Черкиа Елена : другие произведения.

Жинжинья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Импровизация на тему...
    Счетчик посещений Counter.CO.KZ - бесплатный счетчик на любой вкус!

  ЖИНЖИНЬЯ
  
   Посвящается Камилле в честь прихода ещё одного Тёмного августа...
  
  
  Из-за неё я любила и эту улицу тоже. А Ванда смеялась, потому что сама относилась к домам и людям, живущим в них, абсолютно спокойно, без всякого там душевного трепета. На мои вопросы о соседях давала точные, часто весьма язвительные характеристики и мы вместе смеялись. Иногда, округляя прозрачные серые глаза, шёпотом рассказывала всякие вещи и тогда уже я хохотала или ужасалась, переспрашивала, стараясь уместить в сознании поведанные факты и людей, к которым они относились.
  - Подожди! Это ты про Виктора? Который в красном кирпичном?
  - Венька, - поправляла Ванда, - да, гордый владелец крепости с бойницами, вернее, крепостцы с бойничками.
  Я откидывалась к прохладной стене, оклеенной бумажными обоями, и пыталась увидеть этого самого Веньку - небольшого мужичка с кислым невыразительным лицом - стоящим на крыше собственного дома между острых кирпичных башенок: в длинных семейниках, с гитарой наперевес, распевающего крикливую серенаду.
  - В итоге он её таки добился, уж не знаю, пеньем или катаньем, сыграли свадьбу, и с тех пор - никаких уже серенад среди бойниц.
  - Остепенился? - я двигала к себе могучую фаянсовую кружку, черный чай в которой давно остыл, поднимала, отхлёбывая, и над краем кружки смотрела и смотрела, как рослая, широкоплечая Ванда, переминаясь почти голыми в коротких ситцевых шортах ногами, жарит оладьи, выливая на сковороду густое, поблёскивающее в свете настенного бра тесто. Тесто тянулось толстой ниткой, кончаясь, Ванда неуловимым движением запястья стряхивала ложку, чтобы капли не падали на плиту. Оладьи шипели, вздувая пузыри, и по круглому краю появлялась пухлая коричневая каемка.
  - Светка его остепенила. Как стали вместе жить, ещё несколько раз на крышу взбирался, да она его шустро оттуда наладила. Перед соседями неудобно, знаешь ли. Думаю, неземная его к Светке любовь была только предлогом на крышу взлезть. И со звёздами пообщаться.
  Оладушек съехал с лопатки на горку таких же в центре большой тарелки, и одновременно, с тихим щелчком в моей голове рассказанная история совместилась с реальным живым Венькой, Вениамином, который залезал на крышу поближе к звёздам, пока вот не стал - нормальным, хозяйственным, в меру попивающим семейным, как говорят местные бабки - 'мущиной'. Конечно, мне стало его жаль. А с другой стороны, раздумывала я, обмакивая надкусанный оладик в глубокое блюдце с практически чёрным вареньем, ну лазил бы на крышу, жил один, пел свои серенады, год, пять лет, десять. Такое надо выдержать.
  - Чего смеёшься? - Ванда бросила полотенечко на подоконник и уселась сама, вытягивая ноги по домотканому полосатому половичку. Свет падал сбоку, рисуя на впалой щеке очертания благородного носа, и из тени весело блестел глаз, окаймленный густыми, в полумраке очень чёрными ресницами.
  - Теперь Веньке надо влюбиться. Чтоб снова был повод. И разнести собственную семейную жизнь. Вдребезги. Своей же гитарой
  - В корень зришь. Он каждые лет пять так и поступает. Правда, особого дребезга не получается, Светка его отовсюду неумолимо вывинчивает и обратно в семейную жизнь.
  Одновременно со словами на сильной шее трепетно билась тайная жилка, видна была только тень её, исчезала и пропадала. Так странно, что при первой встрече Ванда совсем не показалась мне красавицей. Уж очень была какая-то вся не такая. И совсем не похожа на свои фотографии в социалках, где мы с ней и познакомились. Пять лет назад. А в гости, всегда на излёте южного лета, я приезжаю уже в третий раз. Тут, в небольшом ладном доме на окраинной улице с наслаждением переходя из готично тёмного августа в сладкий золотистый сентябрь.
  Держа на весу обмакнутый в чёрный сироп оладик, я перевела глаза с шеи на лицо и наткнулась на выжидательный взгляд серых глаз. Подумала, фу как неловко, сижу разглядываю. Прячась от пристального взгляда, куснула. И застыла с куском во рту.
  Ванда тихо и победительно рассмеялась.
  - О, - сказала я, прожевав, и сходу утопила надкусанный оладик в блюдце, - о-о! Слу-ушай... - торопясь с впечатлениями, всё равно прерывалась, чтоб снова и снова запихать в рот очередной кусок, разжевать, наслаждаясь изысканным бархатным вкусом, - это... м-м-м... песня просто... я не пойму. Это вообще, что? Погодь, угадаю. Нет. Совсем не похоже ни на что. Виноград какой-то? А ложкой можно?
  Несмотря на густоту сладость во рту была легкой, летучей, исчезающей, так что сразу хотелось набрать новую ложку. Желательно с горкой. Пока блюдце не опустеет.
  - Невероятный какой вкус. Смородина? Нет, точно нет.
  Ванда откинулась на спинку стула и улыбнулась, забирая пальцами густые пепельные волосы. Обнажила лицо, стягивая пряди на затылке. Крутой телячий лоб, скульптурные брови, немного слишком глубоко посаженные глаза, такие странно светлые на загорелом лице с длинными жесткими скулами. С убранными волосами стала слегка похожа на знаменитую картинку инопланетянина, и тут же, когда отпущенные пальцами, пряди вернулись на место, рассыпаясь по голым плечам с сильными ключицами, вернулось лицо Ванды, смягчённое радостью от моего восхищения.
  - Доедай. И пойдём, покажу. Сама узнаешь.
  В затянутое сеткой окно журчали неутомимые сверчки. За воротами дома проезжали машины, почти не слышимые, не перетягивающие внимания на себя.
  Плиточная дорожка, ведущая в глубину огорода, где у Ванды вместо привычных и обычных картофеля, моркови и луковых грядок росли кустишки лекарственных трав, была узкой и по моим голым икрам мягко проходились прохладные листики мирабилиса, полные распустившихся на ночь ароматнейших цветков. Свет из окон дома, оставаясь позади, ещё освещал наши фигуры, падал сбоку, так что моя тень накрывала цветочный бордюр и не мешала видеть ровно идущие длинные ноги. Когда в извилистых тенях листьев появлялся светлый разрыв, на сильных икрах Ванды взблёскивали еле видные золотистые волоски. И я, глядя на блеск, переводя взгляд выше - на качание краешков ситцевых шортиков, еще выше - на полускрытую просторной майкой талию и тонущие в темноте локти, вспоминала, как сегодня днем валялись на пляже, Ванда потягивалась огромной кошкой, проводя широкой, почти мужской ладонью по золотой коже голени и колена. А потом бросалась на живот, качала согнутыми ногами, как девчонка, уперев в ладони подбородок и внимательно слушая мою болтовню. Не всякая женщина всегда выглядит раздетой, думала я, углубляясь в совсем уже кромешный мрак маленького сада из десятка деревьев и следя за пятачком света от ее фонарика. А она - выглядит. В смешных этих выгоревших шортах и домашней футболке. В летнем платье на пуговках от глубокого выреза к распахнутому выше колен подолу. В джинсах - в обычных джинсах, что наделись в прохладный день вместе с растянутой толстовкой, в капюшоне которой улеглись пепельные пряди. Любая одежда на ней словно кричала - смотрите, вот тело, а все прочее, считайте, ветром принесло и временно приклеило, как приклеивает порыв листок к капоту автомобиля.
  - Осторожно, ведро.
  Я всё же споткнулась, зашипела сквозь зубы, поджимая ушибленные пальцы в открытом шлепанце. Ванда нагнулась, мелькнул вверх пятачок света, превращаясь в длинный луч. Вернула на место прогремевшее, как выстрел, ведро и снова предупредила:
  - Ещё осторожно, лестница.
  У смутно белеющей стены времянки смутно темнела деревянная приставная лестница и я взялась за перекладину, с которой только что улетела вверх босая нога. Влюбилась ли я? Смешной вопрос, если трактовать влюбленность так, как это принято. Хочу ли, думала как раз сегодня, купаясь в сладком солнце сентябрьского пустого пляжа, с трудом отрывая взгляд от Ванды, её длинных ног, сильных рук, от изгиба спины над краем купальника, где во впадинке тоже поблескивала полянка еле заметного золотистого пушка, хочу ли я дальше, как положено? Увидеть тело целиком, без приставших к нему тряпочек одежд, знать, какого цвета соски под эластичными чашками мокрого купальника, знать, как выглядит лобок и делает ли Ванда интимные стрижки. Трогать, брать, владеть, отдавая себя. Романтическое и странное приключение, такое внезапное бы. Мы - и вдруг пара.
  Из гущи чёрных ветвей, обильных шуршащей листвой, протянулась ко мне рука, пальцы крепко взяли мои.
  - Не споткнись. Осторожно, тут шифер немножко съехал.
  Нет, думала я, босой ногой (шлёпанцы остались внизу под лестницей) нащупывая и переступая, туда, где прочнее, а рука отводила от лица невидимые лохматые ветки, нет, если бы оно было нужно, совершилось бы ещё тогда, в первый приезд, когда поужинали в смешной узкой кухне, где вместо наружной стены с окнами длилось одно сплошное окно, забранное деревянными планочками, так что стекла блестели ромбами и квадратами, а потом Ванда постелила мне, совсем уже сонной, в маленькой комнате, где места - для узкой кровати и комоду с зеркалом на нем. Взбила подушку, и когда я легла, усталая, сытая, напоенная домашним вином, села сбоку на край, прижимая мое бедро своим, потянулась, почти укладывая мне на нос крепкую без лифчика грудь под тонкой рубашкой, и заботливо поправила уголки подушки. Провела пальцем по моему лбу. Сказала шёпотом:
  - Спокойной ночи, счастье мое.
  Поднялась и ушла, обойдясь без многозначительной паузы, которая - повод для обдумывания потом.
  И я закрыла глаза, ощущая себя совершенно счастливой. Потому что я - чьё-то счастье. Нет, потому что счастье именно Ванды. А ещё - из-за всего, что меня окружало.
   ====
  Я - горожанка. Бескомпромиссно и навсегда. В том, что именуется 'городские джунгли' чувствую себя не 'как дома', я именно дома и мне это нравится. Вернее, изначально, весь этот разгул бетонных и пластиковых покрытий, стеклянных витрин, возносящихся этажей, деревьев, аккуратно ограниченных рамками, - естественен для меня, как правильный воздух для дыхания. Там протекает жизнь, в которой и работа, и множество возможностей отдохнуть, прогулявшись на выставки, в музеи, славно перекусить в избранных забегаловках или вдумчиво поужинать при полном параде в ресторанах. Всего не перечислишь, да.
  А потом появляется Ванда и её мир, где человека легко спутать с кустом гибискуса, растущим у крыльца, потому что, как понимается мне, у гибискуса и человека в мире Ванды права одинаковые. Это странно. Наверное, так же странно, как местным в мегаполисе, где все изначально создавалось для человека, а уж потом могло остаться в его подчинении или вырваться, переменившись. Но подбор слов говорит сам за себя - 'подчинение', 'вырваться'. То, что не подчинено - аномально.
  И забавно то, что наша полярность не на виду, ведь я не приехала провести каникулы на необитаемый остров, побыть Пятницей при Робинзоне. И не Миклухо я Маклай, окружённый толпой милых, как дети, аборигенов. Да и Ванду ребенком назвать сложно. Как и меня. Днем Ванде звонил сын и она...
  - Сюда, - негромкий голос вернул меня в темноту, на шиферную чуть покатую крышу, в небольшой сказочный лес из густых ветвей, которые надо было придерживать или просто находить пальцами, чтобы не приложиться лбом.
  - Голову нагни, тут ветка.
  Я пробралась под горизонтальной могучей веткой, держась за нее ладонью. Какая поверхность. Будто раненый шёлк.
  Ванда хмыкнула с одобрением, услышав метафору. Ее рука нашла мою и потянула вниз.
  - Садись.
  Подо мной оказалась не поймёшь, коробка из прутьев или ящик, сверху брошен рубчатый половик, на нем, для мягкости, плоская бархатная подушка, из тех, которым уже ничего не страшно - ни дождь, ни солнце.
  Я осторожно вытянула босые ноги по тёплому еще шиферу, слегка опасаясь, что кто-нибудь насекомый, ночной, пробежит по пальцам.
  Снова вспыхнул пятачок света, покрутился, высвечивая отдельные листья. Ванда устроила фонарик так, чтоб светил вверх, отражая слабенький свет от глянцевых экранчиков листьев. Подняла руку и нагнула к нашим лицам одну из тонких ветвей. С той самой корой, шелковой, в заживших ссадинах.
  На длинных черешках между листьев висели чёрные шарики. Электрический свет ставил на атласном совершенстве мягкие точки. Я взялась двумя пальцами за тёплый шарик, потянула, тот, упираясь, сдался и в моей руке оказалась - вишенка. Вишня. Крупная, гладкая, не идеально круглая, скорее в форме пухлого сердечка. Или это черешня? Черешню я очень люблю, и всегда жалела, что работа не позволяет поехать сюда, на юга самым ранним летом, когда черешневые деревья обсыпаны ею - жёлтой, золотистой с розовым отливом, и такой вот - чёрной, сладчайшей. Но сейчас ранняя осень.
  - Вишня? - я поднесла ягоду ко рту, коснулась ею губ.
  - Да. Пробуй.
  Вишню я не очень любила, даже в сладкой, в ней всегда таилась под сахаром невероятно мощная кислота, много не съешь, а если съешь, желудок возмутится.
  Я надкусила шарик, в рот брызнул сок, того самого вкуса, который был в кухонном угощении, да весь вышел - я чуть блюдце не вылизала.
  - М-м-м, - я доедала десятую ягоду с ветки, а Ванда быстро, аккуратно обирала другие, вытягивая их из темноты и складывая плоды в эмалированную мисочку, вытащенную из-за плетёного ящика.
  - Ещё штук пять съешь и хватит. Это последние, тебя дожидались. Мне и самой было интересно, сколько смогут провисеть.
  - При мне недолго провисели бы, - я складывала в ладонь мокрые косточки, казалось, выкидывать было неуважением к восхитительному вкусу, - а в миску на что? Давай просто съедим, а? Джем вкусный, слушай, я ведь вообще не ем всякие там варенья, но это... Но с дерева это - совсем улет. Никогда в жизни не ела ничего такого вот.
  - Нельзя тебе много, девочка, - загробным голосом молвила Ванда, продолжая снимать ягоды и укладывать их в растущую горку. Выразительное лицо пятнали тени, рот открывался чёрным пятном, - забудешь всё, чем жила, а чем дальше жить, не поняла ещё... Будешь торчать тут, в старой вишне над летней кухней, так и быть, стану приносить тебе жратки. Разговаривать, чтобы совсем не одичала.
  - Ну, - спросила после веселой паузы, - все слопала? Уносим урожай и спать?
  - Посидим ещё?
  Мисочка отправилась за ногу Ванды, подальше от меня, и мы замолчали, сидя в ночном почти игрушечном лесу, который создавала путаница веток. Снизу пели сверчки, машин тут почти не было слышно, зато из соседнего двора поквакивала негромкая музыка и раздавался смех - у кого-то поздний ужин под виноградом, определила я по тихим репликам. Жареную кефаль уже съели, теперь сосредоточенно поедают этот самый виноград, наверное, намытый в таз посреди стола.
  - Это старая вишня. Бесплодная была, когда мы сюда жить переехали. Сашка срубить хотел, посадить смородину, дерево же огроменное, крона всю крышу закрывает и чуть не половину сада. Но я как сюда влезла, на крышу времянки, прям влюбилась. Беременной днями тут просиживала, не поверишь, этот вот ларь с тех пор стоит. Это сколько? Ну да, Костику скоро тридцать. Я книжки брала, поесть чего. И сидела. Сашка внизу орал и ругался. На нем весь огород и сад на нем, курятник затеял и ещё куча планов у него была, да все такие, чтоб я рядом пахала.
