сказавшись в острой форме ни для одной из сторон.

Венгерское восстание.

По ходу столетий, во времена турецких нашествий на Центральную Европу, Венгрия и Трансильвания оставались постоянно разоряемыми, мучимыми в бесконечных схватках пограничными территориями. Местные феодалы - мадьярское вельможество и сквайры - приветствовали, в отчаянном своём положении, всякую помощь из Германии, даже за цену имперского правления. Но когда в конце семнадцатого столетия, победы принца Евгения и Карловицкий мир покончили казалось, навсегда с давлением оттоман, два народа, боровшиеся до того плечом к плечу, стали пересматривать всю совокупность взаимных прав и обязанностей. Австрийский дом взял за правило обращаться с Венгрией как с освобождённой или с захваченной территорией, распространяя на неё имперское правление в самой бескомпромиссной форме. Выборная монархия Венгрия получила наследственного монарха в персоне императора. Против дуархии и дуализма во всех их проявлениях поднялось бурное политическое движение. Землю заполонили бюрократы выходцы из Германии либо люди, говорящие по-немецки. Старая земельная аристократия потеряла едва ли ни все права. На Венгрию, без обсуждения с представителями страны, наложили постоянную контрибуцию в размере одной трети расходов на содержание австрийской армии; при том, был отброшен и традиционный налоговый иммунитет, коим, по ходу тревожных столетий, пользовались мадьярские вельможи и второстепенные военные вожди. Вена стремилась стать единственным и непререкаемым центром империи, венгерские и австрийские провинции втискивались в форму управления и налогообложения, единую для всех наследственных австрийских земель.

Легко понять, отчего конфликт имперских претензий с национальной гордостью и интересами мадьяр вылился в острую и нескончаемую борьбу. Едва ли ни все причины, возбуждавшие когда-либо мятеж, явились здесь в острейших формах. Вельможи до некоторых пор опасались крестьянства и бандитских вожаков, в изобилии напложенных войнами. Теперь всё сошлось воедино, и вся сила венгерской нации поднялась на Империю в дни, когда этот неуклонно дряхлеющий организм оказался в войне с первой военной силой Европы. Ференц Ракоци, отпрыск знаменитой трансильванской фамилии, бежал от имперской мести в Польшу, спасая свою оценённую голову. Пришло время; он стал признанным главою мятежа. Получив французские деньги и поддержку Людовика XIV, он вернулся в Будапешт, и, к 1703 году, водил уже не маленьким партизанским отрядом, но армией, доходившей временами до двадцати тысяч человек; с Ракоци возвращались древние законы Венгрии, скоро появлялись и власти: местные и центральные, действенные и оформленные.

Здесь нет необходимости описывать дальнейшую жестокую герилью, даже войну; тем более, ход постоянных, непрекращающихся запутанных переговоров. Достаточно сказать, что во всё время восстания, имперский двор метался между нерешительными военными действиями и неискренними улещиваниями, бросаясь в зависимости от хода главной войны - от жестокостей к уступкам; Ракоци, со своей стороны, тяготел и искал для себя наследственного по меньшей мере, в Трансильвании, правления, во многом преследуя именно эту цель, используя средством тягу венгерцев к свободе. Но то, как сказывался мятеж на Великом союзе, имеет заметное значение для нашей истории. Морские державы, принявшие на себя тяжёлейшее бремя войны и, тем более, военных расходов, успели, к тому времени, совершенно разочароваться в значимости имперских усилий, обращённых против Франции. Само дело, рассуждали они, затеялось из-за спора между императором и Людовиком XIV. Никто из союзников не ожидал от победы выигрыша, сравнимого с долей, полагавшейся дому Габсбургов. И именно этот престол выглядит беспомощным в отстаивании своего дела. Вместо того, чтобы бросить весь свой вес против общего врага, он, кажется, предпочитает, расправляться с собственными подданными, коих сам же довёл до мятежа дурным управлением. Венский двор беспрерывно требовал субсидий на содержание армии. Морские державы сетовали на то, что после отправки денег Вена и подавно устранится от борьбы с Францией, но получит возможность обратить имперские войска против венгерских повстанцев.

Более того, те же инсургенты пользовались живейшей симпатией и в Англии, и в Голландии. Виги в парламенте распевали о народных правах и свободах, тори настаивали на близорукости континентальных союзников. В голландской республике нашла естественную поддержку идея об организации Венгрии по-голландски, с такими же формами государственного правления. Лидеры двух стран самодовольно рассуждали о Венгрии, не смущаясь ни тем, как Англия обошлась с Ирландией, ни тем, что Генеральные Штаты сделают впоследствии с Бельгией. Симпатии Морских держав к венгерским мятежникам добавили к напряжениям в конструкции Великого союза. Имперский двор негодовал на вмешательство Англии и Голландии во внутренние дела габсбургской монархии, возмущаясь с не меньшей силой, пагубностью доктрин, исповедуемых этим парламентом и теми республиканцами. С другой стороны, без денег и войск Морских держав Австрия попала бы в безнадёжное положение. Итогом стали продолжающиеся трения. Всякое должностное лицо Морских держав, назначенное для настоятельного посредничества между императором и мятежными его подданными, обязательно попадало в разряд оскорбителей Вены. Английский посол, Джордж Степни, был, что усугубляло положение, человеком вигистских воззрений и преследовал в переговорах интересы венгерцев. К концу 1703 года он стал самой неприятной для венского двора персоной. Между ним и Вратиславом выросла острая личная неприязнь. Одна лишь растущая и общая опасность удерживала союзников вместе, а Степни - от отставки; и он оставался при исполнении дорогих ему и неблагодарных обязанностей.

Восстание в Севеннах.

В 1702 году гугенотское крестьянство Севенн, долго страдавшее от гонений Людовика XIV, разразилось в открытом восстании. В анклаве, отстоящем от пространства основного испытания сил, разразилась яростная религиозная война. По всему трудному, гористому региону между Роной и Гаронной распространились мистицизм, насилие, карательные бойни. Война такая же безжалостная, какой стала столетием позже Вандея, и во многом схожая с последней, подтачивала изнутри силу Франции. Восставшие их стали звать камизарами за единственный, легко меняемый при нужде предмет униформы: белые рубахи показывали чудеса отваги и фанатизма в противостоянии регулярным войскам великого короля. Их борьба и страдания возбудили сильное чувство в протестантских Морских державах. Сердечное желание подать помощь воинам-крестьянам в восстании против папизма и рабства, распространилось далеко за пределы парламентских групп и генеральских палаток.

Но как добраться до них, бунтующих в глубинах Франции? Англо-голландский флот в своих летних походах по Средиземному морю попытался установить контакт с восставшими в Севеннах в 1703 году. Два английских корабля под командованием сэра Клаудесли Шовела, нагруженные оружием, деньгами, агентами, ходили около французских южных портов. Но все попытки прорвать сухопутные преграды провалились. Союзники симпатизировали камизарам, видели очевидную выгоду в поддержке севеннского восстания и тем более возжелали перетянуть на свою сторону герцога Савойского.

Примирение с Савойей.

В конфликте Бурбонов и Габсбургов, Франции и Австрии, герцогу Савойи-Пьемонта досталось благословенное или проклятое значение стратегического фактора величайшей важности. Его маленькое государство, с невеликой, но верной армией, стояло на страже альпийских проходов. И правители государства-стража, герцоги Савойские, решали, сообразовываясь с обстоятельствами, стоит ли открыть проход австрийским армиям, идущим наводнять южные провинции Франции, или, наоборот, разрешить армиям Франции развернуться на склонах Пьемонта для дальнейшего наступления на Северную Италию. Политика савойского дома во всё время войн Вильгельма и Мальборо против Людовика XIV состояла в продаже и перепродаже проходов тому из высочайших покупателей, кто даст лучшую цену и не слишком протянет с уплатой. Виктор Амадей безупречно торговал на этом опасном рынке. Тщательно продуманная политика Савойи предполагала, что покупателей, время от времени, нужно менять из соображений безопасности и прибыльности. Отход Савойи от конфедерации Вильгельма III стал прелюдией к Рисвикскому миру. Виктор Амадей заключил важнейшие по своим последствиям брачные союзы с семьёй Людовика XIV. Его старшая дочь стала женой герцога Бургундского: младшая савойская принцесса вышла замуж за герцога Анжуйского. Таким образом, в 1701 году в зятьях у Виктора Амадея состояли наследник французского трона и Филлип V, признанный король испанской империи. Можно сказать, что он утвердил стопы не только по обе стороны Альп, но и у престолов Двух Корон.

Тем не менее, его положение оставалось неудобным. Вильгельм, не смирившись с дезертирством Савойи, с порога отвергал все попытки герцога к ухаживанию за престолом Англии, к коему тот имел условные требования. Французские маршалы, выказывая полагающееся уважение к принцу с такими хорошими связями, усвоили грубый и оскорбительный тон в обращении с маленькой страною, соблазнившейся на французские щедроты. Даже и после возобновления мировой войны, герцог и его советники не избавились от обидного, покровительственного чванства французов. Замечательная кампания принца Евгения в Венеции и Ломбардии в 1701 году; неожиданная солидарность Англии и Голландии после смерти Вильгельма; действенность пусть и отчасти стреноженная операций Мальборо во Фландрии в 1702 году, подвигли герцога Савойи и его советников к дискуссиям: не переменить ли им снова сторону за соответствующую плату? Римская Империя была Святой империей. Морские державы были не только сильны, но и богаты. Германские князья с куда меньшими, чем у Савойи, возможностями влияния на военную ситуацию, пользовались большими субсидиями. Вышеописанные события, по мере их наступления, усугубляли впечатления туринского двора. Весь 1702 год шли важные, долгие, рискованные переговоры.

Прежде всего, Виктор Амадей пришёл к тому заключению, что должен поднять и значительно свою цену для Двух Корон. Брачные связи двоих его детей никак не должны были стать препоной для политики Савойи-Пьемонта. Итак, он стал настаивать перед Парижем и Мадридом на кусочках испанской империи, чтобы - заручившись помощью Франции получить в наследственное владение Мантую-Монферрат, и - заручившись согласием Мадрида приобрести Милан. В течение года, эти первоначальные желания и неприятные - при разочаровании в них герцога - последствия стали хорошо известны и французской и союзнической дипломатии. Но будь то недоверие или высокомерие, или иные трудности, столицы Двух Корон проигнорировали желания Виктора Амадея. Опустим здесь путаные подробности: суть в том, что к концу 1702 года тайная дипломатия Европы знала Савойя просила у своих друзей большего, и стала отвергнута, едва ли ни с презрением. Виктор Амадей очень скоро и далеко продвинулся в интриге с союзниками. В Вене над обращением герцога работал Степни вместе с имперскими дипломатами. Переход Савойи виделся рискованным делом: в герцогстве стояла сильная армия под началом Вандома, французские части стояли вперемежку с пьемонтскими, занимая многие ключевые пункты. Вандом, правнук Генриха IV, маршал Франции, великолепный солдат и человек дурного нрава жестоко распоряжался на занятой территории. Пьемонтцы начали выказывать враждебность к французским войскам; туринский двор вёл переговоры с Веной, Гаагой и Сент-Джеймсом; французы заподозрили неладное.

Тем самым, по ходу весны и лета 1703 года отношения между Савойей Пьемонтом и Францией становились всё хуже. В июле Вандом проникся убеждением, что Виктор Амадей передаёт союзникам военную информацию, полученную от своей бойкой дочери, герцогини Бургундской. Он запросил у Версаля полномочий на разоружение пьемонтской армии и на гарнизоны в важных крепостях, когда сочтёт это необходимым. Он получил неограниченные полномочия.

Деликатная ситуация получила разрешение после того, как английская дипломатия потерпела ужасный провал, серьёзно отразившийся на государственном секретаре Ноттингеме. Участники секретных совещаний в Турине разделились на две партии, проавстрийскую и профранцузскую. Естественно, что Виктор Амадей непререкаемо исключил графа Турского, адвоката Франции, из процесса тайных негоций с союзниками. Но в августе 1703 года, Ричард Хилл, в прошлом наставник старшего сына Рочестера Ноттингем официально назначил его чрезвычайным послом при герцоге Савойском, на работу тем более тяжёлую, что велась она при дворе враждебного князя и Агленби, английский представитель в Швейцарии, обратились к графу ла Туру так, словно тот знал их секреты и был на их стороне. Ноттингем и его коллега Хеджес узнали об истинном состоянии дел от Степни и слишком поздно. Вена и Турин ужаснулись от такового безрассудства. 10 октября Степни писал Хиллу: Вы должны понять, что ошиблись в маленьком графе Турском; а если в том была бы необходимость вам следовало бы прежде всего осведомиться у нас, насколько уместны такие старания

Ошибка откликнулась серьёзными последствиями. 29 сентября Вандом арестовал ряд пьемонтских генералов, разоружил всех герцоговых солдат, оказавшихся в немедленной доступности, и потребовал сдачи крепостей. Должно быть, ещё никогда писал Степни Хиллу и никакое дело не велось с самого начала и до конца с такими нерадением и недомыслием. Но жёсткость Вандома обернулась непредвиденным образом. Вплоть до этого момента Виктор Амадей удерживал равновесие. Он не заключал договора с союзниками. Его уловки и затяжки довели имперского представителя и Венский двор почти до отчаяния. Виктор Амадей был перебежчиком, но гордым и храбрым человеком. Он плёл паутины интриг в интересах своей маленькой страны, но никогда не забывал о том, что он солдат и что за ним стоит военная сила. Несомненно, он был способен подняться и драться со всей человеческой отвагой в первых рядах той битвы, кою требовала признать проигранной его политика. Своеволие Вандома оскорбило его, он негодовал в том числе и негодованием нечистой совести. Итак, он бросился к союзникам. Он воззвал к ним о помощи, как человек, над которым загорелась крыша. Союзники не стали пользоваться его слабостью. И если бы он остался хозяином страны, главой нетронутых вооружённых сил и пребывал бы на вершине успеха, он бы не смог заключить лучшего договора, нежели в настоящих, крайних обстоятельствах. 8 ноября союз между Савойей и императором был подписан. Герцогу обещали имперские силы в двадцать тысяч человек; содержание собственной его армии взяли на себя Морские державы. Его притязания на Мантую и Милан должны были получить удовлетворение после победы союзников, и он мог рассчитывать на дальнейшие приобретения в южных провинциях Франции если война успешно распространится на эти районы. В Вене не питали иллюзий относительно сделки с герцогом. Степни писал 7 ноября: Определённо, наш новый союзник безжалостен, беспринципен и имеет единственным во всём мире предметом заботы собственную драгоценную персону. Чрезмерно суровое суждение оставило без внимания испытания и нужды маленькой страны оказавшейся между молотом и наковальней соперничающих в жестокой войне империй.

***

Гнев великих соперников сосредоточился на маленьких странах-предателях. Союзники и Империя обратили ненависть к курфюрсту Баварии; теперь и ровно с таким же чувством, Франция смотрела на герцога Савойи. Желание примерно проучить отступников вызвало изменения военных планов. Наоборот, каждая сторона приняла обязательства сделать всевозможное для новых приверженцев. Людовик XIV посчитал, что честь его требует оказать всестороннюю поддержку баварскому курфюрсту и обрушить разящее отмщение на Виктора Амадея. Союзниками владели чувства противоположной направленности, но той же силы и тень их легла на события 1704 года.

Предательство Баварии разорвало внутренности Империи. Переход Савойи стал почти такой же бедой для Франции. Летом 1703 года, когда Две Короны поверили, что владеют уже Италией, герцогство перебежало в лагерь врага и против Франции открылся новый, дорогостоящий, опасный фронт, второй по значению после фландрского театра. И зло вовсе не замкнулось в границах Савойи. Если восстание камизаров продолжится, если из Савойи начнётся серьёзный натиск, поддержанный Австрией и усилиями Морских держав, враг сможет глубоко вторгнуться во Францию.

Быстрое и показательное наказание Виктора Амадея стало важной военной задачей. Немедленно после новости о предательстве Савойи, маршал де Тессе наводнил герцогство многочисленной армией; на 1704 год готовился охват Пьемонта Вандомом и его братом, Великим приором. Карательные армии пошли к Турину со всех сторон: через Савойю, из Ломбардии, от Милана. В Париже уверенно говорили о том, что наступающий год принесёт воздаяние курфюрсту Баварии и гибель герцогу Савойи. Но, как мы увидим, судьба избрала иные пути.

Португальский союз.

По ходу Войны за Испанское наследство, союзники, до некоторого времени, не пытались тревожить французского узурпатора на, собственно, испанской земле. Такое предприятие не представлялось возможным без базы на полуострове. Весь 1702 год английский Кабинет пытался отвратить Португалию от тёплой дружбы с Францией. На стороне англичан работали важные факторы. Нейтральная Португалия жестоко терпела от блокады Морских держав, перехватывавших в открытых морях даже и законную торговлю - тем более прибыльнейшую контрабандную торговлю английскими мануфактурными изделиями. Педро II поневоле приходилось быть осторожным правителем. Помпезный его двор жил в постоянном опасении очередного дворцового переворота, его раздирали интриги фаворитов, склоки вельмож, пекущихся о местах; голову держал позвоночный столб провинциальных и колониальных чиновников, равно ленивых и коррумпированных; помимо прочего, подо всеми этими устроениями колыхалась и шумела неизменно опасная лиссабонская чернь. Трон не имел прочного основания для отважной политики. Король искал весомых гарантий. Он с удовольствием наблюдал, как французские корабли укрываются в Тулоне от английских эскадр. Он глядел на безудержные союзнические действия на океанах. Ссора с Англией наносила урон королевской казне, сказывалась на общественных настроениях, пугала короля возможными внутренними последствиями. В мае 1703 года он согласился порвать с Двумя Коронами и связать будущность Португалии с общим делом Морских держав.

Он предъявил высокие требования. Союзники должны были наступать на Испанию по португальской территории, защищая, тем самым, страну от гнева Франции. Он обеспечивал 20 000 португальских солдат, ручаясь содержать 13 000 из них за свой счёт. Союзники брали обязательство добавить к этим силам 12 000 англо-голландских войск. И вся армия непременно остаётся под его, королевским командованием. Затем, новый союзник желает, чтобы ему отошли отторгнутые у Испании земли Эстремадуры и Галисии, включая крепость Бадахос; наконец, с армией вторжения должен пойти - непременно и лично сам претендент на испанский престол, эрцгерцог Карл, чтобы союзники напрямую оспаривали правление Филиппа V. Император Леопольд отшатнулся от той мысли, что должен будет отправить любимого младшего сына на далёкие берега, пытать счастья в сомнительных приключениях с армией еретиков. Но в требованиях португальского короля крылись и иные последствия, вредные для генерального хода войны. Договора, связавшие Великий союз, основывались на идее раздела. Они никак не отстаивали притязаний имперского кандидата на испанский трон. Дополнительная статья договора с Португалией, говорящая о том, что мира не будет, пока Филипп V правит Испанией, означала серьёзнейшее расширение военных целей Альянса и грозила чуть ли ни бесконечным затягиванием войны.

Прямую ответственность за это несут Кабинет Англии и Ноттингем, торийский государственный секретарь. Естественно, что сами Габсбурги никак не препятствовали столь полному признанию своих притязаний. И пусть в Вене шли яростные диспуты о соотносительных правах Иосифа, Римского короля, и эрцгерцога Карла, делу поспособствовал сам император Леопольд, отрекшись от всех прав на испанский престол. Голландцы серьёзно встревожились. Они надолго заблокировали инкорпорацию условий дополнительной статьи португальского договора в общие обязательства Великого союза. Гейнзиус сказал Стенхопу, что со статьёй и что мир не будет заключён, пока Австрийский дом не получит во владение всю испанскую монархию трудно согласиться^[116]. Дальнейший ход событий слишком хорошо подтвердил сомнения голландцев. Но воля Лондона возобладала. У Англии и Голландии были корабли, люди и золото, и Англия дёргала за ниточки. Жребий был брошен. Отныне война распространилась на полуостров: теперь французский Филипп V и австрийский Карл III должны были сойтись в борьбе за землю и корону Испании. Отныне союзникам предстояло - помимо унижения Людовика XIV завоевать испанский народ.

Английский Кабинет воображал испано-португальскую сцену в изрядно приукрашенном виде. Португальцы в их представлении остались пылкими гверильясами прошлого поколения, освободившими страну от испанского ярма. Им нравилось думать о том, как по их милости яростные пастухи и виноградари ринутся с гор и дол Португалии на своего исконного врага. Но доблестный этот народ ничуть не ответил английским ожиданиям. Они хотели получить соглашение о торговом сотрудничестве, но не ценою войны. Португальцы безо всякого энтузиазма отнеслись к тому, что стали участниками европейского конфликта. Правительство королевы Анны переоценило военное значение Португалии и обманулось в характере испанского народа. Они знали, что на Рейне, Маасе, По, предстоят горячие дела, но не смогли поверить в то, что недавний французский пришелец, брошенный на испанский трон рукою властного деда, успел хоть как-то укорениться на этой земле. Они ожидали, что патриотическая португальская армия, сплотившаяся вокруг ядра из лучших солдат Европы, пройдёт парадным маршем из Лиссабона в Мадрид, и что испанцы будут приветствовать короля Карла III как избавителя и законного наследника. Кастильское вельможество, разумеется, негодовало на французского посла Граммона, с его повелительным поведением и методами; на французских генералов, помыкавших Испанией, как Савойей. Но было и иное испанская ненависть к мятежному вассальному государству, вырвавшему независимость у отчей страны. Испанские люди увидели в происходящем португальское вторжение. И их предубеждение ничуть не рассеивалось доходившими до Мадрида рассказами о деяниях английских солдат во время атак на Кадис. Истории о разграблении церквей, насилии над монахинями; затем, о захвате золота в Виго и ударах по испанскому побережью гневали нацию. Французский король стал для них гарантом единства раскинувшейся по всему миру империи, защитником национальных земель от флибустьеров. Он был владетелем, а союзники и их кандидат захватчиками, кто хладнокровно возгласили раздел испанских владений и идут теперь на покорение самой Испании. Итак, перед безразличными португальцами явились разъярённые испанцы, бросившиеся к Филиппу V: в час, когда на карту стали поставлены древняя слава и ближайшее национальное бытие, он стал их народным заступником. И когда этот страстный поток оформился в военную силу под водительством замечательного воителя графа Бервика, теперь маршала Франции, испанский театр стал для союзников местом несчастий таких частых и звучных, что их не смог перекрыть и повсеместно разносившийся гром побед Мальборо.

Но не будем предвосхищать дальнейшего хода испанской кампании. По мере повествования, мы будем говорить о её ежегодных событиях в связи с генеральным ходом войны; теперь же нам нужно разобрать отношение Мальборо к столь обширному расширению конфликта. Определённо, что он не оказывал сопротивления. Он проявлял живейший интерес к испанскому театру. Он едва ли безропотно отдал для португальской экспедиции войска, отряженные лондонским правительством. Войска эти с некоторой бесцеремонностью были взяты из-под его командования Ноттингемом, по праву государственного секретаря; затем ему пришлось выдержать яростные протесты голландцев; он с большими хлопотами отобрал для экспедиции хорошие полки, и помог в определённых пределах новому предприятию так, как если бы оно было его собственным делом. Он принимал участие в отборе командиров; он мирился с тем, что становится слабее в средствах для главных операций. Нет сомнений, что сам он всегда видел в испанской войне одну лишь диверсию, предпринимаемую с целью подрыва французских усилий. В фокусе его зрения всегда оставались господство на Средиземном море и итальянский фронт. Получить хорошую укреплённую гавань и морскую базу на берегах Испании, запереть французский флот в Тулоне, взять Тулон, перенести войну на юг Франции, поддерживать Евгения и имперские силы с моря такими, помимо собственной его задачи (а сам он должен был справиться с сильнейшими французскими армиями) такими были военные цели Мальборо. Что до прочего, война в Испании, удержанная в разумных пределах, могла бы размыть французские силы с, возможно, не меньшим эффектом, нежели союзнические; этим, наконец, оказывалась уступка Торийской партии при взглядах тори на военное искусство. Можно ли было обойтись без такой уступки? Едва ли, хотя нам и неведома точная на тот момент расстановка и работа сил в английском правительстве и парламенте. Ясно, что настояния на действиях на испанском театре были очень сильны. Нам, впрочем, предстоит увидеть, как Мальборо вынужден сопротивляться - и сопротивляется - попытке оправить основную массу английских войск на полуостров из Фландрии. Нам предстоит увидеть, как он, в течение долгих лет вынужденно мирится с плачевной утечкой денег и войск в регионы, где невозможно добиться никаких решительных результатов. Его операции по-прежнему успешны, но он ведёт их ослабевшей десницей.

Он ни разу не высказывается о том в письмах тех лет и, насколько нам известно, не замечен и в соответствующих ретроспективах. Но один случай из поздних лет жизни Мальборо может, кажется, бросить свет на сокрытые его размышления. В 1716 году по Англии пошла боязнь французского вторжения. Кабинет послал двух министров в Бленхейм, просить совета у старого главнокомандующего: он перенёс к тому времени первый удар, жил в частичном параличе, разговаривал с великим трудом. После беседы, министры вернулись обратно с одной лишь записью: Держите армию вместе не разделяйте её.

Глава десятая. Великий план. 1703, лето.

17 марта Мальборо прибыл в Гаагу и без промедления начал выводить войска в поле. С учётом изменившейся обстановки, его великая армия собралась теперь не у Неймегена, а в восьмидесяти милях к югу, вокруг Маастрихта. Он осмотрел войска и гарнизоны, начав с англичан в Бреде, и проинспектировал все крепости на Маасе от Венлоо до Маастрихта. Он перемещал войска, давал делам должный ход, и, при всей этой работе - весьма энергичной и деятельной - согласовывал с Гаагой план начавшейся кампании. Судя по всему, Людовик решил направить главные удары на имперцев, встав в оборону против англо-голландцев; последние, соответственно, могли выбирать из двух вариантов контрдействия: движение больших подкреплений на Мозель или Верхний Рейн, либо решительные действия во Фландрии. Прусский король предложил голландцам добавочные контингенты, всего восемнадцать тысяч человек для службы на северном театре, но - он поставил это условием - под независимым командованием. Мальборо готов был с радостью согласиться на предложение прусского короля, однако Генеральные Штаты, опасаясь политических осложнений, отвергли мощное подспорье. Соответственно, людей в полевые войска можно было взять только из крепостных гарнизонов, откуда непререкаемо следовало, что главным театром становятся Фландрия и Брабант. Но Мальборо успел отлично усвоить привычки правительства и генералитета Нидерландов, и знал, что они никогда не согласятся с таким планом, не будучи припёрты к стенке. Они могли бы решиться на генеральное сражение, вынужденные к тому силой неотвратимых обстоятельств, но никак не после хладнокровного расчёта. И он не стал настаивать на том плане, что будет искать врага на поле, и даст бой, при обеспеченном заранее преимуществе. Он нашёл, что сумеет добиться решительных результатов и в отведённых ему пределах - на предопределённом театре, при предписанном образе действий. Перебрав возможности, Мальборо отдал предпочтение двум крепостям противника, именно: Остенде и Антверпену. Захват Остенде открывал новое, короткое сообщение с Англией; на Антверпене, словно на замковом камне, держалась вся линия французских крепостей; но, как ни странно, город имел иное и тоже важнейшее значение: хозяин Антверпена контролировал Шельду, Лис, каналы, то есть ту систему водных путей, что вместе с Маасом могла бы стать для союзников главной дорогой сквозь район французских фортификаций. Союзники при выигрыше дела получали с этими двумя городами выход на рынки Бельгии. Французов, судя по всему, ждал повсеместный успех, так что потеря города и морского порта Антверпена опорочила бы их достижения, и вынудила бы драться, в надежде отбить упущенное. Более того, кампания предполагала важные задачи для флота, удары по морским портам, возможные последствия для коммерции и тем должна была снискать непременное одобрение торийской партии. Хорошей стратегии сопутствовала и хорошая политика.

Генеральные Штаты, как и Людовик XIV питали приязнь к осадам. Осады казались им безопаснейшим способом военных действий; но они искали успеха совсем не в той стороне, что Мальборо. На полпути между Кёльном и Кобленцем стояла крепость Бонн - единственная оставшаяся помеха для навигации по всему Рейну, от устья до Филипсбурга. Захват Бонна устанавливал прямое сообщение с Австрией, а значит, помог бы союзнику. К осаде готовились всю зиму, голландцы старались завершить все приготовления до конца марта.

Мальборо согласился принять план голландцев на следующих условиях: к осаде Бонна необходимо приступить как можно раньше, вести с величайшей энергией, завершить в самом начале кампании. Затем - если не растерять времени - придёт черёд Остенде и Антверпена. Оставив Оверкерка между Маастрихтом и Льежем для защиты коммуникации по Маасу, Мальборо, в середине апреля, пошёл на Рейн, собирая армию для осады Бонна: 40 батальонов и 60 эскадронов вместе с прусскими, гессенскими и ганноверскими частями. Приготовления шли так вяло, что Когорн, авторитетный среди голландцев специалист, посчитал лучшим оставить Бонн на осень. Но Мальборо не откладывал на завтра сегодняшние дела. О дальнейшем лучше всего расскажут его собственные письма.

Мальборо Годольфину

Маастрихт, 16 апреля 1703.

* Я узнал от леди Марл что вы отъехали в Ньюмаркет, где, верю, вам будет сопутствовать удача. Я успел побывать в Льеже, где видел гр[афа] Эйлсбери, но не успел поговорить с ним, будучи занят со множеством людей, так что он послал ко мне управителя с той просьбой, что должен получить отпуск в Англию иначе семья его будет разорена. Я ответил, что если королева даст ему пропуск при нынешнем положении дел, служба её пострадает. И названный управитель собирается в Англию, чтобы дождаться вас, с надеждою на то, что вы сумеете получить разрешение о пропуске хотя бы на время одной сессии: за этот срок он берётся уладить дела своей семьи со своим сыном. Не могу сказать, один лишь это предлог или нет, и стоит ли королеве удовлетворить просьбу при сегодняшних обстоятельствах, но обещал управителю, что оповещу вас о предмете прошения. Здесь меня уверяют, что лорд Эйлсбери притворствует, и что он переменил веру.

Мальборо Годольфину.

Кёльн, 20 апреля 1703.

* Приехав вчера, я получил достаточные поводы для дурного настроения: вместо того, чтобы найти здесь полную готовность, я обнаружил, что ни одно из судов с боеприпасами и орудиями до сих пор не пришло, и господин Когорн предлагает мне отложить осаду до конца года. Вы знаете, что я никогда не был сторонником этой осады; но теперь, когда вокруг неё поднято столько шума, мы не можем отказаться от Бонна без скандала, поэтому я издал приказы о блокировании города в следующую среду в надежде, что большая часть необходимого успеет к этому времени.

Сегодня я наблюдал многолюднейший крёстный ход, и подумал, как бы понравилось такое зрелище бедному лорду Черчиллю: мысль эта очень добавила к моему расстройству. С тех пор, как Господу было угодно забрать его к себе, я изо всех сил душевных стараюсь думать о нём поменьше. Новости из Германии так плохи, что, боюсь, кампанию эту ждёт жалкий конец, в особенности, если нам уготовано несчастье столкнуться со значительными трудностями при этой осаде.

Мы усматриваем некоторое значение в том обстоятельстве, что Мальборо, открывшись Годольфину в чувствах по умершему сыну, никак не открывает своего сердца, рассказывая жене о том же крёстном ходе. Судя по всему, он не желает будить в Саре горестного воспоминания. Он не упускал ничего в своей заботе о ней.

Джон Саре.

Кёльн, 20 апреля 1703.

* Я приехал сюда вчера вечером, и понял, что останусь дольше предполагавшегося; здесь пока ещё нет очень многого, из того, в чём мы нуждаемся, так что я не смогу приступить к осаде до вторника. Сегодня в городе большой праздник. Я видел крёстный ход из нескольких тысяч священников. Квартира моя в очень хорошем доме. Хотел бы я, чтобы ты была со мною, и это возможно: ты вернулась бы домой без затруднений; думаю, осада займёт около месяца. Признаюсь тебе, что унываю теперь по нескольким причинам. Я ясно понимаю, что не будет мне счастья, пока я не буду с тобою вместе и не уйду от всяких хлопот, связанных с моим делом: каждая плохая новость так расстраивает меня, что, продолжив службу, я стану совсем несчастным человеком. Но впрочем, я должен признаться и в том, что в настоящее время, остаюсь в неоплатном долгу перед голландцами: они дали мне командование и стараются для меня лучше, нежели делали бы для собственного генерала...

Мальборо Годольфину.

Кёльн, 24 апреля.

Новости из Германии по-прежнему очень плохи, так что мы, на этой стороне, не ожидаем ничего хорошего. Если бы не расстройство во всём, мы бы уже атаковали Бонн. Впрочем, все войска соберутся здесь уже завтра. И как только они придут, я немедленно отправлюсь и стану продвигать осаду в полной мере своих возможностей, так как очень беспокоюсь о том, чтобы успеть и сделать всё задуманное за то время, пока остаюсь при большой армии. Затем, когда французы соберутся и почувствуют себя достаточно сильными, нам будет лучше перейти к обороне^[117].

Лагерь у Бонна, 27 апреля 1703.

*... Так как орудия ещё не прибыли, мы ведём себя очень тихо, и вежливые с нами французы до сих пор ведут огонь всего лишь из пяти-шести орудий. Завтра мы начнём наводить мосты через Рейн, так как господин Когорн намерен в первую очередь атаковать форт на другом берегу. Имя Когорна пугает всех боннских леди, что даёт мне возможность делать им любезности: я не отказал дамам ни в одном пропуске в Кёльн, и по этим пропускам все они стали монастырскими монашками...

Джон Саре

Лагерь у Бонна, 1 мая 1703.

Если бы ты не настаивала на том, чтобы я непременно жёг твои письма, я с большой радостью сохранил бы дорогое мне письмо от 9-го: оно исполнено нежности, в особенности там, где говорится о нашей спокойной жизни вдвоём; я же не найду удовлетворения, пока счастливое это время, наконец, не наступит; а затем, льщу себя надеждой, буду жить со всем возможным для меня удовольствием. Хотел бы я перенестись на двадцать лет назад, с единственной, уверяю тебя, целью: подольше и получше, при всякой возможности, доказывать тебе, как мне важна твоя любовь, единственная истинная услада моей жизни [часть письма опущена] и пока ты нежна со мной, у нас - помимо всех даримых тобою блаженств - может, на что я до сих пор надеюсь, появиться сын, и я молюсь о том ежедневно^[118].

Мальборо Годольфину

Лагерь у Бонна, 4 мая 1703

Прошлым вечером, несмотря на то, что мы так и не дождались лодок с артиллерией, господин Когорн убедил меня заложить траншеи, что мы и сделали при очень малых потерях. Надеемся, что артиллерия будет здесь ко времени готовности батарей, то есть к следующему вторнику. Через 12 дней после того, как наши орудия откроют огонь, мы надеемся овладеть городом, а затем я, не теряя времени, пойду к армии на Маасе...

Осада Бонна стала опасным предприятием - союзнические армии едва вышли из квартир и не успели вполне собраться. Французы могли ответить контрударом по очевидной всем цели - Льежу. На их пути и должен был встать Оверкерк, но его главные силы не успели вполне сосредоточиться, так что голландцу приходилось держать заслон в значительном численном меньшинстве. Гарнизон Бонна дрался решительно вплоть до того, что защитники предприняли вылазку. Но Мальборо, лично руководивший осадой, предпринял всё возможное. Он далеко превосходил врага в артиллерии; он привёл под город стойких солдат, голландцев и германцев. Он бил по крепостным сооружениям и, разумеется, по самому городу Бонну невиданно мощными батареями с обильным запасом амуниции. Обречённую крепость бомбардировали девяносто больших - многие калибром в шесть и восемь дюймов - мортир, дававших до тридцати выстрелов в день на ствол; пятьсот меньших мортир; более пятисот пушек. Жестокий огонь разрушил и разбил внешние фортификации, так что бастионы цитадели превратились в одну зияющую руину, и комендант, не дожидаясь решительного штурма, запросил условий сдачи.

Тем временем, два французских маршала, Вильруа и Буффлер, получили как то и предполагалось инструкцию короля: идти на Льеж, чтобы спасти Бонн или хотя бы получить за него возмещение. Французы, как и голландцы, провели зиму за большими приготовлениями: они устроили за французскими линиями около Синт-Трёйдена склады с необходимым имуществом, и собрали там пятнадцать тысяч рабочих с тремя тысячами сапёров. Судя по всему, они задумали начать кампанию с атаки на Льеж. Но Мальборо обеспечил город надёжной защитой. Французы отвлеклись от плана осады, разглядев в армии Оверкерка, стоящей в заслоне между Льежем и Маастрихтом, приманку пособлазнительней. У Вильруа было сорок тысяч человек, в то время, как Оверкерк не имел и пятнадцати. Мальборо удерживал английские войска в лагерях до 30 апреля вероятно, из-за нехватки припасов. Но он вовремя увидел опасность, так что десять тысяч отлично подготовленных и снаряженных англичан соединились с Оверкерком 9 мая, в точности успев к самому началу событий. Тем же днём Вильруа пошёл на Оверкерка: французский авангард атаковал Тонгерен, укреплённую передовую позицию, занятую голландцами и шотландским батальоном на голландском жалованье. Горстка союзнических войск двадцать четыре часа удерживала натиск всей французской армии. Они храбро дрались, и им посчастливилось - когда пришлось сдаться на милость победителя, храбрецы попали в руки Бервика, а тот обошёлся с ними с отменной любезностью. Он поспешил уверить шотландцев в том, что им, его соплеменникам, никто не причинит никакой обиды. Задержка французов у Тонгерена дала время Оверкерку и Мальборо: голландский генерал соорудил полевые укрепления и встал на сильной позиции под стенами Маастрихта; к 12-му на место пришло дополнительное подкрепление от Мальборо. 14 мая французские маршалы выстроили армию в боевой порядок, но после рекогносцировки укреплений вспомнили о стратегических указаниях Версаля, решили не меряться оружием и в некотором конфузе отошли к своим линиям.

Мальборо тщательно учитывал все факторы и, как показал ход событий, делал верные расчёты, но оставался вдалеке, в шестидесяти милях, у осаждённого Бонна, и нам не стоит преуменьшать его тревог. Крепость доживала последние дни, но неудача под Маастрихтом обрушила бы всё в прах. Кризис у Маастрихта разразился 13 мая. Бонн сдался 15-го. Мальборо, определённо, пережил сорок восемь малоприятных часов. Такое случится и впредь, неоднократно, в дальнейших его кампаниях, и нам стоит восхищаться тем, с какой безошибочностью он, всякий раз, умел сообразовываться с фактами, временными интервалами, рисками.

Под Бонном, он изложил свои мнения о внутренней политике в замечательном письме к Саре, написанном под грохот осадных орудий:

Лагерь у Бонна, 13 мая 1703.

* Головная боль так терзала меня, что я едва смог дописать последнее письмо, но, слава Богу, теперь всё хорошо. Я очень огорчён тем, что, судя по твоим письмам, партийные фракции по сей день не остыли в своей невыразимой злобе. Что до меня самого, то, уверяю тебя, я не интригую ни с одной из партий, не имея ни в какой из них личного интереса, но пока живу, стараюсь во всю меру своих сил служить её величеству. Я знаю, что при таком поведении любая из партий - кто бы ни взял верх - будет зла на меня, и королеве, в конце концов, придётся в угоду им отставить меня. И если королеву удовлетворяет та честность намерений, с коей я служу ей, я чувствую себя счастливейшим человеком; тешу себя надеждой, что при таком ведении дел с моей стороны вся эта часть мира непременно поймёт, что я помышляю лишь о наилучшем исполнении королевской службы и пользе для общего союзнического дела. И если ты согласна с тем, что я сказал и от чего, обещаю, никогда не отступлюсь, прими мою просьбу: старайся действовать в таком же духе; душа моя, когда мы станем жить вместе: ведь счастье моё будет зависеть от того, станем ли мы, в единстве, отвергать все партии, довольствуясь молитвами о здравии королевы; и будем ли единомышленниками в том, что силе Франции должен быть положен непременный предел - такой, чтобы она никогда не смогла навязать Англии свои законы. Читая это письмо, ты можешь вообразить, что у меня теперь сплин. Уверяю тебя, что письмо продиктовано не этим, но бессмысленной несправедливостью, кою я вижу в обеих партиях.

Джон Саре.

Лагерь у Бонна, 16 мая.

* ... Этой ночью меня часто будили сведениями из города, сообщая о том, что они хотят капитулировать, и готовят уже парламентёра, так что я весьма обеспокоен. Боюсь, нам придётся отказать им в капитуляции, потому что они просят больше, чем мы готовы дать, но наши дела на Маасе так плохи, что если осада не будет быстро завершена, мы можем потерять Льеж. Я не буду запечатывать этого письма до последней минуты, чтобы сообщить тебе о дальнейшем.

[Позднее.] Комендант города, в конце концов, согласился с моим предложением. Через час я буду владеть одними из ворот. Они должны выйти из города в пятницу, но я не собираюсь ждать, чтобы поглядеть на них; я решил, что в пятницу буду с армией на Маасе, откуда, будь уверена, ты услышишь о том, кто любит тебя всем сердцем. Мои преданнейшие уверения королеве.

Затем он приписал фразу, исполненную той ужасной, мелочной скаредности, что сделала его мишенью историков:

Надеюсь, она извинит меня за то, что я, в видах экономии, не стал отправлять новости о взятии Бонна с курьером.

Этот штришок грошовой скупости до сих пор оставался без внимания: но мы нашли его, и выставляем на свет. О человеке надо судить в целом. Перед нами генерал, в гуще войны, в тесном контакте с врагом, при сложных отношениях с союзниками, попавший в сложную военную ситуацию и человек этот стесняется потратить гроши, двадцать фунтов государственных денег на объявление о собственном успехе. Возможно, что подобная экономия была обыкновением в армиях Мальборо, но до нас дошли лишь отдельные свидетельства. В нём уживалось несовместимое: даровитый военачальник, готовый поставить всё на кон, и прижимистый казначейский клерк - вот тяжкое бремя, какое вынужден нести всякий защитник Мальборо.

Семейные дела занимают важное место во фронтовой корреспонденции Мальборо, и здесь нам пора обратиться к бракам его младших детей, в которых он принимал большое участие. Его третья дочь, Элизабет, вышла замуж в начале 1703 года за графа Бриджуотера. Младшей дочери, Мери, только исполнилось шестнадцать лет. Архидиакон говорит о ней в цветистых терминах, обыкновенных в то время при описаниях молодых и знатных леди. Она, узнаём мы: восхитительно красива, у неё милый нрав, она сочетает любезное обращение с изысканностью манер. Она стала предметом воздыхания армейских храбрецов. Питерборо желал её руки для сына, Мордаунта, чьими деяниями читатель успеет восхититься впоследствии. Притязания заявил и лорд Туллибардин. Читатель вспомнит храброго графа Хантингдона, кто, со свежими ещё ранами, полученными под Кайзервертом, подкупил солдат, чтобы те доставили его в первые ряды атаки против Венлоо. Он пишет герцогу, испрашивая руки Мери замечательное письмо, дающее нам образцовый пример галантности восемнадцатого века, и превосходную похвалу самому Мальборо из уст столь героического офицера.

* Я так робок в деле, от которого зависит всё счастье дальнейшей моей жизни, что не смею обратиться к вашему сиятельству напрямую, выразившись словами. И, понимая это, доверяюсь по необходимости бумаге, после прочтения которой, счастие моё или отчаянье окажутся в руках и выбором вашего лордства. Рука моя дрожит оттого, что я дерзнул обратиться к тому, кого почитаю, пред кем благоговею.

Вчера при дворе я видел миледи Мери Черчилль. Я часто слышал о её красоте, но никогда не мог и вообразить, что такое множество совершенств может сосредоточиться в одной персоне. И во мгновение, когда я увидел её, я почувствовал то, что не смею открыть и не способен описать.

И я решился сказать об этом вашему сиятельству; бросаюсь к вашим ногам и молю о дозволении обожать её, усердствуя так, как должен мужчина, стараясь заслужить такое сокровище.

Но фортуна отвернулась от всех перечисленных и весьма достойных молодых людей. Мальборо решительно отказался породниться с Питерборо. 8 июля 1703 он написал из Ворселара:

* Касательно того, что ты написала мне о сыне 102 [Питерборо]: думаю, что ты поступишь наилучшим образом, если уйдёшь от этого предложения: я слышал, что он заслужил звание Мошенника и никогда не станет хорошим мужем.

Хангтингдон показывается вновь лишь в лаконичной сентенции в одном из писем герцога, написанном в самом конце кампании 1704 года. Лорд Хантингдон теперь при мне; он очень похож на своих отца и мать, и это самое худшее, что я могу сказать о нём.

Джон и Сара подумывали, не подойдёт ли в мужья виконт Монтермар, сын графа Монтегю; Мери, судя по всему, не возражала против такого выбора. Герцог, впрочем, решил, что молодой человек слишком молод для брака и потому не годится ему в зятья - в те дни дело обстояло именно так. Мальборо пишет Саре о препятствиях для такого брака из-под осаждённого Бонна:

16 мая.

* Ты желаешь узнать, каким я вижу твой ответ 139 [графу Монтегю]. Ты знаешь мои соображения на сей счёт, но я соглашусь с любым твоим решением; уверен, однако, в том, что прежде чем ты займёшься соединением юноши с мисс Мери, ты непременно подумаешь, насколько она взрослее него. Впрочем, ты поступишь лучше всего, если обратишься за советом к Лорду Казначейства и спросишь, как повести это дело: ведь предложение это можно было бы счесть отменным, будь юноша несколькими годами постарше.

И снова:

Джон Саре

Хеннеф, 25 июня 1703.

Я очень доволен тем, как умело ты разошлась со 139: ведь за год непременно произойдут великое множество событий, после чего брак этот может стать приемлемым делом. Я объяснял тебе причину моего возражения, считая, что иной причины у меня нет. Но, впрочем, я нашёл в душе и нечто иное, противящееся этому браку: если мисс Мери не будет уважать юношу, счастью её не помогут ни титул, ни поместье; и об этом мы непременно поговорим после, как только я, к радости своей, смогу побыть с тобою. Она - единственное наше дитя, с пока ещё не устроенным будущим, и, искренне верю, что мы, надеясь и полагаясь на божию помощь, обязательно устроим её счастье.

Молодые люди сочетались браком лишь в марте 1705 года; в следующем месяце графу Монтегю был пожалован герцогский титул. Анна поступила так же, как при прошлой свадьбе, когда под венец шла сестра Мери: невеста получила в дар десять тысяч фунтов.

***

Но Джона не покидала сокровенная мечта: он и Сара страстно мечтали о другом сыне.

Джон Саре

Пятница, 3 июня.

Что тревожит меня теперь, так это твои слова о том, что ты нехорошо выглядишь. Прошу тебя, сообщай мне в каждом письме о своём самочувствии. И если это то самое недомогание, я буду жалеть тебя, но не сожалеть; наоборот, тешить тем самолюбие. Но если твоя болезнь происходит от худого здоровья, я стану несчастнейшим на земле человеком.

Я только что получил твои письма от 6-го. И то, что ты пишешь мне, исполнило меня такой радости, что если бы я читал твои письма среди компании, они нашли бы во мне огромную перемену^[119].

Джон Саре

Вторн., 7 июня.

Увидел из твоего от 18-го, как ты встревожена моей мигренью. Я известил тебя об этой небольшой, обыкновенной для меня неприятности, повинуясь твоему искреннему желанию знать о состоянии моего здоровья; но обещай мне при том, что будешь и впредь будешь следить за моими недомоганиями с привычной для тебя пристальностью что войдёшь и в то соображение, что я болею через день; иначе я не стану слать тебе пунктуальных отчётов о дурном самочувствии, буду для тебя всегда здоров, и не доставлю огорчений. Не сомневаюсь, что ты очень счастлива, имея возле себя дорогую нашу леди Мери. Я чувствовал бы себя так же, если бы ты могла иногда проводить со мной несколько времени; в моём теперешнем положении я получаю величайшее отдохновение, когда могу хотя бы на час остаться один, и, усевшись в кресло думать о счастии спокойной жизни вдвоём с тобою: то лучший удел для меня в целом свете^[120].

Мальборо вернулся на Маас; кризис закончился, и он испытывал не только облегчение, но самую пылкую радость: теперь начиналось исполнение его плана, его кампания. Падение Бонна и отступление маршалов расчистило виды на дальнейшее; время пришло, и Мальборо открыл своим генералам и голландскому правительству тот замысел, что сам он назвал Великим планом. Это собственный термин Мальборо, как явствует из его писем. Подобная фраза необычна для его сухой стилистики. Сдержанность Мальборо вот одна из преград, встающая между ним и историком. Мы не видим ничего похожего на блистательные призывы, коими Наполеон возбуждал французский народ. Один лишь нескончаемый поток здравомыслия. В худшем случае, он обеспокоен либо уверен в плохих временах. В лучшем, он сам собирается доставить врагу беспокойство или сослужить некоторую службу королеве, если только они дерзнут. Но даже и эти осторожные замечания предназначались лишь для избранной аудитории, и оставались теми секретами которые, насколько нам известно, не подлежали разглашению, и не были разглашены ни разу при его жизни. Но здесь и сейчас он говорит о Великом Плане.

Мальборо Годольфину.

Маастрихт, 19 мая.

Завтра я шлю курьера в Гаагу: посмотрим, насколько они готовы к тому, что я называю великим планом; сумеем ли мы дать делу ход без дальнейших прений и проволочек. Необходимые меры для отправки по реке 20 батальонов пехоты если найдутся нужное количество лодок предприняты ещё до моего отъезда из Бонна; 21 конный эскадрон должны идти кратчайшим путём к Берген-оп-Зому чтобы соединиться там с 20-ю батальонами, идущими по воде. Названные войска займут самую выгодную позицию у Антверпена, а затем мы позаботимся подвести к ним крупнейшие силы. Уверен, мы крайне затрудним для врага оборону Брюсселя и прочих больших городов, если сумеем безупречно исполнить антверпенский план. Я говорю так, как если бы мы уже владели Антверпеном но не станем забывать о двух маршалах: пока ещё они великая угроза^[121].

Речь о самом любимом, самом сложном замысле Мальборо и замысел этот провалился, так что нам стоит ознакомиться с этим планом подробнее. Полевые армии сторон выглядят почти равными, если считать по воинским подразделениям, но подразделения союзников были сильнее. Морские державы превосходили врага на 67 000 73 000 человек. Но и эти цифры не показательны, потому что за каждой из армий стояли гарнизоны. Французы, например, распределили по крепостям более 63 батальонов; гарнизоны союзников насчитывали куда меньше солдат. В зависимости от принятой тактики, то или иное число войск, рассеянных по крепостям, могло стать резервом для полевых армий. Голландцы страстно желали приступить к очередной осаде; Мальборо, как обычно, хотел драться в поле. На первый взгляд, он придерживался опаснейшей стратегии на деле, предлагал более безопасный образ военного действия. Осада длится неделями, бой занимает несколько часов. Некоторое превосходство в людях едва ли позволяло союзникам заниматься взятием крепостей, поскольку французы дождавшись, когда противник раздробит армию и отправит часть сил для осады некоторого города могли без помех получить перевес, забрав войска из всех своих гарнизонов. Наоборот, при переходе инициативы, когда нескольким французским крепостям стала бы угрожать сильная и единая союзническая армия, именно французы начали бы вынужденно дробить силы, а Мальборо бить по остатку их армии. Тактика осад сочетала оба риска: проигрыш инициативы и потерю численного превосходства.

Принужденный голландцами к наименее выгодному образу действий, Мальборо предложил план, где осадная война велась в форме наступления. Он решил использовать водные пути, ведущие к устью Шельды для быстрого и скрытного перемещения войск и припасов на северный фронт, удерживая, тем временем, главную армию на юге. Двадцать батальонов двигались по течению рек - от Бонна, по Рейну, к побережью, в окрестность Берген-оп-Зома; река несла баржи с солдатами денно и нощно, войска шли по воде куда быстрее, нежели по суше, а кавалерия, тем временем, быстро скакала по стране, вполне успевая к месту назначения. Итак, на первой фазе операции, главные армии пристально сторожили друг друга, а посланные на север войска с неожиданной для врага быстротой собирались на другом конце театра. Всё это было удобоисполнимым делом.

На второй фазе союзники должны были действовать на севере так, чтобы французам пришлось дробить силы. Для этого Когорн, при поддержке флота, начинал атаку и осаду Остенде. Антверпен лежит в шестидесяти милях от Остенде, так что Бедмару, командиру испано-французских сил в Антверпене, приходилось либо делить войска, не имея ниоткуда поддержки, либо мириться с потерей ценнейшего порта. Мальборо предвидел, что никакая угроза с меньшими последствиями не вынудит Бедмара к дроблению сил.

Третья фаза предполагала синхронность действий и точное повиновение подчинённых командиров. В день начала операции Мальборо шёл на главную армию французов, чтобы приковать к себе противника, и затем поворачивал на северо-запад, к Антверпену. Через два дня Когорн должен был открыть действия против Остенде, а Спаар наступать на западе от Антверпена. После этого, у Бедмара не оставалось выбора кроме дробления сил; а Мальборо, тем временем, держал бы тесный контакт с двумя маршалами, не позволяя им отправить Бедмару подкрепление. На шестой день Опдам начинал наступление на Антверпен с северо-востока. Спаар вёл атаку с запада, а Мальборо оперировал поблизости, у Лиера, со всей главной армией. Если Бедмар не отпускал от себя значимый деташемент, союзники брали ценный приз Остенде после чего строили новые комбинации в изменившейся обстановке. Если, напротив, Бедмар отпускал войска на выручку Остенде, Опдам и Спаар получали большое преимущество под Антверпеном, а ждать помощи Бедмару было неоткуда главную армию французов плотно опекал Мальборо. Французам приходилось выбирать между потерей Остенде или Антверпена; Остенде и Антверпена, или третья альтернатива маршалы могли выделить в помощь Бедмару силы из главной армии, и, оказавшись в меньшинстве, ждать скорой атаки Мальборо.

Для точного исполнения такого сложного плана Мальборо нужны были властные возможности Наполеона. На деле, голландские генералы совсем не интересовались Остенде. Их не привлекала прямая морская коммуникация с Англией. Они предпочитали, чтобы английские пополнения и запасы шли через Голландию. Когорн использовал своё влияние в Гааге, уговаривая правительство заменить осаду Остенде опустошительным походом в Весланд (местность между Антверпеном и Остенде), и предоставить ему официальное право на 10 процентов от всей взятой контрибуции. Новшество обездвиживало комбинацию Мальборо: район диверсии лежал недостаточно далеко от Антверпена, так что Бедмар, даже и разделив силы, мог быстро вернуть войска назад.

Пока войска занимали новые позиции на севере, а Когорн интриговал в Гааге, Мальборо старался увести Вильруа на юг, подальше от Антверпена; он маневрировал, надеясь, что сумеет встать между Антверпеном и французской армией. С этой целью он, со многими изобретательными уловками, притворился, что собирается осадить Уи. Но у французов было преимущество: они свободно двигали войска за оборонительной полосой, расположив вдоль фронта склады фуража и продовольствия. Более того, как видно на карте, французские линии шли по Демеру, а эта река вдавалась карманом в расположение союзников. Мальборо должен был двигаться по дуге, в то время как Вильруа свободно перемещал войска по хорде. Итак, для бега к Антверпену Мальборо нужна была большая фора.

Великий План

В конце мая Вильруа удалось приманить к Уи; теперь все участники дела - он, Мальборо, готовая к походу голландская армия, что собралась севернее Антверпена и по побережью - оказались почти на одном расстоянии от Антверпена. Вдруг в лагерь Мальборо в Тисе пришли обескураживающие новости: Когорн добился разрешения на замену осады Остенде рейдом в Весланд. Герцог немедленно понял, что новое изменение плана рушит всю комбинацию; что он тщась достичь манёвром и осадами того, чего не мог сделать сражением или довести дело до сражения, от которого не смогу уклониться ни голландцы, ни французы не преуспел в своих попытках. 31 мая он писал Годольфину из Тиса:

Боюсь, что диверсии господина Когорна суждено замкнуться во Фландрии, никак не вынудив их к существенному разбросу сил, так как он, вопреки моему желанию, не намеревается идти на Остенде Не удивительно, что Когорн выступает за форсирование линий; он, как губернатор Западной Фландрии имеет десятину со всякой контрибуции^[122].

Положение в июне.

Две главные армии встали в тесной близости и французы, в течение восемнадцати погожих дней кампании, наблюдали занимательное зрелище: Мальборо, с немного большими силами застыл на месте, видимо не имея ни воли к сражению, ни возможности для манёвра. Маршалы ожидали, не зная, что и думать. Сегодня мы знаем причину. Всё это время Мальборо осаждал Гейнзиуса и Штаты, чтобы те разрешили ему драться, а если нет - приказали бы Когорну атаковать Остенде.

Теперь по нраву своему я так склонен к покою пишет он Годольфину (25 июня) что, искренне уверяю вас, никакие собственные амбиции не побуждают меня к сражению; но я, с Божией помощью, мог бы послужить общему делу куда лучше, нежели взяв двадцать крепостей; так что нисколько не хочу уйти от сражения, и делаю для того всё, что в моих силах^[123].

Почти весь июнь прошёл для двух главных армий в тесном топтании на месте; противники ели друг друга глазами с расстояния в несколько миль, временами и робко двигаясь туда или сюда, в ежедневной готовности к бою. Затем пришла очередь голландцев: они приступили к обособленной операции, к неверному исполнению северной части плана Мальборо. 26 июня началась атака от морского побережья. На несколько дней движение союзнических сил озадачило Бедмара. Он понял, что оказался под атакой в каком-то пока неизвестном пункте своего шестидесятимильного, слабо охраняемого, растянувшегося от Антверпена до Остенде фронта. 27-го Когорн и Спаар, идущие навстречу с противоположных сторон северо-западного выступа бедмаровой линии, прорвали фронт: Когорн без существенных потерь, Спаар после тяжёлой схватки. Немедленно выяснилось всё неразумие голландцев. Один лишь рейд по стране со взиманием контрибуции доставил удовольствие Когорну с его войсками и доставил хлопот неприятелю, но ничуть не изменил первоначальных соображений Бедмара: он, со всей армией, остался в Антверпене. Акция Когорна обернулась бесплодным успехом, ложным выпадом, оставшимся без серьёзного развития.

Вторая ошибка привела к худшим последствиям. Опдам получил приказ начать штурм Антверпена со стороны Берген-оп-Зома никак не прежде наступления одного из двух обстоятельств: когда развившиеся должным образом операции Когорна-Спаара вынудят какие-то подкрепления у Бедмара; либо, когда Мальборо, с главной армией окажется достаточно близко, на дистанции поддержки. Тем не менее, уже на следующий день, 28 июня, Опдам с 13 батальонами и 26 эскадронами начал преждевременный, ошибочный марш на Экерен место в четырёх милях от Антверпена и оказался в большой опасности. Три голландских генерала действовали на большом отдалении друг от друга, широко разбросав силы, в то время как французы и испанцы сосредоточили превосходящую армию в городе, в непосредственной близости от Опдама. Подчинённые Опдама, во главе со Слангенбергом указали командиру, что тот может быть атакован; что неприятель располагает пятьюдесятью батальонами и имеет трёхкратное численное преимущество. Они вынудили Опдама отослать обозы в тыл. Но армия осталась там, где стояла командир явно не осознавал бедственности своего положения.

Ни один из голландских генералов не передавал Мальборо точных сведений о своих движениях, и герцог оставался у Тиса, на шестидесятимильном удалении. Но, судя по всему, он всё-таки получил какие-то сведения, так как 27 июня внезапно свернул лагерь и, ещё до зари, пошёл прямо на Антверпен. Через несколько часов за ним, удерживая контакт, двинулся Вильруа; французы шли позади своих линий, по дороге Ланден Дийст. По всему, Вильруа успевал к Антверпену раньше Мальборо. Но если Опдам сумеет позаботиться о себе, союзническим силам удастся собраться у Антверпена и дать бой с некоторым численным превосходством. Однако, 29 июня, Вильруа узнал о разорении Весланда и о том, что Опдам стоит в Экерене. Маршал сразу же понял, что может уничтожить Опдама. Ночью 29-го он послал к Бедмару Буффлера с 30-ю эскадронами кавалерии и тремя тысячами гренадёров: пехота, для ускорения марша, должна была идти, держась за стремена кавалеристов. Буффлер получил приказ соединиться с Бедмаром и, пройдя через город Антверпен, ударить по обособленным силам голландцев. Отправив Буффлера, ослабленный Вильруа шёл весь следующий день в тревоге, опасаясь атаки Мальборо. Но Мальборо не узнал о ночном манёвре врага впрочем, и знай бы, он не мог дать боя без особого разрешения из Гааги. Весь день 30 июня армии шли параллельными дорогами к Антверпену, по топкой грязи, под проливным дождём. Французы пользовались всем преимуществом коротких коммуникаций и брали фураж с продовольствием в прифронтовых складах. Мальборо не знал в точности обстановки, но очень беспокоился за Опдама. 29-го он послал голландцу самое тревожное и срочное сообщение о грозящей опасности и предложил уходить к Берген-оп-Зому. Но удар настиг Опдама раньше, чем он получил это послание.

Экерен

Буффлер с кавалерией и гренадёрами дошёл до Бедмара, сделав сорок миль в двадцать восемь часов; ранним утром 1 июля неприятельские войска, построенные в четыре колонны, прошли Антверпен и повернули на Опдама. У Буффлера было сорок тысяч человек против десяти тысяч. К счастью для союзников, эта огромная сила не вступила в бой своевременно. Бервик пишет о том, как они метались по стране несколько часов, словно охотились на кабана. Бой - оставшийся неожиданностью для голландцев, несмотря на промедление врага - начался лишь к вечеру. Опдам увидел, что охвачен быстро надвигающимися, превосходящими силами противника. Дорога к отступлению шла по дамбе в Лилло, но французские кавалерия и драгуны быстро обошли левый фланг Опдама, перерезав этот путь - и окружение могло стать непроницаемым, когда бы противник солидно окопался на дамбе. Бой стал жестоким. Французы, донельзя изнурённые маршем, пошли на стойкую датскую пехоту и несколько бригад противника получили такой отпор, что не лишь отошли назад, но бежали в панике к Антверпену. Бой шёл на местности, пересечённой дамбами и ручьями; теперь всё зависело от солдатского упорства.

Опдам пережил унижение. Он, с немногими офицерами и кавалеристами, ушёл от своих войск и помчался в Бреду, в полной уверенности, что всё потеряно. Оттуда он послал два письма, одно - Мальборо, второе Генеральным Штатам, сообщив, что полностью разбит. Курьера, направленного к Мальборо, перехватили французы. Второе письмо попало в Гаагу уже в ночи. Государственный совет в великой тревоге собрался в доме Гейнзиуса и стал действовать, показав наилучшие качества национального характера. Они приняли решение о новом фронте у Берген-оп-Зома, и безотлагательно послали на место депутатов. Одновременно, они решили нанять некоторый германский контингент и тем возместить потери от гибели корпуса Опдама. Уполномоченные эмиссары немедленно помчались по дорогам на Мюнстер и Берлин, чтобы получить искомое. Тем временем, депутатам, выехавшим в армию, стало открываться иное состояние дел.

1 июля, бой разгорелся в полную силу перед самым наступлением темноты и шёл всю ночь при большом замешательстве сторон. Опдам исчез, но на политой кровью дамбе встал Якоб Хоп, Казначей республики. По воле и полномочиям последнего, командование принял генерал Слангенберг. Изнурённые и отчаявшиеся голландцы получили командира; теперь они, в кольце превосходящих сил, ударили и опрокинули французскую кавалерию на дамбе, пробив путь для отступления, и утро застало их в боевом порядке, на марше к спасению - на Лилло. Рукопашный бой вечером и ночью шёл в такой ярости и беспорядке, что Антверпен закишел беженцами, а французы подумали было, что потеряли не лишь добычу, но проиграли всё дело. Только днём они поняли что, по крайней мере, оставили за собой поле боя и поспешили объявить победу, построившись, приняв молодецкий вид и явившись в город под барабаны и дудки. У них был повод для радости - сами того не зная, они полностью разрушили Великий план. Но Слангенбергу с большей частью голландских войск удалось уйти.

Депутаты узнали эти радостные новости на пути к Берген-оп-Зому и тотчас повернули назад, чтобы рапортовать Генеральным Штатам: Опдам, убежав, сообщил о потере армии, но Слангенберг не посрамил национального духа и пробил путь, выйдя из окружения: с большими потерями, но в должном порядке. На деле, каждая сторона потеряла около двух тысяч убитыми и ранеными; французы захватили шесть орудий, девятьсот пленных, и графиню Тилли - последняя приехала в армию, в мужском наряде, чтобы навестить мужа; в наряде амазонки - пишет Бервик. Французские похвальбы победой и трофеями ничуть не омрачали радости голландцев, едва ушедших от беды.

Теперь напомним читателю о генерале Слангенберге. Мы встречали его десять лет назад, под Валькуром, когда он и Мальборо ударили с противоположных флангов по неразумно расположенной армии маршала дЮмьера. Карьере Слангенберга не сопутствовал успех. Он пробился наверх в войнах Вильгельма, но злобный нрав и злой язык помешали его фортуне, и он остался на подчинённых ролях. Теперь, в час избавления от несчастья, страна увидела в этом суровом и злом человеке спасителя национальной чести. Олигархи и толпа приветствовали его с равным пылом. Поначалу в донесениях с поля боя он придерживался умеренного тона, но когда его вознесла волна национального одобрения, когда он уверился в собственных заслугах, Слангенберг заговорил со страстью: все накопившиеся в его груди долголетние ненависть и ревность вырвались наружу. Он употребил репутацию, нажитую одной несчастной ночью для оспаривания не только образа действия, но самой лояльности английского командующего. Он объявил, что Мальборо по злому умыслу оставил Опдама в уязвимом и беспомощном положении; что когда выяснилось отчаянное положение Опдама, Мальборо не помог тому ничем: ни подкреплениями (послать их было совершенно невозможно), ни атакой против Вильруа (что было категорически запрещено Гаагой). Опдам, при всей шаткости собственной позиции, склонился к поддержке обвинений Слангенберга. Можно вообразить, как неприятно звучали в те дни нарекания именно этой персоны. Но авторитет Мальборо в Голландии покоился на прочном основании. Он дружил с Гейнзиусом; он пользовался доверием голландцев; он был командующим английской королевы - ничто из этого не стало поколеблено, как выяснилось немедленно. Но против Мальборо поднялся шторм критики. Всё лето голландские памфлетисты ядовито распространялись о иностранном командующем и его неслыханных принципах войны.

Но все эти наветы разбились как волны о скалу. Пострадал один Слангенберг - у кого, по словам Ледьярда, злой язык отобрал всё выигранное мечом. Этот инцидент интересен нам, как мерило значения, завоёванного Мальборо. Значимость герцога не позволяла ему действенно командовать союзнической армией, но делала его нечувствительным к подобным нападкам. Он никак не затруднился с объяснениями либо извинениями. Письма времени бега к Антверпену неэмоциональны и прозаичны, обыкновенны для стиля Мальборо, и мы узнаём из них каждодневную, изложенную его собственными словами, историю жестокого, пусть и второстепенного, эпизода той войны.

Джон Саре.

Воскресенье, 1 июля.

Я живу в постоянной спешке, пять дней кряду прошли в переходах, несколько раз добирался до лагеря в одиннадцать двенадцать ночи, так что не смог ответить на два последних письма с обычной и привычной обстоятельностью. Сегодня нам, по многим причинам, нужно отдыхать. Но мне достанется мало отдыха, потому что нужно собрать старших офицеров и определиться с порядком маршей на три следующих дня; тем более, я использую каждую свободную минуту на писание писем, хотя в моей комнате уже собрались и разговаривают несколько офицеров; но писать тебе и читать твои письма - величайшее для меня удовольствие: ведь я люблю тебя больше жизни^[124].

Мальборо Годольфину

2 июля 1703.

... Боюсь, что желание взять с Весланда скромную контрибуцию - недопустимая для нас роскошь, рушащая весь план...

Если господин Опдам не позаботится о собственной защите, он может быть побит прежде, чем мы поможем ему: обыкновенное дело, когда силы разделены так, что враг может встать между ними. Но мы своевременно предупредили его о том, что вина его будет очень велика, если он не займёт надёжный лагерь...

Я успел запечатать это письмо, когда пришли новости из Бреды: Опдам разбит. Молю Бога, чтобы это не было правдой, ведь он очень постарался, чтобы такое произошло^[125].

Мальборо Годольфину.

Тилен, 5 июля 1703

* Я запечатывал последнее к вам письмо, когда пришла тревожная новость из Бреды: господин Опдам разбит. Известие поступило от него самого, так что сомневаться не приходилось. Он написал мне, но письмо его перехвачено французским отрядом, и я не сомневаюсь в том, что они напечатают его. Он отправил такое же письмо Штатам, уведомив их, что вся армия потеряна, вызвав тем мрачнейшие опасения. Штаты собрались в полночь, немедленно послали троих своих членов в Берген-оп-Зом позаботиться о границе и выслали нам копию принятых решений. Но волнения их закончились со скорыми новостями из Монса об истинном исходе дела. Хоп заслужил почёт, поняв дело лучше генерала, обязанного командовать войсками. Он [Опдам] вернулся к армии из Бреды. Войска, несомненно, сделали всё, что в силах человеческих и, столь же несомненно, одержали над французами верх. Но они будут прикидываться, что были лучше, и уверять в том весь свет, предъявляя письма Опдама. Во вложении вы найдёте копию моего вчерашнего письма Пенсионарию, откуда узнаете, что я думаю и что, по моим соображениям, должно предпринять для пользы общего дела. Я выражаю своё мнение с полной откровенностью. Вполне понимаю, что при большей осторожности я стал бы менее уязвим, но пока я уверен в своей правоте, я должен рисковать для пользы всего дела.

Французская армия дала вчера вечером три залпа из всех орудий. Полагаю, они салютовали успеху баварского курфюрста в Тироле, где тот не встретил сопротивления. Императору придётся сильно обеспокоиться коммуникацией с войсками в Италии.

Если голландцы безотлагательно не отважатся на некоторые действия, вся Германия, чего я опасаюсь, не уйдёт от очень резонного недовольства нами.

... Наши бедные пехотинцы невообразимо измучились в последних переходах под ураганными ливнями. Мой долг молиться за них всех вместе с вами.

В указанном письме к Гейнзиусу он пишет:

Тилен, 3 июля.

Если вы намереваетесь взять Антверпен и быстро закончить войну, вы должны рискнуть ради этого. Я не советовался с генералами, поэтому считайте это моим личным мнением; но если его одобрят другие, если последует решение о приемлемости такого начинания, вы должны будете действовать так, как действуют французы, то есть забрать из гарнизонов все, до последней возможности, батальоны, чтобы вести дело сильнейшей огневой мощью. И я думаю, что все офицеры согласятся со мною в том соображении, что если они встанут в упорную оборону на позиции между Антверпеном и Льером, и мы будем давить на них, они не смогут уйти, имея за собой реку. Иначе, если они решаться оставить линии, осада пройдёт со всей вообразимой лёгкостью. Рассматривая дело в целом, я проведу кампанию с лучшим или худшим успехом, в зависимости от того, какие решения станут приняты сейчас.

Уверен, что если сейчас вы упустите случай, вы непременно пожалеете об этом, но будет уже поздно^[126].

Прискорбный провал открывает нам качества Мальборо-воителя так же хорошо, как история любой из его побед. Письма его показывают уверенное постижение всех пущенных в действие сил и существенных обстоятельств. Он предвидел, что рейд Когорна окажется бесполезным делом. Он, издалека, но чуть ли ни с безошибочной прозорливостью, куда лучше Опдама на месте, понял опасность, в какой оказался этот странный военный персонаж. Он встретил новости о крахе своих начинаний без видимого уныния, и тотчас разработал новый план, призванный исправить положение. Он тянул лямку ответственности, претерпевал всякого рода глупые досады, отыскивая, одновременно, время для деятельного и неустанного обдумывания семейных дел, для нежных писем Саре. Его донимали самыми раздражительными провокациями, стесняли в действиях; его винили и осмеивали ревнивые и глупые соперники - при том, что рядом действовала первоклассная армия Франции и битва могла прийтись на каждый день, оставив всего лишь несколько часов для размышления; и при всём этом, он лишь укреплялся в очевидном, массивном, безотносительном к событиям и личностям превосходстве над друзьями и врагами.

Глава одиннадцатая. Победа без кровопролития. 1703, осень.

Захват Антверпена и Остенде по-прежнему стоял в плане кампании, и план этот по-прежнему пользовался прочной поддержкой английского парламента, так что Мальборо решил твёрдо настаивать на второй попытке, и вести кампанию как было задумано, вопреки всем ядовитым укусам Слангенберга и возмущению, поднявшемуся в Голландии. В письме к Гейнзиусу от 3 июля он предложил не окольничать, но напрямую померяться силами с противником. Генеральные Штаты назначили военный совет в Берген-оп-Зоме, созвав туда всех голландских командиров. Первоначально, сам Мальборо не получил приглашения и голландские генералы, настроенные в те дни против него, отвергли план герцога об атаке на линию между Антверпеном и Льером. Но Мальборо не принял отказа. Он лично явился на совет, и стал, многократно повторяясь, настаивать на своём. В конце концов, он вымучил у дурно настроенного к нему трибунала согласие, пусть и формальное. Затем решение военных специалистов перешло на рассмотрение к гаагским министрам.

Мальборо не строил иллюзий. Он питал мрачную уверенность в том, что Вильруа спрячется за укреплениями, как только увидит на подступах всю союзническую армию, и в том, что голландцы откажутся атаковать укрепившегося врага. Его опасения подтвердились. До рассвета 23 июля Слангенберг вышел из Лилло для соединения с Мальборо; затем, вся армия Морских держав двинулась на французский лагерь. За день до выступления Мальборо писал Годольфину: Ничуть не сомневаюсь, что они отступят за укрепления, как только поймут наше движение Один шанс из тысячи, что они останутся на месте: ведь им достаточно часового марша, чтобы уйти за свои линии.

Отход Вильруа

Как только показались головы союзнических колонн, Вильруа сжёг лагерь, склады и быстро ушёл за укрепления Антверпена и Брабантскую линию. Собрался военный совет. После нескольких часов бесплодной дискуссии, Мальборо сумел прекратить словопрения, попросив спорщиков изложить мнения в письменном виде. Я выслушал достаточно, чтобы вполне усвоить: мы не станем атаковать линию, и вернёмся на Маас. Я настоял на том, что поутру, мы, с кавалерийским отрядом, подойдём для лучшего осмотра поближе к вражеским укреплениям.

Рекогносцировка лишь укрепила голландских генералов в прежнем мнении. Воочию явленная сила французских фортификационных работ подтвердила их худшие опасения. Мальборо по-прежнему и всерьёз подумывал о решительной атаке, но нам неизвестно, как он предполагал повести дело. Правота его или оппонентов осталась без доказательства. Определённо, Мальборо предлагал лобовую атаку укреплённой позиции, где встала армия, соотносящаяся с его силами как четыре к пяти. В итоге союзники решили не покушаться на Антверпен, так что единственным для них выбором осталось возвращение на Маас и, в утешение, осада второстепенной крепости Уи.

Годольфин громко выражал недовольство Англии отказом от антверпенского плана; Мальборо писал ему:

Хаутхален, 6 августа 1703.

Я равно огорчён и думаю одинаково с вами: уход с Мааса, по французскому выражению, это pis aller. Но Когорн так вёл дела в последние шесть недель, что не оставил нам выбора. Я понимаю, что мир едва ли заметит взятие Уи. Но если мы будем [нам придётся и впредь] вести войну в этой стране, Уи предоставит нам большие удобства. Мы располагаем некоторым превосходством, но французы, по здравому размышлению, могут потревожить нас, когда мы разделим силы, а мы должны будем это сделать, приступив к осаде. И я надеюсь, что если они дадут нам случай, мы сможем рискнуть и, с Божией помощью, за три-четыре часа, стяжаем успех превыше ожиданий^[127].

2 августа, союзники, оставив поссорившегося со Слангенбергом Когорна унывать на морском побережье, пошли вспять, на юг. Вильруа сопровождал их, двигаясь позади своих линий, не отставая от Мальборо ни на шаг. 14-го армия Морских держав вошла в Тервюрен. Корпус под началом князя Ангальта отправился на осаду Уи; сам Мальборо встал в Вал Нотр-Дам чтобы прикрывать операцию. Город и крепость Уи стоит на Маасе, на полпути между Льежем и Намюром, между живописных лесистых холмов и крутых утёсов, вздымающихся от реки. Осадное кольцо замкнулось к 15 августа.

Мальборо, среди всех волнений, живейшим образом занимался семейными делами.

Джон Саре.

Тилен, 4 августа.

* Касательно того, что ты написала мне в одном из писем о разговоре с 53 [леди Хериет]: молчи, я напишу ей сам, никак не открывая того, что знаю о вашем разговоре: я напишу, что помимо привязанности 27 [мистера Годольфина]^[128] она никогда и нигде не найдёт прочного счастья, и ей нужно крепче привязывать его к себе, не упуская ни единой возможности. Ты не должна спрашивать её о моём письме; но я буду рад узнать, что оно возымело действие, потому что люблю её, думаю о ней только хорошее, и верю, она допустила неосторожность из одной оплошности. Я знаю, ты добра к ним и любишь их, и не будешь упорно вести дело к тому, чтобы она вообразила себя пропащей, пусть она владеет собой и не так, как ты желаешь от неё. Я знаю, она любит и уважает тебя, так что ты можешь сделать для неё многое, если придёшь с добром.

Мир склонен думать, что меня волнуют разные и многие события, но ничто не лежит у меня на сердце так, как ты, любимая; как наши дети; как благоденствие королевы^[129].

К этому времени дорогая ему надежда на великий план умерла, а здоровье Сары серьёзно пошатнулось. Она горевала о сыне, и о том, что уже не сможет выносить другого. Мы не знаем, что она написала мужу, но он дал замечательный ответ.

Джон Саре.

Оп-Херен, 13 августа.

Получил твоё от 23-го и, как ты можешь легко понять, очень встревожился. Умоляю тебя, будь добра и справедлива ко мне, и, поверь, я говорю со всей сердечной искренностью: твоё здоровье - предмет моей величайшей заботы. Я с великим удовольствием думал о том, что мы будем благословенны ещё одним ребёнком, но средоточие всего моего счастья - покойная жизнь рядом с тобою, и я заклинаю тебя во имя моей любви, сильнее которой не бывало между мужчиной и женщиной: заботься о здоровье самым усердным образом, точно следуй всем предписаниям; надеюсь, ты будешь так добра ко мне, что дашь мне точный отчёт и о них и о том, что говорят врачи. Если бы я был рядом, я постарался бы убедить тебя не думать о суетных делах, но соблюдать точную диету, что, надеюсь, быстро приведёт тебя в порядок: ведь у тебя от природы очень хорошая конституция.

У нас с тобой достаточно поводов, чтобы благословлять Господа за всё, что имеем: он взял к себе бедное наше дитя, но нам не стоит роптать, а нужно восхвалять Его и молиться за оставшееся у нас по Его милости; я буду всем сердцем упрашивать Его о том, чтобы он дал нам должные успокоение и силу - такие, чтобы мы перенесли и эту потерю, и все дальнейшие наказания, кои он сочтёт для нас нужными. И вот какой, по моему размышлению, вывод, обязаны мы сделать после павшей на нас кары: мы должны использовать оставшиеся у нас дни главным образом для примирения с Ним, в постоянных мыслях о том, что мы, возможно, ненадолго задержимся в этом мире. Я не имею в виду того, что мы должны отшельничать; верю, что при светском образе жизни иной человек сумеет сделать куда больше добра, нежели в отстранении от мира; но надо жить так, чтобы с улыбкою умереть, когда Ему станет угодно призвать нас. Я очень чувствителен к собственной тленности; и если когда-нибудь обрету радость оседлой жизни рядом с тобой, и ты будешь утешать меня и помогать мне в моих думах, то, убеждён, найду в том всё счастье и всё удовлетворение, возможные в этом мире; ведь после обязанностей перед Богом следующими для нас идут обязанности королевской службы - и я знаю, что мы в этом согласны^[130].

Джон Саре

Вал Нотр-Дам, 16 августа.

Мне так неспокойно после твоего письма от 23-го прошлого месяца, что я не найду себе места, пока не услышу новостей от тебя: ведь здоровье твоё мне куда важнее собственного. Не могу выразить того, что испытал, узнав с той же почтой от Лорда Казначейства о не лучшем твоём самочувствии. Ради Бога, сообщи мне в подробностях о своём состоянии; и если полагаешь, что моё присутствие около тебя принесёт пользу, то быстро увидишь, что ты мне дороже любой славы, да и всего, что скажет обо мне весь свет; и что малейшее твоё недомогание делает меня несчастнейшим из смертных. Мы обложили Уи вчера, но, боюсь, сумеем взять замок лишь через две недели. Молю Бога о том, чтобы твоё следующее письмо дало мне утешение при теперешнем моём состоянии^[131].

Мальборо Годольфину

Вал Нотр-Дам, 16 августа 1703.

* Не получил ничего от вас со времени моего последнего письма, а так как установился восточный ветер, боюсь, мне придётся ещё подождать и весьма потревожиться после последнего письма от вас я очень беспокоюсь о здоровье моей леди Марл. Бога ради, пришлите мне отдельный о том отчёт; а если она не намерена ехать в Бат с королевой, надеюсь, что вы и её величество убедите мою леди придерживаться предписанного курса лечения, и пусть королева непременно заберёт её с собою в Бат: совершенно уверен, что одиночество не поспособствует её здоровью. Уверен и в том, что для её блага [буде необходимо] я смогу получить у королевы отпуск и немедленно уехать отсюда, хотя и содрогаюсь при мысли, как станет ругать меня весь свет; но, надеюсь, препоручив её попечению королевы и вашему, довести кампанию до конца при некотором спокойствии ума, но успокоюсь лишь после известия о том, что с нею всё благополучно; ведь у меня не осталось никаких амбиций или замыслов кроме одного лишь желания достойно послужить королеве и окончить дни свои рядом с леди Марл.

Я прибыл сюда вчера. Мост ниже Уи навели в полдень; а мост выше города закончат, как предполагаю, этим вечером, так что сейчас я выгружаю артиллерию. Но холмы около Уи так круты, что, боюсь, мы успеем установить орудия на батареях только через неделю, считая от этого дня.

Пока голландцы успешно стреножили Мальборо в Нижних странах, и при локальном численном перевесе - тратили без пользы целые месяцы, война на прочих театрах приняла самый огорчительный для союзников оборот. Предательство курфюрста Баварии и мятеж в Венгрии предоставили Людовику великолепные возможности для действий - и он действовал безупречно. В Италии Вандом приковал к месту цвет имперских войск: превосходящие силы французов на целое лето заперли двадцать тысяч ветеранов под командованием Стархемберга в укреплённых лагерях. Тем временем, главные силы Франции собрались в Эльзасе и действовали от Страсбурга. На этом театре господствовали два маршала, Таллар и Виллар. Таллар действовал против баденского маркграфа; он приковал его к месту, и принудил к обороне Штольхофенских линий; Виллар шёл вглубь Германии, на соединение с курфюрстом Баварии. Одиннадцатого марта он захватил предмостное укрепление напротив Страсбурга - крепость Кель - после чего мог выбирать из двух альтернатив: соединиться с Талларом, выбить маркграфа с обороняемого рубежа, а затем двинуться лёгкими дорогами, огибая север Шварцвальда; либо отдать предпочтение походу через южную часть Шварцвальда, по плохим и редким проходам. Он выбрал второй, горный маршрут. Его авангард вышел из Оффенбурга 27 апреля, главная армия двинулась вслед 30-го. Он пишет в мемуарах о том, что армию могло бы остановить любое, хоть как-то организованное сопротивление. Маркграф не верил и не готовился к походу Виллара с тридцатью тысячами солдат по чащам Шварцвальда, так что маршалу противостояла лишь местная немецкая милиция, и 8 мая он уже обедал с курфюрстом на Дунае, в Ридлингене. Долгожданное объединение сил наконец-то свершилось. В центре Германии встала объединённая франко-баварская армия - сила, далеко превосходящая всё, чем могла ответить Империя; теперь франко-баварцы могли свободно выбирать любое направление для дальнейших действий.

Французы методично исполняли военный план. В июне, Вандом, оставив блокированного в лагерях Стархемберга, пошёл через Бреннерский перевал на Тироль. В то же самое время важнейшее значение для хода войны получило венгерское восстание: теперь оно изменило характер - начавшись как выступление крестьян-католиков против протестантских лендлордов, мятеж - под влиянием французских золота и дипломатии - перерос в национальное восстание венгров против императора. Протестантские землевладельцы вооружили католических арендаторов для борьбы с общим врагом. Пошли ужасные набеги, повстанцы жгли и грабили местности; отдельные волны мятежа докатывались почти до самых ворот Вены вплоть до конца 1703 года. Тройное испытание грозило совершенно разрушить государственное здание Австрии. Усилия 1702 года исчерпали финансы страны; несчастья 1703 года истощили военную силу. Что проку было думать о кампаниях на Рейне, о захватах в Италии, или об испанском наследстве, когда коронные австрийские земли стали поживой мятежников и мародёров; когда древняя столица Центральной Европы, сама Вена, могла через несколько месяцев увидеть триумф Макса Эммануэля или подпасть под зверства беззаконного Ракоци? Так выглядела теперь великая, могучая империя, обещавшая выставить против Франции девяносто тысяч человек; теперь её занимали лишь собственные невзгоды и внутренние конвульсии, а внешний мир слышал из Вены одни громкие призывы о помощи - призывы к прискорбно проигрывающим войну союзникам. Потому что падение Империи означало проигрыш войны.

Разум голландцев, сформированный жизнью за плотинами, исступлённо желал оградить страну кордоном крепостей, и поставить у такого рубежа возможно большую армию. Уи привлекал их как прелюдия ко взятию Лимбурга и, в следующей кампании, к возврату Намюра. И генералы, и министры находили такую цель и привлекательной и удобоисполнимой. Но Мальборо принимал близко к сердцу военные обстоятельства каждого театра. Он сопереживал маркграфу на Рейне и Дунае; Евгению, кто пытался теперь подавить или унять венгерских повстанцев; Стархембергу, моримому голодом в Италии. Он был номинальным командующим армии - сильнейшей и лучшей армии по обе стороны всех фронтов. Одно сражение, выигранное его армией в районе нидерландских крепостей, могло через три-четыре часа переменить всё, изменить баланс сил во всей Европе. И как же стыдно было топтаться на месте в такое время и с такой военной силой! Как страшно было осознавать, что проигрываешь, и каким наказанием станет 1704 год после бесплодного 1703-го!

Предложение Мальборо

Голландские депутаты и все генералы собрались у него в Вал Нотр-Дам, в лагере, откуда он прикрывал осаду Уи. 24 августа прошёл бурный военный совет. В который раз он предложил план сражения. Он настаивал на том, что должен атаковать всеми силами укреплённые вражеские линии, находя их ничтожными в этой части страны характер местности от реки Меень до второстепенной крепости Зутлеув позволял пустить в дело всю союзническую армию. В бою на шестимильном фронте преимущество останется за сильнейшей армией с лучшей артиллерией. Французские маршалы не смогут дать должный отпор такому натиску и отойдут - либо останутся на месте и союзники получат шанс помериться силами в благоприятных условиях. Здесь, во Фландрии, поражение - а то и разгром - французской армии с прорывом их хвалёной линии откроет отличные перспективы. Наступит перелом, поворот событий во всей Европе.

Споры, по обыкновению, ничем не закончились. На этот раз, все генералы, за исключением голландцев даже и командиры войск, нанятых голландцами согласились с Мальборо. Но голландцы стояли насмерть, так что совет оказался в безвыходном тупике. Стороны изложили свои мнения на бумаге, оставив решение за Гаагой. Бумага от Мальборо, за подписями английских, датских, люнебургских, гессенских генералов, всего тринадцати персон, гласила:

Если мы не атакуем врага здесь, при, несомненно, отличном состоянии наших войск, и при преимуществе, какого нельзя ожидать в следующем году, то нет сомнений, что наши союзники (к их большому расстройству) и, более того, враги, небезосновательно увидят в нашем поведении похвалу своим оборонительным линиям, и уверятся в том, что их рубеж, укрепляемый день ото дня, стал непроницаемой преградой для войск Союза.

Враг торжествует в Италии и Австрии, но оказался в меньшинстве именно здесь, так что на нас обращены взоры всех союзников, и все они станут резонно клясть нашу нерешительность, если мы не предпримем всех возможных усилий для их облегчения, не вынудим врага к отзыву подкрепления, посланных на их театры но такой результат принесут лишь решительные удары^[132].

Голландские генералы, со своей стороны, утверждали, что выбор идёт между форсированием линий и осадой Лимбурга. Несомненно, что начало может принести славный успех, однако затем. и здесь они принимались рассуждать о природных преградах, о многих опасностях и препятствиях, что могут возникнуть после первых успехов. Они упирали на силу различных позиций, расположенных в глубине, за оборонительными рубежами. Одна позиция удостоилась особого внимания. Например, если говорить о Рамильи, где правый фланг противника может опереться на реку Меень, около Тавье, а левый на Рамильи и Отреглиз, им придётся обороняться на очень узком, всего в 1 200 шагов фронте^[133]. Они сделали выбор в пользу осады Лимбурга.

Но Мальборо не считал грозную позицию у Рамильи неодолимой для любой атаки. Наоборот, он полагал, что это место, в ряду прочих, может быть завоёвано манёврами и решительным натиском умелой и сильной армии. Должно быть, он серьёзно изучил давно и хорошо известную позицию у Рамильи, и не видел резона для опасений. Примечательно, что французские инженеры, строившие оборонительный рубеж в 1702 году, отметили серьёзный недостаток этой позиции. При вогнутом очертании, оборонявшиеся не успевали за атакующими с перебросками сил с фланга на фланг. И инженеры исключили участок у Рамильи из линии обороны. Примерно через три года, Мальборо располагая лишь равными с противником силами, подтвердит и суждение инженеров, и свою правоту.

Голландские генералы остались при настояниях на осаде Лимбурга, но добавили: Какое решение ни было бы принято, мы, нижеподписавшиеся, безусловно приложим к его исполнению всё наше умение.

Уи капитулировал 25 августа. Мальборо поздравил Генеральные Штаты с успехом, пусть и невеликим, приложив к победному донесению отчёт о борьбе мнений в военном совете, и свои собственные призыв и предупреждение:

... Союзники справедливо ожидают, что мы, со своей стороны, предпримем некое прорывное действие [eclatant]; при существующем положении дел, им остро необходима мощная диверсия, способная вынудить неприятеля к отходу из Империи. Ваши светлости могут быть уверены в том, что и в Англии и, разумеется, в Голландии, с великим нетерпением ждут действий, способных привести нас к большому успеху. Скажу больше: такие действия совершенно необходимы в наших обстоятельствах: если кампания, начатая с таким преимуществом, закончится без значительных результатов, английский народ, по некоторым признакам, проведёт эту зиму в плохом настроении. Наконец, не могу промолчать перед Вашими Светлостями о том, что если мы, приняв точку зрения некоторых генералов и тех, кто единодушен с ними, ограничимся оборонительными действиями, мы, одновременно, согласимся и с тем, что в следующем году не станем и помышлять о войне против Двух Корон в этой стране, поскольку на следующий год силы врага весьма увеличатся и мы не можем надеяться на то преимущество, каким располагаем сегодня. ... Мы можем одержать славную победу... с далеко идущими последствиями ещё до окончания этой кампании, если приступим к делу немедленно, не теряя времени.

Он пишет в заключение:

Что до меня самого, полагаю, Ваши Светлости не усомнятся в том, что я всегда готов принять на себя опасность где бы то ни было для блага общего дела^[134].

Бесплодный совет - тщетный призыв. Штаты отправили обращение Мальборо назад, полевым депутатам; те - своим генералам. На атакующие действия против вражеских линий стал наложен запрет. Мальборо получил предписание осаждать Лимбург.

Даже и самых враждебных к Мальборо континентальных историков поражает его психическая выносливость. Ему неуклонно запрещали все действия, необходимые по мнению Мальборо для успешного ведения войны. Он был командующим одной армии, и исполнял обязанности командующего в другой армии, но его мнение не бралось в расчёт, словно он ходатайствовал о сомнительном деле перед некоторым судом узкого состава. И он принимал всё со спокойствием с неуклонным спокойствием. Обыкновенно строгий Клопп пищет:

Мы видим в этом человеке необыкновенное упрямство: он не опускал рук при каких бы то ни было неудачах; когда он сталкивался с любыми проявлениями недальновидности и недружелюбия в иностранцах; он, отказавшись от очередного плана с благоприятной перспективой, немедленно, неутомимо и настоятельно выдвигал следующий план. Мальборо ни разу не выказал раздражения в переписке с главными полевыми депутатами, Гелдермалсеном и Хопом, но, наоборот, постоянно - мнимо или искренне был почтителен к их мнению. В то самое время он выносит на рассмотрение Гелдермалсена предложение о реформе установленного в голландской армии порядка, что предполагает полное доверие к депутату^[135].

Граф Гёз, посол, оставил нам современный комментарий:

Прискорбна здешняя великая неразбериха в управлении всеми важными делами. Но нельзя ожидать иного в настоящих обстоятельствах Республики. И всё останется в великом хаосе до тех пор, пока Божье Провидение не наградит их полноценным главою над всеми военными делами - теперь на такое нет и намёка. Каждый бургомистр, каждый олдермен имеют, и утверждают в голосованиях свои решительные мнения о европейских делах. Специалисты не осмеливаются возражать им^[136].

Душевные волнения и постоянная досада - мы видим это из писем Мальборо - оказались так тяжки, что сказались на его психическом здоровье. Ему непременно отказывали; запрещали воевать так, как подсказывал его одарённый ум; он, с его всеобъемлющим пониманием войны, видел угрозы, губительные для общего дела - но ходил под запретами и в груди его разгорались страсти, стеснённые оболочкой внешней невозмутимости, что только прибавляло к его мукам. Он пылал сдерживаемой яростью; его терзали мигрени; им овладело бесконечное отвращение к условиям, бременившим работу. Он не проронил ни слова жалобы или гнева перед подчинёнными, но твёрдо решил покончить с душащей ответственностью. Это его последняя кампания. Условия службы нестерпимы, а значит, со службой будет покончено. Он честно исполняет обязанности перед Европой и перед коллегами по службе, и, тем не менее, лишён возможности делать работу подобающим образом.

Мальборо Гейнзиусу.

10 сентября 1703.

* Бог тому свидетель, что после осмотра линий в среду и четверг, я утвердился в том мнении, что мы могли бы одолеть этот рубеж при очень малых потерях. Мы непременно взяли бы эти линии штурмом с незначительными потерями. Но разногласия в нашем лагере ободряют врага, кто знает всё, что происходит между нами. При таких препятствиях, когда я вынужден зависеть от единогласного решения генералов, я ни за какие миллионы не вернусь к службе в действующей армии. Я предпочту умереть, нежели согласиться на подобное снова. Ни один план не удерживается в тайне, и при таком порядке ведения дел, в лагере не может быть дисциплины.

Штаты могут слать в мой лагерь стольких депутатов, сколько им заблагорассудится, и я непременно выполню их решения; но если Штаты склонны считать мою полевую службу делом по большей части бесполезным, я буду впредь командовать одними лишь войсками на английском жаловании, а Штаты смогут, сообразовываясь с собственными интересами, высылать мне столько батальонов, сколько посчитают нужным^[137].

Не так далеко от него, за узкими морями в саду, в Холлиуэле, вызрели персики. Деревья, посаженные им, набирают рост; в рыбных прудах ходит форель. Теперь он богат, очень знатен, повсеместно знаменит. Страшный военный враг - наименьшая для него угроза. Все его силы уходят на друзей, союзников, подчинённых. Повсюду оппоненты, соперники, клеветники - на фронте, в Гааге, в парламенте; и отовсюду его язвят самыми отточенными приёмами. Неудивительно, с какой неудержимостью его тянет от всего этого - тянет домой, к миру, отдыху, к детям и Саре. Но как же королева? общее дело? непоколебленное французское могущество? Он очень хотел в отставку, но не хотел действовать сгоряча. По меньшей мере, надо подождать, прийти в спокойное состояние духа, поправить здоровье. Ему необходим отдых: он должен уехать от бесплодных, бесконечных прений с ревнивыми и упрямыми подчинёнными. Он должен уехать куда угодно, где не увидит этих физиономий. И если все эти люди непременно желают осаждать Лимбург, он оставит эту экскурсию за собой. 6 сентября он объявил, что будет вести осаду лично. Он передал Оверкерку командование армией прикрытия, и поспешил на сцену частного действия, чтобы не заботиться ни о чём, кроме исполнения того, что мне приказано. На некоторое время это лекарство от изнурения духа помогло ему. Он руководит осадой, расставляет батареи, ходит среди солдат, бродит по траншеям - на свежем воздухе, под огнём; и через две недели возвращается к обыкновенным своим уравновешенности и хорошему настроению. Кровь его остыла, головные боли прекратились; и всё же, и, тем не менее, он думал о препонах, об утерянных возможностях, об испорченной кампании, о том, что ход мировой войны оборачивается против союзников; и снова в нём поднимается желание оставить полевую армию и вообще службу. Передадим слово его письмам.

Джон Саре.

Вал Нотр-Дам, 23 августа 1703.

* Со скорбью узнал из твоего от 3-го числа, что ты не вполне поправилась. Очень многие здесь полагают, что имеют право голоса и решения в любом деятельном начинании, так что не могу сообщить тебе, чем мы займёмся после окончания этого дела; поделюсь одним лишь собственным мнением: никакое решение не идёт в сравнение с форсированием линий, и если я и употреблю на что-то своё влияние, то лишь в пользу такой попытки; ведь их линии на этой стороне поистине ничтожны, и я не могу уйти от той мысли, что если они увидят в нас твёрдую решимость, они не осмелятся оборонять свой рубеж...

