Она шла на свидание с затаённой грустью - игра была закончена, и сегодня должен был наступить её финал. Воздух был по-летнему тёплый, и Шурочке было жарко в брюках, пиджаке и галстуке - сегодня - голубым, в полоску. В руках её был свёрток с чем-то объёмным, а под мышкой она прижимала к телу букет алых, почти кровавых тюльпанов.
Когда Шурочка вошла в небольшое нэпмановское кафе на углу Басманной, Олечка уже сидела за столом и пила свой любимый крепкий индийский чай с лимоном и сахаром. Она, казалось, была озабочена чем-то, и её светлый чистый лоб под непослушной, завитой на щипцах чёлкой, перерезала поперечная морщинка. Она и не заметила, как Шурочка подошла к её стулу сзади, бросив свои пакеты прямо на каменный пол кафе, положила свои руки на Олечкины чуть сутулые плечики и прошептала ей нежно на ушко:
-А вот и я!
Олечка повернулась всем телом к пришедшему , её огромные глаза-незабудки чуть округлились и подкрашенный ротик растянулся в улыбку:
-Шура! Это - ты!
Она взяла руку на своём плече и покрыла её торопливыми поцелуями, чуть стыдясь перед другими гостями маленького кафе, которых в этот ещё не поздний час было немного.
Шурочка поцеловала Олечку в щёчку, высвободила шутливо свою руку и, подняв букет тюльпанов, рассыпала цветы перед Олечкой на столе.
-Посмотри на цветы! Они распустились по дороге. И каждый цветок - шедевр красоты и совершенства - как ты. Ты ведь любишь тюльпаны?
Олечка собрала цветы в букет, и опять улыбнулась, обнажив на секунду мелкие, белые зубки.
-Спасибо, Шура! Ты всегда такой галантный! Я подумала, что ты передумал и не придёшь. Вообще не придёшь. Мне сегодня грустно - не знаю почему. Наверное, опять будет гроза - душно!
Шурочка села напротив и молча смотрела на Олечку. Было приятно просто сидеть и созерцать это красивое, женское существо в лёгком голубом креп-жоржетовом платье, тоненьких чулочках-паутинках, изящных туфельках и с умело подведёнными глазами и алым ротиком. Всё в Олечке было совершенно, красиво, как бывает красив цветок, раскрывшийся весной - ещё юнный, не знающий ни холодных ночей, ни сильного ветра ни душащего влагой ночного дождя. Казалось, что ни война, ни революция не испортили женского изящества, живущего в этой молодой женщине.
Олечка улыбнулась.
-Хочешь чаю? Я закажу.
-
-Потом- ответила Шурочка.
Шурочка знала, что никакого 'потом' не будет, но тянула со следующим актом разворачивающейся траги-комедии.
-Олечка! Мы должны расстаться! - Нежно взяв Олечкину ручку в свою изящную, длиннопалую руку, неожиданно сказала Шурочка. Она увидела мольбу о помощи в глазах подруги.
-Нет, Шура! Не надо! Я ведь тебя......
и уже тише Олечка прошептала
-Люблю.....
Голос её совсем упал.
Шурочка больше не могла выдержать напряжения. Гроза уже собралась на улице, небо потемнело, в кафе, несмотря на дневные часы, зажёгся дорогой, но не всегда работающий электрический свет.
-Олечка! Я сейчас вернусь через минуту - а ты мне скажешь это опять. Хорошо?
Шурочка встала, подняла с пола свой большой пакет с чем-то и направилась в сторону туалета, оставив Олечку одну.
В мужском туалете никого не было, и Шурочка быстро скинув с себя ставший уже привычным для неё добротный мужской двубортный пиджак, модные широкие брюки-панталоны, ботинки, носки, и, развязав галтук, скинула с себя белую, полотняную, пропотевшую на работе рубашку и стала развязывать широкое белое полотняное полотенце, стягивающее её юную, упругую грудь.