  - А ты не хотела...
  - Угу. Лентяйка я. До сих пор радуюсь, что вовремя разбежались, хотя...
  Я вспомнила сетевые фотографии Сашки, которые она мне присылала. Отменный мужчина слегка за полтинник. С женой, детьми, и крошечный внук там имеется, и ещё всякие полные чаши.
  - Хотя... могли бы и раньше, конечно, но я ж была молодая дурочка, молодые дурочки без веской причины семью не разваливают.
  - А я думала сейчас пожалеешь!
  - Ещё чего. Потом жалела, что не сыграла полную дурочку, ну, знаешь, как эти 'ой я не знаю, не знаю, отстаньте от меня' и вся такая внезапная, рушит все вокруг, и убегает за кулисы. Мудро при этом оставаясь в целости и сохранности.
  - Сейчас не беспокоит? Сашка в смысле.
  - Разок в месяц прибегает, лайк к фоточке поставить. Прикинь, он получается, мониторит, как я тут живу. Смешно.
  - Приглядывает за хозяйством, - усмехнулась я. Слышать про внимание бывшего было неприятно.
  Да ты ревнуешь, поддела сама себя и в десятый раз кинула взгляд в темноту, где притаилась мисочка с урожаем амброзии.
  - А вишню эту я на базаре купила. Как раз когда огород переделывала, выкидывая к чертям все эти скучные картошки с буряками. Суровый дядька саженцы продавал, на одном табличка от руки 'жинжына'. Что думаю такое, какой-то гибрид женьшеня с шиншиллой. А он даже не объяснил толком. Ну вишня. Сладкая вишня, женчина, чего вам еще. И так смерил взглядом, сразу ясно стало - двойки поставил мне по всем статьям. Ну, кроме разве ног. Сажать я не захотела, прицепилась к нему, как репей, расспросила, как делают, и вот сама побыла Мичуриным. Привила пару черенков на старую ветку. И забыла. А они взяли и расцвели. А потом взяли и родили эти вишни. Ну-у, тогда уж я весь интернет перерыла, искала, что за сорт такой.
  - Нашла?
  Ванда обхватила руками колени и подалась вперёд, покачала головой, укрывая коленки рассыпанными прядями.
  - Есть такая вишневая наливка в Португалии, жинжа, или жинья, ласково - жинжинья. Делают её из кислой вишни на коньячном спирте. Очень популярный монастырский ликер, ну почитаешь, в сети про него много и рецепты тоже есть. А больше ничего не нашла. Так что решила, ладно, пусть моя вишня - жинжинья. Хотя кислой её не назовёшь, конечно.
  - Так ты собрала на ликер? Делала уже?
  - Угу. Каждое лето.
  Меня снова кольнула ревность. Вот, а я и не знала, что у Ванды такое чудо каждое лето, прям чародейский ритуал. Молчала... Но потом вспомнила, с чем приезжала я, два года: с бесконечными рассказами о собственной жизни, с проблемами, которые она так замечательно умела выслушивать, и это после того, как прочитывала в личках мои длиннейшие простыни размышлений и рассуждений на те же больные темы. И всегда внятно и толково отвечала, не раздражаясь тем, что я повторяюсь. У нас была договоренность, что плач в жилетку подразумевает именно плач, а не призыв к действиям. И если нужна именно помощь - говорим о том прямо. Но почему-то выходило так, что чаще пользовалась правом поплакать именно я. Получается, не нужно придираться к тому, что у взрослой женщины Ванды есть нечто в её мире, мне неведомое. Пусть, пусть будет там что-то лишь для неё.
  И снова, когда уже в молчании шли обратно и свет из длинного кухонного окна рисовал линии высокой фигуры с другой стороны, я мысль, наконец, додумала. Мартовский ты заяц, Полина... Да она только что пустила тебя именно в эту, тайную часть своей жизни. А ты всё ищешь, к чему прицепиться.
  В кухне Ванда торжественно поставила мисочку в центр стола и отодвинула кружки и вымазанные блюдца.
  - Хочешь, снимай. Или так посмотрим. Это будет твоя жинжинья.
  - Моя? Почему моя?
  Ванда пожала плечами, край растянутого выреза сдвинулся, обнажая ключицу. Улыбнулась.
  - Потому что ты - самый близкий мне человек, и видишь, это не меняется.
  А это, и правда, не менялось все эти пять лет, хотя обе мы проходили множество личных изменений. Менялась семейная жизнь, место жительства (у меня), возникали и распадались знакомства и круг общения, интересы. И постоянно, ровным светом, или теплом, ощущалась эта связь, не тонкая нитка, а - широкое полотно. Такой млечный путь для двоих. Та-ак. Стало быть, именно это называют дружбой? Слово-то какое немодное, затёрто-привычное. Может быть, изначально оно означает совершенно не то, что мы привыкли полагать дружбой? А мы делаем всякие выводы и даём характеристики, как о том карузо, которого напел сосед с верхнего этажа... Или же, если дружба (внутри меня все ожидаемо слегка скривилось, уж такое затертое, такое не такое) - то самое массовое понятие и нечего тут огород городить, то может, есть где-то слово, которое обозначает эти вот, подобные нашим отношения? Ну есть же слово 'амок', у кого там? Что значит тёмная и безудержная стррасть. Так дайте нам слово для светлого, ровного и сильного!
  - Вишня, - нараспев проговорила Ванда, протягивая руку и касаясь пальцами тёмных блестящих шариков, - агуардьенте..., красное сухое вино и коричневый сахар... Палочка цейлонской корицы, полоска лимонной цедры. И штучка гвоздики. Такие вот элементы кухонной алхимии. Вот тебе спецмашинка...
  Она выдернула из приоткрытого ящика кухонного стола металлическую витушку с пружинкой, пощёлкала пальцем по блестящей шляпке, заставляя пружинку ходить вверх-вниз.
  - В эту мисочку выбивай косточки, только, смотри, сок не теряй, аккуратно тыкай, бережно. Сюда складывай ягоды. А я принесу агуардиенте и смешаю с сахаром и вином.
  - Ау... гуар... что там дальше-то? - вишня плотно улеглась под пружинку, выбросила вниз косточку, и мои пальцы окрасились ароматнейшей вишенной кровью.
  - ...диенте. 'Огненная вода' в переводе с испанского. Самогон, в принципе. Можно - обычный коньяк, а то и коньячный спирт. Есть у меня полбутылки прекрасного зелья, Костик привез в июне. Порывался со своей очередной барышней полностью опростать, да я позволила только ополовинить.
  Она говорила уже из коридорчика, скрипела там дверцами старинного буфета, топталась шлёпками, задевая край половика. Звякала чем-то стеклянным. Слова выговаривала вкусно, и знала их много - по работе положено: Ванда писала статьи для пафосного сайта, одного из тех, что заменили нынче глянцевые журналы. Нет, для нескольких сайтов, и выходило это у нее удивительно хорошо. Люблю слова, смеялась она, когда я, вскоре после нашего знакомства, в один присест прочитывала целиком все публикации в её колонке, они та-акие вкусные. И мне, заядлой читательнице, слегка двинутой на классической литературе, созданной на трёх языках - русском, английском и немецком, было поэтому общаться с ней тоже невероятно вкусно.
  Агуардиенте... Хорошо бы заняться испанским тоже. Кто у нас там, чтобы почитать потом в подлиннике?
  Ягоды падали в миску, сочились тёмным соком по белым эмалированным краям. Он казался ещё темнее от того, что Ванда выключила настенную лампу, принеся вместе с бутылками и пакетами обычную парафиновую свечу, толстую, яркую. И та горела, помигивая маленьким сквознякам из приоткрытых окон и форточек.
  ... Лопе де Вега. Лорка. Чьё имя само звучит, как стихи - Федерико Гарсия Лорка. А больше никто и на ум не приходит.
  Спрашивать у Ванды я поленилась, у нас с ней сейчас важное дело - жинжинья. Для меня. Всякая высокая болтовня отвлечет. Лучше что-нибудь попроще, полегче, поближе к самим ягодам, и к этому вечеру, который уже почти ночь, мягкая, удивительно тёплая, после заката, битком набитого пылающими от уходящего солнца чудесными облаками.
  - Заметила? Есть такие вещи, которые прекрасно выглядят в литературе или там в песнях, а в жизни они совсем и не такие. Чай, например. С каким удовольствием пьют чай всякие персонажи. Я про твой не говорю, отменный чай, а так я же его вообще не люблю. Но как вкусно читать, как герои его попивают.
  - Угу, - вилка мерно ходила в высоком стакане, размешивая коричневые кристаллики сахара. Движения резко пахли сухим вином, - а ещё что, например?
  - Вишнёвое варенье. Я его и вспомнила. Из-за жинжиньи.
  Произносить это слово было приятно - наше слово, общее и ничьё больше, потому что Ванда вытащила его из мироздания и назначила нашим.
  - А-а-а! Знаю-знаю. 'А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье'... и тадам, тадам тадам...
  - 'И на земле его никто не ест красивее, чем ты', - я смеялась, поправляя ее 'тадам' и вспоминала себя. Девчонка, первый муж, давно уже бывший, в длинной, на полгода, командировке, а ко мне, неловкой, в оглушительно безобразных и неудобных, и, как сейчас понимаю, не идущих мне вещичках (блузочки в горох, белые воротники, платьица с воланами и рюшами, о боги...) прилепился студент, которого прислали в наш офис на практику. Пел мне под гитару хрипловатым стройотрядовским голосом, и песни все шаблонные, их песни. Милая моя, солнышко лесное. И внезапно эта вот, про варенье, лукавая, с кучей смыслов и одновременно с ясным главным, четко высказанным - всё может быть меньше и незначительнее той обыденной мелочи, которую совершает желанная тобой женщина. 'Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, и в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта' ...
  Собственно, это вишнёвое варенье и развалило мою семейную жизнь, вернее, муж со своей стороны сам постарался, в той же командировке. Ну, а я ... Я - тоже. Студент уехал, с мужем мы через год развелись. Но со мной осталось то самое вишнёвое варенье, не настоящее, из песни, и я до сих пор ничуть не жалею, что так произошло.
  Все это я пересказывала Ванде, пока она выбирала пузатую банку и, уложив туда ягоды, бережно заливала винно-коньячной смесью. Сверху положила полоску цедры, пристроила гвоздичную звездочку. Затянув стеклянную крышку с проволочными ушками, покачала банку в ладонях.
  - Через два месяца будет тебе жинжинья. Считай, ещё одно вишнёвое варенье, но на этот раз не только воображаемое. Встряхивать каждую неделю обязуюсь, так и быть. А знаешь, как пьют настоящую жинжинью? Из шоколадных чашечек! Потом покажу картинку, умилишься. Для твоей нужны чашечки из самого горького шоколада, а потому что вишня - сладкая. Самая сладкая вишня, женчина. Жынжина называется.
  Я прошла за ней в коридор, уже отчаянно зевая, с большим удовольствием. Заснём, потом проснёмся и поедем на море. Так что, можно начинать предвкушать мою жинжинью. Прямо вот с этого момента - пока Ванда тянется, становясь на цыпочки, чтобы утолкать драгоценную банку в дальний угол старинного буфета.
  - Сентябрь, - считаю я, покачиваясь и уже с трудом моргая сонными глазами, - оук тыаабрь, ыыах... В ноябре, значит?
  - Приедешь?
  - Блин. А давай ты ко мне? И привезешь заодно. У меня же работа. И потом, что тут в ноябре-то. А я тебе столько всего покажу!
  Ванда плотно прикрыла дверцу, закачалась на ручке витая висюлька под бронзу. Волнистые ромбики стекол поймали и отразили медленно танцующий огонек свечи.
  - А ты её бросай, - посоветовала ласковым и совершенно серьёзным голосом, поправляя пальцами густые волосы, - тебе пора уже.
  - Как бросать? - я от неожиданности даже проснулась, засмеялась, но как-то не слишком уверенно, - а жить? И потом, я ж не смогу в городке, ну такое вот я - дитя мегаполиса.
  - Попробуешь.
  - Ты серьёзно? А жить где?
  - Тут. - серые глаза смотрели безмятежно и уверенно, спокойные такие, - Костик сюда уже не соберётся, разве что престарелую мутер навестить, крышу там поправить и всё такое. Замуж я не собираюсь. А места тут вполне хватает, для двоих. Так хватает, что можно днями друг друга не видеть, если боишься, что надоест общение.
  В ответ на моё молчание улыбнулась, снова без всякой неловкости, очень спокойно.
  - Если надумаешь, я тут. А насчет ноября, я тебе скажу - он совершенно волшебный. Обязательно хочу тебе его показать. А сейчас, на сон грядущий...
  Оказалось, в руке у Ванды маленькая плоская бутылочка, тёмная, еле прозрачная на просвет томно горящей свечи. Шоколадных чашечек не было, и мы с ней выпили по три глотка настоянной жинжиньи из бабушкиных хрустальных рюмок, похожих на резные бочонки. Мягкая сладость, прячущая в себе кислоту и коньячную крепость, легла на язык, протекла в горло, оттуда как-то сразу ударила в голову, расширяя глаза. И мне вдруг показалось, что я уже здесь, приехала давно и живу, и стало от этого удивительно легко, летуче.
  - Спать, - постановила Ванда.
   ====
  И мы ушли спать, хотя у меня сон прошел абсолютно. Кружевные шторы рисовали на стене чёрные теневые арабески, ехали-ползли, когда снаружи проезжала негромкая машина. А я лежала, разглядывая их и белый потолок с невнятной в сумраке лепной розеткой, из которой свисала обычная люстра с тюльпанчиками плафонов. Собиралась подумать над словами подруги, но мысли рассеивались, рисовали себя в голове такими же тающими тенями, превращались в кружево. И вместо думания я стала просто слушать. И смотреть.
  Шаги. Стук в калитку ворот? Нет, не стук, а кто-то медленно поворачивает ручку.
  Я села, подтягивая к груди прохладную простыню. Звуки еле слышны, раздражающе на самом краю восприятия, но - они есть. Вот и стук. Тихий, уверенный. По стеклу костяшками пальцев. И шаги в доме.
  Ванда. Она встала и шлёпает босыми ногами. Вот сказала что-то вполголоса и засмеялась негромко. А вот привычный уже длинный скрип входной двери, начался и прервался испуганно. И продлился, позволяя дверям распахнуться.
  Я снова легла и снова не смогла заснуть, слушая теперь уже совершенно конкретные звуки нормального ночного свидания. Шёпоты, смех, скрип кроватных пружин, медленный мерный, быстрее, еще быстрее. И внезапный взрыв всего сразу - стонов, горячего шёпота, пружин, какого-то стука и следом - сдавленный смех и тяжелое дыхание. Ах, Ванда!
  Наверное, три глотка бесшабашной жинжиньи сделали мои глаза мокрыми. Я повалилась головой на подушку и лежала, улыбаясь глупо и счастливо, чувствуя, как щекотно ползет слеза от уголка глаза к виску и дальше, под стриженые прядки волос. Лежала и сердито радовалась, что я - сплю, в комнате я одна, и никто не увидит, что рассопливилась, слушая звуки чужой страсти. Или любви. Или просто прекрасного секса. Роскошная женщина Ванда, которая старше меня на пятнадцать, ну ладно, на тринадцать всего лишь лет, мать уже взрослого сына, пока я тут раскачивалась последний десяток лет, решая, нужны ли мне дети или я всё же чайлдфри, победительно утверждает себя в радостях жизни, не заботясь о том, что по возрасту вроде положено уже в бабушках ходить. Бывший её - вон вполне себе дедушка. Блин, но интересно же увидеть, какой он - нынешний ночной гость. Встать, подкрасться и подсмотреть? Потому что слышно - собирается уходить.
  На этом месте, решая, слишком ли непорядочно шоркать на цыпочках к дверям и открывать их, в надежде увидеть в коридоре, как Ванда провожает гостя на выход, я и заснула. Скорее всего, с дурацкой улыбочкой, перекосившей щеки.
  