Будь уверена, я всевозможно постараюсь приехать в этом году в Англию пораньше; но, боюсь, никак не успею до конца октября: голландские офицеры погрязли во многих спорах между собою, и если я покину армию до того, как они получат приказы о зимних квартирах, с ними, боюсь, может случится какое-нибудь несчастье, но я решительно постараюсь сделать эту кампанию короче предыдущей...

Мальборо Годольфину.

Вал Нотр-Дам, 30 августа 1703.

* Вы увидите из ответа на письмо, посланное мною Штатам, то, что они не желают принимать решений вопреки своим генералам. ... Я говорю о том, что мы должны атаковать линии, но голландские генералы в тот же день и снова настаивают на том, что линии атаковать нельзя, а нужно осаждать Лимбург; и вечером депутаты посылают очередного курьера в Гаагу; так что я уверен в том, что дело, в конечном счёте, закончится осадой Лимбурга: затем я намерен ехать в Гаагу, а потом приеду и в Англию, в желательное вам время; мне не по духу оставаться с армией, которая не делает ничего, но лишь проедает фураж.

Если я покину войска прежде их отхода к местам дислокации, Англии, ради почёта, надо добиться того, чтобы левым крылом командовал англичанин, но так не получится, потому что несколько иностранных генерал-лейтенантов старше наших генерал-лейтенантов; и я испрашиваю у королевы той милости, чтобы она послала мне приказ о повышении для моего брата: он старший генерал-лейтенант, я прошу для него генерала от инфантерии. Я хочу, чтобы никто не знал о повышении: ведь если я не смогу покинуть армию до её ухода на зимние квартиры, я не дам повышению хода.

Моя леди Мальборо дала мне множество уверений в том, что будет заботиться о своём здоровье, так что у меня очень полегчало на душе; здесь я, всевозможно рискуя, вынуждаю людей делать то, что им самим на пользу, но, уверяю вас, мечтаю об ином, счастливом времени, когда всё это кончится, и я, получив благодарность королевы и заручившись продолжением дружбы с вами, стану спокойно доживать остаток дней рядом с леди Марл.; и стану несчастнейшим из смертным, если она будет действовать себе во вред.

Первый параграф следующего письма говорит о некоторых мрачных обстоятельствах: они получат разъяснение в следующей главе.

Мальборо Годольфину.

Синт-Трёйден 6 сентября 1703.

* Когда я писал вам последнее письмо, я едва понимал, что пишу так я устал, так болели глаза. Англичанам - я должен быть в том уверен нужны такие квартиры, чтобы они смогли погрузиться на корабли в 24 часа, и, при вашем одобрении, я, несомненно, устрою именно так, когда буду в Гааге; тогда, если наступит необходимость, королева получит столько войск, сколько ей будет угодно получить; по моему убеждению, крушение Голландии станет для Англии неприятностью, а если Англия будет завоёвана, Голландия перестанет существовать; и если Франция или Шотландия станут беспокоить Англию, все честные люди здесь уверен в этом с готовностью помогут её величеству всеми своими вооружёнными силами.

Не отваживаюсь доверить бумаге свои мысли о некоторых здешних джентльменах, кто не дают нам форсировать линии; но совершенно уверен в том, что им будет стыдно за себя ещё до конца кампании: уже теперь они затевают разговоры о том, что не стали бы противиться, будь у них больше орудий.

Я отправляюсь к Лимбургу, в надежде уехать из армии через две недели, восстановив за время осады здоровье: борьба с теми, кто бездумно противятся форсированию линий довела меня чуть ли ни до горячки, и я почти обезумел от мигреней^[138].

Алдербестен, 11 октября 1703.

* Я знаю из письма моей леди Марл от 20-го, что письмо это найдёт вас в Ньюмаркете, где, верю, вы прекрасно отдохнёте, и вам будет сопутствовать отменная удача. Я понял из вашего последнего письма, что конвой [военных кораблей] не придёт в Голландию до середины следующего месяца, так что я задержусь при армии дольше предполагавшегося, не имея желания задерживаться в Гааге дольше четырёх-пяти дней.

Мы до сих пор не имеем сведений о визите короля Испании в Дюссельдорф, так что не знаю, нужно ли мне ожидать его здесь или в Голландии; но я должен устроить всё так, чтобы обстоятельство это не задержало бы меня на этом берегу дольше, чем на день: ведь мне очень желательно быть теперь с вами; в самом деле, я изнурён всеми здешними делами, единтвенным моим удовольствием осталось ожидание того дня, когда я встречусь с вами и леди Марл

То, что я скажу сейчас, не никак не следует из того, что я останусь главнокомандующим, так как я надеюсь закончить службу уже в этом году; но, умоляю вас, ради блага Англии, обдумать, какие меры могут быть предприняты; ведь если дело обстоит так, что в этой стране никак невозможно вести наступательную войну, я, к сожалению и с достаточной уверенностью могу назвать последствие: голландцы найдут свою страну в опасном положении. Полагаю, они очень виновны в том, что ни на что не решились этим летом; но, вместе с тем, помню и о том, что если они погибнут, мы станем беспомощными. Вы можете судить об этом вернее, чем кто бы то ни был, так что не могу не донести до вас своих соображений; возможно, вы сможете дать мне некоторый полезный совет, прежде чем я покину эту страну

Переговоры с Португалией, при описании которых мы, для удобства изложения, в чём-то поступаемся хронологией, завершились в июле; теперь второй сын императора, эрцгерцог Карл, заочно получивший от Великого союза титул короля Испании, отправился завоёвывать своё королевство, рассчитывая на англо-голландские корпуса, набранные из солдат-ветеранов, и на Португалию, как на союзницу и базу.

Король Карл III Испанский прибыл в Дюссельдорф 16 октября. Как было предварительно назначено, его встретил Мальборо. По нравам аристократической Европы, стороны обменялись многими комплиментами. Мы скоро узнаем о большом значении одного высказывания Мальборо: Я только что обрёл счастливую возможность передать во владение вашему величеству город Лимбург. Молодой король ответил: Надеюсь стать куда большим должником вашей отваги, когда вы приведёте в повиновение мне иные места. После оживлённого разговора, он снял с себя саблю, богато украшенную алмазами, и подарил её Мальборо со словами: Без стыда скажу о себе, что я лишь бедный принц, и всё моё наследство плащ да сабля. Сабля моя может послужить Вашей милости, и я надеюсь, что вы не станете чтить её меньше оттого, что я носил её один день. Я надеялся подарить её вам, главе храброй армии, свершившей столько замечательных дел. Мальборо поцеловал рукоять, и ответил: Меч этот приобрёл в моих глазах дополнительную ценность, поскольку ваше величество носили его; он будет всегда напоминать мне о ваших справедливых правах на испанскую корону, и я, повинуясь долгу, рискну жизнью своей и всем, что мне дорого за то, чтобы сделать вас величайшим из христианских правителей^[139].

Но ни эти любезности, ни дела и командование при осаде Лимбурга не повлияли на решение Мальборо об уходе со службы. Взятие Лимбурга завершило кампанию. Тем же летом, союзники взяли измором защищённую болотами крепость Гельдерен; итак, противник потерял весь испанский Гельдерланд и всё Льежское епископство. Но захват Лимбурга и Гельдерена положил начало конфликту, содрогнувшему конструкцию Великого союза до самого основания - схожие причины со временем полностью разрушат Альянс. Гельдерен сдался войскам прусского генерала графа Лоттума. Людовик XIV успел предложить испанский Гельдерланд новому прусскому королю в уплату за союзничество, но Фридрих I отклонил приманку со множеством оглядок. Французы готовы были одарить его за дезертирство, но он небезосновательно отверг такой дар, предпочитая получить от Альянса тот же и хороший куш, но за преданность. Однако голландцы захотели оставить Гельдерен себе. Город должен был войти в их крепостной рубеж. Генеральные Штаты потребовали крепость в своё распоряжение; из Гааги срочно прибыл специальный комиссар с претензией и декларацией. Но пруссаки ответили, что за город пролилась прусская кровь, так что там должен встать прусский гарнизон. Им нет нужды размышлять относится ли это владение к той части наследства, что отходит дому Габсбургов, либо это спорная область голландских притязаний на некоторое возмещение. Они уже здесь; здесь они и останутся.

То же и Лимбург: взятый город стал поводом для куда сильнейших претензий и острейшего раздора между Нидерландами и Австрией. Здесь на стороне имперцев стоял закон; на стороне голландцев - сила. Империя не выполнила ничего из обязательств перед Союзом. Едва ли пятая часть от обещанных австрийцами войск вышла на поле против Франции. Император умолял о помощи и пользовался помощью. Мальборо вынудил у Генеральных Штатов генерала Гура с двенадцатью батальонами в помощь маркграфу на Рейне и на Дунае. Габсбургская империя, месяц за месяцем, сжималась с устрашающей скоростью, теряя военное значение, но её правители не желали уступить ни скрупулы от своих коронных, священных прав. Лимбург был городом Испанских Нидерландов - не Гельдерланда, не Епископства, но самой Бельгии. При всей путанице приведших к войне поводов, Лимбург неоспоримо принадлежал испанской монархии. Но голландцы действовали на свой обыкновенный, основательный манер: они выставили против врага 100 000 солдат, предполагая оставить себе и Лимбург, и все добытые усилиями Мальборо бельгийские крепости, чтобы поставить их в ряд фортеций своей великой дамбы и, заодно, получить от новых приобретений коммерческие выгоды. Империя и Республика, два неотъемлемых от общего дела союзника вошли в неприкрытый конфликт, поставив Мальборо перед мудрёной задачей. Возможно, одной из причин его решения о личном руководстве осадой стала - помимо потворства собственным желаниям необходимость оказаться в нужном месте, взять в руки управление в самом средоточии дипломатического шторма. Представители Империи, непреклонные в своих неоспоримых правах, занялись назначениями, учреждая правление Лимбурга; голландцы отстаивали свои претензии кулаками, штыками, и, действуя обыкновенной среди военных союзников (чтобы ни благовестили пергаменты) грубой методой улаживания споров, пресекли намерения имперских комиссаров, ничуть не заботясь о последствиях.

Мальборо - государственный муж стал действовать с обыкновенной решительностью Мальборо - воина. Он дал отворот голландцам с их претензиями: и бесценному другу Гейнзиусу с его мольбами, и бесстыжему в бесцеремонности голландскому уполномоченному. Никто лучше Мальборо не знал, насколько сильны голландцы, и как слабы имперцы. Но если Великий союз предполагал существовать и впредь, следовало пресечь захват территорий по одному факту вооружённого присутствия, без оглядки на договорные и наследственные права. И он пресёк такую практику. Городская администрация Лимбурга перешла под контроль имперского уполномоченного. Верно, что голландцы - за отсутствием имперских войск - поставили в городе гарнизон, и собирали в Лимбурге налоги, но документ о вступлении в права получил должные подписи и вошёл в силу - до будущей мирной конференции. Спор о Лимбурге ознаменовал рождение знаменитой проблемы Голландского Барьера вопроса, медленно разъевшего Союз вопреки всем достигнутым победам. Разногласия вокруг Лимбурга стали неудачной прелюдией к тому, что должен был вскоре исполнить Мальборо: ему предстояло обратиться к Генеральным Штатам с требованием дальнейших жертв и отважного поведения ради спасения Австрии.

Союзничество с голландцами, по всему, трещало по швам. В начале 1703 года, парламент согласился на дополнительный набор десяти тысяч солдат поставив обязательным условием то, что голландцы оставят привычку торговать с врагом. Генеральные Штаты согласились, но слова не сдержали. От Штатов требовали денег на ведения войны, так что те не могли отказаться от очень выгодной торговли; нетрудно сообразить, что все богатые граждане, живущие доходом от сделок с французами, оказывали всевозможное давление на государственное собрание Голландии. Но Общины негодовали, видя, как союзник, сражаясь с Францией, в то же время обогащает её.

У голландцев возникли встречные недовольства. Ноттингем, государственный секретарь, послал Мальборо безапелляционные указания об отправке морем, в португальскую экспедицию, четырёх батальонов. Мальборо повиновался законным требованиям короны и парламента. Более того, он, вопреки собственной досаде, хлопотал о том, чтобы для такой особой службы стали отобраны батальоны наилучшего качества и полного состава. Но он и понимал, и высказывался о том неудовольствии, что возникнет в Голландии после изъятия - в духе произвола - английских войск из Нидерландов. Квоты участия войсками были прописаны в договоре. Не могу не сказать писал он Годольфину о безупречной правоте голландских аргументов. Если королева может без их согласия забрать этих солдат, она может равным образом забрать и всех оставшихся; тем самым, мы даём им встречную свободу уменьшать свою армию так, как им будет угодно^[140]. Он писал Годольфину, что ожидает резкого протеста от посла Голландии, и умолял его отвратить Хеджеса и Ноттингема от грубого обращения с послом.

***

Тем временем 1703 год преподносил Альянсу новые, горькие невзгоды. Два маршала успешно решили порученные им второстепенные задачи в Нижних странах. Они сумели выстоять против сильнейшей армии, потеряв лишь три маленькие крепости из более тридцати, что были в их распоряжении. Франция справляла триумф повсюду. Французы господствовали в Эльзасе и на Верхнем Рейне. Переход в их руки предмостного укрепления на дороге Страсбург - Кель открыл врагу дорогу на Баварию. Виллар прошёл Шварцвальдом и соединился с курфюрстом. Вандом, заперев Стархемберга в Италии, пошёл на Бреннерский перевал. Даровитый военачальник принц Евгений погрязал в заседаниях растерянного военного совета в Вене или бил венгерских повстанцев. Империя, испуская последние вздохи, никак не уступала в наследственных притязаниях, ничуть не отказывалась от протокольных формальностей.

Вместе с тем, появились и некоторые утешительные признаки. Виллар скоро разошёлся с курфюрстом. Отважный маршал думал вести на Вену соединённую франко-баварскую армию, насчитывавшую к концу июня около семидесяти тысяч солдат. Но у Макса Эммануэля оказались иные политические и военные воззрения. Он жаждал территориальных приобретений. Пока Вандом ломился в Тироль с юга, он вошёл туда с севера. Он оставил на долю Виллара оборонять Баварию от маркграфа с генералами, а сам утвердился в Инсбруке. Одновременно Вандом повёл наступление от Брешии к Бреннерскому перевалу. Французы небезосновательно ожидали найти сторонников и поддержку среди недовольного тирольского дворянства. Но надежды эти перечеркнул патриотический всплеск среди всех классов: общество Тироля возмутилось двойным вторжением, а тирольцы успели узнать о том, какими непомерными поборами обложил северные районы курфюрст. Тирольские солдаты слыли лучшими в Европе. Ландскнехты из этого края составили ядро армий дравшихся с Францией под Максимилианом и Карлом V, и выигравших Италию для Габсбургов в шестнадцатом столетии. Старые традиции не умалились; мобилизация прошла со скоростью прежних, великих дней. Крестьянское восстание, поднявшееся в долине Верхнего Инна, распространилось за неделю по всему Тиролю. Мелкопоместные дворяне и крестьяне пошли воевать обок с высшей аристократией.

Кампания в Баварии и Тироле.

Первое сражение при Хёхштадте

Вместе, они быстро выгнали курфюрста из своей страны. В это же время, Вандом топтался перед Трентом, маршал не мог даже и войти в Бреннер и армия его выпала из хода мировой войны с начала июля до середины сентября. Покушение Макса Эммануэля на Тироль кончилось провалом быстрым, полным, унизительным. Французский престиж в Италии рухнул. Теперь всем открылось то, что раньше видел лишь проницательный Виктор Амадей.

Тем не менее, повсюду дела шли всё хуже. В конце июля маркграф, оставив генерала Тюнгена против Таллара на линиях Штольхофена, привёл войска к соединению с армией второго по рангу баденского полководца - графа Штирума, противостоявшего Виллару на Дунае. В августе маркграф перешёл реку и обложил вольный город Аугсбург. Движение это грозило отступлению курфюрста из Тироля, и, одновременно, угрожало Баварии вторжением. Курфюрст, вынужденный повернуться к фронту, язвимый с тыла яростными тирольцами, поспешил домой. Он появился на сцене во главе отлично обученных баварцев, и совершенно переменил положение. Курфюрст сумел успеть в двух местах: он осадил Ратисбон и, с главными силами, соединился с Вилларом против Штирума на Дунае. Штирум перекрывал французам путь с войском в восемнадцать тысяч человек. Он выбрал позицию перед городом Хёхштадт - читатель вновь услышит об этом месте, когда речь пойдёт о кампании следующего года. Виллар и курфюрст перешли Дунай по мосту, прикрытому крепостью Донаувёрт, и пошли на баденцев с превосходящими силами. 20 сентября граф Штирум, попав в два огня, потерпел поражение в жестоком бою под Хёхштадтом, и в беспорядке отступил к Нёрдлингену. Маркграф у Аугсбурга, в свою очередь, оказался отрезан от своих линий, но сумел спастись, перейдя Дунай и отступив в Шварцвальд, к северной оконечности Боденского озера. В конечном счёте, вольный город Аугсбург достался курфюрсту; в руках его оказался и Ратисбон - место заседаний имперского сейма. Исход всех мудрёных маршей и контрмаршей оказался не в пользу имперцев, став для них прискорбной неприятностью. Более того, к активным действиям перешёл Таллар. Он располагал численным преимуществом, но всё же, не решился штурмовать рубеж Штольхофена, а взял в сентябре крепость Старый Бризах, и в октябре обложил Ландау.

Вопреки общему успеху, вражда между Вилларом и курфюрстом обострилась до непереносимости. По мнению маршала, его главный план, нацеленный на саму Вену стал принесён в жертву второстепенным, бессвязным операциям, тем более что одна из них потерпела нелепый провал. Раздор между ним и Максом Эммануэлем принял неустранимый характер. Людовик XIV не усомнился в выборе. Он убрал маршала в угоду союзнику. Он считал курфюрста самым способным правителем среди прочих германских князей, он полагал его армию лучшей. Он видел в союзе с Баварией основу своей германской политики. Он думал, что в следующем году добьётся решительных результатов от баварского союза и при посредстве курфюрста. И он отозвал Виллара в Версаль, послав его усмирять восстание в Севеннах. Место Виллара занял маршал Марсин - теперь он командовал французской армией в Баварии.

Тем временем, Мальборо разместил основные силы армии на зимних квартирах и спешил отъехать в Англию, понукаемый политической ситуацией и настоятельными призывами Годольфина. Он успел принять решение о плацдарме на Мозеле, и получил на то согласие голландцев. Князь Гессен-Касселя, с 22 батальонами и 30 эскадронами вышёл из Кобленца с приказами отбить Трир и Трарбах, и остаться там на зиму. Теперь его повернули на помощь Ландау. Но здесь он потерпел тяжёлую неудачу: в середине ноября, Таллар, получив обильные подкрепления, ударил по князю у Шпирбаха, и погнал его с большим кровопролитием. Бой этот решил судьбу Ландау: город сдался французам в конце ноября.

Шпирбах

Голландцев вполне удовлетворил результат кампании 1703 года. Они отчеканили медаль с королевой Анной на аверсе, а на реверсе изобразили конного Мальборо и нимфу в водоёме: нимфа, украшенная особой короной (такой род короны давали за взятие городов) преподносила герою три ключа. Правдивая надпись гласила: За победу без кровопролития, за взятие Бонна, Уи и Лимбурга.

Легко вообразить, какими отмеренным словами и жестами, с какой потаённой усмешкой и скорбью, Мальборо принял эти местные почести. Он никогда не упускал из виду общего хода войны. Обширная сцена борьбы и соперничества, раскинувшаяся по множеству земель, где решались судьбы едва ли ни всякого народа, оставалась для него единым целым. Ум его мог бы водить всей конфедерацией, а он оставался безвластным актёром на обособленном театре. Три крепости, весь его выигрыш в Нидерландах за год войны при неоспоримом преимуществе. Но что тем временем происходит в Германии? В какие развалины превратилась Австрия? И какие шансы, если Империя падёт, останутся у Союза? В то время как неуступчивые, своевольные, недальновидные голландцы потирали руки, и чеканили медали, Мальборо и Людовик XIV ничуть не обманывались насчёт своих успехов в 1703. Версаль знал, что год стал несчастным для Альянса. Франция пошла на осознанный риск в Нижних странах, чтобы поглубже, поосновательнее укрепиться в Германии с расчётом на дальнейшие завоевания. Что до севера, они успели там настолько, что даже не потеряли Антверпена. Что значили Бонн, Уи и Лимбург перед грядущим, полностью подготовленным уже падением Вены и разрушением монархии Габсбургов? И что тогда станется с голландцами? Кто вспомнит о щенячьих укусах этого английского авантюриста, даже не принца, всего лишь королевского фаворита, сына деревенского сквайра - кто вспомнит о них в 1704 году, когда огромные армии, освободившись после сепаратного мира с Империей, повернут победоносные штыки против Голландии? Пусть он тешится своим новоучреждённым герцогством; пусть его королева безосновательно трепещет от гордости; пусть он играется своими медальками! Грядет год, когда давний, мудрый план и стратегия Великого короля принесут золотой плод - полную победу французских армий на Востоке. А затем и Республика и Англия станут довольствоваться тем, что из милости оставит им хозяин Европы.

Наш генерал видел всё это с той же ясностью, что и враги. Он уехал от голландских обожателей с чувствами глубокой скорби, боязни за общее дело, в сильнейшем отвращении от роли, которую должен был играть. Он знал, что скоротечный час победы без кровопролития станет вероятной прелюдией к кровопролитию без победы. Генеральные Штаты и голландцы-олигархи относились к нему, как добрые господа к незаменимому слуге, без которого дела пошли бы совсем несчастливо, но, тем не менее, как к слуге, за кем нужен постоянный присмотр. Никаких сражений - таким было их правило; и как хорошо действовало это правило! Прославленный герцог, бесстрашный командир, их связь с Альянсом; такой опытный, такой основательный, такой уверенный в себе - самый походящий для них человек. Только бы и впредь удавалось укрощать его воинственные пристрастия, держать его в рамках. И разве они не преуспели за два прошедших года? Разве они не вернули обширные земли и важные крепости? Разве канонада вражеских орудий не откатилась далеко на юг? Разве республика не избавилась от опасности вторжения? Самый тонкий слух не расслышит теперь пушечного грома. Бывалое ли дело, что всё может решиться за три или четыре часа, позволь они отыграть сражение этому человеку - ему, кто не дал ни единого сражения за всю свою жизнь? Они были одинаково благодарны ему за то, что он сделал и за то, что они не разрешали ему делать.

Крепости на Маасе и Рейне, конец 1703.

Но он так часто искушал их, так твёрдо настаивал на своём, так убедительно уговаривал их, и его соображения об общем ходе войны были так мрачны, что, поневоле, у них зародились серьёзные сомнения. Гейнзиус сотоварищи вполне понимали Мальборо. Они ясно увидели в мрачности, с какой он принял их почести, невысказанный укор. Возможно, что, в конечном счёте, он прав в своих опасениях. Падение Австрии станет страшным событием. Как было бы славно прорвать линии и разбить двух маршалов в открытом сражении! Действительно ли позиция у Рамильи так сильна, как утверждают их генералы? И голландцы искали ответа в своих сердцах, провожая исполнительного командующего к пристани.

Глава двенадцатая. Веления королевы. 1703, зима.

В 1703 году терпение Мальборо подверглось небывалому со дней Иова испытанию. Год начался со смерти его единственного сына. На конец года придётся прискорбная размолвка с нежно любимой супругой. Читатель знает, как голландцы вредили кампаниям Мальборо, какие бесконечные досады чинила его подчинённым многоголовая республика. Он возвратился в Англию с облегчением, больной и изнурённый командованием, решившись - что бы затем ни случилось - не возобновлять эту работу, по крайней мере, на прежних условиях. Но и дома его ждали испытания - не менее неприятные и обескураживающие.

Крайние тори, яростно критикуя управление войной, оттеснили вигов в неудобное положение. Виги злились, удержавшись при малой толике государственных должностей, но, тем не менее, с великой лояльностью вотировали военные расходы, и оставались неизменно стойкими сторонниками больших наземных операций, но им нужны были некоторые военные результаты. Без военных побед и солидных приобретений они терпели поношения и насмешки в партийной борьбе. Виги были партией войны. Тори говорили, что это их война. Пагубный посев ядовитыми зернами взошёл глумилось издание высокоцерковников и мы пожинаем континентальную войну. Но ничто не остановит вигов в их стремлении к займам [здесь имеется в виду связь вигов с финансами Сити], и это их честолюбивый голландский король пришёл с моря, чтобы посеять семена войны. Год закончился чередой тяжёлых неудач поражения при Хёхштадте и Шпирбахе, потеря важных укреплённых городов: Аугсбурга, Ратисбона и, главное, Ландау; французы овладели Верхним Рейном и Мозелем, Империя трещала по швам, голландцы ничего не предпринимали, а Мальборо вернулся домой со скудными результатами - так что виги оказались перед необходимостью перемен в партийной платформе.

Многое говорило в пользу их альянса с тройкой - Мальборо, Годольфин, голландцы. Такая комбинация могла бы открыть вигам новый, нетореный путь; но согласится ли Мальборо? Станут, сумеют ли голландцы играть отведённую им роль? Лорды Хунты^[141] - персоны знатные, богатые и могущественные; люди превыше толпы; хозяева партии; знаменитые министры времён короля Вильгельма, врачующие теперь раны и ушибы, полученные при новом правлении; политики, убеждённые в том, что лишь они знают и хранят заветы британского величия и свободы итак, лорды фракции вигов приняли основательное, обдуманное на холодную голову решение. Дружба с Мальборо и Годольфиным окончена. Партия вигов - вся её сила в Общинах, большинство в Лордах; её земельные магнаты, денежные дельцы Сити; весь разномастный богобоязненный люд; все диссентёры; все ораторы, памфлетисты, газетчики - все переносят огонь на новые цели. Парламент и общество пойдут в нападение на правительство, на весь Кабинет в целом. Министры, наименее ангажированные в партийном смысле и, вместе с тем, решительные сторонники войны, попадут под удар наравне с партийными приверженцами и не столь патриотичными коллегами. На Мальборо должны обратиться обвинения в военной некомпетентности. Двое, Мальборо и Годольфин станут обличены в злоумышленной растрате субсидий, в злонамеренном срыве военных планов и, вообще, в вероломном предательстве государственных интересов. Риторика подобного рода, думали виги, далеко превзойдёт все торийские выпады против Мальборо и Годольфина, и отведёт от партии обвинение в том, что именно виги втянули народ в несчастливую войну. Война - дело правое; политический курс верен; король Вильгельм был истинным пророком, но замечательные его начертания отброшены коррумпированными, неспособными, злоумышленными министрами, кто, наживаясь на горьких неудачах, боятся и думать о победе - ведь выигрыш войны положит конец их нечистой власти. План выглядел многообещающе, и вся вигская партия взялась за дело. Итак, теперь уже обе партии принялись осыпать Мальборо и Годольфина безудержными клеветами.

Соответственно, на Мальборо посыпался град вигских речей и памфлетов: его выставляли сторонником Билля о Временном согласии; подозревали в якобитизме; кляли, как стойкого защитника прерогатив королевской власти. Они обвиняли его - его одного - в вялом ходе фландрской кампании; в трате сил нации на бесплодные морские экспедиции. Тори вели атаку почти по тем же пунктам, но с противоположных позиций. Виги злились на то, что Мальборо отказал им во многих государственных должностях; тори - что тот не удалил вигов отовсюду. И обе партии согласно обвиняли его в затягивании войны ради собственных выгод. Раскол Кабинета усугублялся в течение всего года, и стал теперь вопиющим. Ноттингем, государственный секретарь из торийской верхушки, опирался на Джерси и Сеймура; Хеджес энергично отстаивал партийные выгоды и взгляды в правительстве, и, ничуть не стесняясь, науськивал на Мальборо с Годольфиным Рочестера и всю партийную, внепарламентскую массу. Тори не только оппонировали политике двух министров, но непременно выставляли их причиной любой неудачи или затруднения. Отчасти по убеждению, отчасти в путах партийных тенет, они стремились по возможности ограничивать военные усилия Англии на Континенте, и тщились сделать войну непопулярной, ничуть не беспокоясь о возможном последствии - поражении.

Тори пользовались множеством способов, прежде всего жестокими нападками на голландцев. Республике ставили в вину каждое прегрешение против союзнических обязательств, укоряя в задержках с тоннажем или деньгами; в закулисной торговле с врагом; более того: во вмешательстве в военные планы Мальборо - всё шло в дело, доказывая, как опрометчиво поступает Англия, тесно сотрудничая с таким лукавым и себялюбивым партнёром. Тори сеяли рознь между странами, не заботясь о дурных последствиях. Голландия, по их воззрению, должна была сама заботиться об обороне своих границ, а Англия вернуться к естественной, традиционной торийской политике: к захвату колоний, торговле, к необязывающим союзам, к действиям флота, к морским походам. Честолюбие, настаивали они, застит зрение Мальборо, увлекая его к командованию европейскими армиями. Конечно же, намекали они, ему очень выгодно получать большое жалование от голландцев, всякие привилегии и пособия от других союзников в дополнение к английским деньгам за командование но зачем Англия, угождая эгоистичным желаниям какого-то человека, погрязла в материковых делах, тратит жизни граждан, расточает своё богатство, упускает замечательные перспективы в заморских странах? И когда такого рода идеи исходят от коронных министров, можно ли винить нижестоящих в широкой их пропагации?

Годольфин на целое лето лишился всякого душевного равновесия, сопротивляясь нескончаемым попыткам изолировать его от собственной партии и лишить королевской благосклонности. Он многократно взывал к Мальборо, испрашивая дозволения уйти в отставку. А Мальборо пылал сокрытым огнём, гневаясь на голландских уполномоченных и генералов, кто мешали ему при каждом случае, приводили в ничто военные планы, и угрюмо противились сражению - битве, что разрядила бы обстановку и укрепила его авторитет и, тем не менее, сносил всё в молчании, чтобы не дать домашним врагам лишнего повода к опорочиванию союзника. Не подлежит сомнению то, что два великих министра, державших в руках судьбы войны и Великого союза подошли к крайней, невыносимой степени напряжения душевных сил.

Но когда Годольфин и Мальборо отворачивались от яростной междоусобицы и интриг в военной политике Голландии и Англии, им открывалась сцена мрачнейших, худших событий. Для новой кампании Людовик подготовил и вывел на поле восемь отдельных армий, каждая под командованием маршала Франции. Вильруа во Фландрии, Таллар на Рейне, Марсин с курфюрстом на Дунае, Вандом в Пьемонте, его брат, Великий приор в Ломбардии; Ла-Фейяд в Савойе, Виллар в Севеннах и герцог Бервикский в Испании - все они готовились к решающему усилию в наступающем году. Направление грядущего, разящего удара угадывалось безо всяких сомнений. Жертвой должна была стать Империя; призом - Вена. До сих пор Южную Германию обороняли контингенты разных государств Германии на жаловании Морских держав, но дальнейшее продвижение франко-баварцев приводило в действие условия договоров о субсидиях, дозволявших германцы уйти с общего фронта, на защиту родных земель. За поражением Австрии следовал полный крах конфедерации и окончательный триумф Франции. Тем временем, как мы знаем, Генеральные Штаты старались максимально нарастить численность голландских, вспомогательных и английских войск, чтобы оборонять (без сражений) собственные приграничные области, и едва ли помышляли о чём-то большем; а английский парламент, движимый мощными силами, определённо намеревался оставить голландцев наедине с этой задачей.

Мальборо пришёл к определённому и скорбному выводу: союзники потерпят скорое и полное поражение. Остатки конфедерации сепаратно примут условия завоевателя, на Континенте, силою французских штыков, встанет абсолютная католическая монархия галликанского образца; а протестантская Англия, маленькая Англия с шестью миллионами населения, со всей своей торговлей и молодой ещё империей, останется в одиночестве перед яростным, ненасытным соперником невероятной силы.

Но если нельзя предпринять согласованных, общих действий; если даже ему запрещают обнажать меч для полевых сражений; если он должен, для каждого движения, вырываться из цепких рук, под хор крикливых голосов; если единственным уделом его стала безвластная и, тем не менее, ненавистная всем ответственность; если и в таком, жалком положении он остаётся предметом зависти зачем командующему и лорду-казначею их нынешние, тяжелейшие обязанности, тем более что многие алчно зарятся на их офисы? Почему бы не устраниться от этой тяжёлой и тревожной суеты? ^[142] Зачем бороться за привилегированные места главных участников грандиозной катастрофы? Тем более что в затылок дышат нетерпеливые претенденты. Почему бы не дать им по их желаниям? Он и Годольфин сделали всё на пределе способностей. Совесть их была чиста. У каждого из них оставалось своё утешение: фруктовый сад в Холивеле и лошадиные бега в Ньюмаркете. Оба могли выкрикнуть предостережения и удалиться каждый в своё жилище. Нет сомнений, обоих искушал такой исход. Общественные деятели, попавшие в тиски дурных обстоятельств, зачастую угрожают уходом, дабы подправить пошатнувшийся авторитет. Но в этом случае по всем признакам оба изъяснялись чистосердечно, пав духом при исполнении неблагодарного и, казалось, безнадёжного для исполнения долга. Слово галеры начинает часто мелькать в их переписке. Мы живём жизнью галерных рабов^[143] - пишет Годольфин, обращаясь к Харли. В июле Мальборо пишет Хеджесу:^[144] Куда лучше работать веслом на галере, чем иметь дело с теми, кто так эгоистичен, и так легковерен. Не то, чтобы Мальборо испугался задачи ему не доверили исполнить задачу. Не то, чтобы Мальборо стал неспособен к работе. Наоборот; Мальборо, в частности, гневался на то, что его сдерживают - при том, что он в точности знал, что надлежит делать. Дайте мне - так было в его мыслях - свободу рук в военной политике двух только стран, назначивших меня командующим; дайте мне один лишь год сроку, и будьте уверены - я кардинально изменю положение. А вместо этого его одновременно терзали гнев, вынужденное бездействие, поношения и он дошёл до предела выносливости.

Но здесь вдруг выступила королева Анна, решительно встав за победу и величие страны. Она правила каких-то два года, но, кажется, прошло уже много времени со дня радости, с той мимолётной передышки, когда тяжесть калибанова гнёта упала с её плеч, а груз новых обязанностей ещё не успел обременить её новой нелёгкостью. Она чувствовала неудовольствия и гнев, что поднимались вокруг, в кружке тех слуг трона, кого она знала лучше прочих, кому верила не в пример прочим. Она решила собрать их вместе, около себя, для нового дерзания. Королева на время поступилась собственными чувствами - тем, как она думала о вигах и тори; своими искренними и неискоренимыми разногласиями с близким другом и написала Саре письмо - важнейшее, поразительное - встав вровень с королевой Елизаветой и величайшими суверенами Англии.

Виндзор. Суббота.

Мысль о том, что дорогие мне мистер и миссис Фримен, кажется, подумывают об отставке, немало тяготит меня, так что я должна непременно высказаться на этот счёт. Неудивительно, что всякий человек на таких, как ваши, должностях, непременно устаёт от мирских сует, постоянно тревожащих их со всей суматохой и докучливостью; но позвольте и мне сказать - вам стоит хоть как-то считаться с вашим верным другом и бедной страной, что станет руинами, если вы пойдёте на поводу ваших печальных настроений. Что до вашей бедной, несчастливой и верной миссис Морли, она не вынесет этого, и если вы покинете меня, я предприму одно только, последнее дело в этом мире - отрекусь, потому что корона ни к чему, когда не на кого опереться. Сама я никогда не оставлю ни вас, дорогой мой мистер Фримен, ни мистера Монтгомери, но всегда буду неизменно к вашим услугам; и мы, четверо, никогда не разойдёмся, пока беспристрастная смерть не наложит на нас свою длань^[145].

Кокпит поднялся превыше всех соображений.

Каналом, разумеется, стала Сара: она доносила в покои королевы гнев Генерала и скорби Казначея. Королева не отказалась ни от одного из своих убеждений, но, обратившись в вышеприведенном письме к подданным своего ближнего круга, ясно сказала об общей с ними цели и о всемерной им помощи даже и вразрез с её собственными взглядами. Должно быть, она очень устала от бесконечных дискуссий с Сарой о соотносительных достоинствах Вигов и Тори. Её спокойное и неколебимое пристрастие к последним никак не умалилось после многолетних, оживлённых, рассудительных, аргументированных и иногда невыносимых речей той, кто до сих пор оставалась лучшим другом Анны. Но теперь, когда на кону стояла слава Англии, партийная политика и аргументация в её пользу стали для королевы делом второстепенным перед истинной злобой дня. Её благородство и чувство соразмерности стали выражением гения английского народа в час беды.

Сара судя по её письмам того года никак не оценила благородного великодушия королевы. Объятая тем убеждением, что война и политика получат прочную основу лишь при вигах и с отказом от старых взглядов, она обращалась к Анне с прежними лоббистскими речами. Мы не наблюдаем никакого умаления её великого пропагандистского энтузиазма. Но Мальборо воспрянул каждой душевной жилкой. Резонная натура, человек со всегдашним, ровным и сдержанным умонастроением загорелся новым, внутренним пламенем. Теперь он готов был стерпеть всё, и на всё осмелиться; безысходность прошла; он вернулся к прежнему хладнокровию; он изыскивал способ обеспечить победу своей королеве - или погибнуть в таком дерзании.

Он успел домой лишь к 10 ноября, и провёл первые несколько дней в Виндзоре, на церемониях, предшествующих отъезду экспедиции эрцгерцога Карла заочный король Испании отправлялся в Португалию, дабы пробиться по этой стране в обещанное ему королевство. После должных здравниц, извивов красноречия и прощальных речей, эрцгерцог взошёл в Портсмуте на борт Роял Кэтрин; флот кораблей и транспортных судов ушёл в малоперспективное предприятие, а Мальборо получил время для занятий политическими делами.

У вигов был определённый план, касающийся до командования армиями. Мальборо должен уйти. Страна не может более рисковать. Все отлично знали, что после голландских запретов 1703 года герцог твёрдо решил отказаться от командования во всех дальнейших кампаниях. Лидеры вигов связались с Великим Пенсионарием через старого друга короля Вильгельма, Портленда, и поставили перед Гейнзиусом вопрос: нельзя ли передать верховное командование курфюрсту Ганновера, законному наследнику трона Англии? Тем самым, принц, кому полагалось продолжить протестантскую линию английского наследования, и восстановить вигское главенство мог бы стать во главе армий, в том числе английских войск и, когда здоровье королевы пошатнётся, - настаивать на своём законном праве со всем тем преимуществом, что даёт вооружённая сила. Виги надеялись, что Мальборо согласится с предложенной ими кандидатурой нового командующего. В должное время они объявили ему свой план. Лидеры фракции предложили герцогу дать ответ через Сару и мужа дочери, Сандерленда: они хотели бы надеяться, на незамедлительное и безоговорочное согласие Мальборо. Так и вышло, к чрезвычайному изумлению всего вигского круга - Мальборо дал немедленное согласие. Он объявил, что и сам, со всем старанием, готов послужить под началом курфюрста, командуя английским контингентом. Кажется, и сам Мальборо - писал Гейнзиусу Портленд - всецело одобряет этот план: он, верно, испытывает облегчение, и будет рад подчиняться курфюрсту.

Едва ли можно усомниться в том, что Мальборо не лукавил. Он, разумеется, страдал от трений с голландцами, он устал от гомона выразительных укоров, что сыпались на него в Англии, но есть ещё одно объяснение: Мальборо нашёл, что сумеет лучше вести войну не как номинальный командующий, а как начальник штаба под командующим королевской крови. Он искренне и всецело отдался этому плану. И начинание провалилось не по его вине; здесь и снова мы наблюдаем неизмеримую, волшебную глубину натуры Мальборо. Знал ли он во всё это время, что голландцы ни за что не согласятся передать важнейший пост тому принцу германской империи, кто сам предоставил союзникам значительный наёмный контингент? Возможно, Мальборо непререкаемо полагался на то, что вигское предложение не пройдёт, погрязнет в голландской неуступчивости? Мы не знаем ответа. Мы думаем, что на тот момент он достиг предела человеческой выносливости, и едва ли заботился о своей дальнейшей карьере: амбиции его угасли перед злобою дня. Он был готов служить королеве там, где мог бы помочь наилучшим способом.

Голландские власти разбрелись во мнениях. За прошедший год они вполне убедили себя в неминучем, грядущем ужасе обширного внутреннего мятежа против их власти и против продолжения войны. Они знали, как их генералы ненавидят Мальборо. Все их специалисты утверждали, что мнения герцога о войне ложны, не профессиональны. Но чем больше люди, знавшие Мальборо, думали о расставании с ним, тем меньше им нравилась такая перспектива. И отчего же им могла прийтись персона германского принца во главе голландских армий? Они не приняли никакого решения. Опять и снова природный дух противоречия сослужил им добрую службу. Шли бесплодные недели; а потом на пороге встала кампания 1704 года в блистающих доспехах.

Зима явила образец острейшей парламентской и партийной борьбы в самый разгар европейского шторма. Обходительное поведение командующего ничуть не обманывало Ноттингема и его торийских коллег - они знали, что думает о них Мальборо. Они решили бросить все силы ториев на раскол правительства. Итак, они дали намёк - и Мальборо распознал, какое оружие станет пущено в ход. 23 ноября по их наущению или попущению, в Газетт появилось оповещение о скором внесении в парламент нового Билля о Временном согласии. Годольфин и Мальборо узнали о новации лишь из официальной правительственной публикации, а через два дня мистер Бромли, рядовой член парламента, но лидер клириков в Общинах, внёс билль, претендовавший, как мог предположить всякий, на единодушное одобрение духовенством. Билль был немедленно проведён голосами большинства тори при поддержке неприсягателей и якобитских членов Палаты.

В чёрные дни войны, билль этот был и задумывался как клин, нацеленный на раскол Кабинета, как способ рассорить партии и Палаты. Расчёт был сделан и на отлучение Годольфина с Мальборо от их партии и от парламентского большинства; и, вместе с тем, на то, чтобы возбудив в королеве высокоцерковные чувства, устроить раздор между нею и Сарой, с крикливым вигизмом последней. Торийские министры решительно и всемерно проталкивали билль; уверившись в том, что получат контроль над государством и ходом войны, они выказывали открытое презрение к коллегам, поощряя к действиям своих сторонников и адептов. Виги, нонконформисты, финансисты Сити метались между яростью и страхом. Вызов стал ясен всем: пришла пора мерятся силами. Нужно напомнить, что в то время Мальборо воспринимали как умелого военачальника, способного ловко переигрывать французов, брать крепости и отбивать территории способами, неведомыми во времена короля Вильгельма - но этому военачальнику не позволили сыграть ни одного сражения, за ним не числилось исторических заслуг, ему нечем было ответить на глумливую кличку генерал от протекции. Ему не хватало престижа, чтобы встать над схваткой. Что касается безопасности и интересов страны, тори разработали детальную концепцию, военную и политическую, и, вызубрив её со всем тщанием, упрямо полагали, что способны судить обо всём на свете.

Но они не знали того, что происходило между королевой и её доверенными друзьями; они не ведали о том, что Анна решила поступиться личными чувствами ради национальных интересов. Она отнеслась ко второму Биллю о Временном согласии совсем по-другому, нежели к первому. Тогда она приняла предлагавшиеся меры с энтузиазмом. Теперь она находила законопроект неуместным, хотя по сути правильным. На открытии сессии Анна выступила с речью, написанной Мальборо и Годольфиным, но получившей сердечное одобрение королевы, продекларировав искреннее желание видеть моих подданных во всецелом единении и согласии, убеждая сплотиться в опасностях войны. Анна не была слепа к раскольническим расчётам, ставшим причиной агрессивных действий, её встревожили страсти, поднявшиеся среди подданных и в самом близком её окружении. Она разрывалась между собственными глубочайшими религиозными и политическими убеждениями и доверенными друзьями, коим доверила саму себя. Она открыла свои терзания в письме к Саре. В этот раз она не стала принуждать супруга к голосованию против его собственной совести. Она писала:

Чтобы облегчить вам душу, должна сказать: мистера Бромли постигнет разочарование; принц не намерен идти в Палату, когда будет внесён билль о временном согласии. Я полагаю, он совершенно вправе не голосовать за него; в то же время, я столь же хорошего мнения о тех лордах, кто подадут голос за билль; и я бы очень обрадовалась, когда бы его вообще не внесли в палату общин, потому что не хочу никаких поводов для свары, но раз так случилось, раз он прошёл там, для государства будет лучше, если он пройдёт и в палате лордов. Признаюсь, что мне неприятно объясняться с вами на сей предмет, при том, что у вас иные, известные мне воззрения, но раз уж вы дали мне повод, не могу умолчать о том, что не вижу в этом билле ничего похожего на гонения. Вам вольно думать, что так внушил мне лорд Ноттингем, но поручусь - это моё собственное мнение^[146].

Мы видим здесь - и невозможно выразить яснее - состояние её ума, отношения подруг, жестокий характер разразившегося кризиса.

Мальборо и Годолфин повторили прошлогодний тактический приём, теперь с откровеннейшим бесстыдством. Они позаботились о провале билля, не упустив ни единого способа. Они бросили всё своё влияние соглашаясь на тяжкие и долгие последствия - против законопроекта. И в то же время, они голосовали за билль, и когда билль стал отвергнут, подписали протест двадцати трёх торийских пэров в защиту провалившейся новации. Так злоба натолкнулась на обман, так раскол был остановлен жульничеством. И это было правомерное деяние в одних лишь интересах государства, ради безопасности и общественного спокойствия.

Можно вообразить состояние Кабинета наутро после поражения билля. Министры во взаимной злобе ели друг друга глазами поверх стола заседаний. Обе стороны понимали каждый ход этой игры. Торийская партия люто гневалась и печалилась. Они обвиняли Мальборо и Годольфина в обмане однопартийцев, в двурушничестве, лицемерии, совершенно забыв о том, кто нацелился на уничтожение коллег, на выкорчёвывание окружения товарищей по правительству. Они дошли до того, что стали попрекать королеву в стихах и памфлетах. Они сравнивали её с королём Вильгельмом. Они подняли крик Церковь в опасности. Это был последний способ достучаться до её сердца. Но они перестарались. Анну, горячо любившую церковь, возмутила сама мысль о том, что церковь может оказаться в опасности при её правлении. И она отреагировала вопреки расчёту. Она прониклась недовольством к тори, и обрела внутреннюю готовность к тем политическим переменам, какие могли бы сплотить правительство и стали теперь очевидной необходимостью.

Уже весной Мальборо задумался о разрыве с Ноттингемом. 6 апреля он писал Годольфину^[147]:

По моему мнению, если лорд Ноттингем не отойдёт от своего дерзкого поведения и будет по прежнему мешать делу в союзе с сэром Эдвардом Сеймуром и другими, будет куда лучше держаться с ним откровенно, не дозволяя идти и дальше по этому пути; если изгнать его, он лишится своих сегодняшних возможностей, не сможет вредить с прежней силой; и я совсем не думаю, что он сам пожелает расстаться со своим местом.

Снова, 11 июня.

Я очень переживаю после письма от лорда Ноттингема, откуда узнал о дурном обращении, грозящем тем голландским кораблям, что придут этой зимой с опозданием. При том, что я слышу о поведении лорда Ноттингема, скажу, что если бы его удалили от должности, любой мало-мальски подходящий человек, оказавшись на его месте, куда меньше вредил бы королевской службе.

И 14 июня.

... Вы говорите совершенную истину: любая партия, правящая в одиночестве, становится тиранией; боюсь, что правда и в том, что королеве будет очень трудно предотвратить такой исход. По моему мнению, нужно стремиться к справедливости, не гнушаясь никакими средствами, а прочее рассудит Бог. То, что вы говорите о лорде Ноттингеме, касательно парка шокирует, но вполне естественно для этой персоны. Желаю всей душой, чтобы королева отставила его, и чтобы на его месте оказался хороший человек, но, полагаю, сделать это будет очень затруднительно.

И Саре, из того же лагеря у Ханефа.

.. Некоторых из них, по моему мнению, можно было бы и убрать, например 15 [лорд Джерси] и 42 [лорд Ноттингем], но кто займёт их места? Побожусь, что не знаю никого. Согласен с тобой в том, что если королева поговорит с лордом Рочестером так, как указано в твоём письме, тот, верю, станет впредь весьма осторожен; не думаю, что он станет честным, но уж точно боязливым. Конечно же, лорд Рочестер разговаривал со спикером [Харли] на языке, усвоенном теперь всей партией; и если они однажды станут достаточно сильны для того, чтобы предписывать как нужно вести войну, они, к своему удовольствию, обратят в руины Англию и Голландию и, боюсь, поведут дело так, что стяжают поначалу популярность, так что народ опомнится слишком поздно. Голландцы, безусловно, очень медлят с морскими приготовлениями этого года, и я никак их не извиняю, но если это либо иное обстоятельство приведёт к охлаждению между Англией и Голландией, Франция сумеет добиться своего: молю Бога, чтобы я не дожил до этого дня; ведь бедная наша страна окажется тогда несчастнейшей частью всего христианского мира; мы потеряем не только нашу свободу, задавлена будет и наша религия, и джентльмены, способствующие тому сегодня, станут страдать вместе с прочими: французы никого не щадят, став хозяевами.

Он равно негодует на соратников Ноттингема. Мы не должны - пишет он Саре 14 июня - желать смерти кому бы то ни было, но смерть 14 [сэр Эдвард Сеймур] станет небольшой, по моему убеждению, потерей для королевы и нации. 22 июля он пишет Годольфину о Хеджесе:

Если вы сделаете ему одолжение и в этом, и во всём, чего он просит (если то, что говорят мне о нём, правда), королева должна ожидать от него намеренного, тайного, и деятельного препятствования во всех делах; при всём моём глубоком сожалении, боюсь, что так и будет.

С другой стороны, в некоторых его письмах к Саре, встречаются резкие - на грани грубости - отповеди попыткам обратить его к вигам, в особенности, если попытки эти исходят от мужа дочери Мальборо, Сандерленда.

Альдербестен, 11 октября 1703.

Ты, как я уяснил из последнего письма, вывела из некоторых написанных мною слов, и приписываешь мне ложные намерения; да, мне приходилось жаловаться на некоторых тех, кого ты называешь своими друзьями, но не предполагал того, что они должны будут оправдываться, желая переменить моё мнение; они, как и прочие обманываются в тех надеждах, что я стану искать их дружбы: все партии одинаковы. И если я, приняв однажды за правило никогда и никому не причинять никаких неприятностей, успокоил с тех пор мой разум, я, равным образом, не ценю, и не стремлюсь в любимчики ни к кому из них. Ведь в моём сегодняшнем настроении - надеюсь, с божьей помощью, остаться таким навсегда - я считаю обе партии собраниями неразумными и несправедливыми. Меня очень тяготят некоторые из прежних моих ошибок: но я не намерен исправлять их, пустившись в худшее: итак, я не собираюсь жаловаться никому, но постараюсь показать себя миру, как человека, искренне подчинившего все свои дела тому, что почитает благом для своей королевы и страны. Свято верю, что у тебя такое же желание и в этом я спокоен.

Харли, спикер и, в некотором смысле, правительственный надзиратель в парламенте, а значит и фигура Центра в Общинах, говорил о едва ли ни всеобщем порыве коммонеров, поднявшихся против континентальной войны. Даже и Годольфин поддался такому мнению. Мальборо писал: Если обе партии согласно отказываются от войны наступательного характера в этой стране, выскажу уверенное опасение в том, что голландцы не станут слишком полагаться на нашу дружбу. Здесь, Мальборо, с характерной для него сдержанностью, говорит о том, что если английские войска будут отозваны с Континента, голландцы могут пойти на сепаратный мир с Францией.

Однако я не могу уйти от беспокойства; если эта страна рухнет, мы станем беспомощными, а затем 10 [сэр Чарльз Хеджес] сотоварищи преуспеют в том, что доселе казалось едва ли возможным. Есть тысяча причин хранить дружбу с Голландией; ведь если мы спасём их, они должны будут уберечь нас от деспотической власти 19 [Претендента] и 1 [Мидлтона], а этими двумя безраздельно правит 3 [Людовик].

Молю Бога, чтобы Он уберёг от такого исхода меня и мою любимую; но, боюсь, мы не минем беды, если поссоримся с 24 [голландцами].

Он грубо отвечает зятю, Сандерленду - тот, член вигской Хунты, предложил Мальборо поддержку партии в обмен на полноценное участие в правительстве.

... Скажи лорду Сандерленду, что я благодарен ему за письмо, что я надеюсь навсегда остаться в том настроении, что и сейчас: именно, не вверяться ни одной из партий, но делать то, что полагаю лучшим для Англии, а значит с неизбежностью досаждать обеим партиям. Пока я остаюсь при холодном рассудке, мне не о чем беспокоиться; я предпочёл бы быть вовсе без должности, нежели при должности, а значит, не нуждаюсь ни в чьей протекции.

Необходимость реорганизации правительства до начала новой кампании вполне выяснилась за некоторое время до описываемых событий. Вопрос этот наверняка был главным на регулярных - теперь дважды в неделю - встречах Мальборо, Годольфина и Харли. Эпизод с Биллем о Временном согласии только ускорил дело. Ноттингем и люди торийской верхушки впредь не должны были бить по администрации изнутри, с высоких постов в тех же административных структурах. Казалось, королеве будет очень тяжело расстаться со знаменитым и опытным государственным деятелем: она уважала его характер и принципы, разделяла его взгляды на политику и религию. Но после отставки либо увольнения Ноттингема - если бы удалось такого добиться - правительство должно было получить совершенно новое основание. Образовавшуюся брешь мог занять лишь один человек - спикер Харли. Он пользовался доброжелательным отношением многих умеренных членов обеих партий, он, как никто другой, умел влиять на палату общин. Казалось, что при согласии королевы, вполне удастся избавиться от торийских честолюбцев в парламенте и Совете, и составить правительство центра, открыв тем путь к поддержке от вигов. При такой конструкции правительства, можно было бы вотировать военные ассигнования, и, отправив парламент на каникулы, вести кампанию наступающего года. Но в таком направлении до сих пор не было предпринято никаких шагов. Позиция Ноттингема оставалась слишком сильна для лобовой атаки, а Харли, кто чувствовал себя как дома в палате общин, ничуть не стремился к совершенно иным и новым для него обязанностям государственного секретаря. Но характеристические черты новой администрации вполне оформились в соображении триумвирата: тех троих, кто совещались, и согласовывали действия, образовав, де-факто, внутренний Кабинет.

Подобно большинству прочих великих дел, к кризису пришли и отношения Англии с Шотландией. Мы видели, как Мальборо посчитал необходимым разместить английские войска на зимних квартирах с тем расчётом, чтобы они могли погрузиться на корабли в двадцать четыре часа; как он, перед отъездом из Гааги распорядился о том, чтобы при необходимости, королева получила столько войск, сколько ей будет угодно. Эта предосторожность стала предпринята на случай французского вторжения в Шотландию, либо враждебного заявления Шотландии, либо мятежа, либо некоторой совокупности этих бед. На всеобщих выборах в Шотландии летом 1703 года верх взяли оппозиционные партии. Новый, свободный парламент, первый со времени воцарения Вильгельма III заявил о себе в трёх Актах. Первый запрещал любому будущему суверену объявлять войну без согласия парламента Шотландии. Это означало, что если Анна умрёт, Шотландия может выйти из войны. Второй Акт, принятый в защиту протестантизма, утвердил в стране пресвитерианскую церковь, и отверг даже и терпимость к церкви епископальной. Этим двум Актам Анна вынуждена была дать неохотное согласие. Но третий, Акт о Безопасности, объявил о возможном и грядущем разделении престолов. Важнейшая статья постановляла, что когда королева Анна умрёт, шотландский парламент имеет право выбрать наследника престола, обязательно протестанта королевского рода, но выберет не ту персону, которая должна будет воцариться в Англии, а другого человека, если Англия, предварительно, не удовлетворит требований Шотландии о статусе правительства, и о праве ничем не стеснённой и равной торговли.

Безумная сессия завершилась в сентябре, и правительство королевы утеряло всякую возможность контролировать шотландский парламент вплоть до начала его будущих заседаний. К началу 1704 года положение выглядело так: шотландцы предполагали вынудить королеву к подписи под Актом о Безопасности и Актом о Милиции - о создании шотландской армии - поставив согласие королевы условием одобрения бюджетных законопроектов, необходимых для дальнейшего ведения войны. Пока до крайностей не дошло, но при достаточном упорстве шотландцев, дело вполне могло кончиться гражданской войной, где Шотландия выступила бы союзницей Франции. Мрачная перспектива.

Последней внутренней трудностью стал набор в армию. Добровольные методы исчерпали себя, и требуемую договором численность сил на поле можно было обеспечить только принудительным набором в той или иной форме. Так обыкновенно поступал флот. Парламент и морские порты использовали отряды вербовщиков. Тори и Виги были на стороне флота. То было дело обороны острова безо всякого ущерба конституционным правам. Но принудительный набор в армию бередил самые чувствительные нервы внутренней политики. Джон Хемпден сопротивлялся взиманию корабельных денег с графств, не граничащих с морем: подобные, алогичные воззрения глубоко укоренились в национальном сознании. Взятие людей в солдаты против их воли казалось покушением на английскую свободу; совсем по иному - разумеется, как необходимость военного времени - объяснялась и оправдывалась насильственная вербовка в матросы. Тем не менее, армия нуждалась в пополнениях, так что после бесконечных закулисных игр и манипуляций в парламенте, расколотый Кабинет получил должные полномочия у разодранного фракционной борьбой парламента. Решение стало простым. Годные по здоровью безработные, где бы они ни обнаруживались, могли быть схвачены и, после произнесения хорошо знакомой нам формулы, считались зачисленными в армию. И многие из тех, кто обещали поддерживать войну, и проголосовали за принудительный набор, не усовестились использовать непопулярную меру в антиправительственной и антивоенной пропаганде.

Люди, не всецело погрязшие в партийных переживаниях, с тревогою наблюдали, как отягчается внутреннее положение, как надвигается неминуемое возобновление войны на всех фронтах. Харли был не только наилучшим знатоком мнения Общин, но уделял огромное внимание общественным настроениям, тщательно собирая сведения по всей стране. На него работали многие информаторы, люди достойные и проницательные - одним из таких был Даниэль Дефо; другим - Патерсон. И в одном из писем Патерсона мы находим лучшую эпитому сложившегося положения:

Состояние наших дел, дома и за границей, требует решимости иного сорта; полагаю, что власти обязаны действовать с невиданной доселе энергичностью. Два-три наилучших человека обязаны проявить незаурядные мужество и твёрдость, не в пример тому, что делается в стране с самого начала этого правления^[148].

И оборачиваясь среди таких настроений, Мальборо обдумывал стратегическую проблему 1704 года.

Глава тринадцатая. Генезис Бленхейма. 1704, весна.

В войне, объявшей почти весь мир, каждая сторона в каждой кампании оказывалась, что вполне естественно, перед широким выбором решений: каждое из возможных решений сопровождалось веским набором доводов за и против, и каждый план нужно было обдумывать не только с учётом его собственных достоинств, но в связи со всеми прочими планами, в увязке с общим ходом войны. Поразительные результаты похода Мальборо на Дунай поворачивают историков и биографов к единодушному выводу об обособленном характере этого гениального озарения. На деле, решение Мальборо стояло в ряду прочих, не менее смелых ходов через всю доску, безусловно рождавшихся в умах всякого главного из ответственных за ведение войны лиц: при множестве вариантов им оставалось ответить всего на пару вопросов: какой план наилучший, какой удобоисполним? Воистину, то были загадки сфинкса.

Весь 1703 год Австрия умоляла о помощи, и чем затруднительнее становилось состояние Империи, тем громче раздавались мольбы. Главным глашатаем молений стал Вратислав. Император нашёл в нём неутомимого посредника с редким тактом и убедительностью. Вратислав знал, до какого отчаянного положения дошла Империя; он охватывал умом всю картину войны; он тонко понимал политику Лондона и Гааги; он пользовался доверием Мальборо и Гейнзиуса. Он назойливо курсировал между дворцами и штабами союзников, предрекал ужасные последствия, говорил о неизбежности коллапса Габсбургов, просил солдат и денег. В особенности он настаивал на том, что для спасения от поражения и краха, альянс обязан употребить главное усилие кампании 1704 года за пределами Нидерландов. Пользу, по его мнению, могло бы дать удачное наступление англо-голландской армии на Мозеле. Такая операция позволила бы имперским силам под началом баденского маркграфа одержать верх над баварским курфюрстом. Лучшего можно было бы ожидать от наступления на Верхнем Рейне при этом союзные армии сближались до расстояния взаимной поддержки. Наконец, третьим и сильнейшим из его настоятельных предложений стало объединение всех наличных сил против курфюрста: разгром Макса Эммануэля закрывал зияющую прореху, обнажившую сердце Империи. Словом, он высказывал естественные в устах имперского представителя соображения. Но Вратислав сослужил своему господину особо важную службу, обращаясь, прежде всего и настоятельнее всего к Мальборо: он искал в нём опору, поддерживал теснейшую связь, тотчас отметал всякий препон и недопонимание. Евгений в то время глава венского военного совета не обращался к Мальборо с просьбами явиться в Баварию с армией вовсе не потому, что не имел такого желания наоборот, желая этого сильнее всего на свете, он находил баварский поход делом совершенно невозможным. Вратислав лично общался с Мальборо, и вполне понимал, под каким давлением вынужден действовать герцог, но не отчаивался. Он не рисковал ничем, настаивая на лучшем то был вернейший путь добиться хорошего.

Ещё в феврале 1703 года имперский посол настаивал перед Мальборо на отправке вспомогательного корпуса навстречу баварской опасности. Мальборо не противился, но был тогда всецело поглощён великим планом против Антверпена и Остенде, и, надеясь на решительное сражение во Фландрии или Брабанте, улучил у Генеральных Штатов всего лишь двенадцать голландских батальонов.

Командование этими - всё же не очень незначительными - силами поручили доверенному голландскому офицеру, персоне важной для нашей истории. Генерал-лейтенант Гур пользовался добрым расположением Мальборо, между ними установились тесные отношения. Гур разошёлся с маркграфом. Он осуждал его действия в кампании 1703 года. Он критиковал его за долгие и бесполезные марши; кажется, мнение Гура нашло подтверждение в несчастном для маркграфа конце кампании. Недовольство Гура разделили многие из старших союзнических офицеров имперской армии. Маркграф, со своей стороны, жаловался на непослушание австрийских генералов, в особенности сетуя на голландских и саксонских офицеров. Он говорил, что те настолько ценят свои удобства, что выходят на переходы в пижамах^[149]. Как бы то ни было - но некоторые предварительные пояснения определённо необходимы - 12 ноября трения между Гуром и маркграфом привели к кризису. Маркграф приказал Гуру поставить в некоторое маловажное место голландский гарнизон. Гур предъявил инструкцию Генеральных Штатов, запрещавшую дробить голландский контингент на мелкие отряды. Когда голландец стал упорствовать в отказе, маркграф, по праву имперского командующего, потребовал у него шпагу и отправил ослушника под арест. Нетрудно понять, как отнеслись к такому известию голландцы. Они предложили маркграфу отправить Гура назад, в Голландию, не позабыв вернуть вместе с генералом и двенадцать его батальонов. Тем самым, возникли дополнительные затруднения.

Между тем, Вратислав повторно написал Мальборо, предлагая встретить Евгения в декабре в Гааге, и утвердить его в праве командования голландскими войсками. Герцог ловко отклонил неразумное предложение, ограничившись в ответ тем, что самому Евгению, ввиду опасной обстановки, не время ехать в Гаагу, но что сам Мальборо надеется увидеть там Вратислава^[150]. Когда Мальборо в конце кампании приехал в Дюссельдорф на встречу с эрцгерцогом Карлом, там уже ждал Вратислав. Он ещё раз изложил Мальборо своё предложение; герцог слушал с обыкновенным вниманием, поддакивал, но не сказал ничего в ответ. Посол проследовал в Гаагу, и обратился с мольбой к Пенсионарию. Гейнзиус, слишком хорошо зная настроения сограждан, ушёл от предмета разговора. Затем, на некоторый срок, вопрос утерял значимость: всеобщее внимание переключилось на парламентские конфликты, продлившиеся на всё зимнее время, на весь период стоянки армий на квартирах.

Мальборо, разумеется, обдумывал, как станет сражаться в кампании 1704 года если, конечно, не оставит командования. К возвращению домой, в ноябре, он вполне утвердился в мысли, что с него достаточно отвратительного опыта последней кампании в Нидерландах. В этом его решимость была непререкаемой. Впредь он поведёт войска только на Мозель или Верхний Рейн и только в том случае, если голландцы предоставят ему должную свободу военного руководства. На этот случай он успел предпринять некоторые приготовления. Решение Мальборо о размещении на зиму на Мозеле корпусов князя Гессен-Кассельского, с захватом для этого Трарбаха и Трира, сорвалось при исполнении, поскольку по пути на Мозель князя повернули для помощи Ландау, и враг разбил его войска при Шпирбахе. Но уже в этом решении видно приготовление Мальборо к первой фазе кампании 1704 года.

Мы никогда не узнаем, взвешивал ли он тогда шансы кампании на Дунае. Если у него и были такие мысли, он, что возможно, скрывал их от Вратислава: прежде чем предъявить план такой безрассудной смелости, ему предстояло исторгнуть из императора множество условий. Просить было уделом Вратислава; давать - Мальборо. Просить легко, давать трудно, тем более, когда сам не уверен, что посвятишь себя делу, даже и получив на то власть. В конце января, накануне визита в Гаагу, Мальборо он ехал туда для обсуждения планов начавшегося года встретился с Вратиславом. В ту встречу он сказал имперцу: Предполагаю склонить Штаты к решению об осаде Ландау или к диверсии на Мозеле. Я с превеликой радостью пойду туда сам, но голландцы с неохотой одобрят оборону посредством наступления, так что мне, в лучшем случае, удастся получить лишь 45 батальонов и около 60 эскадронов. И если я возьму Ландау, я постараюсь передать маркграфу Бадена как можно больше войск, чтобы он сумел уничтожить баварского курфюрста^[151]. Мальборо уполномочил Вратислава передать эти слова маркграфу, Евгению и, то же, императору. Но он настрого приказал, чтобы к голландцам не просочились и полслова, собираясь говорить с ними сам.

Из этого заявления можно вывести три важных обстоятельства. Во-первых, Мальборо сделал выбор в пользу кампании за пределами Нидерландов; во-вторых, он желал руководить независимой армией (он назвал цифры, в точности соответствующие количеству батальонов и эскадронов на английском жаловании); и, в-третьих, объявил о намерении разгромить курфюрста Макса Эммануэля. Второй пункт самый примечательный. За время правления короля Вильгельма, за годы идущей войны, англо-голландские силы успели слиться в единое целое, так что Мальборо, намереваясь отделить войска на жаловании королевы от войск на содержании Генеральных Штатов, самым вызывающим образом отходит от устоявшегося между двумя союзниками обыкновения. К такому решению его привело описанное выше дурное обращение, обузы, пресекавшие всякую возможность военного успеха. Он хочет получить отдельную армию, чтобы водить её своими приказами и идти лучше бы самому до Ландау. Какими были его дальнейшие намерения - неизвестно; об этом не знали тогда, об этом мы не ведаем и теперь.

Герцог отправился в Гаагу 26 января, в лютую погоду. Зима выпала суровой и ветреной, так что его яхта стала первым за шесть недель судном, осмелившимся выйти в Германское море^[152]. После трёх дней пути он высадился в Роттердаме. В Гааге он нашёл малообещающее состояние дел и мнений. Острое беспокойство о положении императора и Австрии шло об руку с упорным нежеланием помочь делу хотя бы и самой малостью. Пришли известия, что в Брюсселе, до конца февраля, ждут маршала Вильруа. Мальборо пишет Годольфину:

Если он приедет, то, надеюсь, не задержится; магазины наши не будут готовы до начала апреля, так что здешние люди обязали меня вернуться к этому сроку, а пребывание моё в Англии едва ли стоит двойного перехода через моря. Но при моём великом желании побыть с вами и леди Мальборо, я непременно приеду, даже и на один день^[153].

Финансовое положение республики пошатнулось. Две из семи провинций не дали в казну ни гроша. Голландцы отсрочили выплату всех субсидий на вспомогательные германские войска, равно как и на новые, обещанные Савойе. Чтобы покрыть основную сумму военных расходов года, нужно было идти на заём на тяжких условиях. По всем классам шёл прилив пессимистических и пацифистских настроений. В Генеральных Штатах глубоко укоренилось боязливое нежелание отпускать из Нидерландов сколько-нибудь крупные войсковые контингенты. Боязнь эта имела в основе не одну лишь заботу об обороне границ. Роль играло и внутреннее положение. Партийный раскол, пошедший по всем провинциям и городам республики, принял характер прямой угрозы. В каждом жила свежая ещё память о двух де Виттах, растерзанных толпой, обезумевшей от опасности, грозившей стране. Отправка любого крупного контингента в Германию могла стать побуждением к панике и народному восстанию. Внутренняя стабильность и, в не меньшей степени, нужды обороны республики, усвоенные главной партией в Генеральных Штатах, требовали держать и содержать в стране - не отпуская из страны - возможно большую армию.

Нам стоит предположить, что к тому времени Мальборо скрупулёзно изучил методы и возможности военных действий на Мозеле, Верхнем Рейне и даже Дунае, обдумав и выстроив три этих плана в главнейших их элементах. Неблагоприятная обстановка в Гааге вынудила его к чрезвычайной скрытности. Он не скрывал того мнения, что французам нельзя нанести решительного поражения ни в Брабанте, ни во Фландрии, но сам не предлагал никакой альтернативы и даже, на этой стадии, особо не настаивал на Мозеле. Он занял позицию выжидания, когда предложение должны были сделать сами голландцы. Но он, разумеется, предпринял следующие шаги для концентрации на Мозеле. Он приказал генералам ганноверских и цельских войск состоявших на общем жаловании Морских держав, Бюллову и Зомерфельду - они занимали позиции между курфюрстом Баварии и Нюрнбергом - идти на Мозель. Когда граф Гёз заявил протест, говоря об обнажении Нюрнберга, Мальборо пожал плечами, и сказал: Но диверсия на Мозеле проводится в интересах императора и, как вы сказали мне, в ней всё ещё есть потребность. Невозможно тушить пожар везде и одновременно. Император и Австрия должны сами предпринять всё, что в их силах: иначе я ничего не добьюсь^[154]. Его способность манипулировать в уме сонмом различных факторов кажется непостижимой. Нам невозможно сказать, задумал ли он уже тогда поход, решивший судьбу войны, либо не предполагал заходить дальше Мозеля. Так или иначе, даже такое движение встревожило императора и князей Германии, и могло побудить их к действиям, а план кампании на Мозеле можно было подать голландцам в приемлемом для них виде да, некоторые войска отошли, но действуют недалеко от дома.

Мальборо покинул Гаагу для краткого визита в Англию, встревоженный всем тем, что увидел. Он писал Годольфину:

Очень хочу застать первый ветер, чтобы сразу же выйти в море: так мне не терпится встретиться с вами; всё, что можно было сделать в этой стране, сделано, никто здесь не имеет власти, чтобы прийти хоть к какому-то решению; но колёса крутятся волею Господа, и я надеюсь, что с Его помощью мы преуспеем паче все чаяний^[155].

И Саре (20 или 21 февраля):

Я нахожу, что у этой кампании очень плохие перспективы и совершенно пал духом. Пусть Бог располагает; а мне, должно быть, придётся очень нелегко ведь я вёл все прошлые кампании с надеждой, что способен помочь общему делу своею волею, а теперь рассчитываю лишь на счастливую случайность, не имея никаких иных надежд^[156].

Он всегда писал в таком духе в канун своих великих дел. Такие же письма предшествовали Рамильи и Уденарде: уныние на грани отчаяния. Весьма странно, но мы находим Мальборо в оптимистическом настроении перед началом самых неуспешных его предприятий. Объяснить это можно тем, что после большого успеха он предвидел и всячески обдумывал следующие шаги, но в то же время, союзники, полагая, что все опасности остались позади, давали себе послабления и отходили от преданности общему делу. А когда объявлялся новый кризис, ему освобождали руки для разрешения опасной ситуации.

Если ветер установится - так он заканчивает письмо - король Испании, надеюсь, сумеет воспользоваться этим, и я обрету счастье побыть с тобой. Ветер установился, и он отплыл 22-го с первым приливом. Но яхта села на мель и стала прикована к месту отливом. Он прыгнул в маленькую лодку, достиг Брилле, пересел там на борт фрегата Дельфин и отправился домой. Должно быть, переход прошёл без помех, так как он высадился в Грейвзенде уже в восемь вечера и приехал в Лондон ранним утром следующего дня.

К мольбам императора присоединились и германские князья: возглавленные курфюрстом Пфальца, они взывали о помощи для Германии. Приказы Мальборо ганноверским и цельским войскам спускаться по Рейну отдались терзаниями в Империи. Голландцы, глухие к германским увещеваниям и оскорблённые тем, как маркграф обошёлся с генералом Гуром, выпустили непререкаемый приказ: Гур со всеми своими войсками должен вернуться в Кобленц к 15 апреля. Они склонялись к тому мнению, что силы Гура останутся единственными, кому будет дозволено действовать вне Нидерландов, да и то - только на Мозеле. Вратислав, вместе с графом Лешереном - представителем Пфальца - умоляли Мальборо отсрочить отвод ганноверских и целльских войск. Вначале, 29 февраля, он дал отказ. Приказы на марш - ответил Мальборо - уже отданы. В ответ Вратислав потребовал переменить решение, на что, в свою очередь услышал от Мальборо следующее: Я не говорю нет: время покажет. Через две недели он согласился приостановить действие приказа при условии согласия голландцев.

Вратислав встречался с Мальборо едва ли ни ежедневно: он говорил о помощи бедствующему германскому фатерлянду, снова и снова упрашивая Мальборо лично явиться в Вену. Кажется, посол понял, что убеждает герцога пуститься в предприятие, какого тот желает и без внешних понуканий. Он дал ему важное заверение, пообещав, что когда Мальборо явится, император удовлетворит все его пожелания. Ему станут подчиняться маркграф Бадена и прочие имперские командиры. Имперская корона даст ему все полномочия для войны с курфюрстом Баварии. Уничтожение последнего станет единственной задачей кампании. С другой стороны, Вратислав объявил, что если командующий позволит английским войскам выстаивать в обороне на голландской границе, оставив императора, верного союзника Англии, изнемогать под натиском превосходящих вражеских сил, дело не ограничится горьким исходом для одной только Австрии: крах Империи утянет на дно всех. И если Мальборо, из уважения к голландцам, не отойдёт от узких целей их местечкового патриотизма, и не поднимется на высоту положения, на голову его падёт вина перед парламентом Англии, перед всей Европой. Вратислав осаждал Мальборо с такими речами весь март, а Мальборо тем временем применялся к обстоятельствам, не отвергая этих ухаживаний.

Ему нужно было со всей тщательностью и осторожностью прощупать почву. Политика князей Германии представляла в то время странную пестроту неискренней дружбы и ненасытных амбиций. Мы уже писали здесь о мотивах и условиях, побудивших Макса Эммануэля к так называемому предательству; Но что можно сказать о князе Людвиге Баденском, главнокомандующем императора? Он был суверенный правитель. Владения его граничили с Баварией. Курфюрст был его личным другом. Триумф - вполне ожидаемый - французских армий мог вознести Макса Эммануэля на имперский трон. В каком положении окажется тогда маркграф Баденский, главный и злейший в недавнем прошлом оппонент курфюрста на полях сражений? Подобные подозрения могли и не найти подтверждения; но они имели под собой основания и их нельзя было просто отбросить. И Мальборо, прежде чем рисковать армией королевы в походе в глубины Германии, должен был по всякой возможности удостовериться в том, что ему не станут чинить препятствий или вовсе не предадут те генералы, с кем ему придётся действовать. Настроения Фридриха I заслуживали особого внимания. Новое прусское королевство отличалось крайней алчностью. И если Макс Эммануэль мог получить Швабию и многое другое из рук победительницы-Франции, отчего Пруссия не могла положиться на тот же несчастный исход войны и не возжелать Франконии с плодородными равнинами Нюрнберга? Отчего король Пруссии и курфюрст Баварии не могли войти в стороннюю сделку о том, что если Швабия отходит к Баварии, Пруссия забирает Франконию? Возможно, прусский король и баварский курфюрст-отступник уже сейчас действуют по тайному сговору? По договору Фридрих должен был передать Великому союзу восемь тысяч солдат в обмен на признание императором его новой монархии. Теперь, когда наступление франко-баварской армии на Нёрдлинген и Нюрнберг угрожало Франконии, он обеспечил лишь половину от указанной квоты. И как то было прежде, перед кампанией 1703 года тогда Фридрих предложил привести к англо-голландской армии на Маасе или Мозеле восемнадцать тысяч пруссаков на условии, что те станут действовать под независимым командованием так и теперь: прусский король предложил пятнадцать тысяч человек для защиты Франконии на тех же самых условиях. Голландцы - не без весомых причин, мы можем в том не сомневаться - отклонили его предыдущее предложение. Теперь Франконский край вновь испугался спасителя с ухватистыми челюстями и император, разделивший эти опасения, ответил с должной признательностью, что хватит и восьми тысяч солдат^[157]. Но Фридрих до сих пор и более всего желал, чтобы его признал королём величайший из монархов. В Ратисбоне, где - под непрошенной защитой баварских штыков - заседал рейхстаг, дипломаты шептались о том, что Людовик XIV со дня на день признает прусское королевство.

Этот и подобные примеры показывают, как опасно было идти в тенета германских дел. Мальборо отчётливо видел их переменчивый, и, несомненно, грозящий характер. Он служил личным посредником Иакова II, он работал полномочным представителем Вильгельма III, он четверть века обращался в потаённых глубинах европейской политики. Он собирал и просеивал информацию о государствах и князьях Германии наравне со сведениями военной разведки; и одни сведения органически дополняли другие, складываясь в целое. Он должен был с одинаковой тщательностью расчислить возможные движения своих союзников и своего врага; продумать собственные марши, собственное снабжение. Зародыши всяких зол могли стать или не стать определяющими факторами 1704 года в зависимости от того, насколько союзники уверятся или усомнятся в победе Франции. Вслед за утратой надежды на победу над Францией, страх и ненависть к французскому величию переставали связывать союз, а затем Германия и Европа должны были примениться к новому миропорядку, и умные князья готовились к тому уже теперь. Альянс шатался во всех частях хрупкой своей конструкции. Мальборо понимал, что всё непременно обрушится без какой-то новой, мощной опоры. Должен ли он стать этой опорой? Не станет ли, после всех стараний, похоронен под обломками? Не удивительно, что он выслушивал адвокатирующего Вратислава, тщательно взвешивая все обстоятельства средствами своего массивного ума.

21 марта/1 апреля, когда стало известно о недвусмысленном приказе генералу Гуру об отходе, Вратислав заявил яростный протест. Исполнение этого приказа - сказал он - развяжет руки маршалу Таллару, и он сможет, без затруднений, отправить в Баварию новые, крупные подкрепления. Умоляю вас, заявите протест: отвратите Генеральные Штаты от бездумной игры самим существованием Австрии^[158].

В этот раз Мальборо повёл себя по-другому. Он обещал использовать всё своё влияние в Генеральных Штатах на то, чтобы те отменили приказ. Но - сказал он Вратиславу - я смогу добиться лишь устного распоряжения. Прошу вас разделить со мною риск. И Вратислав обещал, что останется на стороне Мальборо, что бы ни случилось.

К возвращению Мальборо в Гаагу в третью неделю апреля, успели случиться две важные вещи. Главные деятели Нидерландов утвердились в той мысли, что некоторая кампания на Мозеле неизбежна, и что они должны принять в ней участие. Во-вторых голландцы не знали об этом Мальборо сумел получить от Венского двора удовлетворительные условия для кампании на Дунае. Руководители Голландии сделали большой шаг вперёд, но не желали никакого продолжения, а Империя подстелила им под ноги ковровую дорожку. Мы не можем сказать, что, главным образом, повлияло на такую подвижку планы Мальборо или сам ход событий. Должно быть, он, к этому времени успел выработать в мельчайших подробностях технику исполнения марша на Дунай и - если он туда доберётся - кампании в Баварии. Он должен был, во-первых, собрать некоторую армию и добиться самостоятельного, не стеснённого голландцами командования; во-вторых, обеспечить защиту Голландии на время своего отсутствия; в-третьих, составить план движения армии вверх по Рейну, по германским государствам; в-четвёртых, предугадать, как ответят его движениям французы; в-пятых, обеспечить для армии, идущей по Германии, припасы, деньги и перевооружение - последнее могло стать необходимым на любой стадии предприятия; в-шестых, как только он войдёт в долину Дуная, армии понадобится новая, природная коммуникация в Германию; и, в-седьмых, составить план разгрома - или оттеснения - курфюрста Баварии. Ни одно из этих дел нельзя было оставить случаю, и, как мы видим по блистательной гладкости исполнения, всё было предусмотрено и приготовлено заранее. Мальборо, как мы знаем, разрабатывал и проводил в жизнь свои планы лишь с очень малой группой сотрудников, он и его скромная личная военная канцелярия обдумывали и согласовывали те мероприятия, что рутинно исполняют теперь генеральные штабы. Но даже и на этой стадии, не успев уладить дела с Генеральными Штатами, он не мог принять решения. Мы, впрочем, мало сомневаемся в том, что впредь он помышлял об одном лишь упреждающем врага походе на Дунай.

Итак, походу должна была предшествовать дискуссия с Генеральными Штатами, но до того ему, разумеется, необходимо было заручиться определёнными полномочиями от королевы и Кабинета. И Вратислав приготовил меморандум на имя королевы Анны от имени императора: ответ - официальный, законно оформленный - должен был дать государственный секретарь от имени Анны. При несчастливом исходе предприятия и дальнейшем судебном преследовании, подобный документ мог бы стать некоторой защитой. Мальборо, Годольфин и Вратислав вместе работали над черновым вариантом меморандума. Это говорит о том, что документ был подан по их наущению, или, по меньшей мере, с негласного согласия - но не был инструментом давления на них, как утверждает Клопп. Депеши Вратислава дают суть их дискуссии. Все трое понимали, что отделение войск королевы от голландских, приведёт вождей республики в крайнее волнение. Они предполагали, что увидят в них нерешительность и отчаяние. Дело могло дойти до крайностей, вплоть до разрыва альянса и сепаратного мира. Вратислав отстаивал ту точку зрения, что Голландия, при её внутриполитическом разброде и недееспособности, решится на выход из союза самое раннее к осени: но Австрия падёт задолго до того, если не получит помощи. Если поход английской армии вглубь Германии принесёт успех, всё уладится само собою; если же нет, терять будет уже нечего. И эта суровая логика стала принята. Мальборо и Годольфин одобрили документ, призвали посла подать меморандум королеве, обещали обсуждение в Кабинете.

Невозможно, чтобы столь напряжённые переговоры между тремя сердечными единомышленниками; тремя людьми, кто поставили на успех общего дела свои жизни и благополучие, велись с закрытыми картами. Определённо, что впредь Годольфин знал о замысле Мальборо. Никто до сих пор не знает, что сказал королеве Мальборо или Сара в рамках данных мужем инструкций; но саму Анну едва ли интересовали стратегические аспекты войны на том или ином театре. Однако и здесь можно говорить с уверенностью королева поняла, что её армия должна идти в очень удалённые местности Европы, чтобы спасти Империю; это то, что она знала, за что добровольно взялась нести ответственность какими бы ни были последствия.

Итак, мы изучили генезис Бленхейма. Читатель увидит, как Вратислав, выйдя за рамки своих инструкций, будет умолять Мальборо; как Мальборо, в какой-то неопределённый до сих пор момент, примет на себя ответственность; как Годольфин разделит с ним эту ответственность; и как королева, веря своим лучшим слугам, отдаст им вожделенные приказы. Архидиакон Кокс пишет, что решение было принято через посредничество принца Евгения, кому он [Мальборо] тайно представил подробный план кампании^[159]. В примечании даётся ссылка на письма от Евгения к Мальборо в бумагах Бленхейма. Мы не нашли ничего подобного в архивах Бленхейма. Наоборот, там обнаружилось длинное послание от Евгения к Мальборо датированное серединой февраля, переданное через Уитворта, английского посла в Вене, где нет и намёка на поход Мальборо в Германию^[160]. Из изложенного выше ясно, что, самое раннее, до середины апреля ни Евгений ни кто бы то ни были в Вене, не могли и надеяться на то, что Вратислав добьётся успеха. И пусть посланник ничего не выдумал, не предъявил никаких идей, не рисковал и не нёс ответственности, он заслужил прочную известность в связи с памятным истории событием своими ясным видением дела и честными стараниями.

***

На Мальборо, раздираемого тревогами и волнениями государственных дел, обрушился неожиданный удар: ему пришлось пройти через мучительное испытание личного свойства. Не станем воздерживаться от публикации нижеследующей, горькой переписки: мы, в определённых пределах, можем восстановить по ней обстоятельства этого эпизода. Обыкновенно жалуются, что душа, человеческие проявления Мальборо почти неизвестны истории. Мы знаем о его юношеских эскападах; его пёструю жизнь в средних летах; но затем он выступает лишь как военачальник, как должностное лицо, как кузнец своей фортуны. Выставленная на общее обозрение вплоть до мельчайших деталей личная жизнь Наполеона, яркий свет, брошенный на личность Фридриха Великого, ничуть не умаляют их величия в глазах современного человека. И по прошествии более двух сотен лет, нет смысла держать под спудом некоторые интимные факты жизни великого человека. Более того, личная психология человеческого существа не отделена от его общественных проявлений, так что одна история будет неполна без другой. Кончина сына потрясла Сару до самых глубин души. Смерть, как сказал один очевидец, разбила не лишь её сердце, но и разум. Она почти тронулась рассудком, вторит другой^[161]. Тем же летом умерла последняя надежда - Сара не смогла выносить другого сына, и погрузилась во скорбь, усугубленную теми глубокими изменениями, что огорчают женщину в климактерическом периоде жизни. За некоторое время до конца года, она убедила себя в неверности Джона, и стала одержима мыслью о какой-то леди - имя последней сокрыто под вуалью лет - с которой амурничал, за которой посылал Мальборо. Из писем явствует, что лорд Сандерленд вредил Мальборо не только в политических делах, но и в семейной жизни. Он о чём-то поговорил с тёщей, расстроив её до череды припадков исступлённого гнева. До того, муж и жена провели короткое и счастливое время в Холливеле; беда пришла, когда настоятельные требования государственной службы вынудили их вернуться в Лондон.

Джон Саре.

Лондон [апрель 1704].

* Когда я привычно клянусь тебе в любви, это не пустые слова. Но, зная тебя, я ясно понимаю, что слова мои ничего для тебя не значат. Я всё же не стану сдерживаться, и повторю тебе сказанное вчера: я никогда в жизни не посылал за ней, и пусть не будет мне счастья ни на том, ни на этом свете, если я лгу. Я был бы счастлив, когда сумел бы доказать тебе, что ни в чём не повинен, но точно знаю что ты никогда не уважала меня: так что не стремлюсь уже к долгой жизни, а как умру, ты, возможно, воздашь мне по справедливости и станешь поминать с нежностью, что, видимо, никак невозможно для тебя теперь, пока я ещё жив. Ты говоришь, что когда я вернулся из Сент-Олбанса, я, чуть ли ни ежечасно, давал ясные доказательства ненависти к тебе, и что я посылал за этой женщиной и что тебе о том известно; чудовищные два утверждения; ведь я никогда, за все долгие годы, не знал от тебя такого счастья и нежности, как за эти последние пять-шесть дней, а если ты, в те же дни, видела признаки моей ненависти, я самый несчастный на свете человек. И, наконец, что до твоих слов об уверенных подозрениях, пусть буду проклят я сам и всё, что мне дорого, если я когда-либо посылал за ней, или имел с ней что-то, или даже покушался иметь.

Мальборо Годольфину.

Пятница, утро.

* Вам ведомо моё нежное отношение к леди Марл.; так что нет нужды объяснять, как я страдаю от её нынешнего ко мне бессердечия. Я собирался увидеть вас этим утром, но, боюсь, что неуместен теперь в любом обществе. И если возможно, я отложу нашу встречу до воскресенья.

Джон Саре

Суббота.

* Пока мы жили душа в душу в Сент-Олбансе, я воображал, что буду так же счастлив всегда и никак не ожидал того, что случилось вслед за нашим отъездом: я и думать не мог, что кто-то сумеет переменить твоё настроение в самую дурную сторону и сделать меня несчастнейшим из людей. [Что] до твоих подозрений обо мне и той женщине, пусть они и сиюминутны, но я никогда не забуду, в каком мнении ты осталась обо мне, какой бранью меня осыпала, как не поверила мне, после всей моей божбы и протестов. Я не спал всю ночь, думая об этом: ты сделала меня навеки несчастным. Мне нечего больше сказать, но это истинная правда, клянусь тебе божьим именем.

Джон Саре.

* Призывая Бога в свидетели, уповая на Его милосердие в Судный день, скажу, что в это, последнее возвращение домой, я исполнился к тебе такой нежностью, что видел всё возможное счастье в спокойной жизни вдвоём с тобою до конца моих дней. Но понимаю с величайшей скорбью, что ты непреклонна в таком скверном мнении обо мне, что мне никогда не придётся и думать о счастье.

И если в оставшееся время ты будешь так добра ко мне, что не покинешь моей постели, обязанная к тому мыслями о наших детях, или иными воспоминаниями о том хорошем, что некогда было между нами, я буду благодарен тебе по гроб жизни и дам тебе самое верное обещание покинуть Англию при первой же оказии, и впредь ты сможешь жить совершенно спокойно, поскольку никогда больше не увидишь меня, ненавистного тебе человека.

Если я не дам себе высказаться со всей искренностью, сердце моё разорвётся, поэтому скажу, что от всей души проклинаю тот час, когда выдал моё бедное дорогое дитя за человека, кто сделал меня несчастнейшим в целом свете^[162].

Оставим эти письма без комментария - нам нечего к ним добавить.

***

Чтобы завершить портрет Мальборо тех дней, нужно познакомить читателя с двумя документами. Первый - отчёт якобитского агента Хука претенденту на титул принца Уэльского от 22 апреля.

За несколько дней до отъезда в Голландию, лорд Черчилль, разыскав меня для беседы, дал мне такое множество обещаний и такие уверения в честности своих намерений, настаивая на том, что желает оплатить давно признанную им задолженность перед вашей семьёй, что я не могу сомневаться в его искренности.

Он видимо поражён тем, что герцог Бервикский отправлен в Испанию, и будет занят в далёкой загранице, и спрашивал меня, как вы могли согласиться на такое. Я ответил, что вы успели написать мне об этом, и что назначение герцога на такой важный пост непременно принесёт замечательную выгоду общим нашим интересам. Я, впрочем, уяснил, что, по его мнению, герцог принёс бы лучшую пользу, оставшись на том театре, где был в прошлом году.

На время его отсутствия, он напутствовал меня приходить к лорду Годольфину, сообщая ему всё, что я получу и сочту важным, для вас и вашей фамилии^[163].

Глупые якобитские писаки и многие английские историки найдут в этом документе дополнительное свидетельство предательского отношения Мальборо к протестантскому престолонаследованию. Здесь, скажут они, он снова заигрывает с Сен-Жерменом, и подтверждает верность королевскому изгнаннику. Но любой человек среднего ума, прочитав отчёт Хука в контексте текущих событий, поймёт, что Мальборо встречался с якобитским агентом лишь затем, чтобы обмануть его и извлечь из него информацию. Он, прилагая чрезвычайные усилия, положил жизнь, честь, состояние, на кон дерзания, в высшей степени враждебного интересам Претендента; и он слал через Хука в Сен-Жермен - а значит, и Людовику XIV - милые, успокаивающие письма, обрывки ни к чему не пригодной информации: обман и туман, обычная обёртка его военных планов. После таких писем французская ставка могла не беспокоиться о дальнейших действиях Мальборо^[164]. При его привычке заботиться о самых малых военных уловках, мы не можем сказать, имел ли какую-то особую важность именно этот манёвр. Но цель его не нуждается в дальнейших разъяснениях. Даже глупейший из якобитов и самый предубеждённый из наших историков способны увидеть, что Мальборо использовал свои умения не против Англии или королевы Анны. Он, кажется, походя выведал то важное обстоятельство, что ценимый и уважаемый им Бервик никак не уклонится от пути в Испанию. Здесь второй аспект сношений Мальборо - главы антиякобитских армий - с якобитами: герцог вёл шпионаж в самых высоких кругах, и мы ещё вернёмся к этому по ходу нашего повествования.

Второй документ - письмо от Мальборо, где полностью раскрыта новая антиправительственная комбинация: план уничтожения правительства королевы Анны ещё до результата только открывшейся кампании. Политическая разведка Мальборо была столь же хороша, как и его военная разведка. Генерал открывает Казначею интригу, грозящую смертельной опасностью правительству. 8 апреля, собираясь сесть на корабль в Гарвиче, Мальборо отсылает Годольфину следующее письмо:

Не могу сойти с места, не ознакомив вас с тем, что было мне сообщено касательно лорда Ноттингема. Спикер сумеет объяснить вам, насколько это может быть правдой. Меня уверили, что он говорит своей партии о том, что королева желает сделать для них всё, что им будет угодно, но вы и я обманываем её; он не сомневается в том, что мы, в ближайшем будущем, отдадим всё дело в руки вигов; и если он не сумеет сделать в Кабинете тех изменений, какие считает совершенно необходимыми для безопасности церкви, он должен будет уйти; он откровенно поговорит с вами и со мной, пока я ещё в Англии; по его мнению, партия, уже на следующей сессии, должна привязать билль о земельном налоге к биллю о временном согласии, с тем расчётом, что билли удасться провести в Лордах лишь таким способом, так как мы будем радеть за них, несмотря на наши склонности. И если это правда, в чём я не сомневаюсь, он, по моему мнению, готовится причинить её величеству весь вред, какой в его силах^[165].

В тот же день он отплыл на очередной раунд войны. С ним отбыли Вратислав; брат - генерал Черчилль; Кадоган, Оркни, многие прочие офицеры и, разумеется, Кардоннел. С ним ушёл флот транспортов с четырьмя пехотными полками и несколькими тысячами пополнения и конвой из линейных кораблей и фрегатов. Должно быть, он в печали прощался с Англией. Сара пришла на берег. Разрыв между ними не успел затянуться. Она отвергла его горячие мольбы. При расставании, она вручила ему письменное, с несколькими мучительными для него местами, изложение своей позиции. Она знала, что супруг отправляется на важнейшее и опаснейшее дело, что дух его подавлен, что он едет на фронты великих сражений, что она может и не дождаться его назад. Как бы то ни было, в нём была вся её жизнь.

Сам Мальборо думал горестные мысли о своей стране и собственных делах. Общественная и политическая обстановка исполнилась страхами и злобой. С каждой стороны сквозили неуверенность и зависть. Торийская партия по-прежнему ярилась на диссентёров. Виги и тори ненавидели друг друга пуще заморского врага. Лорды и Общины остались в горькой размолвке. Шотландия видимо задвигалась, но не в сторону унии с Англией, а к сепаратному миру с Францией, к нейтралитету, что могло привести к единственному исходу - гражданской войне. Кабинетная борьба быстро разгоралась в кризис. Прежний порядок разлетелся на куски, новый пока не успел родиться. Казалось, что шатается и трон королевы. За холодным, мерцающим морем, его ждали все огорчения неуступчивой, мудрёной голландской политики, трещащая по швам конструкция Великого союза, а за всем этим - лишь бы добраться до них! - стояли враги.

Глава четырнадцатая. Обретение армии. 1704, апрель.

Стратегические последствия перехода Баварии на сторону Франции и Испании в 1702 году, удивительно и во многом совпадают с теми, что случились после перехода Турции к Германии и Австрии в 1914. Враги, занимавшие центральную позицию, приобрели державу, располагавшуюся на обходных коммуникациях союзников. Предательство Баварии отсекло от Альянса большую, разбросанную, плохо устроенную, и, тем не менее, необходимую прочим союзникам имперскую громаду подобно тому, как ставшая вражеской Турция отрезала от союзников Россию в Великой Войне. В 1704, изоляция и принуждение к сепаратному миру Австрии в 1704 году виделось смертельным для союзнического дела исходом - равно как и в 1915, при таких же возможных обстоятельствах России. Тогда и недавно, перед теми, кто ответственно заботился о судьбе Британии и её друзей, встали совершенно одинаковые вопросы. Как лучше подать помощь отрезанному союзнику: бороться ли во Фландрии, пытаясь прорвать укреплённые линии, или, сокрушив новоявившегося оппонента быстрым ударом, вполне восстановить внешние связи между странами, объединившимися против Центральных Держав? Тогда и недавно, в обоих исторических эпизодах возникало острое разногласие, усугубляемое трудностями предстоящего, неизбежного и решительного действия. Но есть и важное различие. Союзники, в 1914-м, могли бы - если бы действовали решительно - легко и быстро разгромить Турцию в морской или десантной операции. Но пращуры их в 1704 году могли дотянуться до Баварии лишь в долгом и дерзком походе через всю Европу, между движущимися армиями европейских неприятелей.

Мальборо и Вратислав прибыли в Голландию 21 апреля. С приездом Мальборо - пишет императору Хоффман - управление международными делами перешло из Лондона в Гаагу^[166]. К большому, несвоевременному неудобству они нашли Гейнзиуса в немощи. Ноша гнула его к земле. Уже зимой, он показался английскому наблюдателю совсем не тем Пенсионарием, каким был шесть лет назад^[167]. Теперь он явственно являл признаки умственного и физического истощения. Он отпрянул от решения. Невозможно сказать, знал ли он истинное намерение Мальборо. Определённо, он делал всё, чтобы помочь ему в том, что сам мог понять. Но в истории Альянса открылась новая глава. Военную политику отныне решали Англия и Австрия. И к Генеральным Штатам - колеблющимся, но упрямым - обращались лишь в последнюю очередь.