Из пакета она вынула тонкое женское бельё, лёгкое летнее платье, чулки - шёлковые, скользящие, и немного стоптанные, уже не новые летние туфельки. Ей было странно одевать эту женскую одежду, от которой она почти отвыкла за последние три месяца её жизни мужчины. В том же свёртке она нашла свою старенькую сумочку - потрёпанную, но любимую. В сумочке лежала помада чуть фиолетового оттенка и крошечный пузырёк, в котором на дне ещё сохранились капельки дореволюционных духов, пахнущих любимыми Шурочкой пачулями.
Она аккуратно сложила мужскую одежду и ботинки в пакет, подкрасила губы, вздохнула, посмотрелась ещё раз в зеркало, где отразилась молодая, немного похожая на мальчишку, коротко остриженная женщина - с карими, чуть печальными глазами.
-Танцуем дальше - сказала сама себе свою любимую фразу Шурочка, глядя в зеркало, и вышла в зал кафе.
Она надеялась, что Олечке надоест ждать и она уйдёт домой, уйдёт навсегда, уйдёт из её, Шурочкиной жизни, но этого не случилось.
Олечка сидела за столом и потягивала чай из гранёного стакана в серебряной, явно дореволюционной оправе. Она и не заметила, или, вернее, не обратила внимание, как Шурочка подошла к ней сзади, положила свои уже голые, до плеч открытые руки на платье Олечки и, наклонившись к ней, прошептала ей на ушко:
-А вот и я!
Олечка повернулась всем телом и увидела перед собой неизвестную молодую женщину в элегантном, но немного старомодном платье. И эта неизвестная ей по-мальчишески остриженная женщина говорила Шуриным, знакомым и любимым ей голосом.
Олечка буквально окаменела, пытаясь понять смысл этой абсурдной сцены. В голове её всё смешалось - Шура, молодая женщина - может, сестра Шуры - с такими знакомыми ей, любимыми, не похожими ни на кого глазами. А где же Шура? Почему пришла его сестра? Как она узнала про Олечку? Кто она - эта незнакомка?
Я- Шура, - услышала Олечка знакомый голос.
- Как может сестра иметь такой же голос? Этого Олечка не понимала.
- И где же Шура? Убежал? Исчез?
А дело было в том, что ....
Шурочка родилась ещё в начале века - не нашего - прошлого - В Полоцке, в Белoруссии, и была единственным ребёнком в обедневшей дворянской семье, которая хоть и потеряла свои усадьбы и многочисленную дворню, но гордилась своим именем и последним оплотом богатства - большим белым домом с колоннами, стоящим на главной улице Полоцка под старыми, вековыми платанами. Да и имя семьи было под стать этим деревьям-великанам - Платанович.
Семья состояла из папочки, занимающегося коммерцией и благотворительностью и его нежной, болезненной и прекрасной мамы Мани, говорящей на трёх языках, интересующейся литературой и беззаветно влюблённой в свою Белoрусию - с её неповторимыми древними обычаями, страшными сказками про домовых и леших и неколебимой верой в справедливого, но всевидящего и всезнающего белoрусского Бога, и маленькой, кареглазой Шурочки.
Шурочка или Сашенька - как звал её папа - была ребёнком бойким, умным и преданным идеалам семьи. У неё был гувернёр, собака и личная лошадь в конюшне богатых соседей. На праздник папочка покупал во французском магазине живых устриц, которые пищали, когда, как на санках, скатывались в здоровые желудки семьи Платанович, и иногда на ужин подавали 'тартар' - сырой свежие-провёрнутый мясной фарш с хреном, каперсами и ароматным ржаным караваем, а в шесть лет Сашеньке даже дали отведать шипучего, щекочущего горло, пузыристого французского шампанского.