  ***
  
  Как говорят: эта ночь сделала мой следующий день.
  Утром я пила кофе, сидя в просвеченной солнцем кухне, слушала медленные рассказы Ванды, которая, сидя напротив, разбирала собранную на цветочных грядках календулу - невыносимо оранжевую, такую яркую, словно на оборванную зелень наляпали густой блестящей краски. Сильные пальцы обрывали цветочные головки, те отправлялись в большую миску, а зелень смахивалась в стоящее у голой ноги ведёрко. В форточку кидался бодрый и мерный лай Тошки - мелкой собачечки, таких заводили в частных домах именно из-за звонкого голоса, а на длинном подоконнике, поправ пушистой задницей рассыпанные там хозяйственные мелочи, восседал огромный брутальный Шахрай, классически полосатый котище с классически порванным ухом. Умывал большой лапой невозмутимое кошачье лицо, словно умащивал блестящую шерсть и розовый нос солнечным бальзамом. А я, кивая и все еще позёвывая, пряталась за высоко поднятой кружкой, через тонкий парок разглядывала спокойное лицо Ванды, ища на нём следы мятежной ночной страсти. Кто же он? Ну ладно, я тут мало кого знаю, а тех, с кем здороваюсь, знаю весьма поверхностно, перефразируем вопрос: какой он? В смысле, кому эта роскошная зрелая женщина отдаёт себя сладкими, как лимонад, сентябрьскими ночами? Красив ли? А может, умен? Или просто умелый? Нет, с просто умелыми так не смеются. Да и не верится мне, что Ванду устроит исключительно умение, техника секса. А может быть, я её просто идеализирую, и тогда прекрасно, что ночью заснула и не стала подглядывать, теперь вот даже не знаю, высокий или маленький, мощный или наоборот, хрупкий, ищущий контраста для баланса, известно ведь, что небольшие мужчины часто западают на крупных и рослых женщин.
  - Что?
  - Я говорю 'эй', - повторила Ванда последнее сказанное. Пальцы теперь аккуратно срывали с цветочных корзинок продолговатые лепестки и те росли маленькой кучкой в глубоком блюдце, почему-то слегка теряя насыщенный цвет, наверное, распрощавшись с темной зеленью.
  - Извини. А ты в курсе, что в английском есть слово 'милфа', которым обзывают горячих сексуальных женщин нашего возраста?
  Чёрт, зачем я это?... Поспешный глоток кофе был настолько горячим, что на глаза навернулись слезы. Ну, лучше слезы, чем раскашляться, как полная идиотка.
  - Да-а, детка, - утрированно рычащим голосом подхватила Ванда, - я даже знаю, как оно расшифровывается!
  - Ладно, ладно, я тоже знаю. А зачем лепестки? Настойка будет?
  Ванда дёрнула подбородком в сторону миски, полной цветочных головок:
  - Из них настойка. А это вот, чтобы одни лепесточки, мы с тобой будем кушать на завтрак. Сливочное масло с лепестками календулы. Круто?
  - Неимоверно, - тут же согласилась я, радуясь, что тема беседы изменилась. И мы вместе посмеялись словечку, которое входило в анналы, так сказать. Да и сами 'анналы' уже вошли в наши анналы, что меня всегда радовало и успокаивало. В свой первый приезд я так поражалась и восхищалась всем, к чему теперь слегка привыкла, что 'неимоверным' у меня становилось всё, о чем Ванда после не преминула, подкалывая меня в переписках. Тогда же мы обсудили и успокаивающее значение возникновения тех самых анналов. Так прекрасно (неимоверно прекрасно, да), когда у двоих или у группы появляются собственные словечки, выражения, такие маркеры не только причастности и общности, но ещё и того, что формируется общее прошлое. И сейчас, любуясь мерными движениями роскошного, облитого утренним солнцем Шахрая, мелькающего по атласным полосам шерсти розовейшим языком, я подумала, что, наверное, своих человеков как раз и можно отличить от не своих тем, что с ними неумолимое течение времени не пугает. А - радует. Потому что только время способно создать общее прошлое.
  Перед самым завтраком Ванду позвали к воротам, громыхая вертящейся ручкой, и она, пройдя по кухне босиком, сунула ноги в шлёпанцы и вышла, простучала по трем ступенькам быстрыми шагами. Открыв калитку, встала там, не приглашая посетителя, а я моментально встала здесь, вытянула шею, отодвигая ладонью упирающегося кота, в надежде увидеть - а вдруг? Вдруг ночной?
  Но через мелкие взлаивания Тошки послышался резковатый женский голос, и я разочарованно села обратно, продолжать вверенное мне хозяйкой занятие - вымешивать мягкое масло с теми самыми лепестками. Получалось красиво, можно будет и заснять. Покажу своим, отправлю фоточки.
  - Кстати о милфах, - Ванда, вернувшись, быстро убрала со стола лишнее, унесла к раковине мусорное ведёрко и, вымыв руки, уселась, расположив на столе доску и нарезая хлеб на аккуратные тонкие ломтики, - это Вика приходила, она через три дома живет, дочки разъехались, одна учиться, другая замуж вышла. А с мужем они развелись, лет, наверное, уж десять как. Она тогда пришла ко мне с пузырём шампанского, веселая, как дед Мороз. Заявила, что это я во всем виновата и поэтому она мне всячески благодарна.
  - Гм. А ты виновата?
  На плоской тарелке квадратики хлеба, намазанные мягким маслом с оранжевыми прочерками лепестков выглядели восхитительно и настораживающе - цветов я как-то ещё не ела.
  - Я её знаю, ну о-очень давно, мы детишек в один детсад водили. И была она тогда тётка-тёткой. Юбки какие-то шерстяные бесформенные, пиджаки почти мужские. Репетиторствовала. Математика, алгебра. Ну и как-то, вздыхая, призналась, как же мне завидует, я мол такая, я сякая, и красавица и умна, а она, ну сама, мол, видишь. А я в ответ её обругала. Перечислила, чего в ней прекрасного, и удивилась, зачем она это всё заранее похоронила. Ну вот, потом как-то мне всё не до неё, и уезжала, а вернулась, Вика наша цветёт. Шорты там всякие, мини-юбки, очки новые заказала, а, репетиторство свое бросила и ушла на рынок тазиками торговать. Я к ней заходила, за цветочными горшками. И прикинь - вокруг пустота, продавцы скучают, а у неё толпа, и все такие - ой, Викуся! Викочка! Виктория, а вы мне отложить собирались, а вы мне прийти велели...
  - Нашла себя, да?
  - Любовников куча. Нет, муж к тому времени ушёл, так что нормально все.
  - Таки виновата, - подвела я итог и откусила сразу треть бутерброда.
  - Желание не забудь! - напомнила Ванда, вставая к плите, чтобы заварить свежего кофе.
  - М-м-м. Загадала.
  - Получается да. Виновата. Ну, а чего она? Но это предисловие. Сейчас вот прибежала похвастаться, что вибратор ей таки починили, хороший такой мастер попался, умеющий.
  Ванда бросила на плите ковшик и вернулась к столу - похлопать меня по спине. Я трясла головой, прокашливаясь и вытирая слезы.
  - С вибратором тоже я виновата, ляпнула ей как-то, в ответ на очередные переживания, что в городе вон, кругом интим-магазины открыты, выбирай не хочу. Виктория у нас дама предприимчивая, сразу и выбрала. И со мной советовалась, и приносила показать. И рассказала, что подарила своей хозяйке, той, что магазины держит, почти такой же - на юбилей. А хозяйка потом возьми его и сломай, и принесла обратно, с жалобами, мол, чо за качество, не вынесла заграничная игрушка мощного дамского напора. Пришлось Вике бегать, искать умельца. Пока искала, с хозяйкой разругалась вдрызг, та всё ждала и потеряла терпение, выговорила нашей дарительнице, что та давно цацку починила, но не отдаёт, не иначе сама пользует. Да ты кушай, кушай, приятного, так сказать, аппетита.
  - Блин, Ванда! Ты меня уморишь! Так и сказала?
  - Угу. Так что наша милфа с утра весёлая, что починился, наконец, и злая, что такие кружева вышли с подарком. Я говорит, ей отнесу и швырну в толстую рожу, хай вдавыться, нужен мне её вшивый вибратор, у меня своих два да ещё любимый страпон для особенных любовничков. Не разливай кофе, Полина!
  - Держу, - я обхватила кружку сразу двумя руками. И шмыгнула, с трудом успокаиваясь, - с вами никакого кина не надо. Ты вот почему не пишешь о людях, а? Это же супер и блеск. Это покруче будет, чем даже прекрасное твоё про тряпочки, травки и прочие вещи.
  - Не-а, - Ванда уселась с чашкой свежего кофе, протянула под стол ноги и утвердила их на низкой широкой скамеечке, - а-а-а, каеф какой. Ты скажи, Полинища, почему, когда ты приезжаешь, все сразу такое вкусное? Даже вот сыр. Не могу я про людей. Как-то я их одновременно сильно люблю и совсем не люблю. Не знаю, как это внятно сказать. Не хочу я дергаться, в общем, а с вещами и прочим нечеловеческим мне спокойно.
  - Потому что это хороший сыр, я его в Москве распробовала, но да, тут он вкуснее. Ладно, я вроде поняла.
  - Да и не сумею я, как надо. Понимаешь, таких вот баек, их полно. Если бы ты там у себя так же тесно общалась со всякими соседями, поверь, знала бы не меньше всякого безумия. Люди с одной стороны вроде как скучны и предсказуемы, а с другой - в пределах этой предсказуемости весьма раскучерявы. И писатели баечники этим пользуются вовсю. А чего не знают, то выдумать легко и наверняка такое выдуманное где-то да существует. А тут оно сработало, потому что вокруг все настоящее, при желании ты их всех можешь потрогать и пощупать. Викочку щупать не советую, а то вдруг кинется в однополую любовь, снова мне выслушивать. Это вот всё.
   ====
  Позже мы уезжали на море, заказав такси не к дому, а к светофору у рынка, чтобы сначала купить вкуснейшего сала с прослоечкой, маленький кусочек - слопать на пляже. А пока шли к рынку, через длинную улицу, куда выходили полные зелени и цветов переулки, я шагала рядом с Вандой, поводя плечами с рюкзаком и внимательно смотрела, как она кивает соседям, улыбается, машет кому-то невидимому за развесистой черешней. Ночное крепко держало меня. Может быть, этот, мелькнувший в ухоженном огороде? Вполне себе приличный дядька средних лет, в майке, в сильных руках лопата. Улыбается эдак. Или тот, что покивал нам от местного магазинчика, топчась и прикуривая сигаретку от спрятанной в горсти зажигалки? Нет, к нему вышла явно жена, сунула тяжелую сумку и повела перед собой, тоже кивнув Ванде и с любопытством осмотрев меня.
  Там, где улицу пересекала другая, кажется Чернышевского, никак не запомню, но ведет уже в центр, мы обошли группку совсем молодых парней, и я подавила желание сместиться совсем уж к заборам. К молодым отношусь настороженно, и это как-то само пришло, видимо, возраст. Не понимаю я, чему смеются, на каком языке болтают. Если бы совсем дети, подростки - ладно бы. А от двадцатилетних, кажется мне, исходит неясная, но постоянная угроза. Слишком откровенные взгляды. И когда остаются они за спиной, невнятно слышны реплики и смех, так и кажется, что с высоты своего почти младенчества обсудили и наставили оценок. Меня это раздражает, особенно потому что при моей тощей фигуре и с моей стильной стрижкой со спины я, наверное, выгляжу почти ровесницей. А потом встреча лицом к лицу, и на лице мальчика читается разочарование. Ну, так мне кажется. Интересно, как ко всему этому относится Ванда? Её наверняка не принимают за малолетку, ну и ещё, она ведь старше и мои нынешние мучения, связанные с кризисом среднего возраста, для неё уже позади. Надо деликатно порасспрашивать. Допустим на пляже. Она тоже просыпалась ночами, смотрела в потолок, осознавая, что прожита в самом идеальном варианте ровно половина человеческой жизни и дальше каждый год будет, щёлкая, проваливаться в небытие, делая остаток всё короче и короче? Её тоже пугала эта мысль? Спрошу. А вдруг ответы меня не успокоят?
  Я украдкой глянула на безмятежный профиль подруги и посмеялась сама над собой. Успокоят, наверняка, нет - конечно же.
  - Ванда?
  Сзади послышался топот. Ванда остановилась, а я прошла чуть дальше и, замедляя шаги, тоже встала, делая вид, что рассматриваю чужой палисадник. Это один из парней, бросил своих, чтобы догнать. Встал напротив Ванды, возвышаясь и наклоняя к ней круглое, почти детское, но украшенное подстриженной тёмной бородкой лицо. Серьёзно что-то втолковывал, взмахивая рукой, потом повернулся на оклик, цыкнул, проорал в ответ:
  - Да щас я, Дёня!
  И снова отвернулся от своих. Внимательно выслушал то, что Ванда сказала ему совсем негромким голосом. А потом повернулся ко мне, покивал, словно она велела ему проявить вежливость. И ушёл, не оглядываясь.
  Наверное, передавал что-то от матери, наверное, тоже тут живут, соседи.
  - Соседи? - спросила я, приноравливаясь к неспешному шагу подруги и снова поправляя уже ставший увесистым рюкзак.
  - Олежка-то? А, нет. Родители тут раньше жили, теперь вот приезжает с дружками потусоваться.
  Я бы, может спросила еще что-то, хотя длинный и широкий во всех местах, крупный, как бройлер, Олежка меня мало заинтересовал. Пошутить хотела, насчёт внешности, о том, как же любят младенцы выращивать бороды и думают, что это оригинально и стильно, а на деле-то в каждом поколении первую растительность мужчины холят и лелеют, и папки их так же делали, и деды... Но тут начался автовокзал, с его рычащими автобусами, потом людный переход и сразу - базарная толпа, влитая в границы неимоверно цветных прилавков, полных гор яблок и винограда, россыпей цветных болгарских перцев и атласных, розовых и алых помидорных сугробов. И я забыла всё, двигаясь за Вандой в сторону молочного павильона, где часть была отдана как раз продавцам сала, зельца и всяких кровяных колбас, сочащихся слезой-соком поверх туго натянутой шкуры.
  - Что? - Ванда наклонилась ко мне ухом, смеясь.
  - Всё бы сожрала! - как всегда пожаловалась я ей, - только не веди меня в рыбный, ладно? А то никуда же не уедем!
  - Такси уже через двадцать минут. Бегом к салу и на выход.
  