Фактически, Мальборо взял на себя единоличную и полную ответственность. Герцог нашёл голландцев в плачевном настроении: Штаты решили удерживать все свои силы во Фландрии, поступившись, ради похода на Мозель, только пятнадцатью тысячами солдат и то по большому одолжению, в угоду единству. Прежде всего, Мальборо предупредил депутатов, ответственных за секретные дела, о том, что Людовик XIV откроет кампанию отправкой дополнительного французского корпуса в подкрепление курфюрста Баварии, поэтому им не стоит отзывать те войска на жаловании морских держав, что стоят уже в угрожаемых местах. Тем самым, он - на простейшем вопросе провёл первую пробу сил. Четыре провинции, именно Гельдерланд, Гронинген, Зеландия и Утрехт категорически настаивали на отзыве войск, но Мальборо, при помощи Пенсионария, заручился поддержкой депутатов от Фрисланда и Овэрейссела, и, главное, голосами депутатов от главной провинции - Голландии. За многочасовыми обсуждениями последовало решение: не отзывать войска, стоящие теперь в Германии. То был первый, несомненный успех Мальборо^[168].

Затем герцог приступил к развёртыванию аргументации в пользу обширной кампании на Мозеле. Предложенные пятнадцать тысяч человек ни к чему не годятся, они никак не соразмерны ни с каким планом действий. Нужно сформировать здесь, в Голландии, солидную армию и вверить ему командование. И Мальборо, день за днём, постепенно открывал свои намерения в многословных дебатах. Постепенно его слушатели поняли, что он проводит некоторую вполне оформленную идею. В конце концов, Мальборо заговорил начистоту: он, если появится возможность, пойдёт на сражение с врагом без консультаций с Генеральными Штатами или с полевыми депутатами. По переполненному залу совета пошёл гул несогласия, неудовольствия. Даже и у последнего короля-штатгальтера - объявили зеландцы - не было таких властных полномочий^[169]. Зеландцы дошли до того, что заговорили о сецессии.

Пора было положить конец делу. Вражеские армии выходили в поле на всех театрах. 2 мая Мальборо нанёс решающий удар. Изложив свою точку зрения трём голландским генералам, Оверкерку, Допфу и Гуру - ему работалось с ними лучше, нежели с прочими - он попросил встречи с первыми людьми правительства в доме Великого Пенсионария. И там голландцы увидели совсем другого Мальборо. До сих пор их замечательный временный главнокомандующий всегда склонялся перед окончательным решением голландских правителей. Он часто, долго и настойчиво упрашивал их - так было в 1702 и 1703 - но всегда оставлял за ними последнее слово. В этот день стало по-иному. Мальборо объявил, что намеревается идти на Кобленц со всеми английскими и состоящими на жаловании Англии войсками. Он выложил на стол полученный им прямой приказ королевы в совете - читатель знает, как и в каких обстоятельствах появился этот приказ. Когда министры решили продолжить дискуссию, он оборвал их с высокомерием, тем более действенным, что голландцы никогда не видели от Мальборо подобного обращения. Он пояснил, что имеет на руках прямой приказ королевы, и не допустит ни обсуждений, ни критики. Он уполномочил собравшихся сообщить обо всём Генеральным Штатам.

Той ночью он написал Годольфину:

Гаага, 1 мая.

Сегодня, по совету тех друзей, с кем я советовался здесь, я заявил депутатам Штатов, что решил идти на Мозель и покину этот город в понедельник. После того, как в Генеральных Штатах прозвучали несколько речей, в особенности от зеландцев, о том, как опасно уводить войска так далеко от их границ, мои друзья решили, что я должен прекратить всякие обсуждения в Штатах, но лишь объявить о моём намерении действовать именно так. Я не узнаю до завтра, насколько они довольствуются этим... Не знаю, к какому решению они придут, но уверен, что действовал сегодня к общему благу и к пользе королевской службы, так что не сомневаюсь в одобрении королевы; хотя и очень волнуюсь, взяв на себя такое большое дело. Но если я стану действовать иначе, Империя - а за ней и весь союз - погибнут.

Если до того времени, как я приду в Филиппсбург, французы отправят дополнительные силы курфюрсту Баварии, я без труда дойду до Дуная... Как и во всём, я очень обрадуюсь вашим на этот счёт соображениям^[170].

Здесь, в первый раз в секретной переписке Мальборо появляется упоминание Дуная, что, впрочем, не стало сюрпризом для Годольфина. Собрание Штатов в полном составе прошло на следующий день в гнетущей атмосфере. Депутаты заклинали Мальборо, чтобы тот изложил план в лучших подробностях. Но герцог занял трудноодолимую позицию: он сообщил, что план останется в тайне до согласования с маркграфом Бадена. Ему не с руки распространяться о тактических подробностях до встречи со знаменитым солдатом, на чьей стороне он обязан служить. А затем, когда наступило молчание, Мальборо бросил реплику вопиющей неуместности: Да; и всячески позаботьтесь о необходимых запасах пороха. На этом рухнуло сопротивление депутатов. Что ещё могли они сделать? Голландцам не оставили выбора, кроме кампании на Мозеле - здесь с ними по крайней мере сообразовывались, иначе они оставались наедине с войною. Они получили необходимую встряску. Командующий приехал с твёрдым решением подавить в нидерландской верхушке волю к сопротивлению^[171]. И сдавшись, они, эти - по сути своей - крепкие голландские мужики - дали герцогу самое сердечное благословение и обещали помочь всем, что только будет в их силе. Они решились полагаться на него во всём, что он сочтёт полезным для общего дела, и распорядились о том, чтобы посол Голландии во Франкфурте, д'Алмело, всемерно помогал ему.

Нетрудно понять, что Генеральные Штаты не услышали ни о чём, кроме Мозеля. Мальборо предложил всего лишь поход с армией в Кобленц, подкрепив это предложение аргументами о неминуемом падении Империи и крахе конфедерации. Но если бы к голландцам просочились только полслова о Дунае или даже о Верхнем Рейне, история человечества вполне могла бы принять иной ход. Мальборо распорядился о множестве приготовлений: о припасах для армии, о сосредоточении должных финансовых средств в Кобленце и Франкфурте словом, обо всём, что было необходимо союзникам в их главном предприятии: броске к Мозелю. Многие из его распоряжений не остались втайне. Начав какое-то дело, Мальборо, по своему обыкновению, особо не секретничал. Действуя, он отбрасывал обычные свои скрытность и терпение. Заранее обратившись к королю Пруссии, Мальборо, справляясь о мнении этого суверена и воина, описал контуры мозельской операции и зашёл так далеко, что указал даже места и даты возможных боевых столкновений^[172].

Исторгнув разрешение у голландцев, Мальборо обратился к Вратиславу с тем требованием, чтобы тот, во-первых, добился от императора категорических обещаний о непременной и самой жестокой расправе с мятежными австрийскими подданными. Вторым требованием Мальборо стал приказ маркграфу ... написанный собственной рукой императора, данный именем короля Священной Римской империи чтобы маркграф, отложив все иные планы, действовал с Мальборо против курфюрста. Помимо сказанного, Мальборо попросил прислать к нему принца Евгения. Вратислав принял на себя труд общения с императором. Совершенно необходимо - пишет он императору - чтобы я нашёл поддержку в человеке его усердия и опыта. Более того, по тому, что написал Вратислав, Евгений должен был получить такие полномочия, чтобы удалить или, если до того дойдёт, даже и арестовать маркграфа, если последний заколеблется или станет ненадёжен. Ещё раз, ради Бога, молю ваше величество не терять ни минуты - так пишет этот верный и деятельный посол, от которого теперь зависело исполнение плана - а от исполнения самого плана зависели дальнейшие прочность и величие престола того, кто был повелителем Вратислава.

Мальборо пришёл ко мне, когда я писал эти строки; он объявил, что приносит личный оммаж у ног вашего величества, и уверяет вас в том, что он и вся его армия решительно пойдёт в Империю с тем, чтобы умереть или победить курфюрста. Ведь если не случится последнего, он проиграет для Англии и Голландии всё и навсегда. Тем не менее, он заявил, что если не найдёт на стороне вашего величества искренней решимости расправиться с курфюрстом, ему придётся немедленно уйти вместе со всеми войсками^[173].

На следующий день, 6 мая Вратислав в подобном же тоне оповещает маркграфа о том, что Мальборо готовится к наступлению от Кобленца на юг. Ваша светлость добавляет он может не сомневаться в том, что Мальборо идёт с намерением вести это великое предприятие твёрдой рукой и по собственным словам герцога Дело это решится победой или смертью. Неожиданной силы выражение для сухого и деловитого стиля Мальборо. Он, впрочем, ничуть не утрировал. Пока Мальборо боролся с голландскими депутатами, маркграф успел независимо прийти к весьма схожему мнению. Он написал Вратиславу:

Мы оказались в таком положении, когда, по моему суждению, лучший и полезнейший для нас результат принесёт разгром курфюрста Баварии. И если мы примем такое решение, мы, за два месяца, сумеем объединить армии, и уничтожим его превосходящими силами^[174].

Вратислав, удивлённый и обрадованный этим письмом, помчался в Ётлинген, в ставку маркграфа. Семнадцатого мая он заперся с ним на пять часов. Очевидно, что в согласии маркграфа крылось язвящее жало. Он посчитался с фактами, но включил в установленные условия нелестную словесную конструкцию. Вратислав доложил императору:

В соответствии с его обязательствами перед вашим величеством в этом тяжёлом деле, маркграф готов делать всё, что пойдёт на пользу великому начинанию; он отрицает, с великим негодованием, всякую выгоду для себя, но готов оставить всю честь и выгоду в пользу Мальборо, если от этого выиграет дело вашего величества^[175].

Император, в свою очередь, успел написать Вратиславу 15 мая. Похвалив преданность и такт посла, он пишет следующее:

Вы поступили в особенности хорошо, когда дали лорду Мальборо всяческие уверения в том, что я в настоящее время постоянно и настоятельно забочусь лишь об одном - о том, чтобы курфюрст Баварии непременно расплатился за свой позор и слепоту. До сих пор я вёл себя с ним с предельной мягкостью, в одной лишь надежде на то, что он может исправиться, загладив нанесённые мне дерзости и несправедливости. Но он не только не меняет курса, а наоборот: глумится над моей мягкостью. Соответственно, пришло время, когда ему придётся пострадать от справедливого наказания.

Он согласился отослать к Мальборо принца Евгения.

Это, принятое мною решение, ясно показывает, как я стремлюсь помочь начатому предприятию, мою великую надежду на счастливый исход: ведь я, вопреки всем сегодняшним обстоятельствам, отсылаю от себя и из моего высшего военного совета человека с исключительным для нас значением^[176].

Затем, из письма к Мальборо от 14 мая:

От успеха этого удара зависит общее наше спасение и желанный всем нам исход войны. Отечески беспокоясь за Империю и сообразуясь с принятыми союзническими обязательствами, я не соглашусь ни на какие иные операции на начало этой кампании^[177].

Мальборо не относился к типу сурового и молчаливого воина. Наоборот, он был человек отзывчивый и разговорчивый. И люди усваивали из его лёгких и доброжелательных бесед то, что он хотел им внушить. Вокруг него в Голландии сновали шпионы и посредники. Обе стороны с лёгкостью давали пропуска для перехода через линии фронтов. И многих людей обманывала его вежливая искренность. В те дни, невольным свидетелем его метода стал Эйлсбери. Он пишет, как навестил герцога в Маастрихте, и был приглашён в собственные его апартаменты, куда позже пришли генералы. Не смущаясь моим присутствием, они обсуждали переходы, и мой лорд спрашивал - кто будет ответственным офицером на том или ином марше, по какому расписанию. Он задавал вопросы, есть ли у того или этого хороший повар, так как они обязаны были кормить его ужином в конце перехода, а командующий, такой как он, должен держать хороший стол. И это было отводом глаз - Эйлсбери пишет много лет спустя - для тех, кто полагали, что они пойдут на Мозель, чтобы драться с Францией в четырёх епархиях, хотя, несомненно, готовился поход на Дунай^[178]. Этот эпизод, разумеется, был частью отвода глаз. Эйлсбери хорошо знали, как переносчика слухов с обширными связями. И он стал удобным орудием дезинформации.

Далее мы приводим ряд не публиковавшихся доселе писем, где Мальборо объясняет свои действия собственными словами. Чувства его видны: он собирается в опасное и почти безнадёжное предприятие; письма исполнены безмятежностью, великим смирением пред волею судьбы. Читатель увидит и то, что Сара до сих пор не знала об истинных намерениях супруга, и он постепенно - пядь за пядью - поднимает перед ней занавес над обширной сценой.

Гаага, 25 апреля 1704^[179].

К середине следующей недели я жду курьера от князя Людвига. До этого я не смогу отъехать отсюда. Все здесь чрезвычайно медлят с отправкой тех войск, какие, по моим соображениям, совершенно [необходимы] для спасения Австрии, так что пока я могу лишь чинить им помехи в отзыве тех частей, что уже находятся там. Ты поймёшь из немецких писем, что баварский курфюрст начал устраивать лагерь под Ульмом 15-го этого месяца, и что маршал де Таллар должен был двинуться тем же днём, так что теперь можно ждать новостей с каждой почтой. Молю Бога, чтобы новости оказались не слишком скверными. Я приложу все силы, чтобы прийти к ним со всей возможной подмогой, и совершенно уверен в том, что мы погибнем, если не сумеем взять из этой страны самые лучшие войска. Боюсь, что здесь я не обойдусь без помощи от королевы. С тех пор, как я приехал сюда, мигрени не оставляют меня ни на день; опасаюсь, что я не избавлюсь от них до отъезда в армию. Англичане должны выступить в следующий четверг^[180].

Джон Саре.

Гаага, 25 апреля 1704.

* Ветер так неблагоприятен, что мне не приходится ждать писем. Я должен остаться здесь ещё на неделю, считая от этого дня. Не могу сказать тебе, буду ли я служить в этой стране или в Германии, но если мы не отправим отсюда войска, стране этой придёт конец. При том я вижу в них великое нежелание делиться какими бы то ни было силами, и очень этим обеспокоен; хотел бы я, чтобы страна эта, к моему удовольствию, стала бы действовать себе во благо, но их, как и нас, так разъедает фракционная борьба, что, боюсь, они сильно рискуют самим своим существованием.

Чтобы со мной ни случилось, я всем сердцем желаю тебе счастья.

Судя по всему, слова бумаги, переданной супругу при расставании, язвили совесть Сары. Гордость её всё ещё обуздывает сердечные порывы, но уже не так надёжно, как прежде.

Джон Саре.

Гаага, 29 апреля 1704.

* Сегодня днём получил два твоих из Сент-Олбанса: как я хотел бы и сам оказаться там. В одном письме ты выказала доброе расположение ко мне, заметив, что я, возможно, не совсем тот человек, коего ты описала на бумаге, передав ту бумагу мне в Гарвиче. Должен признаться тебе, что названная бумага ввергла меня в невыразимые раздражение и меланхолию, но я решил ответить на неё один раз и никогда более не упоминать о ней - надеюсь, ответ дошёл до тебя, ведь мне неприятно держать при себе копию собственного завещания...

Здешние по-прежнему желают использовать меня в кампании во Фландрии, но я принял решение идти на Мозель, а оттуда - если потребует служба - в Германию. Английские войска начнут поход в следующую субботу [3 мая]^[181], - а я должен уехать отсюда в понедельник. В следующем письме я смогу определённо сказать тебе, где я буду служить эти летом. Но где бы я ни оказался, ты найдёшь во мне преданного слугу - пусть и со многими недостатками.

Прошу лорда Катса привезти мне две Звезды, я должен носить их на всех своих мундирах, а теперь у меня нет ни одной, и, если это не составит больших затруднений, пусть захватит немного сладостей и ревеню.

Джон Саре.

Гаага, 1 мая 1704.

... Предполагаю уехать отсюда в понедельник [5 мая], затем, по пути, думаю переночевать у моего лорда Альбемарля, так что к субботе [10 мая] вполне успею на Маас, дам обед в армии и останусь там на 2 3 дня: за это время к нам должны присоединиться войска, отряженные на Мозель. Но я не задержусь в тех краях надолго, потому что намерен подняться по реке в Германию, но до времени вынужден держать это в тайне, из тех опасений, что здешние люди воспротивятся, и не позволят уводить их войска так далеко.

Я никогда бы не взялся за такое дело, но понимаю, что если мы, именно теперь, не поможем императору, французы непременно одолеют Австрию. Я прекрасно осознаю, что при неудаче именно меня станут винить те, кто решат, что я обнажил их страну, забрав войска для Германии; но приму это в спокойствии, зная, что сделал наилучший по моему рассуждению выбор; а если мы добьёмся весомого успеха, Империя непременно признает, что именно эти войска принесли ей спасение. Тревожусь и от иных соображений: я не смогу регулярно сообщаться ни с тобой, ни с моими друзьями, как это было до сих пор, пока я оставался в этой стране; но в этом мире нельзя желать всего и сразу. И чтобы ни случилось со мной, верь, молю тебя, в то, что сердце моё всецело принадлежит тебе, и что я радею единственно о благе своей страны.

Нежный привет моим дорогим детям.

Накануне отъезда из Гааги, он получил несказанно обрадовавшее его письмо. Он покорил сердце Сары. Она написала супругу в духе любви и примирения. С Гарвичской бумагой стало навсегда покончено. Она отбросила все упрёки и подозрения. Она желала теперь одного: приехать к нему и быть с ним на фронтах войны.

Джон Саре.

Гаага, 5 мая.

Твоё чудесное письмо от 15-го успело ко мне в последнюю минуту. Оно было вложено в письмо от моего лорда-казначея, посланное по какой-то ошибке в Амстердам. Потеря его стала бы для меня непоправимой: ведь это письмо исполнено такой любви, что я в ответ отдал бы тысячу жизней, когда бы имел их, за то, чтобы сделать тебя счастливой. Прежде чем я сел писать этот ответ, я достал из моего несгораемого ящика то послание, что ты передала мне в Гарвиче, и сжёг его; и если ты решишь покинуть меня, у меня останется та радость, что я смогу часто перечитывать это письмо, а после моей смерти его найдут в моём несгораемом ящике. В эту минуту я люблю тебя сильнее, чем когда бы то ни было. Это письмо сделало меня таким счастливым, что открой я миру свою душу, мы могли бы уйти на покой, и никто не обвинил бы нас в этом. Что до твоего желания выехать ко мне, я был бы чрезвычайно тому рад; письмо твоё так растрогало меня, что ты, думаю, была бы счастливее здесь, нежели там, где ты теперь, хотя мы и не смогли бы видеться часто. Но ты поймёшь из моего предыдущего письма, и из этого, что желание твоё неисполнимо: ведь я иду в Германию, где ты никак не сможешь следовать за мной; но если ты и впредь будешь любить меня так, как любишь сейчас, любая беда обойдёт меня стороной. Нежность твоя даёт мне спокойствие, и, верю, сохранит мою жизнь; ведь до того, как я получил это письмо, я оставался совершенно безразличен ко всему, что может со мною случиться. Я двигаю делом, пускаясь с войсками в Германию, чтобы оставить после себя доброе имя, желая лишь одного внушительной победы. Не премину добавить, что хочу жить долго чтобы быть надолго счастливым с тобою^[182].

Прежде чем мы перейдём к описанию знаменитого похода, нам будет уместно бросить взгляд на внутриполитические дела Англии. Перед отъездом Мальборо окончательно решил разделаться с Ноттингемом: теперь возымело действие письмо, написанное им на сей счёт Годольфину. Ноттингем ничуть не обманывался ни в силе своих оппонентов, ни в том, что Мальборо вполне и точно осведомлён о его планах. Он, без сомнений, знал, что Мальборо с Годольфиным готовы убрать его от власти, и старался опередить их. Сразу же после отъезда Мальборо на Континент, Ноттингем объявил Годольфину, а затем королеве неприкрытый ультиматум. Невозможно, сообщил он, вести впредь дела со смешанным составом министров. Все они должны стать тори или вигами. Если министры будут ториями, он и его друзья составят единую администрацию, и послужат королеве, управляя войной так, как считают верным. Если правительство станет вигским, они перейдут в оппозицию, и будут оппонировать власти всевозможными способами. Королева должна сделать выбор, а ручательством королевского выбора станет так требовал Ноттингем - немедленное отрешение двух вигов: герцогов Сомерсета и Девоншира от должностей и членства в Тайном совете. Если эта просьба не будет удовлетворена, он подаст в отставку.

Когда министр, возглавляющий большинство Общин, начинает говорить таким языком, страна непременно обрушивается в политический кризис. Но Ноттингем просчитался относительно Анны. Королева симпатизировала государственным и религиозным принципам Ноттингема, но тот как и Рочестер годом раньше переоценил значение подобных симпатий; он слишком положился на королевские любовь и уважение к собственной персоне. Он не сумел понять, что Анна, превыше остального, желает военной победы Англии и что ради такого результата, она готова поступиться самыми сокровенными убеждениями. Ноттингем не сумел понять даже и того, что он в глазах королевы всего лишь вельможа, высокий чиновник, но совсем не чета мистеру Фримену, миссис Фримен, мистеру Монтгомери. Более того, вызывающие действия Ноттингема, и поведение его партии, осмелившейся на прямую критику в адрес королевы, мало-помалу но с основательным результатом возбудили в королеве вражду, ущемили её гордость, утвердили в чувстве долга перед страной, в верности к своему генералу и его армии, отправлявшейся в далёкий поход. Затем, мы с основанием можем предположить, что Мальборо, Годольфин и спикер Харли разработали хорошо согласованный план действий, и знали, в чём и насколько могут полагаться на королеву.

Когда Ноттингем пообещал уволиться, королева пожелала, чтобы он, повременив, заново обдумал свои намерения. Но через несколько дней постов вдруг лишились не вигские герцоги Сомерсет и Девоншир - а два министра-тори, тесные сподвижники Ноттингема: сэр Эдвард Сеймур и граф Джерси. Оба тотчас вознегодовали, и принялись надуваться в обидах перед своей ошарашенной партией. Нам осталось забавное письмо, где королева оповещает Сару о своём решении. Грамматика письма разнородна, стиль претендует на отстранённость, автор притворяется анонимом, но написанные давным-давно строки дошли до нас в прежней силе и значении.

Кенсингтон, утро четверга.

Я только что приехала сюда, чтобы немного побыть на воздухе и в покое. И некоторая очень вхожая персона сказала мне, что королева послала лорду Джерси и сэру Эдварду Сеймуру послание, которое им не понравится. Верю, что это убедит миссис Фримен в том, что я никогда не питала пристрастия ни к одному из этих людей; будь иначе, такого бы никогда не случилось. И вскоре произойдёт кое-что в том же духе, что никак не огорчит миссис Фримен^[183].

Действительно, чуть ли ни немедленно случилось то, что никак не огорчило миссис Фримен. Бесцеремонное увольнение двоих друзей так напугало Ноттингема, что тот, кажется, решил на неопределённое время повременить с собственной отставкой. Но настроение торийской партии не оставило ему выбора. Он повторил просьбу об увольнении и стал немедленно вышвырнут за дверь. Официально, Тори не ушли в оппозицию. Очень скоро выяснилось, что значительная часть депутатов-тори совсем не желают действовать вместе с группой непримиримых в самый разгар военных действий. И тори такого настроения объединились около спикера; в недолгом времени между ними и остальной партией возникло отчуждение. Стало понятно, что после отставки Ноттингема новая система найдёт основание в Харли и в умеренных тори, или пресмыкающихся - такое невежливое прозвище им дали истинные английские джентльмены.

Должно быть, Мальборо, ещё до отъезда из Англии, пришёл к отличному взаимопониманию с Харли, так что сразу же пожелал назначить спикера на освободившееся место государственного секретаря, настаивая на том перед Годольфиным. Новая сила Общин писал он - сосредоточилась вокруг Харли. Замену Ноттингема следует провести безотлагательно. Любое промедление станет не лишь нежелательным, но пагубным. Конструкцию английской политики нужно выстроить как можно прочнее, с учётом тех нагрузок, что лягут на неё в скором времени. После всего, что вы рассказали Мальборо пишет Годольфину из Ворста, 7 мая считаю само собой разумеющимся, что получу со следующей почтой новость об увольнении Ноттингема, а значит должен просить вас о том, чтобы вы немедленно назначили 46 [Харли], не принимая никаких от него отговорок.

С самого начала, Харли не зашёл бы так далеко в этом серьёзном деле, если не понимал бы его логического завершения. Тем не менее, он продемонстрировал приличествующую робость, и даже нерасположение к одной из больших государственных печатей. Жалкие его потуги были отметены, и, 18 мая, он добавил должностные дела старшего госсекретаря к прежним, важнейшим для будущего страны обязанностям спикера палаты общин. В реконструированное министерство вошли различные второстепенные пресмыкающиеся и некоторые из вигов. Среди первых самым примечательным человеком оказался Генри Сент-Джон. Он сделал первый скачок к известности как беспощадный борец за Билль о Временном согласии. Он, с красноречием непревзойдённым ни тогда, ни, скорее всего, в дальнейшем, выразил сокровенные чаяния и непомерные притязания торийских высокоцерковников. На втором шаге он втёрся в доверие к Харли. На третьем ему удалось завоевать уважительное, почти восхищённое отношение со стороны Мальборо. Теперь этот блистательный человек быстро восходил к вершине. Билль о Временном согласии более не волновал его. Наоборот, он с расторопностью сменил в кресле военного министра Блэтуэйта, чиновника-ветерана кого мы, в последний раз, видели на этих страницах в главе о событиях 1688 года и в той же должности. И пусть шокированные его прыткостью ортодоксальные тори сочли слишком мягким даже и термин пресмыкающийся: молодой Сент-Джон подпал под обаяние государственной должности; он трепетал, взяв в руки управление военной машиной, и в упоении от того, что стал соратником великого военачальника, принялся добровольно прославлять его при дворе всем угодливым волшебством своих языка и пера.

Так стало сконструировано новое, национальное министерство, где нашли места и виги и тори. Но торийская масса, среди которой преобладало духовенство страны, выстроилась для боя с правительством, целя, главным образом, в Мальборо и Годольфина, в то время как виги, с их парламентским меньшинством, не могли обуздать противную партию. Новое министерство не имело большинства в Общинах. Но парламент вотировал годичное содержание армии, так что пора было объявить перерыв в заседаниях, положившись в остальном на время: война будет проиграна или выиграна ещё до начала новой сессии.

Стоит отметить реакцию Сары на наступившие перемены. Мнения её отличались непогрешимой логикой, и были, должно быть, верны. Она полагала, что любая компромиссная коалиция, пусть и названная Национальной неуместна в такие тяжёлые времена. Одно лишь непреклонное правительство, основанное на однопартийном фундаменте, могло, с её точки зрения, принудить страну к порядку и послушанию, и обеспечить общий успех за границей. Она понимала перспективу так же, как Ноттингем, но с одним различием: по мнению Сары, около королевы должны были стоять только виги и два её великих министра. С глубоким инстинктом, говорящим в женщине, когда дело касается любимого человека, она, во многих письмах, повторяла своему лорду, что Харли и Сент-Джон - ненадёжные друзья, кто, в конечном счёте, предадут его. Она говорила, что он, ради этих пресмыкающихся, отринул полноценную, мощную, организованную поддержку вигов, помощь этой великой партии, защитницы протестантизма, заядлого врага Франции. Она укоряла Мальборо за полумеры. Но Сара решала без королевы; а та, возможно, начала уже решать без Сары.

Глава пятнадцатая. Поход на Дунай. 1704, май.

В анналах британской армии не найти эпизода доблестнее похода Мальборо на Дунай от Северного моря. Обдуманная стратегия; умелое, скрытное исполнение; и итог - блистательная победа, увенчавшая замысел всё это ставит дунайский поход в ряд наилучших образцов военного искусства. Но слава, прежде всего и ярче всего сияет над мужем, кто сумел решить дело одним лишь собственным военным дарованием. В главном дерзании своей карьеры Мальборо показал беспримерные качества: ни один капитан спасательного судна не кидался вперёд, на спасение гибнущего корабля с большим самоотречением во имя долга; ни Вольф у Квебека, ни Нельсон у Трафальгара не пламенели столь же безоглядной любовью к отечеству. Дотошные расчёты, военные и политические, показывали Мальборо одни лишь последствия многих и многих опасностей, но предотвратить их не помогала никакая предусмотрительность. Храбрая армия двинулась с герцогом на дело, рискованное для жизни и чести каждого; но лишь один среди всех, сам Мальборо, нёс бремя ответственности. Его люди шли в поход, повинуясь, естественным образом, законным правителям, в то время как Мальборо убеждал, обманывал, игнорировал тех же правителей ради их собственного спасения.

Мальборо стал протектором обширного союза, персоной, постоянно ответственной за общее дело и всеобщее освобождение. Он не мог уйти в отставку. Он не мог бежать. Он мог бы уйти к мирной и тихой жизни, лёгкой и обеспеченной; стать одним из ярких политических деятелей своего времени; жить интересной и разнообразной жизнью английского герцога - а в те дни герцог был герцогом: да что там, жить счастливо с Сарой, в доме: он успел выстроить его, и продолжал строить, в Холивеле, среди детейи и внуков - и он отложил на будущее все эти искушения судьбы. Что двигало им? Амбиции? Определённо; но не в обычном смысле. Он успел получить все материальные выгоды. Он был лишь подчинённый, слуга престола, патрициата, палаты общин. Возможно, он был величайшим из слуг. Он не мог стать никем иным. На Континенте возникали и рассыпались монархии. Возможно, многие из них обязаны восхождением - или падением - его мечу. Но лавры Наполеона - и последующие, изрядно обесцененные достижения подобного рода - были не для него. Он трудился ради одной Англии, ради тех законов Англии, что назывались свободами, ради протестантской веры, и, постоянно, стоял позади, в тени той фигуры, что была для него полумистическим символом и в остальном нежно лелеемым другом - в тени королевы. Но ему хватало этих мотивов. Он откликался на них, и действовал, чего бы это ему ни стоило, навлекая на себя тревоги и беды. Цели его бесстрастны. Страница в истории, уголок в Валгалле, удовлетворение от того, что он хорошо использовал данные Богом дарования: он не ждал большей награды за мало кем превзойдённые в истории душевные и умственные труды, исполненные с замечательными энергией и прозорливостью.

Мальборо принял на себя главнейшее из человеческих долженствований ответственность собственника. Война стала его войной. Он стал осью колеса. Он стал человеком долга. Он принял обязательства. Он стал душеприказчиком Вильгельма. Он обязался верно исполнить королевское завещание. Он должен был привести дело к прочному успеху. Теперь это были его обязанности. Все надутые глупой спесью парламентарии, ревнивые князья, ненасытные генералы, озлобленные политиканы, оказались так он понимал дело на его попечении. Он, один он, знал путь, уводящий этих людей из дрязг и несчастий; он взял на себя долг привести их к спасению - силой или хитростью.

***

Препятствия на пути его начинания казались едва ли ни неодолимыми, а шансы на успех не поддавались никакому учёту, но Мальборо, катящий теперь в карете на восток, был бодр духом, как никогда прежде. Он заполучил армию, он вырвал её из голландских пут. Британский парламент ушёл на каникулы. С каждым оборотом колёс он отдалялся от Англии с её политическими склоками и от Голландии с её беспочвенными страхами. Голоса торийских поносителей, бесконечные прения в военных советах, изнурительные задабривания магнатов Лондона и Гааги, манипуляции в марионеточных, тугодумных, расколотых на фракции депутатских собраниях - всё осталось позади. Он, наконец-то, мог собственнолично командовать войсками. В Англии остались враги, умножившиеся после удаления крайних тори; в Лондоне - слабое правительство: несомненно слабое, но, наконец, единое, с вразумительным курсом. Государственный казначей устоял, и не даст себя в обиду до осени но уже летом дело решится на бранном поле и ход войны, сама судьба Англии примут тот или иной оборот. Если он не добьётся решительной победы, если - со зримой весомостью для всеобщего мнения не сумеет разгромить одну из главных французских армий, будет потеряно всё и навсегда. Но Мальборо знал себя, знал своих людей, и всей душой, с нетерпением желал грядущего испытания. Более того: теперь, когда меч был в его руке, когда он искал сражения, с души его спала прежняя тяжесть он помирился с Сарой. Один разящий удар спасёт дело союзников, а потом домашняя, тихая жизнь и доброе имя, оставленное потомкам. Так он мечтал, пока карета громыхала по дорогам, к роскошному фамильному поместью Кеппеля он проведёт там свой первый ночлег по дороге к армии, на пути к Маасу.

Мальборо Годольфину

Рурмонд, 9 мая 1704.

* Сегодня утром в Гаагу уходит почта и я, как и при всякой возможности, сообщаю вам, где теперь нахожусь. Прежде я писал и из Неймегена, но сильно сомневаюсь, что то письмо когда-либо дойдёт до вас. В город только что пришли трое дезертиров. Они говорят, что на сегодняшний день французская армия стоит лагерем у Тонгерена, но я им не верю. Я думаю попасть к нашей армии сегодня, в 2 часа дня, и останусь там до середины следующей недели, ожидая англичан - они не успеют дойти сюда до понедельника, и я полагаю соединиться с ними на четвёртый день их марша отсюда...

Мальборо Годольфину

Маастрихт, 11 мая 1704.

Приехал в город вчера, сегодняшний день провёл за осмотром армии [Оверкерка]; сейчас в ней только 44 батальона и 80 эскадронов, но через четыре-пять дней будет уже 51 батальон и 92 эскадрона, то есть больше чем у французов, успевших послать часть сил на Мозель; и когда они уверятся в том, что англичане идут на Кобленц - а они узнают об этом в пятницу, то есть в тот день, когда я собираюсь оставить здешнюю армию - они, в чём я совершенно уверен, отошлют от себя ещё один деташмент, что позволит здешним войскам действовать наступательным образом. Чтобы письма надёжнее доходили до меня после пятнадцатого мая, шлите их мистеру Давенанту во Франкфурт, он всегда будет знать, как переслать их мне. На этом закончу: я успел отвыкнуть от седла, так что очень устал.

Джон Саре

Маастрихт, 14 мая 1704.

* Я не упускал ни одной возможности, и при каждой оказии посылал тебе письмо через Гаагу, так что ты можешь получить два или три письма с одной почтой, а с иной - ни одного; но, прошу тебя, быть ко мне милосердной, понимая, что виною тому не моё невнимание, а плохие обстоятельства. Но когда я зайду дальше в Германию, надеюсь распорядиться так, что мои письма и твои тоже будут ходить регулярно.

С утра к нам во множестве идут дезертиры; вчера французы вышли из-за укреплений и, со слов дезертиров, по их армии ходят всеобщие толки о том, что когда англичане уйдут, французы атакуют оставшиеся здесь войска. Но я думаю, что истинный их план в том, чтобы держать в тревоге здешних людей, отослав, тем временем, значительную часть своей армии в Германию, так как если они дадут мне десять дней форы, они придут туда слишком поздно.

У меня остаётся так мало времени для личных дел, что я не успеваю написать моим дорогим детям, но сердечно уверяю их в том, что остаюсь им самым любящим отцом. Я должен остаться здесь до пятницы, и надеюсь получить письма от тебя с завтрашней почтой: я не имел из Англии ничего после 21 числа прошлого месяца. Должен заканчивать, я снова сажусь в седло, чтобы узнать больше о неприятеле. Обязательно напишу тебе завтрашним вечером, а до тех пор до свидания, моя дорогая.

Мальборо Годольфину.

Маастрихт, 14 мая 1704.

* До сего дня я должен был бы дать вам отчёт о договорённостях с Пенсионарием, касательно резерва в пять-шесть тысяч к концу лета, но не стал этого делать, так как вы, уверен, отлично понимаете, насколько вопрос этот зависит от нашего будущего успеха; мне нужны слишком много солдат в Германии, чтобы я смог передать им хоть что-то оттуда в резерв, до моего возвращения. Вчера маршал Вильруа начал устраивать лагерь в одной лиге от нас, на ближней к нам границе Тинена. Здешняя [Оверкерка] армия намерена оставаться в лагере до тех пор, пока сможет пользоваться сухим фуражом, то есть ещё на десять дней, а до этого срока, в чём мы здесь не сомневаемся, французы успеют отправить от себя все войска, назначенные ими на Мозель. В пятницу я собираюсь присоединиться к английским войскам на марше, успев до того сделать все распоряжения генералам здешней армии; любопытство понуждает меня остаться здесь на два дня, и понаблюдать за тем, что будет делать господин Вильруа, но дольше я задерживаться не смогу. Я не получал писем из Англии с 21 числа прошлого месяца и, боюсь, мне не стоит ожидать регулярной почты, пока не окажусь около Франкфурта.

Только что прибыл отряд с известиями: они видели французов, размечавших лагерь у Монтиньяка, так что враг вышел за пределы своих линий. Мы, впрочем, думаем, что они до сих пор не довершили полного сосредоточения, поскольку вчерашним утром двор короля Франции стоял в Лёвене.

Джон Саре.

Маастрихт, 15 мая 1704.

* Сегодняшним днём надеялся получить твои письма, но пришла лишь голландская корреспонденция, ничего из Англии. Я выезжаю отсюда завтра, и надеюсь через десять дней быть в Кобленце^[184], где, верю, ждёт меня счастье в виде нескольких твоих писем. Следующий раз напишу из Кёльна. Французы до сих пор не отправили войск в Германию; но, уверен, сделают это через несколько дней после того, как узнают, о моём отъезде. Делюсь с тобою этим, ибо льщу себе той надеждой, что ты разделяешь предмет великой моей заботы, то есть волнуешься о французском деташменте для Германии: мой успех в том месте, куда я направляюсь, всецело зависит от того, какие силы они отправят отсюда. Любовь твоя так подняла мой дух, что если германцы - пока я не успею на место - сумеют удержать французов от передачи дополнительных сил баварскому курфюрсту, мы, несомненно, и с помощью божией, добьёмся отличного успеха: ведь я взял с собой очень хорошие войска, и они сделают всё, что потребуется; у меня есть множество причин для того, чтобы желать всей душою самого лучшего успеха, но первая из этих причин та, что затем я проведу остаток дней с тобой, моё сердце.

Мальборо Годольфину.

Маастрихт, 15 мая 1704 года.

* Пришли те новости, что маршал Вильруа назвал полки, назначенные им на Мозель общим числом в 15 000^[185] человек. Если они не пошлют большего, и если не случится неудач в Германии, прежде чем я дойду до Дуная, я надеюсь на успех...

Людовик XIV приготовился возобновить военные действия на всех восьми фронтах. Король и его маршалы на севере и востоке нисколько не сомневались, в том, что полностью перехватили инициативу и, с января по март, при общем, замечательном настроении совместно выбирали направления ударов, готовились к вторжению в те и иные регионы, планировали осады той и иной крепости. Они с удовольствием озирали достижения 1703 года. Трир и Трарбах, города перешедшие во французские руки, дали Людовику контроль над Мозелем. Добытый оружием город Ландау закрепил за французами Верхний Рейн. Завоёванные Кель и Старый Бризах открыли им удобные ворота в Германию. Итак, французы выбирали из множества альтернатив.

Маршалы Вильруа, Таллар и Марсин обменивались длиннейшими письмами друг с другом и с Шамильяром военным министром Франции; время от времени в их переписку вмешивались столь же пространные письма короля. Рекордно многословное письмо принадлежит перу Таллара. Он написал его легким, обходительным слогом, по всем правилам этикета, обиходным между джентльменами старого режима, но в строго официальном тоне ведь адресатом маршала был первый из джентльменов и первый среди королей: итак, маршал и король в добром согласии толкуют о плане будущих операций. Какая жалость, что в те дни обмен письмами шёл с чрезвычайной непоспешностью; но когда контроль над всеми великими делами сосредотачивается в руках одного человека, этому одному нужно время для спокойного размышления. Бесспорно, что Максу Эммануэлю нужны подкрепления. Армия Марсина уже год не получает ни солдат, ни лошадей. Им нужно обильное пополнение всякого рода, в особенности оружейники с запасными кремнями и прочим, для ремонта мушкетов, и со всякими техническими запасами. Маршал и Макс Эммануэль уверены, что, пополнив силы, сумеют ранней весной атаковать Нёрдлинген и Нюрнберг, обеспечив, тем самым, базу для наступления, а наступление, в конечном счёте, приведёт их к Вене. Вильруа по общему решению остаётся в обороне, в Нижних странах, а Таллар и Марсин с курфюрстом наступают в Германии: первый нисходящим движением с Верхнего Рейна, вторые по Дунаю. Для итальянского театра в силе остаётся прежний план: Вандом, Великий Приор (брат Вандома) и Ла Фейад начнут, одновременно с началом наступления в Германии сильный, комбинированный натиск против савойского герцога. Но в первую очередь следовало подать подкрепление Марсину и курфюрсту. Дело поручили маршалу Таллару.

Контроль французов над Верхним Рейном

Таллар проводит подкрепления в Баварию

Итак, кампания получила начало на юге. Баварский курфюрст и маршал Марсин оборудовали сильный, укреплённый лагерь по обеим сторонам Дуная, оседлав реку ниже Ульма. Там, в почти сплошном кольце бастионов и воды обосновалась франко-баварская армия в сорок тысяч человек некоторый остов из обескровленных частей, костяк, готовый обрасти мясом куда больших сил. На первой стадии генерального французского плана армию эту предполагалось нарастить до должной численности. С этой целью маршал Таллар собрал в Страсбурге подкрепление в десять тысяч человек. Согласно принятым решениям, он должен был провести эти войска через Шварцвальд к Ульму, прикрывая марш собственной армией в восемнадцать тысяч человек, а курфюрст встречал их на пути с подобающими силами и запасами. Соответственно, 4 мая, курфюрст и Марсин, оставив четырнадцать тысяч человек в Ульме, вышли в западном направлении с тридцатитысячным корпусом и огромным тележным обозом, предполагая встретить Таллара с подкреплениями у Филлингена. Армия маркграфа, князя Людвига Баденского, растянувшаяся по Верхнему Рейну главным образом по Штольхофенским линиям - насчитывала равное число солдат, тридцать тысяч; второй после маркграфа баденский командир граф Штирум, с десятью тысячами сторожил курфюрста около Ульма. Штирум увидел свой шанс он, несмотря на численное меньшинство, мог ударить по курфюрсту, пока тот тащился на запад, обременённый тяжёлым обозом. Но маркграф, желая вести бой с большей уверенностью, запретил Штируму драться в одиночку и вышел к нему из Штольхофена, взяв с Линий две трети своих сил. Баденцы соединились 19 мая, когда было уже слишком поздно. Курфюрст успел подойти к окрестностям Филлингена, и вошёл в контакт с Талларом. Последний вышел из Страсбурга 13-го числа, прошёл под дулами орудий Фрайбурга ночная темнота помогла ему проскользнуть в шестистах ярдах от крепости без единой потери - а затем спокойно прошёл через Шварцвальд. В течение двух дней, 19 и 20 мая, Таллар передал подкрепление курфюрсту и Марсину.

Маркграф упускает курфюрста

Объединённые франко-баварцы стали несколько сильнее армии маркграфа: сорок тысяч против тридцати. Но новые солдаты ещё не успели освоиться, а обоз был тяжким бременем. С учётом этого, маркграф решил завязать бой с курфюрстом, пока длинные колонны последнего двигались через дефиле Штокаха, по трудной местности севернее Боденского озера. План этот мог увенчаться отменным успехом: баварцы испытывали нужду в продовольствии и шли по узкому проходу. Но маркграф опять опоздал: к 24 мая, когда его авангард вступил в беглую перестрелку с неприятелем, курфюрст и Марсин успели, вместе с подкреплением, благополучно уйти за свои фортификации к северу от Ульма. Итак, к концу мая Таллар успешно передал франко-баварской армии подкрепление; теперь у курфюрста и Марсина было, общим числом, пятьдесят тысяч человек. На маркграфа посыпались обвинения в двойном промедлении со сосредоточением войск. Он со всеми силами встал против Ульма, а Таллар, закончив дело, вернулся в свой лагерь на Верхнем Рейне. Французы исполнили первое из действий, предусмотренных планом.

Тем временем, во Фландрии, в двухстах пятидесяти милях к северу, началось некоторое дело, немедленно обратившее а вскоре и приковавшее к себе внимание всех военачальников Франции. На общее обозрение выползла алая гусеница^[186] выползла, и принялась ползти, упорно, день за днём, по карте Европы, сосредоточив в своём движении ход всей войны. В первых числах мая французы узнали, что Мальборо разделил союзнические силы во Фландрии на две армии: первая, под началом Оверкерка, осталась у Маастрихта; о второй армии стало известно следующее: собралась у Бедбурга; в массе своей, определённо, из англичан; численность, должно быть, двадцать тысяч человек. И 19 мая, то есть в день, когда Таллар привёл подкрепление курфюрсту, вторая армия Мальборо начала движение к Рейну.

21-го англичане пришли к Кюльзеггену. 23-го - к Синзигу, и, судя по всему, направлялись в Кобленц. По верным сведениям, армию эту вёл сам Мальборо. Французское главное командование пришло к естественному выводу: неприятель готовит кампанию на Мозеле, имея ближайшими целями Трир и Трарбах. Узнав о движении Мальборо вверх по Рейну, Вильруа - он как раз вышел из Бедмара с двадцатью пятью тысячами человек, собираясь ударить по Оверкерку - немедленно направился через Арденны, к сцене нового действия, с двадцатью одной тысячей солдат. Он написал в Версаль, разъясняя, что видит опасность лишь там, где союзническими войсками командует сам герцог^[187]. 27 мая маршал пришёл в Арлон: город в сорока милях от Трира^[188]. Таллар, в свою очередь, вернулся с юга в Страсбург. Итак, французы - вполне здраво - рассудили, что должны встретить Мальборо на Мозеле; вместе с тем - из равно здравых соображений - Таллар никак не мог уйти с Рейна, не убедившись с достоверностью в том, что Мальборо идёт именно на Мозель. Разумеется, пока дела на севере оставались в неопределённости, ни курфюрст, ни Марсин не могли выступить на Нёрдлинген и Нюрнберг.

Французам пришлось отсрочить дальнейшее исполнение так хорошо начавшегося плана. Марсин на Дунае, Таллар на Рейне, Вильруа на Мозеле, Бедмар на Маасе - все остановились, глядя с напряжённым вниманием на марш Мальборо. Итак, с самого начала, вся линия французских армий утеряла свободу движений - инициатива перешла к английскому командующему. Вильруа ушёл, не нажимая более на Оверкерка: опасность удалилась от Фландрии. Передышку получила и Франкония. Французы, впрочем, надеялись, что досадная заминка не затянется надолго. Англичанин идёт быстро, и вскоре, определённо, повернёт на Мозель в Кобленце. Французские маршалы и великий король ждали и гадали, упуская драгоценные дни, и мы можем оставить их на время, вернувшись к рассказу о Мальборо с его армией.

***

16 мая Мальборо выехал из Маастрихта, вдогон своим войскам. 18-го, у Бедбурга, он сделал им смотр. Английский народ во все времена должен гордиться тем, что армия, начавшая знаменитый поход, чуть ли ни поголовно состояла из наших сограждан. В начале, и на большей части пути, она насчитывала 14 батальонов и 19 эскадронов - англичане, ирландцы, шотландцы, валлийцы; с ними шли английская артиллерия и 20 иностранных эскадронов, всего около девятнадцати тысяч человек. Немногие в красных мундирах изменили историю и Европы, и, без сомнения, мировую историю, так что будет правильно перечислить здесь имена этих полков.

Британские полки, участвовавшие в походе на Дунай и в битве при Бленхейме.

Наименование в 1704 Позднейшее имя.

Полк Ламли 1-й, Королевские гвардейские драгуны

Вуда 3-й, Гвардейские драгуны

Кадогана 5-й Гвардейские драгуны

Уиндхема 6-й Гвардейские драгуны

Шомберга 7-й Гвардейские драгуны

Лорда Хея 2-й Драгунский; Серые королевские шотландцы

Росса 5-й Драгунский; 5-й Королевские ирландские уланы

1-й Баттенберга 1-й Гвардейские гренадёры

Оркни 1-й и 2-й Баттенберга; 1-й Пехотный; Королевские шотландцы.

Черчилля 3-й Пехотный; Баффс; (Восточный Кентский).

Уэбба 8-й пехотный; Королевский (Ливерпульский).

Норта и Грея 10-й пехотный; Линкольнширский.

Хува 15-й пехотный; Восточный Йоркширский.

Дерби 16-й пехотный; Бедфордширский и Хартфордширский.

Гамильтона 18-й пехотный; Королевские ирландцы.

Роу 21-й пехотный; Королевские шотландские фузилёры.

Ингольсби 23-й пехотный; Королевские валлийские фузилёры.

Мальборо 24-й пехотный; Пограничная стража Южного Уэльса.

Фергюсона 26-й пехотный; Камеронцы (Шотландские стрелки).

Мередита 37-й пехотный; Хемпширский.

Также артиллерия и сапёры.

В первые несколько дней марша, явленное неприятелю движение части сил от Бедбурга поставило фландрский фронт в опасное положение. Вильруа, со сконцентрированной армией в сорок шесть тысяч человек, превосходил Оверкерка с пятьюдесятью тысячами разбросанными в обороне. Он со всеми силами провёл демонстрацию против Уи, а фельдмаршал, решив, что атакован, послал Мальборо срочный призыв к возвращению. Но герцог ограничился одним лишь утешительным ответом, и продолжил марш, не сомневаясь в том, что Вильруа, узнав о движении английской армии, пойдёт за ней вслед. Опасность миновала через сорок восемь часов. Вильруа заспешил на юг, Оверкерк вздохнул с облегчением. 22-го Мальборо получил зов о помощи с другой стороны. Тревожное сообщение прислал маркграф, поверивший в то, что Таллар успел вернуться с юга, и идёт атаковать оголённые линии Штольхофена. В ответ на напряжение, возникшее на противоположной стороне фронта, Мальборо приказал прусским и ганноверским частям, которые должны были присоединиться к его походу позже, встать на линиях Штольхофена. Определённо убедившись в движении Вильруа на юг, он написал Генеральным Штатам, уверяя их в полной безопасности для Оверкерка и Голландии, настаивая на том, чтобы ему выслали максимально сильные подкрепления^[189].

В последнем он нашёл неожиданную поддержку. К его удивлению и удовольствию, Оверкерк и его генералы успели по собственному побуждению попросить у Штатов разрешение на отсылку к Мальборо 8 батальонов и 21 эскадрона голландских войск. В Бонне, куда он дошёл 23-го, Мальборо узнал о том, что Таллар успешно передал подкрепления курфюрсту через Марсина. Неприятное сведение стало раздуто в слухах. Докладывали, что к курфюрсту пришли двадцать шесть тысяч человек. Тяжесть для Мальборо этой неприятной новости можно узнать по его переписке. Он пережил сильнейшее душевное волнение. На тот момент он не знал, позволят ли Штаты голландским частям идти на соединение с ним. Если нет, и если Таллар на самом деле привёл к курфюрсту двадцать шесть тысяч человек, он достигнет Дуная лишь для того, чтобы потерпеть поражение в численном меньшинстве. Мрачнейшее из писем Мальборо отправлено им из Бонна, где он провёл день 23 мая за инспекцией крепости. Скверные новости и неизвестные факторы побудили его к единственному решению: бросить вперёд всю кавалерию, чтобы враг отчётливее вообразил возможные стратегические последствия его похода в Германию.

Мальборо Годольфину.

Лагерь у Бедбурга, 19 мая 1704.

* Со времени вашего последнего письма, я не получил ни одного вашего ответа, ни одного письма из Германии, так что мне нечего сказать кроме того, что я добрался сюда в добром здравии, и дал этой маленькой армии день отдыха; епископ Рааба и некоторые люди из Кёльна известили меня, что будут обедать со мной. С нетерпением жду ваших писем, последнее целиком посвящённое решению, принятому лордом Ноттингемом [то есть, о том, что он решил уйти, будучи вышвырнутым] -пришло 21-го прошлого месяца. Признаюсь, я всегда думал, что королева достойна куда лучшего, чем знала от него.

Только что прибыл курьер от господина Оверкерка, сообщив мне, что в утро, когда я ушёл от его армии, маршал Вильруа выделил для Мозеля 8 батальонов и 16 эскадронов [то есть пять-шесть тысяч человек]; но они дошли лишь до Намюра, и, как полагает Оверкерк, вернулись к основной армии. Если это так, они, должно быть, получили приказ от королевского двора, и попытаются предпринять что-то до марша на Мозель. Голландская армия так хорошо окопалась, что я не опасаюсь для них никакого вреда от французов, если те не получат превосходства, достаточного для любой осады. И моя экспедиция получит большое преимущество, если они пустят по ветру 7-8 дней.

Джон Саре.

Лагерь у Кюльзеггена, 21 мая 1704.

* Мой курьер вернулся из Кёльна без писем из Англии, что очень огорчило меня; ведь я не сомневался в том, что сюда дойдёт хоть что-то от тебя. Сегодня утром прибыл курьер от князя Людвига Баденского: он сообщает, что французы с чрезвычайным упорством пытаются соединиться с баварским курфюрстом, и потому я решил, забрав с собой всю кавалерию, идти вперёд, оставив пехоту с орудиями двигаться следом, так что надеюсь быть в Майнце 29-го этого месяца. Но я напишу тебе из Кобленца в воскресенье [25 мая]; думаю, что к этому дню успею навести мост через Рейн. Полагаю, что ты, ещё до прихода этого письма, услышишь о том, что французы отправили значительную часть своих сил в Германию, и я уверен, что с ними пойдёт сам маршал Вильруа. Пусть шлют всех, кого захотят; надеюсь, Бог благословит моё начинание, а я пребываю с тобою, душой и сердцем.

Мальборо Годольфину.

Бонн, 23 мая 1704.

* Сегодня утром армия продолжила марш, но я остался для осмотра этого места, и догоню их вечером, в лагере. Прошлым вечером я получил с курьером плохую новость из Франкфурта: французы с 26 000 солдат соединились с курфюрстом Баварии у Филлингена; так что если бы я не вышел в этот поход, курфюрст двинулся бы на Вену с армией в 30 000 человек, оставив прочих не менее 30 000, как полагают здесь под командой маршала Марсина; но я надеюсь, что местные сведения неверны, иначе нам предстоят скверные дни, поскольку маршал Вильруа со всей определённостью вывел в поход из Фландрии лучшие части. Таким образом, если голландцы не согласятся усилить меня войсками, мы потерпим поражение в численном меньшинстве. Вы безошибочно поймёте по действиям отправившегося в поход господина Вильруа, что они пойдут на всё, чтобы поддержать курфюрста Баварии.

Думаю, для дела будет полезно, если господин де Фрайберг станет говорить от имени королевы; на Штаты нужно давить, исторгая помощь для Империи всеми войсками, кого они смогут дать. Они могут усилить меня без ослабления собственной армии, если возьмут половину войск из своих гарнизонов: теперь, когда у французов нет сколько-либо сильной армии во Фландрии, они способны пойти на это без малейших опасений. Я так спешу, что успеваю черкнуть лишь пару слов леди Марл, так что отсылаю её к этому письму.

Пока не пришла новость, я думал идти со всей экспедицией, но теперь решил двигаться вперёд с конницей, так что надеюсь быть в Майнце вечером среды либо утром четверга.

Джон Саре.

Браубах, 27 мая 1704.

* Получил вчера голландскую почту с плохой новостью о захвате пакетбота; боюсь, с ним пропали одно или больше твоих желанных писем. Вчера прибыл курьер от князя Людвига, откуда я узнал, что князь, на следующий день, готовится схватиться с неприятелем. Высылаю копию этого письма, так что Лорд Казначейства может ознакомиться с содержанием. Если бы лесть могла сделать меня счастливым. Граф Вратислав, приехавший ко мне вчера, сказал такие громкие слова от имени императора, что мне неловко повторять их тебе; но я надеюсь, что королева извлечёт из них хорошую пользу; ведь из слов этих безошибочно следует то, что если войска, поднятые мною в поход, не придут к нему [императору] на помощь, он очень рискует остаться без короны, к коей так привязан.

Затем, я с удовольствием увидел знак дружеского расположения от голландских генералов во Фландрии: вчера гонец от господина Оверкерка принёс мне то известие, что они написали Штатам, требуя немедленного полномочия на отправку ко мне 20 конных эскадронов и 8 пехотных полков; по их мнению, никакой успех во Фландрии не искупит любой неприятности, что может случиться со мной, так что мне нужно больше войск. Я знаю, какое участие ты принимаешь в делах, что радуют или огорчают меня, так что пишу тебе и об этом: и если Штаты, в своей слепоте, не дадут мне ни одного солдата, это ничуть не умалит моей великой благодарности голландским генералам за проявленные ими дружеские чувства.

Если ты сможешь припомнить то, что было в пропавших письмах, с твоей стороны будет великой милостью написать мне их заново: я не хочу потерять ни одного твоего слова^[190].

Немногие города в Европе могут состязаться в местоположении с Кобленцем. Он лежит напротив сказочной скалы-крепости Эренбрайтштайн, на длинном клине суши, оконтуренном слиянием Рейна и Мозеля. Любой побывавший там и видевший, как искристый Мозель втекает широким, плещущим потоком в течение крупнейшего собрата Рейна - не усомнится в географическом значении этого места. Два воина, капитан Паркер и сержант Милнер оставили записи о волнующем дне похода, когда, после долгого марша по правому берегу Рейна, длинные войсковые колонны перешли Мозель по каменному мосту, но не повернули направо, не двинулись по притоку в направлении Франции, но прошагали ещё с милю по Рейну, а потом - потом! увидели по левую руку два наплавных моста^[191] и быстро пошли по ним, батальон за батальоном, в самую глубь Германии. Переход через Рейн занял целый день, а к ночи 29-го британские пехота и артиллерия скрылись из виду в холмах и распадках. Мальборо с кавалерией успели уйти вперёд на два дневных марша.

В те дни шпионаж был несложным занятием. Частные лица свободно переходили через границы. Абсолютное большинство населения не принимало участия в войне, и мы вполне можем допустить, что кобленцкие толпы кишели французскими агентами. Они видели наведённые через Рейн мосты. Они наблюдали переправу кавалерии, но могли счесть это уловкой. Теперь пришло время подавать донесения - на мосты повернули пехота и артиллерия. Теперь они знали. В постоялых дворах, на задворках, люди седлали коней и скакали в ночь, по Мозелю. Скачите, всадники, скачите! Скачите к Вильруа, Таллару, до самого Парижа, скачите с вестью чрезвычайной важности. Кампании на Мозеле не будет. Англичане пошли выше по реке, в Германию.

Французское командование во второй раз встало перед чередой новых неопределённостей и вынужденных промедлений. Тремя днями ранее кавалерия Мальборо снова перешла Рейн у Майнца. За ними, без сомнений, следили многие глаза; и французскому командованию пошли обильные сведения со многих пунктов по реке. Армия герцога идёт по правому берегу Рейна. Он перешёл Майн. Ландграф с гессенской артиллерией, приготовившийся к кампании на Мозеле уже в Мангейме. И важнейшее из всех донесений: комендант Филиппсбурга навёл мосты через Рейн. Тогда, после этого, всем показалось, что Англичанин, наконец-то открыл свои намерения. Он поведёт кампанию в Эльзасе, и первой его целью, несомненно, станет сильная крепость Ландау, взятая и отбитая в ходе этой войны; крепость, стоящая на речке Квайх в пятнадцати милях от Рейна, напротив Филиппсбурга. В картину эту логически легла и недавняя посылка прусских и ганноверских частей на оголившиеся линии Штольхофена.

Возникший в воображении французов план Мальборо не казался им особо неблагоприятным. Наоборот, он упрощал дело, и грозил меньшим, нежели кампания на Мозеле. Таллар был уже около Ландау. К нему уже шёл Вильруа, начавший марш сразу же после известия о переходе Мальборо через Рейн у Кобленца. Два маршала, каждый, по меньшей мере, с двадцатью двумя тысячами солдат, могли, объединившись, составить сильную армию, чтобы поспорить за Ландау или оказать сопротивление вторжению в Эльзас. Более того, если этот экстравагантный противник завязнет в осаде Ландау или где-то ещё в той местности, курфюрст и Марсин смогут начать наступление в Германии, имея конечной целью столицу Австрии. Мы доподлинно поймём всё думали эти искушённые солдаты как только Мальборо перейдёт Неккар. И он, определённо, шёл к Неккару. Итак, французы снова остановились в ожидании. Один Таллар говорил, что возможный план Мальборо простирается до Дуная.

Курфюрст Трира большая часть его государства попала во вражеские руки встретил Мальборо с величайшим почётом, тройным орудийным залпом, дал обед в замке Эренбрайтштайн то было 26 мая; и соратники за обедом наблюдали сверху, как по наплавным мостам идут драгуны и кавалерия герцога. В лагере у Нойдорфа к Мальборо приехали Вратислав, посланник Империи; господин д'Алмело, посол Генеральных Штатов; и, возможно самая важная на тот момент персона: господин Давенант, английский агент во Франкфурте. Теперь Франкфурт играл важную роль в планах Мальборо. Он стал его передовой финансовой базой. Там были размещены богатые английские кредиты, заботливо подпитываемые Годольфиным, так что английский командующий мог платить за всё звонкой монетой, выдавать наличными жалование и денежное содержание всем чинам своей армии. Германские селяне и горожане знали и слышали многое о войне, но армия, платившая в походе за всё, не занимавшаяся мародёрством; армия с отменно доброжелательными и дисциплинированными солдатами стала для них совершеннейшей неожиданностью. А распознав в этих солдатах своих избавителей, они, с неподдельным энтузиазмом, спешили помочь им в походе и в снабжении. Алая гусеница пересекла Рейн, и двигалась теперь среди благословенного цветения. Британцев встречали с тем же трепетным чувством, что стало наградой их потомкам, гнавшим перед собою врага по Бельгии и освобождённым провинциям Франции в конце 1918 года. Позади остались разорённые земли; пехотные и кавалерийские колонны шли по прекрасной, радостной Рейнской долине, в сиянии лета, сопровождаемые всяческими изъявлениями почёта и восхищения. Тогда, как и в позднейшие времена, дорогостоящее совершенство британского снаряжения привлекало общее внимание. До самого конца девятнадцатого столетия словом Мальбрук в тех краях называли тележку исключительной прочности и ходкости. Букеты и ленты, любезная предупредительность, группы улыбающихся женщин и девиц - некоторые из них были очень привлекательны - характеристически пишет капитан Поуп - мы и не думали встретить таких в этих краях^[192]. Знатные и незнатные, князья и поселяне, каждый германец приветствовал своих спасителей. И полная, всеобъемлющая предусмотрительность во всём, что касалось солдатских нужд - предусмотрительность одновременно и основательная и необременительная для солдата.

Ничто не было упущено в этом удивительном походе. Паркер пишет:

Зачастую мы маршировали три, иногда четыре дня кряду с одним днём отдыха. Обычно мы выходили около трёх утра, проходили в день четыре - четыре с половиной лиги, и вставали лагерем около девяти. Поскольку мы шли по землям наших союзников, назначенные комиссары снабжали нас всякого рода необходимостями для людей и лошадей; всё доставлялось в лагерь до нашего прибытия, солдатам оставалось лишь поставить палатки, вскипятить воду в котелках и ложиться спать. Уверен, никогда прежде не было похода с лучшей заботой о порядке и бесперебойном снабжении, с легчайшей хозяйственной работой для людей и лошадей^[193].

Но огромная работа пришлась на долю мистера Давенанта, агента Мальборо при английском золоте и кредитах во Франкфурте. Герцог получил право делать во Франкфурте широкие распоряжения, под тем, естественно, обманным видом, что хлопочет о кампании на Мозеле. Он распорядился так, чтобы генерал Черчилль заказывал из Франкфурта все необходимые возмещения материальных средств и запасное обмундирование. Так полный комплект новой обуви для всей армии стал секретным образом заготовлен во Франкфурте для дальнейшей выдачи войскам. Там же хранился запас шорного снаряжения: всё отменного качества, исполненное во всех мелочах, обычных для кавалеристов Британии и иных солдат на жаловании королевы - ничто не было упущено. И эти, постоянные свидетельства, отработанного плана день за днём предъявлялись воину всякого чина, так что все научились верить своему командующему, а раз возникнув, доверие такое неистребимо; и в то же время, взоры признательного населения убеждали солдат в правоте их дела. Профессиональный их дух нашёл подкрепление в новом к ним отношении, и пока скаредный Мальборо вёл строгий учёт всем расходам, армейское хозяйство оставалось и исправным и обильным. Он ничуть не лукавил, говоря Саре о том, что я взял с собой очень хорошие войска, и они сделают всё, что потребуется.

Вчера я послал во Франкфурт - пишет он Годольфину

узнать, могу ли я взять месячную плату для англичан, выписав вексель на мистера Свита; несмотря на долгие переходы, люди весьма удовлетворены условиями этой экспедиции, и я уверен, что вы предпримете все возможные меры, чтобы они ни в чём не нуждались^[194].

Этот поход выделяется среди прочих военных операций двумя особенностями: он был проработан во всех деталях; он стал тайной, головоломной задачей для неприятеля. В те дни, ни одно военное предприятие не могло сравниться с этим образцом: взять ли смелость и предусмотрительность, стремительность исполнения и повседневные удобства: ничему из этого мы не найдём аналога. Нам стоит удивиться, как удалось добиться подобного в те времена, при примитивной - по нашим стандартам - организации, при ничтожной малочисленности штабного персонала. Таких больших департаментов, как A (генерал-адьютантская служба), G (генштаб), или Q (хозяйственное снабжение) попросту не существовало. Для чёткого упорядочивания этих служб понадобятся две сотни дальнейших лет военной истории. Вся организация легла на четверых-пятерых человек, с, самое большее, тем же числом клерков и офицеров при каждом. Кадоган, Кардоннел, Давенант вот и весь список управленцев Мальборо. Он отобрал их с великой тщательностью, после долгих проверок. Он должен был держать средоточие всех дел в уме, по большей части без каких-либо записей. А ближние к нему сотрудники, отборные люди, досконально знали свои, разнообразные обязанности, и каждый без растолковываний понимал и принимал приказы шефа. Они, разумеется, собирались на совместные совещания, но никто из них кроме Кардоннела не знал в то время, куда идёт и что собирается делать армия. Каждый работал превосходно и ответственно, в пределах своей компетенции, исполняя, неделю за неделей, порученную задачу, не сомневаясь в целесообразности своей работы, не зная, к какой конечной цели она назначена.

Равным образом, стоит обратить внимание на разведывательную службу Мальборо. В те дни, между Кобленцем и Майнцем, в лагерь в Нойштадте, Кардоннелу пришло письмо от друзей в Целле. Ни письмо, ни вложения не сохранились, но о содержании можно судить по ответу Кардоннела. Пишу вам пишет он главным образом для того, чтобы выразить благодарность за ваши два письма с приложенным меморандумом господина де Шамильяра и допросом дю Брея. Что до первого, вам уже известно, что они без помех решили важнейшую из согласованных ими задач именно, соединение армий пока князь Баденский дожидался объединения своих сил и отдавал категорические приказы не вступать в бой прежде своего прибытия: но мы, помимо этого, узнали из меморандума о дальнейших планах врага и, верю, сумеем пресечь их^[195].

Фрагмент этот даёт нам щёлочку, сквозь которую мы видим работу секретной службы Мальборо. Агент в Целле, мужчина по имени Робетон, поднялся из простого сословия до положения личного секретаря при курфюрсте Брунсвика. На этом посту, он, с одобрения своего хозяина, получил прекрасную возможность для сбора информации, и Мальборо, на несколько лет, позаботился снабжать его крупными денежными суммами с неизменно превосходным результатом. Теперь агент направил Кардоннелу французский план всей кампании. Историк Наполеона даёт здесь следующий, колкий комментарий: Ввиду этого примечательного документа, неминуемо прийти к тому заключению, что Шамильяра немощного преемника Лувуа, без энергии и таланта последнего - ограбили, отняв секретный план кампании. Ничто не уйдёт от власти золота; дело выглядит так, что Мальборо, пусть и обвиняемый в скупости, знал, как достичь некоторых целей, потратив деньги должным образом. Даровитый человек, он умел проникнуть в тайные планы врага и умел бить врага на бранном поле, соединяя в себе хитрость лисы и силу льва^[196].

Французский план, частично исполненный, частично ожидающий исполнения, был куплен или выкраден из парижского офиса военного министра, расшифрован в Целле^[197], переслан Кардоннелу долгими, окольными путями через Францию и Германию и лёг перед Мальборо на походный стол в палатке в лагере у Нойштадта. Курьёзно, но эта бесценная информация ничего не добавила к его знанию. Он успел постичь этот план до последней мелочи. Он получил одно лишь подтверждение тому, что напророчил ему его божественный здравый смысл. Тем не менее, сведения, должно быть, показались ему весьма обнадёживающими.

Итак, колонны струятся по дорогам, алая гусеница-многоножка ритмично топочет по земле. Вверх и вниз по холмам, сквозь леса и теснины, через Майн и через Неккар, всё время в движении - а Великий Король и маршалы его размышляют, переменяя соображения с каждой новой неделей, и вся Европа, от края до края, помалу уверяется в чём-то значительном и грядущем.

Мальборо настаивал, чтобы Вратислав остался при нём, как посредник между ним, императором, маркграфом, Евгением и германскими князьями. И раз уж я успел открыть вам своё сердце - так пишет он 20 мая - успех мой по большей степени зависит теперь от вашего усердия...^[198] Вратислав вернулся к нему в Нойдорфе, и герцог без околичностей объяснил, что хочет видеть Вратислава около себя в течение всей кампании. Вратислав испугался того, что любые разногласия между генералами могут быть вменены ему в вину. Но Мальборо не слушал никаких возражений. Вратислав связался с этим делом и обязан сносить превратности судьбы. И несколькими днями позднее, когда они нашли отдых во дворце майнцкого курфюрста, Мальборо вынудил Вратислава уступить, использовав орудием хозяина - пламенного сторонника Империи. Прежде того, он успел сделать через Степни официальный запрос в Вену^[199]. Должен сообщить вам, что следуя теперь к князю Людвигу, предполагаю неудобства при знакомстве с ним и его генералами. ... Но я преуспею в том, если граф Вратислав - хотя он очень хочет вернуться домой - останется со мной на некоторое время. Император решил, что Вратислав должен сопутствовать Мальборо. Он должен быть там - сказал император - чтобы Мальборо предпринял, и завершил все решённые нами операции.

3 июня кавалерия Мальборо, усиленная подошедшими контингентами германских союзных государств и выросшая до восьмидесяти эскадронов, пересекла Неккар у Ладенбурга по наплавному мосту, и стала лагерем на другом берегу. Здесь Мальборо стоял три дня.

Джон Саре.

Вайнхайм, 2 июня.

С величайшей нежностью читаю, как ты настаиваешь на приезде ко мне; но уверен, что когда ты подумаешь о том, что мы провели в безостановочном марше уже месяц без трёх дней, и должны будем идти ещё две недели, прежде чем дойдём до Дуная, ты поймёшь, что едва ли успеешь добраться ко мне и вернуться в Голландию до того срока, когда мне самому пора будет возвращаться в Англию. Помимо этого, душа моя, смогу ли я сохранять тогда спокойствие? ведь если мы не добьёмся хорошего успеха, я не смогу найти для тебя достаточно безопасного места.

Теперь я во дворце графа-палатина, откуда открывается вид на места великолепной, несравненной красоты. Я вижу из окон моих покоев Рейн и Некар, и два здешних важнейших города, Мангейм и Гейдельберг; но куда сильнее желал бы видеть пусть и не столь знаменитый Сент-Олбанс^[200].

Из следующего лагеря в Ладенбурге он написал письма, впервые открывшие Генеральным Штатам и его собственному брату истинную цель похода. Королева Англии - писал он Их Сиятельствам - приказала ему идти на помощь Империи, и он, соответственно, движется на Дунай. Пусть они разрешат своим войскам - датскому контингенту и некоторым голландским частям, какие он забрал для своего похода, идти с его армией и разделить славу такой достопамятной экспедиции. Черчиллю он шлёт приказы идти на Гейдельберг, так как дорога на Ладенбург трудна для артиллерии.

6 июня Мальборо идёт на Вислох, город в одном переходе от Филиппсбурга и Рейна. Он приблизился на тридцать миль к вражескому Ландау, и знал, что около крепости могут обретаться Вильруа и Таллар. Более того, наступил момент поднять перед французами последнюю завесу. До этого Мальборо всегда успел бы вернуть войска во Фландрию, безусловно опередив любого врага. На такой случай, он собрал на Рейне массу лодок, и, погрузив на них пехоту, мог сплавлять её вниз по течению со скоростью свыше восьмидесяти миль в день. Этот любопытный аспект военной проблемы успокоил голландцев, и совершенно сбил с толку Вильруа. Пока Мальборо не дошёл, по крайней мере, до Кобленца, француз не мог быть уверен в том, что это не одна лишь уловка, призванная выманить его из Фландрии, поскольку сам он мог возвратиться лишь по суше, двигаясь в восемь раз медленнее Мальборо - когда бы тот воспользовался течением Рейна. Сомнения эти возродились у Мангейма. Но уже следующий переход лишал Мальборо защиты этих смутительных для врага сомнений. Итак, он, дождался идущего позади Черчилля с пехотой и орудиями. И лишь 7-го, когда брат подошёл к нему на два перехода, Мальборо двинулся дальше, в таком направлении, что, наконец, открыло его намерение. Герцог круто повернул на восток, на Зинцхайм - он, несомненно, помнил эти места со времён Тюренна - и, не скрываясь, пошёл к Дунаю. Во французские штабы снова поскакали курьеры.

Новость о том, что Мальборо перешёл не только Рейн, но и Майн отозвалась в Версале ошеломительным удивлением. Король настоятельно потребовал от двух маршалов, чтобы они совместно составили и дали ему на утверждение план помощи курфюрсту, в обстоятельствах, когда существует реальная угроза объединения Мальборо с маркграфом. Как только Вильруа уверился в том, что Мальборо не собирается на Мозель, он перешёл реку и пошёл через Эльзас на Верхний Рейн. 7 июня маршалы собрались на конференции в Цвайбрюкене. Взятые вместе, они командовали пятьюдесятью-шестьюдесятью тысячами солдат. Перед ними лежало королевское требование: разработать план на случай, если Мальборо в самом деле направляется на Дунай; теперь пришли новости, что он, определённо, туда и направляется. Пока маршалы ждали и дивились, пока они обменивались с Парижем взволнованными сообщениями, пока они изучали все возможные возможности, стратегическая ситуация помалу, но кардинально переменилась. Оправдались все расчёты Мальборо. Вильруа не стал атаковать ослабленных голландцев, но отошёл на юг - сначала к Мозелю, потом на Верхний Рейн. Голландцам, силою фактов, пришлось смириться с действиями Мальборо, принять их, и - против желания - подавать герцогу все подкрепления, каких бы он ни потребовал. Теперь Мальборо дошёл до Швабии и мог без затруднений собрать около себя армию в пятьдесят тысяч человек; теперь он мог войти в прочный и прямой контакт с маркграфом, державшим на рубеже Штольхофена и против Ульма армию примерно такой же численности, если считать отдельно действующие отряды. Итак, союзнические армии в, примерно, сто тысяч человек, выдерживая выверенную дистанцию взаимной поддержки, заняли центральную позицию между Рейном и Дунаем, а две вражеские армии - ненамного проигрывая союзникам в совокупной численности - остались в диаметрально противоположных пунктах, разделённые как расстоянием, так и сильнейшим неприятелем; теперь, при желании объединиться или оказать друг другу поддержку, они должны были пуститься в долгие и тяжкие обходные движения; но пока суть да дело, на любую из французских армий могла обрушиться атака превосходящих сил противника. Наконец, Мальборо, при необходимости, мог легко пожертвовать всеми коммуникациями по Рейну и устроить себе новые, прямые линии сообщения общим направлением на северо-восток, в Германию.

Вес фактов, осознанное теперь положение дел оцепенило ужасом тренированные военные умы французских начальников. Вильруа и Таллар ясно поняли, какая катастрофа грозит армии курфюрста и Марсина. Пройдут две недели, и войска, собранные для марша на Вену, окажутся под ударом сокрушительной силы - силы, по большей части, состоящей из солдат прошедших Европу ради этой, неотложной задачи. Правитель Баварии прискорбно обманулся в союзниках; теперь его государство-дезертир никак не могло противостоять вторжению. Два маршала ясно понимали, как Мальборо, без затруднений, удержит их на Рейне одной третью своих, объединённых сил, направив главный удар на Дунай, на их товарищей. Но что они могли сделать?

История двух следующих недель являет нам лишь тщетные, паралитические потуги главного французского командования. Маршалы постарались переложить свои бремена на короля. Они отослали ему не один план действий, а целых четыре, каждый при отдельном меморандуме, и каждый меморандум изъяснял, какие возражения - серьёзные и даже уничтожительные - сопутствуют приложенному плану. В середине мая они выбирали между наградами: теперь метались между одними лишь бедами. Таллар начал сопроводительное письмо следующей, обескураживающей фразой: Ввиду превосходства врага между Рейном и Дунаем, подать помощь Баварии затруднительно - если вообще возможно. Говоря коротко, маршалы признались в том, что их совершенно одурачили. Необходимость решений пала на короля.

Людовик XIV отдал предпочтение самой смелой из предложенных альтернатив - именно, попытке форсировать Рейн ниже Штольхофена и маршу вниз по долине Некара на Штутгарт. Он рассуждает об этом в письме от 12-го, но, замявшись в нерешительности, не даёт категорических приказаний. Он приглашает маршалов к дальнейшим комментариям, на что они отвечают в двух отдельных письмах от 18-го. Они ясно дают понять королю, что отказываются от ответственности. Ваше величество - пишет Вильруа - понимает войну лучше тех, кто имеют честь служить вам. Стоит поискать в анналах войн подобное, крайнее помрачение ума компетентных командиров. Но, как и многие великие деяния, процесс, приведший к столь замечательному результату, был устроен просто, и сработал безошибочно. Могли ли они знать, что Мальборо не пойдёт на Мозель, прежде чем Мальборо перешёл Рейн в Кобленце; могли ли они быть уверены в том, что Мальборо - причём дважды - на их глазах не вернётся во Фландрию, пока он удерживал контакт с флотилией лодок на Рейне; могли ли они догадаться, что ему не интересен Ландау, прежде чем Мальборо не повернул на восток в Вислох? Но к тому времени было уже поздно. У нас нет сомнений, что Мальборо, задолго планируя операцию, предвидел всю последовательность этих последствий. Изнурительная для врага череда сомнений стала, на деле, тем механизмом, что единственно позволил ему дойти до Дуная.

Удача переменила хозяина; едва ли ни все стратегические выгоды, так радовавшие французов в середине мая, теперь - к концу июня - перешли к оппоненту в итоге одного только манёврирования почти равных сил; без единого выстрела, осады, сражения.

Последовательные угрозы Мальборо.

Уже 5 июля курфюрст узнал о том, что в противном лагере появился Евгений, и немедленно угадал: принц послан из Вены, чтобы атаковать его. Курфюрст выказал дальнейшую, исключительную проницательность, сумев в точности понять план вражеской кампании. В тот же день он отправил Людовику письменную мольбу о помощи. Маршал Марсин поддержал соратника через два дня своим письмом к королю с куда большими подробностями. Вопрос об усилении франко-баварской армии к готовящемуся наступлению - писал Марсин - более не актуален; речь надо вести о спасении курфюрста, кто может быть выбит из войны, и о судьбе французских сил, оказавшихся под угрозой окружения и уничтожения. И если король не пошлёт новой армии в помощь Максу Эммануэлю, а неприятель, напротив, получит подкрепление, отчаявшийся курфюрст отправит жену, детей и казну по Дунаю, искать спасения в мятежной Венгрии. Монсеньор - пишет Марсин - верно поймёт обстоятельства князя, кто, стоя на краю гибели, не имеет иных способов спасения для своего семейства!

Третья мольба пошла от генерала Легалля, приехавшего в Вессаль из франко-баварской армии 22 июля, чтобы лично представить дело. Он получил аудиенцию у короля. Людовик, глубоко встревоженный его обращением, потребовал письменного доклада. Документ сохранился во французских военных архивах. Легалль заявил, что Мальборо наступает не для того, чтобы усилить союзническую армию на Верхнем Рейне, но против Баварии. И так как Бавария полностью открыта для вторжения, враг может войти в неё двумя армиями: одна пойдёт вниз по Дунаю, вторая поднимется по Иллеру - и за очень недолгое время разорит беззащитные земли. Более того, здоровье курфюрста пошатнулось. Если он умрёт, войска его дезертируют на следующий же день. Без обязанности подчиняться курфюрсту, 35 баварских батальонов и 45 эскадронов перейдут к вражеской армии, решив тем судьбу всех французских войск, стоящих теперь в Баварии.

Легалль настаивал на решительных действиях. На помощь курфюрсту должна выйти ещё одна армия: любой ценой, без промедления, через Шварцвальд, лучше всего по долине реки Кинциг. И лишь тогда король принял решение. Он отказался от дальнейших консультаций с маршалами, явно увиливающими от своих обязанностей. 23 июня Людовик послал Вильруа приказы.

Повелеваю, чтобы вы, маршал Таллар и генерал Куаньи разделили все мои войска, находящиеся под вашим и их командованием в Эльзасе на три корпуса. Первый, под командованием Таллара будет наступать через горы... приказываю составить его из отобранных мною и перечисленных в прилагаемом списке 40 батальонов и 50 эскадронов...

Вторая армия под вашим командованием идёт на Оффенбург, наблюдает за неприятелем, удерживает его на линиях Штольхофена, следует за ними в Эльзас, или, если неприятель пойдёт со всеми силами на Дунай, полностью или частично соединяется с маршалом Талларом. Названная армия должна быть составлена из, по меньшей мере, 40 батальонов и 68-70 эскадронов.

Корпусу Куаньи из 10-12 батальонов и того же числа эскадронов поручается охранять Эльзас. В названный корпус войдут швейцарские полки, и даже моя швейцарская гвардия, но я отнюдь не желаю, чтобы их, против воли, понуждали идти за Рейн...

По возможности, вы должны хранить этот в план в тайне... во взаимодействии с маршалом Талларом^[201].

Маршалы испрашивали приказаний - маршалам дали приказания. Но изучение королевских приказов - они засели за них 27 июня, в Лангенкендале - не избавило их от самых тревожных опасений. Вильруа выражался сдержанно, но Таллар говорил вполне откровенно. Он горько жаловался. Вражеские армии между Рейном и Дунаем имеют численное превосходство - протестовал маршал - и могут, в любое время, объединиться, в то время как французские и баварские силы разъединены, не имеют опоры, всецело зависят от намерений неприятеля. Переданной ему пехоты возможно и хватит, но невозможно выполнить задачу со всего лишь 50-ю эскадронами кавалерии! Нужны ещё пятьдесят эскадронов; нужно, чтобы в долине Рейна встала армия - достаточно сильная, чтобы не дать Евгению выйти оттуда. Увы, но таких сил не существовало. Таллар:

Дерзну сказать, исполнение любого решения вашего величества пройдёт с огромными трудностями, в обстоятельствах, когда боевые силы врага в численном превосходстве, действуют между Рейном и Дунаем, располагая коммуникациями, позволяющими им соединиться в любое время, в то время как силы вашего величества и курфюрста разбросаны, и, не имея коммуникаций, не имеют опоры. Тем самым, я попаду в полную зависимость от того, что решит неприятель; более того, не имея связи с Баварией, я не смогу рассчитывать ни на какую помощь оттуда.

Если армия, вверенная мне вашим величеством, сможет действовать независимо - получив, предположительно, дополнительные пятьдесят эскадронов кавалерии - и если в то же самое время в долине Рейна встанет армия, достаточно большая для того, чтобы удержать принца Евгения от вторжения в Эльзас или следовать за ним [если он пойдёт на восток], Австрия падёт: но так как ваше величество не может такого сделать, не стоит тратить времени на дальнейшее обсуждение. Осмелюсь лишь сказать, что с имеющимися у меня пятьюдесятью эскадронами кавалерии, успех кампании не гарантирован. Пехоты у меня достаточно, на этот счёт я не имею опасений^[202].

Тем не менее, оба маршала повиновались. Таллар перешёл Рейн у Келя и 1 июля двинулся на юг, длинным обходным путём к Филлингену. Вильруа последовал за ним и, устроил лагерь у Оффенбурга. Итак, после долгих мучений французы пришли хоть к какому-то решению. Но и Мальборо не стоял на месте.

Глава шестнадцатая. Мальборо и Евгений. 1704, июнь.

Мальборо - теперь в Вислохе - наградил неприятеля лучшими, нежели в действительности, решительностью и ясностью мышления. Он полагал, что враг ответит ему либо яростным натиском на линии Штольхофена, либо немедленным переходом Рейна с прорывом долиной Неккара к Штутгарту действительно, Людовик XIV склонялся ко второму решению, но не отважился на него. Прежде чем покончить с Баварией, Мальборо должен был устроить на Верхнем Рейне достаточно сильный заслон. Более того: и сам он находился в непростом положении - наличных сил не вполне хватало, а датские войска, отправленные Генеральными Штатами, успевали прибыть лишь через две недели.

В конце мая принц Евгений приехал из Вены в квартиру маркграфа недалеко от Ульма. Мальборо послал в австрийский лагерь Вратислава, для разъяснения ситуации и согласования неотложных действий. Ясно, что герцог желал видеть Евгения подле себя, на Дунае, а маркграфа в обороне на Рейне. Но, так или иначе, кто-то из этих двоих должен был немедленно отправиться на Рейн.

По вчерашним данным разведки - писал он Годольфину 8 июня

...через три-четыре дня герцог Вильруа с армией соединится с маршалом Талларом у Ландау, чтобы совместно форсировать Рейн, так что я убедил графа Вратислава всемерно поспешить к армии князя Людвига Баденского; он должен успеть туда к вечеру, и постараться разъяснить князю, как важно задержать французов перед рекой, на то время, пока мы действуем против курфюрста. Я также пожелал, не допуская отказа, чтобы он вынудил князя Людвига либо принца Евгения немедленно отправиться на Рейн. Надеюсь завтра узнать, какое решение они примут. Если бы я мог решить дело своей волей, принц Евгений остался бы на Дунае, хотя князь Людвиг уверил меня через графа Фриза, что без предварительного между нами согласования, он не двинет свою армию ни на шаг^[203].

Вратиславу он написал так:

Армию на Верхнем Рейне необходимо усилить, командовать там должен либо князь Людвиг, либо принц Евгений. Необходим очень опытный и чрезвычайно бдительный генерал, так как мы, непременно, отправим туда слабейшие, нежели у противника, силы, с учётом нашего преимущества в водной преграде Рейна^[204].

Мы можем отметить дипломатический укол в настоянии иметь на Рейне опытнейшего генерала.

8 июня, пока маршалы в Цвайбрюкене корпели над бумажными планами для Людовика XIV в четырёх альтернативах, Вратислав приехал в Эрминген, в штаб маркграфа. Принц Евгений был уже там, но разговор начался между одними Вратиславом и маркграфом. Князь сразу же согласился с тем, что армию на Верхнем Рейне необходимо усилить. Что до вопроса, кому именно отправляться на Рейн, он высказался кратко, но решительно: Вам придётся немало потрудиться, чтобы вверить это дело савойскому принцу. В самый этот момент в комнату вошёл Евгений и Вратислав начал речи заново. Мальборо, сказал он, считает, что армия на Верхнем Рейне нуждается в безотлагательном усилении. Во главе этой армии должны стать либо маркграф, либо принц Евгений. Здесь вмешался маркграф: Попытаемся уговорить на это дело Евгения. Ведь он единственный в армии человек, кому можно поручить такое командование - со всей сопутствующей ответственностью, со всеми и многими рисками. За упоминанием о многих рисках стоял тонкий расчёт. Маркграф, должно быть, отлично знал нрав Евгения, его обострённое военное самолюбие. Он знал, что не оставляет принцу выбора. Евгений ответил, как подобает солдату: Император послал меня в Империю служить под началом его командующего, а я никогда не затруднялся идти на любое из порученных мне дел; вот и теперь я беспрекословно готов исполнить приказ командующего. Но должен напомнить вам, что мы с очевидностью слабы, а неприятель - силён, так что настаиваю на том, чтобы со мною отправили достаточное количество войск - достаточное для того, чтобы я мог атаковать врага.

Император отлично знал Евгения. Он решил оставить решение за принцем, кто, разумеется, мог пустить в ход сокрытые до времени полномочия, ставящие его выше маркграфа. Вместе с тем, император, прекрасно понимая характер Евгения, опасался, что при свободе выбора тот, непременно, выберет для себя самую опасную задачу. Мысль об этом была для императора непереносимой. Он писал Вратиславу:

Соответственно, я пришёл к выводу, о пагубности такого обстоятельства для моего государства. Верноподданность, рвение, великая отвага принца подвигнут его при всяком случае идти в самое опасное место. Но я не могу такого позволить. Я не допущу, чтобы жизнь этого человека, исключительно компетентного, пользующегося, по очень многим заслугам, уважением и признательностью моими и всей моей семьи - оказалась под угрозой^[205].

Тем самым Евгений не мог решать за себя, где он станет сражаться: вопрос подлежал совместному обсуждению генералами. Но дело решило колкое замечание маркграфа. Вопрос никак не обдумывался вопреки тому, что полагают, следуя Коксу, большинство английских авторов, он был решён раз и навсегда. Мальборо, узнавший о том на следующий день, сообщил о принятом решении герцогу Вюртембергскому, князю Гессенскому и генералу Шольтену в письмах из лагеря в Мундельсхайме: письма отправлены утром 10 числа, ещё до встречи Мальборо с Евгением. Никакого обсуждения не было.

Мальборо князю Гессенскому.

Мундельсхайм, 10 июня.

Только что прибыл адъютант принца Евгения: ожидаю самого принца с минуты на минуту; сейчас пять пополудни, и он обещал отобедать у меня. Он собрался командовать на Рейне, где его присутствие, безусловно, необходимо^[206]

Маркграф, добившись главного, не поскупился при дележе сил. Он отдал принцу Евгению все вюртембергские части на голландском жаловании, и посулил передать весь прусский корпус из одиннадцати батальонов и двадцати эскадронов, если сами пруссаки согласятся идти на Рейн. Дальнейшее демонстрирует нам причудливые нравы того времени. Маркграф послал за прусским командующим, князем Леопольдом Анхальт-Дессауским, и предложил тому выбор: остаться с главной армией или идти с Евгением. И если Леопольд отдаст предпочтение главной армии, он должен знать, что маркграф может отправить его в области, где не всегда сумеет обеспечить войска ежедневным хлебным рационом, а значит и не возьмёт на себя такого обязательства. Анхальт-Дессау без околичностей сообщил своим генералам: Повиноваться или голодать. И пруссаки решили идти на Рейн. Крепостные гарнизоны Шварцвальда, Фрайбурга, Филлингена, Ротвайля и некоторых иных, малых мест также отошли к Евгению.

Когда решились вопросы с командованием и разделом войска, маркграф перешёл к третьему вопросу. Он указал, что получил от курфюрста Баварии некоторые предложения. В Евгении и Вратиславе поднялось подозрение. Открылось то, что в недавние дни нерешительных операций, позволивших баварцам и французам объединить армии, маркграф поддерживал какие-то приватные отношения с Максом Эммануэлем. Баденский союзник объяснил суть предложений курфюрста: тот желал передать Ульм в руки имперцев, перейти к Альянсу с шестнадцатью тысячами человек, и наказать французов, если те станут ему препятствовать, так, что они никогда не забудут этого, при условии, что союзники предложат ему достаточно хорошие условия^[207].

Маркграф сказал, что первоначально переговоры обо всём упомянутом должны были пройти между ним и курфюрстом; теперь же курфюрст сообщил, что будет рад устроить такую встречу в присутствии принца Евгения. Что думают по этому поводу соратники? Оба ответили сухим, сдержанным отказом. Если курфюрст желает соглашения, пусть прежде выставит точно выраженное предложение. Что бы он ни говорил, доверять ему нельзя. Определённо, ему очень выгодно тянуть время под любыми предлогами. Маркграф остался при своём мнении. Он прервал разговор. Но когда Евгений и Вратислав стали настаивать на том, чтобы он тотчас ехал с ними в лагерь Мальборо, он отказался под тем предлогом, что хочет получше устроить армию, возможно, что в действительности пишет Вратислав императору он намерен вести дальнейшие сношения с курфюрстом. Не можем утверждать с уверенностью, но у нас сложилось мнение, что маркграф не желает идти против курфюрста - ни решительно, ни вообще^[208].

Во вторник, вечером 10 июня, Евгений с Вратиславом прибыли в лагерь Мальборо. Герцог принял прославленного товарища по оружию с великими воинскими почестями, и, после банкета, как пишут, изумительного - два генерала провели несколько часов вдвоём. Именно в те часы и сложилось то славное боевое братство, что устояло и в победах и в поражениях; перед которым бессильно отступали ревность и размолвки; которому не найти равного примера в военной истории. Два этих человека сошлись с первого взгляда. Они одинаково говорили и мыслили о войне, мерили одними мерками пущенные в работу могучие силы; и, самое главное, были готовы - рискнув всем - избавиться от всех трудностей, дав одно, великое сражение.

Оба, по своему положению, усвоили самый широкий взгляд на идущую войну: Евгений, пусть и фронтовой командир, оставался главою имперского Военного совета; а Мальборо командующий английской и голландской армиями, нёс, одновременно, большую часть обязанностей первого министра страны. Тем самым, оба, не в пример обыкновенным командирам армий, пусть и больших армий, понимали полную меру своей ответственности. Должно быть, они испытали изрядное облегчение, встретившись, взявшись в гармоническом союзе за суть своих задач: Евгений, после всех утомительных дискуссий в Вене и бесед с маркграфом; и Мальборо, кто, после долгого терпения, освободился от обездвиживающей голландской неуступчивости. Каждый почувствовал благость тени от высокой скалы в земле жаждущей. В средоточии интриг, разнонаправленных стремлений, полумер огромной, неуклюжей коалиции, пытавшейся вести войну, между ними установился дух согласия, созидания, действия.

Говоря о внешности и манерах, они были удивительно разными людьми: англичанин благородной, величавой наружности, кровь с молоком; с лукавой улыбкой и несуетливыми повадками царедворца; с ниспадающей на близких аурой хладнокровия и силы и некоторые франко-австро-итальянские мощи, сотрясаемые неуёмной энергией, обтянутые тёмно-оливковой кожей, яримые неугасающим внутренним огнём; Мальборо, мягкий и невесёлый, приветливый и хладнокровный Евгений, пылкий, резкий, театральный, героичный. И жизни их имели мало сходства. Мальборо, образцовый муж и отец, сосредоточенный на обустройстве очага и создании семейства; Мальборо, кто собирал и копил плоды жизненных удач, чтобы поддержать и продлить свой род: Евгений, холостяк нет, женоненавистник без заботы о деньгах, человек боевого меча, человек вечной ненависти к Людовику XIV. Определённо, они были двумя разными образчиками человеческого рода, но, встретившись однажды глазами, нашли друг в друге единокровное братство в том, что касалось руководства войной. И они действовали по меткому выражению как единая душа в двух телах.

На следующий день, 11-го, Мальборо пошёл в Хеппах, Евгений ехал верхом рядом с ним. Специально для Евгения, герцог развернул всю английскую кавалерию, девятнадцать эскадронов на лугах между дорогой и рекой: принц проехал вдоль кавалерийских шеренг. Несомненно приятное для военного человека зрелище. Всё было в превосходном порядке: люди, лошади, снаряжение, отличные мундиры не совсем безупречные после долгого похода, но подобающие истинным солдатам. Мой лорд сказал Евгений я никогда не видел лучших коней, лучшего обмундирования, лучшей сбруи и снаряжения; деньги, в коих не знает недостатка Англия, могут купить мундиры и хороших лошадей, но не могут купить того задора, что вижу я в каждом из этих лиц. Сэр отвечал Мальборо причиной тому их сердечная приверженность общему делу и особое удовольствие и удовлетворение, с какими они видят ваше высочество^[209].

Из всех продолжительных разговоров между Мальборо и Евгением на их первой встрече, до нас дошли только эти комплименты, предназначенные для публики. Но совершенно ясно, что вне людских глаз они общались долго и тесно. Два этих человека оставались вместе со вторника до пятницы, и чем больше они разговаривали, тем лучше понимали и крепче привязывались друг к другу. В разговорах писал Мальборо Саре принц Евгений во многом напоминает моего лорда Шрусбери, речи его оставляют впечатление искренности. Он повёл себя со мной совершенно нестеснённо, он описал мне характер князя Баденского, так, что я понял: куда лучше действовать вместе с принцем Евгением, чем с князем - с последним придётся всё время быть настороже^[210]. Мы знаем, что Мальборо был вполне под обаянием Шрусбери, этого короля сердец по общему прозвищу. Такое сравнение с несравненной выразительностью показало Саре пиетет Мальборо к принцу Евгению. Между двумя военными начальниками возникло обоюдное и полное доверие. Тогда, в том месте, они решили, что, так или иначе, но ещё до конца кампании, доведут дело до решительного боя с французами, и, действуя поначалу отдельно, непременно сойдутся, чтобы исполнить это намерение. Иная война бессвязная, но дорогая и, вероятно, фатальная для союзников: война, где противники ведут осады и двигают точно сбалансированными силами; война, где наступают и отступают по всем правилам; война, где ищут стратегического преимущества со множеством поклонов и расшаркиваний, оплаченных государственными деньгами иная война могла окончиться одним лишь крахом. Теперь должны были вмешаться кровавый удар и мёртвая хватка; на кон встали жизни и честь жизни этих двоих и жизни солдат, кого они бросят в бой. Обозревая ту войну из дня сегодняшнего, мы видим, что дело подошло к некоторому поворотному пункту, что у Великого союза осталась единственная надежда на спасение: решительная победа в два-три ближайших месяца. Нужно было предпринять что-то особенное, перебить чем-то обыкновенный ход событий, изменить картину войны. Благоразумие, самосохранение требовали жертвовать всем ради всего. И в такой день они должны были быть вместе.