Сашенька училась дома французскому, немецкому, танцам, умела ездить на лошади и обожала пористый шоколад. Мир её был праздничный, розовый и она чувствовала, что белoрусский Бог любил её, маму Маню, папочку и Белoруссию с её заповедными лесами, протяжными песнями, многоцветными венками на голове у женщин и вкусной, разваристой ни с чем не сравнимой белoрусской картошкой.
Но видно у Бога были свои планы - отличные от счастливых планов семьи Платанович. В 1913 году от воспаления лёгких скоропостижно скончался Шурочкин папочка. Удар был нанесён. Мама Маня слегла сначала в горячке, потом залезла в долги, продала белый дом с колоннами за бесценок и , собрав в узелок деньги, драгоценности и Шурочку, бежала от первой мировой войны в столицу России Москву.
Шурочке было в то время 10 лет. Переезд - или скорее бегство - было сумбурное, поэтому прибытия в столицу она не запомнила. Проживя первую неделю в третьесортной, недружелюбной и дорогой гостиннице, они нашли недорогую комнатку под лестницей на Садово-Самотёчной, в старом доме с татарином-дворником и тут же туда и переехали. Спали они теперь в одной кровати - единственной в этой мебилированной бедной квартирке - так было теплее, и маленькая Сашенька согревала ночью всегда холодные ножки мамы Мани.
Мама Маня работать не умела и не знала, как добывать деньги на жизнь. Свои небольшие драгоценности она заложила в ближайший ломбард, где её бессовестно надули, и этих денег им могло хватить только на первые два-три месяца. Приближалась зима 15 года, мировая война была в разгаре, а Бог, видно, ушёл или на каникулы или уехал инспектировать другие части земного шара, забыв на время о Европе, России, голоде, тифе, Сашеньке и её аристократической маме.
Мама Маня продолжала заниматься с Сашенькой иностранными языками по вечерам, рассказывала дочери истории о России и Белoруссии и обсуждала последние новости улицы. Днём же Сашенька всё время куда-то уходила, говоря мамочке, что идёт в библиотеку, но она упорно искала работу, стучась маленькими, но крепкими кулачками во все дома.
Однажды ей повезло - дверь открыла усталая немолодая уже женщина и услышав Сашенькину правильную речь с мягким белoрусским акцентом, она сказала коротко:
- Хорошо! За детьми присматривать сможешь? Приходи завтра с утра!
На этом разговор закончился и началась Сашенькина трудовая жизнь. Она приходила в эту семью рано утром и делала всю работу, включая уборку, мытьё посуды и укачивание орущих младенцев. За это её кормили на кухне и давали немного денег, которые она отдавала маме Мане, которая каждый раз спрашивала Сашеньку:
-А это честные деньги?
Ибо боялась, что Сашенька будет красть ради неё или ещё хуже - пойдёт на панель. Так прошёл смутный 16 год и пришла Октябрьская Революция. По всей Москве бегали люди с оружием, по улицам стало опасно ходить, но мама Маня с Сашенькой продолжали тихо жить - или скорее - выживать - в своём полуподвальчике, где мама Маня учила Сашеньку немецкому и французскому и обе ждали, когда Бог вспомнит о них и даст им хоть немножечко просвета в их тяжёлой, полуподвальной жизни.
Сашенька вытянулась, повзрослела не по годам, и бегала теперь по центру Москвы как по родному, но уже далёкому Полоцку. Мама Маня Москвы не любила, боялась солдат с оружием и выходила из дому только в церковь и за хлебом в ближайшую лавку.
Революция не принесла маленькой семье Платанович никакого облегчения. Сашенька так и не ходила в школу - мама Маня продолжала её домашнее образование - и работала 'в людях', повторяя бесконечную историю потерянного в огне революции старого поколения русского дворянства.
Когда мама Маня узнала в 18 о казни семьи императора Николая в Сибири, она пошла в церковь и попросила отслужить панихиду по убиенному Николаю, а Сашенька приняла решение - никогда не просить Бога ни о чём, в церковь не ходить и расчитывать только на себя. Её Бог умер вместе со старыми платанами в Полоцке, которые срубили на дрова в холодные зимы первой Мировой войны. Но маму Маню она любила и не отнимала у неё её веру в этого странного и совсем нечеловечного Бога.