  Сало мы съели на берегу, в прекраснейшем месте, которое выбрали сами на сегодня. Это всегда меня очаровывало в моих отпускных сюда поездках - Ванда проверяла направление ветра на погодном сайте, потом после краткого размышления заявляла:
  - На дамбе сегодня хорошо, дует с берега, вода спокойная. А вот на Азов ехать не надо, там песок носит тучами.
  И мы ехали всякий раз туда, где 'сегодня хорошо', как будто это остров, и вода со всех сторон. На самом деле - с трех сторон, два моря, один пролив. Жалко, что я продала автомобиль, и жалко, что местный прокат все никак не раскачается сделаться нормальным и не таким дорогим. Жалко, что нет машины у Ванды. Но мои десяток дней - не так уж и долгий отпуск и несколько поездок на такси мы вполне осиливаем. А этот ночной мужчина? Он бы мог отвезти, а может быть, без меня и возит. Чёрт, почему Ванда молчит о нём? Не думаю, что это какая-то случайная ночь, вон как уверенно крутил ручку и заходил в дом. А мне, получается, и знать не надо...
  Доедая уложенные на хлеб тающие лепестки белого с розовыми полосками сала и запивая его горячим кофе из термоса, я передумала расспрашивать Ванду о ночном госте. Именно потому что я ничего от неё самой не знаю. Да и прекрасно же, что никто нас не возит, а то мне пришлось бы общаться с неким мужичком, выверяя слова, деликатничая, не зная, куда смотреть и что они там делать будут, за ручку держаться или вообще целоваться. Не хочет делиться со мной, пусть тогда катаются, когда я уеду.
  Рассеянные мысли совершенно не портили мне день, жаркий, полный радостного светлого ветра, который лишь слегка морщил натянутый шёлк воды. И песочек тут был мягкий, ровненький, и смешно росли между дорогой и пляжем какие-то молочаи, похожие на лилипутский еловый лесок, и людей было благословенно мало, и все они располагались далеко.
  А сама я не собиралась позволять этим мыслям концентрироваться, потому что слишком уж прекрасен день, а я возьму и вдруг его испорчу. Вот в чём плюсы возраста, я уже понимаю, что могу испортить реальность своим отношением и уже достаточно сильна, чтобы не делать этого.
  
  Когда мы ехали домой, с тем же самым молчаливым худым таксистом, я уже знала, что если до вечера ничего не изменится, я получу один из самых прекрасных и безмятежных дней в копилку памяти. Медаль тебе, Полина, тоже, мысленно похвалила я себя, за то, что не принялась его портить, как то бывало в юности, да и в молодости тоже. И ощущая, как горит на лице подпёкшаяся на незлом бархатном солнце кожа, я чуть свысока пожалела некстати вспомненных бородатых младенцев, кучкой стоящих на углу цветущей улицы. Это они выглядят так, счастливыми и безжалостно молодыми, а ведь почти у всех короб переживаний, комплексов и прочей лабуды. И какое счастье, что у меня есть Ванда, и я знаю, погружаясь в свои ночные страхи, что и через пятнадцать лет (ладно, тринадцать) можно быть прекрасной. А еще такой безмятежно спокойной. Конечно, судя по всему, у Ванды жизнь складывалась поспокойнее, чем моя. Тут я резко вспомнила и, сразу напрягшись, изгнала воспоминания о своих неудачных отношениях. Но как всегда, машинально потянулась рукой к правому боку, где змеился давно заживший шрам от кухонного ножа, и тут же руку отдернула - нафиг, прочь, не сегодня. ...И тем не менее, даже пусть предыдущая жизнь была ей пуховой колыбелью, но уходящее время не отменит никто. И как душеподъёмно иметь рядом подругу, которая её, эту утекающую жизнь, не оплакивает.
  Точку в прекрасном дне поставила Ванда, когда после неспешного ужина, а перед тем я помогала ей поливать грядки с травами, а ещё перед тем мы делали картофельное пюре и жарили мелкую ставридку, что так замечательно заняло много времени и время это было таким значительным, таким - совершенно не потерянным, так вот, желая мне спокойной ночи Ванда добавила, оставаясь в кухне ещё немного посидеть, пока я, зевая, отправлялась в ванную:
  - Завтра нас может отвезти мой друг. Если ты не против, конечно.
  Я перед кивком чуть поколебалась, и она добавила, морща нос в юмористической гримаске улещивания:
  - Поедем за ветряки, туда на такси никаких денег не хватит.
  - Конечно, - я кивнула, тщательно следя, чтобы голос и выражение лица были лёгкими, без кислости, - почему нет.
  - Полюш, если не хочешь, скажи. Я прекрасно после съезжу сама. А мы тогда завтра...
  - Что ты! Всё класс, едем, конечно!
  Я думала спросить, про него, но Ванда уже кивнула, сказала мне:
  - Спок ночь.
  И уткнулась в монитор лаптопа, осветивший лицо голубоватым ночным светом.
  
  Ворочаясь, я собиралась слегка порасстраиваться из-за нарушенного нашего покоя вдвоём, а еще погадать, какой же он, но оказалось, прекрасный день вымотал меня, как обычно, и я заснула, ничего не успев.
   ====
  ***
  