Характер и способности маркграфа стали обсуждены ими с исчерпывающей объективностью. Мальборо акцентированно выразил полное недоверие к князю и его военным умениям. Евгений объяснил, что если маркграф уклонится от долга, император решительно и энергично искоренит это зло. Впрочем, они никоим образом не исключали самой возможности переговоров с курфюрстом. Мальборо настаивал на опасности ведения таких переговоров при посредничестве прусского короля. Они пришли к тому мнению, что Вратислав должен запросить у императора полномочий на сношения с курфюрстом на месте, буде необходимо. Мальборо тотчас запросил такие же полномочия у Лондона: для проформы; де-факто он был уже полномочным представителем Англии.

Мальборо Годольфину.

Гросс Хеппах, 11 июня 1704.

* Вчера ко мне приехал принц Евгений. Он будет командовать на Рейне, получив для того всех пруссаков, пфальцкие и иные войска: в общем, армию в 30 000 человек. Но пруссаки только сегодня двинулись с Дуная, и я очень опасаюсь того, что французы успеют закончить переправу до их подхода. Им придётся идти десять дней, а войскам из Швабии, стоящим теперь на Рейне, понадобится долгое время, чтобы дойти до Дуная. Я не преминул сказать П.Евгению, что если бы мы так же вели свои контрмарши во Фландрии, перед лицом врага, готового к действию, на нас пало бы жесточайшее порицание. Он согласился с тем, что лучшее время упущено, что надо было не медлить, и действовать сразу же после того, как к курфюрсту Баварии поступили подкрепления; но правда в том, что у Людвига есть сильная армия, но нет никакого соображения, и я надеюсь, прибавив должный план к его силе, побить курфюрста... Сегодня Евгений был со мной на марше. Князь Людвиг выслал мне весть, что мы встретимся завтра [в действительности, послезавтра], так что когда мы договоримся о способах действия, мы начнём кампанию. П.Евгений займёт позицию на Рейне... Раньше я предполагал, что все дела здесь нехороши, но при том, что узнал от П.Евгения, всё обстоит куда хуже.

Они могут рассориться так, что пострадает дело, но не в моей власти примирить их.

В тот же день он написал Харли, поздравив с назначением на пост государственного секретаря.

Тем временем, маркграф приближался. Он, как было условлено, усилил рейнский фронт у Штольхофена, взяв из армии, противостоящей курфюрсту 9 эскадронов и 15 батальонов, то есть около двенадцати тысяч человек. Утром 13-го он оставался в одном дневном переходе от Хеппаха. Союзникам, любой ценой, нужно было снискать его дальнейшее расположение. Кадоган встретил его на дороге с почётным эскортом, а затем, Мальборо с Евгением приняли маркграфа с величайшими почестями. Прошёл очередной обмен комплиментами в адреса армий. Князь Людвиг говорил с солдатской прямотой. Ваше сиятельство пришли спасти Империю, а я получаю тем возможность поправить мою репутацию, в которой во мнении некоторых людей, чувствительно пострадал после прошлых событий. Такая отсылка к упущенным шансам в Шварцвальде и проходе Штокаха стала хорошим обезоруживающим контрвыпадом на острую профессиональную критику, обрушивавшуюся в те дни на маркграфа. Мальборо ответил так: Я пришёл поучиться у вашей светлости тому, как надо служить Империи; а тем, кто не знает, как князь Баденский не только защищал Империю - когда позволяло здоровье - но распространял завоевания, сохранив собственные [земли], не хватает здравого смысла^[211].

Три генерала устроились в Гросс Хеппахе, под большим деревом напротив гостиницы Ламб Инн остатки этого дерева сохранились до девятнадцатого столетия. Самым старшим среди троих стал пятидесятичетырёхлетний Мальборо - князю Людвигу было тогда пятьдесят, Евгению - сорок. Маркграф держал старшинство по военному званию, за ним шёл Мальборо, затем - Евгений. Мальборо - единственный из всех - не был владетельным князем. Один из троих, он никогда не командовал сражением. Он уступал в военной известности князю Людвигу, тем более знаменитому Евгению. Но он был здесь, этот повелительный англичанин, в своём красном мундире, с армией, пришедшей с ним из дальнего далёка, на помощь Австрии. И он имел вес. Несомненно, что он, естественным образом, стал главным в собрании: собственно говоря, так и предполагалось с самого начала, в силу условий, выработанных Мальборо прежде, чем он согласился на рискованное предприятие.

Они перешли к делу. Маркграф предъявил задолго разработанный план действий против Баварии по сути тот же самый план, что Легалль разъяснял королю Людовику. План предполагал действие двух армий подавляющей численности если считать в совокупности; но каждая должна была быть достаточно сильной для самозащиты. Маркграф с одной армией переходит Дунай выше Ульма, потом проходит по одному из многочисленных бродов Иллера, и бьёт по курфюрсту с юга, в то время как вторая армия врывается в Баварию с севера, форсировав Дунай. Мальборо согласился с этим, классическим для наших дней планом клещей. Он согласился и с тем, что маркграф ударит с юга, а сам он с севера. Но герцог Вюртембергский не смог заставить датскую кавалерию идти с ожидавшейся скоростью. Датчане шли маршами уже две недели, а до их подхода союзникам не хватало сил для организации двух полновесных армий. Итак, надо было начинать с одной, единой армией, и не терять ни дня - с учётом того натиска, что, как предполагалось, вскоре пойдёт на них с Рейна. В свою очередь, объединение армий поставило в повестку дня вопрос о командовании.

Проблема выглядела серьёзной и щепетильной. По обычаю, маркграф, генерал-лейтенант и первый полководец Империи, имел преимущество - тем более, в германских землях. Но Мальборо, прошедший долгий путь от Северного моря с превосходно обученной и снаряженной армией - возможно, лучшей армией в мире - вовсе не собирался переносить от Людвига Баденского те досады, что претерпел от голландских депутатов. Тем самым, он, ещё перед выходом, выговорил некоторые условия: никоим образом не идеальные, но вполне удовлетворительные и ничуть не абсурдные, как то пишут многие авторы. 4 апреля Высший военный совет в Вене обсудил предложения маркграфа, кто:

... согласился делить командование с герцогом Мальборо, организовав дело наподобие того, как было между курфюрстом Баварии и герцогом Лотарингским в Венгрии и Рейхе... и если он будет атакован врагом, герцог Мальборо может соединиться с армией генерал-лейтенанта и разделить с ним командование. И чтобы вопрос ежедневного пароля не стал камнем преткновения, ваше императорское величество может слать пароль двум команующим, и каждый из них будет давать его своей армии или своему крылу, если армии будут действовать в соединении, или, иначе, каждый будет давать пароль, чередуясь через день^[212].

Мы видим, что здесь никак не обсуждается вопрос о подчинении Мальборо с его армией маркграфу либо поочерёдное, через день, командование объединёнными силами. Два генерала должны работать вместе, как равные по положению командиры независимых сил; в Гросс Хеппахе они договорились о том, что приказы на каждый день должны заблаговременно согласовываться и что пароли, поочерёдно, должны исходить из палатки одного и другого. Более того, при одинаковых для обоих воинские почестях и атрибутах командования, они определённо объяснились и подтвердили то, что преимущество в руководстве ходом кампании получает Мальборо, кто командует крупнейшей армией и принял на себя личную, опасную ответственность за спасение Империи.

15-го, когда совещания закончились, он написал:

Но в то же время, они [Евгений и Вратислав] уверили меня в том, что их господин не позволит ему действовать во вред, будь то из-за дурного нрава или из-за дурных намерений. Сказав это, я должен отдать ему справедливость: думаю, он будет действовать хорошо; ведь если он поведёт себя иначе, после всего, что было сказано, [здесь яркое выражение] он, верно, одержим бесами^[213].

Итак, встреча в Гросс Хеппахе, закончилась следующим соглашением: маркграф при своей армии севернее Ульма сдерживает курфюрста; Евгений, с неполными тридцатью тысячами противостоит маршалам у Филиппсбурга или Штольхофена - маршалы, по предположениям, располагали шестьюдесятью тысячами на Верхнем Рейне; Мальборо со всеми своими силами быстро переходит горы и соединяется с маркграфом. Евгений вполне осознавал тяжесть взятой им на себя задачи. Ясно вижу - писал он Стахрембергу 14 июня - что взял на себя серьёзные обязательства... но в настоящих обстоятельствах не способен отказаться от командования, пусть и сопряжённого с такой опасностью^[214].

А затем, по словам Мальборо к Годольфину: Вчера, днём, после того как мы приняли все решения о неотложных действиях против курфюрста Баварии, принц Евгений отправился на Рейн, князь Людвиг к своей армии, а ваш покорный слуга вернулся на своё место^[215].

Тем временем, поход Мальборо на Дунай откликнулся как в Голландии, так и в Англии. Генеральные Штаты, охотно - в самом деле, охотно! - отозвались на запрос Мальборо, позволив войскам и пополнениям идти на Дунай. Но Штаты, естественно, побоялись принять всю ответственность за всё могущее произойти с их командующим. Он повязал им руки скрытностью и уловкой. Он создал положение, при котором Штаты не имели выбора, но должны были либо прервать кампанию, либо - даже против своих желаний и рассуждений - помогать ему в этом, явно и весьма спорном предприятии. Гейнзиус радовался, глядя, как принимаемые решения с очевидностью работают в пользу Мальборо, но были и противоположные течения: смущение и тревога шли по всей голландской олигархии и генералитету. Цена этому в его голову - таким было общее мнение.

В Англии волновались куда сильнее. Тори возмущались попранием принципов своей партии - военные действия и войска королевы ушли в самое сердце Континента. Такое положение дел противоречило всей теоретической основе английской политики. Парламент сделали безвластным, поставив перед фактом удивительного перехода армии на новый и дальний театр. Влиятельные экс-министры обратили гнев, и грозили карами в сторону главнокомандующего, кто совершенно ушёл не лишь от учёных методов войны, но и от должного парламентского контроля. И подобные упрёки исходили не только от ярых партийных адептов. Письмо из французских архивов говорит:

Умеренные решили подготовить статьи для обвинения Мальборо за самовольные перемену театра военных действий и расширение пределов войны: за то, что он, в опасный момент, забрал силы, способные защитить страну: за то, что бросил сомнение на преданность князя Людвига Баденского^[216].

Здесь с очевидностью заметно некоторое преувеличение, но Сеймур в точности выразил мнение сердитых сквайров: Если он падёт, мы затравим его, как гончие зайца.

И сумасшедшая эскапада вполне могла закончиться падением. Счастьем стал перерыв в парламентской сессии: парламент с торийским большинством в Общинах и враждебными вигами временно оказался не у дел. Лидеры оппозиции тешились, предполагая, и даже - тайно, полуосознанно - надеясь на грядущее военное несчастье. Им было выгодно ждать до времени, когда, ожидаемо, события пойдут наивыгоднейшим образом, расчищая им путь. Им было не с руки отзывать Мальборо домой до страшного и решительного испытания сил. А потом им в руки упадёт изумительная удача - сама собой, когда знаменитые, несокрушимые армии Франции переиграют, побьют или вовсе уничтожат этого самонадеянного генерала и сомнительного тори. Он, этот архи-раскольник, привёл в ничто Билль о Временном согласии. Он исподтишка нанёс удар по английской церкви в пору её тягот и несчастий. Он использовал свой фавор и фавор своей жены - этой вигистской гадюки - для обмана их собственной торийской королевы. По его наущению из совета убраны все истинные вожди-тори. Вокруг Годольфина и Харли собрались никудышные умеренные и соглашатели обеих партий. Они останутся в достаточной силе для того, чтобы удержаться в офисах пока отвратительная игра с армиями королевы в дальних краях европейской свары не встретит свою судьбу. А после на всю шайку подлых интриганов обрушится крушащий гнев. Придёт день воздаяния, он уже близок.

Даже виги, как мы видим, не выказали ни покорности, ни удовлетворения. Да, они не одобрили способа континентальной войны, у них было некоторое представительство в правительстве: они считали, что пред яростью торизма опрометчиво не опираться на них, великую партию, поддержавшую Вильгельма, партию-спасительницу гражданских и религиозных свобод! Более того, на карту стало поставлено их собственное дело. Именно их партии предстояло пострадать после неудачи на бранном поле. Если Мальборо потерпит поражение, неизбежным следствием станет торийский триумф, и виги едва ли удержатся хотя бы и в одном государственном офисе. Бесцветная центристская комбинация, выстроенная вокруг коронных чиновников и дворцовых фаворитов, была непрочным основанием для политики весьма отважной и весьма рискованной даже и для очень сильного правительства. И зачем, спрашивали виги, был принят именно такой курс? Почему им не полностью доверяют? Очевидно потому, что Мальборо и Годольфин взялись за свои старые трюки с якобитскими изгнанниками.

Ледьярд напечатал несколько поучительных писем из обширной корреспонденции Кардоннела^[217]. Лорд Стамфорд, например, пишет 2 июня.

... Могу уверить вас, что партия попала в очень скверное положение: её обманывают и выставляют под удар безо всякой возможности защищаться в палате общин...

Должен признать, что самые здравомыслящие, достойные наши люди из тех, с кем заводишь разговор, считают умозрения, подобные вашим доводам об изменениях при дворе [т.е. об удалении тори-высокоцерковников] совершенной химерой; дело это никоим мыслимым образом не приведёт к ожидаемым целям, но даст противоположный результат. И что бы мой лорд Мальборо ни делал за границей (ради блага Европы, я сердечно желаю ему успеха) здесь он опёрся на гнилое основание, и, ничуть не умножив числа друзей, может разъярить врагов до такого накала, что они отбросят все былые правила и выйдут за пределы всякой прежней умеренности.

Здесь Стамфорд говорит о взаимопонимании обеих партий, кто до сих пор умели подниматься над разницей во взглядах при вотировании военных ассигнований. Далее он продолжает:

Вы знаете, что когда две группы людей находят взаимоприемлемый третий план, те, кто лично ненавидят друг друга, сходятся в главном, чтобы не допустить третьего [т.е. врага] до любого выигрыша; и если такое исполнимо, дело может дойти до нарушения закона, потому что о правилах больше не думают. Так я смотрю на наши дела.

В руки Кардоннела попало и следующее письмо: английский джентльмен при ганноверском дворе написал его соотечественнику, состоявшему в то время при дворе другого германского князя.

Уверен что против Лорда Казначейства и моего лорда Мальборо собралась такая мощная партия, какой не видывал в противниках ни один из министров Вильгельма, и я не могу сказать, чем это закончится. Дела примут скверный оборот, если враги возобладают; но всё зависит от успеха моего лорда Мальборо в Германии, и любой король посчитал бы завидной честью дело, которое ему поручили - спасение не только Германии, но Европы - дело, которое может стать вершиной славы и для него самого. Если удастся подавить баварского курфюрста, это заткнёт врагам рты, и им не удастся навредить ему в Англии; но если он потерпит поражение, его станут поносить в Голландии, и подвергнут обвинению в Англии, как за потери, неизбежно понесённые им в такой экспедиции, так, боюсь, за дальнейшие и всеобъемлющие последствия.

И снова (25 июня):

Мой лорд Мальборо соединился с войсками князя Людвига Баденского недалеко от Ульма, успех этого дела либо обеспечит ему великое уважение, и надёжно защитит от врагов (коих немало), либо станет его крахом.

Об этих и, несомненно, многих иных политических проявлениях ежедневно докладывалось в ставку Мальборо, пока войска его шли вперёд, переход за переходом, и оставались неизменной подоплёкой его размышлений, в те самые дни, когда он взвешивал сомнительную лояльность маркграфа, тщась сойтись и сотрудничать с последним; когда он, час за часом, бродил мыслью по тревожной, туманной стратегической сцене.

Первым шагом кампании стало объединение армий. Мальборо должен был пересечь горную область - Швабский Альб - чтобы попасть в бассейн Дуная. Горный переход потребовал исключительных усилий от пехотинцев и артиллеристов Черчилля. Им пришлось идти через дефиле Гайслингена - через проход очень узкий и труднопроходимый для повозок даже и в хорошую погоду. Как нарочно, на десять дней зарядил непрерывный дождь. Люди и лошади барахтались в воде, с трудом одолевая каждый шаг вперёд. Тем временем, армия маркграфа заняла удачную позицию, и прикрыла выходы из горного региона на Дунайскую равнину. Но маркграфа серьёзно ослабила передача части сил Евгению на Рейн. Курфюрст мог ударить по баденцам во всякое время, пока Мальборо пробирался сквозь горы, к маркграфу, стоящему на равнине. Задача герцога осложнилась тем, что Генеральные Штаты - у страха глаза велики - поверили в возвращение Вильруа, и потребовали от Мальборо отослать, по меньшей мере, часть войск для обороны Голландии. Конечно же, они ничего не получили.

Мы несколько отклонились от хода военных дел, обсуждая стратегию и политику, но читатель не должен забывать о сути удивительных событий - о марше, что шёл беспрерывно. Мальборо мог обгонять войска и проводить два-три дня за обсуждениями всяких дел, но алая гусеница неуклонно ползла вперёд - около десяти миль в день в течение шести недель. Столетием позже Наполеон прошёл от Булони до Ульма куда лучшим дорогами и куда скорее. Но план Мальборо зависел не от одной скорости маршей. В любом случае, позади запаздывали датчане. Нужно было точно придерживаться расписания: войска должны были, сообразовываясь с движениями врага, последовательно и своевременно оказываться в критически важных пунктах маршрута; всё зависело от того, насколько свежими и воодушевленными останутся солдаты к концу похода. И армия шла вперёд в соответствии со стратегическими соображениями герцога. А Версаль и маршалы время от времени получавшие новости, полагали, что Мальборо с великой поспешностью идёт на Дунай, и ничто не способно помешать ему или задержать его.

Глава семнадцатая. Штурм Шелленберга. 2 июля 1704 года.

Две армии вошли в соприкосновение у Лаунсхайма 22 июня и завершили соединение к концу июня. В центре Европы встали невиданно многочисленные - если говорить о войнах тех лет - и мощные кавалерийские и пехотные силы. За вычетом ушедшей на Рейн армии, боевые порядки союзников насчитывали 177 эскадронов и 76 батальонов. Плохо было с артиллерией. Мальборо удалось взять с собой в шестинедельный поход одну только полевую артиллерию, а имперцам недоставало даже и лёгких орудий. Объединённая армия располагала лишь сорока восемью пушками. Вместе с тем, английская артиллерия - то есть три четверти всех артиллерийских сил под управлением полковника Блада - отличалась превосходным качеством и мобильностью орудий. Осадный парк до сих пор не прибыл; для строительства наплавных мостов в наличии имелись лишь двадцать четыре понтона.

Подозрения Мальборо и Вратислава насчёт маркграфа усугубились, приняв мрачнейший характер. Генерал Гур, снискавший к тому времени полное доверие Мальборо и действовавший во многом как офицер его штаба, в пару Кадогану, растравил эти подозрения, изложив всё, что узнал о маркграфе за год службы под ним. Всё, что предлагал маркграф будь то движения войск либо его, длящиеся переговоры с курфюрстом, пристально изучалось, и обсуждалось между этими тремя. На 25-е был согласован марш на Гинген и поиск сражения. Такое движение сталкивало врагов лицом к лицу. Но в полночь 24-го, маркграф послал к Мальборо барона Форстера с просьбой устроить 25-го день отдыха, так как маркграф разработал план принуждения курфюрста к бою в невыгодном для него положении. Мальборо согласился на день отдыха, и армия не вышла на марш. Утром маркграф поручил Вратиславу изложить план Мальборо. Когда я изложил подробности лорду докладывал посол тот несказанно удивился, и сказал мне Маркграф собрался принудить курфюрста к бою таким планом? это в самом деле лучшее, что он смог придумать?^[218] Мальборо подверг замысел уничтожающей критике. Судя по всему, маркграф и сам не полагался на свой план, так как не стал на нём настаивать, приехав в полдень в квартиру Мальборо. Наоборот, теперь он заговорил о том, что желает разделить армии и сам идти на Верхний Иллер. Мальборо ответил, что пока датская кавалерия не прибыла а её не стоит ожидать до 5-6 июля делить армии небезопасно. Соответственно, военачальники вернулись к решению о походе на Гинген. Вратислав пишет:

В тот же вечер Мальборо попросил привести к нему генерала Гура, кого он [маркграф] отправил год назад под арест, что было немедленно исполнено. Гур открыл нам, что поначалу генерал-лейтенант многословно распространялся пред ним о желании крепить дружбу с Мальборо, но затем попытался остановить марш на Гинген.

У Мальборо и Вратислава немедленно возникло то предположение, что маркграф желал выиграть день для курфюрста чтобы тот успел безопасно уйти за свои Лауингенские линии. И подозрение это окрепло когда ранним утром 26-го войска уже вышли выяснилось, что курфюрст отступил: спешно, но вовремя.

26-го, после того, как курфюрст благополучно отошёл за свои линии, а союзническая армия стала лагерем, маркграф послал графа де Фриза к Мальборо с новым предложением. Армию надо разделить; Мальборо с 40 батальонами и 65 эскадронами останется караулить курфюрста у его укреплений, в то время как маркграф, спустившись по течению Дуная, проложит себе путь у Нойбурга. По этому плану, армию предстояло поделить на две равные части, так что Мальборо должен был передать коллеге 9 батальонов и 20 эскадронов на англо-голландском жаловании. Замысел этот никак не приглянулся герцогу. Он ответил, что разделяться сейчас, когда он днями ждёт датчан, а маркграф подкреплений из Швабии, поставит нас в необороняемое положение при малейшем сбое в предполагаемой операции.

На деле, у командующего были иные заботы и иной план. При численном преимуществе над неприятелем, он опирался лишь на проходы через оставшуюся позади гористую и бесплодную местность. Но долгий, искусный фланговый марш был уже завершён, и Мальборо не зависел теперь от уязвимых во многих пунктах коммуникаций среднего Рейна. Устойчивость, само существование его войск требовало новых путей снабжения из Франконии. Всё было к тому подготовлено, тщательно и заранее. За несколько недель до соединения армий, герцог, под прикрытием стоявших у Ульма войск маркграфа устроил большие склады и госпитали в Нёрдлингене, потянув оттуда линию снабжения в тыл, к Нюрнбергу с его плодородными окрестностями. В новый район, по заранее налаженным каналам, пошли деньги из финансового центра во Франкфурте; агенты и подрядчики Мальборо деятельно закупали припасы, и нанимали транспорт по всей долине Пегница. Пришло время уводить армию с бесплодных и разорённых предгорий Швабского Альба в головной пункт новой и надёжной линии снабжения. Более того, учитывая, что Мальборо собирался перейти Дунай, указанный пункт необходимо было основать на укреплённой переправе. Двум этим условиям отвечало единственное место. Примечательно, что Виллар, как говорит история, пророчески наставлял курфюрста за год до описываемых событий: Укрепляйте свои города, и прежде всего Шелленберг, форт около Донаувёрта, о важности которого говорил нам великий Густав^[219]. Наставление осталось без последствий: теперь Мальборо пристально и вдумчиво вглядывался в именно этот форт. 8 июня, за день до встречи с Евгением и за четыре дня до приезда князя Людвига, он писал Годольфину: Предполагаю, что после соединения [армий Мальборо и маркграфа] я пойду прямо к Донаувёрту, успев туда за два дня. Там я устрою армейский магазин, если сумею взять город.

Новые коммуникации.

С захватом Донаувёрта союзники получали переправы сразу через две реки Дунай и Лех - и прямой путь в Баварию. Мальборо, овладев этим укреплённым местом, осёдлывал Дунай, и мог, следуя обстоятельствам, маневрировать на любом его берегу. Новая линия снабжения или, при необходимости, отступления - удобно шла от Донаувёрта в тыл, во Франконию, почти под прямым углом к союзническому фронту^[220].

Чтобы приступить к осуществлению этих намерений, герцогу осталось дождаться подхода его пехоты. Он ответил графу де Фризу, что просит маркграфа подарить ему Донаувёрт, а до того не думать о разъединении и прочих планах. Мальборо добавил, что должен признаться маркграфу в некоторой изнурённости своих войск: они не смогут остаться на поле без хлеба. Тем самым, необходимо захватить место, пригодное для устройства магазинов. Дискуссия продолжилась на следующий день, 27 июня. Маркграф сообщил, что по его сведениям враг намерен укрепить позицию на высотах у Донаувёрта, согнав с этой целью множество окрестных крестьян. Название Донаувёрт несомненно звучало и на конференции трёх генералов в Гросс Хеппахе, так что Мальборо и Вратислав заподозрили недоброе напрашивалось предположение о том, что курфюрст очень своевременно получил секретные сведения. Герцог жёстко ответил, что Шелленберг должен подвергнуться штурму - пусть это обойдётся даже и в десять двенадцать тысяч человек. Столкнулись две воли. Два командира совершенно разошлись во мнениях, но дело было не только в этом: Мальборо и Вратислав глубоко сомневались в верности маркграфа. Я предпринял всё, что в силах человеческих пишет Вратислав,

чтобы притушить этот огонь, и я совершенно уверен в том, что Мальборо никогда публично не порвёт с маркграфом, но, наоборот, станет ублажать его при всякой возможности. Но невозможно полностью изгладить его подозрений, поскольку я и сам начинаю сомневаться в поведении генерал-лейтенанта: ведь без моих настояний, артиллерия так и не вышла бы из Филиппсбурга и с Рейна, и что бы мы делали с огромными армиями без артиллерии, не имея возможности разбивать стены. Мальборо сказал мне, что для точного заключения о намерениях маркграфа хватит и немногих следующих дней, и если он поведёт себя ненадлежащим образом, у нас две альтернативы: либо арестовать его, либо отослать на Рейн по срочному приказу вашего величества, и вернуть сюда принца Савойского.

Первое безопаснее, но, возможно, не совсем справедливо: ведь мы не имеем против маркграфа никаких определённых доказательств, и никогда не получим их он слишком умён и хитёр чтобы попасться на горячем.

Вратислав, со своей стороны, посоветовал императору убрать из армии двух самых доверенных офицеров маркграфа: барона Форстера и графа де Фриза, отозвав первого в Вену, чтобы его задержали там как только появится на всё время кампании и отослав второго на Рейн. Он заключил своё примечательное послание следующими словами:

Мне нет необходимости распространяться перед вашим величеством о секретности этого письма, вы сами увидите что самая малая огласка может стоить вашему верному слуге жизни по меньшей мере, я стану предметом неумолимой ярости маркграфа Преданность велит мне сказать вашему императорскому величеству о том, что в эти дни на кону стоит не только вопрос об испанской монархии, но сохранность священной персоны вашего величества и всей вашей имперской династии^[221].

Слова эти с неподражаемой живостью выражают скверное, даже внушающее мрачные опасения нагноение отношений между главами союзников. Но среди всех этих тревог, Мальборо остался при обыкновенных своих невозмутимости, хладнокровии, деятельном поведении, чувстве юмора. Ничто не могло смутить его спокойствия и уверенности. Письмо герцога к Саре говорит о заботливом отношении к солдатам, о самообладании и решимости.

15 июня.

Две недели назад я страдал от холода, как никогда в жизни, а теперь у нас новая полоса очень холодной погоды и чтобы писать в моей комнате, мне приходится разводить огонь в печи. Но бедные солдаты лишены таких удобств и, боюсь, будут болеть после наступивших долгих дождей. Но то, что вредит нам здесь, хорошо для принца Евгения на Рейне, так что мы должны принять нашу беду за благо^[222].

И:

Гинген, 29 июня.

Между этим и прошлым моим письмом, я имел счастье получить твои, от 30-го числа прошлого месяца, от 1-го и 2-го числа этого месяца. Я слышу - не только от тебя, но и от других о некоторых людях, кто обрадуются, если мне не повезёт в этом предприятии. Я совершенно, без всякого самохвальства, уверен в том, что исполняю дело, единственно способное спасти нас от краха, так что останусь доволен собой, добившись любого успеха, зная, что сделал всё, что было в силах, а гневаться на меня за это предприятие могут лишь те, кто желают зла своей стране и вере, но с людьми такого поведения я не желаю и знаться.

Английская пехота и орудия подошли ко мне два дня назад, но датские силы, как я ожидаю, успеют лишь через шесть-семь дней, считая от сегодняшнего, и до этого срока мы не сумеем, действовать против курфюрста Баварии так, как мне желательно. Ты, разумеется, поймёшь, что я предан этому делу всей душой и сердцем, потому что удачное завершение, по всей вероятности, даст мне то счастье, что я смогу провести с тобою остаток жизни. Я очень рад тем словам королевы, что ты привела в письме, это большая любезность с её стороны. Я постараюсь оправдать эти добрые слова: ведь я всецело ей предан, и беспрекословно верю в то, что страна будет всегда молиться за неё и желать ей добра.

Он добавляет несколько строк, характеризующих ту особую способность интересоваться любыми делами, великими и малыми, которая, наряду с ним, была свойственна и Фридриху Великому, и Наполеону:

Ты забыла дать распоряжение Ходжесу о том, чтобы он, как я велел, прислал мне эскизы конюшен у охотничьего домика: их нельзя будет использовать раньше года после постройки, а так как мне ясно, что ты полюбила это место, я с радостью забочусь о всяких там удобствах^[223].

Пока союзническая армия оставалась в Гингене, напротив укреплённого лагеря на равном расстоянии от Ульма и Донаувёрта, враг не мог угадать, куда будет нанесён удар. После дискуссии 27 июня, маркграф более не перечил, и смирился со штурмом Донаувёрта силами объединённых армий. Мальборо в Гингене дождался Черчилля с пехотой и артиллерией, и предоставил ему полноценный дневной отдых. 30 июня вся армия двинулась на восток, вниз по Дунаю, параллельно реке, к Балмерсхофену: городу в четырёх милях позади ЛауингенДиллингенской оборонительной линии. При возобновлении марша следующим утром; Мальборо выставил шестьдесят эскадронов во фланговое охранение. Кавалерия прошла в самой близости от вражеских укреплений, но обороняющиеся затаились, не сделав ни выстрела. Союзники стали лагерем у Амердингена, в пятнадцати милях от Донаувёрта. Мальборо отправил на рекогносцировку четыреста конных с офицерами высокого звания, чтобы осмотреть Шелленберг и выяснить деятельность неприятеля. С отрядом ушли армейские квартирмейстеры, получившие приказ выбрать для лагеря место за рекой Верниц, в четырёх милях от Донаувёрта, а также сообщить о состоянии дорог, мостов, просёлков. Офицеры доложили о значительных силах противника на стоянках у Шелленберга, и о том, что неприятель деятельно работает на укреплениях. Весь день в палатку Мальборо приводили окрестных крестьян и дезертиров, их с тщанием допрашивали.

Наступление на Шелленберг.

Курфюрст пренебрёг советом Виллара, и приступил к работам на укреплениях Шелленберга только на третью неделю июня. Линия обороны насчитывала две мили по периметру; сапёры, судя по всему, начали с крайней оконечности правого фланга опёртого о Дунай и двигали работы к Старому Форту и крепости, с перерывами лишь на сон, трудясь до издыхания. Курфюрст, не понимая в точности намерений сильнейшего оппонента, вынужденно медлил с отправкой подкреплений гарнизону Донаувёрта. 30-го, когда курфюрст увидел, что через фронт баварцев идёт долгая процессия союзнической армии, он немедленно послал в крепость графа дАрко с четырнадцатью тысячами человек - для обороны Донаувёрта и завершения фортификаций Шелленберга. Он, небеспричинно, полагал, что штурм Донаувёрта начнётся не ранее утра 3-го. Союзники должны были пройти два пятнадцатимильных марша, так что даже их авангард с трудом успевал к цели до вечера 2-го. Едва ли враг решится атаковать в столь поздние часы, с уставшими солдатами, а к 3 июля д'Арко вполне успеет окопаться. Итак, несмотря на долгую задержку с укреплением Шелленберга, курфюрст вполне мог рассчитывать на успех.

Бытует ошибочное предположение, что Мальборо и маркграф договорились брать командование над всей армией поочерёдно, через день; на деле, как мы успели объяснить, чередование касалось лишь военного церемониала и назначения пароля. Но даже и попытка определить дату начала чередования наталкивается на серьёзное расхождение в свидетельствах. Вратислав в донесении от 23-го говорит: 22-го в лагере генерал-лейтенанта собралось единое войско. В этот, первый день сосредоточения, маркграф назначил пароль. И ещё одно: мы знаем, что в полночь 24-го маркграф послал Мальборо запрос о том, не согласится ли герцог сделать 25-е днём отдыха отсюда следует, что 25-го был днём Мальборо. Если принять это, нечётные дни выпадали на Мальборо, чётные на маркграфа. Тем самым, 2 июля в битве при Шелленберге командовал маркграф. Но английские авторы единодушны в том, что битву отыграли в день Мальборо. Доктор Хеар, чей отчёт внимательно изучил Мальборо через недолгое время после дела, говорит с определённостью: На следующий день командование переходило к его сиятельству, и он решил атаковать^[224]. Генерал Кейн и капитан Паркер подтверждают это. Налицо конфликт свидетельств. Но сами события свидетельствуют скорее о том, что 2 июля был днём маркграфа, и именно он назначил пароль сразу после полуночи 1-го числа.

Но все эти рассуждения не касаются сути дела. Хорошо известный аргумент о том, что Мальборо пришлось атаковать 2-го, потому что он, не доверяя маркграфу, не мог положиться на то, что соратник согласится идти в атаку 3-го, лишён всяких оснований. Подобные соображения не влияли на ход операций. Каким бы ни было чередование, воля Мальборо несомненно преобладала в те дни: он, с трудами и хлопотами, увлекал за собой генерала-напарника, но действовал по своему усмотрению, и после битвы рапортовал так, как если бы командовал единолично. Разумеется, кооперация их должна была выглядеть как совместное единоначалие, чтобы войска не узрели никаких расхождений либо противоречий между ними. В полдень 1 июля Мальборо отдал приказы, ставшие недвусмысленным предвестием завтрашних действий. Сто тридцать человек от каждого батальона англо-голландской армии, всего около шести тысяч, сводились в специальную силу - штурмовую группу, если говорить современными терминами. В таком отборе нельзя было спешить: должно быть, им занимались весь день, до отбоя. Приказ подобного рода, как и приказы о прочих приготовлениях, не могли быть отданы позже шести часов. С наступлением темноты налаженная работа шла полным ходом; тогда Мальборо навестил маркграфа. Нам не осталось подробной записи их разговора, но, определённо, коллеги пришли к согласию, так как мы знаем, что в 10 вечера маркграф отправил в Нёрдлинген офицера с письмом к местным властям о мобилизации врачей и подготовке к приёму большого числа раненых. Более того, маркграф добавил три батальона имперских гренадёров к штурмовой группе Мальборо, желая, по всей видимости, заявить тем о единстве двух военачальников. Отдельно, в 3 утра, под командованием самого Мальборо вышли пехота, 35 эскадронов и сильная партия пионеров, умелых специалистов в наведении мостов и прокладке дорог. Атаку во главе восьмидесяти добровольцев передового обречённого отряда вызвался вести лорд Мордаунт, сын Питерборо (один из поклонников дочери Мальборо леди Марии, кого отец леди однажды назвал в письме мошенником). Прочие части армии вышли с маркграфом на рассвете.

Всякий понял из этих распоряжений слишком необычных - отчаянный характер грядущей операции. Многие посчитали план чрезмерно дерзким. Армия начала движение за пятнадцать миль до Донаувёрта. Войскам предстояло перейти реку Верниц и развернуться в боевые порядки в самом конце марша. По всякому вероятию, армия не могла войти в контакт с врагом раньше шести вечера, то есть на схватку оставались каких-то два часа светлого времени. Едва ли ни все генералы на той и другой стороне, друзья и враги, думали, что союзникам неразумно начинать бой до утра 3 июля. Но к 3-му д'Арко успеет превосходно окопаться, и курфюрсту хватит времени, чтобы прийти к нему на помощь. Можно ли будет победить 3 июля? вопрос этот оставался открытым, но в поражении союзников 4-го и затем не сомневался никто. Когда бы сражение отсрочилось всего на один день, ничто не помогло бы союзникам. Мальборо понимал, что ему придётся пойти на отчаянный риск, чтобы не пустить насмарку всю кампанию. Войска должны были сделать едва ли ни невозможное; армия шла платить кровавую цену; командир поставил на кон свою репутацию. Ему задавали вопросы, он отвечал: Враг либо уйдёт, либо закончит свои работы. Если второе либо, ему нужно время, так что каждый потерянный час обойдётся в лишнюю тысячу человек. Ночью в союзническом лагере было не до сна. Каждый оставшийся до выхода час прошёл в волнениях, в деятельной подготовке. На долю прошедших долгий путь англичан и голландцев выпал безжалостный труд: они должны были решить дело; им, как это понимал каждый, досталось тягчайшее бремя. Пришёл час, они были готовы.

Ранним утром 2 июля маршал д'Арко с графом Маффеи и другими главными офицерами, были в сёдлах над Шелленбергом, наблюдая с высот, как укрепляют холм рабочие и воинские партии. Пусть и не высотой с гору, но красивый, холм с колоколообразным профилем^[225] открывал замечательный вид на местность к западу и югу. Внизу лежал город Донаувёрт, в те времена место некоторого значения, окружённый зигзагами укреплений с брустверами, обложенными камнем, с длинными и ровными травяными скатами. Донаувёрт к описываемому времени был второразрядной, устаревшей крепостью военное искусство не стояло на месте но крепостью с полностью завершёнными долговременными укреплениями. Донаувёрт лежал по левую руку маршала д'Арко, в пятистах футах под ним, за укреплениями в форме звезды, поблёскивая крышами и шпилями, пересечённый Дунаем, словно серебряной лентой и на ленте той виднелась пряжка наиважнейший мост. Справа, почти до вершины холма, простирался густой лес. В наши дни подобный лесной массив не стал бы никакой защитой для фланга. Наоборот, стрелки и пулемётчики атакующей стороны увидели бы в нём отличный способ подобраться к врагу. Но в 1704 году лес был неодолимым препятствием - отдельные люди могли бы проторить путь в чаще, но, в лучшем случае, успели бы сделать выстрел-другой прежде смерти от штыка или сабли. Впрочем, за полосой леса, ещё правее, к реке спадало открытое пространство шириной более мили. Но там уже успели завершить работу над укреплениями, и обороняющаяся сторона могла с лёгкостью занять их войсками за время, пока неприятель пройдёт вокруг леса обходом. Поэтому, в то утро, маршал д'Арко сосредоточился на полосе шириной в тысячу ярдов, пролегавшей от нижней крепости до высокого леса.

Ровно посреди по ширине этой полосы - стоял старый форт Густавус. Орудия Донаувёрта плотно прикрывали окрестное крепости пространство, и ядра из Донаувёрта не долетали до лесного массива на триста-четыреста ярдов. Именно эту полосу и укреплял теперь д'Арко, здесь сосредоточились его войска и полевая артиллерия (шестнадцать орудий). Именно на этом участке люди д'Арко копали землю, и строили брустверы из вязанок длинного хвороста такие вязанки назывались фашинами. Численность сил д'Арко множество раз оспаривалось. Некоторые говорят о тридцати двух тысячах, некоторые о семи. Оценка Мальборо, сделанная после боя, даёт четырнадцать тысяч человек, в том числе 5 хороших французских полков, 16 отборных батальонов баварской армии и, сверх того, от 9 до 15 эскадронов малоправдоподобное утверждение.

Около восьми утра, на северо-западе, в пяти-шести милях перед левым крылом д'Арко, на опушке, среди кустарника стали появляться кавалеристы неприятеля многие в красных мундирах. Они, вероятно, были передовым кавалерийским охранением большой армии, шедшей следом; а может быть и разведчиками на повторной рекогносцировке. Шли часы; число всадников росло; они сочились из-за деревьев, строясь в эскадроны на пустошах и луговинах. Затем в поле зрения подзорных труб появились ручейки пехоты, заструившиеся с холмов. Итак, это всё-таки армия и она уже на подходе. Около десяти утра наблюдатели отметили следующий, отлично известный признак. Союзнические квартирмейстеры приступили к разметке лагеря. С расстояния в четыре мили было видно, как они устанавливают за Верницем флажки, и размечают линии-отметки, по которым выстроятся палатки разных полков. Теперь д'Арко и его сотрудники вполне убедились в том, что враг после долгого марша устраивается на ночь за Верницем и пойдёт в атаку наутро следующего дня. Так копайте же солдаты, ройте землю, словно усердные кроты, сделайте непроходимой для врага узкую полосу земли между обстреливаемой из крепости зоной и лесной чащей! Около полудня, придя к общему мнению об обстановке мнению хорошо обоснованному, ответственному, и вполне удовлетворительному, маршал дАрко и главные его офицеры поскакали вниз, в Донаувёрт, на обед. Завтра решительный бой, сегодня земляные работы, и, между тем, обед. Но рапорты, поданные между двумя и тремя часами дня, сказали о том, что враг не остановился в пространстве размеченного лагеря. Союзники бросили несколько мостов и понтонов через Верниц и теперь безостановочно идут по ним и по старому каменному мосту, накапливаясь в чашеобразном углублении под Шелленбергом. Никто не усомнился в том, что время для серьёзной атаки уже упущено: впрочем, кто-нибудь должен съездить на место. Подали лошадей, и командование поскакало вверх по холму, к своим изнурительно трудящимся войскам. Но сцена совершенно переменилась. Склоны противоположных холмов, что спускались к подножию Шелленберга, пёстро кишели полками и бригадами пехота, конница, артиллерия; всё двигалось вперёд на пределе поспешности, являя картину самого решительного наступления. Многие успели перейти Верниц, длинные колонны стремились вперёд, к той самой полосе между лесом и пушками, которую маршал дАрко с подручными нашли самым уязвимым для себя участком.

Верно судить об истинном достоинстве военного действия можно очень немногими способами и вернейший из них - впечатление, произведённое на лучший ум в армии противника. ДАрко не сказал себе: Они глупым образом начали атаку слишком поздно - что может быть лучше для нас? Наоборот, он выказал примечательное беспокойство; тем более заметное, что он был солдат, а не актёр. Положение его было совсем незавидным. Он располагал отличными войсками на превосходной позиции, но не успел ещё завершить работу над укреплениями, и теперь, через час-другой на него должны были обрушиться пятьдесят-шестьдесят тысяч человек под водительством отличных генералов, видимо безразличных к тому, насколько войска устали на марше, и какую цену придётся заплатить. И вопрос был именно в цене. Они, определённо, уничтожат его, если не постоят за ценой. Если он и его пятнадцать тысяч человек будут сметены до темноты, франко-баварская армия останется в безнадёжном меньшинстве пред вторгнувшимся неприятелем. Откроются ворота в Баварию, и на его страну падёт месть союзников. Пока другие баварцы издевались над неразумием противника, способнейший их офицер - то было замечено - пребывал в глубочайшем унынии. Расстройство его ни в коем случае не следовало из нехватки храбрости. В действительности, он решал неприятнейшую задачу: должен ли, пока есть время, отступить, сохранив свой корпус, оставив крепость на волю судьбы, и через несколько дней позволить врагу войти в беззащитную Баварию. Он не смог решиться на такое, хотя в пользу отступления говорили многие общие соображения. Силы его, возможно, оказались слишком малы в сопоставлении с надвигавшимися массами, но потеря их, несомненно, стала бы непоправимой для армии курфюрста.

Между тем и должным образом сказывались время и расстояние. Бахрома баварских аванпостов и завеса заспешили назад от волны наступления. По мере отхода, они жгли деревню Берг, и всякие хутора и хижины, полукольцом опоясывавшие Шелленберг. По склонам полз дым; в пять часов, в начавших сгущаться сумерках, батарея в десять орудий ударила снизу, от Берга, по жизненно важному проходу, бросая ядра ближе к лесу. За час до того, все работы прекратились и обороняющиеся выстроились в боевые порядки за недостроенными укреплениями. Густые синие и алые колонны прижимались к лесу, и, удерживаясь далее дальности действительного огня крепостных орудий, успели скопиться в овраге отлично заметном и сегодня в каких-то двухстах пятидесяти ярдах от фронта д'Арко. Враг видел, что из узкой низинки выглядывают верхушки штандартов: судя по ним, там тесно сгрудились многие батальоны. На заднем плане, на крепость, на спорную полоску земли шли, наступали, более сорока тысяч человек, линия за линией, в развёрнутых к бою порядках. Кажется, они пожелали уплатить должную цену. Хорошо, пусть платят.

Отчёт о сражении составленный имперцами гласит:

По запросу герцога Мальборо, имперский генерал-лейтенант продолжил свой марш утром 2-го, но ввиду долгого перехода и того, что армии пришлось часто менять строй, встретил большие трудности и разбил лагерь лишь после четырёх пополудни в часовом переходе от Донаувёрта, где, на месте, подтвердилась правильность прежних сведений, именно: неприятель с частью армии закончил масштабные, дающие ему преимущество траншейные работы в Шелленберге у Донаувёрта, расставил войска по названным укреплениям, и расположил остальные силы вдоль реки на той стороне Дуная^[226].

Мальборо был на месте с девяти утра, направляя наступление армии. Он выделил старый, сохранившийся мост через Верниц для перехода штурмовых сил. Для движения главной армии он отвёл три понтонные переправы. Он послал основную массу кавалерии в чащу, рубить фашины чтобы пехота сумела засыпать всякий ров, если враг успел выкопать рвы перед своими брустверами. Штурмовая группа, задержавшись на раскисших, топких дорогах, перешла реку лишь в полдень; затем Мальборо, по присущему ему обыкновению, лично осмотрел вражеские позиции вместе с маркграфом и назначенными в атаку генералами. Эскорт отогнал вражеские аванпосты, и военачальники сумели тщательно изучить всю линию неприятельского фронта. Высший генералитет^[227] подошёл так близко, что крепостные орудия и даже полевые батареи открыли оживлённый огонь, и не утихли до конца их инспекции. До сих пор герцог надеялся, что сумеет провести хоть какие-то войска через густой лес, расширив тем фронт атаки. Но осмотрев лес вблизи, он отказался от этого намерения. Ядра крепостных орудий, долетавшие рикошетом до офицеров Мальборо, ясно отмечали границы узкой полосы, где должна была пойти первая и главная атаки. Равным образом, командующий вполне разглядел, как густо стоит враг на угрожаемой позиции.

Около четырёх генералы отправились назад, к своим частям и вражеские орудия умолкли. Главные силы армии только закончили переправу, а ударная группа подходила к подножию Шелленберга. При близком знакомстве сила вражеской позиции оказалась ужаснее прежнего о ней представления, но Мальборо смотрел и за Дунай, на местность за Донаувёртом, и видел вражеский лагерь, размеченный для приёма подкреплений. Враг успел поставить по флангам палатки для кавалерии, оставив между ними широкое место для пехотинцев, и те, судя по всему, должны были прийти ближайшей ночью. Сегодня придётся заплатить высокую цену. Назавтра Шелленберг уже не купить никакой ценой. Такое мнение решительно высказал генерал Гур ему предстояло возглавить первую и главную атаку. Мы не знаем ни о каких сомнениях Мальборо; наступление и развёртывание армии продолжились с величайшей поспешностью; но если союзников и нужно было как-то пришпоривать, это сделал обессилевший в дороге офицер, прискакавший утром с рейнского фронта. То был барон Молтенбург, генерал-адъютант принца Евгения, принёсший новость о том, что Вильруа и Таллар хотят идти на Страсбург, обещая доставить курфюрсту большие подкрепления через Шварцвальд. Теперь никто не сомневался в принятом решении.

Несмотря на то, что пехота очень устала после долгого перехода, вопреки тому, что наступал вечер, и вражеские укрепления выглядели превосходно, герцог Мальборо предложил и генерал-лейтенант согласился с тем что сильные неприятельские укрепления необходимо брать самым решительным штурмом уже сегодняшним вечером^[228]

В этом деле Мальборо применил метод, использованный, с некоторыми изменениями, в дальнейшем: при Бленхейме и Рамильи. Тогда и теперь он массировал и бросал английскую пехоту - все узнавали её по алым мундирам, а вскоре стали бояться, познав удаль этих солдат на ключевой, по соображениям неприятеля, пункт; он вёл атаку за атакой, пренебрегая расходом человеческих жизней, что было необычным делом для долгих и размеренных войн того времени. Таким способом он привлекал непропорционально большие силы врага к угрожаемой позиции, и пытался закончить дело, прорвав фронт всей мощью и массой. Удача становилась победой; но и не преуспев, он, своими ужасными ударами, вынуждал неприятеля перераспределять силы, что позволяло ему атаковать в любом другом месте обнажённого фронта. Дополнительные силы, выделенные для ложных атак, могли в любой момент нанести решающий удар. Этот простой, беспощадный в основе своей метод, исполняемый с высочайшим умением, весьма схож с развитием боя Наполеоном и вполне мог стать предвестником некоторых его сражений. Он сочетал агрессивное, нацеленное на подавление воли противника начало с гибкими изменениями и дальнейшими развёртываниями после того, как выяснялась реакция неприятеля. Его обманные финты часто переходили в действенные, направленные, прежде всего на достижение успеха, удары, но даже и не доставив прямых выгод, они непоправимо расстраивали линию баталии врага, позволяя Мальборо делать второй или очередной из выпадов, замышленных во всём их смысле заранее, до начала боя и им уже невозможно было сопротивляться. Жесточайшая атака на труднейшем участке, даже и провалившись, становилась подготовкой победы во всех пунктах.

К пяти часам вечера, штурмовая группа, прижимаясь к опушке, прошла полпути до Шелленберга. Правый фланг стал разворачиваться в боевой порядок по всей ширине прохода, распространяясь по мере подхода главной армии. Кавалеристы обеспечили короткими фашинами каждого офицера и солдата атакующей пехоты. Оставив маркграфа руководить движением главной армии, Мальборо поскакал к штурмовым войскам; к этому времени пехотная колонна успела развернуться перед вражескими брустверами на фронте в триста ярдов при глубине строя в фарлонг. Герцог расположил за тремя густыми шеренгами из шести тысяч отборных солдат восемь батальонов поддержки, и отрядил в резерв ещё восемь, выстроенных уступом вправо. Затем он подкрепил эту внушительную массу конницей, поставив 35 эскадронов, в их числе всю английскую кавалерию, сразу же за штурмовой пехотой с небольшим смещением вправо. Армия маркграфа успела отчасти выстроиться, её боевые порядки множились с каждой минутой, по мере развёртывания подходящих колонн. Около четверти седьмого забили барабаны, и возглавивший атаку генерал-лейтенант Гур повёл английскую пехоту по склону холма, вслед за обречённым отрядом Мордаунта. Батареи, поставленные д'Арко в угол, образованный лесом и земляными работами, открыли смертоносный огонь, а крепостная артиллерия принялась язвить атакующих с другого фланга. Впереди наступали 1-й гвардейский; полк Ингольсби, теперь Королевские валлийские фузилёры; два батальона Оркни, теперь Королевские шотландцы; и полк Мередита, теперь 1-й Хемпширский - люди падали десятками, но батальоны шли вверх, не теряя строя; солдаты держали медленный шаг, с ружьями в положении на плечо, обнимая левой рукой фашины.

Штурм Шелленберга.

Когда позади осталось полдистанции, баварские пушки сменили ядра на бомбы^[229] и огонь стал побивать людей рядами; брустверы, одновременно, засверкали мушкетными выстрелами. С первым же залпом погиб генерал Гур. Неустрашимые англичане разразились прощальным криком, да так, что перекрыли грохот пальбы, а потом закричали: Боже, храни королеву! и пошли на приступ. Но здесь случилось дорого обошедшееся несчастье. Вдоль вражеского фронта, примерно в пятидесяти ярдах от брустверов, шла глубокая, не замеченная прежде промоина - сухая, хоть и проделанная водой. Солдаты ошибочно приняли её за ров, устроенный перед самими укреплениями, и бросили в промоину фашины, так что при уцелевших людях первой линии, оказавшихся у настоящих вала и рва, не нашлось средств, чтобы взобраться к врагу. Затем подоспели следующие волны атаки, и наступление остановилось в недостроенном рву, побиваемое с парапета ликующими баварцами. Завязалась затяжная борьба. По всем рапортам, никто доселе не слышал столь же яростного мушкетного огня. Невероятно - именно такое слово стоит в различных иностранных отчётах. И всё происходило в полосе в несколько ярдов, в плотной людской массе! В конце концов, атакующие дрогнули. Люди побежали назад, баварцы вышли в контратаку, началась паника. Но 1-й гвардейский, потерявший половину людей и почти всех старших офицеров, повернулся, встретил врага и отогнал баварцев назад в траншеи.

Теперь мы представим читателю нового персонажа. Господин де ла Колонья, автор Воспоминаний старого солдата оставил нам самую, без преувеличения, живую и непосредственно пережитую картину боя; он видел дело с вражеской стороны, командуя батальоном французских гренадёр, а часть эта, личным распоряжением маршала д'Арко, встала за укреплениями на самой вершине холма, там где заканчивался лес. Положение нравилось полковнику не больше, чем его начальнику. Но он был храбрым, видавшим виды солдатом и сделал всё, что оказалось в его силах. Перед ним стояла совершенно определённая задача: враг не должен пройти через лес или с обратной стороны леса и, предпринимая к тому все необходимые меры, Колонья должен был встретить главный удар, откуда бы он не последовал. С этой целью его гренадёрам пришлось встать высоко на склоне, в безупречном строю, так что брустверы никак не прикрывали их от орудийного огня. После первого залпа орудий полковника Блада, на самого Колонью выплеснулись кровь и мозг взводного командира, уничтоженного, вместе с двенадцатью гренадёрами одним пушечным ядром. Колонья отмечает точность огня, упоминает, что потерял пять офицеров и восемьдесят солдат из, как то можно предполагать, шестисот, ещё до начала обоюдной мушкетной перестрелки.

Вскоре его полк переместился за брустверы. Колонья пишет:

Враг стремительно бросился на штурм; они рвались к нашим укреплениям, крича во весь голос.

Быстрота их движения, оглушительные крики чрезвычайно встревожили солдат, и я немедленно приказал барабанщикам бить атаку, чтобы перекрыть поднятый врагом шум: иначе, крики дурно действовали на наших людей. Таким средством мне удалось поднять дух гренадёр, и уберечь их уши от вражеских криков, едва ли ни обративших их к безоглядной панике.

Во главе атаки прямо на наш парапет с изумительной отвагой пошла английская пехота и натолкнулась на неустрашимость, равную их собственной. Обе стороны дрались во гневе, бешенстве, безрассудстве; с тем сильнейшим упрямством, что обе стороны - атакующие и атакованные - были представлены храбрейшими в целом свете солдатами. Разделявший противников невысокий парапет стал сценой невообразимой, кровавой борьбы. Тринадцать сотен гренадёр... вынесли тяжесть вражеской атаки в первых рядах баварской пехоты.

... При первой атаке, продлившейся более часа [в действительности менее получаса] все мы дрались врукопашную; они цеплялись за парапет - мы отбрасывали их назад; одни умирали, другие кидались грудью на ружейные стволы и штыки пробивали им внутренности; они давили ногами раненых товарищей; когда теснота не давала использовать оружия, они вцеплялись ногтями в глаза. Не сомневаюсь в том, что мир не видывал и не увидит столь же ужасного воплощения самого ада - такую свирепость выказали обе стороны в этом деле.

Наконец, враг, потерявший в первом натиске более восьми тысяч [sic] солдат, вынужден был ослабить натиск и отойти в убежище - низину, где мы не могли причинить им вреда. Среди нас вдруг установилось спокойствие, люди перевели дыхание, и выглядели куда решительнее, нежели перед началом схватки. Мёртвые и умирающие покрыли землю вокруг бруствера. Они лежали кучами почти вровень с нашими фашинами; но мы смотрели не на них, а на действия неприятеля. Мы заметили, что верхушки их штандартов заколыхались ровно в том месте, откуда они повели первый удар: не приходилось сомневаться в том, что они готовят новый натиск^[230].

Потери в первой атаке можно оценить в три с лишним тысячи человек; все они полегли на пространстве в триста на четыреста ярдов. Мальборо немедленно распорядился о второй попытке. На этот раз генералы, бригадиры и полковники спешились и, вместе с остатками передового отряда Мордаунта, выстроили замечательную атакующую линию. Впереди пошёл - и почти немедленно получил смертельную рану - генерал-лейтенант граф Штирум; но, несмотря на все усилия, возобновлённый приступ, обошёлся не меньшей кровью и стал отбит легче первого. Враг быстро вывел из строя большинство генералов и полковников, атакующая волна во второй раз разбилась об ужасные укрепления. Но генерал Ламли подвёл свои эскадроны в сомкнутом строю к передовой на расстояние мушкетного выстрела, воодушевил пехоту и предотвратил общий отход.

Вратислав, с часами в руках, наблюдал за происходящим с противоположного склона позади Берга. По его хронометражу, маркграф начал атаку через недолгое время - четверть часа - после Мальборо. Отчёт Хеара говорит о получасе. Запаздывание, должно быть, объясняется тем, что штурмовые войска сосредоточились в непосредственной близости от вражеских траншей, в то время как главная армия развернулась в тысяче ярдов от неприятеля. Но около семи часов, маркграф, доблестно шедший во главе своих войск, был уже в гуще сражения. Герцог не мог выйти из низины из-за кровавого беспорядка вокруг, и послал офицера со взводом пехоты проверить оборону правее атакуемого участка. Там оказалось чуть ли ни пусто, основная масса оборонявшихся оттянулась к месту схватки у леса. Мальборо, соответственно, приказал восьми батальонам своего резерва повести атаку правее, в новом направлении, по линии, сходящейся с направлением главного наступления маркграфа. Одновременно, он приказал поредевшим батальонам идти на новый, убийственный приступ на прежнем участке. Большая часть старших офицеров полегли мёртвыми или ранеными, но около четверти восьмого третья волна атаки пошла вперёд, пусть и не с уверенностью предшественников. Упорство достигло такого накала, что Ламли приказал драгунскому полку лорда Джона Хея - теперь они носят бессмертное имя Серых шотландцев - спешиться и идти с пехотой.

Обороняющиеся сопротивлялись с неизменной стойкостью. Но фортуна, доселе нечувствительная к жертвенности, объявилась на стороне численного преимущества. Маршал дАрко приказал губернатору Донаувёрта распределить два французских батальона вдоль крытого пути и отрядил две баварские части на охрану куртины, соединявшей крепость с обороняемым участком. Но губернатор оттянул все свои войска за бастионы, а оставшиеся были слишком слабы для того, чтобы удержать фронт против сил, пущенных теперь в дело противником. Под маркграфом застрелили коня, сам он был ранен, но вражеский огонь из траншей и крепости не остановил густую массу войск, двинувшуюся в новый натиск. Рвы закидали фашинами, и пока Мальборо организовывал третью атаку, крупные силы германской пехоты с малыми потерями прорвались в центре куртины. Д'Арко оказался на месте и попытался закрыть прорыв кавалерийской атакой, но выбить слишком многочисленного врага не удалось. Кавалерийская атака провалилась; имперская пехота хлынула в прорыв, распространяясь направо и налево, атакуя с фланга доблестных и доселе успешных защитников вершины холма. Из имперского официального отчёта:

Невозможно описать доблесть, с какой шла атака левого крыла, какой неумолчный огонь им пришлось вынести. Но против правого крыла огонь вёлся с куда меньшей силой, так что имперские войска дошли до траншей, не дав ни одного выстрела, бросили фашины (английская, равно и имперская кавалерия помогли им в спешенном строю), и после долгой рукопашной пробили путь за укрепления, где смогли восстановить боевой порядок. Около двадцати минут они вели огонь, отбивая вражеские резервы, затем пошли на помощь левому крылу, а кавалерия атаковала противника с тыла. Тем самым, сопротивление против левого крыла ослабло, и они успешно ворвались в укрепления на всех направлениях...

Мушкетёры давали беспрерывные залпы в течение целого часа и двадцати минут, и все опытные офицеры обоих крыльев сообщают, что никогда не видели столь тяжелого продолжительного огня, такой мужественной атаки и отважной обороны, из чего совершенно ясно, что обе стороны должны были понести тяжелейшие потери^[231].

О том, что случилось затем, лучше поведает ла Колонья.

Мы пришли в несказанную радость в тот самый момент, когда попали в величайшую опасность.

Мы наслаждались мыслями о том, какие преимущества получены за счёт нашей успешной обороны; о славе самого дела, возможно памятнейшего мировой истории; ... десять наших батальонов... выстояли, отбив две решительных атаки ужасного противника.... Около 7:30... я вдруг заметил какое-то необычное движение среди нашей пехоты; солдаты поднимались и переставали стрелять. Я глядел во все стороны, пытаясь понять причину такого неожиданного поведения, и, присмотревшись, увидел несколько линий пехоты в серо-белой форме на нашем левом фланге. По тому, что они не двигались, по форме и выправке, я не усомнился в том, что к нам пришло подкрепление, всякий подумал бы так же. До сих пор к нам не приходило никаких сведений о вражеском успехе, и даже о малейшей возможности такого успеха, так что я совершенно обманулся и закричал своим людям, что это французы и друзья...

Но подойдя поближе, я увидел на их штандартах привязанные пучки соломы и листьев - признак врага: кто, обыкновенно, обряжался так перед боем, и в этот самый момент меня ударило ядром в скулу, справа и снизу, так что я, от боли и ошеломления, решил, что мне раздробило челюсть^[232].

Здесь описан тот самый момент, когда последняя атака Мальборо начала, наконец, пробиваться через кровавый хаос. Сопротивление стало невозможным. Десять батальонов, истощённых испытанием, увидели, что враг обошёл их левый фланг и что путям отхода угрожают свежие, превосходящие силы; они отошли на несколько сот ярдов не теряя строя, а потом рассыпались и побежали во всю прыть вниз, по полю, к реке и понтонному мосту. Но мост порвался под отступающим обозом, и войска маркграфа отрезали беглецов от Донаувёрта. Мальборо въехал на захваченную позицию с головными эскадронами, позволил своей изумлённой пехоте остановиться и прийти в порядок, пустив, тем временем, 35 эскадронов английской и прусской кавалерии, в том числе Серых шотландцев (теперь верхом) за беглецами. Погоня стала безжалостной. Кавалеристы, разъярённые избиением пехотинцев, не давали пощады. Преследование шло под крики: Бей, бей, круши!^[233]. И они поскакали вниз, и перебили всех - или утопили в Дунае.

Ла Колонья, ослабленный ранением, убегал от смерти в тисках своей богато изукрашенной формы и длинных, очень тесных, сапогах. Жена баварского солдата, такой же беглец, помогла ему освободиться от всех этих стесняющих вещей. Обессиленный, он лежал в несжатом поле, пока не приблизилась группа кавалеристов, и затем бросился в реку. Они стреляли по нему с берега, но быстрое течение унесло его; после отчаянного плаванья он выкарабкался на противоположный берег, где был подобран сержантом своих войск. Мы не лишились его мемуаров по редкой удаче.

Бой закончился, союзники победили. Когда маркграф прискакал на политую кровью вершину, он обратился к Мальборо: Очень рад, что ваш план возымел такой успех. Герцог ответил: Благодарю вас за то, что вы замечательно помогли нам своими войсками, ослабив обращённое против меня сопротивление^[234]. Из четырнадцати тысяч графа д'Арко к войскам курфюрста вернулись едва ли пять тысяч. За падением Шелленберга с неизбежностью следовало взятие Донаувёрта - последний не устоял бы надолго под огнём батарей, установленных на холме. Губернатор не стал дожидаться такого испытания. В ночь на 3 июля он покинул крепость, поспешив так, что не успел ни сжечь города, ни основательно - как ему было приказано - разрушить мост. Теперь союзники получили предмостное укрепление на Дунае; а полезные запасы, нашедшиеся в Донаувёрте, стали основой тех магазинов, что планировал устроить здесь Мальборо. Приз удалось получить, уплатив жизнями и здоровьем шести тысяч солдат - из них тысяча пятьсот убитых - шокирующие цифры для времени, когда солдата было трудно найти, и жизнь его ценилась дорого. Нёрдлинген не смог вместить раненых. Всякого, кто мог идти или ползти оставляли в окрестных деревнях, где они пользовались самым примитивным уходом. В переписке Мальборо от 3-го и 4-го числа отыскивается множество распоряжений об устройстве этих людей.

На англичан пришёлся самый тяжёлый удар. Из четырёх тысяч, пошедших в дело, убиты и ранены были пятнадцать сотен. Многие усталые, верные пехотинцы, дошедшие, с великими трудами, от Темзы до Дуная нашли здесь покой. Процент потерь среди старших офицеров не сопоставим ни с чем. Шесть генерал-лейтенантов потеряли жизнь; пятеро были ранены вместе с четырьмя генерал-майорами, двадцатью восемью бригадирами, полковниками, подполковниками. Газеты и бюллетени Европы запестрели именами знатных этих персон; среди них значились прославленные в прошлых войнах князья и командующие.

Аддисон посвятил их памяти патетические строки:

Как много сынов Британии нашли здесь свой конец / Солдаты-новички, герои в самом цветении лет / Прекрасные юноши, покинувшие родные берега / Чтобы идти туда, где не ступала нога британца / (О, фатальная жажда чести! О, этот славный жар! / Погибель храбрецов с великими сердцами!) / Они пришли сюда с такими трудами, прошли через такие опасности / Чтобы, распростёршись у баварских бастионов, испустить последний вздох^[235].

Об этом деле можно судить по-разному. Бесспорно, надёжное предмостное укрепление на Дунае нужно было и армии и кампании. Но Мальборо подтверждает в письме Оверкерку что приз обошёлся дороговато. Альтернативой - спорной, но не беспочвенной - стало бы наступление утром 3-го июля, всей армией, по обеим сторонам леса - враг не смог бы прикрыть настолько широкий фронт, даже и получив подкрепления, так что часть жизней, возможно, была бы сохранена. Но Мальборо, прежде всего, опасался подхода к врагу дополнительных сил, и это соображение стало для него решающим.

Англия, пусть и ошеломлённая понесёнными потерями, обрадовалась победе и восхитилась умению своих войск. Но вскоре событие приняло иное обличье, и не одни только тори задавали вопрос: Много ли толку в том, что какой-то холм в Германии захвачен с такими тяжёлыми потерями? И много ли там ещё таких холмов? И если для того, чтобы обратить в бегство восемь тысяч баварцев требуется уплатить шестью тысячами жизней (такое применялось тогда исчисление) сколько потребуется против армий Марсина и курфюрста, усиленных войсками Вильруа и Таллара? Более того, в Лондоне и Гааге заговорили о том, что победа принадлежит маркграфу. Мальборо упрямо бился о сильнейший участок вражеской линии, бессмысленно расточая кровь, в то время как маркграф, опытный солдат, проскочил в брешь в обороне противника, и спас своего пылкого соратника от поражения.

Штурм Шелленберга

Двор Ганновера, на чьи войска пришлась потеря более в чем тысячу человек, пришёл к схожему мнению. Курфюрстина София пишет в письме Лейбницу:

Курфюрст огорчён потерей такого множества храбрых подданных из-за ошибок прославленного генерала Мальборо. Он говорит, что маркграф Баденский действовал куда лучше, и что без него мы потерпели бы полное поражение, так как на другом крыле не были предприняты надлежащие меры^[236].

Голландцы, кто год назад попытались успокоить Мальборо медалью Победа без кровопролития, не выказали теперь расположения к нему, и, раздражённые его удалёнными операциями, отчеканили медаль за Шелленберг, выбив на аверсе бюст князя Людвига с надписью Враг поражён, бежит, их лагерь захвачен при Шелленберге у Донаувёрта, 1704. Тем, как мы увидим, они расписались в несправедливости и непонимании - в несправедливости к своему командующему, в непонимании той стратегии, от которой зависели и их собственные судьбы.

Глава восемнадцатая. Разорение Баварии. 1704, июль.

Слава и удача, доселе спутники Мальборо, задержались на границах Баварии, дожидаясь его возвращения. Месяц, прошедший за боем у Шелленберга, оставил огорчительные записи в его истории. Может показаться, что к тому времени Мальборо совершенно истощил прежние способности предвидения и расчёта. Он с нечеловеческой прозорливостью сумел увидеть каждую из ключевых вех своего долгого похода; он знал, как станут реагировать друзья и враги после исполнения им каждого из этапов. Он выбрал Донаувёрт как ворота в обильные земли. Общеевропейская ситуация, военная и политическая, в одночасье переменилась. Но что ему делать дальше? Мальборо успел выразиться на этот счёт с полной ясностью: он, угрожая полным разорением Баварии, желал принудить курфюрста к возврату к прежним союзникам. Соответственно, 8 июля, когда армия Альянса перешла Лех, союзники принялись жечь и опустошать все места, куда могли дотянуться. Несчастные жители тщетно пытались умилостивить яростных захватчиков большими деньгами, собранными с миру по нитке. Мальборо мог бы изрядно обогатиться. Он отлично помнил свежий, прошлогодний опыт Когорна в Весланде. Кажется, однако, что он не держал такого в мыслях. Военная необходимость превозмогла одновременно его алчность и человечность. Он ответил благородно, как пишет Ледьярд что Армия английской королевы, пришла в Баварию не за деньгами, но с намерением привести здешнего князя к благоразумию. Итак, армия двигалась вперёд, с неизменными жестокостями окрест своего пути, оставляя позади выжженный след и, 22-го июля, подошла к Айхи.

Курфюрст не стал дожидаться союзников на своём берегу реки. Он не промедлил с бегством. Немедленно после новостей из-под Шелленберга, он эвакуировал укреплённый лагерь за Дунаем, отступив под Аугсбург, окопался на сильной позиции, частично прикрытой Лехом, под защитой крепостной артиллерии. Здесь он надеялся удержаться до подхода новой французской армии. На деле, курфюрст не имел иного военного выбора, но отход к Аугсбургу отдалил его на сорок миль от возможной помощи, а слабость баварской армии не позволяла защищать страну. Одновременно, курфюрст оставил Нойбург, переправив тамошний гарнизон в Ингольштадт единственную крепость, оставшуюся в его распоряжении на длинном участке Дуная от Ульма до Пассау.

Мальборо Годольфину.

Донаувёрт, 4 июля 1704.

* Вчера я выслал к вам курьера с сообщением для её величества о нашем успехе, одержанном второго числа этого месяца. Гарнизон города, наблюдая, с каким старанием мы добиваемся моста через Дунай, поджёг свои склады, а последние отступавшие отряды зажгли мост; мы были бессильны им помешать, но так быстро заняли в город, что огонь не успел уничтожить многого; теперь мы делаем всё, что в наших силах для формирования складов и надеемся, починив мосты, уже завтра перейти Дунай; а вслед за тем курфюрст, в чём нет сомнений, отведёт свою армию за реку Лех, где ему придётся поедать собственную страну, и, по моим соображениям, господин де Вильруа едва ли сумеет выполнить своё обещание о соединении сил. И если курфюрст пойдёт на переговоры, то именно теперь; ведь если мы, пока он не получил больше войск, устроим переправу через Лех, страна его погибнет; и вы можете уверить её величество в том, что я использую всё добытое преимущество, не смущаясь никакими переговорами.

Князь Людвиг желает, чтобы я передал его уверения её величеству: уверен в том, что сам он вскоре окажет себе честь написать королеве лично. Я получил от него те обязательства, что он исполнит всё, что я сочту лучшим для общего дела, мы пришли к тому обоюдному согласию, что одна половина всех захваченных знамён, пушек и иного снаряжения отходит её величеству, а вторая императору. Добыча не очень велика, но впоследствии послужит к исторической славе её величества. Поскольку при моей армии нет депутатов, я вынужден платить за все экстраординарные нужды, так что вы легко поймёте, как мала в здешних обстоятельствах сумма в десять тысяч фунтов, какой хватало во Фландрии; ведь голландцы платили за все повозки и лошадей, взятые у населения; за всё, что полагалось солдатам, когда те работали на укреплениях: теперь за всё это в том, что касается 86 эскадронов и 44 батальонов под моим командованием вынужден платить я. Правое крыло под командованием князя Людвига насчитывает лишь 24 батальона и 85 эскадронов, так что, как видите, они потерпели бы полный крах, не окажись здесь войск под моим началом. Весь день я провёл в седле, так что отложу до следующей возможности ответ на два ваших последних письма.

Джон Саре.

Донаувёрт

4 июля.

Вчера я писал моей душеньке, описав ей, как, с божией милостью, мы, одержав накануне победу, овладели этим городом с великой для нас выгодой; теперь мы вынудим курфюрста отступить в собственную его страну и сможем встать между ним и ожидаемыми им французскими войсками. Мы не взяли бы этот город и за десять дней, не будь гарнизон так напуган зрелищем позавчерашнего дела; ведь мы одолели баварцев под огнём [т.е. находившихся под защитой] городских пушек.

Уверен, что уготованный нам успех, станет вечной славой её величества; ведь не одно население, но все генералы и солдаты признают, что спасены её великодушным вмешательством; и истина говорит за себя: если бы войск её величества не было бы здесь, курфюрст Баварии стоял бы теперь в Вене.

После сражения у меня почти не осталось времени для сна, так как, пока не найду офицера, на которого смог бы положиться, вынужден заниматься теми многими делами, в каких мне прежде помогал генерал-лейтенант Гур^[237].

Мальборо Годольфину

6 июля.

В эти дни мы стараемся получить переправу через реку Лех; добившись этого, мы пройдём в сердцевину владений курфюрста. А вслед за тем - если это вообще случится - он сделает нам предложения. Маршалы Вильруа и Таллар разъединены. Последнему приказано идти к курфюрсту Баварии, а герцог Вильруа должен действовать на Рейне. Принцу Евгению придётся поделить свою армию; иначе он не сможет наблюдать за действиями каждого. Что до него самого, он должен быть при армии, наблюдающей за Талларом

По всем данным разведки, неприятель так угнетён последними событиями, что если нам удастся перейти реку и схватиться с ним, мы, с божией помощью, одержим победу, в чём я не сомневаюсь. Величайшая наша трудность в своевременном подвозе хлеба; войска, коими я имею честь командовать, не могут без него обойтись, а германцы так изголодались, что не способны наступать без нас. Герцог Вюртембергский послал в свои владения приказы о двух сотнях повозок, и я обещал платить за них в течение месяца, покончив, за это время, с нашими делами в этой стране^[238].

Джон Саре

9 июля.

Гарнизон в Нойбурге даст нам ту выгоду, что мы сможем получать хлеб для армии из Франконии. Я не стал бы упоминать тебе об этом, не будь чрезвычайно доволен тем, что располагаю теперь возможностью обеспечить хлебом бедных солдат. Верю, что тебе, жизнь моя, будет приятно услышать о том, что я тружусь здесь для страны в полную силу, имея все основания надеяться на лучшее; и с удовольствием вижу, как все офицеры, без разномыслия и не кивая на сторону, готовы исполнять все мои намерения, что очень разнится с тем, как было во Фландрии, где всякое моё предприятие требовало одобрения военного совета^[239].

Маленький укреплённый город Райн на Лехе сопротивлялся семь дней. Там спасшись с поля боя укрылся Ла Колонья с оставшимися гренадёрами, и, соединившись с несколькими сотнями местных войск, упрямствовал до того, что понадобилась осадная операция. Тогда и возникла необходимость в задолго обещанном Мальборо и, по срокам, уже готовом имперском осадном парке. Парк запоздал, оказался слабым и плохо оснащённым. Имперцы должны были доставить артиллерию из Майнца и Филиппсбурга, но она не прибыла. Только к 14-му числу объявилось первое из больших орудий, доставленное из Нюрнберга. Тем временем, открылись траншеи, началась бомбардировка. Снарядов не хватало, артиллеристы подобрались неопытные. Союзники сочли за благо побудить гарнизон к сдаче на лёгких условиях, и, 16-го, осаждённые ушли со всеми воинскими почестями, им было дозволено соединиться с неприятельской армией в Аугсбурге. Ла Колонья небеспричинно хвастается таким исходом.

Мальборо немедленно захватил Нойбург, получив тем хорошую вспомогательную позицию в голове коммуникации на Нюрнберг итак, он оседлал Дунай, Лех, владел достаточным числом защищённых переправ, и мог легко маневрировать на обоих берегах обеих рек. Дальнейшие его движения отныне опирались на центральную защищённую структуру, треугольник крепостей: Донаувёрт Райн Нойбург. Распространившись направо, он мог войти в соединение с Евгением, а левое крыло без помех распоряжалось в Баварии. Он мог сконцентрировать войска для боя на любом берегу Дуная. Здесь важно отметить, что как только курфюрст ушёл с Лауинген Диллингенских линий, Мальборо срыл их, употребив местную рабочую силу, и разместил небольшие гарнизоны в Диллингене и Хёхштадте. Через несколько времени такая предусмотрительность стала вознаграждена.

Треугольник.

Пока Таллар не соединился с баварцами, союзники располагали достаточной численностью для того, чтобы приковать курфюрста к Аугсбургу, предпринимая в то же время важные осады. Главной целью, разумеется, был Мюнхен, но здесь решительным препятствием оказывались нехватка тяжёлой артиллерии и скудость осадных магазинов. Двенадцать двадцатичетырёхфунтовых орудий это всё, что удалось получить.

Вратислав писал:

Мальборо в неописуемом ужасе: если мы не добьёмся успехов, вся кампания окажется бесплодной именно по причине его ухода в дальние края, но теперь он изо всех сил постарается исправить положение^[240].

В конце месяца Мальборо писал Годольфину:

Из-за нехватки орудий, из-за того, что король Франции старается всемерно помочь курфюрсту, придётся действовать так, как позволяет нам нужда; но вы можете быть уверены в том, что если они предоставят нам возможность, мы с радостью пойдём в сражение, и тогда решится всё; ведь наши войска очень хороши. Беда наша в нехватке всего, чем штурмуют города; иначе я писал бы это письмо из Мюнхена^[241].

И снова, Саре:

У моей армии нет ни орудий, ни денег, то есть двух необходимостей для успеха, но я не жалуюсь, отлично понимая, что они так же жаждут иметь их, как и я^[242]

Переговоры с курфюрстом шли беспрерывно. Мальборо искренне желал прийти к соглашению. Отход Баварии от двух императоров к Великому союзу означал поворотный пункт во всей войне. По причинам, объяснённым выше, Мальборо не доверял посредничеству маркграфа, ещё меньше он верил Фридриху I. Гейнзиус давно открыл ему прусские намерения, а теперь предупредил заново. Но прямые переговоры среди военных действий, ведомые верным, искушённым Вратиславом агентом Империи и Морских держав в одном лице должны были быть доведены до конца, пусть даже и бесплодного.

Вратислав изложил дело императору в энергичных выражениях, открыв в этой связи свои чувства к маркграфу:

Что до возражений короля прусского, это пустые слова, так как сам король писал Мальборо о том, что он, Мальборо, должен теперь же заключить договор in loco. Что до маркграфа, с ним ещё меньше затруднений. Он часто говорит, что его дело вести войну, а не переговоры; более того, маркграфа можно незатруднительно использовать, так как мы не сомневаемся в том, что всё доверенное ему станет в считанные часы передано курфюрсту.

Маркграф лежит в кровати, страдая от раны: должен выразиться определённее - от контуженого пальца ноги, мы были у него вчера^[243]

Макс Эммануэль, преследуя свой интерес, торговался с обеими сторонами: с союзниками о мире, с французами о помощи. Ему представилась замечательная возможность: он мог добиваться французской отзывчивости угрозами о переходе к противнику. Тем более что за переговорами уходило время, а время работало против неприятеля. Обязательства, принятые в угоду амбициям, привели курфюрста к плачевному состоянию. Зажатый у Аугсбурга, без новостей о помощи, он вынужден был наблюдать за мучениями своей страны. Союзнические генералы, как знает читатель, с самого начала договорились о том, что будут настойчиво добиваться сепаратного мира, никак не прерывая и не меняя хода своих военных операций. И они продолжали опустошать Баварию на глазах курфюрста. Во множестве мест по линии горизонта поднимались столбы дыма. Запуганные подданные приходили к баварскому князю по всем свободным пока ещё тропам, упрашивая о защите или перемирии. Одновременно, Вратислав, человек со скептическим взглядом на вопрос, но с убедительными речами сулил курфюрсту щедрые взятки. Пусть Макс Эммануэль соблазнился обещанной имперской короной и отошёл от прежних друзей, но если он вернётся, всё станет прощено и забыто. Он сможет занять прежнее место среди германских князей Империи. Он восстановится в собственных владениях; более того получит территориальные приобретения. К его наследственным землям отойдут Пфальц-Нойбург и Бургау: гарантию даст английская королева, а император компенсирует убытки законным владельцам. Он получит двести тысяч крон возмещения за ущерб от разорения, которое, между тем, усугубляется с каждым днём промедления. Мальборо, теперь при твёрдой поддержке Лондона, добавил свой посул: он обещал нанять двенадцать тысяч баварских солдат для службы в Италии, уплачивая им то жалование, какое они получали у курфюрста. Император настаивал лишь на двух пунктах. Вы обяжетесь, и исполните обязательство об отказе от титула короля на все времена; вы отклоните просьбу французов о беспрепятственном отводе войск^[244].

С другой стороны стояли маршал Марсин и французская армия. Курфюрст, принужденный к тому разорением, разбросал войска по стране, чтобы защитить города и имущество - в особенности собственное. Французы в Аугсбурге оказались куда сильнее курфюрста. Великий король прислал их сюда по просьбе самого баварского князя, и, если последний заключит мир с императором, что сделает с ними Мальборо? Уже с 6 июля секретарь курфюрста, Рейхард, держал связь с союзническим лагерем и Макс Эммануэль, пользуясь этим посредником, попросил открыть французам безопасный путь к дому. Мальборо смог позволить себе лишь тот ответ, что сам он не станет вынуждать курфюрста к бою с Марсиным. Тем не менее, переговоры двигались вперёд: по существу, к 12 июлю, стороны оформили черновое соглашение. Курфюрст даже назначил место и время 14 июля, монастырь Фюрстенфельда там и тогда он, при личной встрече с Вратиславом, должен был подписать документ.

Но здесь вмешался оказавшийся в отчаянном положении Марсин. Он внушил Максу Эммануэлю, что союзники могут арестовать его, буде явится, и объявить государственным преступником. Затем он объявил, что если курфюрст пойдёт на встречу, французские войска сожгут обозы, и тотчас двинутся к Рейну, отряхнув с ног прах Баварии. Возможно, маршал зашёл в своих угрозах и дальше. Легко понять, какие чувства испытывали тогда французские офицеры. И курфюрст поддался нажиму. Он не пойдёт на встречу лично. Но пока французы не окажут дальнейшей помощи настаивает на продолжении переговоров. Марсин и генералы собрались на военный совет в присутствии курфюрста. Каждый высказал своё мнение. Один генерал, Бленвиль, кого мы встретим ещё один раз, на поле Бленхейма, огласил владеющее всеми настроение: теперь самым желанным для Людовика XIV выходом мог бы стать нейтралитет курфюрста и беспрепятственный отход французской армии. Макс Эммануэль ухватился за это предложение как за основу для дальнейших переговоров, пусть не личных, но через посредника. А пока стороны не придут к согласию, он попытается как-то совладать с грозою в лице Мальборо: тот, судя по всему, предполагал и впредь методично жечь и разорять Баварию во всех местах, куда доберётся его кавалерия.

13 июля в Аугсбург приехала жена курфюрста, дочь героя Польши Яна Собеского. Она мало думала о французах, но очень заботилась о Баварии. Она стала упрашивать мужа о мире. Марсин провёл этот день в несказанном волнении. Однако наутро 14-го, когда Вратислав ждал курфюрста в монастыре Фюрстенфельда, пришло долгожданное письмо от маршала Таллара. В послании, датированном 8-м числом, сообщалось, что Таллар со всей армией в 40 батальонов и 60 эскадронов идёт Шварцвальдом на Филлинген. Письмо решило дело. Курфюрст, человек нестойкий и беспринципный, терзаемый такими напастями, какие способны перенести немногие, немедленно вернулся к прежней мечте об имперской короне. Он решил, что Баварии придётся гореть. Он послал Рейхарда в монастырь, к Вратиславу, с известием, что ждёт скорой помощи от Таллара с войском в тридцать пять тысяч человек, так что честь - полагаем, внезапно пробудившаяся не позволяет ему принять союзнические предложения, пусть и вполне удовлетворительные для иного положения дел.

Мальборо не очень полагался на переговоры. Днями, он успел узнать о движении Таллара. Он ожидал, что новость о том дойдёт и до курфюрста. Тем не менее, и отказ и, более того, причина, тяжко огорчили его. Подход Таллара значил конец его пребыванию в Баварии. Беспомощность Австрии в предоставлении ему должного, обещанного осадного парка ставило под вопрос осаду любой первоклассной крепости. Ему не удалось согласовать с маркграфом удовлетворительного плана действий - тот настаивал на Ингольштадте. Но Ингольштадт был сильной крепостью. Имеющихся средств могло не хватить для такой осады, а конфуз со взятием Ингольштадта влёк за собой отступление из Баварии. Наконец, маркграф воспротивился политике опустошения. Около 12-го числа разорение страны пришлось прекратить. Апологеты Мальборо используя обильные аргументы тщатся доказать нам, что ему самому было отвратительно такое дело. Сам герцог, уверяют они, никогда не позволил бы британским войскам или, по крайней мере, кавалерии, участвовать в опустошении Баварии. В ход идёт то лицемерие, что в предприятии подобного рода на землях Австрии последнее слово принадлежало, естественно, маркграфу, как имперскому генералу. На Мальборо, убеждают нас, не лежит прямой ответственности. Но такая аргументация идёт против правды. Не только маркграф, но даже император решительно выступали против, усвоив тот взгляд, что имеют дело с жестокостями иностранных разорителей, на коих положились, как на спасителей.

Вратислав разделял взгляды Мальборо. Разлад между двумя квартирами усугубился разногласием по этому отвратительному вопросу. Сожжения на время пришлось остановить. Но ни к какому другому плану прийти не удалось. У союзников в некоторые моменты кампании появлялась возможность овладеть Мюнхеном - не осадой, но чем-то наподобие рейда. Но маркграф отшатывался от сопутствующего риска, и Мальборо, в необычном для него замешательстве, объявил, что план может предложить лишь тот из командующих, кто знает страну. Но ничего не было предложено. В Айхе организовали большую пивоварню для английских войск; 22-го армия пошла к Фридбергу, чтобы встать в четырёх милях от сильной позиции курфюрста и Марсина у Аугсбурга. Видимой возможности навязать им бой не обнаруживалось. Тем не менее, переговоры продолжались и шли ни шатко, ни валко. Угроза разорения всей Баварии по-прежнему нависала над курфюрстом, а Таллар приближался как можно было предположить, потому что дальнейших сведений о нём не получила ни одна из сторон. И появление его означало кризис. Таллар мог пройти лишь по северному берегу Дуная, параллельно коммуникациям Мальборо как с Евгением, так и со всеми складами и запасами Нюрнберга; тем самым, бой с маршалом должен был разразиться где-то между Ульмом и Донаувёртом. Если курфюрст решит соединиться с Талларом, Мальборо придётся переправить через Дунай армию, способную справиться с обоими. Но как бы то ни было, срок владычества союзников над Баварией истекал. Нужно было делать всё возможное, и как можно скорее.

Джон Саре.

13 июля.

После последнего моего письма, я имел счастье получить твои от 13-го и 16-го прошлого месяца, и с прискорбием узнал, что ты снова болеешь так же, как случилось однажды при мне, в Сент-Олбансе. Заклинаю тебя: не пренебрегай врачебными советами, и делай всё, что поможет предотвратить будущие повторения этой болезни; ведь если ты желаешь сделать меня счастливым, ты должна жить долго, и не печалиться о том, что прошло; ведь, уверяю тебя, я строю все свои надежды на том, что проведу остаток дней с тобой и в покое, довольствуясь тем, что мы, по Божией милости, имеем продолжение в наших детях.

Последние три дня я остаюсь в сильном жару и потому страдаю от сильнейших головных болей; но сегодня никуда не выходил из моей комнаты и чувствую себя куда лучше; надеюсь, что к завтрашнему дню буду совсем здоров. Лорд Казначейства передаст тебе все те новости, о каких я отписал мистеру секретарю Харли. Прошу, скажи детям, что я надеюсь улучить в следующие десять дней достаточно досуга, чтобы написать им. Надеюсь, что с помощью Божией, я напишу тебе в следующем письме о том, что совершенно поправился^[245].

Мальборо Годольфину.

Лагерь у Буркхайма.

16 июля 1704.

* Получил ваше послание от 20-го прошлого месяца, узнав из него о том, что наши дела в Португалии очень нехороши. Думаю, вы выбрали единственно правильный способ к тому, чтобы поправить там положение. Из двух моих последних писем к господину секретарю, вы узнаете, что мы вели переговоры с курфюрстом и собирались подписать договор 14-го, но он не явился для личной встречи с графом Вратиславом, а сообщил через секретаря об уверениях от маршала Таллара в том, что тот, с 22 000 солдат, подойдёт к 22-му, так что теперь ни честь, ни возможности, не позволяют ему порвать с французами. Но мы ничего не имеем от принца Евгения, и потому уверены в том, что Таллар движется совсем не так, как полагает курфюрст. Мы стоим в стране курфюрста, и бессильны препятствовать этому соединению: но я очень полагаюсь на бдительность принца Евгения. Мы, по его желанию, послали ему 4 000 конницы, пошлём и больше, если, по мнению принца, войска сумеют придти своевременно, поскольку соединение Таллара с курфюрстом затянет дело так надолго, что от того пострадают союзнические интересы. Если нам выпадет удача завершить дело скорым соглашением, мы не преминем послать войска герцогу Савойскому; но мистер Хилл должен будет позаботиться о том, чтобы они были наняты на желательных вам условиях на тех, что были изложены вами в письме от 20-го прошлого месяца... Мы, в меру возможностей, причиняем этой стране всякий вред, чтобы вынудить курфюрста спасать то, до чего пока не дотянулись, так как когда мы наступаем, мы разрушаем и жжём; но если и это не принудит его к соглашению, боюсь, мы сами станем испытывать нужду среди собственноручного разорения. Сегодня капитулировал город Райн, и мы выходим на марш завтра; я так устал, что не имею сил писать более, и добавлю лишь, что я непременно ваш...

Джон Саре.

Фридберг, 23 июля 1704.

* Ничего не получил от тебя и так как провёл большую часть дня в седле, не в силах писать тебе долгое письмо. Мы в самом лучшем лагере из всех, где мне приходилось стоять; я могу видеть из своего окна обе армии. Курфюрст ожидает, что господин Таллар успеет к нему в четыре-пять дней. Но, даже и дождавшись, он не дерзнёт, по моим соображениям, покинуть сильную позицию, где теперь стоит. И если он не сделает такого, вся его страна в нашей власти; потому что она лежит позади нас и он может в том не сомневаться. Если он не заключит мира, мы разрушим всё, прежде чем уйти. Ты, уверен, понимаешь, как я стану страдать от вида стольких сожжённых, прежде прекрасных мест, но они непременно будут сожжены, если курфюрст не пожелает тому воспрепятствовать.

Я стану спокоен и счастлив только вместе с тобою, душа моя, кою я люблю превыше собственной жизни.

Мальборо Годольфину

Фридберг, 27 июля 1704.

* Получил ваши от 27-го и 30-го прошлого месяца, узнав из них, что лд Голуэй должен отправиться в два дня. Такие перемены, без сомнения, хорошо скажутся в Португалии, но для государственного дела было бы куда лучше, когда бы с герцогом Шомбергом обошлись не так грубо; ведь нельзя уязвить генерала сильнее нежели отозвав его от войск в разгаре кампании.

Доволен тем, что Донаувёрт обошёлся вам в некоторые суммы - должно быть, вы заключали какие-то пари на противоположный исход и теперь в проигрыше; великое французское хвастовство о том, как они станут действовать на Рейне пошло прахом, и сцена теперь полностью переменилась. Господин Таллар после пяти дней безуспешной осады Филлингена вынужден был снять осаду, и должен быть в Датлингене [?] 24-го, а значит, успеет к курфюрсту 1-го или 2-го следующего месяца. Мы также получаем уверенные сведения о том, что господину Вильруа приказано идти с теми, кто остался под его командованием, в вюртембергские земли, так что в Эльзасе задержатся лишь те, кто прикроют переход через Рейн. Французы так решительны в стремлении отвратить курфюрста от заключения мира и перенести войну в его земли, что нам теперь придётся, предприняв все меры, заканчивать кампанию на этой стороне в чём, надеясь и полагаясь на Бога, мы преуспеем.

По письмам из Вены вы знаете о том, что там отданы приказы об усилении имперских сил в Италии войсками, предназначавшимися прежде для нас. Я, впрочем, не очень огорчён тем, что они посланы в ту страну, поскольку все наши здешние опасения связаны не с нехваткой солдат, но с нехваткой пушек^[246].

Так прошёл месяц в Баварии. Драгоценные дни, добытые дерзанием и трудами, быстро утекли из рук. Таллар был уже неподалёку; до зимы до обстоятельства поважнее, чем Таллар, оставались каких-то три месяца. Парламенту предстоит собраться в ноябре. Лондон и Гаага станут задавать вопросы: зачем их войска ушли так далеко; кто распорядился об их отправке; какие объяснения может дать командующий? Впечатление от Шелленберга успело поблекнуть. Победа осталась втуне из-за беспомощности императора, не сумевшего обеспечить обещанный осадный парк: теперь невозможно было и думать о взятии Мюнхена и Ульма. Курфюрста не удалось ни сокрушить, ни переманить. Мы видим Мальборо в губительном сиянии того солнца, что, в сходных обстоятельствах, стояло в Москве над Наполеоном, когда тот, как и герцог, искал мира или битвы после долгого похода в далёкую заграницу.

Мы оставили Евгения в конце июня в Раштатте, где его армия суетливо металась между защитой Линий Штольхофена и присмотром за Вилларом и Талларом, остававшихся за Рейном. Евгений, действующий теперь как фронтовой командир ниже маркграфа по званию, остался вместе с тем президентом императорского военного совета, и ежедневно надзирал из своей квартиры за военными действиями в Венгрии, у озера Гарда, в Пьемонте. Он давал советы и принимал решения, касающиеся всей имперской военной политики, заботясь, в первую руку, о безотрывных сношениях с Мальборо, от коих зависело всё. Действия Евгения в те дни дают нам возможность лучше узнать его и восхититься всесторонними дарованиями принца, его способностью быть во всём на высоте положения: командующий местной, критически важной операцией; защитник линий; залог важнейшего единства в комбинации Мальборо на востоке; главный координатор военных усилий обширной, разбросанной империи. Все эти весьма разнообразные обязанности находили в нём согласный отклик. Подобно Мальборо, он мог вести местный бой и лично ходить в кавалерийские атаки сохраняя при том ясное понимание соразмерности событий. Подобно Мальборо, он мог ворваться с саблей в руке в гущу схватки, и если не получал ранения, выходил оттуда в неколебимой уравновешенности.

Отсутствие положительных результатов в Баварии вскоре стало тревожить Евгения. Он разъяснил опасения в письме герцогу Савойскому. После объяснений о том, что сам он и Вратислав задались целью установить хорошее понимание между маркграфом и Мальборо, он пишет: До сих пор между ними всё было неплохо; но, как я очень опасаюсь, лишь до времени. Сказать по правде, я не могу восхищаться их поведением после Донаувёрта.

Что до Мальборо, принц излагает свои впечатления от беседы между ними в Гросс Хеппахе.

Вот подлинный образ Мальборо: это человек высоких достоинств, храбрый, весьма располагающий к себе, с живейшим желанием каких-либо достижений, тем более что если он вернётся с пустыми руками, в Англии с ним будет покончено. При всех указанных достоинствах, он отлично понимает, что никто не может стать генералом в один день и неуверен в себе. Генерал Гур, убитый в деле при Донаувёрте, был одним из тех, на кого он полагался и стал печальной потерей в сложившихся тогда обстоятельствах: человек храбрый и способный, он, по всеобщему мнению, настоял на вечерней атаке, будучи уверен в том, что ждать до утра - как хотели большинство - нельзя, и вынужден был положить половину своей пехоты безо всякого успеха. Я осознаю всё значение этой смерти для герцога, не подвергая никакому сомнению его решение.

Они рассчитывают на то, что курфюрст подпишет мир. Они, разумеется, заявляют, что не потеряли зря времени: тем не менее, после сражения не было предпринято ничего, хотя неприятель вовсе не склонен предоставить им время, в коем они так нуждаются. Они развлеклись осадой Райна и сожжением нескольких деревень вместо того, чтобы следовать моим планам а я изложил им свои идеи с достаточной ясностью и идти прямо на врага. Если атака окажется невозможной, нужно занять позицию, устроить лагерь в полутора часах марша до неприятеля, и, имея превосходство в кавалерии в равнинной стране, перерезать его коммуникации с Аугсбургом и Баварией, прекратив тем подвоз фуража; а так как в Аугсбурге со всей определённостью нет запасов, врагу пришлось бы покинуть позицию. Затем наступило бы время воспользоваться отступлением неприятеля и преследовать его неотступно, принудив тем к неизбежному сражению. И если бы они не медлили, и действовали так, как я сказал, они могли бы успеть даже и до соединения курфюрста с Талларом, кто сейчас у Филлингена и задерживается там дольше моих ожиданий. ... Говоря в немногих словах, ваше королевское величество, мне не нравится такая медлительность с нашей стороны, в то время как неприятель устраивает склады съестных припасов и фуража, затрудняя тем будущие наши операции^[247].

