Утро было невероятным, чистым и свежим, какими бывают только утренние часы ранней весной в далеком южном городе в кольце синих гор, напоминавших купола гигантских мечетей. Небо, напоенное синевой, раскинулось над многоэтажками и глинобитными домиками за высокими заборами, над улицами, где по краям росли ряды чинаров, сплетавшихся ветвями над головами прохожих, журчали арыки. Еще немного и серая пыль покроет дома, улицы, деревья, жителей. Станет привычной жара и липкий пот, текущий за шиворот одежды.
Пока же только свежесть и блаженная прохлада, оценить которую могут только жители юга. На далеких холмах, покрытых нежной зеленой травой то здесь, то там вспыхивали всполохи первых тюльпанов, эремурусов, которые местные жители называли "лисьими хвостами". Праздник природы, проснувшейся после зимы и вступившей в силу, катился по миру, заставляя чаще биться сердце всякого, способного чувствовать, видеть, сопереживать.
Во дворе дома на окраине города, в кольце синих гор, на явно самодельном табурете, врытом в землю, сидел старик. Точнее, немолодой человек, как-то враз ставший стариком. Легкий и ласковый ветерок перебирал венчик пегих волос вокруг загоревшей лысины. В саду ласково шелестели листьями яблони, уже покрывавшиеся белыми цветами. На розовых кустах намечались бутоны. Майнашки, местные скворцы, распевали свои вечные трели.
Сам же старик как-то не гармонировал с окружающим его праздником природы. На его коричневом от загара лице было,... нет, не горе. Скорее, удивление. Бесконечное удивление и обида. Вопрос: "Почему?", казалось, застыл на его губах.
Рядом с ним, на сдвинутых лавках стоял гроб, обитый красной тканью. В нем лежала ОНА. Та, что была высшей целью и смыслом всей его, уже совсем не маленькой жизни. Или не она? Было странно и страшно находить знакомые черты в неподвижном лице покойницы. Старик неуверенно протянул руку к ней. Но что-то... не совсем понятно что, остановило его. Рука зависла на полдороги и неожиданно для самого старика упала на колено.
Во дворе суетилось множество людей. Краем глаза старик видел их. Вот недалеко стоит сын. Взрослый уже совсем. Глаза красные, напряженные. Вот прошла невестка. На ней поминки. Побежала на кухню хлопотать. Вот, какие-то люди подходят к нему. Что-то говорят. Наверное, соболезнования. Но все это было где-то там, в другой реальности, где наливалась весенней силой новая, молодая жизнь. В его мире был только этот гроб с женщиной, лежащей в нем. Розочкой. Его Розочкой...
Он помнил каждую минуту последних дней вместе. Знак тревоги тогда словно висел над всем, что было вокруг. Болезнь, неожиданная, неправильная, ненужная вползла в их жизнь, заполнила ее до отказа. Он долго не хотел соглашаться на операцию. Почему-то сама мысль, что его жену станут резать, пусть даже во благо, претила ему. Но Роза приняла эту напасть, как и все в жизни с неизбывным терпением и спокойствием. Значит, так надо! Так когда-то давно приняла она замужество, решенное родителями, решенное без нее. Так принимала все, что посылала жизнь с ее непутевым Додиком. Приняла и это.
Долгие сорок шесть лет отмерила им судьба вместе. Разное было. Но было главное - семья. Не потому, что так говорили старшие, не потому, что так учили мудрые Книги. Просто она любила его. Любила безоглядно. За что? Тут и не скажешь. Да и не любят "за что". Просто любила и все. Где-то, совсем в глубине души, сидела непоколебимая уверенность, что он, ее Додик, сумеет вытянуть ее из любой беды. Так было. За любовь он платил такой же безоглядной, навзрыд любовью.
Только в самый последний день было как-то не по себе. Да и не только ей. Все вокруг нервничали, старались реже попадаться друг другу на глаза. Тогда она смогла собраться, подавить страх. Муж помнил, как спокойно, уж слишком спокойно, она поговорила с сыном. Будто завещание проговорила - пришло тогда в голову супругу, не привыкшему к многословию своей молчаливой жены.
Долго сидели с невесткой в дальней комнате дома. О чем говорили? И не узнаешь теперь. У женщин свои тайны. Вышли оттуда обе со слезами в глазах. Крепко прижала к себе внучат. Теперь понятно - чувствовала что уходит, прощалась. Тогда ему казалось, что все это немножко слишком. Обещали, что операция будет не сложной, через неделю можно будет забрать больную домой. Уже, когда подъехало такси, чтобы отвести ее в больницу, Роза подошла к мужу. Долго, непривычно долго смотрела она на него, вглядывалась в знакомые черты, потом вдруг припала ему к груди. И сказала то, что не говорила никогда в прежней жизни: Я тебя люблю, Давид! Очень люблю!
Не знакомый с таким выражением чувств, муж смутился. Почему-то стал проверять сумку с вещами: не забыли ли чего? Потом .... Потом крашенная грубой синей краской дверь в хирургическое отделение закрылась, уводя от него его Розочку. Навсегда.
Тогда, уже неделю тому назад, он еще не понимал этого. Ходил с передачами, договаривался с врачами и сиделками, чтобы все прошло хорошо. Кого-то благодарил. С кем-то ругался. Бегал по городу, находя знакомых, имеющих отношение к медицине, чтобы они "поговорили с кем надо".
Но открылась дверь, и молодой врач в застиранном халате будничным тоном сказал, что операция прошла неудачно. Сердце больной не выдержало. Он замолчал. А Давид все ждал, что сейчас он продолжит, что скажет, что нужно сделать, чтобы все было хорошо, чтобы они были вместе с Розочкой. Молчание затягивалось. Наконец, Давид выдавил из себя невозможную фразу:
- Она умерла?
- Да. Примите мои соболезнования.
Он не понял. Не принял. Выражение обиды и удивления легло на лицо и уже не покидало его. Это не может быть правдой! Это какая-то путаница. Они ошиблись! Но тело приняло известие, от которого отказывалось сознание. Крепкий, хоть и не молодой мужчина вмиг превратился старика. Огромные плечи ссутулились, он устало опустился на ближайшую скамейку в длинном коридоре и завыл.
Вот и теперь. Словно стена отделила его от суеты вокруг. Он сидел рядом с телом жены, оторванный, вырванный из всего. И чем более зыбкими становились очертания жизни вокруг, тем явственнее проступала та, ушедшая жизнь. Жизнь, в которой они были вместе.