  Солёное сало, жареная золотистая ставридка, хоть и съеденная под свежайшие помидоры, вынудили меня выпить на пару чашек больше вечернего чая, и я ожидаемо проснулась глухой ночью, когда даже машины не ездили и за окном стояла невероятная, космическая тишина, подчёркнутая неутомимым и мерным журчанием сверчков. Вздыхая, я встала, нащупав босыми ногами тапки. Надо тихонько пройти мимо комнаты Ванды в туалет, стараясь не наступить на спрятанного ночной темнотой Шахрая.
  А вдруг у нее и сегодня этот же гость, подумала, уже тихо идя вдоль стены и касаясь её кончиками пальцев, а я тут брожу, как призрак. Интересно, он повезёт нас утром или их два - разные? Это было бы весело и будет потом чем Ванду подкалывать.
  Но в комнате стояла тишина, даже дыхания за тонкой дверью не было слышно. И после всего, прикрывая двери ванной, я вдруг вспомнила ветки с жинжиньей, и как мы сидели там в темноте, и какая она была вкусная, прямо с ветки.
  А вдруг разлается Тошка? Но на языке так ощущался роскошный вкус и так нестерпимо захотелось проверить, а вдруг там остались ещё, ну хоть пара ягодок, спрятанных в листьях, что я решилась. Плавно покрутила ручку входной двери и, оглядываясь на запертые ворота, медленно пошла по плиточной дорожке, которую освещала неполная, но яркая луна. Фонарика у меня не было, и как я буду искать вишни? Чёрные вишни на чёрном дереве под чёрным ночным небом... Но вернуться уже не могла, и нащупывая изменчивого рисунка плитки в неверном лунном свете, я сосредоточилась лишь на том, чтобы не шуметь.
  Деревянные ступени лестницы приятно покалывали босые ноги, тапки я, как в тот раз, оставила внизу. Очень бережно влезла, встала покрепче, страшась, что сейчас загремит какой неплотно лежащий кусок шифера. И двинулась в темноту, трогая пальцами ветки над головой, чтобы не приложиться лицом.
  Впереди уже смутно виднелся квадратный ящик, на котором я сидела, объедая ягоды прямо с ветвей. Я шагнула к нему...
  - Полина?
  Сердце мгновенно взорвалось, закупоривая горло, потом скакнуло и застучало, громыхая о рёбра. Голос показался совсем незнакомым и только через пару вдохов и выдохов я поняла, это всё-таки Ванда. Фу, до чего неудобно-то. Хотя, чего там...
  - Ты чего тут? Извини. А я вспомнила жинжинью. Вдруг думаю... Ванда? Все нормально?
  Она сидела не на ящике, а за ним, опираясь на грубый половичок локтем. Теперь, когда глаза чуть привыкли, мне были видны ноги - тёмные на светлом фоне шифера полосы, прямые. Как она там сидит, мелькнула мысль, неудобно же. А на самом ящике стояла бутылка. Белого стекла, с этикеткой. И всё.
  Ванда молчала. И мне вдруг стало неуютно. А потом страшно. Будто нас обеих выбросило в открытый космос и обратно уже никак. Даже в дом не вернуться. Всплыла в памяти повесть, читанная еще в юности, про то, как инопланетяне забрали двоих, устроив им клетку в виде уютной квартирки, а вокруг как раз чёрная, безжалостная пустота. И это её молчание...
  - Ванда? - почти без голоса повторила я, совершенно не понимая, что нужно бы сделать сейчас. Уйти обратно? Сесть тоже? Спрашивать? Или наоборот, молчать?
  - Нет, - сказала она медленным сиплым голосом, а лицо опущено, словно не желала и смотреть на меня, не только разговаривать.
  Через пару секунд я поняла, это 'нет' относится к моему вопросу. Нет, сказала Ванда, не нормально.
  И добавила:
  - Извини.
  Я присела на корточки, отвела от лица тонкую ветку, которая пыталась запутаться в волосах. Помолчав, удивилась своим поспешным сомнениям. Не за то ли я ценила свои отношения с Вандой, что мы могли друг другу не врать по мелочам, маясь, удобно или нет, подобает или не слишком.
  - Я не знала. Что ты тут. Если хочешь, я уйду. Скажи, как надо, я так и сделаю.
  Еле видные, перепутанные с тенями листьев волосы изменили рисунок - Ванда кивнула. Потом подняла голову.
  - Посиди со мной.
  Я села, стараясь не ёрзать по жёстким шиферным волнам. Подобрала ноги, сгибая в коленях, потом тоже вытянула их. Так и сидели, как две большие куклы, играющие в некое чаепитие, по бокам от столика с запечатанной бутылкой водки. И даже никаких чашек или там кружки, рюмки какой. Я вот раньше думала, когда пишут, мол сердце сковало холодом, это такая литературная метафора, но нет. Ванда молчала, а моё сердце медленно коченело, холод поднимался, и я ощущала, вот дошёл уже до половины, вот выше...
  - Я бы сказала сейчас, ты счастливая. - голос Ванды стал походить на её голос, и это меня слегка согрело, - но вдруг выйдет так, будто я тебе завидую. А нельзя. Не бывает белой зависти, понимаешь? Если я говорю, ах, какая же ты счастливая, значит, на одном конце ты, на другом я, вот, мол, а я - нет. Думаю, мы обе счастливые. Это если логически. Думать. Нет, временами, сиюминутно, конечно же. Сегодня, например. Да? Я видела, что ты счастлива. Я про другое.
  Она снова замолчала, и голова опустилась, локоть ёрзнул по ящику, сбивая половичок, стекло сверкнуло, но прежде чем я успела протянуть руку Ванда подхватила бутылку и снова аккуратно поставила в самый центр импровизированного стола.
  - Я про то, что мы нажили. Понимаешь? Как говорят - багаж. И всякое там, года - типа богатство.
  Темноту прорезал сухой, похожий на кашель смешок.
  - От кой-чего из этого богатства я бы отказалась сходу. Не глядя. Но это ж только лоботомия нужна.
  Под тёмными ветками повисла пауза и я постаралась удержать руку, чтоб не прижать шрам на боку. И очень широко открыла глаза - не увидеть, как меняется прыгнувшее из памяти мужское лицо, превращаясь из любимого в звериную маску. Насчёт лоботомии я очень хорошо Ванду понимала. Но вот насчёт счастья...
  - Я не о том, что именно произошло. И осталось, - Ванда словно читала мои мысли, - я о том, что ты смогла рассказать. А я вот - нет. Не могу.
  Она снова замолчала. И я молчала тоже, будто ожидая продолжения, но понимая - его не будет. Насколько я знаю свою подругу, это не вступление, чтобы поудобнее приняться за рассказ. Вспомнилось, как я рассказала о своём, и как было мне оглушительно стыдно, и перед признанием, и во время. И после него. И как я всё прислушивалась, отмечая, а стало ли полегче? И не могла понять. Злилась. Но вот сейчас мы сидим, такие смирные, придавленные обломками злого прошлого, которое было уготовано каждой и случилось таки. И я вдруг поняла, что дело не в том, чтобы пуститься в пляс и задышать полной грудью, облегчив душу признанием. Дело в том, что молчание - ещё тяжелее. Не плюс и минус, а два минуса, один из которых - почти неподъёмная плита. Которую приходится тащить, потому что это - твоя тяжесть, а ничья ещё. И если смотреть с этой точки зрения, то - да, мне стало легче и теперь мне постоянно легче. Чем Ванде. А я-то, идиотка, буквально сегодня мыслила, эдак высокомерно, насчёт приятного прошлого Ванды и её миленько складывающейся жизни! Вот это стыдно, да. Но что же именно хранит она, с такими мучениями?
  Но задавая себе вопрос, я поняла, для меня это менее важно, чем нахлынувшее сострадание и желание помочь. Ну, пусть не мне, но кому-то ведь можно довериться...
  - Ванда. Знаешь, я, когда тебе рассказала, мне правда, стало сильно легче. Хотя понятно, что не такая уж страшная или особенная фигня со мной случилась, но этот стыд. Он вообще не давал жить. Он хуже той крови. Если ты не можешь мне, - я подняла в темноте руку, пытаясь говорить убедительнее и сердито не находя слов, - всё-всё, я не требую, чтобы мне! Но есть же люди. У верующих исповедники. Психотерапевты, в конце-концов. Хотя это, конечно, из области кино, найди тут у нас нормального спеца...
  Загорелая рука протянулась, пальцы легли на стеклянное горлышко, обхватывая, и бутылка исчезла, отправляясь в сумрак, скрывавший Ванду. Я видела только голову с прочерками бледных лунных лучей среди чёрной вязи тени. И мне снова стало нехорошо, беспокойно. Теперь уже от того, что где-то там, ближе, чем я, находится запечатанная бутылка, которая, похоже, не просто так торчала посреди символического столика на крыше.
  - Беда моя в том, - размеренно сказала Ванда, поднимая пушистую голову и обращая ко мне лицо - слова стали слышны яснее, - что я не могу об этом говорить. Ни с кем. Хотя это даже и невеликая тайна была. Но я никогда никому не скажу, как оно было. Ты не волнуйся, никого я не убивала, но в догадки играть не буду, хорошо? Со всех точек зрения всё произошло по закону и правилам. Что никак. Не... В общем, как-то так. Одно мне утешение, когда я проваливаюсь: знать, кому доверены ключи от рая.
  Лицо снова завесили пепельные лунные пряди.
  - Извини, - сказала из темноты Ванда, - и - спасибо. Теперь можно идти спать.
  Я очень хотела бы услышать в её голосе облегчение, хоть на самую каплю. Но не смогла понять, было ли оно.
  Ванда уже встала и вдруг чертыхнулась, шевеля руками, одну протянула вверх, придержать ветки.
  - Елки-палки, всю жёппу отсидела на этом шифере. И ты, наверное, тоже?
  - У меня дощечка, - похвасталась я, пытаясь разглядеть, куда подруга дела водочную бутылку.
  - О-о! Ну видишь, как ты умеешь устроиться-то! Про то и речь!
  - Я такий, - промурлыкала я фразочку из старого анекдота.
  - Ой, - спохватилась Ванда, к моему тихому счастию говоря уже совершенно нормальным голосом, - у меня к тебе просьба. Так сложилось не дюже удачно, нет, я сперва как раз думала, что очень даже хорошо - через день после твоего отъезда мне к наркологу. Кодироваться буду. Снова. Вот думала, как раз мы с Полькой весело побухаем, винище, жинжинья, всё такое, а потом я снова. Лет на пять, а лучше - на десять. Но ща вот спрошу, пока смелая, а может, ты задержишься на пару дней? Сходишь со мной, подержишь за лапку?
  - Да, - сказала я. Так поспешно, что Ванда рассмеялась, а за ней засмеялась и я.
  В поясницу мне ткнулось прохладное стекло, я перехватила злосчастную бутылку.
  - Спрячь куда. Или выкинь. Разбей. В общем, сама разберись, плиз, чтоб я дальше не устраивала всяких драм, а то хожу, как кот вокруг сметаны. Слушай, я вот сметану никогда не покупаю, бедный Шахрай, угу я держу, спускайся аккуратно, а может он трепещет, может ему это амброзия? А вырос у чёрствой тётки, которая даже йогурт не поважает, один кефир с простоквашей.
  - О да. Бедный Шахрай. Худенький.
  - Не язвите, девушка. И кстати, спать надо срочно, ибо утром нам красоваться перед самцом, чо мы ему покажем? Мешки под глазами? Круги синие?
  Шутки вполголоса кончились внутри дома и как-то совсем быстро мы разошлись по комнатам, а я, унося к себе водочную бутылку, подумала в очередной раз, как же здорово, хотя иногда кажется, грубовато и слишком быстро - что Ванда не длит концовок. Это был очень значительный разговор, но подчёркивать значительность она не стала. Странно, наверное, это выглядит со стороны, такая нелёгкая тема, нет, даже две нелёгкие темы (я глянула на зажатую в руке бутылку так, словно та мне враг смертельный), а дамочки зубоскалят и друг друга поддразнивают. Только вот фишка в том, что никакого 'со стороны' тут нет. А есть только мы.
  Бутылка отправилась в нижний ящик комода, где аккуратно сложены стираные шторы, а я легла, готовясь много думать. И как всегда тут, в мире ночных сверчков, аромата мирабилиса, спящих под звёздами деревьев и запаха старой побелки от стен уютного дома, заснула, не успев до конца додумать даже какую крошечную мыслишку.
   ====
  ***
  
  - Ключи от рая, - сказала мне память, когда я ещё не успела толком проснуться, но уже открыла глаза, рассматривая радостный, залитый утренним светом белый потолок. Кому там доверены ключи от рая-то? Эх, мы, крещёные атеисты... И в чтении своём я нормально воспринимаю то, что любимые герои книг часто обращаются к цитатам и содержанию священных книг, и знают о вере многое, а вот мы тут...
  Но размышлять времени не было, со двора доносился негромкий разговор, журчала вода, мелко лаяла собачечка Тошка, временами подвывая от избытка эмоций. Пока я одевалась, суя в рюкзак купальник и полотенце, пихая поверх косметичку, а потом вытаскивая ее обратно, нужно же какой марафет навести, не вдвоём поедем, беседа закончилась, визгнули петли ворот и Ванда прикрикнула на Тошку, которая в ответ залилась совсем уже радостным лаем. А как же, хозяйка изволила обратиться.
  - Спишь? - грозно спросила Ванда, прошлёпав быстрыми шагами к моим дверям, - и правильно делаешь, сейчас я рыбу достану, разогреем и пожрём, как раз успеваем.
  - Не сплю, - послушно отозвалась я, кидая поверх простыней покрывало, - эй, там помочь, может, что?
  В ответ возобновился плеск и журчание. Я вышла на крылечко, щурясь на яркий, совершенно летний, но со светом более значительным, уже по-осеннему тяжеловатым, день. Ванда стояла сбоку, держа в руке тонкий поливочный шланг, из которого била сверкающая струя, украшая зелень и звёздочки цветущей космеи крупными бриллиантовыми каплями. На узком подоконнике кухни восседал Шахрай, свесив не поместившийся бок, заднюю лапу и роскошный хвостище, смотрел на меня с видом суровым и неодобрительным.
  - Да я уже всё.
  Ванда подняла руку, достать дальние цветочные кусты, а я метнулась обратно, выскочила уже с фотоаппаратом, прицелилась, надеясь, что камера поймает эти тонкие и нежные радуги над укропной зеленью и крупными цветными ромашками космей. И обязательно, чтобы в кадр попала фигура Ванды, которая уже оделась на выезд, снова при этом оставшись практически совершенно раздетой: короткие цветные шортики, чёрный топ с лямкой-петлёй на сильной шее, открытые, с парой тонких ремешков, сандалии на толстой удобной подошве.
  - Оба-а! - пропела Ванда, принимая одну позу, другую, складывая губы в шаржированной призывной улыбочке, - да хватит уже, всё равно потом поудаляем.
  
  Пока ели - болтали о пустяках; и я снова не спрашивала о нашем водителе, так было интереснее, вместо какой-то информации увидеть самой, совместить с памятью о ночном визите. И в аккурат, когда уже допивали кофе, снаружи послышался шум машины, короткий сигнал, и Тошка снова зашлась в лае, на сей раз неимоверно грозном, что при ее габаритах звучало особенно умилительно.
  