В письме никак не принимаются в рассуждение трудности Мальборо: нехватка артиллерии и запасов и неизбежная задержка в осаде Райна. Недооцениваются и запасы в Аугсбурге, которых совершенно хватило на долгий срок даже и после подхода Таллара. Но, главное: в письме проигнорированы неустранимые затруднения при совместном командовании. Даже при безграничной доброй воле обеих сторон, даже при полном понимании того, что один Мальборо осуществляет общее руководство кампанией, процедура фатально препятствовала решительному действию. Но между командующими более не было доброй воли, а их окружение отбросило даже и вежливость. История Шелленберга стала раздражителем, офицеры и солдаты двух армий заявляли о праве того и другого шефа на славу победителя. По мнению имперцев, англичане глядели на них свысока. Люди маркграфа жаловались на их разговоры о том, что они пришли в Баварию, чтобы пришпорить дух имперцев и бока французам. Мы достаточно хорошо знаем Мальборо, чтобы не считать его автором этой фразы. Он никогда не хвалился; никогда не шутил; он редко ронял замечания и никогда - насмешки. Авторство, несомненно, принадлежит нашим согражданам.

Письма Мальборо говорят о глубокой антипатии к маркграфу, о неприятии военных взглядов союзника. Им было всё труднее прийти к согласию в любом деле. Князь Людвиг оппонировал каждому предложению Мальборо. Он тщился разделить армии и уйти от опеки и влияния герцога. Когда бесплодность дальнейшего сидения во Фридберге стала очевидной, Мальборо и маркграф сумели, наконец, договориться о том, что лучшим продолжением кампании станет осада Ингольштадта. Князь Людвиг желал этого со дня взятия Райна, 16-го июля. В Нойбурге стали собирать некоторое подобие осадного парка. 31 июля Мальборо написал Харли и другим корреспондентам:

Мы постараемся собрать тридцать единиц артиллерии в Нойбурге для осады Ингольштадта; и, если возьмём его, станем хозяевами Дуная от Ульма до Пассау, получив постоянный и свободный путь в Баварию^[248].

В предварение осады решено было двинуть армию назад, к Шробенхаузену, два перехода на восток. Но прежде чем пойти на отступление из Фридберга, Мальборо потребовал возобновить разорение Баварии, распространив опустошение на оставшиеся нетронутыми обширнейшие местности. Маркграф опять пустился в возражения. Он, опытный генерал, не хотел воевать словно гусар. На ту дату, 28 июля, он не успел узнать, что император высказался в духе сильнейшего нерасположения к политике разорения. Мальборо настаивал на своём. Вратислав, солидарный с Мальборо, яростно атаковал маркграфа. Прозвучали тяжёлые обвинения. Что это, новое проявление пробаварских симпатий князя Людвига? Маркграф не устоял под нажимом. Мальборо пошёл дальше, потребовав, чтобы разорением занялась и имперская кавалерия. Маркграф согласился и на это. Впоследствии он писал императору:

После короткого времени зверств, пожаров, принудительных контрибуций, от Баварии, должно быть, осталось очень немного. Надеюсь, я принял решение, идущее не вразрез службе вашему величеству, согласившись с мнением этих людей^[249].

На исполнение позорного дела пошли шестьдесят эскадронов. По обеим сторонам большой мюнхенской дороги, по всем местностям, куда могла дойти армия, загорелись сёла и посёлки. Если зерно не удавалось вывезти, его сжигали. По изощрённому расчёту, чтобы настроить подданных против правителя, личная недвижимость курфюрста а таковой насчитывалось много оставалась нарочито нетронутой.

Первую волну разорения затеяли, чтобы устрашить курфюрста и вынудить его к соглашению. Тогда было много дыма, и невеликий ущерб. Теперь союзники гневались на курфюрста за вероломство в переговорах; злость и расстройство после ничем не кончившихся усилий, несомненно, будоражили начальников в квартире Мальборо. Но не эти чувства стали причиной акции. Сейчас, когда Мальборо вынуждали уйти из Баварии, он должен был основательно разорить целую страну, чтобы лишить неприятеля провианта, и военный смысл такого предприятия неоспорим. Но был и иной, важнейший, пусть и упущенный английскими писателями резон. Мальборо предложил разорять Баварию глубокими рейдами, проникая с полным разрушением до самых пределов, куда только могла дойти кавалерия, и тем заставил противника разбросать большую часть армии по стране, для защиты особо значимых мест, среди которых важнейшими были соляные шахты и угодья самого курфюрста. К концу первой недели августа, в Аугсбурге, помимо французских войск, остались лишь 5 баварских батальонов и 20 эскадронов из первоначальных 35-ти и 60-ти. Читателю предстоит узнать, как принял подошедший Таллар такое разбазаривание жизненно необходимых сил в самую кульминацию кампании. Один этот факт полностью разъясняет акцию Мальборо с военной точки зрения. Это не бессмысленная злоба или жестокость, но военная мера, необходимо предпринятая для успеха, и разумная, как естественная предосторожность. Население, впрочем, жестоко претерпевало безотносительно к мотивам Мальборо.

Мальборо выразил неудовольствие происходящим в письме Саре.

30 июля.

Курфюрст ожидает помощи в воскресенье, и это придало ему такую решимость, что он уже не думает о мире. Мы, впрочем, в его стране, и ему будет затруднительно распрощаться с нами. Этим утром мы послали 3 000 кавалеристов к главному его городу, Мюнхену, с приказом сжечь и разрушить все окрестности. Это так противоположно моей натуре, что только абсолютная необходимость заставила меня дать согласие - бедные люди страдают из-за амбиций их господина. Около шестидесяти лет края эти не знали войны, здесь такие опрятные города и деревни, что они бы понравились тебе^[250].

Но это лишь слова. О человеке при власти судят не по его чувствам, но по его делам. И всякие горестные причитания после прискорбных дел - одни лишь дешёвые припарки для нечистой совести. Число сожжённых деревень оценивается в четыре сотни, но разорение Баварии не идёт в сравнение с опустошением французами Пфальца за четверть века до описываемого события: французы действовали и с лучшим тщанием, и на обширнейших территориях. В наши дни, германцы, разоряя местности при отступлении из Франции и Бельгии, добились куда большего. Но мы должны принимать в расчёт обстоятельства времени. Взрывное дело пребывало тогда во младенчестве, а огонь палил дом, не валя, зачастую, стен. Более того, Мальборо не позволял рубить великолепные сады, как то систематически практиковалось в Северной Франции в 1917 году. Стратегия Мальборо не опиралась на совершенную практику, какую получили мы с развитием цивилизации. И всё же, в давние дни, когда гражданское население старались не вовлекать в войну без крайних на то причин; когда люди владели очень скромными жильём и имуществом; когда дом - сплошь и рядом - означал гостеприимство; когда амбар или мельница были приметами богача - для тех, давних дней, меры, предпринятые в Баварии, кажутся очень жестокими. Французы, натурально забыв о Пфальце, провозгласили, что худшим варварством отличились разве что турки. Военное значение этой акции неоспоримо.

Глава девятнадцатая. Маршал Таллар. 1704, июль.

В дни, когда решился его фатальный поход, Таллар был персоной, пользовавшейся особым отличием при дворе Людовика XIV. Он вышел в первый ряд не только как превосходный солдат с подтверждённой репутацией и свежими достижениями, снискавшими доверие, но как опытный и искусный дипломат, поднявшийся до высокого дипломатического поста. Он сочетал военные знания с дальновидным взглядом на европейскую политику. Не будь Таллар маршалом, он мог бы стать министром иностранных дел Франции. Он был истинным джентльменом изысканных манер, со вкусом и образованием, легко управлявшийся и с мечом, и с пером - греша, впрочем, пространностью в писаниях. И он - как было сказано - с большим неудовольствием повиновался решению короля о походе для спасения Баварии. Таллар протестующе заявил, что ни предписанный ему образ действий, ни его снабжение не годятся для такого дела. Сбитый с толку, он неохотно сел в карету, и, вместе со своим сыном, двинулся к катастрофе. 28 июня маршал Таллар повёл армию к страсбургским мостам. 1 июля он перешёл Рейн и, отвернув от французских линий, направился на юг по долине реки: цель маршала не допускала сомнений - он шёл на Дунай. Тем подтвердились новости, посланные Евгением к Мальборо с доверенным офицером: гонец принца нашёл Мальборо в самом преддверии штурма Шелленберга. Примечательно, что собственная разведка Мальборо уже 3 июля сообщила почти с безупречной точностью число батальонов и эскадронов у Таллара, то есть доложила герцогу содержание приказа Людовика Таллару, при том, что этот приказ был подписан лишь десятью днями ранее и передан Таллару из Версаля в секретном послании. Самый скорый курьер едва ли мог добраться до адресата раньше десяти дней^[251]. Армия Таллара проползла по разбитым дорогам Шварцвальда, с трудом находя пропитание, и 16 июля подошла к городу Филлинген - второразрядной имперской крепости с должным гарнизоном, блокировавшей единственную сносную дорогу. Но Таллар испытывал трудности со снабжением уже до выхода к Филлингену. Он задержался на лишнюю неделю в походе армии по бесплодным землям, обеспечивая солдатам пропитание. Он желал взять Филлинген, затем Ротвайль, открыв тем постоянную линию сообщения с Рейна до долины Дуная. За месяц до выхода, он написал королю о том, что Филлинген не отнимет больше двух дней^[252]. Он вёз в голове армии несколько осадных орудий, надеясь подавить город передовыми силами и, дождавшись пока прочая часть армии проберётся с обозами по ущельям, покончить дело взятием города. Но 16-го, когда французские орудия открыли огонь по крепости, настроение маршала переменилось к лучшему. На марше к нему пришёл доклад о сражении на Дунае 2 июля, о потерях союзников в четырнадцать тысяч человек: князь Баденский ранен, все его генералы ранены или убиты. Таллар не просто поверил этим сведениям, но счёл их приукрашенными - потому, что пришли они из вражеских источников.

Невозможно разобраться в движениях, предшествовавших сражению при Бленхейме, не усвоив того, что Мальборо и Евгений действовали, словно два полушария одного мозга. Они оставались в постоянном контакте. Послания переносили не только посыльные: туда и сюда сновали первоклассные, доверенные офицеры, видящие обстановку глазами своих командиров. Иногда их общение прерывалось на три-четыре дня, но мы можем быть уверены в полном взаимопонимании между Мальборо, укрепившемся в дунайском треугольнике и Евгением в Раштатте, за линиями Штольхофена. Теперь, 18 июля, когда Таллар обстреливал Филлинген, Евгений с восемнадцатью тысячами выскользнул из-за Линий, и объявился в Ротвайле, хмуро вглядываясь в сторону Таллара. Если Таллар двинется к курфюрсту, Евгений пойдёт по пятам и своевременно соединится с Мальборо. Но как быть, если в его отсутствие Вильруа пойдёт на прорыв штольхофенских линий? Евгению придётся сделать всё, чтобы предотвратить это; но даже если и случится, несчастье станет искупительной жертвой решительному делу, зреющему на Дунае. Мы видим здесь одну из граней военного искусства: временами, при всех болезненных и несчастных последствиях, приходится поступаться второстепенной выгодой.

16 июля, вслед за первым донесением, Таллар узнал правду о Шелленберге. Первые послания Марсина до него не дошли, но теперь он понял, что соперники, каковы бы ни были их потери на предмостном укреплении Донаувёрта, разоряют Баварию, в то время, как курфюрст и Марсин прикованы к Аугсбургу. Письма Марсина не оставляли сомнений в том, что без немедленной и действенной помощи Бавария будет опустошена. Но Таллар увяз в осаде Филлингена. Гарнизон упрямо сопротивлялся. Защитники отбивались с воодушевлением. Неловко расположенные французские батареи жестоко страдали от огня городских орудий. Раскалённые ядра поджигали город, но жители-германцы успешно тушили пожары. Тем временем у Ротвайля появился Евгений со значительными силами, грозя вмешаться в дело. Дальнейшее продолжение осады грозило перейти в местный кризис, усугубив положение Таллара до такой степени, что теснимый и нерешительный курфюрст не дождался бы помощи. Маршал решил - без сомнения верно - поступиться локальным предприятием в угоду общему положению дел. Марсин уверял, что сумеет обеспечить армию Таллара продовольствием в дальнейших переходах. Итак, 22-го, Таллар, после четырёхдневной бомбардировки снял осаду Филлингена, перевёл войско на урезанные рационы, двинулся на Верхний Дунай к Тутлингену, и, 29 июля, вошёл в Ульм с голодной, усталой, но невредимой, по существу, армией. Он огорчился, обнаружив в крепости всего лишь шесть тысяч мешков муки.

Таллар атакует Филлинген.

Пока, Таллар, поступившись Филлингеном, совершал рывок на Ульм, Евгений предпринимал некоторые действия, легко постигаемые сегодня, когда мы знаем всю историю.

Евгений принял в Ротвайле 40 эскадронов, посланных Мальборо; теперь он мог идти на Донаувёрт, чтобы - за четыре дня до вступления Таллара в Ульм и за неделю до соединения последнего с курфюрстом - установить контакт с оборонительным треугольником Мальборо. Но он не забывал о Вильруа и линиях Штольхофена, занятых теперь лишь малочисленными силами князя Ангальтского. Он решил дать врагу ложное впечатление - в агентах, дезертирах и шпионах, не было недостатка - о своём отходе на старые позиции. Соответственно, после высвобождения Филлингена от осады, Евгений, совершил нарочито показное движение, пройдя двадцать миль до Тюбингена: он подошёл к городу 27 июля, а потом исчез из зрения французов между безлюдными холмами Швабии.

К Вильруа шли частые инструкции от короля: в Версаль поступали известия отовсюду. Людовик XIV оставался слишком далеко от Страсбурга, чтобы оперативно управлять делами быстро меняющейся обстановки. Сначала, под впечатлением усилий Евгения на Рейне, он приказал своему маршалу ограничиться удерживанием фронта и обороной Эльзаса. Но затем, узнав о том, что Евгений предпринял марш, двигаясь, судя по всему, на Дунай, король отдал приказы противоположного смысла. Поскольку угроза для Эльзаса миновала, Вильруа должен был идти за Талларом в Баварию, и, охраняя его коммуникации, быть в готовности - буде необходимо - к действию в долине Дуная. Отличные приказы; но маршал, получив их, решил, что король запоздал с решением. Он не увидел на стороне Евгения признаков движения в Баварию и пришёл к той уверенности, что принц останется у Линий. Помимо того, он получил приказ об отправке пяти тысяч человек Бедмару, во Фландрию, и видел себя куда слабее неприятеля. Итак, Вильруа остался у Страсбурга; и король согласился на то, успокоившись его уверениями.

Евгений провёл искуснейшие, превыше всех похвал, манёвры. Он достиг обеих своих целей. Он обманул Вильруа: он маневрировал в преддверии соединения с Мальборо. Король, убеждённый Вильруа, отказался от правильного решения; теперь можно было не принимать Вильруа в расчёт - маршал, оставшийся глазеть на полупустые линии Штольхофена, никак не мог повлиять на роковое событие, готовое в скором времени свершиться на Дунае.

С тех пор понаписано много глупостей о внезапном и чудесном появлении Евгения; о том, как тот объявился в самую последнюю минуту, в самом нужном месте и спас Мальборо. Напротив: двое командующих безо всякого сомнения и самым точнейшим образом координировали весь ход операций, о чём свидетельствуют не одни общие соображения, но официальная корреспонденция Мальборо. 27 июля он передал через Кардоннела серию писем, сообщив одинаковые сведения в различном освещении разным высоким персонам, с коими поддерживал контакт. Примечательны точность информации о неприятеле и оперативность, с какой он получал эту информацию. 27-го он доподлинно знал о том, что случилось под Филлингеном; где Таллар готовит хлеб; когда готовится выйти на марш. Он узнавал о приказах короля к Вильруа едва ли ни в один день с последним. Некоторое время тому назад, он успел узнать об отказе швейцарцев переходить Рейн; о деташменте, посланном Вильруа Бедмару. Он получал всё это от собственной секретной службы и, при необходимости, находил подтверждение в полевых донесениях Евгения. Он приписал Таллару ту поспешность, с какой тот явился бы на три дня раньше, чем случилось на деле. Но это была ошибка благоразумия. Он писал Харли:

.. Разделяю ваше мнение о том, что он [курфюрст] не пойдёт на соглашение, не дойдя до последней крайности, и что мы не можем [не должны] покупать его за слишком высокую цену; он полностью полагается на помощь, идущую с Рейна... Господин Таллар простоял шесть дней у Филлингена с четырьмя двадцатичетырёхфунтовыми и восемью шестнадцатифунтовыми орудиями, отступился при приближении принца Евгения... и в тот же день [22-го] ушёл к Тутлингену на Дунае: он успел послать в это место распоряжение о выпечке хлеба для армии перед тем, как пуститься в спешный поход для соединения с курфюрстом. Если эти новости верны, а мы ежечасно ожидаем подтверждения, соединение [Таллара с курфюрстом] может состояться 2-го числа следующего месяца. Нам поступили сведения о том, что маршал Вильруа получил приказ двинуть все войска под его началом в Вюртемберг, так что все обширные планы неприятеля на Рейне пошли прахом; похоже, что вся война переместилась в наши края. В Эльзасе у них только швейцарцы, отказавшиеся переходить реку и ещё несколько батальонов под командованием господина Куаньи... Я уже запечатывал письмо, когда пришло послание от принца Евгения, подтвердившее известия о Талларе^[253].

И письмо к Шметтау:

Вы услышите, что этот генерал застрял у Филлингена. Но теперь он наступает со всей поспешностью, и, по нашим расчётам, соединится с курфюрстом около 2-го следующего месяца. Принц Евгений со своей стороны присматривает за ним, оставшись, в то же время, неподалёку от нас, так что война будет тянуться за счёт Баварии, и страна эта, скорее всего, будет в большей своей части уничтожена^[254].

И секретарю Хеджесу:

... Господин Таллар ... идёт теперь к своей цели со всей возможной поспешностью, и, вероятно, соединиться с курфюрстом 2-го числа следующего месяца. Принц Евгений следует в том же направлении и, надеюсь, в то же время останется поблизости от нас^[255].

И бюллетень по армии Мальборо от 27-го.:

Как только французы ушли от Филлингена, принц Евгений двинулся в ту же сторону, и вернулся тем же вечером в Ротвайль, откуда продолжит марш по другому берегу Дуная пока французы наступают по этому^[256].

Мы видим, как два генерала умели всё предвидеть, всё предусмотреть, обо всём договориться. Евгений знал, что как бы скверно ни шли дела за его спиной - будь то Рейн или Вюртемберг - он должен придти на Дунай, успев в какой-то пункт между Ульмом и Донаувёртом не позднее дня соединения Таллара с курфюрстом. Мальборо полагался именно на такие действия принца во всех своих расчётах и сам распоряжался так, чтобы обеспечить надёжное и уверенное соединение армий.

По сложившемуся мнению, Мальборо и Евгений заранее и обоюдно решили устранить от дела маркграфа, предоставив тому осаждать Ингольштадт, пока они, вдвоём, поведут сражение на Дунае. Но всякий должен с опаской относиться к попыткам сложить некоторый предумышленный план из разрозненных фактов истории. На деле, такие планы наличествуют далеко не всегда, но если и так, жизнь ежедневно производит множество неожиданных и бессвязных событий, совершенно несообразных с задуманным. Поэтому приведём факты в точной их последовательности.

Маркграф написал Евгению о достигнутом соглашении об осаде Ингольштадта. До отсылки, он согласовал письмо с Мальборо, а Мальборо отправил принцу дополнительные комментарии, не показав их маркграфу.

Мальборо Евгению

Фрайбург, 31 июля.

Ваше высочество ознакомится с письмом князя Баденского, где он распространяется об осаде Ингольштадта: он предполагает вести дело с теми войсками, какие мы имеем здесь безо всякого подкрепления с вашей стороны. Я указал ему, как бесполезно с военной точки зрения держать так много войск на линиях [Штольхофена] и в Вюртемберге, сообразуясь с тем, что Таллар уже здесь, а у Вильруа, отославшего от себя отряд в Нижние страны, осталось не более двадцати тысяч против нас на Рейне [de ce cote-la]. Но когда Таллар соединится с курфюрстом и Марсиным, у них составится армия в, по меньшей мере, сорок тысяч человек; и когда мы свяжем себя осадой, они, встав между нами и своими гарнизонами, смогут взять [оттуда] всех, до последнего солдата, увеличив армию до пятидесяти тысяч; тем самым, когда мы выделим войска для осады - князь Баденский считает, что сможет обойтись двадцатью тремя батальонами и тридцатью эскадронами, но этого, по моему мнению, слишком мало - враг сможет получить значительный перевес над нашей обсервационной армией, и возможность не только отбросить нас, но отнять плод всей кампании. Но если действовать иначе и повести осаду самым решительным образом, можно, в дальнейшем, рассчитывать и на захват Ульма. Предполагая это (не говоря, впрочем, никому ни слова) я написал в Майнц, приказав приготовить двадцать орудий, принадлежащих Генеральным Штатам так, чтобы они успели к нам к должному времени...^[257]

Мальборо приложил к процитированному письму официальный меморандум, названный им проектом в трёх статьях. В первой объявлялось, что для обороны линий против Вильруа достаточно пфальцских войск. Вторая в деталях до каждого батальона показывала, как можно наскрести войска отовсюду, из разных районов, и составить маленький корпус как резерв для прикрытия Вюртемберга. Третью статью стоит привести полностью:

На осаду Ингольштадта можно отправить прусский отряд, датский, оставшуюся в армии принца Евгения кавалерию; названные войска пойдут в подкрепление осадной армии, а большая армия останется в таком положении, что всегда сумеет двинуться против объединённых войск Таллара и курфюрста^[258].

Точнее выразиться невозможно. Основная масса армии Евгения идёт на осаду Ингольштадта, вместе с войсками от Мальборо - маркграфа так что осаду можно будет вести со всей решительностью, в то время, как армия прикрытия - или большая армия, как называет её Мальборо всегда сумеет сразиться со всеми объединёнными силами Марсина, курфюрста и Таллара.

Мальборо заключает письмо фразой, характеризующей всю разницу его отношений с Евгением и маркграфом.

Прошу ваше высочество отнестись к проекту с особым вниманием [examiner de pres]; и если вы согласитесь со мной, при том, что сейчас я вынужден обращаться с князем Баденским с особой осторожностью [comme il est neccesaire que je garde des mesures avec M. le Prince de Bade], прошу вас урегулировать дело, представив его маркграфу, как вашу собственную идею [de prendre le tout sur soi comme ses propres pensees].

Евгений ответил маркграфу 2 августа из Хайденхайма. Поучительно наблюдать, как он и Мальборо неизменно работают вместе. Он во всей полноте принял точку зрения Мальборо, и после длинного обозрения ситуации изложил её маркграфу, как собственную. Он объявил, что все его силы могут быть уведены с Рейна до конца кампании, и предложил лично, вместе с маркграфом, отправиться на осаду Ингольштадта. До сих пор вопрос о персоне командующего осадными силами не поднимался. Князь Людвиг горячо желал руководить осадой лично. Он неизменно благоволил этой операции. Он предложил Мальборо выбор между осадой и прикрытием осадных действий, понимая неизбежную для себя обязанность такого предложения. Но Мальборо задерживался с ответом. Вопрос на несколько дней повис в воздухе. Тем временем и пришло письмо Евгения.

То обстоятельство что Евгений пожелал сам вести осаду, стало для маркграфа неожиданностью, помехой его желанию. С Евгением перед Ингольштадтом, маркграф оставался при армии прикрытия, в одной упряжке с Мальборо. Совместное командование означало неизбывные трения и усугубляющееся охлаждение. При всяком повороте дела, при карманном Вратиславе, Мальборо неизбежно пересилил бы его. Маркграфу оставалось лишь противиться со всей опаской, так как к тому времени он, должно быть, уверенно знал о том, что его подозревают в пробаварских симпатиях, и что любое его предложение кажется сомнительным. На кон встала его награда, захват Ингольштадта, нетронутой крепости, план его собственного изобретения, с которым, в конце концов, согласились другие - как можно было лишиться этого? Но Мальборо до сих пор не дал ответа на его любезное предложение. Нет сомнений, что в ночь на 3 августа, маркграф Баденский превыше всего на свете желал самостоятельно провести осаду Ингольштадта.

Мальборо Годольфину

Фридберг, 3 августа 1704.

* Из вашего от 7-го [18-го по новому стилю] прошлого месяца, я понял, что вы с нетерпением желаете узнать о том, что мы предпримем далее. Если бы у нас были орудия, мы бы уже неделю стояли в Мюнхене, так как навели здесь великого страху, и всё могло бы быть в наших руках, будь у нас необходимые средства. Князь Людвиг думает, что в его власти получить на Дунай артиллерию, достаточную для осады Ингольштадта. Но это сильнейшая крепость страны, и я очень сомневаюсь в успехе, ничуть не сомневаясь в том, что мы не получим и половины обещанного. Жалобы не принесут пользы, так что прошу вас сообщить об этом лишь тем, кто станет хранить молчание; а мы должны как можно лучше исполнить своё дело. Если мы добьёмся успеха, и сможем утвердиться в Ратисбоне [Регенсбурге], следующим нашим шагом станет захват Ульма; для этого, как вы увидите из прилагаемой копии моего письма к принцу Евгению, я послал за 20 орудиями, принадлежащими голландцам. Но если здесь узнают об этом, то станут так беспечны, что перестанут хлопотать о собственных орудиях. Князь Людвиг оказал мне честь выбора между ведением осады и прикрытием осады. Пока я не объявил решения; но в следующем лагере мне придётся сделать это, так как нужно будет назвать войска для выступления. Господин Таллар до сих пор не подошёл к курфюрсту, и мы начинаем опасаться того, что он задумал перейти [вернуться за] Дунай у Ульма, а это станет для нас худшей неприятностью, нежели его соединение с курфюрстом...

Тем временем, как сейчас поймёт читатель, Мальборо не сомневался в выборе. И пусть он выражал сомнения даже и Годольфину, Вратислав, 3 августа, доложил императору: Мальборо решил удовлетворить маркграфа, оставив за ним осаду из-за остающихся опасений, что маркграф, в противном случае, урежет его в необходимом снабжении. Тем самым, читатель может не сомневаться ни в том, что когда придёт время, маркграф получит удовлетворение в своём сердечном желании; ни в том, что когда придёт время, Мальборо не понесёт жертвы на алтарь уважения к первому генералу Австрии.

Маршал Таллар подошёл к Аугсбургу 5-го августа; на следующий день объединённая франко-баварская армия собралась у Бибербаха. 6-го Мальборо двинулся на Шробенхаузен; 8-го на Сандизель; основная масса сил маркграфа оставалась неподалёку, но ближе к Нойбургу. Две вражеские армии встали в двадцати милях друг от друга. Одновременно, армия принца Евгения вышла на Дунай к Хёхштадту: стоит запомнить на будущее, что Мальборо поставил гарнизон в цитадели этого города. Положение союзников на тот момент было прочным и основательным. При наступлении на Донаувёрт или Райн, неприятелю пришлось бы драться на каждой укреплённой дорожной развилке. И если враг не искал боя в заведомо худшем положении, ему оставалось идти через реку на Евгения, одновременно угрожая коммуникации Мальборо на Нюрнберг через Нёрдлинген. Никто не сомневался в том, что противник примет именно такое решение. Мальборо и маркграф успевали соединиться с Евгением перед Донаувёртом, и встретить угрозу силами трёх армий. Но у них не было запаса времени, поскольку предстоявший путь от Сандизеля до Донаувёрта составлял двадцать две мили, при тридцати трёх милях от Бибербаха до Донаувёрта через мост у Лауингена. Союзники могли опередить неприятеля на маршах всего на один день. Мальборо - де-факто, главный военачальник из троих - имел в распоряжении лучшие силы, внутренние линии по хорошо подготовленным дорогам, укреплённые мосты, удовлетворительное сообщение с передовой базой, Нёрдлингеном, и ещё лучшее сообщение с главной базой, Нюрнбергом, через Нойбург. Врагу оставалось идти кружным путём, разыскивая наилучшее место для атаки в каком-то пункте этой плотно сбитой оборонительной структуры; но, по любому расчёту, франко-баварцами пришлось бы начинать сражение при шестидесяти тысячах человек против семидесяти. Итак, до сих пор союзники действовали разумно, и располагали преимуществом.

8 августа

В полдень 6 августа Евгений прибыл в Шробенхаузен. Сержант Милнер видел, как он скакал через лагерь Королевских ирландцев в сопровождении единственного подчинённого. Его встретил один Мальборо - маркграф как раз отъехал из Нойбурга на инспекцию осадного парка и для распоряжений об осаде. Тем же вечером князь Людвиг написал Мальборо, что нашёл дело в готовности, и отдал приказ об окружении и блокировании Ингольштадта силами кавалерийской бригады. Мальборо и Евгений провели вдвоём двадцать четыре часа; с ними был и Вратислав. Маркграф вернулся вечером 7 августа и три военачальника сели за обсуждение ситуации. Они решили, что подход Таллара не препятствует осаде Ингольштадта. Затем Мальборо заявил, что сам он предпочитает остаться при армии прикрытия. Евгений не успел сказать ни слова, когда маркграф объявил, что готов вести осаду, и указал, что его войска стоят ближе к крепости, нежели армия принца Евгения. Последний промолчал, не сказав ничего в ответ, и желание маркграфа стало удовлетворено. После сражения, князь Людвиг увидел эту историю в совсем другом свете, но, по справедливости, ему было не на кого пенять. Он принял собственное решение, он нашёл согласие у двух людей, с кем работал, и кто превосходили его соображением, и люди эти, на деле, никак не заслуживают упрёка.

Ранним утром 7 мая Мальборо и Евгений при большом эскорте поехали на личный осмотр всей той территории, что отделяла их от неприятеля. Здесь могло состояться сражение; они должны были досконально знать местность. Вернулись они к ночи. 8 августа два военачальника перебрались в Сандизель. 9-го князь Людвиг поднял осадные силы, 20 батальонов и 15 эскадронов, всего пятнадцать тысяч человек, стоявших, в большинстве своём, лагерем вдоль дороги на Нойбург - и повёл их через реку на Ингольштадт. Евгений вернулся к своим людям в Хёхштадте, а Мальборо повёл главные силы коротким маршем в Эксхайм: место в пяти милях от Донаувёрта и его оборонительного треугольника. Он не успел отойти далеко, когда пришла новость: вся франко-баварская армия начала движение к Дунаю, на Лауинген. Такую же новость получил и Евгений. Он тотчас повернул коня, и поскакал к Мальборо, в Эксхайм.

Затем произошло удивительное событие. Мальборо, с согласия Евгения, позволил маркграфу не возвращаться, и заниматься осадой Ингольштадта, оставшись в двадцати милях позади Мальборо. Тем самым герцог отказался от численного преимущества. Он остался лишь с тридцатью восемью тысячами солдат (рассчитывая, несомненно, соединиться или присоединить к этой армии восемнадцать тысяч человек принца Евгения на том или этом берегу Дуная перед началом боя) в то время как противник франко-баварцы имели шестьдесят тысяч. Множество прецедентов, несомненно, отыщутся в хрониках военных несчастий, но если говорить об успешных воителях, ни один из них накануне сражения не поступался основным военным принципом, отказавшись от концентрации всех доступных ему сил - здесь нам не найти исторической параллели. Мы имеем дело с новым положением дел, с осознанным решением Евгения и Мальборо, кто отказались от выгоды, поступившись численным преимуществом. Они, определённо, готовились драться вместе, но и вдвоём имели пять солдат к шести вражеским и едва ли ни вдвое меньше орудий. Ретроспективно, мы можем лишь восхищаться уверенностью этих мастеров войны уверенностью в себе, в своих солдатах.

Некоторый курьёзный инцидент намекает нам на то, что к описываемому времени - возможно, что в тот самый момент - они решили атаковать врага, сыграть сражение, поставить на кон судьбу всей войны. С начала месяца, император Леопольд пребывал в глубочайшем унынии. И вдруг, в ночь 12-го, то есть ко времени, до которого к нему никак не смог бы успеть и самый скорый курьер из Эксхайма, он послал за епископом Вены, и приказал ему начать следующим утром Triduum, то есть трёхдневный молебен о божественной протекции для армий Священной Римской империи. Подобная церемония не была чем-то необычным в те тревожные времена, но двор и столица удивились тому, что священникам не было указано на какую-то конкретную цель молебствий. 13, 14 и 15 августа небесам шли ходатайства общего характера. Слышали, как император несколько раз сказал о том, что В эти три дня решается судьба австрийского дома. Смысл этих слов открылся всем лишь через неделю. Затем слова эти были у всех на устах, и многие уверились в том, что император получил небесное предзнаменование. Английский посол выразился скептически. Он написал в депеше от 20 августа: Я не настолько суеверен, чтобы поверить в предвидение императора, дарованное ему небесами, но, тем не менее, нахожу примечательным то, что первым днём Triduum стал день 13 августа, день победы^[259]. Он, очевидно, подозревает - и мы можем согласиться с ним - то, что два генерала дали знать через Вратислава о решении поставить всё на карту, и даже назвали 13, 14 и 15 августа вероятными датами задуманного ими удара по врагу.

Но даже и тогда они не попытались призвать маркграфа. Войска его вполне могли бы отойти назад к Нойбургу и соединиться с Мальборо и Евгением между Донаувёртом и Хёхштадтом к полудню 12-го; а кавалерия маркграфа успела бы даже и к утру. Наоборот, мы узнаём, что Мальборо отослал князю Людвигу десять дополнительных эскадронов, то есть полторы тысячи кавалеристов, чтобы облегчить ему задачу. Можно с уверенностью говорить о том, что он и Евгений ничуть не сомневались в собственных искусстве, товариществе, качествах своих войск. Но их решение едва ли стало лестным для маркграфа. Во все грядущие времена военная эпитафия князя Людвига будет звучать так: два современника, величайшие военачальники, люди исключительные и прославленные во всей истории войн, сочли, что отсутствие маркграфа на поле решающей битвы станет ценнее пятнадцати тысяч дополнительных солдат они решили так, и выразили решение действием, прогремевшим громче слов. И это произошло на глазах у всей Европы, так что военное сословие, воюющее к тому времени уже двадцать лет, вполне разглядело факт, и оценило его значение профессиональными взорами. Неудивительно, что князь Людвиг никогда не простил их!

С отбытием маркграфа, Мальборо оказался в сложной ситуации; в положении столь же критическом, как если бы он находился в разгаре сражения. Он должен был с гарантией исполнить две задачи: прикрыть маркграфа и осаду Ингольштадта; перейти Дунай и вовремя соединиться с Евгением. Исполнение каждой из этих задач всецело определялось движениями врага - а они, до сих пор, не выяснились с ясностью. До полной уверенности в том, что Таллар с курфюрстом определённо решили перейти реку, Мальборо не мог двинуть все свои силы на соединение с армией Евгения. Прежние марши противника могли оказаться уловкой; и пока это не разъяснилось, он должен был прикрывать маркграфа, не теряя к тому возможности. Мы располагаем его письмом из Эксхайма к маркграфу от 9 августа, с ясным описанием сложившегося положения:

Сегодня я получил определённые известия о том, что этим утром вся неприятельская армия движется к Лауингену. Покинувший меня принц Евгений вернулся сегодня днём, чтобы подтвердить это, и затем вновь уехал к своим войскам. Сообразно с этими сведениями, мы приказали двадцати семи имперским эскадронам идти к нему завтра, с выходом до рассвета [de grand matin]; я выйду в то же время со всей армией, чтобы, заняв своим правым крылом наши мосты через Дунай, перейти эту реку, если неприятель перейдёт её со всей своей армией^[260].

Он уверяет маркграфа, что тот не окажется в уязвимом положении.

В таком случае принц Евгений немедленно пошлёт вашей светлости десять имперских эскадронов. Сам я позабочусь о том, чтобы встать между неприятелем и осадой Ингольштадта и стану выделять силы [для вашей защиты] в тех же размерах, что и неприятель.

Мы также имеем сведения о том, что весь - или большая часть - гарнизона Мюнхена вышел в прошлую пятницу в направлении Аугсбурга. Не премину сообщать вашей светлости все дальнейшие новости^[261].

В разгар острейшего кризиса, когда он ежечасно должен был следить за всем и взвешивать все обстоятельства, Мальборо находит время для очередной - из периодических - серии писем кабинетским коллегам и для посланий Генеральным Штатам, говоря в этом случае о том, что голландцы должны вносить свой вклад в покрытие расходов португальской экспедиции по мере развития дела на Полуострове. Всё это, помимо его приказов войскам, написано 10 августа, среди неопределённостей, в самый тяжкий день кризиса, и может быть во всей полноте найдено в Письмах и депешах Мюррея. Мы видим, как он хладнокровно мыслит, как исполняет повседневную рутину, решившись уже идти вперёд, на дело, могущее окончиться и неудачей - а неудача станет гибелью не только его самого и его армии, но всего союзнического дела, ради которого он дерзнул на такой риск. Но вслед за тем офис Кардоннела закрылся. А когда он через четыре дня возобновил работу, судьба Европы и главных народов Континента была уже решена, и упрочена на сто дальнейших лет.

Солнце всходило над лагерем Мальборо в Райне, когда к нему стремительно прискакал офицер с решившим всё письмом Евгения.

Из лагеря в Мюнстере, в двух часах от Донаувёрта.

10 августа 1704.

Монсеньор,

Противник на марше. Едва ли сомневаюсь в том, что вся их армия переходит Дунай у Лауингена. Они отогнали обратно в Хёхштадт подполковника, посланного мною для рекогносцировки. Равнина у Диллингена кишит войсками. Я остался здесь на весь день, но не рискнул задержаться на ночь с восемнадцатью батальонами. Итак, я, с большим сожалением, оставил хорошую [позицию], и если [враг] займёт её, возвращать придётся задорого.

Тем самым, я перевожу этой ночью пехоту и часть кавалерии в лагерь, предварительно размеченный мною у Донаувёрта. С кавалерией, что подойдёт сегодня из расположения вашего превосходительства, и моими собственными драгунами я продержусь здесь так долго, как смогу. Как только прибудут передовые части вашей пехоты, я снова начну наступление с моими солдатами, если враг не займёт позицию.

Мой лорд, теперь всё зависит от скорости [оперативности], так что приложите все усилия к тому, чтобы соединиться со мною завтра, иначе, боюсь, будет уже поздно. В немногих словах, вся армия здесь. Они оставили по меньшей мере двенадцать батальонов в Аугсбурге, под началом Карамана...

Пока я писал, поступили точные известия: на переправах вся их армия. Итак, нельзя терять ни минуты, и, полагаю, вы должны рискнуть, двинувшись по Леху и Дунаю. Это изрядно сократит путь, и дороги там лучше. Жду вашего ответа, милорд, чтобы отдать собственные распоряжения. И прежде всего, важно не оказаться запертыми [? в теснине] между горами и Дунаем^[262].

Это энергическое, публикующееся впервые письмо, в особенности последняя фраза открывает нам многое. За открытыми пространствами Хёхштадта и Бленхейма начинаются холмы, вытянутые к реке, и пространства для генерального испытания сил нет до самого Донаувёрта и даже до Нойбурга. Тем самым, Евгений не желал отступать до позиции у Мюнстера, и армии должны были соединиться возможно выше по течению. Это говорит о том, что решение драться было уже принято обеими командующими, и оба они имели сражение главной целью.

Последовавшее затем соединение армий снискало в дальнейшем наивысшую оценку за точность и быстроту исполнения. Но иллюстрация покажет читателю, что призыв внезапный, но ожидаемый дошёл до Мальборо в удачный момент; что дистанции были очень короткими; что Мальборо разделил армию так, что ею было удобно оперировать. Часть кавалерии успела к тому времени соединиться с Евгением. Брат Мальборо, Черчилль, уже с утра перешедший по понтонному мосту у Мерксхайма, находится в семи милях от Донаувёрта, где пехота Евгения провела ночь. На таком же, недалёком расстоянии от Донаувёрта находится и сам Мальборо, срезавший по рекомендации принца Евгения путь на Донаувёрт через Лех. Двинув армию в полночь 10 августа, он пришёл к Донаувёрту наутро, сделав переход всего в семь миль. Следующие четыре мили до рубежа на реке Кессель прошла уже полностью собравшаяся армия. На рассвете 11 августа, Евгений, знавший, что Мальборо с Черчиллем на марше и близко, подвёл свою пехоту поближе к кавалерии, наблюдавшей за неприятелем. Тем самым он твёрдо встал на позиции и, одновременно, освободил дороги для прохода двадцати батальонов Черчилля, следовавшего за Мальборо и главными силами армии. Обыкновенно, когда крупные силы вынуждены идти по единственной дороге как то пришлось союзникам после Донаувёрта тылы отставали от передовых частей на один день марша. Но замыкающие отряды пехоты и кавалерии шли в плотных порядках и успели на передовую к 10 вечера, после, общим счётом, одиннадцатимильного перехода. Враги должны были пройти пятнадцать миль от своих предмостных укреплений, так что успевали к оспариваемой позиции одновременно с союзниками, но никак не раньше, и, ни один из оппонентов не успевал привести артиллерию в готовность до следующего дня.

10 августа

Воспользуемся нашим правом на пропуск в лагерь противника. Когда 4 августа - маршал Таллар прибыл в Аугсбург, одной из первых его претензий к курфюрсту стало выраженное неудовольствие от разбросанности баварских сил. Месяцем позже, он, в горьких словах, вернулся к этому обстоятельству в письме к Шамильяру:

В дополнение скажу, что мсье де Баварец, полностью проигнорировав силу врага, оставил при себе лишь пять батальонов и около тридцати пяти эскадронов, распределив остальные войска по стране, для защиты соляных копий - фактически, джентльмен защищал своё частное имущество, но не свои границы, кои по обязанности и должен был защищать^[263].

Марсин вторит Таллару.

Эти подкрепления [армия Евгения] вынудили господина Таллара настаивать до последней крайности перед его светлостью курфюрстом о призыве некоторых войск, рассеянных по Баварии, что довело бы нашу армию до численности неприятеля: возможно, что и до большей численности, и мы смогли бы действовать с нестеснённой свободой. Курфюрст имел в распоряжении 35 хороших батальонов и 43 эскадрона, всё отличные войска, но после вторжения неприятеля в Баварию оставил при армии лишь 23 эскадрона и 5 батальонов, разбросав остальные силы мелкими отрядами по своим имениям; тем самым, войска эти не использовались должным образом и принесли бы куда лучшую пользу и королю, и самому курфюрсту, укрепи он ими армию. Он решился на такие действия из любви к собственной стране, хотя впоследствии это не принесло его стране ничего хорошего^[264].

Отсюда ясно, что разорение Баварии возымело важные военные последствия.

Курфюрст усовестился под упрёками. Он обещал призвать войска тотчас после того, как враг очистит страну. Он немедленно вызвал четыре батальона и четыре эскадрона из Мюнхена. Тем не менее, три вражеских лидера находили удовольствие в том, что получили перевес над конфедератами. Они приняли как должное то, что отход Мальборо из Фридберга есть первый шаг союзников к общему отступлению из Баварии. Они ни на минуту не приняли в расчёт, не поразмыслили, даже и не попытались получить сведения об осаде союзниками Ингольштадта. Умы их прочно остались в обаянии того убеждения, что стоит прийти Таллару, как союзники отступят по своим коммуникациям на Нёрдлинген к Нюрнбергу. Они задавались единственным вопросом: какое наказание станет наитягчайшим для неприятеля. Так, Таллар писал королю 5 августа:

Мы увидим с высот Бибербаха, что станет делать противник, и будем сообразовываться с его движениями, пока не придут обещанные курфюрстом тринадцать батальонов и шестнадцать эскадронов, а вслед за тем, усилив армию, сможем зажать противника так, что дёшево им не отделаться [et ne les point marchander]^[265].

Они договорились, что 9-го пойдут на Лауинген, перейдут там Дунай, и станут ждать в сильном лагере подхода баварских подкреплений. А тем временем, угрожая коммуникациям Мальборо у Нёрдлингена, они заставят его оставить Баварию.

В ночь 9-го они проскользнули у Лауингена берегами реки. 10-го они перешли на северный берег. По дальнейшему плану, старый укреплённый Лауинген-Диллингенский лагерь курфюрста должен был предоставить им удобство отдыха. Но они нашли, что все фортификации срыты. Ощущая себя решительно сильнее неприятеля, они не были в настроении заново копать землю. Тем самым, 11 августа они пошли к Хёхштадту, узнав, в тот же день, что Мальборо соединился с Евгением, хотя и не выяснили идёт ли с обоими маркграф и посчитали, что владеют инициативой. Союзнические войска, по соображению франко-баварцев, вели естественное в сложившихся обстоятельствах отступление к Нёрдлингену по своим коммуникациям. Они размышляли над одним-единственным открытым до времени вопросом: удастся ли разгромить арьегард Евгения, когда тот и Мальборо уйдут за холмы? На сей счёт шли значительные споры. Курфюрст, номинальный командующий армией, с которой едва ли шли хоть какие-то собственные его войска, горячо настаивал на наступлении. Он говорил о немедленном походе по реке на Донаувёрт. Таллар сопротивлялся. Он справеливо полагал, что время на его стороне. Баварские подкрепления на подходе. Мальборо вскоре уйдёт домой. Он лучше послужит интересам короля, окопавшись там, где теперь стоит. И он настоял бы на своём - если бы Лауинген-Диллингенские линии не оказались разрушенными. В штабе неприятеля бушевали эмоции. Таллар дошёл до того, что сказал курфюрсту, вышучивавшему его осторожность: Если бы я не был так убеждён в лояльности вашей светлости, я мог бы вообразить, что вы желаете поиграть силами короля, не имея собственных, не рискуя ничем, что бы ни случилось.^[266] Невежливая констатация факта смирила курфюрста. Впрочем, единодушные с ним французские офицеры из окружения Марсина бормотали, что если неприятельские армии займут Хёхштадт без боя в Версаль за неделю пойдут пятьдесят писем.

Компромисс нашли в продвижении вперёд ещё на три мили, на открытую местность перед Хёхштадтом. Днём 11-го августа и утром следующего дня враг подавил маленькие союзнические гарнизоны в цитаделях Диллингена и Хёхштадта и утром 12-го пришёл на место нового лагеря. Франко-баварцы никак не думали, что станут атакованы сами. В их войне, войне того времени, войне маршей и контрмаршей сражения были так редки, что при разумно предпринятых предосторожностях и точных передвижениях войск, возможность схватки на поле можно было не брать в расчёт. За долгое время они привыкли к манёвру и предприятиям с малым риском, так что мысль о яростном бое насмерть, когда на кону стоит полное уничтожение одной из сторон, никак не пришла им в головы. Три прошедших года мировой войны обошлись без единого решительного сражения. То, что какая-то армия не станет гримасничать на ортодоксальный манер, но неожиданно ударит, попытавшись умертвить противника и готовая сама погибнуть в такой попытке, казалось нелепицей так, шахматист никогда не вообразит, что соперник перегнётся через доску и схватит соперника за горло. Искушённые генералы никак не ожидали от противника столь неистового поведения. День 12 августа прошёл для них в непотревоженном спокойствии. Они расположились за речкой с топкими берегами. Фронт был прикрыт линией укреплённых и обороняемых деревень. Правый фланг опирался на Дунай; левый на лесистые холмы. Они устроились в спокойствии, с комфортом, и когда Таллар предложил заложить несколько редутов, курфюрст уговорил его не портить пашню.

Наутро 12-го, обустраиваясь в разбитом загодя лагере за рекою Небель, противник отчётливо наблюдал войска Альянса значительные силы, на шестимильном удалении, на выходе из ущелья, между холмами и рекой. Поразительный факт: неприятель не спешил отступать, пока есть время, но разворачивал лагерь, широко расставляя палатки по окраине долины, не выказывая никакой поспешности. Что всё это значит? Не стоит ли воспользоваться возможностью и ударить всей армией по некоторой части неприятельских войск? Мнения снова разошлись, но возобладала предосторожность. До атаки нужно узнать, где маркграф - с Евгением и Мальборо, либо нет. Вперёд выслали разведку в сорок эскадронов под командованием маркиза де Силли чтобы узнать о неприятеле и взять нескольких пленных. Вскоре разведывательный отряд встретился с равной по силе неприятельской кавалерией, и с сапёрами в одном пункте, недалеко от реки: те, очевидно занимались строительством подходов через заболоченный канал. Но даже столь очевидный факт не сказался на предубеждённых мнениях.

Тем не менее, они взяли пленных и дезертиров четверых человек и подвергли их допросам с пристрастием и поодиночке. Все говорили одинаково. Каждый и все четверо заявляли о подошедшем маркграфе с его войсками. Затем, говорили они, вся союзническая армия собирается уйти - назавтра утром, к Нёрдлингену. Сведения нашли подтверждение в первой части донесения, поступившего от конной разведки французов кавалеристы видели клубы пыли, поднятые обозом Мальборо, что шёл накануне днём от Райна в Донаувёрт; затем, о том же говорили и слухи, ходящие по деревням. В конечном счёте, оба маршала и курфюрст согласились в следующем: во-первых, им не стоит атаковать такую сильную армию; во вторых, противник ведёт себя ожидаемым образом, принужденный к тому франко-баварским стратегическим движением. Разумеется, пленные и дезертиры были нарочно подброшены врагу, чтобы тот не затевал атак в день 12 августа, и не расстраивал развёртывания союзнических войск, готовящих наступление на 13-е.

В тот же день Мальборо и Евгений долго и пристально разглядывали французский лагерь с колокольни в Тапфхайме; оба, в рядах союзнической кавалерии, выезжали для оттеснения французских отрядов, ведущих рекогносцировку. Они гордились и радовались тому товариществу, что сложилось между ними; и оба не сомневались в том, что вся война должна получить иной ход в испытании, что начнётся для них на заре.

Граф Мероде Вестерлоо, достойный фламандский офицер, командовавший бельгийским контингентом на испанской службе в армии маршала Таллара, оставил нам живо написанные мемуары об этой и иных кампаниях. В тот вечер он ужинал в Бленхейме с генералами и полковниками своей части, и вернулся на квартиры в редком расположении духа, после отменного застолья с прекрасными едой и напитками. Квартировал он в амбаре с видом на Небель. Свита занавесила ковром дверь, и постелила графу постель. Поистине, в ту ночь я спал так глубоко и спокойно, как никогда в жизни^[267]. И он беспробудно почивал до шести утра, когда в амбар ворвался запыхавшийся доверенный слуга. Милорд, здесь враг! - Где - спросил граф, посмеиваясь, - прямо так и здесь? - Да, здесь, здесь... повторял слуга. Он распахнул дверь амбара и полог кровати хозяина: тогда графу открылось удивительное, примечательное зрелище. Широкую долину, залитую утренним светом, наводнили вражеские батальоны и эскадроны; они были совсем близко и безостановочно шли вперёд. И если бы граф обладал особым зрением, он разглядел бы за этим блистательным воинством нечто большее: образы великих споров и судеб - судеб и споров многих могущественных держав. Европа, протестующая против единоличного военного господства одной страны. Священная Римская империя, ходатайствующая о продлении своего существования ещё на сто лет. Древние права папы, оспариваемые галликанизмом; церковь всеобщая против церкви национальной именно так, несмотря на ошибочные пристрастия правящего тогда папы. Всё стало положено на кон смертельного состязания. Нидерландская республика оспаривала право на дальнейшую независимость, Пруссия - ранг королевства. А за морем, в Англии, ставкою были протестантское престолонаследование, парламентское правление, и будущее Британской империи - получат ли они уверенное продолжение? Все принесли свои споры сюда, к этой долине у Дуная, к полю грозного правосудия.

Глава двадцатая. Бленхейм. 13 августа 1704.

Мальборо провёл часть ночи в молитве, и причастился у доктора Хеара. Религия, усвоенная с детства укрепила герцога в решимости, уняла волнение. Когда передовое охранение ушло в ночь, Мальборо посетил принца Евгения - тот писал письма. Оба сели в седло. Некоторые авторы говорят нам, что, сев на коня, он объявил: Сегодня для меня победа или смерть. Совсем не похоже на Мальборо. Месяцем раньше, в Англии, он использовал подобные слова в разговоре с Вратиславом, что, должно быть, правда - для тех обстоятельств. Но теперь, в преддверии боя, он, что куда вероятнее, вёл некоторые важные расспросы о фураже и солдатских рационах.

Армия вышла в три часа ночи: восемью колоннами, пустив вперёд 40 эскадронов; солдаты шли по тщательно подготовленным и размеченным дорогам; в темноте, усугубленной поднявшимся рассветным туманом. На самой заре войска перешли русло Тапфхайма, затем отряды передового охранения примкнули к своим, соответствующим колоннам. Около реки стала сформирована девятая колонна. В неё вошли все войска передового охранения и две английские бригады Роу и Фергюсона, всего 20 батальонов и 15 эскадронов. Мощным этим формированием командовал лорд Катс. Артиллерия и понтоны двигались по главной дороге; за ними, в карете-шестерике ехал сам Мальборо. Все союзнические силы насчитывали 66 батальонов, 160 эскадронов и 66 орудий, то есть, приблизительно, пятьдесят шесть тысяч человек. Занялся день, но солнце поначалу лишь подняло дополнительные испарения из окрестных болот, плотно кутая туманом ползущую людскую массу. Головы колонн поравнялись с деревней Швеннинген - меньше двух миль от вражеского лагеря - около шести утра.

Здесь Мальборо и Евгений провели вместе несколько времени в компании с прусским генерал-майором Натцмером, дравшимся, в прошлом году, под Хёхштадтом. По плану двух командующих, Евгений должен был атаковать, и удерживать левое крыло неприятеля, а Мальборо - действовать против правого. Если Мальборо добивался успеха, он способствовал делу Евгения; чем решительнее шла атака Евгения, тем лучший шанс на успех получал Мальборо. При поражении обеих союзнических крыльев, им предстоял трудный отход, в особенности Евгению: большая часть его войск могла отступить лишь через лесистые и бездорожные высоты. С другой стороны, наступление Мальборо вдоль Дуная, на Хёхштадт вело не только к окружению врага на, собственно, фронте Мальборо, но угрожало путям отхода всех тех французских частей, что стояли против Евгения.

Наступление на Бленхейм.

Солнце всходило, туман редел, на вражеских передовых постах осознали, что перед их фронтом собираются крупные силы. Во французский лагерь пошли срочные сообщения; тем временем, туман совершенно рассеялся, и неприятель отчётливо увидел войска Альянса, занявшие всё пространство от Дуная до холмов. Но даже теперь, ни маршалы, ни курфюрст не отошли от прежнего предубеждения, полагая, что враг вышел для одной только дерзкой демонстрации, собираясь, затем, уйти по неглубокой лощине на Нёрдлинген. Таллар как раз заканчивал письмо королю, приписав, перед отправкой следующий постскриптум:

Сегодня, до рассвета в 2 часа ночи, неприятель подал сигнал подъём, в 3 часа - сбор. Теперь они подошли к нашим аванпостам, собираясь, как можно предположить, уйти этим днём на марш. Окрестные слухи говорят, что они пойдут на Нёрдлинген. Если это правда, они оставят нас между собою и Дунаем, так что впоследствии им будет трудно удержать все позиции и склады, устроенные в Баварии^[268].

Невероятное дело: маршал написал эти строки около семи часов утра, или в самом начале восьмого, и отослал письмо с посыльным. Мы видим, что мысль о возможной атаке, о сражении, навязанном союзническими войсками, просто не пришла Таллару в голову. Эпизод с письмом показывает нам и другое: с какой дерзостью Мальборо и Евгений пренебрегли военными обыкновениями того времени: ведь высшее французское командование мыслило именно в рамках этих обыкновений.

Но колонны двигались вперёд и когда, в самом начале восьмого, походные порядки стали разворачиваться в длинную, сверкающую сталью, стену синих, красных, и коричневых цветов, французы и баварцы вдруг осознали истинное положение дел. Их атакуют! Времени для отступления нет, и, если они пожелают отойти, придётся бросить лагерь и обоз. Им не оставили выбора, их заставляют драться не на жизнь, а насмерть. Внезапный крах всех прежних соображений смутил не только командиров, но всё войско. Все стали захвачены врасплох. Граф Вестерло созвал и посадил на коней свой собственный эскадрон при первом же виде врага, изумляясь тому, что от французских командующих не исходит ни звука. Но вот прискакал Таллар, поблагодарил графа за расторопность, поручил Вестерло передать артиллеристам приказ о сигнальном выстреле для отзыва фуражиров, распорядился о непрерывной подаче сигналов тревоги^[269]. Лагерь пробудился к немедленному действию. Адъютанты и посыльные носились туда и сюда, солдаты в сутолоке выскакивали из палаток, строились в роты, батальоны, бригады и шли к назначенным местам боевого порядка.

Командиры, как то положено, вносили последние поправки в предписанную заранее диспозицию. В скором времени союзническая армия, безостановочно разворачиваясь и ширя боевой строй, подошла на дистанцию орудийного выстрела; в половине девятого мощная французская артиллерия открыла огонь, прикрывая свой фронт. Английские батареи придвинулись на должную дистанцию, и открыли ответный огонь, по всему фронту пошла канонада. Грохот покатился вниз, по долине Дуная. За сорок миль от сражения, в лагере у Ингольштадта, маркграф писал письмо императору. Офицеры обратили его внимание на удалённый грохот, колышущий воздух, и маркграф вписал в письмо слова: Принц и герцог вовлеклись в бой к западу от моего расположения. Помоги им Господь.

Французы выбрали выгодную позицию. Их фланги надёжно опирались на Дунай и лесистые холмы, а четырёхмильный фронт защищали ручейки - притоки Небеля. В те времена, при малой плотности населения, крестьяне обрабатывали лишь лучшую почву, редко применяя дренаж; и ручейки шириною от четырёх до двенадцати футов несли родниковую и дождевую воду с широко раскинувшихся холмов в Небель, рассекая заросшую камышом и бархатцами полосу мягкого, болотистого участка с окнами предательской трясины. Стояли погожие дни, полоса отчасти подсохла, но всё же осталась серьёзным препятствием для солдат 1704 года. По Небелю стояли три крупные деревни. Первая, на правом крыле французов, в фарлонге заливных полей от Дуная, называлась Бленхейм (Блиндхайм в местном произношении): три сотни домов - многие из камня; обычные для Южной Германии сады и постройки вокруг прочной церкви и кладбища с каменной оградой. Через две с половиной мили, в центре обороняемой линии, высились крыши и колокольня Оберглау; затем, в полутора милях, между холмами виднелся церковный шпиль Лютцингена. Французский фронт опёрся на эти деревни сильные, хорошо обороняемые пункты. От Небеля, с его болотистыми берегами, в сторону неприятеля поднимался пологий склон - около мили травяного поля - с едва заметным, но постоянным уклоном; на этом пространстве безупречно ровными рядами выстроились четыре пять тысяч французских и баварских палаток. Склон от противоположного берега Небеля в сторону союзнических войск шёл вверх с несколько большим уклоном; по этому склону стояли деревни Вальхайм, Унтерглау и несколько маленьких хуторов - французы устроили там линию аванпостов, и теперь деревни жарко горели, подожжённые отступившими передовыми отрядами врага.

Около девяти утра Таллар, Марсин и курфюрст собрались в Бленхейме, чтобы согласовать план обороны. Все они были несколько ошеломлены, нежданно оказавшись объектом решительного нападения. Военачальники решили, что маркграф соединился с союзнической армией, и что противник имеет численное превосходство. Они, впрочем, не увидели в этом обстоятельстве пагубной беды позиция была хороша, оставшегося времени вполне хватало для обдуманного размещения войск. Армия Таллара держалась отдельно от остальных: за маршалом оставалось независимое командование, но помимо этой причины, была и другая: лошади армии Таллара болели сапом или какой-то иной болезнью. Генералы поднялись на колокольню - невысокую, но оттуда можно было видеть всю сцену: большую, ровную долину, оконтуренную горами и рекой. Орудия хлопотливо били с обеих сторон; между клубами густого белого дыма, возникавшими на земле и плывшими на колокольню, между чёрными облаками, что вздымались над пожарами, виднелись длинные, медленно движущиеся войсковые колонны враг шёл через заросли кустарника по подножию холмов, направляясь ко входу в лощину напротив Лютцингена. Недалеко, перед Бленхеймом, развернулись четыре густые линии пехоты, с заметным преобладанием красных английских мундиров и две линии кавалерии. В центре, против длинного слишком длинного участка между Бленхеймом и Оберглау, в четыре линии выстроились главные силы союзников. И боевые порядки их были организованы необычно нет, совершенно по-новому. В первой линии встала пехота, за ней две линии конницы глубиной в три-четыре всадника; замыкала порядок ещё одна пехотная линия - расположение продиктованное опытом многих годов войны.

Расположение союзников.

Военные начальники постановили, что курфюрст и Марсин станут держать фронт от холмов до Оберглау, в то время, как Таллар, усиленный тридцатью эскадронами кавалерии Марсина, должен оборонять участок между Оберглау и Бленхеймом, в особенности защищая правый фланг у Бленхейма, где между Бленхеймом и Дунаем зиял небольшой разрыв. Расположение войск по фронту в общих чертах соответствовало тем стоянкам в лагере, откуда части вышли на линию баталии. Но несходные соображения о способах отражения вражеской атаки, готовящейся за Небелем, привели к некоторому различию. Марсин и курфюрст встали на твёрдой земле близко к границе болота, так, чтобы уничтожать неприятеля, прежде чем тот, проковыляв и протиснувшись через топкости, успеет сформировать строй. Таллар выказал сильнейшие амбиции. На своём фронте, он предоставил противнику - по крайней мере, значительной части вражеских войск - возможность для развёртывания. В точно расчисленных пределах, чем больше их переберётся, тем меньше уйдёт живыми, после того, как массы, расположенные Талларом в Бленхейме и сильный отряд в Оберглау станут язвить их с флангов и тыла, в то время, как сам маршал ударит по союзникам сверху вниз, по пологому склону, простёршемуся между неколебимыми опорами Бленхейма и Оберглау. И как бы Мальборо не упорствовал в своём рискованном предприятии, дело его всё равно проиграно. Таллар приготовил ему ловушку. На курфюрста произвело глубокое впечатление всё, что он услышал о Шелленберге, и он дал Таллару предупреждение. Опасайтесь этих солдат. Они очень опасны: вы не должны рассчитывать на то, что они хоть как-то отступятся. Отлично - ответил Таллар - это означает, что сегодня победа будет за мной. Затем они спустились с колокольни и поскакали по местам.

Расположение французов.

Точное расположение войск показано на плане; но, вкратце, Таллар поставил 12 спешенных драгунских эскадронов, чьи лошади пали от болезни, за баррикаду из телег от Дуная до Бленхейма. Он поручил 9-ти батальонам оборонять периметр Бленхейма; вплотную за ними встали ещё 7 батальонов; а в нескольких сотнях ярдов позади этих семи батальонов, маршал поставил ещё 11 батальонов - как резерв. В тысяче ярдов от Небеля, на открытом поле между Бленхеймом и Оберглау, он выстроил 68 эскадронов при поддержке 9 батальонов пехоты, усилив двумя оставшимися батальонами двенадцать батальонов Марсина в Оберглау. Марсин и курфюрст распределили прочую французскую и всю баварскую кавалерию по участку Оберглау Лютцинген; пехоту сосредоточили на обоих флангах, послав графа д'Арко с 12-ю баварскими батальонами на участок перед Лютцингеном, где фланг франко-баварцев висел между холмами. Всего, с вражеской стороны дело начали 84 батальона, 147 эскадронов и 90 орудий, то есть около шестидесяти тысяч бойцов против союзнических 66 батальонов, 160 эскадронов и 66 орудий, то есть пятидесяти шести тысяч человек.

Тем временем, на фронте курфюрста и Марсина, принц Евгений трудно продвигался вперёд по заросшей местности с тяжёлым рельефом; с ним были войска, взятые с Рейна и кавалерия, подошедшая к принцу в Ротвайле. Он двигался медленно, постоянно под огнём вражеской артиллерии, без возможности ответить - собственные орудия Евгения были ещё на марше.

Девятая колонна лорда Катса развернулась по реке, напротив Бленхейма. В десять утра его передовая английская бригада^[270] выбила неприятеля из двух мельниц на Небеле, перешла болото и залегла в ста пятидесяти ярдах от околицы. Здесь ей пришлось остаться на три часа, стойко выдерживая огонь батареи в шесть тяжёлых орудий, бившей справа, с маленькой высотки около Бленхейма. Прочие войска Мальборо сели или залегли, оставшись в порядках, на обращённом к неприятелю склоне, спешившись, жестоко претерпевая от многочисленной чуть ли ни вдвое против союзнической - вражеской артиллерии. Пионеры и рабочие партии Мальборо, работая под защитой пехотинцев первой линии, чинили каменный мост на Небеле и строили пять дополнительных мостов и гатей через болото между Бленхеймом и Оберглау: в дело шли дощатые настилы понтонов и семьсот фашин, нарубленных кавалеристами задней линии. Артиллерийский огонь причинял серьёзный урон обоим армиям, но, до времени, сильнее страдали союзники. Офицер из окружения де Фрезелье, командира французской артиллерии, писал о его стрельбе: Мы восхищались поразительной действенностью нашего огня, каждый залп прореживал, а то и вовсе выкашивал их батальоны; при строгих порядках, в которых стоял противник, каждый выстрел делал своё дело^[271]. Пушечные ядра били о землю, рикошетировали, рвали просеки в открыто стоящих рядах людей и лошадей вплоть до самого начала атаки, и от артиллерийского огня пострадали около двух тысяч человек. Перед каждым из полков прошла церковная служба, молитвы и пение шли под мрачный аккомпанемент разрывов и криков боли. Но строй покидали лишь раненые прочие оставались на своих местах. Особо били по сапёрам - но те упрямо работали на переправах.

Когда отслужили молебны, ожидающие солдаты сели за обед - под огнём, безо всякого укрытия. Мальборо в ослепительном красном мундире с лентой Подвязки, на белом коне, медленно ехал перед фронтом своей терзаемой армии. Ядро, ударив землю у самых копыт, окутало его облаком поднятой земли, и солдаты, не сводящие глаз с человека, кто увёл их так далеко от дома, взволнованно вскрикнули. Но Мальборо уцелел и двинулся дальше. Он нашёл время, чтобы выбрать места для полевых госпиталей где это было возможно и лично назначил позицию каждой батарее. Он коротал тянущиеся часы, наблюдая за действиями артиллеристов, беседуя с офицерами. Через несколько времени Мальборо спешился и сел за ланч со своим эскортом; возможно, что закусывали они на холме, за деревней Унтерглау. В условиях, когда манеры каждого человека становятся объектом самого пристального внимания, герцог не выказывал никакого внешнего беспокойства, переживая про себя растущую и тяжкую тревогу. Что происходит у Евгения? Принц должен был успеть на позицию к одиннадцати. Скоро полдень. Посыльные вернулись с неопределёнными сведениями. Колонны Евгения, спеша, что есть сил, дерутся на марше. Наконец, Мальборо послал Кадогана с приказом найти самого принца. Кадоган вернулся в начале первого с сообщением, что Евгений почти готов. Все мосты удалось достроить и враг, стоящий против Мальборо, не проявлял намерения отбить переправы. Но дневные часы уходили. Каждая минута получила значение, стала ценностью. Наконец, прискакал адъютант. Его высочество подаст сигнал к атаке в половину первого. Мальборо встал, попросил подвести коня, сел в седло и сказал окружившим его офицерам: По местам, джентльмены. Все войска поднялись и выровняли строй. Солдаты примкнули штыки; Катс повёл атаку на Бленхейм. Одновременно, пехотинцы первой линии генерала Черчилля медленно пошли к Небелю.

Регулярные солдаты двинулись в бой с воодушевлением и гордостью. Все они пишет Хеар шли охотно, со спокойными и весёлыми лицами, выказывая совершенную уверенность в себе в тот победный день^[272]. В рядах наступавших шёл капитан Блекаддер; вид войск многочисленного врага во всём их великолепии, наводнивших всё пространство перед ним, исполнило его сердце чувствами такой безмерной веры, такой прочной уверенности в милости Божьей, что он, не удержавшись, крикнул солдатам своей роты: Как просто будет с Его помощью умертвить и захватить все эти тысячи ещё до заката! - и солдаты весьма взбодрились при виде такого воодушевления своего командира. При всём том - добавляет капитан в удостоверение того, что вера двигает горы - так и случилось ещё до прихода ночи.

Британская бригада из пяти батальонов, до сих пор и по возможности укрывавшаяся от артиллерийского огня в низине у реки, встала и пошла к палисадам и постройкам Бленхейма. Бригадир, генерал Роу, приказал не делать ни выстрела, пока он не ударит шпагой о деревенскую изгородь. Бригаде предстояло пройти около ста пятидесяти ярдов: поднявшись на открытую местность, солдаты немедленно попали под огонь вражеской батареи. Молча, сохраняя строй, они шли к обороняемому рубежу. Когда до ограды остались тридцать ярдов, французы дали смертоносный залп; уцелевший генерал Роу ударил о палисад шпагой; оставшиеся на ногах бойцы передовых рот ответили ружейным огнём, сцепились с французами через частокол и, навалившись всей массой, попытались развалить преграду. Тщетно. Местами, маленьким партиям удавалось пробиться за ограду, но там на них в огромном множестве накидывались французы, и англичане получили такой отпор, что из строя выбыли треть атакующих. Пал смертельно раненый Роу, погибли и два штабных офицера, пытавшихся вынести его из боя. Когда атакующие отступили в беспорядке, три эскадрона отборной французской жандармерии, также в красных мундирах, прошли по околице деревни и ударили англичанам во фланг. Собственный полк Роу^[273] потерял знамёна. Напирающие жандармы ударили по гессенской бригаде, стоявшей на краю болота, но эти умелые войска в свою очередь отогнали французов метким огнём, спасли 21-й полк и выручили потерянные знамёна.

Атака на деревню Бленхейм.

Лорд Катс распространил линию атаки налево, перебросив на левое крыло английскую бригаду Фергюсона, переформированную бригаду Роу и гессенцев, кто прежде прикрывали правый фланг; затем он повёл вторую атаку, обошедшуюся дороже первой. На этот раз союзникам удалось пробиться в различных местах изгороди и потеснить обороняющихся к домам, за баррикады на улицах. Ничего лучшего добиться не удалось. Господин Клерамбо, командовавший всеми войсками в Бленхейме, был так потрясён мощью и яростью атаки, что преждевременно, с недопустимой поспешностью, стянул в деревню семь батальонов поддержки; затем, под давлением возобновившегося и куда сильнейшего натиска, призвал ещё одиннадцать батальонов, поставленных Талларом в качестве резерва на его правом фланге. Таким образом, в Бленхейме сгрудились по меньшей мере двадцать семь батальонов, помимо четырёх отрядов спешенных драгун, держащих участок между деревней и рекой. Эти избыточные подкрепления прибыли тогда, когда французы в деревне и без того вынуждены были сократить линию фронта - следствием стала ужасная скученность. В деревню Бленхейм втиснулись около двенадцати тысяч человек, они стояли так тесно, что большинство не могли ни сдвинуться с места, ни воспользоваться оружием. На земле перед деревней остались около двух тысяч мёртвых и раненых, в том числе много сот британцев. У лорда Катса осталась почти нетронутая ганноверская бригада, и он готовился к третьей атаке, когда, в половину третьего, Мальборо, наблюдавший за схваткой с расстояния, послал Катсу приказ остановиться и удерживать врага на месте. В этот момент, хотя это и не стало в полной мере осознано, шестнадцать союзных батальонов сковали двадцать семь французских. Возможно, что неиспользованная Катсом ганноверская бригада, сдвинувшись вправо, примкнула к основной массе пехоты Черчилля.

Вскоре после полудня Таллар решил, что враг помедлит с атакой ещё пару часов и поехал на левый фланг, чтобы уяснить ход дела на участке курфюрста. Но он не успел задержаться там надолго и поспешил к своей армии, услышав начавшуюся интенсивную стрельбу у Бленхейма. Здесь Таллар увидел, что командующий всеми войсками в Бленхейме - де Клерамбо подтянул резерв в деревню, но не стал вмешиваться в такое решение. Маршал наблюдал за сражением с коня, стоя на пологом холме среди своей кавалерии; один - между прочими - боевой эпизод сильно расстроил и смутил его. Первая линия пехотинцев Мальборо успела перейти Небель, поднялась от реки на твёрдую почву и выстраивалась в правильные порядки. Тем временем, первая линия кавалерии Мальборо вела коней по гатям. Пять английских эскадронов под началом Ламли успели пройти по переправам и построиться в низине, около горящих мельниц, на самом краю оспариваемого склона. Генерал Цурлаубен приказал жандармерии восьми эскадронам, несколько из них, как мы знаем, успели поучаствовать и понести потери в тяжёлых схватках ударить по вторгнувшемуся неприятелю. Жандармы поскакали с холма, намереваясь взять противника в охват. Но пять английских эскадронов, ведомых полковником Палмсом, ударили на жандармов в трёх направлениях, разбили крылья охвата, а затем, повернувшись с завидными чёткостью и искусством конной езды, ударили в центр, обратили врага в бегство и пустились в преследование, загнав жандармов на триста ярдов за Маульваер - ручей, протекавший через Бленхейм. Правда, что английские эскадроны, поддавшись горячему рвению, попали под ужасный огонь с деревенской околицы, так что множество лошадей вернулись к исходной позиции с пустыми сёдлами. Впоследствии, уже в декабре, когда ему удалось составить отчёт о сражении, Таллар отметил, что: хотя мы и пустили в дело восемь эскадронов, враг, действуя пятью, сумел отразить атаку и отбросить нас назад. Он объяснил проигрыш сражения так: прежде всего, жандармы не сумели разбить пять английских эскадронов^[274]. Что ж, Мальборо однажды сказал: Я привёл с собой отличных солдат - и слова эти были чистой правдой.

Курфюрст, объезжавший самые опасные места, успел далеко удалиться от своих войск, занятых теперь в тяжёлой переделке, и стал одним лишь зрителем схватки. Что! - закричал он на своих подчинённых - жандармы бегут! Возможно ли? Скачите, господа, скажите им, что я здесь и вижу это собственными глазами. Остановите, снова ведите их в атаку! Несчастный джентльмен, потщившийся выполнить эти распоряжения, получил жестокие раны и стал взят в плен английским офицером, поспешив презентовать тому свой орден Вюртемберга, сто тридцать семь луидоров и спасся чудом: ему удалось уползти с поля, когда английский офицер полёг под мушкетным огнём из Бленхейма^[275].

Удар Палмса.

Пока высокое вражеское командование с чрезмерными вниманием и переживанием глядело на этот частный инцидент, главные силы Мальборо медленно, но неуклонно выстраивались за Небелем. Первая линия пехоты успела продвинуться вперёд достаточно далеко, оставив за собой пространство, где первая и, в значительной мере, вторая кавалерийские линии, могли выстроиться в правильный порядок. Теперь Таллар приказал коннице атаковать левый фланг союзнического построения. По ошибке или из-за уклонения от приказа в атаку пошли лишь некоторые из назначенных маршалом эскадронов. Левое крыло союзнической линии пришло в сильное расстройство. Четыре - пять английских эскадронов стали обойдены с фланга. Дело приняло опасный оборот, но пехота отбила кавалеристов огнём, а генерал Ламли выправил линию, переправив через реку несколько свежих эскадронов - голландских и ганноверских. Этот эпизод доподлинно показывает нам, что замечательное движение, затеянное Мальборо в центре, на долгое время, до самого завершения сосредоточения, оставалось предприятием непрочным и рискованным.

Но теперь около Оберглау возник новый кризис. На деревню наступал князь Гольштейн-Бек с десятью батальонами составлявшими правый фланг пехотных построений генерала Черчилля. Едва князь во главе двух передовых батальонов успел перейти Небель, командовавший в Оберглау де Бленвиль вывел против него девять батальонов. Среди них шла ирландская бригада на французской службе, известная в тогдашних войнах как Дикие Гуси. Одновременно правому флангу князя стала угрожать кавалерия Марсина. Князь послал за помощью в войска Евгения, к Фугеру - командиру бригады имперских кирасир, кто прикрывал теперь левый фланг возобновившейся атаки Евгения. Фугер ответил, что не двинется без приказа Евгения. Девять батальонов Бленвиля тем временем шли вперёд с яростно кричащими в авангарде Дикими гусями. Два союзнических батальона были смяты. Гольштейн-Бек получил смертельную рану и, истекающий кровью, попал в руки врага; а кавалерии Марсина открылся для удара другой фланг - ставший теперь правым - непрерывно растущего за Небелем боевого порядка Мальборо. Немалая и без того опасность усугубилась тем, что, французская контратака из Оберглау грозила разорвать связь между двумя союзническими армиями.

Действия у Оберглау.

По всему фронту от Дуная до холмов гремела пальба, шли столкновения. Из конца в конец, по всем фронтам каждой из армий, каждый был в бою и все сражались одновременно - редчайший на войне случай^[276]. Мальборо, до того наблюдавший за сражением в окружении свиты с холма позади Унтерглау, поспешно двинулся вперёд, проехал горящими деревнями, перешёл Небель по гати и взял управление в угрожаемом пункте в свои руки. Он послал на передовую три ганноверских батальона из резерва Гольштейн-Бека. Он приказал полковнику Бладу перевести орудийную батарею через ручей. Принятые им меры отогнали ирландцев на некоторое расстояние в сторону Оберглау, и дали временную паузу, позволившую остальным силам Гольштейн-Бека приступить к развёртыванию на твёрдом грунте. Тем временем, кавалерия Марсина за Оберглау готовилась к новой атаке: неприятель со всем старанием пытался стянуть для удара все возможные силы.

Но здесь Мальборо обратился с личным посланием к принцу Евгению, испрашивая для себя бригаду Фугера. Евгений и сам попал в критическое положение. Вторая его атака балансировала на грани отхода. Адъютант Мальборо нашёл принца в первых рядах. Он передал просьбу. Евгений, безо всякого замешательства, отдал соответствующий приказ. Имперские кирасиры переменили фронт, и выступили на Оберглау. Одновременно в атаку пошла кавалерия Марсина. Кирасиры успели вовремя, и, ударив слева, под удобным углом, рассеяли и отбросили эскадроны Марсина. С их помощью, Мальборо, расположивший батарею так, что пушки били по порядками Бленвиля, сумел снова двинуть вперёд три батальона ганноверцев при поддержке прибывающих сил Гольштейн-Бека. Бой около Оберглау пришёл к кульминации, обе стороны тесно сошлись, орудия били картечью и даже картечными снарядами. К трём часам части Бленвиля стали оттеснены к деревне, и Мальборо, отодвинувшись от Небеля на, примерно, тысячу ярдов, сумел приковать их к месту; Катсу, тем временем, удалось запереть ещё большие силы в Бленхейме. Итак, Мальборо совладал со вторым кризисом на стадии подхода и развёртывания своего центра.

На поле боя наступило временное затишье. Стрельба шла уже более шести часов, при том, что войска оставались в тесном контакте около двух; обе армии пришли некоторое в расстройство по всему фронту. Доктор Хеар, неотступно следовавший за своим начальником среди ядер, записал: До трёх я думал, что мы проиграли^[277]. Таллар заявляет: В тот момент [удара по центру Мальборо] я надеялся на победу. С опасностями удалось справиться. Тем не менее, многие опытные европейские офицеры, беспристрастно озиравшие сцену, пришли ко мнению о проигрыше Альянса. Союзники не сумели взять Бленхейм после чудовищного кровопролития. Дело около этого пункта зашло в беспросветный тупик. Равным образом провалилась попытка занять Оберглау; союзники едва избежали прорывов, грозивших отсечь им фланги. Все атаки принца Евгения захлебнулись. Три четверти часа или около того, две линии кавалерии на участке принца стояли друг против друга, на расстоянии шестидесяти ярдов, обессиленные до того, что не могли ни ударить, ни просто двинуться вперёд. Курфюрст с одной стороны и Евгений с другой тщетно скакали вдоль строя, пытаясь оживить, заставить, увлечь, озлить высмеиванием своих изнурённых и изуверившихся бойцов, понудить их к новым усилиям. Казалось, союзники не способны продвинуться ни в одном пункте. Но, очевидно, они не могли и остаться там, где стояли. И если они не могут ни наступать, ни остаться, им придётся отступить. А если они отступят, они проиграют.

Левый фланг и центр. Четыре часа дня

Тем не менее, в эти самые минуты, Мальборо был уверен в победе. В самом начале четвёртого, он послал одного из помощников, лорда Танбриджа, к Евгению, с сообщением, что дела в центре идут хорошо. План его уцелел в сумятице сражения. Пусть армия Мальборо с самого начала была на несколько тысяч меньше французской; пусть союзники потерпели худшие едва ли ни вдвое большие потери: теперь Мальборо занял позицию исключительной силы. К четырём часам дня вся его кавалерия и вся пехота Черчилля выстроились в хорошем порядке на вражеской стороне Небеля, против французского центра. В двух передовых линиях стояла кавалерия, следом две линии пехоты. Английские полевые батареи выдвинулись вперёд, чтобы сопровождать атаку огнём. Мальборо собрал около восьмидесяти эскадронов против 50 или 60 французских на двухмильном фронте от Бленхейма до Оберглау и немногие из его успели побывать в схватках, в то время как французы успели изрядно и неоднократно поистрепать большую часть своей кавалерии. На том же фронте Мальборо собрал 23 батальона против каких-то 9 вражеских. Сам он отъехал от места кровавой схватки у Оберглау, чтобы лично направить наступление мощной центральной массы.

Пауза в сражении затянулась. На то была ясная причина. Мальборо стремился к скоординированному наступлению по всему фронту, а Евгению понадобилось время для реорганизации после неуспеха второй атаки. В четверть пятого, когда голландская пехота завершила обход баварцев на крайнем левом фланге, добравшись до Лютцингена, сражение возобновилось во всех пунктах. Князь Анхальт-Дессау, вздев полковое знамя, повёл в третью атаку несгибаемую прусскую пехоту. Евгений, как и прежде, пошёл во главе имперской кавалерии. И теперь, между Бленхеймом и Оберглау, вперёд двинулись пехота и конница длинные линии Мальборо. Герцог небезосновательно ожидал решительного исхода, бросив, после долгих часов сражения, огромную массу относительно свежих войск на слабейший участок фронта, в то время как вражеские силы оказались везде прикованы к месту. По своему характеру, атака эта не отличается от движения французского центра на Праценском плато - той неожиданной атаки Наполеона, что дала ему уверенный выигрыш при Аустерлице. Всё просто, когда имеешь двух или трёх к одному в решающем пункте. Секрет в том, как этого добиться.

Маршал Таллар рассчитывал на две кавалерийские линии, которыми он закрыл угрожаемый фронт. Теперь он не мог полагаться на них в полной мере. Тем не менее, то ли из-за своей физической близорукости, то ли из-за оставшейся надежды на спасительную вылазку войск, запертых в Бленхейме, он никак не принял в расчёт того, какая преобладающая сила готова на него навалиться. Мы пренебрегли мощной двойной линией - писал старший офицер Таллара - собиравшейся против нас у подножия того рокового холма. Тем не менее, Таллар использовал затишье чтобы поставить вперемежку с кавалеристами второй линии свой последний резерв - девять пехотных батальонов. Кажется, он и не пытался вызвать дополнительные войска из Бленхейма. Он ограничился приказом к ним о прорыве и ударе по флангу вражеского наступления. Они сделали несколько попыток; но им невозможно было выйти из деревни без того, чтобы лорд Катс не вошёл в неё. Английские и ганноверские войска, стоявшие по околице, ясно видели любую брешь, открывавшуюся в обороне для вылазки, и валили густым огнём всякий французский отряд ещё до того, как те успевали образовать строй. На этой части стола удача полностью переменила хозяина.

До некоторого времени атака Мальборо, не встречая сопротивления, продвигалась вперёд почти ровной линией, вытянувшейся от Бленхейма до Оберглау. Таллар, понявший теперь весь ужас своего положения, пустил передовую линию в контратаку и французы пошли в промежутки между союзническими эскадронами; кажется, что конница Мальборо ходила до тех пор неизменно медленным аллюром - шагом. Все наши бригады пишет цитировавшийся ранее французский генерал -

энергично ударили, и заставили отступить вражеские эскадроны; но названные эскадроны имели поддержку в нескольких линиях конницы и пехоты, так что наших людей опрокинули на нашу вторую линию, находившуюся позади на некотором расстоянии, что дало противнику время захватить пространство, и наводнить его своими многочисленными частями, медленно идущими в плотных порядках^[278].

Прорыв.

Французов оттеснили; но союзнические эскадроны наступали теперь под огнём девяти батальонов Таллара, и эти молодые французские солдаты поддержали свою кавалерию с таким мужеством, что первая линия Мальборо пришла в изрядный беспорядок; коннице его пришлось остановиться и, затем, отойти на дистанцию в шестьдесят шагов - по оценке некоторых наблюдателей. Маршал призвал собственную кавалерию к ещё одному усилию. Безответно. Мальборо тем временем бросил в атаку пехоту вместе с артиллерией, чтобы проредить пушечным огнём обречённые французские батальоны - некоторые из них выстроились в каре. Батарея из девяти орудий под личным командованием полковника Блада, следуя за главной атакой, била по ним картечью; одновременно, германская пехота прошла во фронт между кавалеристами и открыла убийственный мушкетный огонь с близкого расстояния. Французские батальоны не сдвинулись с места и стали по большей части истреблены там, где стояли.

Возможно, что именно в это время случился инцидент, давший нам возможность беглого взгляда на Мальборо в бою. Одного из старших его офицеров увлекла отступавшая в беспорядке кавалерия. Мальборо подскакал к нему и, приказав остановиться, заметил с учтивым сарказмом: Мистер - , вы ошиблись, враг стоит вон там: вам надо всего лишь повернуться к нему лицом, и день этот станет вашим днём^[279]. И генерал вернул свои эскадроны в бой^[280].

Существует мнение, что Бленхейм был выигран кавалерийской атакой: не претендуя на детальное описание этой необычной борьбы, мы сказали достаточно для того, чтобы покончить с этой иллюзией. Победа стала добыта атакой в решающем пункте с большим численным превосходством во всех родах оружия при тесном их взаимодействии. От начала наступления Мальборо с подножия склона до последней атаки прошёл по меньшей мере час. А после итог не вызывал уже особых сомнений. Около четверти шестого Мальборо заново выстроил две кавалерийские линии перед порядками пехоты. Ему достало времени, чтобы проехать вдоль своего фронта, и вполне удовлетвориться зрелищем дезорганизованных, потерявших волю к сопротивлению французских кавалерийских и пехотных масс; такой противник стоял теперь перед ним и Мальборо, обнажив саблю, приказав трубачам дать сигнал к атаке. Теперь, в первый раз за сражение, вся союзническая кавалерия пошла на рысях, сабли наголо, готовясь смести всякого, кто встанет на их пути. Измотанные французские эскадроны не выдержали удара. Разрядив пистолеты и карабины в нестройных, бесплодных залпах, они рассеялись и бежали, оставив на произвол судьбы остатки девяти батальонов. Разумеется, когда мы читаем о разбитых войсках, мы - обыкновенно - можем быть уверены в том, что большая их часть сумела как-то ускользнуть. Но эти несчастные воины Франции оказались слишком храбры, и на следующий день их позиции на поле боя были отчётливо видны по трупам, что легли так, как стояли солдаты - строями.

Теперь на этой части поля прекратилось всякое серьёзное сопротивление. Таллар-солдат, искупая промахи Таллара-генерала, собрал остатки кавалерии за палатками лагеря. Последней его надеждой и единственным долгом осталось вызволение пехоты из Бленхейма. Он послал в Бленхейм приказ об отступлении, послал и к Марсину с просьбой о помощи. Но Таллар уже потерял всякое управление. На него ударили Мальборо с Ламли и пруссаком Гомпешем при более чем семидесяти эскадронах. Французы побежали в двух направлениях, некоторые к армии Марсина, остальные к Дунаю. Герцог послал Гомпеша направо, с половиной кавалерии, а сам вместе с Ламли погнался за бегущими к реке. Последовавшая, эффектная трагедия привлекает с тех пор внимание многих историков^[281]. Берег Дуная у Зонденхайма очень крут, это обрыв в пятнадцать - двадцать футов высоты. Толпа французских кавалеристов, скученных стремя к стремени, исчисляемая по разным мнениям в тридцать эскадронов - то есть в две тысячи человек - безудержно полетела с обрыва на болотистый берег и в глубокие, быстрые воды реки; большая часть тех, кто попали в реку, утонули. Мероде Вестерло оказавшийся на этом пути после тяжёлейшего боя, пишет, что на протяжении трёх сотен шагов был так сдавлен толпой, что лошадь не могла опереться ногами о землю, а потом, вдруг, полетел вниз с обрыва высотою в две пики на заливной луг, и оказался похоронен под несколькими упавшими всадниками^[282]. Маршал Таллар, пытавшийся пробиться в Бленхейм, едва не добрался до цели, но стал опознан по ордену Св. Духа и, вместе с несколькими штабными, попал в плен к гессенцам, а те препроводили его к Мальборо - герцог встретил маршала с воинскими приветствиями и любезно препроводил в свою карету.

В тот самый момент Джон написал Саре. Заняв листок бумаги - то был трактирный счёт - у одного из офицеров, он набросал на обороте карандашом известное всем письмо.

13 августа 1703 года.

У меня нет времени для подробностей, но будь добра передать королеве моё уверение в преданности и объявить, что её армия одержала славную победу. Господин Таллар и два других генерала у меня в карете, ожидаю и остальных. Посланник, мой адъютант, полковник Парк отчитается перед её величеством обо всём произошедшем. Я же напишу письмо со всеми подробностями завтра или послезавтра.

Мальборо.

Разгром армии Таллара означал для Марсина и курфюрста непременный отход, а то и пленение. Теперь было шесть вечера. Третья атака кавалерии Евгения не удалась. Принц, разъярённый тем, что войско уступает ему в храбрости, собственноручно - так говорят - пристрелил двух беглецов. Определённо, что сам он подвергся великой опасности, враги уже вцепились в его мундир, и лишь преданность солдат спасла принца. Когда провал атаки вполне выяснился, Евгений покинул свою кавалерию с горькими словами, сказав, что будет драться и умрёт со своей храброй пехотой, но не останется с трусами. Тем не менее, голландцы и пруссаки добились многого. Они, при поддержке всего лишь двух кавалерийских эскадронов, оттеснили врага на крайней оконечности левого фланга более чем на две мили, карабкаясь по подножиям холмов, по отрогам и оврагам, между скалами и кустами. С тех же склонов принц мог наблюдать за ходом главной атаки Мальборо. Он видел, что весь вражеский центр расстроен, он знал, что сражение выиграно. Затем дым и огонь над Оберглау и Лютцингеном сказали принцу, что армия, так храбро противостоявшая ему, отступает. И он стал готовить свои войска к преследованию неприятеля.

Третья атака Евгения.

Маршал Марсин решил отступить, когда увидел, что линии Таллара прорваны и что широкое поле между Оберглау и Бленхеймом занято плотными боевыми порядками наступающего Мальборо. Курфюрст и прочие генералы единодушно согласились. Выход из боя и отступление стали исполнены с умением и повиновением; войска левого французского крыла пошли в направлении Лауингена, сохраняя изумительный порядок, что, безусловно, было спасительной необходимостью: французы с полным основанием ожидали, что смогут уйти лишь после тяжёлого боя между холмами и болотом у Хёхштадта. Сражение отнюдь не изнурило армию Марсина. У них не было оснований для гордости. Имея преимущество в эскадронах, двукратный перевес в батальонах и более чем двукратный в орудиях, они едва удержались в обороне против принца Евгения. Более того, они отдали важный кусок территории противнику, кто провёл атаку с куда меньшими силами. Они сосредоточились на собственных делах, оставив без помощи товарищей справа, претерпевая теперь от их поражения. Все эти факты говорят к вящей славе принца, подвигнувшего, с пылом и воодушевлением, свои войска на поразительные дела; кто - более того - в самый разгар несчастия на своём участке, не сомневаясь откликнулся на просьбу Мальборо, отослав ему кирасирскую бригаду. К семи вечера вся армия Марсина, забрав с собою пленных и выручив по пути два батальона Талллара, успевших уже сдаться в плен, уходила по проходу над Морселингеном, а за Марсином спешили войска Евгения - всё, что сумел собрать принц.

Бленхеймское письмо. Из собрания рукописей в Бленхейме.

Генерал Черчилль, помимо основных действий на фронте атаки, использовал основную массу своих 23 батальонов для решения двух дополнительных задач: защиты флангов Мальборо от вылазок из Бленхейма и контратак от Оберглау. И как только кавалерия Мальборо пошла на рысях на преследование французов, его брат мудро развернул свои главные силы налево, против Бленхейма, предполагая окружить и захватить массы французской пехоты, сгрудившейся, как он знал, в деревне. Тем самым, началась активная фаза окружения Бленхейма. В начале седьмого, Черчилль, предупреждая возможность вражеского прорыва, попросил лорда Катса предпринять ещё одну атаку или, по крайней мере, крепко удерживать врага. Катс и его войска ответили со всем пылом. Новый приступ, третий по счёту и самый кровавый возглавили остатки британской бригады Роу. На этот раз они прорвались в деревню: яростная рукопашная пошла по всей стороне Бленхейма, обращённой к Небелю, распространившись и за угол, на всё пространство между Небелем и ручьём Маулваер. Маршал Таллар, препровождаемый к главной дороге в карете Мальборо, не успел к тому времени как мы можем предположить переехать за Небель и мог наблюдать по правую руку от себя эту яростную схватку. Он упросил одного из офицеров эскорта передать герцогу послание с предложением дать этим несчастным уйти, и тем предотвратить дальнейший огонь со стороны французов. Мальборо в этот момент был вместе с Гомпешем между Оберглау и Морселингеном, распоряжаясь о кавалерийском ударе во фланг колонн Марсина, приблизившихся на расстояние в полмили. Он удивился самонадеянности Таллара. Он дал суровый ответ: Передайте господину де Таллару, что его теперешнем положении он уже не командует.

Тем временем армия Марсина шедшая в трёх колоннах, окружённых кавалерией, подошла совсем уже близко, и Гомпеш изготовился к атаке, но тут его внимание привлекла другая масса войск в отличном порядке выходивших из-за Оберглау. Приняв их за арьегард Марсина, Гомпеш переменил замысел, и едва удержался от удара: войска эти шли в исключительно удачном направлении, подставляя ему фланг. На деле, это была передовая бригада принца Евгения, что преследовала французов, и тоже искала случая для атаки. Мальборо, никак не желая конфуза в конце победного дня, выслал патрули, чтобы выяснить истинное положение дел, и ждал до их возвращения. Евгений, в свою очередь, принял Гомпеша за некоторые силы кавалерии Таллара и, равным образом, взял паузу, чтобы в том удостовериться. Ко времени, когда все недоразумения разъяснились, Марсин и курфюрст успели уйти далеко за фронт Мальборо, так что новая атака означала теперь новое сражение. Герцог оценивал обстановку, глядя в сторону заката. Он видел решительно настроенного врага с локальным численным превосходством. Он знал, что за ним, в Бленхейме, осталась основная, несломленная масса пехоты Таллара - точная численность была ему неизвестна. Он решил прекратить преследование Марсина, и мы должны согласиться с таким решением, приняв в расчёт все обстоятельства.

Преследование.

Последний акт бленхеймской драмы прошёл вокруг деревни, давшей, в конечном счёте, своё имя этому сражению. В Бленхейме собралась лучшая пехота Франции, полки с самыми звучными именами. Они отбивали каждую атаку с тяжёлыми потерями для осаждавших, без особых, до этого часа, собственных потерь. Но многие увидели и поняли, обладая достаточными военными знаниями что случилось на поле, и какие последствия это возымеет для них самих. Их армия бежала, самих их отрезали. Маркиз де Клерамбо, чьё волнение или недальновидность скучили в деревне резервы Таллара, понял себя виновником несчастья, постигшего армию, и павшего теперь на него и всех в его ответственности. Мысли его пришли в смятение. Он попытался найти спасение в худшей беде бегстве. Без слова к подчиненным, не сделав и попытки передать командование, он поскакал к реке в сопровождении одного своего конюха. Слуга нашёл проход и убежал: хозяин скакал следом, видимо по словам Сен-Симона надеясь провести дальнейшую жизнь в отшельничестве. Но водоворот Дуная милостиво пресёк жизнь, для которой отныне не оставалось места на земле. Его поведение трактуют и с большим милосердием. Он выехал осмотреть берег, но пушечное ядро ударило в его коня, и он упал в реку; также говорят, что он сам искал, и обрёл смерть в волнах.

Конец сражения.

С семи часов, когда он бежал, и почти до девяти вечера, двадцать семь батальонов в Бленхейме держались против атак со всех сторон, оставшись без командира и приказов. В начале восьмого, три или четыре батальона британской пехоты под лордом Оркни вместе с Серыми, 5-м драгунским, при четырёх орудиях, отрезали все пути отступления. Катс, Черчилль и Оркни вели непрерывные атаки. Оркни, пробиваясь с задней стороны деревни, с полком Баффс в своём авангарде, добрался до церкви; все пушки и гаубицы, оказавшиеся под рукой, повели огонь вдоль запруженных улиц с севера и востока. Но все атаки были отбиты. Командование принял де Бланзак; осаждённые предприняли несколько отчаянных попыток прорыва в некоторых точках. Кольцо окружения постоянно прирастало новыми силами, союзники вели сильнейший огонь, французские командиры во всех окружённых частях стали терять голову. Три британских генерала действовали в спонтанно сложившей комбинации, все они понимали огромную ценность той добычи, что билась теперь у них в руках. Французская бригада, оказавшаяся на открытом месте, вступила в переговоры; её командир согласился сам стать парламентёром и привести к благоразумию остальных. Он завёл горячие речи в пользу капитуляции. Оркни, позиции которого позади деревни были не очень сильны, говорил красноречивее всех. Сопротивление невозможно. Герцог, по его словам, был уже на подходе со всей армией. Все должны немедленно сдаться и стать военнопленными. Черчилль посоветовал дать осаждённым одну уступку: офицеры не будут подвергнуты допросам.