Скоро после Революции правительство перебралось в Москву, церкви стали закрывать, да и мама Маня боялась туда ходить, не зная, что теперь делать и проводя время в старых воспоминаниях и латании своих и Сашеньких сильно износившехся нарядов.
Наступил 21 год. Правительство вместе с Лениным поняло, что социализм построить не так просто, как об этом написал бородатый, многодетный Маркс, поэтому было решено сделать 'шаг назад'- к частной, но ограниченной рогатками закона, собственности - и была провозглашена новая политика Нэпа.
В Москве, как грибы после дождя, открылись частные рестораны, кафе, танцевальные клубы, магазины, торгсины и даже игорные дома. Были открыты и несколько церквей - одна на Елоховской, куда и стала ходить мама Маня, неся свои поклоны и бесконечные жалобы к глуховатому Богу Россиян и Белoруссов. Появилось множество рынков, спекулянтов, 'предприимчивых' граждан нового типа Остапа Бендера. На улицах Москвы замелькали лисьи шубы, бриллианты и шёлковые чулки. В театрах поэты читали стихи нового типа. Мама Маня почувствовала оживление старинных, забытых во времена революции привычек к комфорту, красоте и гармонии. Сашеньке в то время исполнилось 18.
В один такой, довольно холодный ноябрьский день она пошла на Лубянку и, немного подумав, открыла тяжёлую дверь, за которой работало таинственное и страшное НКВД. Шаг был сделан. Её остановил солдат с винтовкой и спросил:
-Ты к кому?
Сашенька не испугалась и сказала:
-Я в приёмную.
-Проходи! Первый этаж направо.
Она прошла в приёмную, минуя кабинеты с корректно, но чистенько и стильно одетыми секретаршами, стучащими по клавишам пишущих машинок отлакированными пальчиками. Это Сашеньке понравилось. Она вошла в приёмную и подошла к первому столу.
- Вы по какому вопросу, гражданка? - услышала она голос, исходивший от высокого, тощего человека в круглых очках, стоящего у окна. Ей показался голос знакомым.
- Я бы хотела работать у вас переводчицей - неожиданно легко сказала Сашенька.
- Какие языки знаете? - спросил её человек в очках.
- Немецкий, французский и белoрусский - с улыбкой ответила Сашенька.
- Письменный и устный - добавила она после паузы, не зная что больше сказать.
Человек в очках окинул её взглядом:
- Вам сколько же лет, барышня?
- Уже 18. Я работаю с десяти лет, - зачем-то добавила Сашенька.
- Хорошо, приходите завтра на проверку ваших знаний, а сегодня напишите заявление и заполните анкету. Вопросы есть?
Тут дверь открылась и кто-то позвал человека в очках:
- Феликс! Пора ехать в Кремль!
Сашенька даже опешила. Тот в очках повернулся к ней и сказал:
- Завтра в 9-00 точно! Не опаздывайте, барышня!
- Я не барышня, а Александра Фёдоровна!
- Хорошо, Александра Фёдоровна, до завтра!
Феликс вышел, по длинному коридору раздались шаги, и всё затихло. Сашенька осталась одна в кабинете. Неожиданно в кабинет вошла женщина, немолодая, сурового вида и принесла бумаги:
- Заполните анкету, милочка, и напишите заявление по форме.
Сашенька села за стол и стала заполнять длинную анкету. ФИО, имя отца, имя матери, социальное положение - она задумалась и написала: рабочий класс. Она сдала все бумаги секретарю и вышла на улицу. В её лицо ударил дождь со снегом. Хорошо! Она бросила вызов судьбе и этому непонятному Богу мамы Мани. Ну и пусть! Она сама добьётся хорошей жизни! И без этого Бога!