  Машина оказалась нормальной, обычной машиной, какая-то модель жигулей из современных, тёмно-синяя, почти чёрная. Не так чтобы надраенная до блеска, видно, хозяин гоняет на ней постоянно, прикинула я, таща на плече рюкзак, а в руке увесистый пакет с ластами и масками (везут, можно и нагрузиться), пока Ванда, склонившись к водительскому окну и закрывая от меня мужчину, что-то там ему толковала, убирая со скулы свешенные пряди.
  - Сиди, мы сами, - видимо, остановила попытку вылезти и помочь, кивнула мне на раскрытый багажник и умчалась мимо - запереть ворота.
  Я уложила вещи и помялась, не зная, закрывать ли, успев обратить внимание на то, что на соседнем заборе через дорогу повисла средних лет тетёнька в тугой косынке, очень внимательно осматривающая меня и машину.
  Рядом снова оказалась Ванда, хлопнула крышкой. Крикнула звонко:
  - Здрассь, Оленька!
  И мягко пихнула меня к задней дверце:
  - Залезай, я тоже тут сяду.
  
  Так что водителя я увидела сначала в зеркале заднего вида, а ещё - коротко стриженый, почти бритый крутой затылок, кусочек гладкой щеки, обрамлённой черной бородкой.
  - Привет, - сказал мне низкий баритон, почти бас, а глаза в зеркале уставились в мои растерянные глаза.
  - Э-э, п-привет, - ответила я, а он уже отвернулся, вернее, повернулся к нам, являя серьёзное лицо и длинную руку с большой, по-детски пухлой ладонью.
  - Там ремень клинит. Ванда, ты помоги достать. Ну, если надо вам привязаться. Я Олег, очень приятно.
  - Полина. Я тоже. Мне тоже.
  - На дамбу, что ли? А, ты ж на ветряки хотела, да?
  Мы уже ехали, плавно, потом немного дёргаясь на перекрёстке, притормаживая перед главной, и снова плавно, вырулив на широкое шоссе. Голое плечо Ванды на поворотах легко касалось моего плеча, тоже голого, с которого постоянно спадала лямочка белого сарафана, и повернув к подруге лицо, я увидела профиль с лёгкой, сдерживаемой улыбкой. Вот же чертовка, могла бы и предупредить, думала я сердито и одновременно с желанием нервно расхохотаться. Сколько же ему лет? Я-то решила, нас повезёт мужчина Ванды. А тут оказался детский сад с первой лелеемой бородишкой. Большой правда, детский сад, я бы сказала, огромный, еле умещается на сиденье и башкой почти в потолок упёрся. Бройлер, как есть бройлер. Наверное, Ванда дружит с его родителями, наверное, попросила, чтобы отвёз. Бедный мальчик, пока мы будем плескаться, будет скучать, смотреть на часы своего стильного фитнес-браслета.
  Олег помалкивал, изредка взглядывая на нас в зеркало, мы тоже сидели почти молча, перебрасываясь короткими словами, насчёт, взяла ли это, не забыла ли то, о, ну прекрасно, да...
  А потом, когда уже ехали по гладкой новой дороге, рассекающей просторное поле, утыканное ровными рядами каких-то низких кустишек, Ванда вдруг отстегнула ремень, привстала, опираясь руками на спинку переднего кресла, и вытягивая шею, сказала нехорошим родительским голосом:
  - Та-ак... а с ногой-то что?
  - А... - Олег прибавил скорость, ухмыльнулся ей и потом мне - в зеркало, - та нормально всё.
  - Олег!
  - Ну. Я от тебя когда шёл, ночью, я ж у бабы Маши ночевал, чего переться пешком в Камыш аж. Ну, во дворе вступил в миску. Пирата миска. А она поехала. Ну я башкой в смородину, потому что нога застряла нах... застряла короче, там проволки кусок лежал, в ней в общем. Шкуру подрал немножко. Да чего ты, уже всё, мамка забинтовала потом.
  - Ты тридцать три несчастья, - уведомила его Ванда почти строгим тоном, снова откидываясь и щёлкая замком ремня.
  - А то. Не злись, мать и так меня упилила.
  - Правильно сделала.
  Глаза в зеркале почти исчезли, сощуриваясь.
  - Та. Нога ладно, а я, прикинь, влетел и застрял, и не могу вылезть с той смородины, дёргаюсь, а Пират сзади лает, и бегает, думаю ну щас как вцепится мне в ногу. Или в зад. Так я ногой стал дёргать и ору на него. Он аж перепугался. Баб Маша выскочила. Обматерила меня. Я уже не стал у нее просить, намазать там чи шо, водой помыл с-под крана. Утром распухло в щиколотке, вот думаю, надо было сюда с костылём ехать, на всякий случай.
  - Ты с ним вообще везде ходи, - посоветовала Ванда и наконец, расхохоталась, откидывая голову на спинку кресла, - заранее. Всё равно пригодится.
  Они хохотали вместе, машина шла ровно, несмотря на веселье, я тоже смеялась, слегка натужно, потому что услышанное снова меня сшибло, а я ведь только что решила, насчёт сын подруги и всё такое. А он - ночью. Уходил. Вот тебе задачка, Полина, совмещай недавнее прошлое, все эти ночные вскрики, тайный смех и стенания, с этим здоровущим размерами, но все же младенцем, с щеками такими гладкими, что никакой лелеемой бородой этого не скроешь. О коты и боги. У моей Ванды роман с мальчишкой, так сколько ему? Двадцать пять? Двадцать семь? Может, все-таки тридцать, попыталась я поторговаться сама с собой, размышляя за улыбкой о том, что тридцать его, это означает разницу в возрасте в двадцать лет. О, да, Полюш, всего-то какие-то жалкие двадцать.
  - Вон они, - услышала я и, встрепенувшись, стала очень внимательно смотреть в направлении жеста - хоть какое-то занятие, чтобы отвлечься и отвлечь собеседников от своего, наверное, дурацкого выражения лица.
  Ветряки торчали далеко и были обманчиво лёгкими, светлыми, казалось, ветер должен их унести, если дунет покрепче. И вроде бы совсем небольшие, соизмеримые. Но у подножия одного притулился предмет, и я, офигевая, опознала в крошечном удлиненном брикетике микроавтобус, который казался жуком, размером не больше фасолины.
  - Ничего себе!
  - Я видос смотрел, там их монтировали, так в эту трубу, когда лежала, нормально машина вмещается. А прикиньте, такая балда вдруг свалится, если ураган! Половину поля, считай, займёт. Ну, не половину...
  Он ещё болтал, а я кивала и смотрела. Совы, мил друг, Полина, они - не то, чем кажутся. Оставь пока свои размышления и свои шаблоны про разницу в возрасте и про то, что отдаёт твоя драгоценная Ванда за возможность крутить отношения с молодым мальчишкой (ну ведь не может же это быть просто так, а?), как оставляешь реальности эти невероятные, нереальные размеры обыденных вещей, которые вот они - рядом. Не Гранд Каньон, хотя туда хочется ужасно, и не айсберги Антарктиды, а просто вещичка для добывания электричества. Стоит в поле, засеянном каким-то просом (вениками, подсказала память отцовскую шутку), между двух обыденных деревень с коровами и козами. И все привыкли. Ездят на море 'на ветряки'...
  - Хотите, близко заеду? Там дорога есть, фиговая, конечно.
  - Не надо фиговую, - постановила Ванда, - обратно когда, тогда и вылезем посмотрим. Жарко.
  В окна задувал смешанный ветерок, одновременно тёплый и прохладный от скорости, я ловила короткие пряди, которые лезли в глаза, щекотали скулы, прихлопывала их, а они вырывались и снова щекотно ёрзали. Потом ветерок утих, машина замедлилась и встала на поросшей травой обочине. Олег вылез, нагибая большую башку, и похромал на стерню, позолоченную ярким солнцем, на щиколотке сверкала белая повязка. Не оборачиваясь, помахал нам:
  - Сюда идите!
  Мы, спотыкаясь на сухих комьях, подошли, становясь рядом. Олег перетоптался, подтягивая на пузе длинные шорты с обвисшими карманами, уставился куда-то в дрожащее маревом златое полотно убранного поля.
  - Там вот. Где полосы.
  - Не вижу, - подала голос Ванда, - что там?
  - Щас. Щас. О!
  На серой полоске мелькнула серая тень и скрылась за короткой стернёй, порхнула и исчезла другая.
  - Блин, - сокрушённо сказал Олег, махнув длинной ручищей и поворачиваясь к машине, - нету больше. Поехали?
  - А кто?
  - Та суслики. Мы с пацанами в тот раз ехали, их туча была. А щас вот смылись. Хотел показать.
  - Мой брат в детстве ловил и жарил сусликов на костре, - Ванда усаживалась, двигаясь, чтобы я села рядом, - со своими пацанами.
  - Фу-у, - загрохотал Олег, трогая машину с места, - бе-е... Это Петька, что ли?
  Я вспомнила фотографию Петьки - Петра Павловича, серьёзного мужчины под шестьдесят, стоящего рядом с нарядно одетой Вандой на фоне какой-то речной набережной. Олег так вкусно произнёс это 'Петька' и гордо, как мне показалось, покосился на меня в зеркало, мол, видишь, мы друзья.
  - Ему тогда было лет тринадцать. Младше тебя был, на сколько получается? Почти на десять лет. А ты в тринадцать что, никогда воробьёв не ловил, или там змею на костре испечь? А мы вот такие были Маугли, на самой окраине жили, днями пропадали в степи.
  - Фу-у, - снова отреагировал Олег, дёргая широкими плечами, - а ты тоже ела? Змею там.
  - Ну, я совсем мелкая была. Но попробовала, да. Когда они меня разок с собой взяли, в робинзонов поиграть. Не помню, какой был вкус, но знала твёрдо - если любимый брат угощает и сам ест, это супер, это прекрасно.
  - Дикие были, - снисходительно подытожил юный любовник, который, напомнила я себе, с трудом сдерживая смех, пару ночей назад торчал из куста задом, отмахиваясь ногой от свирепого Пирата.
  - Щас за Петровкой дорога вниз. И уже море.
  Дорога, и правда, миновав полузаброшенную деревеньку со ставком на окраине, которого почти и не видно за купами высоченного тростника, устремилась вниз, открывая глазам такой дивный простор, что казалось, всё это - сизые заросли лоха, бескрайняя за ними полоса жёлтого пляжа, сверкающая гладь воды, переходящая в небесную синеву - прыгнуло прямо в машину, устраиваясь перед самыми лицами.
  Мотор натужно гудел, пока колёса подскакивали на выбоинах и стыках старой бетонки, которая тут сменила новенький асфальт, и роскошный вид прыгал перед глазами. Я держалась одной рукой за спинку переднего сиденья, второй убирала волосы со лба и не могла насмотреться. Пусть бы остановился, выйти, сделать несколько снимков. Но в зеркало были видны внимательные - к дороге - прищуренные глаза и собранные на лбу морщинки. А ещё я знала, что любая фотография покажется, особенно поначалу, пока свежа память, жалким невеликим кусочком этого просторного ветра, гуляющего над плотными кронами, песком и серебром вод. Лучше запомню так.
   ====
  После третьего купания я внезапно поразилась тому, что день, оказывается, удался. Мои приходящие авансом страхи канули в ветреное сверкание, растворились в ленивых или живых, со смехом, диалогах. И неудобства, ожидаемые мной от поведения Ванды (вдруг начнёт суетиться, заискивать, или матерински заботиться) или младого Олега (не стал бы покрикивать, снисходительно утверждая свою свежеприобретённую мужественность или, наоборот, повёл бы себя, как дитя в ожидании этих самых забот) канули и мгновенно забылись. Так что мне приходилось вытаскивать их в каждом эпизоде прекрасного отдыха, напоминая себе: а тут ты боялась, что будет так, а тут - эдак.
  Перед купанием Ванда напомнила Олегу, который уже с нетерпением смотрел исключительно на море, ковыряясь с ремешками прозрачной маски:
  - Бинт сними. Намокнет же.
  - Угу.
  Он отвлёкся от маски, размотал повязку и, скомкав, сунул бинты в карман шортов. Схватил ласты и повлёкся к воде, прихрамывая и дёргая головой с криво надетой на лоб маской.
  - Ему двадцать два, - просветила меня Ванда, пока мы сидели, наблюдая, как огромное бородатое дитя топает ластами, потом разворачивается, чтобы правильно войти в воду и ухнув, бросается в мелкие волны широкой спиной. А через полминуты его почти и не видно, угрёб, взмахивая руками и взбивая ногами белые брызги.
  - О боги...
  - Ага, - Ванда медленно опрокинулась навзничь, бросила руки над головой, попадая пальцами в песок. Волосы разбросались по узорчатому линялому покрывалу. И лицо, избавленное от неумолимого тяготения, сделалось совсем юным, почти детским.
  Ну да, думала я, нащупывая спрятанный в отдельный пакет фотоаппарат, вот так он её и видит. Когда... ясно, в общем, когда. Я, например, так вижу её намного реже...
  - Мы с ним ещё в прошлом году познакомились. И опаньки, переспали. Вдруг.
  Она рассмеялась, солнце блеснуло на зубах.
  - То есть, реально вдруг. Он меня домой пригласил, показать, значит, какие-то археологические черепки. Друг у него начальник экспедиции. А нет, я лучше сначала. Я по улице шла, а он стоит, с костылями. И смотрит вниз, под ноги. Шлёпок, значит, снял и что-то там пальцами двигает. Вторая нога в гипсе. Смотрю, а он смартфон уронил. Нагнуться не может. Ну, я не выдержала, конечно, ты говорю щас навернёшься и без второй ноги останешься. Подала ему машинку и пошли рядом, он на костылях, я медленно. Оказалось, пока родители в отъезде, колено повредил, на тренировке, а матери не сказал, бережёт. И вот лежит в больничке, ещё дня три валяться. Я говорю, ну чего принести, кефиру там может, булочек. В последний день мне наврал, послал в аптеку, купить пару пузырьков спирта, мол, на процедуры. Я принесла, а у него там пара дружков - пацаны зеленые. Ждут сообразить на троих. Ну, после сказала, что я ему не девочка на побегушках. Через пару дней явился, через забор цветы кидал.
  - Ты мне ничего не рассказывала!
  - А ты занята была тогда. Очень и очень. Это в июле было.
  Июль. Я передёрнула плечами и быстро улеглась рядом, тоже смотреть в бездонное небо и слушать. Не вспоминать про этот ужасный июль. Бедная Ванда, я ей тогда тыщу жилеток вымочила заочными слезами, а уж сколько моей ярости и злости пришлось ей переварить. Да.
  А потом герой рассказа Ванды явился, мокрый, дрожащий, весь в гусиной коже, повалился прямо в песок, фыркая и рассказывая. Про медузу, про рачков, которых видно, про жалко, что ружья подводного нету, как у Петьки вон, про то, что яхта это - круто, конечно, но бабла стоит. И снова про медузу...
  Ванда отобрала у него ласты и мы отправились купаться вдвоём, оставив Олега греться и охранять добро.
  - Ну вот, - теперь рассказ сопровождался плеском воды и воплями чаек, - слегка подружили с ним, когда выписался, я пару раз съездила, продуктов привезла, у них там пятый этаж, куда ему с ногой в гипсе. Но не заходила. А потом он меня торжественно эдак пригласил. Черепки смотреть. А я тогда уработалась, устала, как чорт, думаю, нафиг, не поеду. Тогда он перевёз своё добро сюда, по соседству. К бабушке с дедушкой, они всё лето на даче. Ну и приковылял с официальным приглашением. Цветов приволок, наверное, весь бабушкин палисадник оборвал.
  Ванда прервалась, чтобы сплавать подальше, а я, наплевав на волосы, которые планировала не мочить, нырнула, и ныряла с десяток раз, наблюдая, как организм, сперва удивившись, стал превращаться в рыбу и там, внизу, мне уже вроде и лучше, чем наверху. Только воздуха бы побольше.
  - Не замерзла? Смотри, машет уже. Жрать, наверное, захотел.
  - Я тоже. Но ты ещё расскажи!
  - И вот тут я лоханулась, как взрослая тётка с маленьким ребёнком, - Ванда, стоя по пояс в воде, на ощупь стащила ласты и понесла их в руках, шлёпая лопастями по поверхности.
  - Он меня усадил на диван. Стал бегать, в смысле, шкандыбать, уже с палкой, без костылей. Кофе там, пирожки из микроволновки. Персики из холодильника. А я сижу, думаю, сейчас засну, рухну прямо тут. Уютно, тихо, музычка пиликает негромкая, нет-нет, не рэп какой-то, а прикинь, сплошные восьмидесятые, а то и раньше. А он мне тащит свои горшки, черепки, крутит, рассказывает. Рядом сел, бок о бок. А я такая зоркая, блин, орлица, вижу, около раскладного дивана журнальный столик убран и закинут на шкаф, ножками кверху. Чтобы значит, диван было удобнее разложить.
  - Та-ак...
  Мы шли из воды, замедляясь всё больше, и я подумала, что теперь эта прозрачная зеленоватая вода, полная прыскающих из-под ног рыбок, у меня будет ассоциироваться с тёплым локтем у Вандиной руки, мальчишеским дыханием и взглядом искоса на её, как вот моё сейчас, лицо. ...С воображённой комнатой, тихой в ночи, столом, где большой букет наискось воткнут в трёхлитровую банку, а перед угловым диваном значительно маячит пустое место, которое исчезнет и просторное ложе накроется белыми простынями... Вон они, сложены в изголовье...
  - Я поняла, что сейчас или вырублюсь от усталости или уже давай, мальчик, приступай. Ну и...
  - И?..
  - И приступила сама! Чашку с кофе поставила на пол, повернулась, ну говорю, что ждём? Давай уже поцелуемся, что ли. И мы поцеловались.
  - У меня ватрушки! - ёрзая рядом с раскрытым на покрывале пакетом, перекричал Олег лёгкий, но шумный, полный шороха прибоя и чаячьих криков, ветер.
  Ванда покивала и взмахнула ластой. Продолжила, прижимаясь ко мне плечом и ускоряя рассказ:
  - Думаю, вроде бы удивился, или показалось. А потом уже, совсем потом, я такая, типа поддеть, насчёт столика и кофейка, а он глаза вытаращил и как заржёт. То говорит, мы с пацанами кальян курили и пиццу жрали, насвинячили рядом с диваном, так я стол убрал, когда подметал крошки. Совратила, короче, младенца, а мальчик - ни сном, ни духом. Да идём уже!
  