Горе и ярость этих непобеждённых войск стали предметом многих описаний. Наваррский полк сжёг знамёна; многие офицеры отказывались ставить подпись под условиями - едва ли снискав от этого много пользы. Все оказались в плену ещё до девяти вечера. И лишь затем подоспели приказы Мальборо. Усталый герцог, озабоченный многочисленностью - теперь он знал это - врага в Бленхейме, не пожелал рисковать. Войска должны были устроиться на отдых там, где стояли, а наутро он собрался собрать у Бленхейма всю армию. Но компетентные подручные Мальборо успели к тому времени покончить с делом. Не тщеславясь - пишет Оркни - скажу, что мы выполнили работу^[283]. Это так; они взяли всех.

Британские войска у Бленхейма пишет сержант Милнер образовали ограду вокруг пленных; те провели ночь без сна то же и наши, остававшиеся на страже.

Бленхеймское сражение.

Глава двадцать первая. Последствия победы. 1704, август.

Полковник Парк быстро скакал по Европе, распространяя отличные известия по всем городам, германским и голландским, что оказывались на пути. Утром 10/21 он доставил письмо Саре в Сен-Джеймс: Сара переадресовала посланца, и полковник помчался галопом в Виндзор. Королева Анна сидела у эркера длинной галереи с видом на Карлтон-Хаус-террас - должно быть, грустны были её думы. Всего пять дней тому назад, её вынудили подписать Акт о Безопасности Шотландии, со всеми вредными для её острова последствиями; в самый разгар английских военных усилий суверена бременили множество тягот. Она думала о том, что очень далеко, в Германии, мистер Фримен готовиться нанести некоторый удар, и вслед за тем придёт исцеление - или наступит погибель. Правители конституционных держав слышат разговоры, ведущиеся во многих кругах, так что королева уяснила себе со всей отчётливостью: политической системе её царствования уготованы подспудно назревшие изменения перемены кардинальные, едва ли ни гибельные. Она читала о наступлении тяжёлых времён в тревожных теперь глазах мистера Монтгомери. И она, королева, со всем спокойным её мужеством - осмелимся сказать: со всем стюартовым упрямством - оставалась защитницей людей, которым доверяла, вопреки всему неудовольствию, поднимавшемуся в парламенте и обществе; вопреки растущему расстройству всех её дел дома и заграницей.

Всадник в алом мундире пересёк реку: сейчас она узнает новости о сражении. Королева пригласила гонца к высочайшему докладу. Тот пал на колени; но ещё до первого слова, Анна поняла, что к ней пришли с доброй вестью. Полковник вручил королеве записку Мальборо к Саре, и рассказал то, чему стал очевидцем: первая армия Франции разгромлена, и обращена в бегство, офицеры герцога взяли в плен прославленного маршала Таллара. С офицером не было официального сообщения - оно пришло назавтра или около того. С ним была всего лишь записка к людям Кокпита; но королева, прочитав написанные карандашом строки, поняла, что случилось нечто великое, нечто чрезвычайно важное для её страны и для всего мира. По обычаю, вестнику победы давали пятьсот гиней, но когда полковнику Парку предложили назвать свою награду, он попросил вместо денег миниатюру королевы. Просьбу его удовлетворили, а счастливая Анна дала ему в дополнение и тысячу гиней.

Тем временем, Годольфин пускал из Уайтхола новости по всему городу. Заговорили орудия Тауэра; зазвонили колокола; копии записки Мальборо, вышли из-под печатных прессов и пошли из рук в руки. Все классы поднялись в энтузиастическом порыве. Улицы заполнились ликующими толпами. Ночь отступила перед кострами и иллюминациями. Никогда, за всю историю Лондона, город не видывал такого ликования^[284]. И радость эта была небезосновательной. Поводом, несомненно, стала лишь малая, немедленно осознанная тогда доля случившегося. Каждый понимал, что Великому Монарху дали тумака, что Мальборо захватил важного генерала, старину Таллара - его знали послом при Сен-Джеймсе - и держит того в своей карете. Но только некоторые могли оценить возможные последствия, и никто не умел предвидеть, что этой победой, впредь, на века, решена судьба Британии.

***

Новости о Бленхейме дошли до Версаля. За несколько дней до сражения двор развлёкся на пышном вечернем празднике. Собралось лучшее общество Европы; веселью способствовала отменная, тёплая погода. К подножию помоста, где восседал великий король, подъехала триумфальная колесница, и Людовик XIV с живейшим удовольствием принял почтительное изъявление от самого Бога Войны с эскортом из воинов и нимф. Затем прошло представление с участием - в аллегорической форме - всех европейских стран, причём свои роли получили и реки. Темза, Шельда, Рейн, Маас, Неккар, также и Дунай - принесли изъявления покорности, признав главенство Сены. Праздник закончился искусным фейерверком, устроенным так, чтобы показать оживлённой и многочисленной компании, собравшейся под мирным домашним небом, живые картины идущей теперь войны.

Но двор занимала и важнейшая тема. Между двумя высочайшими вельможами возник спор об относительном старшинстве. За аргументами спустились вглубь веков, вопрос прошёл много стадий, обернувшись, в конце концов, деликатнейшим делом из всех тех, какими когда либо озадачивалась гофмаршальская контора. Двор разделился на стороны; для разрешения вопроса было назначено торжественное заседание трибунала. Король питал живейший интерес к поднятому вопросу, об этом знали все, и всех восхищала та хладнокровная отстранённость, с какой венценосец ожидал правосудного решения. Интрига заинтересовала даже и простых людей: придворные вельможи толпились в огромном дворце, простолюдная толпа собралась на подходах. Все как на иголках нетерпением ожидали скорого вердикта. И в этот самый день, в полдень, пошли слухи: в Баварии произошло что-то донельзя неприятное; немного погодя, все узнали, что одна из действующих армий прислала курьера, препровождённого Шамильяром к самому королю. А потом по всему обществу пошли многие пересуды.

***

Но вернёмся на Дунай. Хеар записал в дневнике с наступлением ночи:

Его сиятельство отдал приказ о перевязке раненых, и распорядился обеспечить им кров. Затем он отделил французских пленных: число их составило одиннадцать-двенадцать тысяч человек. Убитых и раненых французов было по меньшей мере столько же. Когда мы отделили этих пленных от прочих, и разоружили вместе с их генералами, поступил приказ отправить их в тыл, в соседние деревни, под охраной нескольких драгунских эскадронов. Генерал Черчилль приказал автору идти с частью пленных, отправленных под эскортом полковника Винна, чтобы получить список французских генералов и иных офицеров; и автор смиренно полагает, что дальнейшие его наблюдения не станут сочтены неуместными или дерзкими: так, получив имена генералов он зашёл в комнату, где были по меньшей мере 60 или 70 офицеров-субалтернов; некоторые бранили поведение своих генералов, иные, с руками на перевязях бродили туда и сюда; иные лежали, кляня свои несчастные судьбы и жалуясь на усталость; пока, наконец, все естественные в таких обстоятельствах стенания не слились в один глас всеобщего беспокойства об их короле: одни бормотали, другие говорили в голос Ох, что скажет король!

Сержант Милнер, со скромной гордостью за проделанную работу, опубликовал полный свод убитых, раненых, пленных^[285]. Сержантский мартиролог, пусть и несколько оптимистический, не претерпел серьёзной коррекции с ходом дальнейших лет. Урон, понесённый союзниками, определённо не ниже указанного Мильнером - 12 700 человек. Позднейшие уточнения лишь - и значительно - увеличили эту цифру. Около четверти потерь союзнической армии приходится на потери от огня и стали. Шесть тысяч легли мёртвыми на поле, а тридцать пять - сорок тысяч крепких мужчин, выстоявших бои 14 августа, получили - после изнурительной, долгой борьбы и бессонной ночи - бремя в шесть или семь тысяч собственных раненых; вдобавок хлопоты о, приблизительно, таком же числе раненых солдат врага и заботу о двенадцати тысячах пленных, то есть общее бремя в двадцать пять тысяч человек, нуждавшихся в уходе и охране.

Примечательно - принимая во внимание, какие мощные импульсы, какая энергия изошли тогда от Мальборо и Евгения; сколь доблестно рискнули они собственными жизнями и судьбами; с каким поразительным талантом они исполнили дело - примечательно, с какой спешной готовностью составилась недовольная их мнимыми просчётами масса: все недоброжелательные, бездеятельные или себялюбивые персоны тотчас объединились в критике собственных спасителей. Многие, кто и мечтать не смели о подобном результате, набрались дерзости для немедленных обличений двух героев в том, что сражение при Бленхейме не увенчалось преследованием. Мы описали обстоятельства вечера 13 августа, в которых Мальборо решил не возобновлять действий против Марсина и курфюрста. Но почему, можно спросить, самое энергичное преследование Марсина и курфюрста не пошло в следующие дни? 14 августа они перешли Дунай у Лауингена, спалив за собой мосты. 16 и 17 они были в Ульме, укрывшись в крепости. Возможно ли было захватить их там?

Армию обезножили быстрые переходы перед сражением и внезапная прибавка тысяч пленных едоков к предусмотренному числу собственных. Возникла острейшая нужда в хлебе. Австрийская военная история говорит о том без прикрас:

До сих пор, комиссариату дунайской армии шли распоряжения об одном только обеспечении войск при неторопливой смене стоянок; внезапно пришёл запрос о немедленном создании такой организации, какой, что возможно, придётся сопровождать армию до Рейна. Главным препятствием снова стало отсутствие денег для необходимых закупок и найма транспорта во Франконии; в то же время, в соседней Баварии реквизиционные команды находили повсеместные пепелища, опустошения, монастыри и фермы, покинутые обитателями. Там успело свершиться злое отмщение^[286].

Добавив это обстоятельство к обременению армии пленными и ранеными, мы получим исчерпывающее объяснение. Армия с несомненными трудностями продвинулась 14 августа на 4 мили на позицию против прежней твердыни и предмостных укреплений курфюрста, Лауингена и Диллингена. Там она оставалась четыре дня.

***

Лорд Актон, автор незначительных, но превозносимых лекций они исчерпывают всё, что оставил после себя этот человек обширных знаний, проведший жизнь в учёных занятиях так говорит о сражении:

Евгений в те дни был самым именитым военачальником Европы. Мальборо лучше знали, как коррумпированного интригана, возвысившегося одним влиянием супруги при дворе; как человека, продавшего честь за деньги; как того, кто в поисках фавора в Сен-Жермене, предал брестскую экспедицию. Бленхейм переменил относительное положение двух этих людей во мнении всего мира. Все узнали, что битва стала выиграна не упорным избиением храбрых солдат, но гениальным, вдохновенным решением, исполненным под тяжёлым огнём с совершенным искусством. В разгар борьбы, Мальборо внезапно изменил ордер баталии, собрал эскадроны на новом рубеже, и послал их против французского центра при поддержке пехоты. Он сделал то, что тщетно попытался исполнить Наполеон в своём последнем предприятии. В этом было что-то архангелоподобное; то, что Аддисон описал, как: Оседлал смерч, правил бурей. Великий Евгений сражался так же хорошо, как и всегда. А англичанин в один день поднялся до положения выдающегося генерала. И Англия поднялась вместе с ним^[287].

Читатель, имевший терпение добраться до этого места, сам рассудит первую часть этого раритетного вердикта: но и в военном комментарии великий учёный молчальник неправ пусть и говорит хвалу. Простое знакомство с фактами показывает, что не было ни внезапного изменения ордера баталии, ни стягивания эскадронов на новом рубеже. С начала и до конца Мальборо намеревался побить французов на их правом фланге и в центре. И он мог добиться этого одним-единственным способом: перевести главные силы армии через Небель между Бленхеймом и Оберглау и одолеть Таллара в открытом поле. Ему бы очень помог захват Бленхейма, и он, разумеется, готов был к тому, что пункт этот достанется ему дорогой ценой. Но даже и взяв Бленхейм до полудня, он никак не смог бы протиснуть всю массу своих войск ни через саму деревню, ни по заливным лугам между Бленхеймом и Дунаем; и как бы то ни случилось у Бленхейма, в силе оставалась задача, чреватая многими опасностями - даже и овладев Бленхеймом, он должен был перевести армию через Небель и выстроить за рекой боевой порядок. И если взять Бленхейм не удаётся из-за того, что враг стянул в деревню огромные силы французской пехоты, тем лучше для исполнения главной задачи. Как бы то ни было, он должен развить у Бленхейма такую же яростную атаку, как то было у Шелленберга; но если враг отобьётся, это никак не изменит его главного плана. И как мы видели, у Катса отобрали только одну пехотную бригаду и несколько эскадронов, да и те использовались как заслон, не давший врагу в Бленхейме вмешаться в ход главного удара - и удар этот, подтвердив ожидания Мальборо, стал неотразимым. Итак, план не претерпел никаких изменений, но разворачивался методично, едва ли претерпев какие-либо коррективы во всех конвульсиях сражения.

Мальборо пошёл на великий риск, решив перейти полосу ручейков и болот. Отсюда следует едва ли ни всё остальное, и судить его надо именно за это решение. Здесь герцог добился успеха неординарным тактическим приёмом: он, полагаясь на возросшую силу огнестрельного оружия, по-особому выстроил свои конницу и пехоту. Он не предполагал того, что Таллар превентивно бросит в атаку все кавалерийские силы и тем предотвратит переход реки. Впрочем, случись такое, французам пришлось бы с уроном откатиться назад, под огнём первой линии стойкой и хорошо обученной пехоты Мальборо. Тем не менее, такая операция и переход Небеля стали главной, самой оригинальной и самой опасной частью плана. Поразмыслив о том утре, когда Евгений пошёл в атаку на численно превосходящие силы Марсина, в то время как его товарищ принялся за задачу, неисполнение которой значило гибель, мы согласимся с тем, что два военачальника честно поделили тяжесть общей ноши.

***

Между тем победители торжествовали. Благодарственное богослужение прошло под мушкетные салюты и тройной орудийный залп. Мальборо обходился с пленными с великой предупредительностью. В то время как принц Евгений был груб - пишет Сен-Симон - герцог Мальборо вёл себя со всяким, даже самым простым из них человеком, в высшей степени внимательно, с пониманием и вежливостью; с благопристойностью, что, наверное, делает ему честь превыше чести военного победителя^[288]. Рядовой и сержантский состав пленных получили, по приказам Мальборо, все возможные удобства и помощь. Некоторые беседы с пленными сохранились для истории:

Мальборо: Скорблю, что столь горькое несчастье пало на солдата, к кому я питаю величайшее почтение.

Таллар: Должен поздравить вас с победой над наилучшими в мире солдатами.

Мальборо: Наилучшими, если я верно понял вас, милостивый государь мой, после тех, кто имели честь вас побить^[289].

Французы всякого звания живо восхищались Великими Побратимами - так стали теперь относиться к Мальборо и Евгению - и теснились вокруг них с любопытством. Отменная выправка французского рядового, с кем заговорил Мальборо, побудила герцога к замечанию: Если у французского короля много таких людей, как вы, он скоро победит. Солдат, к некоторому неудовольствию стоявших около него старших по званию, ответил: В таких как я, недостатка нет - чего не хватает, так это таких генералов, как вы. Трубач с небольшим эскортом поехал за вражеские линии, чтобы забрать оттуда собственную карету Таллара, ему были оказаны всевозможные любезности. Мальборо хорошо знал Таллара по Лондону, и несчастья маршала в особенности трогали его. Помимо того, что Таллар получил ранение, попал в плен, потерял репутацию, родной сын Таллара пал, сражаясь в войсках своего отца. И Мальборо оказал маршалу величайшую услугу. Он позволил разгромленному военачальнику написать отчёт о своих действиях, о ходе сражения и отправить рапорт напрямую Людовику XIV. 18 мая по срочному распоряжению герцога, друг Таллара, маркиз де Силли, также попавший в плен, получил двухмесячный пропуск для безопасного проезда через всю Германию^[290]. Лучшей услуги человеку в положении Таллара невозможно и вообразить; циники, впрочем, могли усмотреть в возможных последствиях этого рапорта то, что любые разногласия между маршалом пленённым и маршалом убежавшим никак не шли вразрез с союзническими интересами.

Джон Саре,

14 августа.

Вчера, ещё до полного завершения сражения, я писал моей душеньке, что со мною всё в порядке, и что Господь благословил оружие её величества на величайшую из доселе известных побед; я взял в плен маршала де Таллара и большую часть старших его офицеров, всего более 8 000 солдат и около 1 500 офицеров. В немногих словах: я дрался против армии господина Таллара, и эта армия полностью разгромлена; принц Евгений сражался с курфюрстом Баварии и маршалом Марсиным - но те, боюсь, ушли без больших потерь, так как я не вижу, чтобы принц взял многих пленных. Как только курфюрст понял, что Таллар, скорее всего, будет разбит, он ушёл, и я успел только поглядеть вслед его отступлению... Я провёл вчера семнадцать часов в седле, и прошлой ночью спал всего три часа, так что теперь в очень нехорошем состоянии и не смогу написать ничего и никому из моих друзей. Но я настолько доволен этим сражением, что не могу закончить письма без некоторого самовосхваления: душа моя, в памяти людской не значится победы, столь же великой, как эта; и так как я уверен в полноте твоей любви, ты испытаешь бесконечную радость от того, что было сделано: потому, что это сделал я и потому, что это принесёт большую пользу государству. И если бы принц Евгений стяжал успех по заслугам, вчера мы бы закончили войну^[291].

Джон Саре.

Штайнхайм, 18 августа.

В эти четыре-пять дней мне так нездоровилось, что пришлось прибегнуть к кровопусканию: надеюсь, оно поможет; должно быть это из-за того, что я очень тревожился о нашей неспособности к развитию удара, при том, что великое его значение выясняется день ото дня, теперь у нас уже 11 000 пленных. Сегодня ко мне пришла депутация из Аугсбурга, сообщив, что французы ушли из города вчера утром, а значит, и очистили Баварию; я немедленно отдал приказы о размещении в городе гарнизона. Если нам повезёт выгнать их из Ульма, где все они теперь собрались, мы, затем и несомненно, оттесним их на другой берег Рейна^[292]. А после этого будем тешиться тем, что в глазах всего мира поработали паче любых ожиданий.

Сегодня вся армия приносила благодарности Богу за успех; я делал это со всеми и от всего сердца: ведь никогда не бывало столь полной победы, хотя они были сильнее нас, и имели большое позиционное преимущество. Поверь, душа моя, дерзание это было необходимым для пользы общего дела, и Бог благословил его... И, дорогая моя, если мы, в какой-то другой день, добьёмся того, чего добились в прошлую среду, мы, верю, сможем заключить мир на таких условиях, что я проведу остаток дней с тобой и в радости^[293].

Каждый, по словам Ледьярда, понял, что История поворотила свой лик^[294]. Первым делом Мальборо и Евгений решили отозвать к себе маркграфа. Осада Ингольштадта потеряла смысл: теперь - без особых сомнений - вся Бавария должна была перейти на их сторону после заключения соответствующего договора. Французские гарнизоны успели уйти из Аугсбурга и Меммингена и депутации обоих городов прибыли на квартиру Мальборо, говоря о покровительстве и назначении властей. Первой целью для союзников становился Ульм, а для его осады нужны были орудия из-под Ингольштадта. Судя по всему, два военачальника ощущали некоторое неспокойствие совести от того, как обошлись с маркграфом, и беспокоились о том, как утихомирить его гнев и зависть. Прежде всего, они должны были убедить его на снятие осады с нетронутой крепости: при том, что взятие Ингольштадта стало бы компенсацией для маркграфа, лишившегося доли в победе. И они нашли изобретательный способ. К маркграфу был послан офицер с двумя письмами - двумя предложениями. В первом письме маркграфу предлагалась роль арбитра в разделе военнопленных, в особенности знатных военнопленных, между двумя победоносными командирами; второе письмо предлагало ему немедленно идти на соединение с ними, взяв с собой все войска и осадный поезд. Маркграф отнёсся с недоверием к первому рапорту о сражении. Но когда ему доподлинно открылись все поразительные факты и новое положение дел, первоначальное изумление сменилось той горькой злобой, что стала с тех пор помехой союзническому делу, и сделала самого маркграфа посмешищем Европы. Тем не менее, в публичных делах, он должен был держать хорошую мину. Едва ли он мог отказаться от арбитража в разделе пленных, отвергнув, тем самым, и предложенную любезность и признание его превосходства в звании и положении. Итак, он присудил Мальборо маршала Таллара с главными его офицерами, а остальных пленных разделил при согласии сторон. В таком же духе он согласился примкнуть к коллегам-генералам, и, оставив для блокады Ингольштадта десяток эскадронов, пошёл размеренными маршами к Дунаю. 25-го трое генералов снова были вместе.

Маршал Марсин и расстроенные французы поспешили уйти из Ульма. В крепости остался гарнизон из девяти слабых батальонов, французских и баварских, с единственной задачей: выторговать почётную капитуляцию, обеспечив тем судьбы нескольких тысяч тяжелораненых офицеров и солдат, неспособных идти с остальными. У всех французов осталось одно лишь желание - вернуться во Францию. Вопрос, вставший перед баварским курфюрстом, был не в пример сложнее.

В ночь после сражения, встретив дАрко на рыночной площади Лайпхайма (деревня за полем битвы), курфюрст прокричал тому: Чорт меня побери, если я знаю, что должен теперь предпринять! Несомненно, Максу Эммануэлю приходилось выбирать из двух зол. Должен ли он пойти на мир с императором и, с повинной головой, вернуться в свою страну? Либо он должен испить чашу солдата Франции и стать изгнанником при Великом короле? Честь, частая смутительница, твёрдо указывала на Версаль; но собственные интересы курфюрста не допускали столь категоричного выбора. Он стал допытываться у Мальборо: в силе ли условия, отвергнутые им перед сражением? Ответ был тот, что о приращениях территории теперь не может быть и речи; но если он уйдёт от Франции и обеспечит контингент в восемь тысяч человек, то станет восстановлен в своих владениях, и получит годичное содержание от Англии и Голландии. Мальборо, Евгений и Вратислав с большим трудом добились согласия императора - Бленхейм хорошо укрепил его трон - даже и на такие условия. Казалось, курфюрст в его настоящем положении, пойдёт и на такую приманку. Более того, жена курфюрста, к коей он выказал очередной и краткий всплеск романтической привязанности, вознамерилась соединиться с супругом в лагере Марсина у Тутлингена. Она выехала из Мюнхена с пятью детьми и эскортом в 14 эскадронов баварской кавалерии - возможно, лучше было бы употребить эти войска для сражения. Союзнические войска, занимавшие Мемминген, заставили её вернуться обратно.

Засим Макс Эммануэль разыграл впечатляющий спектакль: он отверг настоятельные и благоприятные для него условия союзников, и, повинуясь повелительному долгу чести, покинул свою страну, свою семью, свой дом. На деле, решение его имело непростую подоплёку. У Макса Эммануэля - генерального викария Испанских Нидерландов - осталась возможность действовать в иных краях, на Севере. Его приказам подчинялись все испанские войска в Бельгии. Он мог привести с собой оставшуюся горсточку баварцев. Он всё ещё верил в непобедимость Франции; но даже и ошибившись в том, всегда оставлял за собою отходной путь. В любое время он мог войти в соглашение с союзниками, в особенности с голландцами с учётом фетиша последних - независимого барьерного государства. В таких обстоятельствах, договор с императором об одной лишь Баварии означал для курфюрста потерю всего, и очень многого, что он мог приобрести в Бельгии: в то же время, соглашение с голландцами о Бельгии естественным образом возвращало его на трон в родовых баварских землях. Мы, впрочем, можем лишь гадать, насколько он следовал именно таким соображениям. Но что определённо, такие резоны имели хождение за столом совета Людовика XIV. Несчастья баварского князя нашли живой отклик в короле а явленная несгибаемая жертвенность, с какой курфюрст отказался от всего, что дорого человеку, в угоду соображениям чести, удивила Людовика. По долгому размышлению великого короля, курфюрст зашёл так далеко, повинуясь не одному лишь рыцарскому чувству. Мы увидим, что Версаль наблюдал за его дальнейшими действиями и поведением в Нидерландах с пристальной настороженностью. Тем не менее, Баварией надо было как-то распорядиться, и курфюрстина получила от мужа полномочия на промежуточное соглашение с Вратиславом.

Джон Саре

Зёфлинген, 21 августа.

Бедная курфюрстина взяла с собою пять детей и следует за мужем кажется, он сохранил преданность французским выгодам. Принц Евгений и я послали к нему джентльмена - он пока ещё не вернулся - с тем предложением, что если курфюрст примкнёт к общему делу против Франции, то останется владетелем всей своей страны, и получит от королевы и Голландии ежегодную субсидию в 400 000 крон при нетяжком обязательстве в 8 000 солдат для Альянса; но я принимаю как должное то, что он останется с Францией и оставит свою страну на растерзание германцам^[295].

Джон Саре

25 августа.

Курфюрст Баварии отослал жену и детей обратно в Мюнхен: сегодняшним утром трубач передал мне письмо от него и в нём незапечатанное письмо к курфюрстине. Сердечно сочувствую им, зная, как горько быть в разлуке с тем, кого любишь. Я отослал ей письмо с моим собственным трубачом, с уверениями, что ответ будет бережно препровождён курфюрсту; я с удовольствием стану помогать ей в том, что не пойдёт во вред службе^[296].

Наилучший впрочем, и единственный путь для Марсина с его разгромленной армией лежал через Шварцвальд, по тем самым дорогам в обход Филлингена где, несколько недель назад, прошёл за своею судьбою Таллар. Французы предполагали, что Вильруа поспешит на выручку, как только узнает об их бедственном положении, и, до времени, опасались входить на узкие тропы лесистых гор без весточки от своего спасителя. Они надеялись не лишь на вооружённое сопровождение армией Вильруа, но, паче того, рассчитывали, что тот поможет со снабжением, без чего армии Марсина предстояло погибнуть от голода.

17 августа Вильруа под Эрлахом приступил, наконец, во исполнение королевского приказа, к наступлению против линий Штольхофена. Тем же вечером он получил донесение о страшном несчастье на Дунае. До сих пор он не имел никаких вестей ни от Марсина, ни из Версаля. Сведения были неполны, но маршал немедленно остановил наступление, прождал в бездействии следующие два дня, и, 19 августа, когда прибыл курьер от Марсина, решил не дожидаться распоряжений Версаля, но идти на выручку разгромленных товарищей - решение, делающее честь его стратегическим дарованиям. Никто, кроме маршала, пользующегося высочайшим фавором, не смог бы осмелиться на такое ослушание, на отказ от исполнения настоятельного королевского распоряжения. Вильруа немедленно распорядился о выпечке хлеба, о сухарях, транспорте, и двинулся на Филлинген со всей армией по прежнему пути Таллара. Крепость оставалась за германцами, но обходные дороги были свободны. Вильруа прибыл на место 23 августа; на следующий день, разбитая армия Марсина пришла под его защиту и к его продуктовым запасам. Но пришли жалкие остатки. Курфюрст привёл всего лишь три тысячи баварцев, Марсин тринадцать тысяч французов. Лошади страдали от инфекционной заразы мы видели, что болезнь эта сыграла важную роль в случившемся; а офицеры и солдаты подхватили на поле у Хёхштадта иную, не менее страшную заразу: вирус пораженческого настроения, чувство безнадёжной военной неполноценности. Уныние и недисциплинированность спасённых распространились между спасителями; одно лишь пламенное желание вернуться во Францию удержало армию от распада. Они прошли Фрайбург, Хорнберг, Оффенбург, Кель, и перешли Рейн у Страсбурга в последний день августа.

Вильруа выручает Марсина.

Тем и пришёл бесповоротный конец плану действий Людовика XIV против императора; тем кончилась его дальновидная баварская интрига. По страсбургским мостам проковыляли шестнадцать тысяч изнурённых войною солдат всё, что осталось от трёх мощных армий: от баварской армии с исходными 35-ю батальонами и 55-ю эскадронами; от армии Виллара (затем Марсина) в 60 эскадронов и 50 батальонов, считая с подкреплением от Таллара; от армии, собственно, Таллара: 40 батальонов, 50 эскадронов. Общие силы армий в начале двух кампаний составляли никак не меньше 150 батальонов и 170 эскадронов - около ста пятидесяти тысяч человек. Теперь от всей этой массы, от всех обширных амбиций, от всей политики не осталось почти ничего - всего лишь шестнадцать тысяч павших духом людей, кто с облегчением вздохнули, встав стёртыми ногами на землю родной Франции. Алая гусеница не напрасно проползла по карте Европы.

Бленхейм останется в памяти людской как сражение чрезвычайной жестокости, где все войска были в деле, где бились весь день; останется примером сокрушительной победы; но истинное бессмертие этого дела в ином сражение при Бленхейме сдвинуло мировую политическую ось. Последствия произошедшего прояснялись постепенно. Даже и месяц спустя, когда все факты выяснились, стали взвешены, и без прикрас оценены, едва ли хоть кто-то понял, какая трансформация произошла в мире. До этого августовского дня, всякий государственный деятель обязан был считаться с перспективой баварского курфюрста на имперском троне, с отстранением Габсбургов от имперской короны, с новой столицей Центральной Европы - Мюнхеном вместо Вены. Но баварский князь, ставши таковым светозарным светилом, светился бы лишь отражённым светом, как планета в системе Короля-Солнца. Италия и Испания заняли бы предназначенные орбиты окрест того же источника света. Обширные новые земли, открывшиеся человеческому постижению за далёкими морями, эта дальняя плеяда, стали бы призывно мерцать одному лишь Монарху Французской Европы с его всемогущей галликанской церковью. Угрюмым и грубым голландцам, неприятным англичанам, предстояло уступить силе, покориться августейшим планам, и получать в ответ на любое проявление упрямства равное по силе страдание.

Вся эта великолепная конструкция рухнула и разбилась. Когда Людовик XIV понял а он понял это прежде всех какие силы и соотношения установились в мире после 13 августа, он решил выйти из войны. Впереди были долгие годы кровопролития, но целью его отныне стал лишь поиск удобного и почётного ухода с арены, где он так долго ходил в триумфаторах. Амбиции его подсократились: речь не шла уже о стяжании верховной власти, но только о сохранении за собою узурпаций, кои Людовик считал законными; пройдёт время, и он, в конечном счёте, снова умерит желание, тщась, в безнадёжных усилиях, спасти от врага хотя бы природные земли Франции.

Затем, на Бленхеймском поле оборвалась судьба дома Стюартов. Коллапс Великого союза, гегемония Франции в Европе, повлекли бы за собою неизбежный, всепроникающий распад английского общества в политическом смысле; возможно, что нам на целое столетие грозила судьба вассала под навязанными Францией королями. Но мы теперь рассказываем иную историю, потому что Катс, Черчилль, Оркни, Кадоган, Блад, Ламли, Ингольсби, Роу, и многие другие например, капитан Блекаддер, Паркер, сержант Милнер, их несгибаемые солдаты и унтер-офицеры, - потому что все эти люди, водимые Мальборо и Евгением, отменно повели себя в бою.

Французские армии уже не ужасали. Сорок лет успешных войн, покорение многих стран, немногочисленные, незначительные неудачи, со скорым восстановлением репутации в победах на сотнях бранных полей составили французам авторитет, перед которым, даже и сопротивляясь, склоняли головы упрямейшие из оппонентов. Французские генералы и французские солдаты уверились сами и, в значительной мере, уверили весь Континент в первенствовании французской военной силы. Всё изменилось после сражения на Дунае. Там случилось поражение откровенное, жестокое, убийственное; поражение безотносительное к численности; поражение манёвром, поражение натиском. Ярость долгого боя и чрезвычайные потери победителей стали удостоверением подлинности состоявшегося испытания сил. Но миру открылось и иное теперь побеждённых язвили насмешками, упрёками в бесчестье. Отборная французская пехота поголовно сдалась в плен; лучшие полки добровольно сложили оружие на поле брани; офицеры в деревне Бленхейм пришли в замешательство и пали духом; французская кавалерия уступила в лобовой схватке, когда враги сошлись грудь в грудь, сабля против пистолета, и бежала, бросив погибающих товарищей такими стали объявившиеся факты, не оставившие места иллюзиям. С тем вместе поднялась новая звезда красная звезда нашего острова. Европа заговорила об удивительных чужаках с их дисциплиной, боевой мощью, готовностью переносить чрезвычайные потери; толковали о слаженности и умении офицеров, о выучке кавалерии и полевой артиллерии, о дорогом снаряжении и обильном питании; об уверенности островитян в себе с неаффектированно пренебрежительным отношением ко всему иностранному. И судя по всему, мир усвоил новое представление о жестоком ведении войны, увидав их ревностное поведение, решимость, боевую ярость - качества, проявленные в атаках при Шелленберге и у деревни Бленхейм.

Их было немного, но все они отныне стали солдатами особого сорта. Скоро мы познакомимся со словами Людовика в специальной инструкции его маршалам: при любом боевом развёртывании, лучшие войска должны быть выставлены против англичан.

А их вождь! Он, без прикрас, стал откровением. День при Хёхштадте пишет историк Наполеона оцепенил ужасом сторону Двух Корон. Отныне само имя Мальборо стало своего рода новым союзником конфедерации, и имя это внушало такой страх, что приметы его не изгладились и по прошествии столетия^[297].

Глава двадцать вторая. Возвращение на Рейн. 1704, сентябрь.

В августе 1704 британское оружие торжествовало и на суше, и на море. В начале мая в Средиземное море вошёл Рук с преобладающими силами объединённого англо-голландского флота. Французы к тому времени приняли бесповоротное решение уйти из Канала и Малых морей, и граф Тулузский успел выйти из Бреста на соединение с эскадрой в Тулоне. Рук, прежде всего, должен был воспрепятствовать такому соединению. Помимо этой задачи, ему дали поручения угрожать берегам Испании, оттягивая тем вражеские войска от борьбы с силами Альянса, вторгавшимся в Испанию через Португалию; наконец, он должен был установить контакт с Савойским герцогом. Адмирал, во исполнение данных инструкций, в течение трёх майских дней демонстрировал перед Барселоной, высадил морскую пехоту, бомбардировал город, удостоверялся в настроении населения. Крепость неколебимо выстояла, но население выказало наилучшую приязнь к австрийскому притязателю на трон, вопреки - обыкновение этих мест - настроению остальной Испании. При всех стараниях, Рук не смог помешать объединению брестского флота с тулонской эскадрой, и преимущество на непродолжительное время перешло к французам. Но в середине июня, Рук, соединившись в бухте Лагуша с подошедшим подкреплением под командованием сэра Клаудесли Шовела, снова стал сильнее неприятеля. Метуен из Лиссабона настаивал на новой атаке против Кадиса, но адмирал достаточно уже натерпелся у Кадиса; и принуждаемый действовать вопреки естественным своим склонностям, решился в июле на штурм Гибралтара. И этому предприятию сопутствовал великий и неожиданный успех. Бомбардировка началась 21-го. Пока фортами занимался флот князя Гессенского, кто стал душою и движителем этой амфибийной операции, войска высадились на перешеек, отрезав крепость от материка, а английский капитан Эдвард Уитейкер, действуя, судя по всему, по собственному плану, высадился на мол и захватил подавленные батареи. 24 июля/4 августа комендант капитулировал. Флот понёс потери равные полной численности вражеского гарнизона - не более трёхсот человек.

В то время Гибралтар был лишь рейдом, и стал постоянной базой флота лишь через поколение, с постройкой новых молов. Но победа Рука возымела волшебный эффект: захват позиции в воротах Средиземного моря произвёл сильнейшее впечатление и на Людовика XIV и на Мальборо. Великий король повелел немедленно отбить Гибралтар, отдав о том самые решительные распоряжения, а Мальборо, когда новость достигла его, написал, что крепость нужно удерживать любой ценой. Повинуясь непререкаемому приказу из Версаля, в бой пошёл весь французский флот. В воскресный день 13/24 августа, основные боевые флоты встретились у Малаги, и отыграли единственное за всю войну генеральное сражение на море. Некоторые отосланные отряды ослабили англо-голландский флот; и Рук, с пятьюдесятью тремя линейными кораблями против пятидесяти французских, не мог расчитывать на перевес. Бомбардировка Гибралтара истощила его боезапас; он оставил в гарнизоне крепости, на берегу, тысячу морских пехотинцев; корабли его оставались в море около шести месяцев: днища обросли, такелаж износился. Наоборот, французский флот пришёл в превосходном состоянии.

В таких обстоятельствах, сражение стало долгим и кровавым. Весь день, с 11 утра до 7 вечера, противники дрались на спокойной воде, не имея возможностей для манёвра. Флоты сошлись в ближнем бою, в артиллерийской перестрелке, каждый дрался с великим упорством и тяжёлыми потерями. К вечеру, голова и хвост французской линии (т.е. правое и левое крыло их линии баталии) подались, но центр, по словам Рука исполнял долг с большим воодушевлением и отчаянной храбростью. Успешные эскадры Шовела на одном конце боевого строя и Калленбурга на другом не смогли развить успеха, и ночь упала, когда, по словам Шовела одни были побиты... другие сочли бы за счастье уход врага. В этом морском бою англичане потеряли больше людей, чем при Бленхейме, а общие потери соединённого англо-голландского флота составили около трёх тысяч человек. Боезапаса оставалось мало и союзные адмиралы с великой тревогой ожидали рассвета; но наутро выяснилось, что французы, понёсшие ещё большие потери, исчезли из глаз. С обеих сторон не было потеряно ни одного корабля. Граф Тулузский, вернувшись в Тулон, объявил о французской победе. Но, как откровенно говорит французский историк, при такой победе, побеждённым досталась не лавровая листва, а полновесные плоды^[298]. Никогда впредь, за весь дальнейший ход Войны за испанское наследство, французский флот не решился на генеральное сражение. Нептун удостоверил захват Гибралтара, союзники окончательно утвердились на Средиземном море. События эти привели к далеко идущим последствиям.

Когда Людовик XIV понял, что не сумеет вернуть Гибралтар действием на море, он приказал собрать армию для самой решительной наземной осады. Осадную армию, выросшую, в конечном счёте, до пятидесяти тысяч солдат, набрали со всего полуострова. Оборона Испании стала фатально ослаблена и дезорганизована; монархия Филиппа V открылась для вторжений. Бервик не согласился с пагубным решением. Наоборот, он возражал против оголения португальского фронта, и дошёл в протестах до той черты, что на смену ему был прислан маршал Тессе. То, что Бервик был прав с военной точки зрения, неоспоримо. Руководители Двух Корон преувеличивали материальное значение Гибралтара; но предпринятые ими меры говорят о чрезвычайном моральном значении победы, одержанной Руком. Никакая диверсия не дала бы лучшего результата, ни одно завоевание не стало столь устойчивым.

***

Тем временем, положение герцога Савойи ухудшилось до безнадёжного состояния. Весной стал пущен в ход план, разработанный зимой 1703 года и назначенный для его наказания. Ла Фейяд и Вандом теснили герцога с разных сторон, оставшиеся крепости Пьемонта падали одна за другой. Император не имел возможности послать армию на помощь новому союзнику, у Морских держав были иные планы. Тридцатитысячная армия герцога сражалась со вдвое превосходящими силами, оборонялась и обороняла свои твердыни с замечательным упорством, но к концу кампании Виктор Амадей владел лишь остатком своего государства около Турина. Судьбу его переменили стратегические последствия сражений при Бленхейме и Малаге. На суше главные силы Франции шатались под ударами английского генерала; господство на Средиземном море перешло к Адмиралтейству. И пусть в осаждённую Савойю не пришли никакие войсковые подкрепления, влияние длинных рук Англии, протянувшихся глубоко в Центральную Европу и во внутреннее море, начало сказываться к облегчению бедственного положения тяжко теснимого, едва ли ни погибшего герцога. Если бы он смог продержаться до зимы, всё можно было бы исправить.

Частью плана наступления на герцога Савойского в 1704 году, стала новая политика Людовика в Севеннах. До этого времени мятежников преследовали с беспощадной жестокостью. Но теперь дело повёл маршал Виллар и зверства, с которыми Брольи жёг деревни, сменились гибким применением силы и умиротворением. Виллар, замечательный французский деятель, пострадавший из-за трений с курфюрстом Баварии, смог восстановить в Севеннах репутацию и возвратить благоволение короля. За 1704 год он подавил и умиротворил камизаров. Отважнейший из повстанческих вождей, Кавалье, стал - подобно Бенедикту Арнольду в американской Войне за независимость - соблазнён посулами высокого французского командования, и впоследствии, после ряда едва ли ни водевильных жизненных приключений, окончил дни в 1740 как подданный Георга II и губернатор острова Джерси. Огненная ярость мятежа постепенно потухала. Самые неустрашимые и непреклонные были, мало-помалу, выловлены и уничтожены. Так, положение Франции в этих местностях на время восстановилось, хотя все будущие усилия Людовика на побережье Средиземного моря оказались скомпрометированы.

***

После Бленхейма до зимы и конца кампании оставались три месяца. У Мальборо не было сомнений в том, на что использовать это время. Он хотел взять Ульм, и, заключив соответствующий договор, нейтрализовать и усмирить то, что осталось от Баварии. Затем, получив полное господство в долине Дуная и избавив Австрию от всех непосредственных угроз, он предполагал, не медля ни дня, задерживаясь лишь для пополнения запасов, перевести всю союзническую армию на Рейн, и потом на Мозель. Он думал собрать там и оставить на зимних квартирах, сильнейшую - по всякой возможности - армию для весеннего наступления на Париж. Пока же он обращался к императору, и напрямую и через Вратислава, настаивая на скорейшей и основательной помощи герцогу Савойскому и, прежде всего, на терминах договора с венгерскими повстанцами своего рода федеративном гомруле. Но победа дала прочное основание древнему имперскому трону, и император - теперь, в дни силы - не видел смысла в уступке, отвергнутой им в куда худших обстоятельствах - в дни слабости и бедствий. Он и его окружение - безголовые гордецы - негодовали на вмешательство английского парламентского правительства и голландской республики в домашние деля Священной Римской империи. Все эти западные веяния, теории конституционных прав и самоопределения наций подрывали самое основание его династии. Он был благодарен Мальборо за принесённое избавление; но, равным образом, благодарил и Провидение, без коего все доблестные усилия этого замечательного воина остались бы втуне; тем более что Провидение, этот мощный союзник, не претендовал на вознаграждение, довольствуясь одними молитвами - постоянным предметом забот церкви. Более того, император полагал, что и сам помог успеху союзнической армии. Разве не он приказал устроить трёхдневный молебен в самый канун канонады на Дунае?

***

Здесь место упомянуть о некотором эпизоде - второстепенном, но породившим обильную переписку. 15 июня, когда Мальборо шёл на Дунай, Вратислав передал ему предложение из Вены: император предлагал Мальборо достоинство владетельного князя Империи. Став таковым, Мальборо получил бы феод, голос в Коллегии и Рейхстаге Германии. Герцог, несомненно, хотел бы заполучить такой титул. Это совершенно изменило бы его положение в армии, между князьями и вельможами, служившими под его началом. Но безотносительно к службе, лично его привлекала мысль о том, что он станет владетельным князем с титулованием Светлость; что он войдёт в блистательный кружок Европы. Прискорбно думать о таковой слабости великого человека. Но извиним его с учётом времён, в которых он жил. В те дни, выдающиеся люди не презирали подобных отличий, а служба во имя народа не была самодостаточной и полновесной наградой для общественного деятеля.

Мальборо занялся новым делом с обыкновенным для него мастерством: он шёл к желанной цели шаг за шагом, проторивая каждый шаг весомыми и приличествующими аргументами. Он написал Саре и Годольфину, сказав о предложении императора и о том, что никак не может отказаться из-за боязни навредить службе вопиющей невежливостью.

Я знаю, как ты расположена ко мне и королеве - писал он Саре

- а значит, будешь рада узнать о том, что здесь нет никакого вреда ей или мне. Итак, думаю, не будет неудобства в том, чтобы предложить господину графа Вратислава написать королеве, испрашивая её согласия; а затем письмо можно будет внести на совещание Кабинета^[299].

Он добавляет: По моему непререкаемому мнению, если задуманное мною хотя бы отчасти осуществится, то с окончанием войны милость эта приобретёт особую ценность, и станет куда значительнее, нежели значит теперь. 20 июня император подписал рескрипт с наставлением Вратиславу: испросить санкцию королевы через имперского посла в Лондоне, Хоффмана. Государственный секретарь Харли принял посла в Виндзоре, в конце июля, когда Хоффман указал на то, что получил от Мальборо тот ответ, что герцог может притязать лишь на то, что благоугодно королеве. Сара, как предвидел Мальборо, противилась новому его возвышению ещё упорнее, нежели в прошлом, когда речь шла о герцогстве. Для неё все эти титулы были забавами глупцов, а религиозность - слишком во многих людях - одним лишь лицемерием. Но Анна не обратила внимания на едкие смешки Сары, и дала своё согласие с видимым удовольствием; на том, до времени дело остановилось.

Но вскоре после Бленхейма (22 августа), Вратислав отправил императору следующее письмо:

... Вчера ко мне пришёл Мальборо, и просил написать, что если вы любезно вознамерились возвысить его до ранга имперского князя, он думает, что это своевременно сделать теперь, после победы. Ваше величество назовёт, какой территорией он станет владеть, и какой титул носить^[300].

Но император, укрепившийся в прежней силе духа, начал усматривать трудности - оставленные доселе без внимания - в возвышении Мальборо до владетельного имперского князя. Где он найдёт землю для княжества? Имперские владения были не столь обширны. Как он обеспечит место в Верховном Рейхстаге английскому солдату? Такие честь и отличие могли быть пожалованы новому человеку не без затруднений. Герцог, несомненно, оказал отличные услуги дому Габсбургов; помимо прочего, он, во всех отношениях, отличался хорошей наружностью и манерами. И всё же он происходил от незначительного деревенского джентльмена, и родиною его был остров, где даже и высокие вельможи отличались, как то говорили, неотёсанностью. Это правда, что сам император поручил Хоффману добиться разрешения королевы Анны на такую награду, и настаивал - посредством Вратислава - на согласии самого Мальборо. Но в то время - извинял сам себя император - он тяжко претерпевал в государственной опасности, и едва ли был способен к трезвой оценке последствий великого отступления от того точного порядка, коему сам он был хранителем. Однако император понимал, что должен ответить, по меньшей мере, некоторым почётным отличием и понадеялся на то, что одного почёта - оказанного с должной помпой - будет достаточно. 28 августа он ответил Мальборо самым любезным письмом, обратившись к нему как к Вельможному собрату и любезнейшему князю.

С удовольствием свидетельствую этими титулами ваши, любезные мне дела; я, по своей воле и желанию, почитаю вас ровней князьям Священной Римской империи, отдавая должное вашему благородному происхождению, но, главным образом, по личным вашим достоинствам, по замечательным заслугам передо мной, моим августейшим домом, Священной Римской империей. И я желаю, чтобы вы отныне и впредь пользовались этим официальным, непревзойдённым в Германии почётом, пожалованным мною вам по вашим заслугам

Победы ваши велики, особенно при Хёхштадте; в прежние времена никто и никогда не добивался таких побед над французами^[301]

Но Мальборо никак не устроило такое обращение. Ему не нужен был пустой титул. Он должен был получить княжество и голос в рейхстаге. Без этого, подобная честь стала бы предметом насмешек при любом дворе. И он методично разъяснил это.

Мальборо Годольфину

Вайсемберг. 22 сентября.

Два дня назад граф Вратислав передал мне письмо от императора, где тот уведомляет меня о том, что делает меня имперским князем. Я весьма удивился, и разъяснил ему, что прежде такого шага надо было дать мне хоть какое-то уведомление. Помимо прочего, такие дела не делаются подобным образом: уведомление полагается дать и некоторым имперским князьям; им нужно объявить, какие земли я получу в соответствии с титулом; иначе, не владея имперским феодом, я не смогу заседать в имперском рейхстаге. Он сказал, что я прав, что он напишет императору, и чтобы я не открывал никому того, что он вручил мне это письмо. Тем не менее, шлю вам копию, но не показывайте её никому, кроме господина Секретаря, так как я уверен в том, что император напишет мне другое письмо^[302].

Дальнейшая переписка Вратислава с императором занимательна и поучительна. Мы видим из неё, какое учтивое и неуклонное давление оказывал на него Мальборо, при том, что сам герцог во всей дальнейшей переписке с Годольфиным и Сарой выставляет себя чуть ли ни жертвой, обойдённой должными наградами. После перечисления заслуг Мальборо, после прямого объявления того, что имперский трон обязан ему спасением, Вратислав пишет: Этот человек останется незаменимым для вашего величества на много предстоящих лет. И государство совершит великую ошибку, обидев его. Нужно найти и земли, и место и голос в рейхстаге а прочие князья должны усвоить, что решение это бесповоротно. Отсутствие прецедента станет само по себе наградой, приличествующей деянию. Уверяю ваше величество здесь здравомыслие посла отдаёт иронией что король Людовик XIV с радостью отдал бы этому человеку прекраснейшую провинцию во Франции, чтобы заручиться его поддержкой. Попав под такой нажим, император вынудил себя справиться с трудностями. Он промедлил на много дальнейших месяцев, но, в конце концов, выкроил из имперских земель в Швабии должный феод: Минделхайм^[303].

***

На совещании прошедшем 25 августа маркграф объявил осаду Ландау обязательным предварением любой дальнейшей кампании на Мозеле. В пользу того говорило многое и за осаду высказались все германцы, Мальборо не противился. Он знал, что немцы ни за что не рискнут на Мозеле, пока Ландау не окажется в их руках. Крепость имела очевидное стратегическое значение; союзники захватили её в 1702 году, французы отбили в 1703-м, теперь она была ценным призом. Союзники пришли к согласию о сосредоточении сил на Рейне, у Филиппсбурга. Генерал Тюнген с осадным поездом и пятнадцатью тысячами солдат остался осаждать Ульм. С ним остался и Вратислав ему предстояло договариваться о нейтралитете Баварии; Мальборо и Евгений задержались у Ульма на несколько дней, надеясь на скорый результат.

25 августа союзнические войска начали марш на Рейн. Для удобства снабжения, три генерала двинулись по Вюртембергу разными путями. Англичане и голландцы вернулись в Гросс Хеппах дорогой, которой уходили оттуда; Мальборо догнал их 31-го, в Мондельсхайме. Второй раз германские города приветствовали бойцов в красных мундирах, а те, несомненно, полагали, что на этот раз пользуются заслуженным почётом. В июне они пришли как спасители: в августе вернулись победителями. Они бестактно обещали взбодрить имперцев и дать пинка французам - что-ж, обещание это стало вполне исполнено. Они возвращались, осыпаемые благодарностями, среди весёлья и ликования. Но прежней дорогой возвращалась лишь половина или чуть больше от тех, кто прошли по ней месяц назад.

Сосредоточение союзников на Рейне, в районе Филиппсбурга прошло беспрепятственно и пунктуально. Мальборо и Евгений прибыли вместе, маркграф через несколько дней после них. Евгений забрал все войска с линий Штольхофена. К тому времени в оборонительных системах нуждались одни лишь враги. Открытое пространство принадлежало союзникам. Герцог вызвал тяжёлые орудия, предоставленные гессенским ландграфом: прежде, при походе на Дунай, он вынужденно оставил их в Мангейме, и использовал для обманной демонстрации, скрывая тем истинную цель похода. Общая сила конфедератов на Верхнем Рейне выросла теперь до 92-х батальонов и 181 эскадрона. Шёл поздний период кампании, части обеих сторон сильно поредели. Более половины наших батальонов писал Мальборо Годольфину (8 сентября) очень слабы, так что я - когда придётся дать бой собираюсь составить из четырнадцати английских батальонов самое большее семь, и сделать то же с семьюдесятью восемью батальонами от голландцев и гессенцев. Тем не менее, союзники превосходили врага числом, и, несомненно, боевым духом. В три дня, 6, 7 и 8 сентября, после того, как Мальборо и Евгений лично провели рекогносцировку, армия перешла реку по двум наплавным мостам, переброшенным у Филиппсбурга, и развернулась на семимильном фронте, не доходя до реки Квайх, за которой встали главные силы французов.

Людовик XIV принял несчастье с достоинством и твёрдостью. Он никого не упрекнул, и ни на что не пожаловался. Он выразил тёплое одобрение маршалу Вильруа за оперативный выход на помощь Марсину. Он одобрил поведение Марсина, и успокоил его. Он написал курфюрсту великодушное послание, заявив, что более скорбит о судьбе баварского князя, нежели о собственных несчастьях. О Талларе он сказал лишь то, что: Я печалюсь о маршале Талларе и глубоко сопереживаю ему, потерявшему сына. Он видел военное положение во всей полноте. Он, несомненно, желал закончить кампанию. Но сила и воодушевление врага заставляли думать о худшем. Он предписал северным французским армиям оставаться в обороне вплоть до прихода долгожданного зимнего времени. Тем временем, силы союзников неуклонно собирались у Филиппсбурга; пришли рапорты, что туда идёт Мальборо: с большими силами и форсированными маршами. В разгар этих событий, Марсин повредил ногу и остался в Страсбурге. Вильруа, собрав всех, до последнего солдата, поспешил занять оборону на Квайхе. Там он и укрепился, перегородив все перекрёстки дорог траншеями и частоколами. После чрезвычайных усилий, ему удалось собрать войска и довести численность армии до 85 батальонов и 112 эскадронов: Вильруа рассудил, что этих сил вполне хватит для удержания позиции. Но впечатление, произведённое Бленхеймом, возымело такую силу, что это рассуждение не оправдалось.

Вильруа оставляет Ландау

Ранним утром 9 сентября Мальборо, Евгений и маркграф выступили на юг, к Квайху, всеми силами, в боевом порядке, с решительным намерением отыграть назавтра сражение и пробить себе путь. Вильруа нашёл своё положение худшим, и решил, что не сможет встретить союзническую атаку: армия его отчаялась, и заразила маршала своим настроением. Он скомандовал отступление на двадцать миль, к следующему притоку Рейна Лаутеру. Расторопность, с какой стало исполнено его приказание, показала конфедератам всю степень расстройства французов. Мальборо пошёл за врагом со всеми силами, и Вильруа отступил ещё на двадцать миль, к Хагенау, на рубеж Модера. Герцог весьма желал отыграть следующее сражение; его и расстроила, и удивила нерешительность маршала. Если бы они не были самыми перепуганными людьми на свете писал он Годольфину они никогда бы ни ушли с двух этих позиций. Я просто поражён тем писал Шамильяр Марсину 19 сентября какими несчастными, как то выясняется, стали последствия Хёхштадта; положение настолько плачевно, что по прошествии всего лишь месяца, враг угрожает Эльзасу и может, по своему выбору, брать в осаду то или иное место, как им заблагорассудится. Настолько резкая перемена смущает и тревожит тех, кто не привык к подобным поворотам. Мы уже дорого заплатили за это; бог даст, обойдёмся без дальнейших больших потерь^[304].

Теперь город Ландау стал уязвимой, изолированной целью. Маркграф занимался осадой, а Мальборо с Евгением прикрывали его по линии Лаудера. Для большего удобства со снабжением, один из наплавных мостов подняли вверх по течению от Филиппсбурга, и установили сразу за местом впадения Квайха в Рейн. Крепость Ландау оборонял гарнизон в девять батальонов под началом решительного коменданта Лобани; перед отступлением, Вильруа бросил в крепости массу боеприпасов и двенадцатимесячный запас продовольствия. Годом раньше Ландау тридцать дней сопротивлялся французам, союзники надеялись, что им хватит такого же срока. Если они думали верно, у Мальборо оставалось время для задуманного предприятия на Мозеле. Но тут выяснилось, что имперской армии далеко не хватает средств для осады первоклассной крепости. Об имперцах сказано, что они вели осады без пушек, боеприпасов, инженеров, в равной притом уверенности, что отыграют войну без денег, без кредита, без солдат^[305]. К тому же, маркграфа охватила необычайная апатия: его начала беспокоить разбитая под Шелленбергом нога, так что осадные работы по мнению всех наблюдателей велись с непредвиденной и непозволительной непоспешностью.

Тем временем из Вены явился Римский король^[306] - милый юноша, проникнутый живейшим восхищением к Мальборо; он прибыл с большой помпой, чтобы взять на себя номинальное командование операциями. Командование это было чистой формальностью, но маркграф, и без того терзаемый внутренними скорбями, совершенно разгневался. Он видел, и мучился, почти не скрывая своего настроения, оттого, что оказался в тени славы Мальборо и Евгения. Его не подпустили к делу у Бленхейма; его отозвали из-под Ингольштадта; теперь же, раболепный мир припишет честь взятия Ландау наследнику имперского трона. Вспомним льстивое обращение поэта в адрес молодого короля: Доблестный юноша пал в объятия богоподобного героя Англии^[307].

Но маркграф едва ли видел Мальборо в столь розовом свете. Он ненавидел и превосходство, и лукавую обходительность этого английского выскочки тем более что полагал себя спасителем Мальборо при Шелленберге, а тот и не подумал рассыпаться в благодарностях даже за это! Отлично, пускай теперь дожидается конца осады, пускай временит с исполнением своего нелепого плана на Мозеле. Помилуйте, как можно затевать новую операцию в такое время года? Где предел амбициям этого человека? Так с помощью многих свидетельств мы реконструируем мысли маркграфа, его горькую умственную жвачку.

8 сентября батареи генерала Тюнгена открыли огонь по Ульму. Комендант забил в барабаны 10-го, и, на следующий день, получил разрешение уйти на почётных условиях. Баварцы разошлись по домам. Болезни и дезертирство распространились настолько широко, что до Рейна дошли только девять сотен французов. Союзникам, захватившим город, достались большие запасы амуниции, в том числе двести пятьдесят орудий и двенадцать сотен бочек пороха; а освободившиеся силы, с остро необходимым осадным парком, пошли на Рейн, к Ландау.

Джон Саре.

Вайсемберг, 15 сентября 1704.

* Я успел запечатать письмо к тебе, прежде, чем получил срочное донесение о взятии Ульма: место это имеет огромное значение, так как если оно в наших руках, французам нечего и думать о возвращении в эту страну; затем, это поможет нам высвободить 20 полков пехоты и столько же конницы для лучшего ведения осады Ландау. После сражения, ко мне пришли миллион писем из всех концов света, но ничего не слышно от 21 [?] и 146 [?] и мне желательно знать, в Лондоне ли они. Я собираюсь с принцем Евгением на обед к князю Людвигу, в надежде, что заставлю его заложить траншеи; ведь если осада затянется, мне будет весьма затруднительно устроить зимние квартиры на Мозеле, чего я всецело желаю, полагая, что при начале следующей кампании это даст союзникам огромные преимущества; и пусть я всей душой стремлюсь домой, к тебе, но с удовольствием возьму на себя любые хлопоты, способные облегчить моему преемнику победу над Францией.

Джон Саре

Вайсемберг, 6 октября 1704.

* Намеревался отъехать к Ландау сегодня, но погода испортилась и в армии некоторые трудности с фуражировкой, так что отложил отъезд до завтра. Полагаю, что осада Ландау идёт очень медленно, тем более что очень хочу, оставив армию на зимних квартирах, уехать к моей душеньке. Герцог регент Вюртемберга подарил мне восьмёрку лошадей и карету: сам я не видел их, но судя по описанию, подарок тебе понравится. Я приказал отправить его в Голландию, и, если захочешь, возьму с собой в Англию, так как имею здесь две смены упряжных лошадей, не годящихся для Англии.

Мальборо никогда не отличался крепким здоровьем, ему тем более нездоровилось теперь, после перенесённых волнений. Блистательные доспехи спокойствия были очень тяжелы в носке. В броне этой жил нервный, высокочувствительный организм, жёгший себя внутренним огнём. В часы депрессии он мечтал оставить командование, и писал Саре в таком духе, словно отставка его стала уже свершившимся фактом. Продолжительное испытание не истощало его энергии, но приводило в беспорядок мысли. За тем, что он называл горячкой следовала тяжесть, внутреннее давление в голове. Два дня после Бленхейма он должен был прибегать к кровопусканию. Дискредитированное в наши времена лечение неизменно помогало ему. Даже и после сражения писал он Годольфину (17 августа), - я был так занят заботой о пленных и собственных наших раненых, что не имел и часа покоя, и чувствую себя так, что будь я в Лондоне, я лежал бы в постели в жестокой горячке.

И снова (23 августа):

Я мучаюсь, имея совсем немного отдыха, остаюсь в непреходящем жару, очень ослаб; но решил, как только отъеду отсюда, не выходить из своей кареты до самого Рейна, и так в чём уверен полностью восстановлю здоровье. Ничто кроме рвения к службе её величеству не заставило бы меня впрячься в те утомительные труды, какие пришлось претерпеть в три последних месяца; когда я возымею счастье вновь увидеть вас, вы, несомненно, найдёте, что я постарел на десять лет с тех пор, как покинул Англию. Я говорю это не с тем, чтобы жаловаться; я буду считать себя очень счастливым человеком, если сумею хоть как-то отблагодарить её величество за доброту ко мне и моим близким^[308].

В середине сентября он так страдал от приступов озноба, что не мог ни читать писем Годольфина, ни отвечать на них.

От 10 октября к Саре.

Хочу быть с тобою по тысяче причин. Не говоря о прочем, думаю, что поправил бы здоровье в домашнем покое, а теперь так исхудал, что мне совсем нелегко, и тебе придётся постараться, и поухаживать за мною этой зимой, или я умру от истощения. Очень грустно слышать, что и к тебе часто возвращаются недуги, так что я сердечно обрадовался, узнав, что ты решилась и разрешила врачам попытаться с лечением - они, верю, исцелят тебя с Божьей помощью, и ты сможешь пережить меня надолго - так и будет, учитывая мой возраст и комплекцию^[309].

Сара терзалась, читая отчёты мужа о здоровье. Она, несомненно, упрашивала его бросить кампанию и вернуться домой. Вернуться после великой победы - можно ли выбрать лучший момент? Годольфин был не менее настоятелен. Парламент заседает. Присутствие командующего в Англии необходимо именно теперь, пока все ошеломлены, чтобы вполне использовать военный успех в целях политики. Его возвращение станет преимуществом, и умелый политик сумеет этим воспользоваться. Здравая максима, ходящая между игроками Ньюмаркета и ломберными столами Уайтхола, гласит: Не заигрывайся!. Зачем беспокоиться о Ландау, тем более о Мозеле? Мы предостаточно сделали для германцев. Позвольте им уйти на зимние квартиры, чего, разумеется, они и сами желают. Не уходя далеко, посадите на баржи солдат королевы, и пусть воды Рейна легко и быстро перенесут их назад, в Голландию. Годольфин писал Харли:

Я несколько беспокоюсь о том, что они собираются ввязаться в осаду Ландау в это время года; дело может затянуться, и отсрочить выезд герцога Мальборо, не говоря уже о том, что он навлекает на себя новые опасности. По моему мнению, это надо предотвратить: Австрия вполне удовлетворится зрелищем французов, прогнанных с Рейна.

Страхи Франции как и желания Голландии таковы, что ему следует отправить армию вниз по Рейну на лодках; должен признаться, что сам я счёл бы такое продолжение наилучшим; но моя вера в него [Мальборо] сильнее моих собственных соображений^[310].

Сара искусно добавляла к советам Годольфина описания улучшений, нужных в Холивеле: она знала, каким искушением приманить своего отсутствующего солдата; затем, не из желания распространять грязные слухи, но следуя точно выверенной линии, она начала язвить его чувствительные места. Он понимал, что поработал хорошо, и надеялся на признание соотечественников, в особенности тех, кто сомневался или противился ему. Он справедливо полагал, что произошедшее в Германии поможет утихомирить их гнев или, по меньшей мере, полемику, направленную против него. Свидетельства противоположного сильно язвили его. Сара использовала такое настроение супруга, омрачая свои письма изложениями злых откликов, шедших от торийской оппозиции. Ответы Мальборо показывают, что она пересылала ему самые унизительные, вредоносные и бесчестные критики из тех, что слышала; в этом у неё был отменный вкус. Она решила оторвать его от партии Тори.

Джон принимал эти нападки с открытым забралом. 25 августа он ответил:

Нашёл из твоих писем, что очень угодил 22 [вероятно, это лорд Рочестер] и некоторым его друзьям тем, что начал сражение при Донаувёрте [Шелленберг] без решительного успеха. Я стремился к тому, чтобы и последнее наше сражение стало бы отыграно безо всякого риска для всех, кроме одного меня: чтобы у его лордства не было затем причин для огорчения. Потому что, говоря о последнем деле, именно я несу ответственность за победу над его другом, королём Франции. Ты и вообразить не можешь, с какой прытью они покинули эту страну^[311].

Гросс-Гартах, 2 сентября.

Уверен, что никогда не смогу достаточно возблагодарить Бога за победу, доставшуюся нам Его волей: успех стал превыше всех ожиданий. Но если этот сорт джентльменов думает, что мы сделали недостаточно, Он - верю - благословит нас на и дальнейшие победы, такие, что, вопреки всем им, приведут нас к счастливому исходу: вот предмет молитв и дерзаний того, кто нежно любит тебя^[312].

Сара перешла к насмешкам оппозиции над Бленхеймом: Верно, что множество людей были убиты и взяты в плен, но от французского короля не убудет - это всё равно, что отчерпнуть из реки ведро воды. Джон отвечает:

Что до слов 92 [неизвестно] о ведре воды: полагаю, что если они дадут нам случай отчерпнуть ещё одно-два таких ведра, мы сможем отвернуться от этой реки, ибо она утихомирится, не угрожая соседям сильными наводнениями и разрушениями; и нас не будут сильно тревожить ни состояние этой реки, ни доброе или дурное расположение духа у 17 [Ноттингема] и 21 [?]^[313].

20 октября, в последние дни кампании, Сара исторгла из него письмо, пользующееся заслуженной известностью:

И ты, и я знаем, что моё стремление оставаться вне партий, не идёт ни от желания оставаться в фаворе, ни от желания кому-то досадить: я обращаю мало внимания на то, что думают обо мне в любой партии; я изучил их так хорошо, что если бы моё спокойствие зависело от какой-то из двух, я был бы несчастнейшим человеком, и искал бы счастья не в земной жизни, каковая, льщу себя надеждой, станет мне удовольствием после отставки. И я постараюсь оставить добрую о себе память в тех странах, которые пусть и не благоденствуют - но и не ведают обесчещенных имён Вигов и Тори^[314].

Осаждённый со всех сторон гнетущими, телесными и политическими затруднениями, тенями блистательного успеха, наш генерал человек, постоянно обвиняемый в намеренной затяжке войны ради собственных выгод - был всецело поглощён одним, главным желанием: привести войну к наискорейшему, уверенному победному концу. После взятия Гибралтара и сражения под Малагой, объединённый англо-голландский флот мог, без особых затруднений, держать под контролем Средиземное море. Тем самым, у союзников появилась возможность для эффективного возобновления действий на итальянском фронте, что совершенно истощило бы силы французов. С этой целью, необходимо было подать сильные подкрепления герцогу Савойскому, как по земле, от Империи, так и с моря: Савойе нужны были и войска и помощь действиями флота. Равным образом, конфедераты могли развить сильнейший натиск на фландрском фронте. Решительные действия на двух этих флангах непременно отвлекли, и сковали бы силы врага, обеспечив союзникам условия для главного наступления в центре на Париж, через Тионвиль и Мец. К началу новой кампании нужно было собрать на Мозеле армию в сто тысяч человек, с главной базой в Кобленце. Мальборо нужны были сорок тысяч германцев, двадцать тысяч голландцев, и сорок тысяч собственных войск на жаловании королевы: и силы эти должны были выйти на поле в апреле, чтобы позволить герцогу добиться решительного результата до зимы, за полный сезон. Значительная часть этих сил должна была перезимовать на Мозеле, удерживая реку за союзниками. Мальборо нуждался в Трарбахе; в Трире; в Саарлуисе. Система из трёх этих крепостей с их складами, удержанная войсками на всю зиму при постоянном подвозе провианта, должна была стать опорой, откуда Мальборо мог бы начать весенний поход, сделать первый шаг на Тионвиль. Концепция Мальборо не отличалась особой новизной. На деле, в том, что касалось Мозеля, подобный план предложил маркграф ещё в конце 1703 года. Но замысел этот стал удобоисполним лишь теперь, в 1704 году, когда Австрия и её династия - как можно было надеяться - стали спасены; когда союзники вели войну в единомыслии; когда Франция потерпела поражение, а Альянс получил превосходство в силах, и захватил контроль над Средиземным морем.

План наступления по Мозелю.

План этот стоил любых усилий. Времени для празднований и передышек не оставалось. Альтернативой была затяжная, дорогостоящая, кровопролитная и мучительная война у границ Франции - но она могла привести к катастрофическому истощению, к новому расколу Великого союза, перекованного на наковальне Бленхейма. Теперь на руках было всё нужное для выпада в самое сердце врага: обстоятельства, средства, время, и - отчего бы ему не думать так? - подходящий для дела человек. За боевыми дымами ужасного года, Мальборо видел дилемму: мирный рассвет или бесконечная война; он видел, как из хаоса возникает новый порядок, как во главе мира встаёт Англия - славная спасительница.

19 сентября Людовик XIV написал Вильруа письмо - проницательное, отменно сформулированное. До этого, суверен никак не отозвался на поспешные отходы маршала с рубежей на Квайхе и Лаутере, и Вильруа очень беспокоило молчание короля, затянувшееся, самое малое, на десять дней. Вероятно, письмо попало к адресату 21 сентября; должно быть, маршал с великим облегчением читал это благородное, доброжелательное послание.

Будьте выше пересудов. Не думайте о себе, как о жертве дня при Хёхштадте. Вы исполнили долг, как подобает мужу чести. Вы думали о моих интересах, предприняв наилучшие, по вашему мнению, шаги. Вы пожертвовали соображениями ложной гордости в угоду основательным действиям, вы заботились о моей армии и моём государстве, а не о своей личной репутации. Ничто не смогло бы лучше убедить меня в вашей преданности^[315].

На следующий день король дал знать, что он и его эксперты вполне постигают дальнейшие планы Мальборо.

У меня есть все основания думать... четыре батальона посланы из армии Оверкерка на Мозель. ... Весьма похоже на то, что господин Мальборо послал в одно время кавалерию, и, что возможно, даже пехоту в помощь тем силам, что попытаются взять Трир, и, тем не ограничившись, развить план атакой на Трарбах и осадить Тионвиль в начале следующей кампании^[316].

Процитированный отрывок послания продиктован в Версале 20 сентября и совершенно точно описывает намерения Мальборо.

Мы можем утверждать, что Вильруа тщательно обдумал королевское предостережение. Он долго совещался с искалеченным Марсиным, лечившимся в Страсбурге. Маршалы согласились в том, что Мальборо не начнёт наступления на Мозеле прежде падения Ландау и высвобождения войск, собравшихся вокруг этого города. Соответственно, они решили усилить командующего в Мозельской долине господина де Куаньи тремя тысячами кавалеристов, отобрав для него слабейшие эскадроны. Помимо прочих соображений, маршалы должны были учитывать - хотя бы как возможность - собственное положение: после падения крепости, сами они могли стать объектом главной атаки. Они не могли знать, что делается в совершенно отрезанном от них Ландау.

А осада затягивалась. Наши люди - писал Мальборо к Харли 6 октября - наступают сапами [то есть, делают подкопы], чтобы закрепиться на контрэскарпе. Такой метод убережёт некоторое число солдат, но займёт больше времени; вполне возможно, что, в конечном счёте, мы потеряем куда больше людей от болезней ^[317]. Месяц спустя, кавалерийский капитан Поуп выразил в сжатой форме обычные разговоры в английских полках.

Князь Баденский ярится на нас за то, что мы лишили его доли в Бленхеймской победе. Он до того затянул осаду, что левое крыло конницы - а всё это предприятие зависит от кавалерии полностью уничтожено. Слева у нас теперь не больше двадцати кавалерийских взводов^[318].

Впредь Мальборо не мог оставаться лишь наблюдателем. Не в его власти было принудить к делу или отставить от дела маркграфа. Он решил предпринять некоторые самостоятельные действия. Французские маршалы в чём Мальборо не сомневался - не ожидали, что он оставит главную армию до капитуляции Ландау. Приняв это в расчёт, он, начиная с 13 октября, тайно собирал силы у Хомбурга, города в тридцати пяти милях к западу. Читатель знает, что оборонительные сооружения этого города были незадолго до того разобраны французами; а Вильруа вполне мог счесть оккупацию Хомбурга и работы по восстановлению городских укреплений простой предосторожностью, предпринятой конфедератами для прикрытия правого фланга армии, осаждавшей Ландау. 19 октября герцог отправил на эту сильную позицию полковника Блада с четырнадцатью пушками и четырьмя гаубицами с эскортом в 3 батальона. Затем, 20-го, к Хомбургу пошли двадцать два батальона; 21-го 48 эскадронов; сам Мальборо прибыл туда 24-го. Собравшаяся в городе маленькая армия, с учётом потрёпанного состояния союзнических войск, насчитывала всего двенадцать тысяч человек но людей поголовно бодрых. Евгений согласился встать слева, на Лаутере, со всего лишь двадцатью пятью тысячами прикрытия против Вильруа - маршал стоял в двадцати семи милях от принца с сорока тысячами солдат.

25-го октября герцог вошёл в дикую, горную область Хунсрюк. В те времена, дороги там были скорее тропами, в первозданном безлюдье стояли очень немногие хижины, и марш стал для войск тягостным, почти безнадёжным предприятием. Мальборо с кавалерией пришёл к выходу из горных проходов Сен-Венделу 26 октября. Пехота успела к нему лишь через три дня, одолев за это время, ценою тяжелейших усилий короткое расстояние в двадцать миль. Герцог ожидал подхода пехоты у Сен-Вендела, не зная, с какими французскими силами встретится в долине Мозеля. Разведка Мальборо обычно превосходная доносила о десятитысячном вражеском подкреплении, подошедшем к Триру, но враг мог оказаться куда многочисленнее. 26 октября, в палатке у Сен-Вендела, в ожидании подхода отставших сил, он написал несколько писем, откуда видны его чувства и мысли в благостный момент отстранённой независимости. Он встал на пороге неизвестного. Ему неоткуда было ждать помощи. Он ожидал весьма вероятного поражения в самом конце кампании, но не решался доверить поход, где любая ошибка могла стать бедой, своим подчинённым. Отход был невозможен. Если ему не удастся закрепиться на Мозеле и соединиться с голландскими частями, идущими через Кобленц, останется лишь утопить орудия в какой-нибудь речке - обратного пути не было. И вот, как два года назад, когда он шёл по Пэрским пустошам, в ожидании своего первого генерального сражения, он, кажется, хочет оставить после себя некоторые свидетельства своих дум и рассуждений.

Джон Саре.

Лагерь у Сен-Вендела. 26 октября.

Я пришёл сюда по пути на Мозель, проделав марш по ужаснейшим горам. Если бы случился дождь, мы не смогли бы двигать вперёд орудия; если бы неприятель смог помешать нам на пути на зимние квартиры в этой стране [то есть, на Мозеле], нам, несомненно, пришлось бы утопить орудия в какой-нибудь речке, из-за полной невозможности отвести их назад. Я поспешил воспользоваться хорошей погодой, и пришёл сюда с одной кавалерией; но так как следующий мой переход выведет меня в место в восьми лигах от Трира, а вражеские войска всего в пяти лигах от меня, я должен стоять и ждать пехоты, предполагая соединиться с ней завтра.

Этот поход и моя хандра дали мне случай задуматься о том, какое непостижимое создание человек: стоит ли искать славы в настолько бесплодных краях, как эти; в полной при том уверенности, что подавляющая часть человечества - скорее всего, и лучшие его друзья - примут дурное обо мне мнение при плохом успехе. Но всевозможно убеждаю себя в том, что стану несчастен, зная о том, что знал, как сделать лучше - и не сделал. После - если будет успех - захвата Трира, я останусь в этих краях ещё на десять дней; мне нужно будет сделать необходимые распоряжения об осаде Трарбаха, а исполнение я доверю князю Гессенскому, так как дал обещание Римскому королю успеть к нему до завершения осады Ландау^[319].

Мальборо утверждается на Мозеле.

И всё прошло хорошо. Мы пишет Кардоннел, потерявший в огне всё своё снаряжение и обоз совершили ужаснейший марш, добираясь сюда денно и нощно, но, слава Богу, выиграли всё, о чём могли только мечтать^[320]. Вильруа не имел уверенных сведений о движении Мальборо вплоть до 26-го. Он направил д'Алигра, способного офицера (отобранного у Куаньи) с подкреплением в пять тысяч человек. Алигр не дошёл шести милях от Трира, когда авангард Мальборо, подгоняемый мольбами местных жителей, показался ввиду древнего города. Горсточка французов, сидевшая в форте, судила о Мальборо по его прошлым жестокостям в Баварии, и, завидев войска герцога, бежала в страхе, не найдя времени для поджога города. В Трире начались работы, французская крепость с костяком гарнизона, преображалась в отлично укреплённую твердыню Альянса. Шесть тысяч поселян трудились днями и ночами, восстанавливая обширные, но разрушенные фортификации, а Мальборо прикрывал работы кавалерией, поставленной в Консарбрюке. Захват и укрепление Трира поставили куда сильнейшую крепость Трарбах в изолированное и уязвимое положение. Из Нидерландов пришли двенадцать голландских батальонов. Мальборо доверил осаду князю Гессена; сам он вынужденно отказался от захвата Саарлуиса, не имея для того ни времени, ни сил, и вернулся со своим штабом под Ландау, к Римскому королю и маркграфу. Все возможности кампании были выжаты до последней капли. Ландау держался до 28 ноября, и даже тогда гарнизон вышел из города на условиях почётной сдачи. Лобани, ослепленный бомбой в начале осады, продержался в крепкой обороне более семидесяти дней. Маркграфу пришлось смириться с тем, что все заслуги стали отнесены на счёт Римского короля.

Волевые качества, проявленные Мальборо той осенью, вызывают восхищение. Всей армией после Бленхейма владело одно чувство - настроение полностью сделанного дела. Командирам не терпелось отправиться на родину, чтобы предъявить заслуги согражданам и получить от них отлично заработанные почести. Но Мальборо оставался глух ко всем призывам, даже самым соблазнительным. Он не поддался ни успеху, ни усталости. Им водило дело, или, мы можем так сказать, долг. Всепоглощающее стремление к цели вело его вопреки телесным недугам и тяге к дому. Его физическое состояние не сказалось на способности делать трудную работу в постоянных, энергичных усилиях: более того, он ставил перед собою новые задачи, отваживался на новые предприятия, и исполнял их, как прежде с упорством и тщанием. Именно такие сила духа и военное мастерство ставят Мальборо первым среди всех, кто служили любому из королей, в любые времена.

Глава двадцать третья. Победоносный герой. 1704, зима.

Но труды года не закончились. Кампания 1705-го могла стать последней в войне - но лишь при условии весомой и пунктуально поданной помощи от Пруссии и германских государств. И помощью этой можно было заручиться единственным способом: герой Бленхейма, средоточие всеевропейского внимания, должен был лично посетить Ганновер и прусский двор. Он чрезвычайно устал. Он писал Годольфину из Вайсембурга:

Думаю начать путь в следующую пятницу или субботу. Сердце моё болит при одной мысли об этом, так как придётся преодолеть около восьмисот миль до Гааги в очень скверное время года; и, что хуже всего, с очень малой надеждой на успех^[321].

Итак, прежде чем приехать в Гаагу и попасть оттуда домой, выждав благоприятного ветра, Мальборо проделал восемьсот миль в деревянной карете запряженной шестернёй с кавалерийским эскортом, по ухабам разбитых дорог в самую лютость зимы с остановками для изнурительных официальных церемоний, протокольных чествований, сложных переговоров. Дороги так плохи писал он Саре, из Берлина (23 ноября) что я по необходимости проводил в пути по 14-15 часов в день, и совершенно отбил себе бока; впрочем, надеюсь поправиться за те три-четыре дня, что должен провести здесь^[322]. В Берлине он нашёл самый тёплый приём. С ним обращались, как с принцем теперь стало так и сбегались глазеть, словно на чудо. Король был благодарен ему за визит; за то, как Мальборо хвалил храбрость прусских войск.

Задача Мальборо, при ближайшем рассмотрении, оказалась из рода тех дел, от которых убегают с ужасом. Северная война вошла в острейшую фазу. Царь и король Саксонии, опасаясь того, что Пруссия получит неумеренное влияние, решились на самый отчаянный приём из арсенала государственного деятеля. Они целенаправленно искали поражения от Карла XII, чтобы столкнуть в войне пруссаков и шведов. За две недели до приезда Мальборо, они остановили подачу подкреплений к саксонской и русской армии. Карл XII одержал победу при Пунице, шведам открылась беззащитная Польша. Должна ли вмешаться Пруссия? В Берлине сосредоточились на этом, главном теперь вопросе. Прусская армия росла, быстро пополняясь рекрутами. На каком поле станет она искать добычи и славы? Паткуль, ливонский ткач антишведской коалиции, тайно поспешил в Берлин с первыми новостями о грядущем приезде Мальборо.

Масштабное распространение Северной войны стало бы серьёзной удачей для Людовика, так что Мальборо должен был воспрепятствовать такому развитию событий, а также обеспечить союзникам крупный контингент прусской армии для войны с Францией на итальянском фронте. Он, что неудивительно, плохо отнёсся к дерзаниям Берлина. Ему разрешили вести жёсткие переговоры. Лучшее описание прошедших бесед дал Фридрих I в письме к Августу II: Мальборо пишет король-курфюрст - зашёл очень далеко, намекнув, что в случае новых неприятностей, Англия поведёт себя с Пруссией, как с Данией в 1700-м: тогда английский флот высадил шведскую армию в окрестностях Копенгагена. И чтобы не доводить дела до такого пренеприятнейшего исхода, король-курфюрст, по настояниям Мальборо, должен был либо распустить свеженабранные войска, либо передать их Великому союзу на благоприятных условиях.

Понятно, что при таких требованиях переговоры приняли жёсткий характер, и Мальборо бросил на чашу Морских держав свою репутацию бленхеймского героя; он говорил как повелитель, использовал личное и самое настоятельное обаяние; разговаривать было тем легче, что и сам он и Фридрих свободно владели французским. По счастью, Фридрих успел проникнуться отвращением к непостоянному и подозреваемому в неверности курфюрсту Саксонии. Мальборо застал Фридриха I с его министрами в самый удачный момент, когда те уже остыли к идее тройного союза против ужасных шведов, когда уже собранные для этого силы могли стать бременем, оставшись без применения. Итак, король-курфюрст прислушался к голосу, сулившему, с равной твёрдостью наказания и посулы, и занялся сделкой о сдаче в аренду контингента превосходной прусской армии, выторговывая наилучшие условия. После разговора с королём, Мальборо получил предварительный договор в пятнадцати статьях. Мальборо объявил, что не может входить в детали за неимением достаточных полномочий и выразил лишь общее согласие. Тем не менее, через три дня он заключил от имени королевы договор, где гарантировал следующее: Генеральные Штаты и Империя соглашаются с тем, что при условии похода восьми тысяч пруссаков в Пьемонт, на помощь герцогу Савойскому, Пруссии полагается годовая субсидия в двести тысяч талеров от Англии, сто тысяч от Голландии, и хлебные рационы от Империи.

Джон Саре,

Берлин, 27 ноября.

Вынужденно задержался здесь ещё на три дня, но сумел добиться многого: они обещали, что сегодня, в 12 дня подпишут договор на 8 000 солдат для герцога Савойского; я велел приготовить к этому часу мою карету, так что надеюсь успеть в Ганновер к вечеру понедельника, закончить там дела к вечеру в среду, и отправиться в Голландию в четверг. Я очень доволен тем, что потрудился здесь с толком, получив 8 000 солдат для срочной помощи герцогу Савойскому, ведь кроме здешнего князя никто во всей Империи не может дать ни единого солдата. Надеюсь, что Голландия так же, как и её величество, утвердят сделанное мною, так как иной возможности спасти Савойю нет. Здесь меня осыпали невообразимыми любезностями и почестями, министры уверяют меня, что я совершил невозможное, переубедив короля. Следующее письмо напишу из Ганновера, а потом не ожидай от меня ничего, пока я не доберусь до Гааги^[323].

Он выехал из Берлина, добившись горячей благосклонности, с результатом, далеко превзошедшим ожидания как самого Мальборо, так и английского правительства. Ему, как мы знаем сегодня, очень помогли непредвиденные события. Но дворы Европы отнеслись к этому случаю так, словно Мальборо мановением волшебного жезла в Берлине изменил политику прусского короля, предупредил распространение Северной войны, повернул острые штыки пруссаков от побережья Балтики к берегам Средиземного моря. Без такой помощи, союзники не могли рассчитывать на стабилизацию итальянского фронта в 1705 году. Вдобавок, Мальборо сумел заинтересовать короля своими мозельскими планами. Он увёз с собою королевский подарок: шляпу с алмазной пуговицей и шнуром и шляпной лентой в алмазах, стоимостью в двадцать-тридцать тысяч крон и двух прекрасных верховых лошадей в богатой сбруе^[324].

Ганновер не отстал от Берлина в любезностях и учтивостях. Мальборо приняли с большим почётом. Здесь он ступил на опасную почву вопроса о британском престолонаследовании, отлично понимая, что за каждым его шагом пристрастно и внимательно следят две великие английские партии и сама королева Анна. Курфюрстина София решительно желала получить от него приглашение посетить Лондон. Мальборо знал, что королева будет гневаться и противиться тому до последнего своего вздоха. Итак, в этом, главном пункте, он должен был охладить энтузиазм ганноверских хозяев. Проинструктированные версальские шептуны распространили слух, что визит Мальборо имеет целью найти способ для бракосочетания младшей его дочери с принцем-курфюрстом, кто станет впоследствии королём Георгом II. Оснований к тому кроме злонамеренных вражеских козней - не было, тем более что Мальборо не мог не знать о том, что в то время чувствами принца строго руководила его бабка, курфюрстина София, и чувства эти обратились на очаровательную и одарённую Каролину Анбахскую, кто станет впоследствии прославленной королевой Каролиной, и что ухаживания уже идут.

В те дни знаменитейшей персоной ганноверского двора был Лейбниц, философ и математик, открывший или изобретший дифференциальное исчисление. Он пользовался почётом и дружбой курфюрстины, в его многотомных писаниях обнаруживаются множество сокровенных подробностей о людях и мнениях ганноверского придворного круга. Историк Клопп, верно служивший, в своё время, последнему королю Ганновера, одобрительно отзывается о визите Мальборо. Он говорит:

Мальборо со своей стороны раскрыл все изумительные черты своей натуры. Он выказал к курфюрстине почтение превыше всех обыкновений, усвоенных дворами Германии. Он отказывался садиться в её присутствии, даже на балу. Курфюрстина предложила ему принять участие в игре (карточной) и таким образом вынудила сесть. Тогда он, по правилам английского двора, преклонил перед ней колени, и поцеловал руку.

Энергичная старая леди, уважаемая во всей Европе за откровенную прямоту и здравый смысл, не устояла перед таким обхождением. Она поначалу питала предубеждение к Мальборо. Мы знаем её уничижительный отзыв о великом генерале Мальборо в письме к Лейбницу после Шелленберга. Бленхейм изгладил прежнее впечатление, а личная встреча с Мальборо переменила мнение курфюрстины о герцоге. Никогда прежде писала она я не встречала человека с такими манерами - лёгкостью, свободой, обходительностью. Он равно искусен как генерал и как придворный^[325]. Этот комментарий разошёлся широко.

Разговор, разумеется, зашёл и о Билле о Временном согласии. Парламент уже собрался, и вся Европа наблюдала за ходом этого законопроекта так же пристально и тревожно, как за перемещениями важнейшей армии. Каждый двор, дружественный и враждебный, пытался, с похвальным усердием, понять почему этот фермент так будоражит всю Англию, какие силы, стремление к каким целям, скрываются под загадочными названиями Вигов и Тори. Ближайшим к истине соображением стало то, что речь идёт о схватке между англиканами и пресвитерианами. Мальборо и не пытался объяснить суть разногласий. Но теперь он объявил себя открытым противником Билля о Временном согласии. И это так обрадовало курфюрстину Софию, что она, не оказывая и тени сопротивления, приняла то, что ей последовательно внушал Мальборо: не будет никакой беды, если она станет дожидаться приглашения в Лондон от королевы. София объявила, что Мальборо здравомыслящий политик, приятнейший человек, и подарила ему гобелен. Правящий князь прибавил к подарку драгоценный камень, ценою, как говорили, в двадцать пять тысяч талеров, и Мальборо мы в том не усомнимся принял сокровище с расположением и признательностью.

Джон Саре

Ганновер, 2 декабря 1704.

По приезде, на радость мне, меня ждали два твоих письма, и ты дала бы мне нетленное счастье, разделив истинное наслаждение, испытанное мной, когда я уверился, что ты мила ко мне в обоих письмах. Я отправлюсь отсюда в четверг, и ровно через две недели, надеюсь написать тебе из Гааги, где останусь так ненадолго, как позволят дела. Здесь мне оказывают настолько обильные почести, что я едва нахожу время для переписки. Король Пруссии окружил меня всевозможным почётом; действительно, я встречаю повсюду невообразимые респект и внимание. Но в письмах из Англии я вижу то, что ни преданность, ни успех ничуть не способны стать мне защитой от клевет негодяйской клики; и, если бы не великие обязанности перед королевой, ничто не убедило бы меня уезжать из Англии впредь. У нас здесь те новости, что и Ландау, и Трарбах взяты, так что, слава Богу, кампания окончена с великим преимуществом союзников, чего давно уже не случалось. Я безмерно соскучился по тебе и детям, и, будь уверена, не промедлю, когда установится благоприятный ветер^[326].

Долгое время город Амстердам был средоточием профранцузских настроений, хотя и оказал мощную поддержку герцогу, когда решался вопрос о том, будет ли Мальборо исполнять обязанности главнокомандующего: мы, впрочем, знаем, что Амстердам главным образом - решил именно так, чтобы удержать в подвешенном состоянии роялистский пост главнокомандующего. Теперь жители Амстердама бросали в воздух шляпы, встречая Мальборо. Они выслали специальную делегацию, чтобы уговорить герцога на посещение своего города и встретили гостя с примечательным энтузиазмом. 12-го Мальборо добрался до Гааги. Он обманул Генеральные Штаты; он умыкнул часть их армии; он увёл солдат далеко от голландских границ. И теперь многие крепкие голландские мужики лежали в земле, на Дунае и Верхнем Рейне. Но рассуждение его оказалось верным. Он пресёк скверный ход войны; он восстановил Великий союз в полной целости; он спас Австрию; он низложил военный авторитет Франции. Он, без оговорок, стал их спасителем, защитником, тем, кто по праву - разумеется, на правах исполняющего обязанности - возглавляет теперь войну на месте прежних, великих Штатгальтеров. Великий пенсионарий и семь депутатов приняли его от имени всей Республики. Он получил в подарок таз и кувшин литого золота. Собрание с глубоким почтением выслушало его отчёт об общем состоянии дел. Они восхищались содеянным; они были слепы в том, что касалось грядущего. Они не поняли, что судьба Голландии получит дальнейшее развитие, или застопорится в зависимости от того, как они используют - или отринут - открывшиеся теперь возможности. Осыпаемый их благословениями, Мальборо отплыл из Роттердама и прибыл в Англию после восьмимесячного отсутствия, успев за это время придать Европе ту форму, что устояла в целости надолго - до самой французской революции.

Парламент открыл заседания 29 октября/9 ноября. Королева в своей речи превознесла успехи года, призвала ко внутреннему единству и к новым, решительнейшим усилиям заграницей. Министры решили обойтись без специальных упоминаний о Бленхейме или герцоге Мальборо, оставив подобающие оценки и воздаяния на долю парламента. Соответственно, тори, преобладавшие в Общинах, продемонстрировали свою силу, уравняв в значении сражение на Дунае с морским боем у Малаги, так как последнюю провёл яркий торийский адепт, адмирал Рук. Но Лорды осыпали безмерными похвалами Мальборо и его войска. В адресе пэров не нашлось места Малаге. В дебатах же говорили о том, как абсурдно ставить на одну доску определённо безрезультатную, пусть и жестокую, перестрелку флотов и битву при Хёхштадте, приписывая таковое сопоставление несопоставимого одной лишь зависти. При всей оправданность таких речей, критики в Лордах повели себя несправедливо, принизив заслуги флота и морского командующего. Вигское влияние в верхней палате позволило пэрам провести в адресе партийный взгляд на стратегию, в пику тому, что заявили тори в Общинах. Мы не находим слов для достаточного восхищения тем ответили они королеве с какой мудростью и храбростью, с какой своевременностью вы подали необходимую помощь Империи и мы не находим слов для должных похвал тому, с какой скрытностью и храбростью стали исполнены ваши приказы^[327]. Итак, партийное соперничество полыхнуло во всю силу с самого начала сессии, а события ширящейся мировой войны обеспечили дебатам и громкий аккомпанемент, и череду возможностей для полемик. Торийские политики приняли Бленхейм с кислой миной. Мало того, что эта победа увенчала успехом политику континентальных предприятий: её одержал генерал, своего рода премьер-министр, общеизвестно равнодушный, если и не враждебный, к Биллю о Временном согласии. Никто не отрицал, что британскому оружию и союзническому делу желателен, и даже необходим успех, но этот успех, с очевидностью, поставил партию Тори в невыгодное положение. Итак, торийских адептов разрывали эмоции: чувство облегчения; пылкий, неподвластный разуму прилив гордости за Англию; досада за партию. На деле, в едких словах Сары много правды: герцогиня заметила, что, судя по поведению тори битву при Хёхштадте проиграли не французы, а церковь Англии. Впрочем, торийская досада обуздывалась не одним только личным патриотизмом тори, но той живейшей радостью, какую испытывала в те дни вся нация.

Проект бюджета на следующий предполагал решительнейший против прежнего ход войны на суше и на море. Армия должна была вырасти до пятидесяти тысяч человек во Фландрии, до десяти тысяч для Португалии, при полной укомплектованности личным составом. Флот увеличивался с сорока до сорока пяти тысяч моряков, в том числе морская пехота для высадки десантов. Субсидии союзникам, доля Англии в совместных расходах Морских держав на найм наёмников остались без изменений. Бюджет превысил девять миллионов; две трети этой суммы предполагалось покрыть налоговыми поступлениями. Беспрецедентный военный бюджет быстро и единогласно прошёл в палате общин.

Исполнив обязательное и необходимое для страны дело, торийское большинство с облегчением повернулось к серьёзным делам общественной жизни. 22 ноября в Общины вновь, на первое чтение, поступил Билль о Временном согласии. Экс-министры Рочестер и Ноттингем пустили в ход новый план. Крупнейшим и незаменимым источником дохода Англии был земельный налог: один он давал более четырёх миллионов фунтов. Тори усвоили прецедент 1702 года, когда Лорды вынужденно, против воли, уступили желанию королевы, пожаловав её супругу денежный дар; теперь торийские вожди предложили привязать Билль о Временном согласии к биллю о взимании земельного налога. Тем самым Лорды должны были выбирать между вотированием в пользу одиозного закона либо оставить в безнадёжной неразрешимости вопрос о средствах для финансирования армии и флота. Дьявольская альтернатива. Харли в двойном своём положении спикера и государственного секретаря стал тем человеком, кто при должных должностях и при должных способностях давал должные наставления встревоженным министрам королевы. К нему ходили члены обеих партий, он никому не отказывал в совете. Впоследствии скорее всего, безосновательно толковали о том, что Харли, видя на несколько ходов вперёд, сам посоветовал вождям Тори привязать Билль к налогу, с намерением заманить их в ловушку.

Но если это правда, уловка его сработала. Привязка расколола монолитно стоящую за Билль партию Тори до самого основания.

Большая часть партийцев не были готовы к тому, что партийная война дойдёт до той точки, когда станет угрозой для безопасности страны и чести английского оружия. 28 ноября привязку отвергло уверенное большинство комбинация вигов и умеренных тори. Министры действовали в согласии. Их поддержал генералитет. Лорд Катс, кто как ирландский пэр мог избираться, и был выбран в Общины, засвидетельствовал свои чувства в письме другу в Голландию.

Сейчас восемь часов, я только что вернулся из парламента, где провёл весь день, не имея до сих пор и крошки во рту. Поэтому объясню вкратце: некоторые персоны вознамерились привязать Билль о Временном согласии к взиманию земельного налога. Весь день мы яростно бились по этому поводу. Я выступил, не входя в рассуждения о достоинствах Билля о Временном согласии, и меня слушали с пристальным вниманием. Мы выиграли значительным большинством, 251 против 134. Это важнейшее решение. Если вышло бы иначе, если прошло бы предложение привязки, мы провалили бы бюджетный закон, вражда между палатами стала бы неодолимой, и королеве пришлось бы распустить парламент. Последствием мог бы стать крах общих усилий в борьбе с Францией^[328].

Ошарашенные полученным отпором, побитые и рьяные в благочестии высокоцерковники продолжили протаскивать один только Билль: он прошёл в Общинах солидным большинством, и перешёл к Лордам в последние дни года. 14 декабря в самый разгар борьбы партий в Англию прибыл Мальборо; высадившись в Гринвиче, он поспешил предъявить королеве изъявления преданности. Он вёз с собою по Темзе груз из тридцати шести французских офицеров самого высокого ранга. Первым среди пленных значился маршал Таллар; затем, шестнадцать генералов и прочие - ни один не младше подполковника. Затем, Мальборо передал в Тауэр знамёна и знаки, захваченные его крылом армии при Бленхейме^[329]. На следующий день, он отправился к Лордам, где лорд-хранитель торжественно приветствовал его от лица палаты. Ваше сиятельство - сказал лорд-хранитель - одолели не молодых, неопытных генералов при сырых, необученных войсках; нет.... вы победитель французской и баварской армий - армий, что полностью владеют всем военным искусством; вы победили бывалых, уверенных в себе солдат, войска славные многими прошлыми победами под командованием храбрых и опытнейших генералов...

Тем самым, император воспрянул; его Империя высвободилась из самых челюстей опасного врага; непомерной силе Франции положен предел; надеемся, это был первый шаг к тому, чтобы умерить французского монарха чертою границ его страны и упрочить европейские свободы.

Честью этих славных побед; тому, как они свершились (при непосредственной Божьей помощи) мы, главным образом, если не всецело, обязаны вашему сиятельству, вашей отваге и умелому руководству.

Таков единодушный глас Англии и всех союзников её величества.

Достопочтенная Палата, всецело одобрив великие и значимые услуги, оказанные вашим сиятельством её величеству в этой кампании и ваши бессмертные заслуги перед английским народом, поручила мне выразить вам свои благодарности.

Мальборо дал ответ в трёх-четырёх фразах.

Я обязан, пользуясь случаем, отдать должное всем офицерам и солдатам, замечательным храбрецам, коими имею честь командовать; им, после одного только Бога, мы обязаны отличным успехом в этой кампании.

Не сомневаюсь в том, что вся армия, узнав, как благосклонно принята её служба, проникнется великим удовлетворением и испытает душевный подъём^[330].

Он повторил тот же ответ в несколько иных словах перед комитетом, назначенным передать ему поздравления от Общин.

В один из первых дней нового года (3 января 1705) по Лондону прошло невиданное в Англии шествие. Длинная процессия гвардии и лейб-гвардии пронесла захваченные штандарты и знаки от Тауэра до Вестминстер-холла под салюты больших орудий и приветствия толпы. Джентльмены из Синих королевских гвардейцев несли тридцать четыре французских флага; гвардейские пикинёры - сто двадцать восемь французских полковых значков. Через город, по Стренду, по Пэлл-Мэлл, перед Сент-Джеймским дворцом, через Сент-Джеймский конюшенный двор, они вошли маршем в парк, где сорок орудий произвели два залпа. Королева Анна дала знать, что станет смотреть на шествие, и смотрела - из покоев лорда Фитцхардинга во дворце. Штандарты могущественной, двадцатимиллионой Франции, страны, что осталась в памяти людей среднего возраста высокомерным казначеем Англии - теперь эти символы были выставлены в Вестминстер-холле на всеобщее обозрение. Но настроение масс, окаймивших путь и толпившихся перед процессией, значило куда больше хорошо организованной церемонии. Иностранные послы, люди, выросшие в странах, где имели значение одни лишь дворы, вельможи, магнаты, были поражены этой демонстрацией народного самосознания, явлением уникальным среди прочих наций^[331]. Здесь понятие общество не ограничивалось кружком персон при власти и богачами, но нисходило, распространялось по всем классам, гражданам, вплоть до беднейших и самых простых, и никакое сердце не осталось равнодушным к чувству, что пришла их победа, что торжествует их дело, что это их Англия поднялась - и поднимается к новому величию. И пусть иностранные наблюдатели - не совсем безосновательно - придирались к тому, что население Лондона считает своей победой победу той армии, где англичан была всего лишь четвёртая часть; оговорка не мешала им восхищаться единением и здравомыслием доблестных островитян, кто так яростно ссорились между собой, и всё же сумели объединиться во славу нации.

В те же дни Сити явило себя Европе как единый финансовый и политический организм. 6 января лорд-мэр и олдермен устроили для герцога и его офицеров, для Годольфина и коронных министров банкет в Голдсмитс Холле. Мальборо приехал в королевской карете; ему предшествовали великое множество иных экипажей с важнейшими персонами королевства и послами всех союзных и нейтральных держав. Часть расходов на новую кампанию покрыли продажей рентных билетов, по десять фунтов годового дохода на каждые сто пятьдесят фунтов вложений. Через два часа после открытия подписки, взносы дошли до, примерно, миллиона фунтов впечатляющей суммы по тем временам; множество людей поспешили удостоверить свою приверженность национальным интересам под 6 2/3 процента годовых. В те дни нигде во всём прочем мире не обнаружилось бы такой веры в нацию и в национальный кредит. Истребление Армады спасло Британию от смерти; под залпы Бленхейма стране открылся путь в современность.

Антагонизм политических сил внёс некоторое охлаждение в чествования победоносного военачальника: но независимость мнений и сдержанность изъявлений лишь подчёркивали значимость этих чествований. В те дни сословия и партии, разнородное общество отложило на время все свары ради поздравлений в адрес Мальборо - и таких почестей не удостаивались и абсолютные монархи. Аплодисменты, восхищение, похвалы равных звучат куда правдивее, и подбадривают куда лучше благоволения князей, пусть и самых могущественных, пусть и самых благорасположенных. И представители общества, бывшие в те дни голосом всего английского народа, сошлись в общем мнении: герцог Мальборо должен получить некоторое вознаграждение, великолепное, беспрецедентное, так что осталось лишь решить, какую форму примет этот дар. Лорды и Общины, Виги и Тори, разделённые в очень многом, сошлись в этом вопросе с сувереном и её министрами. Обсуждались многие формы общественного воздаяния. Прежде всего, явилась идея очистить большое пространство в Лондоне под площадь, носящую имя герцога, установить там статуи его и королевы, коей он служил, а рядом выстроить для героя хороший дом, с окнами на эту площадь. Осторожный Годольфин углядел к тому препятствия и отписал ещё более осторожному Харли:

Я не сторонник предложения о двух статуях, королеве и герцогу Мальборо. Как замечательно бы ни было само достижение, я сомневаюсь, что оно может поставить его так близко, в таком сопоставительном равенстве с троном. По моему мнению, здесь более всего уместен благодарственный молебен по годовщинам победы, назначенный Актом парламента, как самый публичный, самый благопристойный, самый долговременный способ оставить память потомкам, но если это будет сочтено чрезмерным, ввиду того, что дело свершилось за пределами королевства а все прецеденты подобных молебнов связаны, в основном, с внутренними событиями я передаю дело тем, кто решит лучше^[332].

Всякий отметить здесь естественную склонность главного финансиста страны к наилучшему и наидешёвейшему - вознаграждению. Возможно, для счастья и достоинства самого Мальборо стало бы лучше, если бы дело решилось подобным образом; потому что одобренный, в конечном счёте, курс привёл его ко многим затруднениям и некоторому унижению.

Все стороны согласились с тем, что подарок должен, по возможности, получить единогласное одобрение. Палата общин подала адрес, составленный в общих выражениях, предупреждая тем опасность соревнования между предъявителями различных предложений. Они предложили самой королеве найти должный способ увековечения великих услуг, оказанных герцогом Мальборо. Королева ответила: Ваш адрес очень обрадовал меня, я приму его к рассмотрению, и, в скором времени, вы получите мои соображения на сей счёт. Теперь Анна владела положением и - без риска встретить обидное отторжение, как это случилось после кампании 1702 года - могла распорядиться о любой благодарности. 17 февраля королева уведомила Общины, что следуя их адресу, она предлагает передать герцогу Мальборо и его наследникам королевское поместье и парк Вудсток, и ждёт, что палата окажет содействие в этом экстраординарном случае так как имущество надо очистить от разных обременений. В дар пошли около 15 000 акров с годовым, как сообщалось, доходом свыше 6 000 фунтов.

Необходимый закон прошёл быстро и без возражений. В преамбулу вошла приличествующая эпитома военной карьеры Мальборо на те дни:

... при этом, в первый Год Царствования Вашего Величества, названный Герцог Мальборо, Главнокомандующий и Командующий Войсками Вашего Величества, так хорошо исполнял Назначения и Приказы, полученные от Вашего Величества, что не только отстоял и расширил Границы Голландии, взяв Города и Крепости Венлоо, Рурмонд, Стевенсверт и Льеж; но вскоре вынудил Врага (стоявшего у ворот Неймегена) искать Убежища за своими Линиями; и в следующей Кампании, взяв Бонн, Уи и Лимбург добавил всю Страну между Рейном и Маасом к Завоеваниям предыдущего года. И в памятном 1704 году, когда Ваше Величество приняли благородное Решение о спасении Империи от угрозы близкого Краха, возникшей по причине Измены Курфюрста Баварии, названный Герцог исполнил Благородные и Мудрые Меры, задуманные и пущенные в ход Вашим Величеством, с великими Старанием, в Тайне, превосходно руководя Войсками Вашего Величества и Ваших Союзников в долгом и трудном походе к берегам Дуная, где названный Герцог, немедленно после прибытия на место, атаковал, и одолел Баварцев (поддержанных Французами) в их сильных Укреплениях у Шелленберга, перешёл Дунай, разорил Страну Баварию, и во второй раз атаковал Врагов, получивших в подкрепление Королевскую Армию из лучших Войск Французского Короля под командованием Маршала Франции; и, на второй день Августа 1704 после кровавой Баталии около Бленхейма (хотя Враги имели Преимущества в Численности и Позиции) стяжал Победу Полную и Славную, бесподобную в Истории всех Веков; и Бавария стала тем полностью усмирена, Ратисбон, Аугсбург, Ульм, Мемминген и иные имперские города освобождены, свободные рейхстаги, имперские порядки восстановлены во взятых Ландау, Трире и Трарбахе, война перешла во Владения Франции^[333].

Парламент сделал бессрочным ежегодный грант в пять тысяч фунтов по цивильному листу: по прежним правилам, выплаты прекращались со смертью королевы. Анна произвела Мальборо в полковники Первого гвардейского полка - некогда, он получил там свой первый офицерский чин; наконец, королева лично занялась планом и строительством - за счёт казны - великолепного дворца в Вудстоке; будущее роскошное поместье окрестили в честь победы: Бленхеймский дворец. Анна выбрала архитектором сэра Джона Ванбурга, и с живейшим интересом изучила предоставленную модель.

Мальборо остался в высшей степени доволен дарованным ему великолепным владением. Бремя великих дел всецело занимало его ум, силы и время, но в некоторые, редкие моменты, он любил поразмышлять над своей счастливо пошедшей жизнью, над теми роскошествами, что достались его наследникам и отойдут потомкам. Он желал поднять семью на первое место по знатности в Англии; задача эта в его разумении уступала по важности лишь желанию возвысить и увидеть Англию на первом месте в Европе, и он не видел причин, отчего не объединить эти задачи в одну. Он честно предложил стране свои услуги и исполнял их в неустанном усердии и усилиях, в стойком хладнокровии, с расчётливостью, с непременной готовностью поставить на кон хорошо просчитанных сражений при всех случайностях войны не только жизнь, но репутацию и собственность. Но близится время, когда Англии понадобятся руководители иных достоинств, нежели этот созидательный и своекорыстный - таким он был рождён - гений; а так как Мальборо не дано было стать иным, королева, страна и их слуга вскоре изопьют горькую, никак не заслуженную ими чашу. Самое благородное из человеческих стремлений - стремление к власти при способностях и с желанием использовать власть наилучшим образом. Но Власть та богиня, кто никогда не любит двоих одновременно.

Не должно, впрочем, предполагать, что Мальборо когда-либо гнулся под тяжестью подобных рассуждений. Когда расположение и привязанность королевы сменились отвращением чувством столь же сильным, и куда менее обоснованным; когда, выкинутый со всех постов, он стал мишенью клевет, испускаемых разъярёнными партиями под аплодисменты завистливых вельмож; когда стали отрицать всё им сделанное, когда о его победах стали говорить с презрением или списывать со счетов, как оплаченные сторицей дела прошедших дней, он оглядывался назад с тем пониманием, что сделал свою судьбу, что основал фамилию, что камни Бленхеймского дворца устоят на тысячу лет при всех переменах погоды. Таким стало утешение этого упрямца, искусного и отважного строителя, вознёсшего себе славный памятник до самых звёзд.

Глава двадцать четвёртая. Маркграфова пята. 1705, весна.

Последствия Бленхейма предопределили ход войны в 1705 году. Людовик XIV решил встать в оборону по всем фронтам. За зиму Франция, ценой отчаянных усилий, постаралась восполнить потери в людской силе и снаряжении. Обязательный призыв и крупные дополнительные пополнения, взятые из милиции, позволили довести регулярные войска до штатной численности. Кавалерию, страшно пострадавшую от эпидемической болезни - возможно, той, что называется сегодня сапом - укомплектовали обширнейшими закупками коней в Швейцарии. Налогоплательщиков вынудили к тяжёлым пожертвованиям: одно духовенство после соответствующего настояния добровольно внесло шесть миллионов фунтов, если считать в эквиваленте. Весной ошеломлённая Европа увидела блистательные и многочисленные как никогда прежде французские армии. В самом деле, помимо войск в Испании, великий король сумел вывести 100 батальонов и 100 эскадронов под командованием Вандома в Италию; 200 батальонов и 260 эскадронов на северные границы. Последние силы стали поделены на три армии: 80 батальонов и 100 эскадронов во Фландрии, под управлением Вильруа и номинальным командованием курфюрста; 70 батальонов и 100 эскадронов на Мозеле, под командованием Виллара; 50 батальонов и 60 эскадронов в Эльзасе и на Верхнем Рейне. Названных маршалов известили о том, что все северные силы действуют как единая группа, и их армии должны быть готовы к взаимоподдержке в зависимости от направлений вражеских ударов. Для удобоисполнимости такого плана, рокадные дороги за фронтом стали приведены в наилучшее состояние, провиант распределили между армиями и между крепостями в районах предполагаемых действий. Курфюрст - в отсутствие Вильруа в Брюсселе - подготовил вспомогательное наступление по Маасу, с целью отобрать у союзников Уи и Льеж в самом начале кампании. Он, впрочем, говорил, что подождёт с наступлением до опредёлённости с развитием атаки Альянса: союзники, судя по всему, готовили удар на Мозеле, но с окончательным мнением нужно было подождать до известий о перемещениях английских войск. Теперь их считали лучшими частями Альянса, и можно было предположить, что войска эти окажутся на направлении главного удара. Соответственно, во французской ставке пристально следили именно за английскими войсками^[334].

В Версале полагали, что Великий союз способен выставить шестьдесят тысяч человек под командованием Оверкерка во Фландрию; шестьдесят тысяч под Мальборо на Мозель; тридцать тысяч на Рейн, под началом маркграфа; тридцать тысяч под принцем Евгением в Италию; пятнадцать тысяч в Португалию, под командованием Голуэя, и, дополнительно, бросить тридцать тысяч человек на подавление венгерского мятежа. Помимо указанных сил, союзники располагали войсками герцога Савойского, короля Португалии и огромными флотами Англии и Голландии - теперь Альянс полновластно распоряжался морями. Фактически, при открытии кампании, войска конфедератов, как мы увидим, далеко не дошли до указанной численности. Тем не менее, в округлённых цифрах, в 1705 году союзники оперировали полевыми армиями численностью в четверть миллиона человек, а Две Короны сопротивлялись с силами в, примерно, двести тысяч. Если - с учётом гарнизонов, учебных частей, и всех тыловых служб за исключением производств военного снаряжения - удвоить эти цифры, мы получим отчётливую меру европейских военных усилий - усилий, непомерных для финансов, народонаселения, примитивных организационных возможностей того времени.

Людовик XIV предписал трём северным армиям Франции действовать по правилам единого командования. Но Мальборо, при всех его попытках управлять войной в целом, каждым театром, на деле остался при прискорбно ущербных полномочиях. Он, безусловно, мог повести, куда ему будет угодно, грозных англичан и войска на жаловании королевы. Но он был обязан загодя согласовывать каждое движение голландской армии с Генеральными Штатами, и, одновременно, с голландскими уполномоченными и офицерами; что до войск Империи, Мальборо мог двигать ими только посредством переписки с Вратиславом и принцем Евгением. Людовик был главнокомандующим с абсолютной властью. Мальборо остался лишь неофициальным председателем разноголосого комитета. Этим вполне объясняется ход войны в 1705 году. Тем не менее, мучительно протискиваясь сквозь многие преграды, играя на множестве запутанных струн, он, за зиму и весну, сумел подготовить союзнический фронт на севере, так что мог теперь выбирать способ действия, удерживая врага в неопределённости. Большие арсеналы появились в прифронтовых крепостях: Трире, Кобленце, Льеже и Маастрихте; в Голландии собрались массы пехоты и кавалерии. Приготовленные и подготовленные многочисленные флотилии лодок и барж готовы были доставить все необходимые грузы вниз по Шельде - для осады Антверпена; вверх по Маасу - для осады Намюра; вверх по Мозелю - под Тионвиль; или по Рейну, к Фор-Луи, Келю, Старому Бризаху. Сам Мальборо успел решить, куда направит главный удар, и не сомневался в своём решении.

Пока шла осада Ландау, герцог согласовал с Евгением, и, как думали оба, и с маркграфом общий план действий. Мальборо предпринял все необходимые приготовления. Он привёл в наилучшее состояние укрепления отбитых Трира и Трарбаха. Он, насколько позволили полномочия, распорядился о том, чтобы князья Германии и голландские агенты свезли в указанные крепости огромные запасы военного имущества; после его настояний, все вовлечённые в дело германские государства пообещали, что не позднее апреля приведут в готовность свои контингенты на жаловании Морских держав. Он лично посетил дворы Берлина и Ганновера. Он заручился поддержкой голландского правительства, обеспечил пополнения для английской армии. Принимая в расчёт медленность тогдашних сообщений и трудности управления, Мальборо мог с основанием надеяться, что сумеет выйти на поле в середине мая.

В своей основе, план его предполагал оборону во Фландрии и на Верхнем Рейне, с наступлением на Саарлуис и Тионвиль, затем по Лотарингии во Францию. В наступлении должны были участвовать девяносто тысяч человек в составе двух армий: меньшей, составленной в основном из имперцев, под командованием маркграфа, предстояло идти из окрестностей Ландау на запад в Саар; большей, под управлением самого Мальборо - на юго-запад, по Мозелю. Предполагалось, что две армии - здесь суть плана Мальборо - станут действовать скоординировано, на дистанции поддержки, так что ни одной не придётся оказаться без помощи перед превосходящими силами неприятеля. Меры, предпринятые герцогом для Италии и действия английского флота в Лионском заливе, должны были помочь принцу Евгению так, чтобы он, по меньшей мере, сковал французов на своём театре; он мог бы даже и перейти к наступательным действиям когда бы оказался в численном преимуществе. Соображения герцога вполне отвечают современному состоянию военной мысли.

***

Возобновившиеся устремления Морских держав к посредничеству между императором и его венгерскими подданными возложили на посла Степни ношу, оказавшуюся чрезмерно тяжкой для него. Степни проводил политику Лондона и Гааги, и без того раздражительную для Вены, добавляя к тому собственную пылкость. По служебной необходимости, он вошёл в тесные сношения с Ракоци, и поддерживал с повстанческим лидером куда лучшие отношения, нежели со двором, при котором имел аккредитацию. Он действовал так с ведома и одобрения Кабинета Англии, исполняя полученные распоряжения. Гнев императора и имперских министров, за невозможностью излиться на правительства Англии и Голландии, обрушивался на ненавистную персону посла. Масла в огонь подливали и личные качества Степни: он, человек неравнодушный и бестактный, стал затруднением в отношениях Австрии с союзниками.

Мозельский план на 1705 год.

Империя потребовала отозвать посла^[335]. Штабы Мальборо при движущейся армии, его офис в Уайтхоле, стали пунктами сбора и осмысления донесений о нескончаемых спорах, грозящих распадом Альянса. Вратислав и Евгений писали герцогу, настаивая на отзыве Степни.

Мальборо действовал в точности так, как повёл бы себя опытный министр иностранных дел в наши дни. Он уверил Степни в том, что согласен с его линией и понимает, какие удары должны были неизбежно пасть на него. Вместе с тем, он полагает, что лучшего прогресса можно ожидать при назначении в Вену нового агента, а отзыв Степни облегчит для Англии и Голландии задачу установления того посредничества, что будет и самым решительным образом - навязано Австрии. Соответственно, 9 января, он написал Вратиславу из Сент-Джеймса, настаивая на том, что посредничество должно быть принято; что если венгерцы отвергнут резонные условия, Морские державы вместе с Австрией объявят их врагами государства; что Степни будет отозван, как только королева найдёт ему пост, подобающий рангу и заслугам, и попросил, чтобы тем временем к послу относились со всей должной предупредительностью. Чтобы быть честным со Степни, Мальборо переслал ему копию этого письма, добавив:

Вы не должны думать дурного, когда обнаружите, что в Вену готовится другой посланник. Увидите, я постараюсь оправдать вас от всяких обвинений, что пойдут от них в ваш адрес; вы можете полагаться на то, что королева весьма ценит ваши заслуги, и не отзовёт вас, пока не найдёт вам иного места, и вы всегда можете рассчитывать на помощь с моей стороны, в чём бы то ни потребовалось^[336].

Посол, воспламенённый местными спорами, разозлился до того, что забыл свой долг. Он написал горькое письмо своему другу, графу Харраху, австрийскому сановнику, объявив, что Вратислав добивается его отстранения, с цитатами из соответствующих писем Вратислава в Лондон отправленных с одобрения императора, как предполагал Степни. Теперь возмутился Вратислав. Его переписка с Мальборо носила не лишь секретный, но сокровенный характер. Он вообразил, что Мальборо показывает его письма Степни, что никак не соответствовало действительности. Мальборо никогда не показывал Степни писем Вратислава, но лишь один из собственных ответов; и то чтобы оказать справедливость и выказать доброе расположение к госслужащему, попавшему в тяжёлое положение. Гневный Вратислав объявил, что прекращает отныне всякое личное общение с Мальборо, и что дальнейшая их переписка будет вестись строго официальным образом. Ответ Мальборо даёт хороший образец тех твёрдости и достоинства, с какими он мог теперь писать Вратиславу:

Сент-Джеймс, 9 февраля.

С большим удивлением прочитал ваше письмо Я никоим образом не оправдываю послания мистера Степни к графу Харраху, и, в то же время, совершенно уверен в неосновательности его предположений; ни государственный секретарь, ни кто-либо иной не могут понять, что побудило его писать в такой манере; обязан также и недвусмысленно сказать вам о великом неудовольствии, с каким я узнал о том, что вы считаете меня человеком, способным распространять выдержки из ваших писем. Я мог бы рассчитывать на лучшее от вас уважение.

Насколько я мог понять из вашего письма, дальнейшая наша переписка будет, вероятно, носить неличный характер; предполагая ту возможность, что вы не храните копий тех писем, что уже написали, отсылаю их вам назад, чтобы уверить вас в холодности, в коей мы отныне остаёмся^[337].

Он написал резкое письмо Степни.

Сент-Джеймс, 9 февраля.

Из того, что я узнал от секретарей или иначе, я не нахожу никакого оправдания принятому вами образу действия, в особенности после того, как они, также как и я, неоднократно уверяли вас в том, что её величество (и лишь перед ней вы несёте ответственность) вполне довольна вашими трудами при венском дворе; тем самым, я не нахожу разумного объяснения вашим поступкам и только что написал о том графу Вратиславу (прилагаю копию). Буду рад, если вы, ради моего собственного оправдания, соизволите объясниться, открыв некоторые дальнейшие подробности того, как к вам попали все эти отчёты. Вы видите, я, ничего не скрывая, послал вам то письмо, что написал ему, но должен настоять на том, что ни это, ничто другое полученное от меня не подлежит огласке^[338].

Посол склонился пред такой отповедью, но охлаждение между Мальборо и Вратиславом осталось помехой на долгие месяцы. Император согласился на отправку посреднической миссии лишь под сильнейшим нажимом, в Вене живо негодовали на критику имперской политики, свободно звучавшую в парламенте и Генеральных Штатах. Я поражён тем протестовал Хоффман, обращаясь к Харли что продолжающиеся беспорядки в Венгрии приписывают действиям одного лишь императора, но никак не мятежникам, хотя последние упрямствуют в требованиях, на какие не согласится ни один монарх^[339].

***

В первые дни апреля Мальборо приехал в Гаагу. Он, судя по всему, был полон надежд, полагая, что открывшаяся кампания далеко продвинет его по дороге на Париж. В преддверии выхода на поле, он превзошёл себя в учтивостях, отпущенных старым друзьям и высоким персонам неприятельского лагеря. Освобождение под честное слово нескольких великосветских джентльменов, попавших ему в руки при Бленхейме, дало герцогу случай для дружеской переписки с Вильруа. 15 апреля он послал с одним из этих, обязанных ему пленных господ^[340], самое предупредительное письмо об обмене военнопленными, закончив так: К моему отъезду, некоторые мои друзья просили дать паспорт сьеру Филиппу дю Руэлю, одному из наших комедиантов, пожелавшему ехать в Париж с женой, Элеонорой, и ещё двумя леди с целью совершенствовать искусство у своего старого наставника. Граф Граммон, испрашивая освобождения маркиза де ла Валье, послал ему в декабре табакерку с миниатюрным портретом графини Граммон. Мальборо ответил, что отнёсся к подарку так, словно получил его из рук самой графини. Знаете, я скрываю его от здешних леди я слишком благоразумен для этого. Старый его друг со времён Карла II, герцогиня Портсмутская (Луиза де Керуаль) также написала ему о джентльмене, в коем была весьма заинтересована, и просила не может ли Мальборо послать ей ликёров с Мадейры и Канарских островов Париж отрезан от таких товаров действиями английского флота. Что до хереса писал Мальборо боюсь, что с начала войны его никак не достать, но я не премину послать вам лучшего пальмового вина и сидра из Брюсселя, как только окажусь в Голландии. Теперь он исполнял эти обещания. Встреча с маркизом Валье писал он графу Граммону 16 апреля станет для вас ещё одним подтверждением моей к вам предупредительности, и того, как я всеми силами стремлюсь заслужить ту табакерку. 27-го он писал герцогине Портсмутской:

Счастлив сообщить вам, что королева удовлетворила мой запрос, позволив мистеру Отфею посетить Францию. Господин де Монперо оказался так любезен, что согласился, при отъезде отсюда, взять с собой небольшую посылку с пальмовым вином; надеюсь, вы примете его. Должен, впрочем, извиниться за малое его количество, так как хорошие вещи редки теперь в Англии по причине войны. Надеюсь, вас не огорчит то обстоятельство, что я делюсь с вами содержимым моих армейских магазинов. И надеюсь, что в следующем году вы станете лучше обеспечены дома и с нами^[341].

В те дни он снова встретился со свояченицей, графиней Тирконельской, некогда прекрасной Френсис двора времён Реставрации. Его рассказ о разговорах с ней несёт то чувство, что они теперь люди на разных сторонах.

Джон Саре

Гаага, 21 апреля 1705.

* Теперь, когда ты оговорила всё со строителями, я хотел бы получить при первой же возможности обещанный мне эскиз Ван Брука [Ванбурга].

Мне пора уезжать отсюда, но я до сих пор в неспокойстве: во всём беспорядок, генералы хотят оставить себе больше войск, чем требует служба. Я снова встретился с твоей сестрой, она рассыпает похвалы твоей доброте и моей учтивости, но не проронила ни слова о политике, чему я очень рад, потому что если задержусь здесь, то стану видеть её очень часто и не хочу никаких неловкостей. Не знаю, насколько действенны твои письма, но напиши: тот чай, что подают у неё пить невозможно. Я бы хотел отправить картину битвы, висящую теперь у меня в кабинете, с моим лордом Оркни или с братом или с генерал-лейтенантом Ингольсби, смотря по тому, кто приедет первым; художник хочет за неё пятьдесят фунтов, но она не стоит дороже десяти. Они должны заплатить мистеру Стенхопу, когда приедут сюда.

Письмо заканчивается так, что даёт нам случай мельком увидеть положение, ставшее вдруг крайне огорчительным и тревожным.

Я словно больной, кто ворочается, ища облегчения, с боку на бок; с радостью бы уехал отсюда, чтобы обрести покой в армии. Один Бог ведает, как легко мне там станет. Уверен лишь, что никогда не стану счастлив иначе, чем с тобой, душа моя.

Всё, хуже наихудших ожиданий, запаздывало - в Гааге, на Рейне, повсюду. Мальборо с великими трудами получил согласие голландского правительства на сбор главной армии Морских держав у Трира, и второй армии у Маастрихта. Голландские командиры встретили его с завистливой ревностью к выдающемуся успеху. Оппозицию возглавил Слангенберг. Он заявил, что по своим старшинству и заслугам будет принимать приказы лишь от правительства Голландии. Герцог, ища примирения, нанёс ему почётный визит и, в торжественной форме, вручил письменный приказ Генеральных Штатов о походе к Маастрихту. Но непреклонный Слангенберг отказался даже и принять приказ своего собственного правительства от главнокомандующего, под кем он должен был служить. Он подал официальную жалобу правительству о том, что его унижают, вынуждая слушать из уст и.о. командующего приказы, которые должны поступать к нему лишь напрямую от министров. Вдобавок, он потребовал значительных денежных сумм, утверждая, что они нужны ему, на его снаряжение; затем, сказал, что желает немедленного назначения на пост коменданта Маастрихта. Потребовались время и труды, чтобы отмести эти притязания, и герой Экерена кому было отказано во всём вышел на поле в крайне дурном настроении.

Уже 6 февраля, обеспокоенный небрежением имперцев к подготовке армии - доклады об этом приходили отовсюду - Мальборо написал резкое письмо Евгению, в Вену. Он просил предоставить точный и срочный отчёт о поставках артиллерийских средств, пороха, о состоянии армии маркграфа. Он настаивал на том, что укрепления Ландау должны быть незамедлительно восстановлены, чтобы не держать там большого гарнизона ценою ослабления полевых армий. В заключение, герцог написал:

... необходимо, чтобы две армии на Мозеле действовали согласованно, чтобы они могли, если понадобится, помогать одна другой. При таком ведении дела, мы можем быть уверены, что наступление на Тионвиль вынудит врага увести из Эльзаса всех, до последнего человека, чтобы противостоять нам...; в ином случае, если две армии станут действовать по отдельности, на таком отдалении, что не смогут поддерживать друг друга, Франция, получит возможность броситься со всеми силами на одну либо вторую армию и совершенно разгромит нас - либо, по меньшей мере, полностью расстроит все наши планы; и французы исполнят это после краткого, в одну строчку приказа^[342].

25 февраля, после посредничества принца Евгения, император велел маркграфу представить план кампании, присовокупив то строгое указание, что две армии должны действовать совместно. Но князь Людвиг прислал из Раштадта совершенно иной план. Неверно - так посчитал маркграф - концентрировать такие большие силы на направлении главного удара. Лучше, если Мальборо станет отдельно действовать на Мозеле, в то время как сам маркграф поведёт независимое наступление по Рейну на Хагенау, угрожая Эльзасу. Он послал в Вену объёмистый меморандум о преимуществах несвязанных операций перед действиями соединённых сил. Дискуссия отнимала время, маркграф упорствовал во мнении. Он как раз отстраивал для себя величественный дворец с прекрасным садом в Раштадте. Он никак не хотел рисковать, открывая Вюртемберг, Швабию и Баден французским рейдам. Он настаивал на том, как важно сохранить за союзниками завоевания в Эльзасе. Он тешил сокровенное намерение: никогда впредь не служить под Мальборо и даже с Мальборо - опыт маркграфа подсказывал, что это одно и то же. Он, как и прежде, оппонировал принцу Евгению в венском военном совете, но неприязнь к принцу съёжилась перед иным, очевидным теперь для всей Европы чувством: завистью к бленхеймским лаврам Мальборо. Помимо прочего, ранение ноги, полученное при Шелленберге, начало вновь тревожить его. Рана открылась, и стала часто воспаляться - несомненно, по причине инфекции. Итак, князь Людвиг противился великой кампании по-всякому: как военный специалист, как оскорблённая персона, как недомогающий человек - и сопротивление его казалось несокрушимым. Во времена, когда ответ на каждое соображение занимал, по меньшей мере, неделю, нельзя было и надеяться одолеть этот богатый арсенал резонов и отговорок. Но 5 мая император Леопольд скончался. Ему наследовал сын, Иосиф. Принц питал сердечное расположение к Мальборо, ходил в восторженных почитателях военного дарования герцога. Тем самым, появились хорошие надежды на помощь Вены.

Мальборо слал к маркграфу эмиссара за эмиссаром и, наконец, назначил на 20 мая встречу в Кройцнахе. Князь Людвиг прислал записку, что нога его очень болит, и он не сможет покинуть Раштадта. Мальборо, оставив надежду на то, что приедет к армии в Трир 21-го мая, вынужденно двинулся в другую сторону, вверх по Рейну, для встречи с соратником. Он делал по шестьдидесяти миль в день, и 22-го был принят князем Людвигом: тот чувствовал себя настолько хорошо, что провёл первый день с гостем, гуляя вокруг недостроенного дворца, где трудились множество рабочих и садоводов^[343]. Маркграф успел получить недвусмысленный приказ Вены о взаимодействии с Мальборо, и дал ответ, где выразил полную готовность действовать именно так, но, в то же время, признался в прискорбной слабости и плохом оснащении своих сил. Мальборо, после всех прошлых уверений, надеялся получить от имперской армии 50 батальонов и 80 эскадронов. Теперь, по прошествии времени, он понял, что такого не будет. Рекруты, набранные в наследственных имперских землях, ушли в Италию, к принцу Евгению; а австрийские части на Рейне насчитывали чуть более половины штатной численности. Империя сосредоточила значительную часть военных сил в Венгрии, и даже задержала в Баварии несколько прусских батальонов на жаловании Морских держав, обязанных примкнуть к армии у Трира. Артиллерия, продовольствие, снаряды, лошади - во всём был вопиющий недостаток. 4 мая Мальборо сообщил о состоянии имперских сил Годольфину, заключив отчёт словами: Теперь вы понимаете, что за убожество эта германская армия^[344].

Маркграф в полной мере разыграл карту собственной военной слабости. Все пришли к неизбежному выводу: план похода двумя армиями придётся отменить. В Трире нужно сформировать единственную армию. Маркграф обещал присоединиться к ней. Он мог привести только 20 батальонов и 40 эскадронов, то есть меньше половины от предписанного ему зимой. И только 12 батальонов и 12 эскадронов успевали прийти к 10 июня - прочие выходили следом по мере готовности. Но маркграф - лично и письменно - обязался сам возглавить эти войска, и обещал успеть на соединение с Мальборо к оговорённой дате. Герцогу пришлось согласиться.

Мальборо бегло осмотрел линии Штольхофена. Уставшему после стодвадцатимильного пути Кардонелу пришлось провести целый день в седле, в сорокамильной прогулке вокруг самых значимых укреплений, где велись безостановочные работы. Они проехали на расстоянии полёта ядра от Фор-Луи и в трёх лигах от Страсбурга. Мы забрались на горы, откуда могли ясно видеть Шварцвальд, и горы Швейцарии Когда мы прибыли вчера, днём пишет Кардоннел мы нашли князя в отличном состоянии, но он провёл на кровати большую часть дня из-за хромоты. 26 мая Мальборо, после недели безостановочной езды, прибыл в Трир^[345].

Собственный его план всецело зависел от скорости исполнения. Он не мог долго стоять со своей армией, со всей массой кавалерии ни в каком месте. Травы в том году были плохи, промедление позволило бы Виллару очистить долину Мозеля и уйти на укреплённые позиции. Трирские склады удалось заполнить едва ли наполовину. Прошедшей зимой, ещё до отъезда в Англию, герцог заключил контракты на поставку важнейших запасов с проверенными агентами, но после его отъезда голландцы польстились на предложение подешевле, от посредника с худшей репутацией. Сей почтенный человек провалил поставки и перебежал к врагу - из-за осознания вины или не желая впредь заниматься этим делом. Семь тысяч пфальцских наёмников опаздывали уже на три недели и оставались ещё далеко. У Трира собрались войска под командованием Мальборо и солдаты на жаловании Морских держав - отменные части, с высоким боевым духом, прекрасно оснащённые, замечательно выученные, рвущиеся в дело. Всего их было 83 батальона и 94 эскадрона, то есть около шестидесяти тысяч человек. Задержка истощала местные запасы, и даже эта - частично собранная армия - должна была либо идти в наступление, либо отступить. Мальборо не мог долее оставаться в Трире в ожидании курфюрста. В двадцати пяти милях к югу стоял Виллар со 100 батальонами и 160 эскадронами, всего семьдесят тысяч человек^[346].

Маршал стоял у Сьерка, между Мозелем и лесистыми высотами Калдовена, на сильной естественной позиции, хорошо обустроенной и связанной военными дорогами с крепостью Саарлуис. Чтобы подойти к неприятелю и совершить развёртывание, союзникам необходимо было перейти и Мозель и Саар, преодолеть два длинных, опасных дефиле и выйти на равнину, на дальнем конце которой стояла вражеская армия. Проход от Трира на открытое место писал Мальборо ганноверскому курфюрсту станет весьма затруднительным делом.

Помимо прочего, Мальборо - чтобы добиться стратегического успеха - должен был вести наступление на Мозеле самым сокрушительным образом, чтобы враг забрал для подкрепления войска из Фландрии и с Рейна, перестав тем угрожать атаками на этих театрах. Сумей Мальборо нанести Виллару тяжёлый удар, он стреножил бы Вильруа во Фландрии. Если бы он мог обложить Саарлуис, плодородные земли Лотарингии прокормили бы куда большую армию. Герцог лотарингский соблюдал номинальный нейтралитет, держал послов в обоих ставках, но сердцем был с союзниками, и народ его - в большинстве своём - разделял склонность владетеля. Если бы у Мальборо были сто тысяч солдат, он с лёгкостью прошёл бы на эти вожделенные земли и повёл бы оттуда ход всей дальнейшей кампании. Но в сложившемся положении герцогу предстояло решиться на тяжелейшее дело: на поход по опасным ущельям с едва ли ни вдвое меньшими силами, при понимании того, что враг может остановить если не разгромить его. Должно быть, благоразумие говорило Мальборо об отмене плана. Всё, во всех смыслах, шло дурным образом. Бессилие Империи, сопротивление маркграфа, запаздывание пфальцских и прусских контингентов, наполовину пустые склады, и, наконец, тот факт, что всякие князья прирейнских областей не сумели обеспечить для армии тягловую силу осадной артиллерии - три тысячи ломовых лошадей - поводов для отмены операции набралось предостаточно. Но Мальборо, человек непреклонной воли, верящий в себя, в своих проверенных делом солдат выказал выдающееся упорство. Он решил пройти дефиле и схватиться с Вилларом. Он надеялся, что сама чрезвычайная слабость его армии может стать средством для победы, той приманкой, что не даст французам уклониться от боя.

Мальборо Годольфину,

Трир, 2 июня 1705.

* Сбылись мои опасения: германцы не смогут действовать прежде середины июня; и до этого времени со мною не будет ни имперцев, ни пруссаков. Тем не менее, здесь так плохо с фуражом, что мне поневоле придётся идти в поход через пять дней, так что если маршал Виллар имеет власть рисковать в сражениях, он получит такую возможность. Со мной лишь треть от числа солдат в его армии, но я вполне рассчитываю на хорошее качество тех, кого имею, и, полагаясь на Бога, не сомневаюсь в успехе.

Он добавил соображение об ирландцах на французской службе - Мальборо постоянно надеялся перетянуть их на свою сторону. Примечательно, как он заботится об исполнении данных ручательств.

Надеюсь прислать вам со следующей почтой мои соображения о том, что нужно делать в отношении ирландских полков; я должен отчётливо понять, какие смогу дать им обещания; так как думаю, что делегированная мне власть даст им несбыточные надежды на то, чего нельзя будет впоследствии исполнить

Вы определённо и непререкаемо правы в том, что нужно послать в Вену знатного человека, тем более, что этот новый император успел дать мне уверения в том, что сделает всё для утихомиривания Венгрии; верю, что таковы его истинные намерения, так как он желает энергично вести войну с Францией; но его министры и двор раздроблены на фракции, что, боюсь, станет трудным препятствием для исполнения его добрых замыслов.

В два часа утра 3 июня герцог начал марш. К рассвету вся его армия сосредоточилась у Консарбрюка, где сливаются две реки и, после краткого отдыха, пошла двумя колоннами через холмы, за которыми лежало плато Сьерк. Мальборо шёл римской дорогой по хребту, прикрывая вторую колонну, двигавшуюся по низине. В шесть пополудни обе колонны начали развёртывание на широком фронте на равнине Сьерка. Войска устали после марша в двадцать одну милю по плохим дорогам, так что Виллар мог найти момент выгодным и дать сражение - чего и добивался Мальборо. Но когда французское командование, со свежим ещё впечатлением о Бленхейме, оказалось перед неожиданно появившимся герцогом; когда головы колонн Мальборо вышли во многих местах из-за холмов, все передовые французские части, в том числе и мощный корпус перед Сьерком, быстро отошли на укреплённые позиции, оставив неприятелю несколько сот пленных, а усталая англо-голландская пехота устроилась на ночлег там, где стояла в боевых порядках, и, никем не тревожимая, провела на поле ночь.

Пошли две ужасные недели. Виллар мудро уклонялся от боя. Окрест нельзя было добыть никаких припасов. Пока на дорогах не устроили заставы, пока семь переправ на Мозеле не получили охраны, всё нужное для людей и лошадей приходилось возить по узким горным проходам из Трира конвоями с сильным эскортом. Мальборо отчаянно призывал к себе маркграфа, послав к нему, в глубокий тыл, своего генерал-квартирмейстера Кадогана. Герцог, судя по всему, лично занимался снабжением. Более десяти из отправленных им писем говорят о хлебе и фураже^[347]. Первое место в его думах занимают движение барж от Кобленца в Трир и дальнейших конвоях; о размещении пекарен; о мероприятиях для выпечки хлеба и сухарей в тылу и на фронте. Мы в местности пишет он д'Алмело 6 июня где нельзя найти ничего, и, если у нас не будет хлеба хотя бы один день, всё пропало. Он также занимается обеспечением крупных подкреплений из Пфальца и Пруссии: они шли уже близко, и нуждались в больших запасах в Трире на случай всяких неожиданностей. По всякой возможности он направляет припасы в Трир через своего контрактора, Вандеркаа. И, несмотря ни на что, он ежеминутно готов к сражению.

Чуть ли ни каждый день он посылает доверенных офицеров в тыл: к маркграфу, в Пруссию, на Рейн, настаивая на выполнении союзнических обязательств.

Наступление на Сьерк.

Ожидая случая для удара, он продолжает любезную переписку с Вилларом. 5 июня он просит его вернуть отставших солдат, отрезанных от частей Черчилля при марше через Люксембург, так как знаю, что вы не находите удовольствия в страданиях этих добрых парней. Он обещает ответить равным числом пленных. Виллар отвечает в тот же день, с глубокими извинениями за то, что распечатал некоторые перехваченные письма, адресованные Мальборо причиной тому его крайнее любопытство и отсылает их по адресу, хорошо запечатав^[348]. Мальборо отвечает подарками. Господин де Мальборо шлёт мне так Виллар пишет Шамильяру 10 июня немалые количества английских ликёров, пальмового вина, сидра, никогда не видывал лучших учтивостей. Посмотрим, как уладятся и наши серьёзные с ним дела^[349].

Обходное движение маркграфа.

Мальборо устроил штаб в замке Элст, на высоком холме, напротив позиций Виллара; оттуда он обозревал ситуацию и местность. Я писал он Евгению 11 июня расположился так, что могу, едва подвинувшись и без единого затруднения встать между врагом и Саарлуисом желанным мне объектом для осады^[350]. Но начать дела было нельзя: осадный поезд оставался в Трарбахе за отсутствием ломовых лошадей. Мы не можем сказать, позаботился ли он о них заранее, и потерпел ли в том неудачу. Судя по всему, он вполне рассчитывал на этих лошадей в конце апреля; можно предположить, что и заказал их за некоторое до того время. Пфальцы прибыли 5-го, но в печальном после трудного пути состоянии. Пруссаки всё еще тащились по дорогам. Вюртембержцы и вестфальцы начали прибывать только теперь. Что до маркграфа, он и не собирался к Мальборо. В конце мая в соответствии с договорённостями князь Людвиг вышел из Ландау. Но вместо зимнего, краткого маршрута Мальборо к Триру через Хомбург и Сен-Вендель, он предпринял обход в шестьдесят миль с заходом в Кройцнах, где закрепился ценою дальнейшей, пятидневной задержки. 15 июня, Кадоган, проезжая Биркенфельт, нашёл даже и кавалерию маркграфа на удалении двухдневного перехода. Генерал-квартирмейстер встретил долгожданные подкрепления в Кройцнахе. Но ими командовал уже не маркграф. Людвиг, по совету врачей и по бесспорной причине воспаление раны - лечился теперь на водах, в Шлангенбаде. Командование принял граф Фриз, человек, не выказывающий рвения. Он медленно двигал войска вперёд. Фриз, со всей очевидностью и даже при всём желании, не успевал к Мальборо до 20-го. Но что тем временем происходило в других местах?

Марсин успешно подал Виллару подкрепления с Рейна: большие силы, нежели обещал привести к Мальборо маркграф. Но из Фландрии пришли вести посерьёзнее. Вильруа предпринял наступление. 21 мая он пошёл на Уи и обложил этот маленький, но важный город. Оверкерк, со вдвое меньшими, нежели у Вильруа, силами вынужденно отошёл назад, в свой укреплённый лагерь под стенами Маастрихта. Вильруа вошёл в Льеж 18-го и установил против городской цитадели тяжёлые батареи. Уже в самом начале французского наступления голландцы потребовали у Мальборо 30 батальонов и 30 эскадронов для обороны Мааса. К герцогу приехали депутаты; затем Гомпеш с самыми настоятельными распоряжениями и призывами. Стоит упомянуть, какой угрозой голландцы подкрепили свои требования. Они пригрозили, что заключат сепаратный мир.

Мальборо предвидел подобное развитие событий. Перед отъездом из Трира, он намекнул Генеральным Штатам, что не станет особо противиться, получив просьбу о возвращении. Тем он обезопасил себя, заручившись - на тот случай, если найдёт план невыполнимым, и вынужден будет отменить его веской причиной для парламента и Альянса. Теперь, когда на Маасе разразился кризис, Мальборо мог отказать Штатам и уйти от дальнейшей ответственности, ради одной только перспективы боя с Вилларом, немедленного и решающего. Он продержался пятнадцать дней в труднейшем положении, и, как казалось со стороны наблюдателям всей Европы в великой опасности; за всё это время к нему присоединились одни лишь войска на жаловании Морских держав. Да и те не полностью некоторые, важнейшие контингенты так и не успели прийти, и сосредоточение задержалось на целый месяц. План его провалился. Задуманная комбинация рассыпалась по милости многих обстоятельств, и все эти обстоятельства были неподвластны Мальборо. Он наверное, неоправданно - понадеялся на безнадёжное: на то, что его наступление и уязвимое положение исторгнут долгожданные подкрепления у всех, на кого он мог рассчитывать. Год назад он принудил действовать шатких и упрямых союзников, дотащил всех их до победы и спасения под Бленхеймом. Теперь он втуне испробовал тот же способ. Теперь он решил выпутаться их затруднительного положения, пока ещё было время. Он писал Годольфину и Саре в настроении сильнейшей досады и расстройства:

Мальборо Годольфину

Элст, 12 июня 1705.

* Не имеем писем из Англии, несмотря на устойчивые благоприятные ветры, так что полагаем, что все пакетботы на этом берегу; здесь еженощные, жестокие заморозки, причиняющие много вреда как нашим людям, так и лошадям. Дурная погода вкупе со многими нуждами привели к дезертирству великого множества людей, так что посылаю с этим письмом запрос к мистеру секретарю Харли: пусть он, не поднимая по возможности шума, разошлёт приказы по морским портам о задержании тех, кто станут возвращаться. Уверяю вас, что ровным счётом ничего из обещанного мне будь то войска или содержание армии - не исполнено. Это, и переход к врагу тех людей [из] нашего интендантства, кто в прошлую зиму несли полную ответственность за магазины: вот причины нелёгкого нашего положения. Если дела не удастся поправить, но мы останемся упрямствовать здесь, армия пропадёт без единого сражения. Вот что я знаю и о чём размышляю, стоя в таком месте, откуда можно было бы нанести жесточайший удар по Франции; я зол и нездоров от таких мыслей. Не стану более распространяться об этом неприятном предмете; но надеюсь на то, что если тревога на Маасе разрешится, наши дела можно будет поправить. Сражение, как ничто другое, дало бы нам наилучшее облегчение, но я опасаюсь, что французы не дерзнут. Из этого письма вы поймёте, что я устал, как никогда в жизни, но пока жив хоть отчасти, остаюсь искренне ваш...

Джон Саре

Элст, 16 июня.

Ни на минуту не забываю о том, что должен сказать тебе о тысяче вещей, но я теперь в сильном волнении, испытываю постоянное расстройство от нарушений во всём, что было мне обещано; мне нужно делать такое множество важных дел, что голова идёт кругом; и нужды армии требуют меня каждый раз, когда я сажусь писать. Но будь уверена в том, что ты мне дороже всего в целом свете. Завтра я должен выйти на марш по некоторым причинам - ты узнаешь о них из моего письма лорду-казначею. Мне не хватает сна и покоя и самочувствие моё не исправится, пока я не получу их; равным образом, я обрету душевный покой лишь тогда, когда буду с моей душенькой. Если я знал бы заранее, как стану претерпевать, положившись на людей этой страны, ничто на свете не сподвигло бы меня на эту кампанию. Надеюсь, с Божьей помощью, сделать всё, что смогу, и пусть будет, что будет. Но невозможно сохранять спокойствие и не жаловаться, когда при всех вообразимых возможностях для победоносной кампании, видишь, как всё ставится под сомнения из-за небрежности тех самых князей, кто, в собственных интересах, должны были бы оказывать нам всемерную помощь.

Только что прибыл генерал-лейтенант Гомпеш от господина Оверкерка; он сообщил мне, что если я не подам им немедленной помощи, они погибнут; при всём их великом неспокойствии, это лишь пустые и громкие слова, так как я не смогу послать им подкрепления прежде обещанного срока; но если такие лютые страхи распространились в армии, ужасаюсь тому, какие последствия они возымеют в Гааге. Хочу, чтобы они поскорее получили письма, написанные мной вчера: в них я пообещал, что предприму всё возможное для их безопасности. Дорогая моя, скорби по мне и люби меня^[351].

И ещё одно письмо Годольфину:

Последние десять дней стали омрачены столькими неприятностями, что, думаю, если такие досады продолжатся ещё пару недель, мне придёт конец. Вкратце, я смертельно изнурён^[352].

17 июня, когда стемнело, конфедераты сняли палатки и пошли по горным теснинам, под проливным дождём, долгим ночным маршем. К полуночи они были уже в безопасности, успев уйти за речные преграды. Наступивший день открыл Виллару, что палаточный город, ставший для него большой тревогой на две недели, теперь исчез. Позднее, во французский лагерь вернулись глашатаи врага с поразительным устным посланием от Мальборо. Передайте маршалу Виллару, что я потерял надежду из-за маркграфа: он нарушил данное слово, его одного я виню в крахе всех наших планов^[353]. Менее надёжные источники добавляют: Будьте уверены, я глубоко уважаю вас, но с пущим чувством презираю маркграфа^[354]. На следующее утро Мальборо написал из Трира императору и Вратиславу; ещё накануне, 16-го он написал из Элста королю Пруссии и всем германским князьям, имевшим касательство к фиаско, объяснив причину отступления - фактически, он бросил им горький упрёк. При каждом случае он повторял то утверждение, что прождал пятнадцать дней в лагере в Элсте, но не дождался никаких подкреплений, кроме войск на английском и голландском жаловании; тем временем, враги воспользовались бездействием на Мозеле, и ввергли в тревогу Голландию, что и вынудило его к возвращению.

Когда отчёт Виллара о послании Мальборо вместе с восторженным докладом самого маршала поступили в Версаль, двор с некоторым изумлением задался вопросом: С каких это пор вражеские военачальники усвоили привычку извиняться перед противником за то, что не смогли атаковать его? Но эти курьёзные отклики сработали и иным, неявным образом, изрядно облегчив личные и профессиональные переживания Мальборо. К версальским толкам прислушивалась вся Европа, и Мальборо использовал это обстоятельство - наравне с другими способами - чтобы направить свои жалобы на маркграфа, сделав последнего козлом отпущения. Он знал, с какой силой накинется на него торийская оппозиция, и умышленно пригласил английский народ - на тот момент в конвульсиях противостояния всеобщих выборов - выбирать между ним и иностранным генералом, подставившим ему подножку. Он достаточно хорошо знал английский народ и политиков Англии, чтобы быть уверенным в ответе. Лорд Казначейства Годольфин и господин спикер, государственный секретарь Харли, стремились, опережая друг друга, пропагировать то же мнение; и только самые неуязвимые и отважные их оппоненты дерзнули принять сторону германского некомпетентного - если не сказать хуже - человека с больной ногой, а не героя Бленхейма. Грубая, безотносительно к веку, работа, не могущая вызвать приятия ни в каком обществе, где народным выборам сопутствует сдержанность, чувство меры, где не взывают к предубеждениям.

Положение Англии в Великом союзе к тому времени настолько упрочилось, благодаря богатствам страны, энергии и храбрости её солдат, талантам её командующего, что отповедь, данная союзникам, не причинила вреда, но наоборот, оказала благотворное влияние. Тем не менее, историческая справедливость понуждает нас к расследованию: как расценить поведение маркграфа? Много толковали о том, что болезнь его служила лишь предлогом, но свидетельства противоречивы. Хотя князь Людвиг и умер два года спустя от того, что его лёгкая, но неисцеляемая рана дала заражение крови, но за два этих года он успел провести ещё две кампании. При досуге, он остался в достаточных силах для того, чтобы надзирать за строительством своего дворца и разбивкой садов. Он остался в достаточных силах для того, чтобы совершать - между иными делами - долгие верховые поездки и путешествия. Но один из офицеров Мальборо, бывший при маркграфе когда тот перепоручил командование и удалился в Шлангенбад, оказался в нужном месте, чтобы во время врачебного осмотра увидеть ногу маркграфа без перевязок. Он написал Мальборо, что нога сильно воспалена и доктора настаивают на немедленном покое. Князь Баденский не был ни предателем, ни симулянтом.

Но это обстоятельство ни в коем случае не снимает с него обвинения - не говоря уже об общей его непригодности - в недоброжелательности и дурной лояльности. Он мог, не покидая постели в Раштадте, отдать такие приказы, что войска его пришли бы в Трир к 10 июня. После всех предшествующих задержек, он дал письменное обещание, что они выйдут 27 мая^[355]. От Ландау до Трира всего шестьдесят пять миль - если двигаться путём, пройденным Мальборо в октябре. Лёгкий и безопасный путь, когда армия не обременена артиллерией, и отправила вперёд обозы. Но баденцы, по выбору своего генерала, пошли по другому, окружному пути в 125 миль и через двадцать три дня одолели чуть больше половины такого маршрута. Фактически, они сделали не более семидесяти миль за три недели, в среднем чуть больше трёх миль в день. И это в те дни, когда ожидающая их помощи армия стояла пред неприятелем в численном меньшинстве, опасаясь как сражения, так и голода! Ничто не может оправдать такого поведения, и Вратислав уверял Мальборо в том, что император непременно уволил бы маркграфа когда бы ни его связи и влияние, не только как правителя Бадена, но в кругах Швабии и Франконии.

В Трире Мальборо разработал новую диспозицию, как того требовала изменившаяся ситуация. Отказ от наступления на Мозеле высвобождал все вражеские силы как на Маасе, так и на Верхнем Рейне. Необходимо было немедленно усилить маркграфа. Мальборо запросил графа де Фриза к себе, в Трир, чтобы согласовать должные мероприятия. Но этот офицер, не желая встречаться с Мальборо, прислал извинения. Тем не менее, герцог приказал великолепному прусскому корпусу идти к маркграфу. Он оставил графа д'Аубаха с семью тысячами пфальцских войск встать гарнизоном в Трире и защищать всё ещё обильные и важные склады города. Он дал своим войскам два дня отдыха, необходимого после ночного перехода и лишений в Сьерке, пополнил обоз, и экипировал армию для новой задачи. 20-го он решительно вошёл в местность между Мозелем и Маасом - гористый, лесистый край, в те времена почти дикий. Он шёл несколькими колоннами, со всей возможной скоростью. 23-го он был в Прюме, 25-го в Дюрене, 27-го в Маастрихте. На каждой стоянке его ждали панические письма от голландцев. Он объявил, что успеет спасти цитадель Льежа, если комендант исполнит свой долг. Чтобы уверенно прийти вовремя и, по возможности, перехватить французский осадный поезд, он снова воспользовался приёмом, пущенным в ход накануне Шелленберга: брат Мальборо, Черчилль, получил приказ взять по сотне отборных людей из каждого батальона и сформировать особый отряд для действий вместе с кавалерией. От армии потребовались предельные усилия. Солдаты приняли вызов с доблестью, все понимали, что могут перехватить Вильруа и вынудить того к баталии. За десять дней они сделали, в среднем, по одиннадцати миль в день: впрочем, не без страданий и некоторых смертей.

2 июля союзнические армии соединились у Ханефа, и Мальборо получил под начало 104 батальона и 168 эскадронов. Но одни слухи о его приближении покончили с осадой Льежа. Уже 25-го, когда он был ещё в Дюрене, Вильруа снял батареи и ушёл за линии Брабанта. Немедленно началась подготовка к возврату Уи. Положение во Фландрии быстро восстановилось.

Мальборо возвращается на Маас.

В Маастрихте Мальборо получил плохие вести. Граф дАубах с его семью тысячами пфальцских войск, был оставлен в Трире при накопленных там запасах, то есть при исполнении крайне важного дела. 26 июня, не будучи никем атакован, этот офицер оставил город. Уничтожив массу дорогих материалов, он отошёл в Трарбах, где, к счастью, размещались осадный парк и арсеналы. Спустя всего два дня от постыдной эвакуации Трира, Виллар, услышав новости, послал отряд в четыре сотни человек, и занял пустые форты. Мальборо сильнейшим образом разгневался на отвратительное поведение графа. Следы этого гнева видны в его письмах и по прошествии месяца. ДАубах так и не дал ему никакого объяснения; кажется, против этого генерала, тем более служившего на жаловании Морских держав, так и не было обращено никаких действенных мер, хотя поступок его вполне заслуживал военного трибунала. Через месяц мы снова видим его за командованием, и Мальборо вынужден вести с ним переписку. Но письма Мальборо разрушили его репутацию в Германии, и д'Аубах исчезает со сцены к концу кампании. Потеря Трира и тамошних магазинов покончила со всеми надеждами Мальборо вернуться на Мозель. В дальнейших кампаниях, он так и не вернулся туда; отныне, вернейшая дорога на Париж никогда более не откроется союзническим армиям.

Итак, мы описали несчастный эпизод жизни Мальборо, и не станем лукавить: настойчивые критики герцога не всегда несправедливы, когда ведут речь об его военных операциях. Против его попытки на Мозеле могут быть выдвинуты весомые аргументы. Несомненно, то был кратчайший путь во Францию, и, если бы герцог сумел привести армию в неразорённую Лотарингию, он встал бы в шаге от наивысшего успеха. Но такой поход мог осуществиться только при некоторых необходимых условиях и он, ещё до выхода из Трира, без сомнений знал, что условия эти, по большей части, не выполнены. Ему нужна была не только армия в сто тысяч человек, но и темп, скорое продвижение в плодородные регионы. Иначе, армия нужного размера оголодала бы в считанные недели на разорённых землях, какие бы склады ни сумел бы заложить Мальборо. А с меньшей армией великий удар в сердце Франции не возымел бы решительных последствий. Наступление бы неизбежно застопорилось с дальнейшими и немедленными уклонениями от взятого направления. Но Мальборо упорствовал. По собственным его словам, он пытался переупрямить обстоятельства. Он заклинал ход событий вопреки всякой удаче, что могут дать смертному боги. Сражение со скудными шансами; затем берём крайние случаи поражение со всеми дальнейшими напастями, либо победа с сомнительными последствиями ему не приходилось ждать лучшего от похода в Сьерк. Он мог прийти лишь к такому исходу, но ему было отказано и в этом.

Затем, мы наблюдаем в этом эпизоде новый аспект его изобретательного ума. Он подготовил не только отход. Он подготовил и оправдания для отхода. Он скормил Гааге те самые аргументы, что сам, прежде и так часто, пытался выкорчевать из голландских голов. Он кинулся в сомнительное предприятие, зная, что его непременно станут отзывать, и что он - в нужный момент - сможет откликнуться на отзыв, и получит тем оправдание перед парламентом и Европой. Он не усовестился развернуть мощную пропаганду, потому что не мог заставить людей - и, добавим, факты и цифры - стать такими, чтобы удовлетворить его в далеко идущем военном намерении. Он связал позор поражения - пусть и отчасти справедливо - с второстепенной причиной. Его мозельскому плану требовались куда лучшие запасы, транспорт, соратничество, чем мог обеспечить Великий союз. Он поставил на тот малейший шанс, что Виллар согласиться на сражение: и очень рисковал, если бы этот шанс реализовался. Он выпутался из всех этих сложностей с великой изобретательностью, у него был готовый ответ на любую критику. Он привёл армию обратно и в целости, и в должный момент, чтобы прогнать Вильруа с Мааса. Но и это невозможно отрицать - многие недели бесценного времени и огромные, собранные с трудами запасы стали бесплодно расточены ради того, чтобы он убедился в неисполнимости замечательного стратегического плана. Так или иначе, в любой войне человек высокого ума на пике власти должен стараться, и стараться в полную силу.

Мальборо не имел нужды оправдываться перед Генеральными Штатами за провал на Мозеле. Они испытывали к нему одну лишь благодарность за скорое возвращение. Но благодарности их язвили. Как часто вот, в сущности, смысл голландских речей как часто мы просили ваше сиятельство не уходить так далеко от дома ради помощи этим неверным и неблагодарным союзникам! Разве мы не предупреждали вас о возможной неудаче? Никогда больше не позволяйте им втягивать вас в нечестные игры. И если вы задержитесь здесь, у нас, все мы останемся в безопасности если впредь станем воздерживаться от любых сражений. Наконец, у вас в руках превосходная армия, на вашу долю остались множество превосходных, пока не взятых, крепостей. Речи эти полностью противоречили всем взглядам Мальборо на войну, и только усугубляли горечь неудачи. Он писал, и открыто говорил об уходе с командования и увольнении с военной службы. Но, разумеется, в то время не было никакой надежды, что просьбы эти станут удовлетворены. Он говорил так, чтобы облегчить душу и, одновременно, укрепить свою власть. Он надеялся, что какой-нибудь случай приведёт к сражению, и позволит спасти проваливающуюся кампанию. Но будущее готовило ему новые несчастья. Пройдёт несколько времени, и Мальборо убедится в том, что обменял маркграфа со всеми его задержками и увёртками на неприкрытое презрение и мятежное неповиновение со стороны Слангенберга. Его покинули в Германии; его стреножили в Голландии.

Глава двадцать пятая. Линии Брабанта. 1705, лето.

В нашей истории часто упоминались знаменитые линии Брабанта оборонительный шестидесятимильный рубеж от Антверпена до Намюра. Военные всегда считали их, в лучшем случае, второстепенной системой обороны. Препятствия в виде валов, запруженных речушек, засек, частоколов не имели самостоятельной ценности без стоящей за ними армии. В них и видели одну только цепь тщательно продуманных укреплённых участков, где обороняющаяся армия сможет встретить противника, когда и если тот явится в численном преимуществе. Применительно к такому назначению Линий, все тыловые дороги, ведущие к ним, были тщательно обустроены; в цитаделях, стоявших через должные интервалы, запасены припасы, фураж, амуниция; а так как Линии шли вдоль реки Демер, повторяя её изгиб в сторону врага, можно было надеяться на то, что оборонительная армия при должном расположении успеет прийти, и встать за валами до подхода любых неприятельских сил, вознамерившихся атаковать Брабантский рубеж. И если бы дело пошло именно так, Брабантские линии предоставили бы обороняющейся стороне замечательную выгоду. С другой стороны, метод прорыва Линий, основывался на следующей, понятной уловке: атакующая сторона направляла полевую армию по одному пути, и, обманув тем врага, поворачивала под покровом ночи на другое направление удара.

Второстепенный успех на каких-то участках Линий мог быть одержан без особых усилий: читатель знает, как Спаар в начале 1703 года и Оверкерк зимой 1704-го на время и без больших потерь захватывали некоторые сектора брабантской оборонительной системы. В 1704 году, когда Мальборо шёл на Дунай, Оверкерк, сам того не ожидая, прошёл Линии южнее Мердорпа, и поспешил обратно после правительственного приказания оставить захваченное нахрапом. Но тот, кто вознамерился бы двинуть через Линии главную армию, столкнулся бы с задачей куда более сложной, тем более что масштабный прорыв непременно спровоцировал бы полевое сражение до или после прохода через рубеж. Голландцы, с привычными для них методами войны, всегда чурались подобного использования своих армий.

Мальборо, оправившись от огорчения на Мозеле, увидел в штурме Линий единственную оставшуюся у него возможность спасти кампанию от провала. Такая операция, по его мнению, не должна была натолкнуться на неодолимые трудности. Он мог исполнить её десятком способов там или сям; и он, превыше прочего, мечтал дать сражение, в результатах которого не сомневался, за исход которого не тревожился. По правилу, вполне усвоенному всеми за многие годы войны, армия, атакующая в подобных условиях, должна была иметь значительное численное превосходство над всеми вражескими силами на участке прорыва. На деле, Мальборо был несколько слабее Вильруа: 92 батальона и 160 эскадронов против 100 батальонов и 147 эскадронов, то есть семьдесят тысяч человек против семидесяти трёх тысяч. Но это не смущало его. За долгие годы он дотошно изучил местность, и Линии со всеми их особенностями были для него открытой книгой. Итак, в первых числах июля, герцог разработал план с замечательно согласованными временными интервалами и дистанциями, с элегантными уловками и хитростями, призванными обеспечить прорыв. План помимо того, что герцог наступал в меньшинстве отличался той новизной, что вместо атаки на слабом участке обороны, Мальборо выбрал один из самых сильных. Он объяснял это тем, что враг менее опасается за сильные сектора, и, вероятно, поставил там меньшие силы прикрытия. Тем самым, герцог предполагал направить ложный выпад к слабому пункту Линий, а затем, после очень протяжённого ночного марша в противоположном направлении, бросить своих солдат на штурм другого участка земляных укреплений, где найдёт немногочисленных защитников.

Как и всегда, главным препятствием для Мальборо оставались его друзья. Правительство и Генеральные Штаты республики уважали его, восхищались им, но боялись этого человека с его безрассудством и беспощадностью. Он, как казалось со стороны, в огромной степени полагался на удачу. Их пугало то, что почти все деяния Мальборо могли бы закончиться скверно при несколько ином стечении обстоятельств. В то время, среди всех действующих генералов, один лишь Евгений так же мало считался с опасностями, принимая к исполнению самый рискованный, по мнению любого опытного офицера, план действия но даже Евгений, по общему мнению, воевал более по канонам. Просто чудо, что до сих пор все опрометчивости его десяти кампаний обошлись без воздаяния! Определённо, он мог бы добрый десяток раз поплатиться за профессиональную неосмотрительность! Голландцы упорствовали в той уверенности, что сотрудничество с Мальборо чревато разрушительными рисками. Они успокоились лишь после Рамильи, на время забыв о поводьях и тормозах для своего командующего.

Так полагали власти; не проще было и с голландскими генералами. Слангенберг, герой Экерена, ветеран с сорокалетним военным опытом ненавидел Мальборо как иностранца, соперника, личность. Он невысоко ставил его тактику при Бленхейме. Он не склонил головы пред этой жульнически добытой репутацией. Никто из опытных, учёных командиров не затеял бы такой операции. Он, Слангенберг видел свой долг в заботе о том, чтобы армия охраняла границы Голландии безо всяких головоломных трюков наудачу. Помимо прочего, голландец получил личное оскорбление от внеочередного, по английским войскам, назначения брата герцога, генерала Черчилля: теперь тот поднялся над ним в звании, став генералом от инфантерии. Наконец, Слангенберг дурно относился к Оверкерку: он считал, что тот слишко стар для действительной службы; слишком поддался коварному влиянию Мальборо; и совершенно несносен в упорном цеплянии за главное командование в обстоятельствах, когда приличнее подать в отставку.

По перечисленным причинам, Слангенберг никак не годился на роль главного исполнителя плана. Мальборо, судя по всему, взял за правило иметь дело с одним только фельдмаршалом Оверкерком, как лицом, ответственным за всю голландскую армию. Мальборо скрыл от военного совета свои истинные намерения, представив им план прорыва линий в нарочно видоизменённом виде. Он предложил исполнить прорыв на слабом участке, между Меенем и Намюром. Голландские генералы указали, что в этом случае на атакуемом участке обязательно окажутся главные силы французской армии. При таком развитии событий, предприятие могло обойтись очень дорого, и все воспротивились плану. Но Мальборо настаивал; вероятно, на его сторону встал и Оверкерк. После нескольких дней дискуссии скорее, ссоры совет согласился на манёвр с целью прорыва Линий, указав, впрочем, на недопустимость ненужного риска и запретив играть сражение прежде дальнейшего заседания военного совета в случае, когда нельзя будет доподлинно судить о силах противника на атакуемом участке. Мальборо, непроницаемый и бесстрастный, вынес эту долгую пытку и принял ограниченные полномочия, предоставленные ему с большой неохотой. С тех пор, как герцог вернулся с Мозеля, он ни разу не соединял армии в одну, как это было в его обыкновении в ранних кампаниях, до похода к Бленхейму. Наоборот: он, словно бы намеренно, удерживал английские войска и войска на жаловании королевы отдельно, под своим началом, управляя голландской армией только через Оверкерка, так что последний казался Слангенбергу и всем голландским офицерам орудием, игрушкой обмана Мальборо. А Оверкерк, как это видели все, всё больше помалкивал, замыкаясь в себе; и недовольные углядывали именно в нём вождя грядущей революции.

Мальборо приступил к делу. План его работал в две стороны: герцог должен был обмануть голландцев - за исключением Оверкерка - и французов. Речь пошла о Синт-Трёйденте хорошо известном, удобном для лагеря месте в десяти милях перед фронтом Вильруа, к северу от правого крыла конфедератов. Союзнические войска, осаждавшие Уи, возвратились 16-го числа. Мальборо распространил между ними сведения, что собирается занять Синт-Трёйдент, двинуться оттуда на юг, через реку Меень, и атаковать Линии в слабейшем секторе между названной рекой и Намюром. Слангенберг сотоварищи не верили, что Вильруа удастся ввести в заблуждение. Они предполагали, что маршал проигнорирует уловку с Синт-Трёйдентом, и соберёт армию в траншеях между Меенем и Намюром. Они оказались правы. Ранним утром 17 июля, Оверкерк, со всей голландской армией, перешёл Меень и начал поход на юг. Его патрули и передовые отряды пробивались далеко, до самых окрестностей Линий. Оверкерк перешёл реку по четырём мостам, но французская разведка и наблюдатели сообщали, что союзники наводят и другие переправы, числом не менее одиннадцати. Отсюда враг заключил, что Мальборо с армией готовится к быстрому переходу реки в ночное время, и что объединённые силы конфедератов атакуют Линии 18 июля. Вильруа быстро стянул на угрожаемый участок сорок тысяч человек. Оверкерк проделал короткий марш, и разбил лагерь в шести милях перед Линиями. То обстоятельство, что союзнические армии оказались по разные стороны реки Меень, побудило Слангенберга к письменному протесту голландская армия, по мнению генерала, оказалась в большой опасности. Отвечая на критику Слангенберга, и из иных соображений Мальборо навёл через маленькую речку по меньшей мере двадцать мостов, хотя, по словам Оркни через эту речку можно было пройти аки посуху. Последними, кого разглядел враг до наступления полной темноты, были драгуны Оверкерка, шедшие на юг от Мееня к Намюру. По всем признакам никакой неожиданности случиться не могло: На Линиях прекрасно подготовились к обороне, а значит, военному совету предстояло на полном основании запретить утреннее сражение. Но когда на небе засияли звёзды, когда над холмистыми равнинами сгустилась ночь, пришёл приказ равно неожиданный для друзей и для врагов. Голландцы свернули лагерь и, выстроившись колоннами, двинулись в противоположном направлении, в контрмарш на север. Они очень быстро перешли Меень по многочисленным мостам. До этого, днём, они ничуть не торопились, и отошли от реки до места лагерной стоянки всего на четыре мили; теперь, в ночи, голландцы шли не жалея сил. Судя по всему, Оверкерк следовал совершенно определённому плану. Он не слушал ничьих аргументов. Никаких военных советов. Каждый генерал исполнял его команды, какие-либо коллективные изъявления стали невозможны. Пришёл приказ; и в ночь, трудно и тяжко пошли крепкие солдаты Голландии. Куда не знал никто.

Сумерки

И не одни они шли на север. В четыре часа пополудни Мальборо приказал всей армии готовиться к походу; обоз собрали к шести. Приготовления обеспокоили полевых депутатов. Их, впрочем, уверили, что всё это затеяно ради простой рекогносцировки. В семь вечера граф Нойе с двадцатью батальонами и тридцатью восемью эскадронами вышел на дорогу, ведущую через Ланден в Синт-Трёйдент. Шестьсот сапёров с инструментом и материалом для наведения переправ пошли с передовым охранением. Нойе и его старшие офицеры пользовались для ориентировки на местности помощью многих проводников, раздобытых с изрядными хлопотами. Чтобы не привлекать внимания врага заготовкой фашин, каждому солдату дали охапку сена: снопы эти могли послужить при переправах через заболоченные ручьи или стать фуражом в долгом походе. Сам Мальборо отправился в десять, с последними частями. Итак, вся армия конфедератов шла в кромешной ночи к Ландену.

Ночь

Маршал Вильруа не утерял бдительности. Он не сомневался в том, что союзнические войска совершают ночной переход. В прочем он оставался в совершенной неопределённости. К нему шли многие и противоречивые сведения. Самые правдоподобные говорили об атаке всеми силами назавтра, на участке Линий южнее Мердорпа и он был вполне готов к такому развитию событий. И даже после рапортов о том, что союзническая конница замечена в ночном движении на север, Вильруа решил, что враг идёт в Синт-Трёйдент. До времени он ограничился состоянием полной боевой готовности по всему фронту. Вся его пехота и конница, все старшие офицеры, спали при оружии, готовые к немедленному выходу со стоянок. Местность непрерывно патрулировалась, в особенности в районе левого крыла. Сам Вильруа остался на ночь в Мердорпе.

Несмотря на все приготовления, корпус Нойе с трудом отыскивал путь в тёмной ночи. Солдаты ковыляли, и спотыкались на старом боевом поле под Ланденом, где до сих пор лежали тысячи не погребённых скелетов. К самому Ландену они подошли с двухчасовым опозданием. До этого пункта целью их вполне мог быть и Синт-Трёйдент. Но Нойе повернул иначе: тремя колоннами на переправы через Малый Гет; за этой рекой шла линия французских укреплений. До врага оставались каких-то три мили. Передовыми частями армии Мальборо командовал лорд Оркни. Хотя мы и постарались найти наилучших проводников - так писал он по окончанию дела, по горячим следам:

... граф Нойе заблудился, и проблуждал в ночи по меньшей мере два часа, то же и первая линия под моим командованием, также и вторая линия. Тем не менее, при первых проблесках дня, Нойе вышел к Ормаалю, к месту, где перед вражескими линиями течёт Гет. Казалось, он повернёт направо или налево и станет лагерем около этого места. Но он спустился к мосту, где враг оставил лишь слабое охранение, оказавшее ничтожное сопротивление. Мы перевели некоторое число людей на ту сторону; но мосты были так плохи, что солдаты едва ли могли идти через них даже и шеренгой по двое, и лишь в некоторых местах могли пройти и пехотинцы, и кавалеристы. Но, несмотря на очень плохое состояние переправ, люди как-то протискивались на другую сторону. Мой лорд послал мне короткий приказ спешить, что есть сил вместе с линией [то есть, с войсками]; и я, пусть и блуждая, успел до того, как конница освободила мосты.^[356]

В действительности, Нойе прорвал рубеж в трёх пунктах Эликсеме, Ванге, Ормаале. В этих местах Малый Гет в самом деле мал, это всего лишь заболоченный ручей, шириной в три-четыре ярда. Штурмовые партии, составленные из гренадёр, перешли реку вброд и прорвались по каменному мосту у Эликсема. Когда противник явно превосходящей численности нахлынул на ошеломлённое французское охранение с утренним туманом, защитники линий отступили, огрызаясь беспорядочной стрельбой. Три драгунских полка, стоявших в Ормаале, бежали во всю прыть в крепость Зутлеув, не дав даже и громкого предупреждения по Линиям. Ничто на войне не потрясает сильнее внезапной атаки на рассвете. Сапёры конфедератов усердно работали над постройкой переправ, но пехота не дождалась окончания их трудов. Солдаты слишком хорошо знали войну, чтобы не понимать ценности каждой секунды. В рядах наступавших шли ветераны, офицеры и сержанты, те, кто, двенадцать лет тому назад, сражались ещё при Ландене. В лагере неделями толковали о том, что прорыв Линий обойдётся в десять тысяч человек. Теперь эти Линии оказались пусты, беззащитны. Посыл самосохранения пришпорил порыв к дерзанию. Повсюду, забыв выучку солдата восемнадцатого столетия, люди кидались в Гет, карабкались на берег, бросались в топкий ров за рекой, изо всех сил карабкались на валы, чтобы покончить с этим пугалом - Линиями Брабанта. Начиная с 4 утра, они текли внутрь фортификаций, и строились в правильный порядок на вражеской стороне. Каждый дом, каждое укрытие были взяты либо блокированы. К пяти часам утра более шести тысяч человек прошли внутрь французских позиций. А тем временем за ними множились мосты, проходы, и кавалерия Нойе - две кавалерийские дивизии в сегодняшнем эквиваленте - смогла перейти преграды. За Гетом местность идёт вверх, переходя в совершенно открытое обнажённое плато, простирающееся до Тирлемонта, поднимаясь до высоты в пятьдесят футов от уровня реки. Между половиной шестого и шестью утра союзники выстроились между Эликсемом и Тирлемонтом в две кавалерийские линии под прямым углом к укреплениям, фронтом на юг, с правым крылом, опёртым на ежеминутно умножавшиеся порядки пехоты. Затем появились сильные подразделения врага.

Рассвет.

Оркни, подошедший в свой черёд к мостам, с гвардией и пехотой первой линии, пишет:

Когда я подошёл к реке, я увидел две вражеские линии, выстроенные в отличном порядке, двигавшиеся вниз, на наших людей, за ними шла линия пехоты. Мы хорошо подготовились к встрече с ними, мы опередили их, а через переправы прибывали новые войска. К самому столкновению я успел переправить гвардейскую пехоту.^[357]

Сторожевое охранение подвело французов. Маленькие аванпосты не в силах дать отпор целой армии; но им, во всяком случае, положено громко крикнуть Тревога! Тем не менее, д'Алигр а он находился в каких-то трёх милях южнее Эликсема - узнал о том, что случилось только в начале шестого. Он поднял тридцать три эскадрона баварской, испанской, кёльнской и французской кавалерии, и послал за одиннадцатью пехотными батальонами Карамана, стоявшего в пяти милях от него. В шесть все эти силы пошли вперёд. С ними поспешно двигались десять орудий нового образца трёхствольные пушки, способные дать быструю серию из трёх выстрелов ядрами либо выпустить три снаряда одновременно. На это изобретение, последнее слово артиллерийского дела, очень надеялись, и хранили до времени в глубокой тайне. К половине седьмого столкновение стало неизбежным.

От Гета к Тирлемонту идут три заглублённые дороги. Северная, около Эликсема, никак не изменилась до сегодняшнего дня; она идёт по дну примечательно глубокого оврага, с такими крутыми стенами, что всякий трижды подумает, прежде чем попытается свести или вывести оттуда лошадь. Вражеская конница остановилась перед этим препятствием. Их эскадроны стояли, теряя от огня из домов, с тропинок и укрытий около Гета. Передовая бригада союзнической пехоты пошла вперёд, захватила заглублённую дорогу, и отогнала врага за дистанцию поражения, стреляя залпами. По случаю или по распоряжению Мальборо, все шестнадцать эскадронов, первыми перебравшиеся на другую сторону, оказались британскими частями, эскадронами британской кавалерии. Кавалеристы переходили овраг под прикрытием пехоты: одни форсировали дорогу там, где это было возможно; другие двинулись в объезд к месту, где овраг мелел, выходя на склон, плавно поднимавшийся от правого союзнического крыла к Тирлемонту.

Давайте поприветствуем эти славные британские полки в порядке их развёртывания тем летним утром. Справа, Серые шотландцы; затем Королевские Ирландские драгуны (теперь 5-й уланский); затем Королевские гвардейские драгуны; 5-й гвардейский драгунский; 7-й гвардейский драгунский; затем Карабинерский (6-й гвардейский драгунский); наконец, 3-й гвардейский драгунский. Так они выстроились. Так обстояло дело, когда Мальборо, в самом начале восьмого, прибыл на место. Он увидел перед собой две линии вражеской кавалерии, а позади кавалеристов, более чем в миле, развёртывалась пехота Карамана. Герцог решил атаковать вражескую конницу, пока к той не успела подойти пехота. На место пришли уже пятьдесят союзнических эскадронов, но больше половины из них до сих пор не успели перейти заглублённую дорогу, остальные прибывали, и строй конфедератов ширился, распространяясь в направлении Тирлемонта. Мальборо встал в центре правого крыла и дал сигнал к атаке. Вся английская кавалерия, с Серыми шотландцами на правом фланге, пошла на врага рысью, в эшелонном построении полагают, что, по крайней мере часть атаковавших перешла в галоп. Удар пришёлся по великолепным баварцам - почти сплошь кирасирским частям. Преподобный Хеар находившийся около своего господина, написал через два дня: На плато, против нас вышли примерно двадцать пять вражеских эскадронов, многие баварские, все в броне^[358]. Между вражескими эскадронами появились трёхствольные орудия, открывшие замечательно быстрый огонь. Но исход был предопределён. Удар расстроил баварцев, остальные бросились в бегство. На правом фланге Серые шотландцы разбили четыре эскадрона, не потеряв ни одного человека. Орудия стали захвачены.

Мальборо лично повёл атаку. Он скакал в первых рядах, словно простой боец. Рассеянные вражеские кавалеристы, галопом, очертя голову ушли за вторую дорогу - далеко не такую глубокую, как первая. Остановившись у этого препятствия, герцог снова стал генералом. Батальоны Карамана успели выстроиться и стояли совсем рядом. Пехота остановила левое крыло английской кавалерии на всхолмиях и ручейках по Гету. К врагу пришли пять свежих эскадронов, в том числе кёльнские лейб-гвардейцы. Они сосредоточились, и попытались нанести удар. Случилось некоторое замешательство. Но здесь на сцену выступила вторая линия союзнической кавалерии. Вторая атака, проведённая обеими линиями конницы Мальборо, прошла на рысях; кавалеристы, определённо, не перешли на быстрейший аллюр. Герцог опять скакал вместе с английскими эскадронами. В этот раз поражение вражеской кавалерии стало бесповоротным. Они бежали с поля боя, оставив преследователей лицом к лицу с мушкетёрами пехоты Карамана. Как пишет Оркни:

Элисем.

Мой лорд Мальборо лично появлялся повсюду, и едва спасся, когда ведомый им эскадрон немного подался назад, хотя вскоре и вернулся; к нему подскакал некоторый парень, и постарался повалить саблей, ударив со всей силой, но промахнулся, и сам упал с коня. Я спросил моего лорда - правду ли говорят об этом? - и он ответил: да, чистую правду. Видите, каким удачливым он был человеком.

И о дальнейшем успехе:

Уверен, это его заслуга, как и при Хёхштадте. Мы совершенно обязаны ему.^[359]

Инцидент получил несколько описаний. Говорят, что баварский офицер, узнавший герцога, выехал на него один на один, и, встав на стремена, пытался зарубить его, но потерял равновесие; возможно, что столкнулись две лошади. Офицер упал на землю, и попал в плен к горнисту Мальборо, или, по другим словам, был убит на месте. Дело произошло в сумятице боя. Обыкновенно, что само собой разумеется, главнокомандующего сопровождали полдюжины верных адъютантов. Его боевая сабля, хранящаяся теперь в корпусе Лейб-гвардии, годится разве что для церемониальных приветствий. В смятении схватки он на короткое время остался едва ли ни беззащитным. Определённо, ему повезло избегнуть судьбы храброго старого Шомберга, погибшего, в похожих обстоятельствах, на переправе через Бойн.

Было восемь утра. Мальборо, со вновь собравшимися около него свитой и штабными, мог теперь разобраться в обстановке. По сути, вся его армия действовала внутри Линий, наступая на юг, между Малым Гетом и Тирлемонтом. Оверкерк с голландцами подходил к мостам и переправам: теперь их было много, крепких переправ и мостов; но Оверкерк не успевал построить войска в боевой порядок раньше, чем через два часа. Но что делает Вильруа? Вопрос не находил ответа. Возвышенность переходила в полого поднимавшийся склон, сужаясь к югу. Горизонт был всего в паре миль, затем начиналась неведомое. Если сигнал тревоги добросовестно распространили, маршал в Мердорпе должен был знать - уже с шести утра - что союзники прорвали Линии между Ормаалем и Эликсемом. А расстояние от Мердорпа до второй заглублённой дороги не превышало каких-то семи миль. Очень возможно, что сорок тысяч вражеских солдат шли уже близко, надвигаясь по другому склону холма. В характере Мальборо наблюдается особое качество: расчётливо и холодно обдумав дело, он тотчас распалялся, переходя в настроение азартного игрока, а затем наступал обратный переход: к трезвой осторожности. И когда все вокруг горели в волнении, он вдруг одевался ледяной бронёй.

Последним действием этой замечательной схватки стало отступление Карамана. После боя, французы - кто, в точности так же, как иные народы, требуют от союзников отменного поведения - злословили о баварской кавалерии. Они говорили о них, как о войсках посредственных, не выдержавших испытания, давших слабину и бежавших с поля при виде свирепых англичан. Но Версаль, как и вся Европа, восхитились пехотой Карамана. Он собрал батальоны, вовлечённые в пехотную схватку у реки, и во всё время продержавшиеся в отменном порядке; он выстроил из этих одиннадцати батальонов большое каре, и совершил в таком построении успешное отступление с поля. По тем временам это сочли изумительным мастерством: так снова дала о себе знать возросшая огневая мощь обученной пехоты. Командиры английской кавалерии и, в чём мы можем не сомневаться, лорд Джон Хей, полковник Серых шотландцев, не сомневались, что смогут прорвать каре и несколько эскадронов самостоятельно попробовали это сделать. Но Мальборо остановил их попытки. Равным образом, он, очень недалеко и с большими предосторожностями, продвинул вперёд свою пехоту, приросшую к тому времени до тридцати тысяч. Теперь мы знаем, что он остерегался несуществующей опасности. Вильруа ничего не знал в шесть утра: он не знал ничего до восьми. Он и курфюрст вывели армию на марш около девяти. Пустившись вскачь по полю со своими передовыми эскадронами, они встретили бегущую, расстроенную толпу - так выглядела теперь баварская кавалерия. Французская пехота отстала на два часа.

В Мальборо уживались две личности: отважная и расчётливая. Иногда отвага его оборачивалась безрассудством; расчётливость, временами, доходила до чрезмерной предосторожности; но свойства эти жили в нём по отдельности, и сменяли друг друга с совершенно предсказуемой определённостью. После прорыва линий и отражения контратак, он отринул всё в угоду одному соображению: необходимо было собрать здесь, на захваченном плацдарме всю союзническую армию. Мы можем выразить его чувства его же типической фразой, сказанной в кружке Кокпита: Армия должна быть собрана вместе со всей возможной быстротой. Пока этого не сделано, я очень тревожусь. Несомненно, с учётом того, что знал в тот момент Мальборо, он принял оправданное решение; на деле, он добился бы лучшего успеха, когда бы дал волю пылким проявлениям своих генералов. Возможно, именно эти качества - дерзость и осмотрительность - бывшие, можно сказать, орудиями Мальборо - инструментами, какие достают и укладывают в ящик в зависимости от рода проделываемой работы - возможно, именно из-за этих качеств он, за десять лет войны, ни разу не попался в ловушку. Ум его умел взвешивать дела земные с неподражаемой точностью. Непогрешимость не для смертных. Достаточно сказать, что никто другой не умел делать большего, не старался упорнее, не отличался лучшей неутомимостью.

В то утро на поле у Эликсема мы видим его именно таким, каким он и должен остаться в людской памяти. Именно тогда случился редчайший момент в жизни Мальборо: его приветствовали спонтанным, общим ликованием. Когда он, перед началом атаки, прискакал с саблей наголо и встал в строй, солдаты и офицеры разразились шумными приветствиями, совершенно несвойственными военному этикету тех, строгих времён. И потом, когда он ехал вдоль фронта армии, солдаты, по большей части люди Бленхейма, пустили дисциплину побоку и, с гордым удовольствием, громогласно чествовали его. Здесь, сейчас, ужасные линии пройдены, прорваны с изумительной лёгкостью; одураченный враг бежит; и сделано это не ценою в тысячи несчастных солдатских жизней, но единым движением руки мастера, одними солдатами королевы; и это сделал он, их Капрал Джон, кто проделывает такое всякий раз, когда получает свободу действовать; он, кто так заботится о пище и жаловании; кто так хорошо управляет армией; кто думает обо всём, будучи их командиром, и ходит в драку, как простой солдат - в самом деле, давайте хотя бы раз покажем ему наши чувства! Воистину, они понимали в войне, эти солдаты, а многие отлично знали и страну, так что среди приветствий слышалось: А теперь на Лёвен! и На Диль!.

10 утра.

До десяти утра армия Оверкерка успела перейти Линии. Слангенберг встретил Мальборо, когда герцог вернулся после преследования упорного Карамана, словами: Нам здесь нечего делать. Нам нужно идти на Лёвен или Парк. Герцог не чаял лучшего. Он, впрочем, успел услышать от Оверкерка, что голландцы должны немедленно разбить лагерь. С учётом того, что они прошли двадцать семь миль за последние тридцать один час, спорить не приходилось. И всё же, как написал командир Камеронцев, полковник Кранстаун:

Тот, кто знает армию и солдата, прекрасно понимает, что в подобной ситуации самый обыкновенный рядовой проникается значением того, что он должен делать; в особенности, если солдат радуется благоприятно добытой победе тогда он, зачастую и без особых уговоров превосходит сам себя в рвении, марширует, дерётся с удвоенными силами, и исполняет всё с готовностью, к какой, в иное время, никак не могут принудить его офицеры^[360].

Мальборо ответил Слангенбергу: Я счастлив слышать, что вы одного со мной мнения, ведь я рассуждаю так же; полагаю, мы должны идти дальше, и я прошу вас отправиться к своим и объяснить дело вашим генералам. Слангенберг, обезумевший от свершившегося, гневаясь на то, что дело обошлось без него, оставил можно сказать, что с задёшево купленной уступчивостью всякие споры на будущее. Он поскакал к Оверкерку, и не вернулся к Мальборо; тем временем, на плато рос голландский палаточный лагерь, и всем стало ясно, что сегодняшним днём войска никуда не двинутся.

При самом беглом взгляде на карту можно убедиться в том, что 18-го союзники в любом случае достигли бы Лёвена быстрее Вильруа. Возможно, они побудили бы его к сражению, направившись к Жоудани. Курфюрст, ждавший и наблюдавший за происходящим с удалённого холма, понял всё затруднительное положение французской армии, но:

... когда он увидел, как поднялась первая палатка, он восхищённо крикнул, три-четыре раза: Слава Богу, слава Богу! и потом приказал своим войскам выходить, не соблюдая никакого порядка, с одной лишь целью - быстрее дойти до Лёвена. Они вышли и шли всю ночь, и, хотя наша армия не шелохнулась до утра, наши передовые эскадроны и даже некоторые пехотные части успели перехватить хвост их армии на переправе через реку и взять несколько сотен пленных^[361].

Так стала упущена прекрасная перспектива; по чьей вине? - об этом долго шли злые перепалки в армии и между двумя крыльями армии. Офицеры Мальборо винили голландцев, и без того обиженных тем, что их обманули, не сказав о форсировании линий и отстранив от дела - они были обижены настолько, что, буквально, источали яд. Они и враги Мальборо говорили:

... что удовольствие от писания писем императору, королеве и Штатам с отчётом о великом успехе этого дня и [от] подписывания охранных грамот, коих в тот день было выписано и подписано более двух сотен, заняло этого человека [имеется в виду Мальборо] настолько, что он позабыл о развитии успеха, упустив из рук все преимущества.^[362]

Мальборо определённо ослаб духом. Возможно, его изнурили ночной марш, столкновение в кавалерийской атаке, постоянное ментальное напряжение в ситуации, когда он должен был одновременно обманывать и врага и союзника; общая, мудрёная и запутанная сумятица яростного прорыва линий. Бойня при Шелленберге была ещё свежа в его памяти. Должно быть, он не мог уйти от мысли о возможной потере семи-восьми тысяч солдат, о той перспективе, что поддержка не придёт; о той вероятности, что он не прорвётся. Какой тогда поднимется крик? Что скажут голландцы, что скажут тори? Он видел себя загнанным человеком в окружении врагов, выжидающих, когда представится случай, когда он споткнётся, чтобы повалить его и топтаться на нём. Тем не менее, он должен был интриговать и дерзать, спасая союзническое дело. Он снова дерзнул, и снова выиграл. Стоит ли удивляться тому, что наступила реакция, что он сник и расслабился? Нельзя требовать слишком многого от смертного человека. Поток животворной силы, обильно струившейся от него все эти утомительные годы, на время прервался. Он не был абсолютно неутомимым и неистощимым человеком. Следующий спор с голландцами, следующий бросок вперёд с армией, следующий бой, завязанный к вечеру - он не нашёл в себе сил для этого. Поймём его пределы; пусть он остановиться и отдохнёт, благодаря Бога за то, что всё пока идёт хорошо.

Если бы у него была власть Наполеона или Фридриха Великого или любого современного командарма, он скинул бы с себя половину гнетущей ноши. Если бы он мог сказать генералам - тем генералам, кто огульно спорили обо всём накануне, и огульно критиковали всё по завершении: кого нужно было убеждать, склонять, обхаживать, даже дурачить при каждом переходе или манёвре; если бы он мог сказать им: Повинуйтесь или я вас расстреляю! Молчите, или я сниму вас с командования!, нам не составило бы труда уяснить истинную меру его ответственности, и истинную меру вины. Но он должен был работать вместе и при посредстве, самое меньшее, двадцати гордых, завистливых, компетентных или некомпетентных коллег, не имея действенного права ни для того, чтобы призвать их к порядку, ни для того, чтобы подвергнуть наказанию. Очень откровенное письмо Кранстауна показывает, с каким мастерством, с какой информированной злобой умела выражать свои чувства толпа его профессиональных соперников и критиков. Он изобретал и настаивал: они придирались и перечили. На его плечи пала ответственность. Если случалось несчастье, его обвиняли в опрометчивости. Если, вопреки всему, он добивался успеха, зачем он не развил его до лучшего результата? Но, так или иначе, теперь Мальборо потерял свой шанс.

Вместе с тем, свершилось событие чрезвычайной важности. С прорыва Брабантских Линий начинается новая стадия мировой войны. Патовая ситуация на северном театре разрешилась, отныне тут произойдёт многое. Французы оставили Арсхот и Дист. Они предоставили Зутлеув неизбежной и скорой судьбе. Батальон Монлюка, стоявший гарнизоном в Тирлемонте, сдался на почётных условиях. Пятьдесят миль Линий, в том числе технически важный выступ, перешли к союзникам. От Арсхота до самого Намюра знаменитый рубеж прикрытие всей Бельгии, долго отпугивавший всех охотников до наступлений достался завоевателям для разрушения. Прилив войны распространился на тридцать миль к западу. И перед этими последствиями меркнут все материальные приобретения. Союзники, впрочем, захватили некоторых выдающихся вражеских военачальников, всю полевую артиллерию; французы, по некоторым подсчётам, потеряли пять-шесть тысяч человек. Пленниками Англии стали графы д'Алигр и Горн, оба генерал-лейтенанты. Но самым важным последствием стал моральный эффект. Французы осознали себя стороной обманутой и разбитой. Все трудности их обороны усугубились, умножились; атакующая сторона, получила, соответственно, дополнительные преимущества. Разрушение Брабантских Линий как это поняли в Европе определённо изменило условия на главном театре войны.

Письма Мальборо рассказывают историю следующих нескольких дней, позволяя заглянуть вглубь его натуры: редкий случай в наших хрониках его военных и прочих дел. Когда имеешь дело с человеком, постоянно заботящемся о своём величественном фасаде, моменты его слабости могут открыть многое. Мы видим несомненное утомление, и облегчение, и надежду на то, что удача поймана за хвост; он предаётся радости. Он одержал двойную победу над голландскими друзьями и французскими врагами. Мне пришлось обмануть их в этом, пишет Мальборо. Он не стал убеждать депутатов и Штаты, считая это рискованным - писал Хеар - но безупречно обдурил их. Враги же пришли в неприкрытое замешательство. Письма Мальборо искрятся удовольствием. Он много, взволнованно и с восхищением пишет о своих солдатах. В его письмах к Саре виден некоторый мальчишеский задор. В тот день он ощутил себя молодым. Он пишет грубым и сильным английским слогом; заметно, что главным автором в его образовании был Шекспир.

Джон Саре

Тинен, 18 июля.

... никакие хвалы не чрезмерны для войск, бывших со мной в деле, они сражались бесподобно. Я провёл ночь на марше, а днём понёс немало тягот, и охвачен теперь такой горячкой, что едва держу перо; ты, жизнь моя, извинишь меня за то, что теперь я не скажу большего; в самом деле, я не рассказал в прошлом письме о замысле форсирования линий, потому что не хотел волновать тебя; теперь же, душа моя, сердце моё так переполнено радостью замечательного успеха, что я наговорю великое множество глупостей, если продолжу это писать.^[363]

И через два дня:

Лагерь у Лёвена. 23 июля.

Я писал последнее письмо в таком отменном настроении, что, не оборвав его, пустился бы в такие выражения, которых после устыдился бы. Войска изумительно мне преданы; в последнем деле при мне были лишь те, кого я водил в прошлом году - армия господина Оверкерка пришла через час после завершения дела. Это не их вина, они и не могли прийти раньше; но это обстоятельство дало случай моим войскам выражать мне самое пылкое расположение, даже в разгаре боя, что, признаюсь тебе, доставило мне великое удовольствие, и придаёт решимости вынести ради них всё, что мне выпадет.^[364]

Мальборо Годольфину.