  - Мамка пекла, - гордо поведал 'младенец', раскладывая выпечку, - знает, что ты их любишь.
  - Передавай привет, - кивнула Ванда, выбирая себе ватрушку, - и спасибо. Снова всё обкусал!
  - Ты ж не ешь горбушки, - Олег выудил из пакета свёрток, в котором через плёнку проглядывали углы хлебных ломтей, - погодь, с паштетом вот, и отбивнушки ещё куриные. Надо их сперва, а то жарко. Как летом прям.
  Большие руки плавно ходили над импровизированным столом, расставляя пластиковые стаканчики, утверждая в песке двухлитровую бутылку колы, а Ванда, сидя рядом со мной, раскладывала салфетки, подпихивая мне под руку, чтобы не унесло ветром.
  - Ешь скорее, а то песка нанесёт, - посоветовала, вгрызаясь в плоский ломоть мяса, уложенный на хлеб.
  Олег потянулся, выудил из недр огромного чёрного рюкзака бутылку с длинным горлышком и золотистой этикеткой. Посмотрел на меня, держа большой палец на пробке:
  - Я за рулём. А то б выпил. Ванде нельзя. Сама будешь? Это белое.
  - Хлопни, - посоветовала Ванда.
  Я кивнула и через пару минут приняла из рук Олега осторожно налитый зыбкий стаканчик. Вино было почти прохладным, резковатого сухого вкуса. А куриные отбивные, про которые мальчик уточнил, радуясь, что нравятся, - сам делал, в молоке мариновал - очень вкусные.
  И мы прекрасно поели, хотя мне постоянно приходилось напрягать восприятие, изгоняя сдвоенную картинку, где поверх реальности накладывалось, смешиваясь с ней, воображаемое. Вернее, воображённое. Вопросы, которые мелькали и толклись в голове, мгновенно превращались в картинки. А картинки, которые показывала эта самая реальность, так же мгновенно разворачивались в отдельные действа. Воображённые, но блин, я тоже не маленькая, и понимаю, как оно было или могло быть.
  Так что, до того, как я выпила второй стаканчик, мне приходилось незаметно отводить взгляд. От напрягшейся грудной мышцы и совсем ещё редкой поросли на широкой груди (тут лежала голова Ванды, после того как...), от мощного бедра и согнутого колена, которое Олег время от времени растирал ладонью, машинально, видимо, уже привычно, морщась. От крутого изгиба шеи, по которой бежали блики, перескакивая по серебряным звеньям цепочки с витым чеканным крестиком.
  А потом лёгкий хмель вымыл из головы всё, оставляя только эту реальность, без всяких там тайных слоёв, и прислушавшись, я поняла, что она хороша. И день удался, да. Это просто чудесный осенний день, подарок ушедшего лета, просто огромный воздух, полный мягкого солнечного света и запаха моря. Просто большая вода, почти незаметно поднимающая себя и опускающая, а у берега превращающая себя в небольшие прибойные волны - для правильного плеска, и чтобы нам следить за мерным накатом. И просто три человека, которые выехали в правильное место с главной целью - насладиться реальностью, не копаясь в других слоях мироздания. Во всяком случае (я отрицательно покачала головой, суя мятый стаканчик в пакет для мусора, Олег кивнул, закрыл бутылку и спрятал в рюкзак, а потом растянулся на песке, вытягивая руки и прикрыв глаза зеркальными очками), я уж точно перестала заниматься копаниями, и насколько мои тайные наблюдения показывают, эти двое тоже...
  Тьфу, подумала я о себе, понимая, что таки продолжаю. Помогла Ванде сложить пакеты, освобождая покрывало, и тоже легла на спину, наконец, совсем перестав думать, оценивать, прикидывать. И вообще, хоть как-то напрягаться, делать выводы и выводить всякие морали.
  
  Выводы. Я не сумела полностью отрешиться и продолжила размышлять, когда на обратной дороге мы подъехали к большому ветряку и вышли, чтобы обойти толстую трубу, задирая головы к изящным лопастям, медленно крутящимся в небесах. Размышлять, одновременно наблюдая и пытаясь встроить наблюдения в свои мысли.
  Олег зорко следил, как Ванда спотыкается на сухих комьях земли и временами хватал её под локоть, а потом она рассердилась, выдергивая руку:
  - Я тебе старушка, что ли?
  - А то нет? - и вкусно заржал, задирая короткую бороду.
  И Ванда засмеялась тоже, без малейшей неловкости.
  Он ей - подарок, думала я, нацеливая фотокамеру в небо с лопастями, потом на них обоих, и они мгновенно застыли, обнявшись и позируя. Заслуженный подарок. За спокойную красоту, как говорят, неподвластную времени, ведь не зря же она совсем не скрывает возраст и не пытается показаться моложе, чем есть, Олег точно знает, сколько ей лет, и судя по всему, знают про это его друзья и даже родители. Подарок. Или - за какие-то перенесённые Вандой горести, о которых я знаю - были, но не знаю, какие именно. Оба предположения заставили меня тоскливо подумать, да ведь всё кончится. Не будет у них 'долго и счастливо', не будет 'до конца жизни рука об руку', а может, не будет даже и покороче, ему в ближайшие десять лет жениться надо, и дети опять же... Нет, не нужно заслуг, не хочу. И утешений не хочу. И равновесия, балансов этих всяких ваших! Чтобы где-то убывало неумолимо, а потому что прибыло в другом месте.
  - Полина!
  Голос ворвался в мои размышления, и я оторвала камеру от лица. Ванда улыбалась, Олег махал воздетой рукой.
  - Ору, ору. Иди, я вас с Вандой щёлкну.
  Я отдала камеру, показала, куда нажимать. Проспотыкавшись на разъезженной и застывшей грунтовой колее, встала рядом с подругой. Ванда сперва приобняла мои плечи, потом убрала руку.
  - Подожди. Олега! Я с этой стороны хочу!
  Через пяток шагов выяснилось, что в металле трубы вбиты редкие ступеньки из арматуры, странные какие-то, явно не доверху, всего десяток. Первая - на уровне пояса. Ванда немедленно задрала длинную ногу, нащупывая подошвой ступеньку.
  - Подтолкни. Чтоб я схва-тилась...
  Рука тянулась к следующей, я послушно упёрлась ладонями в обтянутую шортиками задницу.
  - Да блин! - загрохотал за спинами сердитый голос, - куда ты полезла, епыт-мопыт, у тебя ж голова! Кружится.
  - Ну кружится, - тоже сердито бормотала Ванда, ловя ступеньку. Не поймала, охнула и, выворачивая ногу, свалилась коленями в редкую стерню, роняя меня рядом.
  - Тебя, блин, ваще оставлять нельзя, ну куда попёрлась, взрослая же тётка! - бушуя, Олег подал мне руку, поднимая мягким рывком, потом, отдав камеру, поставил на ноги Ванду, осмотрел колено, за которое та схватилась, - мне ехать завтра, и чо, я уеду, а ты тут переломаешься вся?
  - Дык вся в тебя, - парировала Ванда, - ты вон повязку даже не забинтовал.
  - Та, - Олег ещё раз окинул нас взглядом, убеждаясь, что тётеньки не развалились на изношенные запчасти, и похромал обратно. По пути оглянулся, сообщил, сверкнув на солнце зубами:
  - А я успел сфотать, как вы навернулись.
  - Прекрасно, - Ванда взяла меня под руку, и мы вместе повлеклись к машине, - мечтала с юности, повторить. У меня фотка есть, мы там с подружкой падаем с лавки в кусты. Над спинкой только четыре ноги в самопальных джинсах. Алька, что нас снимала, она сперва ухохоталась вся, а потом уже, ой девки, вы там живые?
  
  - Приходи вечером, - сказала Ванда уже у ворот, где мы выгрузились, усталые и растрепанные, с кучей вещей, которые почему-то никак не хотели помещаться в пакеты и рюкзаки, - или... Поедешь откуда? С вокзала?
  - Та не. Нас машина забирает, у базара как раз. Я всё равно у бабули с дедулей думал переночевать. Приду, ага. За вещами смотаюсь.
  
  До вечера оставалось всего-ничего, часа три, но мы вполне успели разобрать вещи, поплескаться в летнем душе и разбрестись подремать, после того, как Ванда, распахнув холодильник, осмотрела запасы и зевнула, захлопывая:
  - Ну её, готовку эту. Пожрём, чего найдём, да?
  