Тинен, 18 июля 1705

Так как я провёл это дело с одними лишь войсками, пришедшими со мною с Мозеля и никакими иными, верю, что французы поостерегутся драться с ними впредь. Гонец расскажет вам, что армии господина Оверкерка не было на линиях, пока шёл бой, и что мне пришлось обмануть их в моих намерениях на счёт этой атаки, так как они, преувеличивая силу врага, не усомнились в том, что я не пойду на прорыв линий. Но об этом нужно промолчать, чтобы не сердить голландцев: думаю, мне удалось войти с ними в отличные отношения, так как сегодня депутаты отпустили мне комплимент, сказав, что если бы меня не было на месте, линии взять бы не удалось. Завтра я намерен идти на Лёвен, тогда и выяснится, что будет делать мсье Вильруа. День этот доставил мне отменное удовольствие; но, думаю, гонцу хватит и 500 фунтов.^[365]

Мальборо королеве,

Лагерь около Лёвена, 23 июля 1705.

Государыня,

Удостоился чести получить письмо вашего величества от 3-го [14-го], в котором вы так добры ко мне, что я не нахожу слов для выражения своих чувств; я твёрд в том, что и впредь стану не только рисковать ради вас жизнью, но принесу в жертву свой покой, я уверяю вас, что никогда не принимаю никаких самостоятельных решений, не получив прежде изволения вашего величества. По письмам ко мне из Голландии, вижу, что голландцы так довольны нашим успехом, что теперь не станут и слушать никаких предложений о мире, не обратившись прежде к вашему величеству. Я также надеюсь, что это возымеет некоторое влияние на партии Англии, к пользе для ваших дел, кои, молю Бога, будут идти в согласии с вашим сердечным желанием, а затем, в чём не сомневаюсь, Англию ждёт счастливое будущее^[366].

***

Дело у Эликсема весьма впечатлило Харли, как можно судить по следующему письму и мы вспомним его слова со временем, когда перейдём к позднейшему состоянию их отношений.

Харли Мальборо

28 июля 1705.

В субботу полк. Дюрел принёс мне хорошие новости о славном подвиге вашего сиятельства

То, чего вы добились, мой лорд, оказалось превыше всех ожиданий и надежд, и никто, кроме вас, не сумел бы свершить такого. По этому случаю, я взял на себя смелость высказать королеве то, что было у меня на душе: я сказал, что ни один подданный никакой иной страны не имеет над собою такой королевы, и ни один владетель никакой иной страны не имеет таких подданных, как ваше сиятельство.

Ваши друзья и слуги, оставшиеся здесь, не могут избавиться от озабоченности на счёт вашего сиятельства: до нас доходят вести о том, что вы рискуете своей драгоценной жизнью при всех случаях^[367]; о том, что вы, не довольствуясь положением великого генерала, нисходите в исполнении службы до обязанностей простого солдата. Верю, что неустанные ваши хлопоты и несравненные достоинства принесут в должное время прочный и продолжительный мир Европе, и с тем непреходящую славу вашему сиятельству^[368].

Тем временем, операции застопорились. Поднявшиеся в армии злоба и взаимные упрёки грозили катастрофой дальнейшему ходу кампании. Всем было ясно, что следующим шагом должно стать левофланговое движение через Диль. Голландские генералы, обуреваемые после 18 июля разными эмоциями, не видели препятствий для попытки форсирования реки. К 22-му закончились все приготовления. Но затем пошли проливные дожди затопив все те луга, по которым нам предстояло выдвигаться к переходу через Диль^[369].

Вода улетучилась, грунт высох но также и улетучилась решимость военного совета. Мальборо, употребив самый вежливый нажим, добился согласия на атаку 29-го. Действия должны были пройти по традиционному плану. Угрожая французам с северной стороны Лёвена, Мальборо пускался в длинный ночной марш, имея целью перейти Диль к югу от города. Но уловка на севере оказалась совершенно неэффективной. Вильруа ничуть не обманулся. Наоборот, единственным его откликом на демонстрацию Мальборо против левого крыла, стало усиление правого. В окружении Мальборо росли мрачные подозрения. В некоторых письмах недвусмысленно говорится о том, что французский маршал очень хорошо осведомлён о готовящихся ударах союзников. Разумеется, утечки неизбежны, когда комитет в пятнадцать двадцать генералов проводит несколько дней за столом, в многочасовых обсуждениях секретных планов. У каждого из членов военного совета были трое-четверо доверенных лиц, и те, в свою очередь, пускались с прочими во всякие разговоры. Лагерь кишел соглядатаями. Но Хеар, Кардонел, Оркни утверждают, а другие намекают, что речь идёт не об одной лишь халатности.

Так или иначе, но армия двинулась 29-го. Мальборо, с Оверкерком слева, пошёл ночью к бродам Диля, предшествуемый сильным передовым отрядом с новыми медными понтонами. На рассвете, Хёкелом от голландцев и Оксенштерн от Мальборо перешли реку. Хёкелом занял обширный участок, и хорошо укрепился на нём. Оксенштерн устроил предмостное укрепление. Французы, узнав о происходящем, немедленно двинулись к переправам. Никто не сомневался в том, что неприятель ответит именно так, но англичане, по несчастной случайности, заплутали в темноте, и опоздали с появлением на месте на два часа. Голландцы пришли вовремя и одни оказались в том положении, что могли приступить к переходу реки у Неерайше. Казалось, лёгкий успех Хёкелома, и основательный плацдарм, удерживаемый им на другом берегу, должен был воодушевить голландцев. Но теперь вмешался Слангенберг: он склонил голландскую ставку ко мнению о нежелательности форсирования реки. Позиция Мальборо оказалась слабой, поскольку главные силы собственной его армии задерживались и всё ещё оставались в удалении. Тем самым он не мог обещать голландцам, что перейдёт реку на собственном фронте. Кранстаун пишет:

Наши люди, укладывая мосты, теряли время в ожидании решения; более того, им сказали, что там, где они наводят переправы, земля с обеих сторон непригодна для кавалерии И всё же они навели второй мост к рассвету, к этому часу приехал сам герцог и, как рассказывают, когда командовавший этим отрядом как бригадир в подчинении у Оксенштерна бригадир Фергюсон спросил герцога, о том, почему мы стоим, хотя могли бы идти вперёд, герцог ответил, пожимая ему руку: Попридержи язык, ты ничего не знаешь. Я дал слово не делать ничего без согласия.^[370]

Потом он проскакал милю с четвертью к штабу голландцев, где собравшиеся генералы толковали и перетолковывали главный вопрос. Слангенберг взял с места в карьер. Он буквально вцепился в Мальборо. Слышали, как он говорил: Боже мой, мой лорд, ради Бога, мой лорд, нет и затем увлёк его в сторону для многоречивых уговоров. Оверкерк хранил молчание, но по всему было ясно, что негативное мнение преобладает. Началось обсуждение: дискуссия шла со всеми формальностями, каждый говорил в свой черёд. Обстоятельства вынуждали Мальборо к срочному решению, он должен был предотвратить надвигавшуюся беду, за которую сам бы понёс ответственность. Всё это время французские войска оставались в движении. Хёкелом с шестью батальонами на противоположном берегу реки сильно выдвинулся вперёд. Он должен был либо уйти, либо получить действенную поддержку - тогда действия на его участке могли бы перерасти в битву. Мальборо потребовал решения. Поддержат они Хёкелома или нет? Совет не мог прийти к заключению. Им нужно было так много обсудить, каждый должен был выступить сообразно своему чину и очерёдности. Французский авангард вошёл уже в схватку, начали бить орудия. Мальборо оставил генералам упражнения в пустой болтовне, и послал одного из своих адъютантов к Хёкелому с приказом срочно уходить по мостам. Хёкелом, прекрасно укрепившийся со своими двенадцатью батальонами на холмах и в оврагах, и надеявшийся на хороший успех, воспротивился. Мальборо повторил приказ в безапелляционной форме. Хёкелом отошёл в гневе, но почти без потерь. Оксенштерна, стоявшего уже некоторое время под сильным огнём, вынудили поступить соответственно. Затем вся союзническая армия отступила на шесть миль. Теперь Слангенберг мог похваляться тем, что предотвратил несчастье, и уверенно чувствовать себя человеком, осадившим английского выскочку. Таким стало фиаско на Диле.

Диль

Недоумение, распространившееся в армии при виде такой вопиющей нерешительности, явствует из современных источников. Нойе пишет:

10 августа.

* ... Названный наш отряд подошёл к реке и, под прикрытием орудий, действовавших великолепно, навёл шесть мостов. Полковник Годфри с гренадёрами и четырьмя английскими батальонами, перешёл реку; то же и двенадцать голландских батальонов; они побили всех, кто встали перед ними, очистили все высоты, огороженные луга, и две деревни; тем не менее, граф Оксенштерн кто командовал всеми деташементами, приказал оставшимся остановиться, а перешедшим вернуться, а герцог приказал забрать назад лодки и о причине говорят по-разному. Некоторые говорят, что Штаты отказались вести свою армию дальше; другие - что земля была настолько заболочена, что наша конница никак не продвинулась бы вперёд; голландцы принимали во внимание заболоченность грунта там, где навели четыре своих моста, но там где англичане устроили два своих, почва была весьма крепка и хороша. Тем не менее, голландские генералы отказались идти дальше и тем испортили всё дело.^[371]

Всякий поймёт, что таким образом нельзя успешно вести войну, как и, несомненно, любое дело, требующее оперативности. Глаза всей Европы сошлись на Мальборо. Кто он: величайший генерал современности или удачливый игрок? Был ли Бленхейм случайностью или предвестием? Если бы он был принцем крови, его бы оценивали иначе. Но о фаворите английского двора со скромным происхождением судили сурово. Его попытка перейти Диль стала плохо организована, и кончилась провалом. Он гордо вышел вперёд и потом поджал хвост. Он пустил по ветру две недели кампании. Кажется, он дутая величина: а если так, говорили тори, не гражданский ли долг разоблачить его? Всё это весьма досаждало герцогу-труженику, пока он сидел в своей палатке перед Лёвеном, размышляя о том, как спасти армию от беспорядка, как спасти кампанию от бесплодного завершения. Удивительно, что он смог вынести столь длительные и непрестанные досады. Возможно, история знает лучших вождей, но никто из них не знал таких напастей.

Мы готовились к развитию последнего нашего успеха - пишет он Годольфину а теперь я почти отчаялся; уже девять дней мы стоим в виду врага, и нас разделяет одна только река Диль.

Хеар говорит:

Описывая последние события, я и не думал, что задержка в двенадцать часов повлечёт за собою дальнейшее многодневное бездействие; и уж совсем не мог вообразить, что мы отступимся, и упустим цель, которую считали верной: кто мог предположить, что армия, успешно преодолевшая великие трудности, остановиться у маленькой речушки? Но слово Диль, как говорят, означает по-шотландски дьявол; таковым и стал для нас этот ничтожный ручеёк Добавлю, что, по моим убеждениям, всё можно исправить, если будет удалён некоторый человек, неспособный к подчинению по причине нетерпимого нрава. Герцог, не посвятив его в свой план, форсировал линии и стяжал славу: и он не может простить того герцогу^[372].

Годольфин беспокоился об умиротворении вигской фракции, не желая, вместе с тем, навязывать кого-то из них королеве в её Совет: итак, он предложил вигам, чтобы именно Сандерленд стал бы тем знатным человеком, кто будет посредничать между императором и венгерскими повстанцами. Такое назначение стало удобным выходом для лорда-казначея, но произвело наихудшее впечатление в Вене. Решили, что новый посол навестит по пути своего тестя: их встречу сочли важным делом для общественных интересов. Сандерленда предупредили не гневить императорский двор, и держать при себе вигистские и республиканские воззрения. Он прибыл в лагерь в ту самую ночь, когда армия двинулась в марш к Дилю. Ни обеда, ни кровати, сразу в седло! Должно быть, он сильно гримасничал. Хеар говорит: Он попал в самую сумятицу кампании. Думаю, двенадцати часов оказалось для него достаточно^[373]. Мальборо подшучивал на его несчастьем в самом средоточии собственных неприятностей.

Джон Саре.

Мелдерт, 30 июля 1705.

* Мой лорд Сандерленд прибыл сюда прошлой ночью, и, думаю, пошёл вместо кровати в бой с солдатами. Я искренне верил в то, что сегодня у нас состоится очень крупное дело; но из-за медлительности некоторых наших друзей и нашей собственной неудачи мы задержались на марше и пришли на два часа позже предполагавшегося всё кончилось хорошей пушечной пальбой и некоторой малой стычкой, но мы потеряли всего нескольких людей. И если Бог пожелает для нас лучшего успеха, единственное, что ему нужно сделать, это заставить господина Вильруа дать нам случай. Я раздосадован, очень тревожусь, смертельно устал, и, кажется, позволил себе лишние разговоры^[374].

История его личного участия в схватках под Эликсемом разнеслась с новостями. В те дни генерал не пользовался уважением, если не рисковал вместе со своими солдатами, и всё же командующему не пристало ходить, подобно Евгению, в кавалерийские атаки. Сара естественно встревожилась при дошедших до неё подробностях. Мы судим о том по ответному письму Джона.

Джон Саре

Мелдерт, 6 августа 1705.

Душа моя, при том, как я люблю тебя, и всецело, сердечно стремлюсь провести остаток дней с тобой и в покое, ты можешь успокоиться, положившись на то, что я никогда не рискую собой без нужды, но лишь тогда, когда того требует служба стране и королеве. Тем более, я уже в возрасте, когда не чувствую жара в крови, искушающего рисковать собою из тщеславия; но если я хочу заслужить и удержать за собою преданность армии, я должен показывать им, что, распоряжаясь их жизнями, не ухожу от опасности сам.

Вопреки всем оправданиям, история фиаско, последовавшего за замечательным форсированием Линий Брабанта, оставляет густой критический осадок. В том, что касается военной сферы, Мальборо был огненным саламандром. Но в день 18-го огонь его съёжился до тихого тепла, которым грелся он сам, вместо того, чтобы жарко полыхать на неприятеля уничтожающим пламенем.

Глава двадцать шестая. Несыгранное Ватерлоо. 1705, август.

Кампания шла к завершению, и наш герой решился на последнее усилие. Замысел как и другие его планы был прост, точен и станет понятен самому неискушённому читателю. Со времени возвращения герцога на Маас, Вильруа, бывший немного сильнее, не проявлял инициативы. Мальборо, воспользовавшись пассивностью неприятеля, прорвал, и сделал отныне бесполезными линии Брабанта. Успех на Линиях лишь утвердил прежнее положение вещей: Мальборо упрочил за собою инициативу; а французам оставалось только ждать его дальнейших действий. В стране буквально утыканной крепостями потеря инициативы оборачивается большой невыгодой для обороняющейся стороны. Неприятель не знает места следующего удара, и вынужден ставить гарнизоны по всем угрожаемым крепостям, ослабляя тем полевую армию; Мальборо, с другой стороны, был волен в действиях, и мог собрать все или почти все свои войска в единую ударную силу. По новому плану, герцог решил внезапно и глубоко вторгнуться во вражескую страну: так, чтобы создать одновременную угрозу нескольким важным укреплённым пунктам, и затем, когда Вильруа поневоле рассредоточит войска, напасть на его ослабленную армию и дать сражение.

Удержанный Слангенбергом и депутатами на Диле, Мальборо искал свободы, желая приступить к исполнению нового плана. Детали его замысла во многом противоречили общепринятым правилам войны. Он заказал пекарням Мелдерта пятидневный запас хлеба, и вызвал из Льежа конвой с шестидневным рационом сухарей. Затем, он приказал отправить к армии из того же Льежа мощный осадный поезд, в том числе десять двадцатичетырёхфунтовых орудий и шестнадцать мортир. Надеясь вынудить французов к пущему разбросу сил, он послал барона Спаара с четырьмя батальонами на север, на морское побережье, с задачей устроить рейд на вражескую территорию между Брюгге и Гентом. Он писал Годольфину:

Мелдерт, 3 августа 1705.

Я только что послал генерал-лейтенанта Гомпеша в Гаагу Вы должны понять, что я не отказываюсь служить им, раз они сами того хотят; но если они не примут моего предложения, наступать станет невозможно; и помимо нетерпимого положения, когда всякий шаг должен решаться на военном совете, тем более что решения недолго остаются тайной, враг узнаёт обо всём своевременно и вполне успевает подготовиться, как случилось в последнем нашем предприятии помимо этого обстоятельства есть господин Слангенберг, человек пусть и храбрый, но с таким характером, что с ним невозможно иметь дела. Я настолько устал, что не могу теперь ответить на ваши вопросы.^[375]

Гомпеш вернулся с абсурдным компромиссом. Командующий такое распоряжение получили полевые депутаты может сделать два-три перехода без созыва военного совета. Вместе с тем Мальборо запретили использовать армию в каком-либо серьёзном деле без предварительного одобрения как Оверкерком, так и депутатами.

Невзирая на оскорбительную и неразумную суть ограничений, Мальборо решил не отказываться от своих планов. Герцог понадеялся, что, исполнив три дозволенных марша, он сумеет создать ту ситуацию, когда сражение затеет сам враг, не имея иного выхода; либо союзническая армия получит настолько очевидное преимущество, что сражению не станут противиться даже голландские депутаты. Положившись на такое рассуждение, он, в стреноженном состоянии, бросил вызов всем смертельным опасностям войны. Тринадцатого августа из Льежа в Мелдерт прибыл конвой с сухарями тем самым, Мальборо получил свободу манёвра на одиннадцать дней, в любом направлении, без оглядки на собственные коммуникации. Пятнадцатого августа герцог пошёл на юг, к Корбе; Оверкерк двигался параллельным маршрутом, держась слева от Мальборо. 16-го герцог вошёл в Женап и перешёл Диль у истока; 17-го повернул на север, и двинулся по брюссельской дороге на Ватерлоо. Три перехода по палящему зною^[376] составили в общем тридцать три мили.

Вильруа и курфюрст, стоявшие лагерем между Лёвеном и Брюсселем с тревогой наблюдали, как вся союзническая армия проходит через их фронт и идёт некоторым обходным движением. Они узнали из надёжных источников, что с армией движется колонна телег с галетами; что Мальборо взял с собой батареи осадных орудий. Они видели, что герцог оставил без защиты свои коммуникации со Льежем: теперь они могли атаковать и отрезать Мальборо - ценою сражения. Но они предпочли ждать развития событий. Вместе с тем, им приходилось заботиться об обороне пяти крепостей: Намюра, Шарлеруа, Монса, Ата и, прежде всего, слабо защищённого Брюсселя. Вдобавок, к ним поступил рапорт, основанный на перехваченном письме одного депутата Генеральных Штатов, со сведениями, что Мальборо намерен перейти Сенну у Хала и, обойдя маршала и курфюрста справа, атаковать Дердемонде, с целью встать между ними и Антверпеном. Вильруа, и когда дошли сведения главный штаб в Версале, не смогли уяснить ни цели, ни всей дерзости манёвра Мальборо. Командующий, готовый поставить под удар свои коммуникации и двинуть огромную армию, отягощённую осадным поездом и тяжёлым обозом через их фронт, в район их крепостей действовал против всех канонов военного искусства, и заслуживал жесточайшего наказания. Но Мальборо был известен как полководец, ищущий сражения; сами же маршал и курфюрст ничуть не хотели сражаться, так что не стали подвергать зарвавшегося герцога заслуженной выволочке. Вместо этого, как и полагал Мальборо, они заплясали под его дуду. Они назначили сильный гарнизон в Лёвен, и послали Гримальди с восемнадцатью батальонами, двенадцатью эскадронами и десятью орудиями в помощь полковнику Пастеру тот, с небольшими силами преграждал дорогу от Ватерлоо на Брюссель. Они передвинули главную армию на небольшое расстояние в направлении правого крыла, чтобы встать ближе к Гримальди. Тем самым, курфюрст и Виллар остались на центральной позиции между Лёвеном и Брюсселем, но, совершенно не понимая намерений Мальборо, широко разбросали свою армию.

Мальборо угрожает крепостям.

В ночь с 17 на 18 августа враг встретился с передовым охранением Альянса на обеих дорогах, ведущих на Брюссель. Пастера, успевшего в эту же ночь выдвинуться на позиции у Ватерлоо, походя отбросили назад. Наутро 18 августа к французскому командованию отовсюду пошли рапорты: Мальборо со всей армией готовится навалиться на Брюссель. Главная дорога запружена наступающей пехотой герцога, в то время как французская армия, судя по всему, развлекается с кавалерийским фланговым охранением. Сведения эти стали восприняты как истинное откровение, и маршал с курфюрстом, вообразив, что знают теперь истинную цель Мальборо, задумались над мрачной дилеммой. Признаюсь, ваше сиятельство писал курфюрст что мы стоим перед труднейшим выбором, и единый неверный шаг приведёт к потере Нижних Стран; уверен, теперь мы в неслыханно тяжёлом положении. Идти на Брюссель, значит оставить позицию, где, до сего времени, мы защищали Лёвен и Брабант; остаться здесь значит потерять Брюссель, а с ним и большую часть страны. Разделиться невозможно; тогда у нас не хватит сил ни для одной задачи и, поступив так, мы задёшево потеряем всю армию; а так как мы вынуждены оборонять одновременно множество беззащитных пунктов, 27 батальонов и 20 эскадронов уже отосланы от армии вашего сиятельства: и промедление, самое недолгое, приведёт к тому, что мы потеряем всех, кто остались. Необходимо выбирать между потерей Брюсселя или Лёвена, третьего не дано.^[377]

17 августа.

Маршал и курфюрст решили пожертвовать Лёвеном. Около семи они приготовились идти в направлении своего правого фланга, чтобы соединиться с Гримальди; тот, в то же время, двигался в близости от главной армии, прикрывая обе дороги на Брюссель. Но едва они успели принять такое решение, вся сцена совершенно изменилась.

Как только мы отдали приказы - пишет курфюрст - взорам нашим явилась колонна неприятельской пехоты: английской, как мы без труда разглядели, и только в эти минуты, нам, наконец, открылось, что цель их не Брюссель - наоборот, английская пехота шла от Брюсселя^[378].

Массы союзников выходили на французское правое крыло из леса Суаньи. Большие силы союзнической кавалерии за рекой Эйсе двигались между Оверэйсе и Неерэйсе в направлении французского центра. За кавалерией виднелись густые колонны пехоты. Итак, Мальборо не думал о Брюсселе: он искал БИТВЫ! Французы осознали, что находятся в преддверии вражеской атаки; они, при всей своей бдительности, встали в изумлении так же как Таллар год назад, почти в тот же день лета, под Бленхеймом. В действительности Мальборо ушёл с дороги на Брюссель ночью, и теперь быстро разворачивался направо, распространяя фронт вдоль французских позиций.

Французы попали в тяжёлое положение. Но они не знали о дополнительном обстоятельстве - или не могли вполне оценить его. В 2 часа пополудни, Мальборо послал брата, генерала Черчилля, с 20 батальонами и 20 эскадронами из Ульпена, где тот стоял лагерем, к Грюнендалю. Дороги оказались завалены порубленными деревьями, но мощный отдельный корпус сумел выдержать хороший темп. В десять часов Черчилль дошёл и перешёл Эйсе около Грюнендаля и встал так, что мог теперь не только обойти правый фланг французов, но, продолжая движение, траверсировать их тыл и отсечь неприятелю отступление на Брюссель. Гримальди, привязанный к обороне дорог на Брюссель, остался в стороне от дела - Черчилль, напротив, готовился принять в нём самое непосредственное участие. Использование больших отдельных маневренных корпусов в едином замысле генерального сражения было до сих пор неведомо европейскому военному делу.

Мы подготовили ещё одну хитрость пишет Блекаддер,

которая, если бы дошла до исполнения, возможно, решила бы в нашу пользу всё сражение. Двадцать батальонов (в том числе и наш) и соотв[етствующая] конница получили приказ идти через лес, и тихо стоять в лесу, ожидая сигнала о том, что сражение пришло к кульминации. Затем мы должны были выйти и атаковать их с тыла. Соответственно, мы двинулись в три утра, встали в лесу, и оставались там до трёх часов дня. Нами командовал генерал Черчилль^[379]

Тем временем, прочие силы конфедератов быстро подходили и разворачивались. Но позвольте мне прерваться и, пока сражение кажется неизбежным, сравнить армии, готовые сойтись в решающей схватке. Вместе с подкреплениями, полученными с Мозеля, Вильруа командовал 103 батальонами и 147 эскадронами. Но в бой он мог повести (включая Гримальди) 76 батальонов и 127 эскадронов. Остальные силы постепенно утекли от него под нажимом, в силу разных предосторожностей, как то описано выше. Мальборо, с другой стороны, держал в руках 100 батальонов и 162 эскадрона, то есть имел преимущество четыре к трём в районе операции и, куда лучшее преимущество, на участке самой атаки. Мы видели, как он стремился к бою с Вилларом в меньшинстве четыре к пяти; как выиграл Бленхейм при соотношении десять к одиннадцати. Позднее, при Рамильи и Уденарде он сражался в некотором численном меньшинстве. Он всегда приветствовал состязание на равных. Теперь, в единственный раз (не считая Шелленберга) он собирался драться при значительном численном преимуществе. Затеянные им комбинации возымели полный успех. Все предположения о психологическом воздействии его маршей на неприятеля вполне оправдались. Мальборо, во-первых, вынудил врага к стратегическому рассредоточению сил на всём театре и, во-вторых, к тактическому рассредоточению на выбранном поле боя. Враг поневоле ослабил свою армию, отрядив силы во многие угрожаемые пункты; более того теперь, перед началом сражения, он растянул войска по чрезмерно протяжённому для оставшейся армии фронту; его главную позицию рассекал опасный овраг; а важная часть армии Гримальди стояла наособицу от главных сил. Численное превосходство; сумятица, заметная во французских порядках войска беспорядочно двигались туда и сюда; тесное соседство голландцев; и, прежде всего, смертельно опасная для врага позиция Черчилля с его корпусом: всё обещало союзникам едва ли ни непременную победу. Мальборо взял с собой повозки с восьмидневным запасом продовольствия и мог с исключительной свободой заниматься манёврами или преследованием. Около девяти, лучась полным удовлетворением, герцог, по своему обыкновению, поехал на личную рекогносцировку вражеских позиций.

18 августа.

Когда Вильруа и курфюрст поняли, что неистовый герцог при большом превосходстве в силах ударит на них в самом коротком времени, они, по первому побуждению, решили отойти в Брюссель. Но приняв в соображение все опасности флангового марша с одновременным арьегардным боем, они решили остаться и дать сражение. Итак, они начали укреплять деревни за Эйсе и выстраивать войска для безнадёжной борьбы. Тем временем, Мальборо выбрал четыре, как показано на плане, удобных пункта для атаки^[380]. Приглядываясь поближе к одному из них, он попал под орудийный огонь, и когда пропевшее в воздухе ядро взрыло землю среди его офицеров, Мальборо с удовольствием отметил: Господа не хотят, чтобы мы слишком присматривались именно к этому месту.

Когда он доехал до конца линии фронта, прибыл Оверкерк, и Мальборо, обязанный прежде всего убедить старого голландца, повторил вместе с ним опасный путь. Оверкерк согласился на сражение. Первое условие Генеральных Штатов стало выполнено. Всё шло как нужно и Мальборо, по сути, приступил к делу, приказав своей пехоте занять слабо охраняемый проход у Холберга: артиллерия запаздывала на марше, но он не хотел медлить до её прибытия.

Хеар, в цитировавшемся ранее источнике, приводит возможно, с предубеждением - следующую причину.

Армия выстроилась в боевой порядок, и наша артиллерия вполне успела бы ко времени, когда бы не вмешательство одной персоны [Слангенберга]: он, замечательно преуспев в провале нашей предыдущей попытки, решил не останавливаться на достигнутом. Несмотря на то, что всю возимую кладь приказали отправить в Вавр; несмотря на строжайшее распоряжение о том, что ничто не должно мешать движению поезда, сей джентльмен запугал, и остановил на марше командующего поездом офицера, чтобы очистить путь собственной клади, что задержало артиллерию на четыре часа^[381].

Армия спокойно разворачивалась, когда, около полудня, Мальборо встретился с полевыми депутатами. Он встретил их самонадеянным приветствием. Джентльмены, поздравляю вас в преддверии славной победы. Он попросил их согласия на немедленную атаку. Депутаты ужаснулись. Ваше сиятельство, несомненно, позволит нам справиться со мнением наших генералов. Требование это выходило за рамки предписания Генеральных Штатов, но Мальборо предвидел, что так и случится. Он уступил. Он обрёк себя на споры с подчинёнными офицерами, положившись на поддержку Оверкерка, голландского командующего, и на очевидную всем, великолепную выгоду положения. Прошло несколько времени и все собрались на холме напротив Оверэйсе. Слова Мальборо записал доктор Хеар, бывший тогда возле герцога. Господа, я провёл рекогносцировку и расположил войска для атаки. Я, со всей добросовестностью и как человек чести убеждён, что мы не можем уйти без сражения. Если мы отбросим представившуюся возможность, нам придётся ответить перед Богом и людьми. Вы видите переполох в рядах врага, его замешательство после наших передвижений. Предоставляю вам решить - будем ли мы атаковать сегодня или начнём дело завтра. Час уже не ранний, но вы должны согласиться с тем, что неприятель станет работать всю ночь, и нам будет куда труднее одолеть их на укреплённой позиции.

Раздалось сердитое бормотание, а потом Слангенберг - эта скотина Слангенберг, как называет его Хеар - прервал молчание. Поскольку меня привели сюда, не дав никаких предварительных сведений о замысле, могу сказать лишь, что бой у Оверэйсе невозможен. Но если я получу приказ, я готов повиноваться. Мальборо уцепился за последнюю фразу. Я счастлив иметь под своим командованием вас, храброго и умелого офицера и льщу себя надеждой, что вы, как того требует положение, безотлагательно притупите к делу. Если несговорчивый человек отвергает некоторый план, его, иногда, можно побудить к действию, дав важную ответственность в исполнении этого плана. Мальборо попробовал указанный способ, предложив Слангенбергу лично повести атаку на Оверэйсе. Слангенберг не поддался на улещивание. Убийство, кровопролитие - громко пробормотал он. Конечно же, в жертву станут принесены голландцы. Нет ответил Мальборо я поставлю два английских батальона по сторонам каждого голландского. Для этого пришлось бы провести значительные передислокации на фронте. Но Слангенберг снова отказался, аргументируя тем, что не знает английского языка. Тогда германские батальоны ответил командующий. Слангенберг вернулся к прежнему доводу: он де, считает атаку неисполнимой. Тогда я поведу их сам - предложил Мальборо. Я не пошлю войска навстречу опасности, оставшись сам в стороне^[382]. Ответа на этот аргумент не нашлось.

Мальборо снова обратился к депутатам. Депутаты упорно отказывали герцогу; они отошли к генералам, составив враждебный кружок, и простояли так, сообща огрызаясь, около двух часов: французы тем временем рыли землю, дело шло к вечеру. Похожая картина едва ли найдётся в военных летописях. Группа людей, пристыженных, но упорствующих, переминались с ноги на ногу, трясли головами, повторяли одни и те же аргументы, а их так называемый командующий, презираемый и оскорблённый человек, стоял против них или ходил около них туда и сюда, пытаясь подвинуть оппонентов словами умиротворения вперемежку с угрозами. Но противная сторона отлично понимала, что если затянуть разговор надолго, дело решится так, как им желательно. И здесь Оверкерк он, во всей этой истории, остался сторонником Мальборо должен был бы принудить к делу своих голландских офицеров, употребив данную ему власть. Ведь прежде он согласился атаковать противника. Зачем он не сказал: Я высказал своё мнение полевым депутатам, и не потерплю возражений от своих офицеров? Но Оверкерк, пусть и лучший из них, был стар. Он оказался в одиночестве между своими друзьями и согражданами. Он искренне желал сражения, но не выказывал твёрдости. Он молчал. Если их не может уговорить и сам герцог, то кому же такое под силу?

Было далеко за полдень. Некоторые генералы попытались выйти из затруднительного положения, заговорив о том, что не могут принять решения, пока сами не осмотрят на местности пункты, предлагаемые к атаке. Слангенберг предложил, чтобы рекогносцировку провели избранные делегаты. Выбрали самого Слангенберга, Салиша и Тилли. День был безвозвратно потерян. Назавтра по линии Эйсе должны были протянуться укрепления. Тем не менее, Мальборо назвал трёх своих офицеров для совместной с голландцами инспекции. Граф Нойе не решился ехать из опасения, что не сможет удержаться в рамках приличий в совместной вылазке со Слангенбергом. Но Ботмар и Старк согласились. Когда они ехали по линии, голландцы задерживались у всякого пункта, распространяясь о грозящих там опасностях и всевозможных затруднениях. Слангенберг спросил у Старка не считает ли тот вражескую позицию очень сильной, в три раза сильнее, чем Хёхштадт? Старк ответил отрицанием. Затем Слангенберг стал с вызовом говорить о том, что считает штурм Хёхштадта безрассудством и порицает его наряду со многим прочим. На это два офицера Мальборо повернулись, и ускакали прочь, не сказав ни слова в ответ. Оставшиеся делегаты возвратились для отчёта. Кажется, Слангенберг надеялся на то, что Мальборо поспешит возобновить спор. Но ему было в том отказано. Когда мы вернулись, чтобы дать фельдмаршалу отчёт об увиденном так впоследствии писал в своё оправдание Слангенберг и въехали на дорогу, ограждённую с обеих сторон высокими изгородями, за которыми стоял лагерем фельдмаршал, герцог Мальборо проехал перед нами, никак к нам не обратившись^[383]. Он сделал некоторое добавление в адрес Оверкерка, и когда отчёт стал опубликован, слова эти повредили репутации фельдмаршала в Голландии. Потом мы направились к фельдмаршалу, нашли того спящим в карете, и, доложившись, не слышали больше никаких разговоров ни о ночных действиях, ни об атаке назавтра^[384].

О том, что произошло дальше, можно получить хорошее представление из писем Мальборо. Первое написано жене в канун неизбежного в понимании Мальборо как видно из письма кризиса.

Джон Саре.

Нижний Вавр, 17 августа 1705.

Завтра мы опять в походе; оставаться надолго в этих местах невозможно, и нам придётся уйти, как только закончится взятый с собою хлеб. Надеюсь, что через неделю или десять дней у меня будет больше досуга, чем сейчас, и я смогу, как решил, съездить в Спа на воды. Всем сердцем желаю, чтобы тебе помогли воды в Танбридже; затем же, уверен, мы поедем туда с тобой, первым летом, когда снова будем вместе; и от тех вод моё здоровье обязательно поправится; но пока я не обрету с тобою счастья и покоя, мне не поможет ничто, даже и воды.

19 августа.

Вчера, когда я дописал до этого места, я решил не отправлять почту, поскольку был уверен в том, что вступлю тем же днём в сражение, и непременно сделал бы так, будь то в моей власти. Но все голландские генералы, за исключением господина Оверкерка, воспротивились, так что депутаты не смогли дать согласия, хотя мы были уже в бою, на расстоянии пушечного выстрела от врага; притом, что наша армия самое меньшее на треть сильнее неприятельской, в чём я не сомневаюсь. Теперь мы вернулись; и нам придётся уйти, как только закончится взятый с собою хлеб. В таких обстоятельствах успешно вести войну невозможно. Я отправил письмо Штатам, и направил копию лорду-казначею. Мне пришлось писать в крайне резкой форме, но, боюсь, при том, что происходит, французы могут добиться успеха^[385].

Мальборо Годольфину.

Нижний Вавр, 19 августа 1705 года.

Из приложенного послания к Штатам, вы узнаете, что после четырёхдневного марша я, как и ожидал, нашёл противника в лагере, и с полным основанием надеялся на предстоящий славный день. Но депутаты не дали согласия без предварительного совещания с генералами, а те - все, кроме господина Оверкерка - воспротивились сражению, так что нам пришлось отступить от неприятеля, хотя мы были на треть сильнее его; я считаю произошедшее пагубой для общего дела и позором для армии. Полагаю, случившееся ясно подтверждает дальнейшую невозможность наступательных действий с такой армией при таком состоянии управления: ведь я и их командующий пришли к согласию и были обмануты в наших намерениях, потому что подчинённым генералам позволено мешать делу, а это категорически против всякой дисциплины. После такового поведения голландских генералов мы позорно унижены; а враг увидел и отчётливо понял, что ему нечего опасаться с нашей стороны; сам я, оставшись служить на них, растеряю свою репутацию, какая бы скромная она ни была - ведь в большинстве иных стран полагают, что я волен управлять армией так, как сочту нужным. Прошу вас изъявить моё почтение королеве, и уверить её в том, что будь у меня такая же власть, как в прошлом году, я одержал бы лучшую, чем при Бленхейме победу; ведь французы стояли так, что побей мы их, они бы не смогли укрыться в Брюсселе.^[386]

В тот же день он послал официальный отчёт Генеральным Штатам.

... Вчера мы начали марш до рассвета и, пройдя несколькими дефиле, вышли на совершенно открытую местность .... обнаружив врага там, где ожидали: между Оверэйсе и Неерэйсе под прикрытием одной маленькой речки Эйсе. В полдень или сразу после полудня, вся наша армия развернулась в боевые порядки, и я, осмотрев с господином Оверкерком четыре пункта, выбранных мною для атаки, льстил себя надеждой, что вскоре Ваши Светлости услышат поздравления со славной победой - иного нельзя было ожидать с учётом отличного состояния наших войск и численного перевеса. Но в последний момент, в самом преддверии атаки, стало решено не идти в сражение... Уверен, депутаты объяснят вашим высоким превосходительствам аргументы, предъявленные обеими сторонами, и одновременно, отдадут справедливость господину Оверкерку, указав, что он, думая едино со мной, полагал, что не стоит отступаться, оказавшись в таком хорошем положении. Я, впрочем, и с огромным сожалением, подчинился.

Он добавил постскриптум с жёстким протестом.

Сердце моё настолько обременено случившимся, что я не могу не указать вашим высокопревосходительствам на то, что располагаю теперь куда меньшими полномочиями, чем в прошлом году, когда имел честь командовать вашими войсками в Германии.^[387]

Так закатилась звезда Нидерландской республики. Тщетно ссылаться на то, что всего лишь через девять месяцев, и совсем недалеко - в десятке миль - армия Вильруа погибла при Рамильи, союзники взяли власть над Бельгией, и война продолжилась своим чередом. Время неумолимо. Когда бы Мальборо выиграл своё несыгранное Ватерлоо в августе 1705-го, он - через недолгое время - совершенно уничтожил бы всякое французское присутствие в Нидерландах. Французы стояли фронтом к Франции, в то время как фронт союзников был обращён к Голландии. При таком расположении побеждённая сторона не сумела бы спастись в Нижних Странах. А Мальборо обрёл бы ту верховную власть, которой ему так не хватало при планировании кампании 1706 года. Тогда он смог бы исполнить великие замыслы - мы скоро обратимся к ним; возможно, ему открылись бы и лучшие перспективы. И год победы, 1706-й, стал бы и годом наступившего мира. Но голландцы разозлили фортуну тугодумными предосторожностями. Шесть-семь раз, по причинам, от которых отмахнётся любой образованный современный солдат, они чрезмерно боялись искушать судьбу, обездвиживая тем гения, кто мог бы спасти их. И вся их храбрость, все жертвы, их упрямая стойкость не могли отныне умилостивить рассерженных богов. Теперь им предстояли долгие годы кровавой борьбы. Голландцам предстоит увидеть, как при Мальплаке, наземь, словно скошенная трава ложится их обожаемая Синяя Гвардия, ведомая их собственным принцем. В 1711 году полевые депутаты станут умолять Мальборо, чтобы тот, вопреки собственному трезвому расчёту, дал сражение - и всуе останутся их мольбы. Им предстоит расточать накопленные богатства в непрекращающейся череде кампаний. Власть Нидерландов на морях, их доля в Новом Свете постепенно, но неудержимо и скоро перейдут к Англии. А в самом конце Мальборо - их полезный, учтивый помощник - падёт жертвой английской политики, а разъярившаяся, прогневанная, изнурённая бесконечной войной Англия порвёт со своими союзниками и уйдёт, предоставив их воле судеб. И если славная республика с неоценимыми заслугами перед протестантской цивилизацией лишилась всего достигнутого; если в современности она довольствуется ролью второстепенного государства между бывшими соперниками, поднявшимися к величию, причина тому здесь - на этом фатальном месте, на перекрёстке у несчастного селения Ватерлоо; здесь, как до этого на пустошах Пэра, повернулась судьба Голландии; и на дорожном камне у этого перекрёстка мы напишем имя Слангенберг: в память о самом примечательном его деянии.

Глава двадцать седьмая. Разъярённый авантюрист. 1705, сентябрь.

Гнев Мальборо, его протест откликнулись широко распространившимся волнениями. По Англии поднялась, и покатилась волна возмущения. Мальборо предвидел, что его жёсткая полемика с голландцами найдёт немедленный отклик. Виги, сторонники решительной войны, с готовностью поддержали герцога. Тори поспешили возвысить голос на континентальных обструкционистов и уклонистов, ради которых английские граждане успели пожертвовать многим. Королева с внезапной горячностью прониклась такими же чувствами; Кабинет подобающе откликнулся. Харли, спикер и государственный секретарь, дал полный простор изъявлениям народного гнева. Правительство приготовилось подвергнуть голландцев особой процедуре. Вельможа самого высокого положения в ранге чрезвычайного посланника должен был прибыть в Нидерланды, и там - перед Генеральными Штатами и целым светом выразить протест против дурного обхождения с командующим объединённых армий. Важную миссию успели поручить лорду Пембруку. Магнаты и законники выражали свои чувства громко и грубо, с необычайной экспрессией, так что их слышали не одни лишь зажиточные горожане и джентри, но всё население. За прошедший год Бленхейм вполне и прочно укоренился в национальном самоощущении. Послушайте, мы вынуждены переносить эту проклятую войну, и обязаны победить, чтобы не стать рабами и папистами. И у нас есть собственный, английский генерал, кто ведает тайну победы, чей меч избавит нас от тяготы. И битые германские князья вместе со сквалыжными голландскими бюргерами не позволяют ему ударить по врагу так, чтобы разом освободить всех нас от тяжкого, тесного ярма. Галлас, привычный к бурлениям дворцовых интриг, поразился, встретившись с неведомым во всей Центральной Европе проявлением национальных сил. Здешний народ докладывал он императору не согласен ни на что кроме битвы и крови^[388]. Он не имел разумения добавить, что причиною этого было желание победить и тем кончить войну, и что инстинкт подсказывал народу способ, каким такого можно добиться. Но что за контраст, в какой вид пришла наша страна за четыре года высоких налогов и тягостных военных усилий, сравнительно с Англией 1701 года! Тогда парламент только и заботился об упразднении вооружённых сил, и недвусмысленно заявлял всем о том желании, чтобы Англия никогда впредь не воевала на Континенте. Как изумился, и даже восхитился бы король Вильгельм, когда бы увидел свой пацифистский остров, теперь уверенный и единый, преобразившийся за четыре года с Мальборо в строгого всеевропейского сержанта!

Мальборо неустанно выражал своё неудовольствие всем сторонам. Он распространял претензии по всем кругам Альянса. Он писал Годольфину (27 августа):

Я нисколько не сомневаюсь в том, что Слангенберг станет и впредь, не покладая рук ставить препоны любым будущим планам: легко понять, как преуспеет общее дело, попавшее во власть к римскому католику, настроенному препятствовать во всём, что бы ни было задумано. В таких условиях, мне невозможно служить этим людям; считаю непреложностью то, что их конституция не позволит им дать нам власть, нужную для хорошего исполнения возложенных на меня обязанностей; а значит, планы на следующий год непременно станут такими, что голландской армии в этой стране будет дозволена одна лишь оборона, в то время как все другие армии получат условия для наступательных действий^[389].

Джон Саре

Тирлемон, 31 августа 1705 года.

У меня столько поводов для раздражения, что, боюсь, воды, куда я думал отправиться назавтра, не очень помогут мне. Теперь, при осаде Зутлеува, мне куда спокойнее, я устроил квартиру в этом городе, и постараюсь как можно меньше заниматься делами. Письма из Гааги говорят о том, что моё неудовольствие произвело там раскол. Те, кто склоняются к миру, находят, что их генералы действовали мудро; но другие злы на генералов и депутатов, так что здесь происходит то же, что в Англии, здесь та же партийная справедливость... Но они способны расколоться на большее число фракций, нежели то принято у нас, так что приходится опасаться любых последствий.

Не могу выразить, с каким нетерпением жду конца этой кампании; при всех возможностях, нет никакой надежды на то, что удастся предпринять хоть что-то значительное, разве что французы наберутся смелости, и сами предложат нам что-то [то есть, сражение].^[390]

Мальборо Годольфину.

Тирлемон, 31 августа 1705.

В своих письмах вы жалуетесь на некоторые домашние неприятности; но если бы вы знали, как я страдаю здесь, за границей, вы согласились бы вместе со мною умолять королеву о том, чтобы мне дозволили никогда больше не покидать Англии. ... Народ Голландии... на моей стороне против своих генералов. Тем самым вы поймёте, как трудно мне теперь действовать: с одной стороны, я обязан вести себя так, чтобы ни французские, ни голландские простые люди не узнали о том, как меня используют; определённо, у меня не осталось и десятой части полномочий прошлого года; так же определённо, что если я имел бы власть драться, мы, с Божией помощью, побили бы французов. Из этого вы легко поймёте, что я должен предпринять все усилия для скорейшего возвращения в Англию. Но если я уеду, и с армией произойдёт какая-нибудь беда, я никогда не прощу себе этого; пусть со мной обращаются дурно, но государственное дело не должно страдать...^[391]

1 сентября Мальборо получил от Харли письмо с изъявлением всяческого сочувствия. Королева писал спикер оторвавшись от чтения письма вашего сиятельства, приказала немедленно созвать лордов; все они сошлись во мнении, что Штаты должны получить королевское нарекание не только в силу состояния межправительственных дел, но также потому, что с вашим сиятельством, при всех ваших великих заслугах, обращаются совсем недолжным образом.^[392] Затем Харли изложил план миссии лорда Пембрука. Мальборо тотчас понял, что Голландия сочтёт такой протест национальным оскорблением. Он пылал гневом, но гнев не туманил ему голову. Он немедленно отверг предложенный план. Он написал:

Я, по своему опыту и знанию этих людей, думаю, что теперь - когда они находятся в таком брожении, и между ними образовались такие расколы - предложенный план никак не поможет государственным интересам и службе её величества, но, скорее всего, даст выгоду французам и тем, кто настроены профранцузски или, по меньшей мере, желают мира...^[393]

В тот же день (2 сентября) он написал Саре: Признаюсь, я настолько пал духом, что если когда-нибудь освобожусь от этой службы, мне придётся жить в уединении, или умереть^[394].

Тем временем контробвинения от армейских кругов приняли опасный характер. Письмо Мальборо к Генеральным Штатам от 19 августа с обвиняющим постскриптумом ушло в печать прежде официального рассмотрения. Утечку приписывают английскому посольству в Гааге; едва ли есть сомнения в том, что сам посол, Стенхоп, действовал по инструкциям Мальборо. Затем, Голландия узнала о гневе британского правительства, о предложении подать протест через чрезвычайного посланника. В общественном мнении наступил острый кризис; в течение нескольких дней никто не мог сказать, какая точка зрения возобладает. Естественно, что партия мира приняла сторону генералов и полевых депутатов; да и сами Генеральные Штаты обратились к толкам о мире и вдумчивому подсчёту прегрешений союзника. Мальборо, тем не менее, не сдерживался до времени в выражении чувств, обуревавших его. Он обратился к такой манере поведения ради совершенно определённой цели. Слангенберг должен уйти. Если, после всего, что случилось, тот останется в армии, командующий лишится всякого авторитета. Пока судьба Слангенберга не станет примером, бессмысленно говорить о продолжении кампании. Слангенберг ходил в национальных героях Нидерландов, он пользовался полной поддержкой голландского генералитета и полевых депутатов. Острейший кризис затянулся на две недели.

Чтобы избавиться от Слангенберга, Мальборо поручил ему осаду Зутлеува с пятнадцатью батальонами и столькими же эскадронами. Слангенберг, совершенно уверенный в прочности своего положения, отказался, потребовав тридцать батальонов. Задачу перепоручили генералу Дедему. Крепость сдалась через неделю, как только стали установлены осадные батареи. Обнародование протеста Мальборо исторгло от Слангенберга и голландских депутатов длинные объяснения, некоторые из которых широко разошлись между публики. Теперь голос народа Голландии слышался из многих кругов. Пренебрегая мнением соотечественников, люди объявляли себя сторонниками Мальборо. В авангарде поднявшегося массового движения шёл Роттердам; в Амстердаме, традиционном оплоте мирной партии, народные настроения претерпели быструю перемену. Бюргеры осадили муниципалитет с требованием получше прислушиваться к советам герцога Мальборо. В Гааге буйствовали с не меньшим накалом. Шрусбери, проехавший по Голландии той зимой, выразил свои впечатления мрачным словцом, более чем доходчивым для любого должностного лица республики. Он написал, что Слангенберг, будучи опознан на улице, станет немедленно де-Виттирован. Массы простого народа бушевали, и магнаты склонились перед общественным штормом. Изумлённого и оконфуженного Слангенберга под предлогом пошатнувшегося здоровья удалили в Маастрихт а потом в Аахен.

По словам Кранстауна:

Генерал Черчилль, услышав о том, что он [Слангенберг] говорил о его брате слишком вольно и непочтительно, и узнав о том, что эти [его] письма подрывают репутацию герцога, послал бригадира Палмера с уведомлением, что если дело обстоит так, как ему сообщили, он ждёт встречи и сатисфакции; а если иначе, он ожидает, что письма будут показаны мистеру Палмеру^[395].

Палмер, кавалерист, превосходно справившийся с конной жандармерией при Бленхейме, был среди молодых офицеров, продвигаемых Мальборо. Слангенберг показал ему письма, и отказался признать, что когда-либо говорил о герцоге неподобающим образом; тем дело и кончилось. Здесь заканчивается и история самого Слангенберга. С тех пор он не получал назначений на командование. Но этот финальный инцидент показывает всю остроту противоречия, возникшего между армиями. Кранстаун говорит: Сухость настолько усугубилась, что выглядела уже открытым разрывом. Всякий согласиться с тем, что термин сухость в таком контексте не вполне выразителен.

Мы в точности не знаем, какие уверения Гейнзиуса и голландского правительства получил тогда Мальборо. Определённо, что до 9 сентября он продолжал упорствовать в преследовании Слангенберга. В бюллетене Кардоннела от 19 августа стоят такие слова:

Около полудня наша армия развернулась в боевой порядок, и мой лорд, герцог Мальборо вместе с господином Оверкерком, осмотрев пункты, назначенные ими для атаки, увидели перспективу несомненного успеха, и дали войскам согласованные приказы к наступлению, но депутаты... получив совет других генералов, не дали согласия, и дело пришлось остановить.^[396]

После протестов посла Голландии Врайберга, абзац этот опустили при печати в Газетт, что совершенно выхолостило бюллетень. Следующее, примечательное письмо показывает, насколько возмутило Мальборо это изъятие.

Мальборо Годольфину.

Тирлемон, 9 сентября 1705.

После того, как я запечатал это письмо, мистер Кардоннел показал мне Газетт, где, думаю, со мной обошлись очень дурно. Посылаю вам отправленный им документ в первоначальном виде, откуда вы увидите, что выброшено из текста; думаю, служащий в Газетт не дерзнул бы сделать такого без приказания. Если бы я не заботился о публике больше, чем о самом себе, я, с лучшей откровенностью написал бы всю правду о неоправданном разочаровании, испытанном в тот день, а если бы я написал так, простые голландцы, не сомневаюсь, отдали бы мне справедливость; но это весьма помогло бы французам, и этот резон удержал меня. Но я оскорблён тем, что английская газета более заботится о том, чтобы не обидеть мсье Врайберга, нежели об оказании справедливости мне. Они непременно увидят эту газету в Голландии, и получат довод для того, чтобы оставить все дальнейшие мысли о новых инструкциях с большей свободой власти для следующего командующего: надеюсь, её величество будет столь добра ко мне, что командовать будет иная персона; и я перещеголял бы безумием всех безумцев в Бедламе, когда пожелал бы служить, твёрдо зная, что враги ищут моей погибели, а друзья жертвуют моей честью в угоду осторожности.^[397]

В ответ на это письмо Годольфин написал Харли: Герцог Мальборо озадачен и встревожен как никогда; не знал его таким ни при каких прежних обстоятельствах.^[398] Оба госсекретаря принесли глубочайшие извинения. Но оскорблённый командующий искал полного удовлетворения обиды лишь в высылке Слангенберга. К 14 сентября он, очевидно, достиг своей цели. Прежде он взывал к народу, сетуя на должностных лиц. Теперь, удовлетворённый в главном, он стал первым среди тех, кого тревожило поднявшееся яростное возмущение. Мальборо, отчётливее прочих, видел, как страсти, вынужденно поднятые им самим, грозят расколоть Великий союз. Воспользовавшись обстоятельствами, он вполне мог бы вывести английскую армию из континентальной войны и вернуться домой под аплодисменты разъярённой и недальновидной нации. Но он не желал, и очень опасался такого исхода. Теперь он знал, что пользуется предостаточной поддержкой в Англии. А все заграничные толки о безрассудном и безумно удачливом генерале, о дилетанте, спорящем с европейскими военными экспертами, не значили ровно ничего в его родных краях. Королева, парламент, народ, досадливо отметали такие толки прочь. Слангенберга удалили. Теперь герцог занялся умиротворением поднятой им же бури. Каждый правительственный круг от Гааги до Вены понял и принял такую перемену курса. Авторитет Мальборо возобладал. Королеву успокоили, Кабинет утихомирили, парламенту и народу дали выпустить пары.

В средоточии этих треволнений самообладание Мальборо осталось неколебимым. Он следовал своему обыкновенному пути, делая любезности - когда от того не страдала служба. Как и всем на свете, ему мила была людская любовь.

Мальборо Годольфину.

Тирлемон, 10 сентября.

Прилагаю письмо молодой знатной дамы, она влюблёна в графа Лионского^[399] - он сейчас в Литчфилде. Уверен, у них честная любовь, и они поженятся, когда сумеют получить родительское благословение. Я всем сердцем за то, чтобы обеспечить им счастье; в письме меня просят отпустить графа во Францию, так что я буду обязан вам и благодарен, если он сможет получить отпуск на четыре месяца без ущерба для службы её величества; но если вы сочтёте, что этого нельзя делать, прошу вас не говорить ничего королеве.^[400]

Королева постаралась взбодрить своего генерала. Она написала ему:

Винчестер, 6/17 сентября.

Я очень огорчилась, поняв из ваших писем к лорду-казначею, в каком вы глубоком унынии. Признаю, что все огорчения, выпавшие вам этим летом, вполне достаточная тому причина, я весьма озабочена вашим нелёгким положением; и, тем не менее, не могу не надеяться на то, что вы, ради блага вашей страны и ваших друзей непременно отринете печальные мысли: без вашей помощи мы останемся беззащитными...^[401]

И Евгений, в письме, отправленном около конца сентября:

Тревильо, 13 сентября.

Пользуюсь возможностью, чтобы уверить ваше сиятельство в том, что со вниманием слежу за успехами вашего оружия. Чрезвычайно досадно, что разногласие и ничтожно обоснованные мнения сорвали развитие ваших операций в тот самый момент, когда вы со всем основанием ожидали славной победы. Я говорю с вами как искренний друг. Вы никогда не сумеете предпринять ничего значительного с вашей армией без самовластия, и я надеюсь, что ваше сиятельство предпримет всё возможное, чтобы получить такую власть на будущее. Я не менее вас желаю однажды объединиться для совместного командования^[402].

Ход событий постепенно оборачивался в пользу Мальборо. Кабинет отменил миссию Пембрука. Штаты написали своим генералам и депутатам:^[403]

... Вместе с тем, их генералы недовольны, поскольку возжелали использовать свою армию в сражении. Боюсь, что для того не будет возможности; но если случай представится, я истинно верю в общее согласие - теперь, когда мы счастливо избавились от Слангенберга, сосланного в Маастрихт; и истово молю Бога о том, чтобы не оказаться с ним снова в одной армии.^[404]

Голландцы, судя по всему, претерпели серьёзный кризис. Действительно, в те дни Людовик XIV трудился над статьями сепаратного мира. Республике посулили самые благоприятные условия: укреплённые рубежи, гарантии, торговлю самую выгодную торговлю. Зачем голландцам нашёптывали французы истощать страну в угоду кровожадным островитянам, ради тщеславия и амбиций одного человека, выскочки со склонностями к ужасным военным экспериментам? Но дело обернулось к лучшему. Голландцы боялись французских посулов пуще английского гнева. Они и Мальборо знали, что должны идти одной дорогой. В Амстердаме, вокруг фигуры Мальборо, образовалось любопытное сообщество. Те, кто предпочитали не иметь дел с Гейнзиусом, подумали, что смогли бы работать на политику Гейнзиуса через Мальборо. Байс, пенсионарий Амстердама совсем недавно лидер фракции мира предложил себя в посредники и был с готовностью выбран: он вызвался ехать в лагерь Мальборо, чтобы дождаться там герцога, всячески извиниться за дела прошлые и передать всяческие уверения в будущей поддержке. Надо было, в конце концов, прийти к примирению: никто не сомневался, что альтернативы этому командующему у страны нет. Ни перехвалить, ни переоценить этого человека было никак невозможно. Если бы он только не настаивал на таких ужасных, таких рискованных военных предприятиях!

Байс прибыл в ставку 21 сентября с извинениями от Генеральных Штатов. Он обещал, что Мальборо никогда более не предложат служить Республике на условиях последней кампании. Вредные для дела персоны будут непременно удалены. Штаты будут относиться к командующему с должным доверием.

Пенсионарий Байс - пишет Мальборо Годольфину (24 сентября) - упрочил меня во мнении, что согласно конституции Штатов невозможно отобрать власть у депутатов, неотлучно находящихся при армии; во времена короля они пользовались такими же полномочиями, но король заботился о том, чтобы выбирать людей, всегда согласных с любыми его замыслами. Теперь, если им будет угодно, можно вернуться к такой же практике, но этого нельзя оформить договором. Я также получил секретное [конфиденциальное] заверение в том, что они никогда не назначат Слангенберга в ту армию, где буду я. В целом, я нашёл, что они с радостью дадут мне удовлетворение, но, боюсь, с той же радостью помешают сражению в меру оставшейся у них власти, поскольку весьма опасаются последствий подобного дерзания.^[405]

Хлопоты Мальборо об усилении фронта на Рейне обеспечили маркграфу весомое преимущество над французами. Тем не менее, Виллар, пришедший на помощь и затем сменивший Марсина, провёл отважную кампанию. Он взял штурмом Крон-Вейссембург и восстановил рубеж по Лаутеру. Он отобрал Хомбург, и заново отстроил там укрепления. Маркграф всё ещё и без особого успеха ввиду слабости организма лечил ногу, присматривая за посадкой садов в Раштадте ему не придётся увидеть их цветения. Между тем, Вена выражало недовольство его военными делами. Новый император почти решился, при всей тяжести возможных последствий, удалить маркграфа, когда, вдруг, в конце августа, этот немощный полководец поправил свою репутацию отважным деянием. Имея преимущество семь к пяти, он предпринял неожиданное наступление на Лаутер, отбив Хагенау и всю линию Модера. Дело это стало наилучшим за всю его военную карьеру. Суровый процесс, затеянный против него имперским двором, стал аннулирован. Виллар, прибывший после несчастья, выстроил армию в боевой порядок, и предложил сражение. Но маркграф удовлетворился достигнутым. Он ответил на французский вызов презрением резонным, как нас уверяет Клопп и был доволен тем, что пока враг занимался хвастливыми демонстрациями, успешно принял благополучно проведённый транспорт с провиантом. Сравнение сил армий показывает нам разницу в мерилах, коими Виллар оценивал маркграфа и Мальборо. При Сьерке, имея минимум пять к четырём, он отказался от сражения с Мальборо, но на Модере бросил вызов маркграфу при соотношении всего лишь шесть к семи. Но вызов не был принят. Итак, компания на Верхнем Рейне закончилась в пользу союзников, хотя там и стали задействованы несообразные силы.

Нужно добавить, что мощный прусский контингент был отозван из армии маркграфа приказом из Берлина в самый канун его атаки на линии Хагенау и маркграф счёл это злоумышлением Мальборо, направленным против него лично. Правда в том, что Мальборо, думая использовать во Фландрии пруссаков, бесцельно простаивающих на Верхнем Рейне, предложил Берлину через лода Реби перевести их на север. Неожиданная активность маркграфа изменила ситуацию, и Мальборо едва ли ни немедленно отозвал отданное приказание. Тем не менее, пруссаки не участвовали в успешной и без них атаке на Хагенау. Они присоединились к армии маркграфа через несколько дней и пошли бы в сражение с Вилларом, если бы маркграф принял вызов маршала. Изучение дат и приказов показывает, что Мальборо действовал с полной добросовестностью, но обида маркграфа легко объяснима.

Прорыв Линий Брабанта произвёл сильное впечатление на великого короля. Он потерял веру в ведение войны одними лишь оборонительными методами. 21 июля Людовик написал Вильруа письмо, получившее впоследствии огромное значение.

Я не сомневаюсь в ваших предусмотрительности, усердии, в том, что вы со старанием собрали наилучшие сведения о передвижениях противника но мне, тем не менее, крайне неприятно видеть, как враг стоит в сердце Нижних Стран, хозяйничая на линиях и в некоторых важных пунктах; видеть, как моя армия вынуждена поспешно отступать перед неприятелем во избежание полного разгрома. ... Расстройство ваших дел имеет причиной расположение вашей армии, первопричиной - большую протяжённость страны, отданной вам под защиту. Я ничуть не виню вас в произошедшем; но наши дела должны, с определённостью, принять иной характер, так что необходимо покончить с сегодняшним методом ведения войны - недостойным ни гения нашей нации, ни армии под вашим командованием - ведь вы, по меньшей мере, не уступаете врагу в численности. ... Впредь вы не должны ни под каким видом избегать неприятеля, проявляя чрезмерную заботу об армии; вы поведёте войну так, как мы воевали в прошлом - удерживайте за собою поле, и заняв какую-то позицию, пользуйтесь всеми её преимуществами. Не завязывайте генерального сражения без необходимости, но и не избегайте сражений из излишней предосторожности - ведь если враг увидит в вас такое поведение, он извлечёт из этого преимущество.^[406]

Фиаско на Диле и перед Брюсселем привело Шамильяра к некоторым выводам о руководстве Мальборо. 6 сентября он написал Вильруа:

Не стану скрывать от вас, что я невысокого мнения о способностях герцога Мальборо; моё прежнее, замечательное впечатление о нём, составившееся после битвы при Хёхштадте теперь уничтожено его достижениями в этой кампании; победу при Хёхштадте стоит приписать скорее одной удаче, нежели способностям вражеских генералов; хотя верно, что они поняли, как воспользоваться нашей плохой диспозицией. И если бы его отослали в Англию после захвата Зутлеува, он едва ли мог бы надеяться на почётную встречу прошлого года.^[407]

Маршал не разделял уверенности министра; и уж никак не смог воспользоваться полученной от короля свободой рук во время обходного марша Мальборо на Брюссель. Он и курфюрст лишились тогда всякой устойчивости. Они понимали, что оказались в захвате сильной, невидимой руки. И вдруг захват разжался. Враг прекратил агрессивное движение. Союзники отступили в самый момент кризиса, их марши и контрмарши не привели ни к чему, кроме потери сил и оставшихся недель кампании. Но французские военные начальники едва ли сомневались в причине. Мальборо подвели голландцы, что, в скором времени, нашло подтверждение в волнениях, поднявшихся вокруг этого эпизода в Англии и Голландии, и толках по всей Европе. Вильруа понимал, что до сих пор спасался одним лишь чудом. Маршал яростно протестовал перед Шамильяром, негодуя на отсылку из его армии крупных подкреплений для Виллара. В письме от 30 сентября он открывает адресату свои потаённые опасения, выраженные, впрочем, во фразах хвастливого тона.

Бог видит, что если бы подкрепления, изъятые из под моего командования, могли бы обеспечить интересы короля, я с радостью остался бы при одном летучем отряде... отдав прочие силы маршалу Виллару, но я обязан донести до короля то обстоятельство, что герцог Мальборо, действуя вопреки всем принципам войны, опять пожелал атаковать королевскую армию в нашем последнем - оставленном только что - лагере. Он ездил в Тюрнхаут с единственной целью - за разрешением от Штатов. Мы имеем дело с разъярённым авантюристом, готовым, при скудных успехах кампании, поставить всё на кон; он на дистанции удара, настроение его прежнее; и так продлится до последнего дня кампании. Мы удержали Фландрию одним лишь чудом. Разумно ли и дальше испытывать судьбу, тем более что речь идёт о том, чтобы подождать каких-нибудь двенадцать - пятнадцать дней? ...^[408]

Это неприятноео признание доносит до нас чувство, внушённое герцогом Мальборо своему оппоненту - чувство беспомощности, даже ужаса. Вильруа видел, что стоит против разъярённого дикого зверя. Тот, разумеется, пока сидел в клетке голландского вето, но яростно бился о прутья, и мог, в любой момент вырваться во всех своих страшных силе и гневе. Но монстр уйдёт на зимнюю спячку. Тогда наступит передышка. Пока же крупнейшая армия, первая армия Франции; армия, оперирующая в укреплённой из конца в конец стране одним лишь чудом удержала Фландрию.

Но король, пребывавший в мирном покое Фонтенбло, проникся прочной решимостью после прорыва Линий, и никак не отказывался от бодрых наступательных намерений; цена этой решимости выяснится через немного месяцев, когда Вильруа и разъярённый авантюрист сойдутся у Рамильи.

1. Иные сокращения, там, где необходимо, расшифровываются в сносках.

2. Здесь автор имеет в виду, с какой великой трудностью и как поздно союзники пришли к единому командованию, единому плану действий в Великой войне прим. перев.

3. Том I, глава 29.

4. Parliamentary History of England (Hansard), edited by William Cobbett and J. Wright, vi (1810), 5.

5. Депеши Вратислава (имперского чрезвычайного посла) и Хоффмана (имперского министра-резидента в Лондона), 11 марта.

6. Депеша Вратислава, 8 марта, 1702.

7. ЛЭрмитаж (голландский представитель в Лондоне), 17 марта, 1702.

8. Боне (министр-резидент Пруссии), 10 апреля, 1702.

9. A. Crichton, Life and Diary of Lieutenant-Colonel J. Blackadder (1824), стр. 174.

10. См. von Noorden, Europische Geschichte im achtzehnten Jahrhundert (1870), i. 193.

11. Депеша Вратислава, 13 марта.

12. Coxe, Memoirs of John, Duke of Marlborough (second edition, 1820), i, 144.

13. Депеша Хоффмана, 13 марта; Klopp, Der Fall des Hauses Stuart, x, 16.

14. Моральные качества трёх этих персонажей, пишет Клопп, достаточно проявились в предшествующих событиях. Даже Годольфин, пусть и не в ореоле таких густых теней, как Сандерленд или Мальборо, не предстаёт в ослепительно белых ризах. Но если мы применим другую меру, приняв в расчёт их интеллектуальные способности, триумвират этот выглядит прекраснейшим цветом современного английского истеблишмента, таким же было и мнение непререкаемого эксперта - Вильгельма III. И если три этих человека объединились для работы под королевой Анной, кто, сознательно либо нет, одолжила им авторитет королевской власти, в Версале вполне могли задаться вопросом: Вильгельм умер, почти завершив работы над созданием Великого союза - стоит ли считать его смерть выигрышем? (Klopp, x, 16). Аргумент превосходен, хотя факт ложен.

15. 29 октября 1709; Coxe, i. 142.

16. Clarke, Life of James II, ii, 602.

17. Анна Саре, 19 мая 1702; Coxe, i, 143.

18. Burnet, History of His Own Time, vii, 4.

19. P. J. Blok, History of the People of the Netherlands, v, 3.

20. Goess dispatch, March 31.

21. Klopp, x, 23.

22. Goess dispatch, April 4; Klopp, x, 29.

23. Ответ иезуита в оригинале дан на латыни. Klopp, x, 402.

24. Stanhope to Vernon, April 25; S.P. 84/ 224, f. 22.

25. Boyer, Annals of the Reign of Queen Anne, i, 12.

26. Legrelle, La Diplomatie franaise et la Succession de Espagne (1892), iv, 263 et seq.

27. Lediard, Life of John, Duke of Marlborough (1736), i, 143.

28. Feiling, History of the Tory Party, p. 368. Ср. восхитительную сцену у Noorden-а (ibid, 202).

29. Parliamentary History, vi, 11.

30. Hoffmanns dispatch, April 11.

31. Wratislaws dispatch, April 7; Klopp, 1, 34.

32. Wratislaws dispatch, May 3; Klopp, x, 34

33. Clarke, Life of James II, ii, 225

34. Wratislaws dispatch, May 3; Klopp, x, 34.

35. Pope, Epistle to Cobbam. Прозаическое переложение переводчика - пр. перев.

36. Teller of the Receipt of the Exchequer, он принимает, учитывает и инкассирует платежи, поступающие в Казначейство - пр. перев.

37. May 28, 1702, Portland Papers, H.M.C., iv, 39.

38. May 21, 1702, ibid.

39. Собрание высшего англиканского духовенства, нечто вроде Соборов русской церкви пр. перев.

40. Burnet, v, 16.

41. Burnet, v, 12.

42. См. Книга 1 глава 32.

43. По малолетству наследственного притязателя на эту должность прим. пер.

44. Burnet, v, 15 16.

45. Boyer, i, 42.

46. Книга 1 глава 15

47. Boyer, i, 31

48. Уильям Джеймс, Многообразие религиозного опыта.

49. Пэры (Peer) - название города. Теперь это Бельгия - прим. перев.

50. Alfred Morrison Papers, H.M.C., Report IX, Part II, 464.

51. Места, не показанные на малых планах, читатель найдёт на общей карте Европы.

52. T.Brodrick, A Compleat History of the Late War (1713), p. 11.

53. См. сообщение лорда Каттса (Portland Papers, H.M.C., iv, 40), также комментарии и поправки Кардоннела в Add. MSS., 28918, ff. 13 18.

54. Cardonnel к Aglionby, 21 июня 21; S.P., 84/ 225.

55. Stanhope к Hedges, 30 июня; S.P. 84/ 224, f. 68.

56. Dispatches, i, 4.

57. Письмо к Fagel, ibid., p. 5.

58. Coxe, i, 171.

59. Von Noorden, i, 260.

60. Coxe, i, 172.

61. Coxe, i, 173.

62. Parker, Memoirs, p. 79.

63. Ibid., p. 80.

64. Частично у Кокса (неверно переписано), i, 175.

65. Гейнзиусу, 1 августа 1702; von Noorden, i, 261.

66. Memoirs, i, 170.

67. Это письмо датировано 13 августа. Судя по всему, не окончено в течение нескольких дней. Подчёркивание Мальборо.

68. Boilduck - что-то вроде варёной утки. Прим. пер.

69. Millner, Journal, p. 26.

70. Ailesbury, Memoirs, ii, 535.

71. Coxe, i, 180 181.

72. Coxe, i, 182.

73. Ibid., i, 183.

74. Richard Kane, Campaigns, second edition (1847), p. 39. Этот джентльмен-волонтёр получил ранение за несколько недель до осады Кайзерверта, и, едва держась на ногах, заплатил двум солдатам, чтобы они несли и тащили его вперёд - что они и сделали.

75. См. в частности Captain Parkers account, p. 74.

76. Coxe, i, 186 187.

77. Add. MSS., 28918, f. 77. Кокс неверно датирует это письмо, и указывает, что оно было написано Харли. Эллис был помощником секретаря.

78. Memoirs, i, 179.

79. Гейнзиусу, 14 октября; von Noorden, i, 265.

80. Lediard, i, 190.

81. Parker, p. 75.

82. Coxe, i, 189 190.

83. Dispatches, i, 30.

84. Ниже приводится оригинал этого письма:

    DU CAMP PREST DE LUZZARA ce 2 Octbre 1702

    * MILORD, Lhonneur que vous mavez hier voulu faire de massurer par la lettre que V.E. mat fait lhonneur de mcrire que vous vous interess aux affaires de ce pais mest dautant plus sensible quil y at longtemp que je souhaitais destre connu dun homme qui remplit si dignement le commandement dune arme qui netait accoutum dobeir qua un des plus grands rois de la terre. Je ne doute pas que la campagne ne finirat dans vos quartiers aussi heureusement quelle at commenc, quant aux affaires de ce pais la superiorit des ennemis empesche de profiter des avantages de la derniere action il faut esperer que les conjonctures changeront et quen peu de temp on mettrat cette arme en estat dagir offensivement. Jatens avec impatience des nouvelles du pais ou vous este, minteressant plusque personne a la gloire.

    De V.E.

    tres humble et tres obeissant serviteur,

    EUGENE DE SAVOYE

    Ответ Мальборо см. в Dispatches, i, 52.

85. 20 ноября; Klopp, x, 83.

86. Lediard, i, 198.

87. Coxe, i, 194.

88. Callender, The Naval Side of British History, p. 134.

89. Trevelyan, England under Queen Anne, i, 270. Определённо, он не принимал действенного участия в исполнении плана.

90. Coxe, i, 198.

91. Coxe, i, 202.

92. Conduct, p. 304.

93. Coxe, i, 204.

94. Гаага, 17 ноября; Coxe, i, 204.

95. N. Tindal, The Continuation of Mr Rapins History of England, xv (iii of Continuation), 434.

96. Correspondence politique, Angleterre, t. 214, f. 357.

97. Portland Papers, H.M.C., iv, 53 et seq.

98. Portland Papers, H.M.C., iv, 53 et seq.

99. Ibid., 54

100. Lediard, i, 208.

101. Coxe, i, 208.

102. Cardonnel к Watkins, 15 декабря; Add. MSS., 42176.

103. Godolphin к Harley, Portland Papers, H.M.C., iv, 54.

104. Его отец умер 8 сентября 1702.

105. См. том 1, гл. 13.

106. Coxe, i, 210.

107. Письмо не датировано, но, весьма вероятно, написано в январе 1703, когда Рочестер оставался министром и до голосования по второму чтению Билля о Временном согласии в Лордах.

108. Coxe, i, 297.

109. Coxe, i, 218.

110. Ibid., 220.

111. Loc. cit.

112. Coxe, i, 221.

113. Ailesbury, ii, 558.

114. Von Noorden, ii, 38.

115. Талер - или доллар, как он называется теперь - ходил по отношению к фунту стерлингов, примерно, как 4.86& 2/3.

116. Stanhope к Hedges, 11 сентября 1703; S.P., 84/ 226, f. 30

117. Coxe, i, 241.

118. Ibid., i, 227 228

119. Coxe, i, 228.

120. Coxe, i, 228 229.

121. Coxe, i, 245.

122. Coxe, i, 246

123. Coxe, i, 250.

124. Coxe, i, 253.

125. Ibid., 254, 255

126. Coxe, i, 258 259.

127. Coxe, i, 264.

128. Речь о леди Генриетте Черчилль, старшей дочери Мальборо и её муже, Френсисе Годольфине, сыне Сидни Годольфина, затем втором графе - прим. перев.

129. Извлечение.

130. Coxe, i, 229 231.

131. Ibid., 229.

132. Dispatches, i, 165, 166.

133. Lediard, i, 263.

134. Dispatches, i, 167.

135. Klopp, x, 377.

136. Донесение Гёза, 21 сентября; Klopp, ibid.

137. Von Noorden, i, 352.

138. Извлечение.

139. Coxe, i, 291.

140. Гаага, 30 октября 1703; Coxe, i, 292.

141. Уортон, Сомерс, Галифакс (бывший Чарльз Монтегю, искусный Канцлер Казначейства), Орфорд (адмирал Рассел) и Сандерленд.

142. Marlborough к Harley, 11 октября; Bath Papers, H.M.C., i, 56.

143. Portland MSS. (не датировано).

144. Coxe, i, 273.

145. В этом письме указан только день недели, обычно его относили к началу июня (напр. Coxe, i, 273 4). Но постскриптум, до сих пор не публиковавшийся, даёт ясное объяснение тому, что письмо написано осенью, мы полагаем, что в конце октября, накануне возвращения Мальборо домой.

     Воскресенье.

     * Прискорбно, что моя дорогая леди Сандерленд так сильно простудилась; умоляю вас убедить её, чтобы она не приезжала сюда, потому что воздух здесь холодный и для неё нехорош, и ей станет хуже от перемены места. Она нисколько не должна беспокоиться о том, что соберётся в Элтоп прежде, чем сюда; уверена, она понимает, что я не настолько неразумна, чтобы принять это с неудовольствием. Мне очень жаль, что дорогая моя миссис Фримент сочла необходимым оправдываться перед своей бедной и несчастной миссис Морли за ваше длинное письмо и за заботу о дорогой леди Сандерленд. Поверьте, никто не питает к вам большего участия в чём бы то ни было чем я, в особенности в настоящих обстоятельствах. Благослови вас Бог, и сохрани от всех неприятностей. (Blenheim MSS.)

146. Conduct, p. 166.

147. Следующие письма из Coxe, i, 270 280.

148. Portland Papers, H.M.C., iv, 71.

149. P. Rdervon Diersburg, Kriegs-und Staats-schriften des Markgrafen Ludwig Wilhelm von Baden (two vols., 1850), i, 270 et seq.

150. Wratislaw к Marlborough, 1 августа, 1703; Marlborough к Wratislaw, 20 августа 1703 (Blenheim MSS).

151. Донесение Вратислава от 29 января 1704; Klopp, xi, 92.

152. Coxe, i, 304.

153. 8/19 февраля; Coxe, i, 306.

154. Донесение графа Гёза, 22 февраля.

155. Coxe, i, 306.

156. Loc. cit.

157. Lamberty, iii, 460.

158. Донесение Вратислава, 1 апреля 1704; Klopp, xi, 98.

159. Coxe, i, 316.

160. Whitworth к Marlborough, 13 февраля 1704 (Blenheim MSS.).

161. Lady Pye к Abigail Harley, 14 апреля; Portland Papers, H.M.C., iv, 59.

162. Это не может относиться к никому, кроме Сандерленда.

163. Carte MSS., 209, f. 430. См. также том 1 гл. 22.

164. Документ есть во французских архивах.

165. Coxe, i, 310.

166. Донесение Хоффмана от 16 апреля.

167. Hill к Nottingham, 3 ноября 1703; Blackley, Diplomatic Correspondence of Richard Hill, i, 277.

168. Донесение Гёза от 29 апреля.

169. Донесение Гёза от 2 мая.

170. Coxe, i, 320.

171. Von Noorden, i, 533.

172. Гаага, 5 мая; Dispatches, i, 253

173. Донесение Вратислава, Гаага, 5 мая 1704; Feldzge des Prinzen Eugen, vi, 735 737.

174. Rder, ii, 23.

175. Донесение Вратислава из Франкфурта, 22 мая; Klopp, xi, 114.

176. Feltzge, vi, 824.

177. Rder, ii, 27.

178. Ailesbury, ii, 570

179. Извлечение.

180. 1 мая, с зимних квартир в Бреде.

181. С зимних квартир. Фактически, поход на Мозель начался в понедельник, 5 мая.

182. Coxe, i, 322.

183. Coxe, i, 312.

184. 25 мая он был в Кобленце.

185. Фактически, Вильруа взял 21 000.

186. Эпитет этот оправдан тем, что в британской униформе того периода превалировали красный, алый и малиновый цвета.

187. Villeroy к Chamillart, 18 мая; Pelet.

188. См. также общую карту Европы.

189. Элисон пишет (i, 147), Вильруа со своими силами отступил перед ним [Мальборо] на Мозель, и уклонился от всех попыток навязать ему битву. Отсюда видно полное непонимание историком того, что случилось. Вильруа не отступил перед Мальборо; Мальборо не пытался вовлечь его в сражение. Два генерала прошли параллельными курсами, отстоявшими на сто миль, с Арденнами между ними, и Вильруа отставал от Мальборо на два-три перехода, а не шёл перед ним.

190. Частью у Coxe, i, 328.

191. Почти в том же месте, где и сегодня наведён наплавной мост.

192. Cowper Papers, H.M.C., iii, 36.

193. Parker, pp. 80 81.

194. Майнц, 29 мая; Coxe, i, 331.

195. Lediard, i, 300.

196. Dutems and Madgett, Histoire de Jean Churchill, i, 293.

197. Dispatches, i, 285.

198. Ibid., 269.

199. Dispatches, i, 288.

200. Coxe, i, 333.

201. Pelet, iv, 496 497.

202. Pelet, iv, 507.

203. Coxe, i, 356.

204. Донесение Вратислава, 13 июня, June 13.

205. 20 июня. Feldzge, vi, 739.

206. Dispatches, p. 303.

207. Донесение Вратислава императору, 14 июня 1704; Feldzge, vi, 825.

208. Донесение Вратислава; ibid., 826.

209. Hares Journal.

210. Coxe, i, 341.

211. Lediard, i, 308.

212. Рапорт эрцгерцога Иосифа императору, 12 апреля 1704; Feldzge, vi, 728.

213. Coxe, i, 343.

214. Feldzge, vi, Suppt., p. 55.

215. Coxe, i, 343.

216. Correspondance politique, Angleterre, t. 214, f. 113 et seq.

217. Lediard, i, 318 320.

218. Вратислав к императору, Гинген, 29 июня; Feldzge, vi, 830.

219. L. P. Anquetil, Vie du Marchal Duc de Villars (1784), i, 289.

220. Армия, поставленная таким образом, может немедленно уйти по своим коммуникациям, прийти к складам, встретить подкрепления и продовольственные конвои на всём своём пути (A).

     

     Армия, чьи коммуникации идут параллельно фронту, должна, как это называется, опираться на фланг. Это опасная и непрочная стратегическая позиция. Если такую армию оттеснят всего на несколько миль, она окажется отрезанной от своих запасов и тыла, ей угрожает опасность полного уничтожения (B).

221. Гинген 29 июня 1704; Feldzge, vi, 832 et seq.

222. Coxe, i, 346.

223. Ibid., 347.

224. Dispatches, i, 332.

225. Hares Journal.

226. Imperial Official Report; Feldzge, vi, 835.

227. Imperial Official Report; Feldzge, vi, 835

228. Loc. cit.

229. Контейнер с пулями вместо обычного ядра.

230. Memoirs of an Old Campaigner, p. 185.

231. Feldzge, vi, 837.

232. Memoirs of an Old Campaigner, p. 191.

233. Rutland Papers, H.M.C., ii, 181.

234. Imperial Official Report, Feldzge, vi, 837.

235. Поход.

236. Leibnitz, Werke (1873), ix, 91.

237. Coxe, i, 366.

238. Ibid., 367.

239. Coxe, i, 370.

240. Императору, Эбермерген, 4 июля 1704; Feldzge, vi, 841.

241. 31 июля 1704; Coxe, i, 373.

242. Ibid.

243. Вратислав императору, Эбермерген, 4 июля; Feldzge, vi, 841.

244. Император Вратиславу, 23 июля 1704; Feldzge, vi, 845.

245. Coxe, i, 371.

246. Извлечение.

247. Не датировано; Feldzge, vi, Supp., 131.

248. Dispatches, i, 381.

249. Rder, ii, 65.

250. Coxe, i, 375.

251. Dispatches, i, 331; Pelet, iv, 496.

252. Таллар королю, Лаутербург 16 июня 1704; Pelet, iv, 481.

253. Фридберг, 27 июля; Dispatches, i, 373.

254. M. le Prince Eugene le cotoye, et sera a porte de nous environ le meme temps de sorte que la guerre va trainer encore aux depens de la Baviere, qui en apparence sera pour la plupart ruine. (Ibid.)

255. Фридберг 27 июля; Dispatches, i, 373.

256. Ibid.

257. Dispatches, i, 379.

258. Ibid., 380.

259. Донесение Степни, 20 августа; Klopp, xi, 184.

260. Dispatches, i, 387.

261. Loc. cit.

262. * Monsieur. Les ennemis ont march. Il ny at presque pas a douter que toute larme ne passe le Danube a Laingen. Ils ont pouss un lieutenant collonel que javois envoy pour reconnoistre, jusqua Hchstetten. La plaine de Tillingen est remplie de monde. Jay tenu tout le jour ici, mais avec 18 bataillons je noserois hazarder de rester cette nuit ici. Je quite cependant avec beaucoup de regret, estant bon et sil le prenne nous aurons beaucoup de peine a le reprendre. Je fais donc marcher cette nuite linfanterie a un camp que jay fais marquer aupres Donavert et une partie de la cavallerie. Je rester ici aussi longtemp que je pourr avec la cavallerie qui est arrive aujourdhui du camp de V.E. et les dragons que jay avec moy. Dabord que la teste de Vostre infanterie arriverat je fer ravancer la mienne si les ennemis nont pas occup le poste. Le tout milord consiste en la diligence et que vous vous mettiez dabord en mouvement pour me joindre demain, sans cela je crains quil sera trop tard. Du reste toute larme y est. Les ennemis ont laiss aumoins 12 bataillons a Ausbourg avec Chamarante lieutenant. Pendant que jecris jay nouvelle sure que toute larme est passe. Ainsi il ny at pas un moment de temp a perdre, et je crois quon pourroit hazarder de faire la marche en passant le Lek et le Danube cela la raccourcit beaucoup et le chemin est meilleur. Jattens une reponse milord pour me regler, il depend du tout de ne se pas laisser enfermer entre ces montagnes et le Danube.

263. Tallard к Chamillart, 4 сентября 1704; Pelet, iv, 565.

264. Marsin к Chamillart, 8 августа; Pelet, iv, 550.

265. Pelet, iv, 548.

266. Tallard к Chamillart, 4 сентября; Pelet, iv, 564.

267. Mrode Westerloo, Mmoires, p. 298.

268. Ce 13, au point du jour les ennemis ont battu la gnrale 2 heures, 3 lassemble. On les voit en bataille la tte de leur camp, et suivant les apparences ils marcheront aujourdhui. Le bruit du pays est quils vont Nrdlingen. Si cela est, ils nous laisseront entre le Danube et eux, et par consquent ils auront de la peine soutenir les tablissements quils ont pris en Bavire. (Marshal Tallard to the King, dated Leitzeim, August 12, 1704; Campagne de monsieur le marchal de Tallard en Allemagne 1704 (Amsterdam, 1763), ii, 140.)

269. Mrode Westerloo, p. 300.

270. Бригада Роу:

     Полк Хау 15-й пехотный: Восточно-Иоркширский полк.

     Полк Ингольсби 23-й пехотный: Королевские Валлийские стрелки.

     Полк Мальборо 24-й пехотный: Южно-Валлийский Пограничный.

     Полк Роу 21-й пехотный: Королевские Шотландские стрелки.

     Полк Норта и Грея 10-й пехотный: Линкольнширский полк.

271. Baron de Quincy to Chamillart, 18 сентября 1704; Pelet, iv, 576.

272. Hares Journal.

273. Теперь 21-й пехотный, Королевские Шотландские стрелки.

274. Pelet, iv, 575.

275. Ibid., 586.

276. Mrode Westerloo, p. 309.

277. Hares Journal.

278. Lediard, i, 429.

279. The Lives of the Two Illustrious Generals (1713), p. 72.

280. Histoire de Jean Churchill, ii, 2.

281. Действительно, это едва ли ни единственное событие во всём долгом и сложном ходе сражения, которое Клопп сумел разглядеть.

282. Mrode Westerloo, pp. 310, 311.

283. Athole Papers, H.M.C., p. 62.

284. Trevelyan, England under Queen Anne: Blenheim, 397.

285. Генералов и значительных персон, убитых в поле или утонувших в Дунае 9

     Погибли в тридцати эскадронах, сброшенных в Дунай и утонувших, исчислено 4400

     Убито во время сражения, включая офицеров 6000

     Ранены и тем выведены из строя 8000

     Всего убитых и раненых, включая тридцать утонувших эскадронов, десять изрубленных батальонов, с теми из двадцати двух батальонов, кто были убиты и ранены в деле 18409

     Дезертировали или поспешно бежали, исчислено 5000

     Всего убитых, утонувших, раненых, убежавших 23409

     Надо отметить, что три генерала из указанных девяти получили ранения, что подтверждено; сведений об остальных шести - были ли они убиты в поле, или утонули в Дунае - нет; но, определённо, одно из двух; среди них четыре маркиза, два графа и один герцог, чьи имена я опускаю.

     Пленены, командующий, граф Таллар; четыре генерал-лейтенанта, шесть генерал-майоров и восемь бригадиров; три полковника кавалерии, три драгунских, тринадцать от инфантерии; по большей части графы, маркизы, князья, герцоги и бароны; кроме того три маркиза и один князь капитан жандармов 41

     Затем, все лейтенанты, полковники и майоры названных двадцати восьми батальонов, и двенадцати драгунских эскадронов, вычислено в предположении полного их состава 64

     Капитанов и субалтерн-офицеров, исчисленных соответственно 1095

     В двадцати восьми батальонах, стоявших в обороне и т.п. в Бленхейме, с некоторыми отбившимися от своих частей 12200

     В двенадцати эскадронах, также включая некоторых отбившихся или оказавшихся с ними иначе 1800

     Всего, убитых, утонувших, раненых, взятых в плен, бежавших 38609

     Из некоторых детальных отчётов о потерях врага, можно сделать вывод, что из шестидесяти тысяч человек, бывших в их армии перед началом сражения, уйти удалось 21391. Помимо этого, некоторые видные персоны и иные попали в плен к другим союзникам, но мне не удалось найти этих сведений, и здесь они не приведены.

     Враг пытался скрыть свои потери с достаточной изобретательностью, но с каким из двух списков они бы ни шельмовали, это не скажется на сути; потери их очень велики во всех отношениях; их сломили, побили, они потерпели непререкаемое поражение, хотя и были на восемь тысяч солдат сильнее союзнической армии; помимо этого они успели развернуть устойчивый боевой порядок, и имели преимущество в условиях местности

     Взятые военные принадлежности или трофеи: сто пушек, двадцать четыре мортиры, сто семьдесят один штандарт, сто двадцать девять пар знамён [Pair of Colours национальное знамя и знамя части в полку прим. перев], семнадцать пар литавр, пятнадцать понтонов, двадцать четыре бочки и восемь бочонков серебра, тридцать четыре отличные кареты, триста гружёных мулов, три тысячи шестьсот палаток, расставленных и поваленных.

     Что до конфедератов, одержавших 2 августа полную, почётную, славную, невиданную, памятную победу, триумфальную героическую викторию над гордой и кичливой французской армией и баварцами у Хёхштадта, потери их исчисляются в двенадцать тысяч семьсот пятьдесят восемь человек, убитыми и ранеными; сюда включены потери в двести семьдесят четыре человека - дезертировавших и других, взятых за мародёрство, во время пребывания нашей армии в Баварии...

286. Feldzge, vi, 530.

287. Lectures in Modern History, p. 259.

288. Saint-Simon, Mmoires, iv, 130.

289. Histoire de Jean Churchill, ii, 11; The Lives of the Two Illustrious Generals, p. 73.

290. Marlborough к the Duke-Regent of Wrtemberg, Dispatches, p. 147.

291. Coxe, ii, 6.

292. Это показывает, что Мальборо даже и не помышлял о том, чтобы отрезать отступавшую армию. Он всецело зависел от снабжения.

293. Coxe, ii, 8.

294. Lediard, i, 447.

295. Coxe, ii, 13.

296. Ibid., 13 14.

297. Histoire de Jean Churchill, ii, 1

298. Charles Bourel de la Roncire, Histoire de la Marine Franaise, vi (1932), 368.

299. Coxe, i, 342.

300. Feldzge, vi, 866.

301. Lediard, i, 419.

302. Coxe, ii, 23.

303. Клопп уделяет описанию таковой мелочности Мальборо вдвое больше места, нежели рассказу о сражении под Бленхеймом.

304. Rder, ii, 85.

305. Cowper Papers, H.M.C., iii, 48.

306. Римский король, выбранный принц, кто предполагался наследником императора Священной Римской империи.

307. Джозеф Аддисон, поэма The Campaign, 1704.

308. Coxe, ii, 27.

309. Ibid., 28.

310. Bath Papers, H.M.C., i, 61.

311. Coxe, ii, 43.

312. Coxe, ii, 43.

313. Ibid., 44.

314. Ibid., 45.

315. Pelet, iv, 638.

316. Ibid., 639.

317. Dispatches, i, 497.

318. 8 ноября; Cowper Papers, H.M.C., iii, 51.

319. Coxe, ii, 33.

320. Cardonnel к Watkins, Трир, 30 октября; Add. MSS., 42176.

321. 10 ноября; Coxe, ii, 59

322. Ibid., 61.

323. Coxe, ii, 62.

324. Lediard, i, 464.

325. Leibnitz, Werke (1873), ix, 112.

326. Coxe, ii, 63.

327. Parliamentary History, vi, 356.

328. Klopp, xi, 330.

329. Голландцы сочли, что часть этих трофеев должна принадлежать им, и комитет Генеральных Штатов осудил Гомпеша, за передачу в распоряжение герцога штандартов, захваченных его эскадронами. Но Мальборо, на правах командующего, потребовал оставить всё ему и Англии.

330. Lediard, i, 470.

331. Klopp, xi, 343.

332. Bath Papers, H.M.C., i, 63.

333. Lediard, i, 467.

334. Pelet, v, 14.

335. Мы сможем лучше понять чувства императора, представив себе, что в 1917 году Франция предлагает послать к нам миссию для посредничества между Великобританией и ирландскими гомрулерами с целью высвободить для западного фронта сорок тысяч британских войск, стоящих гарнизонами в Ирландии.

336. Dispatches, i, 575.

337. Dispatches, i, 594.

338. Ibid., 590

339. Донесение Хоффмана от 6 февраля; Klopp, xi, 348.

340. Маркиз де Монперо.

341. Dispatches, ii, 17.

342. Dispatches, i, 591.

343. Lamberty, iii, 469.

344. Coxe, ii, 97.

345. Dispatches, ii, 51.

346. Приводятся разные оценки. Я пришёл к заключению, что оценка Boyer (iv, Appendix xiv) предпочтительнее.

347. Высылайте всё наличное зерно и фураж из Майнца и Кобленца. Также со всей поспешностью шлите сухари в Трир, поскольку они скоро будут мне нужны. Дайте знать маркитантам, что они могут ехать к армии в полной безопасности в дороге, и поощрите их к тому по всей возможности, потому что сами мы ничего не найдём в этой местности...

     Как можно скорее готовьте и высылайте сухари в Трир, и строго храните их там, не распределяя без моих приказов. Я пошлю пятьдесят пекарей в Саарбург, то же число их выйдет завтра с эскортом в Трир. Дайте мне знать, и я тотчас вышлю вам больше...

     Используйте каждого в работе, так как мне вскоре понадобится шестидневный запас хлеба. (Dispatches, ii, 74.)

348. Mmoires du Marchal de Villars, ii, 341.

349. Villars к Chamillart, 10 июня; Pelet, v, 451.

350. Dispatches, ii, 92.

351. Coxe, ii, 120.

352. Ibid., 121.

353. Mmoires de Villars, ii, 347.

354. Histoire de Jean Churchill, ii, 83.

355. Dispatches, ii, 52.

356. Letters of the First Lord Orkney, English Historical Review, April 1904, p. 312.

357. Letters of the First Lord Orkney, loc. cit.

358. Hare Papers, H.M.C., p. 202.

359. Letters of the First Lord Orkney, loc. cit.

360. Письмо майора Кранстауна, Portland Papers, H.M.C., iv, 253.

361. Loc. cit. В действительности, 19-го были захвачены около двух тысяч отставших.

362. Loc. cit.

363. Coxe, ii, 143.

364. Ibid., 146.

365. Ibid., 144. Судя по всему, Мальборо знал, что полковник Парк получил 1000 фунтов, доставив донесение о Бленхейме.

366. Coxe, ii, 147.

367. Курсив Харли.

368. Coxe, ii, 148 149.

369. Marlborough к Godolphin; Coxe, ii, 152.

370. Прсьмо майора Кранстауна, Portland Papers, H.M.C., iv, 254.

371. Pocket Book of Dr Samuel Noyes (MS.).

372. Мелдерт, 30 июля. Blenheim MSS.

373. Loc. cit.

374. Coxe, ii, 147.

375. Coxe, ii, 161.

376. Blackadder, p. 260.

377. The Elector к Louis XIV, 20 августа; Pelet, v, 596.

378. Ibid., 598.

379. Blackadder, p. 262.

380. Hare Papers, H.M.C., p. 205.

381. Письмо Хеара от 20 августа. Blenheim MSS.

382. Письмо Хеара от 20 августа. Blenheim MSS.; Coxe, ii, 168.

383. Slangenberg к Fagel, 27 августа 1705; Lamberty, iii, 487.

384. Loc. cit.

385. Coxe, ii, 170.

386. Coxe, ii, 176.

387. Dispatches, ii, 223.

388. Донесение Галласа от 4 августа.

389. Coxe, ii, 177.

390. Ibid., ii, 182.

391. Coxe, ii, 183.

392. Ibid., 178 179.

393. Ibid., 180 181.

394. Ibid., 184.

395. 1 октября, Portland Papers, H.M.C., iv, 255.

396. Bath Papers, H.M.C., i, 75.

397. Coxe, ii, 186.

398. 5 сентября, Bath Papers, loc. cit.

399. Один из взятых при Бленхейме.

400. Coxe, ii, 188.

401. Ibid., 189.

402. Ibid., 190.

403. В оригинале явная ошибка или путаница это письмо Мальборо Годольфину пр. перев.

404. Marlborough к Godolphin, 14 сентября; Coxe, ii, 191.

405. Coxe, ii, 192.

406. Pelet, v, 57.

407. Ibid., 608.

408. Pelet, v, 90.