  Укладываясь и накрывая горящие от солнца ноги тонкой прохладной простынкой, я эгоистично порадовалась, что мальчик завтра уезжает, а нам с Вандой еще целых четыре дня вместе, а потом ещё два, но уже тревожных, когда нужно сопроводить Ванду к врачу. А лучше бы совсем наоборот, завтра тревоги, а после продолжать безмятежный отдых. Но кто ж спрашивает...
  Если бы я была писателем, думала, лениво проваливаясь в прекрасную дремоту пляжной усталости, вот тут бы и прервать историю, встряхнув читателя 'вот это поворотом'. В стиле мыльной оперы, где Олег оказывается потерянным и не так найденным сыном героини (кошмар и ужас), или же в духе хемингуэевской прозы о том, как внезапно и ужасно жизнь всё оборвала смертью (типун тебе на, э-э, на мозги, Полина!), ладно, не надо так страшно, а вот ещё можно 'прошло двадцать лет' ... Ну а что, вон Лени Рифеншталь прожила со своим любовником, который моложе её на сорок лет, до конца своей жизни... и немало лет прожила!
  Дремлющее воображение внезапно нарисовало картинку беговой дорожки, по которой бегут, ползут, прохаживаются, кувыркаются персонажи, чтобы добраться до финиша и застыть там, обмотавшись оборванной ленточкой жизни, в позах игры 'море волнуется'. Я даже села, встряхнув головой, и снова сказала на себя 'тьфу'!
  - Ты достала, Полина, - шёпотом укорила себя, валясь головой на подушку, - спи уже!
  И какой же из этого следует вывод, немедленно поинтересовалась моя голова, которую я постаралась уронить на подушку изо всех сил.
  Такой! Живи и живи себе. В смысле, дай ты им жить. И живи сама. Кто-то, кажется, такое уже сказал. Живи и давай жить другим. Не забыть бы погуглить.
   ====
  ***
  
  Прощальный вечер тоже не подкачал. Не было наших с Вандой литературных бесед и всяких горячих споров о серьёзном, а была лёгкая болтовня, которой мы закусывали остатки белого вина, а Ванда чокалась с нами высоким стаканом с домашним рубиновым компотом. Была наспех пожаренная рыба, на этот раз щедрые куски пиленгаса. И вкуснейшие мидии, утопающие в расплавленном сыре, посыпанные мелко нарубленной зеленью. Олег мидии раскритиковал и, открывая следующую бутылку, кинулся в сожаления и обещания, рассказывая о том, что на пляже-то и собранные своими руками, они сильно вкуснее, ну, в следующий раз, да? И я, подставляя стакан под узкое горлышко бутылки и мельком взглядывая на подругу, как она, если мы пьём, но она, кажется, совершенно спокойна, покивала мальчику: конечно, в следующий раз обязательно. Но раскритикованные мидии слопал Олег стремительно и положил себе добавки, отбиваясь от наших язвительных подколочек. Говорили о всякой любимой музыке, о городе, Олег, наконец, перестав настороженно отслеживать мои речи, а то как же - столичная дамочка - расспрашивал о Москве, прикидывал, как вместе приедут в гости, толкал Ванду локтем и наваливался на стол, споря сам с собой и мечтая, потому что хотел повезти её во Львов, там дружбаны (Ванда с юмором поморщилась, следя, чтобы не заметил), но если можно в Москву, то, наверное, получится круто...
  И у меня снова закололо сердце, от этой почти детской беззаветности планов и мечтаний, так уж было видно, ему хочется быть для неё самым крутым, самым большим и сильным. Всемогущим, короче.
  Когда выдрался из-за стола, отправляясь в сортир на дальнем конце огорода, Ванда мягко упрекнула меня, без объяснений и предисловий:
  - Поменьше надо бояться, Полина, поменьше. А лучше совсем не бояться.
  И я её поняла. Хотя никак не понимала, а сама она - ну как это у неё получается-то? Лови момент, да. Ну, ловит. И наслаждается им. Но в самом этом 'лови' содержится доля отчаяния, типа не успеешь, проскочит. А в Ванде такого отчаяния совершенно нет. Но нет в её безмятежном спокойствии и равнодушия каменной статуи, которой всё - всё равно. Живая женщина.
  От пары слов мои страхи, конечно же, не прошли, и когда сама Ванда скрылась в комнатах, куда ушла за пачкой старых фотографий, я чуть наклонилась к столу и сурово глядя на радостное широкое лицо (а ведь он некрасив, поняла впервые с момента знакомства, а меня поначалу сбила эта совершенно юная кожа и замечательные глаза с узким разрезом и стильная бородка) сказала придушенным, но тяжёлым голосом:
  - У меня в роду цыгане. Я в прабабку такая чёрная.
  Олег кивнул, слушая с интересом.
  - Так вот... Если ты её хоть как-то обидишь... Я на тебя такое проклятие наложу, всю жизнь...
  Тут я остановилась, потому что никак не могла закончить фразу, вино в голове покачивалось, словно она тоже стакан.
  - Ты понял, короче.
  И замолчала, сводя на его посерьёзневшем лице косящие глаза. Повисла пауза, издали, из глубины дома её подчёркивали глухие звуки, скрежет ящика, в комоде или в столе, шаги по деревянному полу.
  А потом широкое лицо сморщилось, густые брови сошлись, встречаясь у вертикальной складки.
  - Да знаю я. Не пугай. Я её тоже люблю.
  И откинулся на спинку заскрипевшего стула, поднял голову, встречая вошедшую Ванду уже другим выражением лица.
  
  Под кофе мы выпили по маленькой рюмке жинжиньи. И я порадовалась, когда Олег, хмуро проследив, как запрокидывает голову Ванда, вытряхивая последние вязкие капли из гранёного хрусталя, помотал головой и поморщился, отставляя свою рюмку.
  - Да ну. Как варенье разболтанное. Бабский напиток.
  - И прекрасно, - согласилась Ванда, - это тебе только чтобы желание загадать.
  
  Прощание с мальчиком я проспала. Как проспала и их уединение в комнате Ванды, и ночное пение сверчков, и утренние крики молочника, что разъезжал под окнами на совершенно игрушечной машинке с цистерной, блестящей, как полированное серебро. И это, конечно, правильно, им и без меня было чем заняться и о чём поговорить. Зато вчера поздним вечером я успела сунуть Олегу припрятанную бутылку водки, и он кивнул, пряча её в свой бездонный рюкзак.
  А теперь, зевая и наслаждаясь тишиной позднего утра, я сидела за наспех убранным столом, вытянув ноги и касаясь пальцами теплого пушистого живота - Шахрай валялся на полу, раскинув толстые лапы. Ленилась и смотрела, как Ванда, привычно переминаясь длинными ногами, перемывает посуду, которую мы после ужина спихнули в глубокую раковину.
  Перебирая в памяти прошлый вечер, я вспомнила свою хмельную угрозу и поморщилась, вспоминая при этом и себя, ох, представляю, что обо мне подумал мальчик - напилась тётенька, театры устраивает. А после вспомнила и его слова...
  Выпрямилась, подбирая ноги. Жизнь, полная крошечных открытий, незаметных приключений, но крошечность оказывается ложной, а незаметность превращается в яркую вспышку. Он её любит. Сам сказал. Ох, Господи, а ведь это так и есть, не тянули парня за язык, он просто вот - любит. Со всеми отсюда вытекающими. Пылающими, болящими, мучительными, полными счастья...
  - Что ж делать-то?
  - Ты о чём? - Ванда повернулась, натягивая на сильной спине короткую майку и снова склонилась над раковиной.
  - Я? ... А... Нет, я просто.
  Плеск воды и гудение газовой колонки, казалось, стремились заселиться в моей голове.
  - Да брось уже эту посуду, а? Кофе стынет. Расскажи, чо вы там, ночью, утром. Нормально уехал?
  Ванда послушно закрыла кран и села напротив, так же протягивая ноги и наверняка упирая пальцы в призывный шахрайский живот. Улыбнулась, не мне - воспоминаниям.
  - Нормально уехал. Мне теперь посвободнее будет. Не то, чтобы сильно мешал, наоборот, у нас с ним весело сложилось, иногда неделями не видимся, а бывает заскочит, как то животное, прости уж, с хером наперевес, а через полчаса уже убегает, и из этих получаса мы с ним двадцать минут ржём и болтаем всякую хрень. Требовал номер моей карты, чтобы значит, денег перевести, да я не дала, мало ли, напьётся, болтать будет. Сказала, привези лучше подарок. И тем не менее, я рада, что у меня теперь почти полгода собственной жизни.
  - А если он там кого себе найдёт?
  Ванда пожала плечами. В чёрном глянце кофе отражался оконный переплёт и слепое пятно яркого солнца.
  - Может. Значит, так тому и быть.
  - А если ты тут себе найдёшь? И вообще. Тебе нужен нормальный мужик, чтоб защищал, ну и деньги тебе, и чтобы вы - вместе...
  Я говорила, уже понимая, что говорю ерунду, а казалось бы - вполне логичные вещи. Но когда напротив сидит Ванда и солнце высвечивает морщинки в уголках глаз и вертикали вдоль щёк к подбородку, и вот на шее тоже поперечные морщинки, тонкие, но - есть. Так вот, несмотря на это всё, и несмотря на то, что тут же общий внешний вид её победительно вступает в противоречие с царственно не скрываемыми мелочами, - когда она сидит напротив, то вся эта логика летит к чертям, превращаясь в нелепое бормотание.
  - Ладно, - прервала я себя, - поняла, не заморачивайся. Но ты хоть понимаешь, что он тебя любит? Это вот существо, которое ещё десять лет тому бегало в детских шортах, с мячиком каким. А мы с тобой уже были...
  - Я была, - поправила Ванда.
  - Ты была! - поправилась я, - какая разница!
  - Он человек, - вдруг сказала Ванда, - и не ребёнок. И нам придётся оставить всё, как есть, именно потому что он меня любит. А дальше, ну что ж, дальше что-то да будет. К моему тихому счастию, он вполне неплохой человек. Не альфонс, не алкоголик, в отличие от некоторых тут сидящих.
  - Ой, перестань!..
  - Погоди. Я его не покупаю, он на мне не наживается. И кстати, сама я его, скорее всего, не люблю, а то роняла бы тебе слёзы в жилетку, а бедному мальчику устраивала весёленькую жизнь с ревностью, ссорами и прочей фигнёй. Но к его чувствам я отношусь бережно и с уважением.
  И поменяв тон, закончила деловито и с явной насмешкой:
  - А уж в медицинском плане, вот счастья-то привалило, что Клеопатре какой.
  - Молодильное яблочко, - фыркнула я, ставя на стол локти и двумя руками поднося ко рту чашку, - хорошо, мальчик не слышит.
  - Не переживай. Я ему это давно рассказала.
  - Блин! За вами не успеешь!
  - Сама удивляюсь.
  
  Мы уже убрали со стола. И вызвали такси, перед тем с удовольствием выбрав сегодняшний берег для отдыха. Закрыли ворота и встали снаружи, сгрузив к ногам рюкзаки.
  - Я приеду в ноябре, - сказала я, - обязательно.
  - Прекрасно!
  - И останусь. Если ты не передумала ещё. Насовсем.
  Видит Бог, я не собиралась этого говорить! И замолчала, сама ошарашенная, недоумевая, как оно сказалось, да с такой победительной уверенностью в голосе. Как будто после предложения Ванды я думала только об этом, хотя не думала вовсе. Это же полная ерунда. У меня там работа. Квартира! У меня там почти муж, в конце концов! И родственники по ближайшему Подмосковью. У меня там консерватории, театры, выставки, любимые уютные бары, да не перечислить. У меня там...
  - Полюш...
  Ванда пихнула ногой мешающий рюкзак, он повалился, а в конце улицы солнце уже сверкнуло на глянцевой крыше машины, явно по наши души, но мы не смотрели на автомобиль.
  Я смотрела на её серьёзное лицо, а она смотрела на моё. Худое, со впалыми скулами, с тёмными, почти чёрными глазами (цыгане в роду, охх).
  - Я позвала тебя не за тем, чтобы ты держала меня на поверхности. Извини. И не за тем, чтоб ты всё там себе поломала, кинувшись в новую жизнь. А чтоб ты знала, всегда, что у тебя есть ещё одна. Жизнь. Понимаешь? И если ты решишься, она тут. И будет тут. А я буду...
  За нашими спинами деликатно бибикнул сигнал.
  - Барышни? К вам, что ли?
  - Рада всегда, - закончила Ванда, - хоть в ноябре, хоть в любое другое время.
  Потому что ты меня любишь, хотела закончить я за неё. И потому что я - люблю тебя. И этой любви не помешают юные геркулесы с первой бородой и почти что мужья. Они просто будут встроены в нашу реальность.
   Да, - сказали мы почти в один голос и, подхватив рюкзаки, принялись загружать их в раскрытый водителем багажник.
  
  - Юргаков кут, - уточнил шофёр, выворачивая с улицы на ведущее из города шоссе, которое тянулось мимо кладбища, мимо огромного заброшенного карьера, через просторную степь, полную осенних жёлтых цветиков, - к празднично сверкающему Азовскому морю.
  - Туда дорогу сделали, доедем быстро. А лучше б вы дальше проехались, там за Длинной Балкой такие места. Над обрывами шиповник, боярышник. Но туда как раз дорога паршивая.
  - Завтра, - сказала Ванда, - если повезёте, завтра поедем за Длинную Балку.
  
  
  Елена Черкиа. Керчь, сентябрь - ноябрь 2021 года.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"