На следующий день в 9.00 она уже была на Лубянке, где её проводили в другой кабинет и дали 'пари матч' месячной давности. В дверь вошла вчерашняя строгая женщина с усталым голосом и сказала кратко:
-Преводи вслух!
Сашенька даже облизнулась от радости, как собака, которой дали косточку. Она любила французский, а мама Маня много рассказывала о Париже, где они были с папочкой на каникулах ещё до рождения Саши.
-А теперь переведи это на немецкий! - скомандовала женщина прервав Сашеньку.
-Письменно! Даю двадцать минут!
И она указала на статью о политике на второй странице газеты. Через двадцать минут она вошла опять, взяла Сашины листки, написанные красивым чётким почерком и сказала:
- Подожди здесь. И ушла опять.
Сашеньке хотелось в туалет, но она не решилась покинуть комнату. Через десять минут тяжёлая дверь открылась и в комнату вошёл вчерашний человек в очках и с козлиной бородой.
-АААА! Александра Фёдоровна! Вы здесь, голубушка! Хорошо! Печатать на машинке умеете?
Сашенька отрицательно покачала головой.
-Ну, ничего, научитесь - вы же умненькая? - Весело улыбаясь сказал незнакомец, и его глаза прищурились от улыбки.
-А звать мы будем вас Шурочкой. Сашенька у нас в третьем отделе, а то путаница будет, а Александрой Фёдоровной быть пока рановато. Шурочка - коротко и хорошо!
Сашенька приняла своё имя и повторила про себя 'Шурочка' - звучало хорошо, и она улыбнулась и спросила:
-Когда мне начинать работу?
-Прямо сейчас, голубушка! И работы будет много, очень много. Вы будете помогать нашей новой стране завоёвывать популярность в международном обществе. Придётся вас подучить и натаскать - но ведь вы любите учиться, правда?
Сашенька - теперь уже Шурочка - сказала коротко:
-Да!
Хотя в школу она никогда не ходила, а всю свою мудрость знала от мамы Мани.
Так началась новая Шурочкина жизнь на Лубянке. Она ходила на работу с удовольствием, переводя политические новости, готовя тематические подборки, составляя тексты документов и договоров. С неё была взята расписка о секретности, и даже любимой маме Мане она не говорила, чем занимается в этом таинственном здании на Лубянке, а если та спрашивала, то коротко отвечала:
-Я перевожу с французского и немецкого.
А большего мама Маня и не спрашивала. Теперь у них появились деньги, Шурочка стала одеваться лучше, получая по разнорядке материал для костюмов и обувь. Материала хватало на двоих, и скоро не только Шурочка, но и мама Маня обновили свой очень потрёпанный за годы войны и революции гардероб. К счастью, у них был одинаковый размер как одежды так и обуви, что сильно помогало обеим женщинам. Мама Маня донашивала Шурочкины башмаки, переделывала её костюмы и блузки на свой фасон и занималась ведением их нехитрого хозяйства.
Она продолжала ходить тайно от Шурочки в церковь, прося там Бога за себя и Шурочку, хотя Шурочка не одобряла её тайных и опасных в эти новые времена походов.
Так прошёл первый год Шурочки на службе у новой страны - страны Советов.
Она научилась бойко печатать на машинке, знала в лицо всех сотрудников своего отдела, посещала политкружок и читала Маркса в подлиннике.
Она стала привыкать к новой жизни. Мама Маня ходила к праздникам в открывшийся Елисеевский и покупала там себе и Шурочке её любимый пористый шоколад, стоивший безумные деньги, но напоминавший им о старой, Белoрусской жизни в доме с колоннами.
Казалось, что Бог опять повернул своё лицо к этой маленькой семье из двух крепко сплочённых жизнью женщин, но....
Видно, он (Бог) опять решил уехать подальше от Россиян с их проблемами, коммунизмом, еврейским и продовольственным вопросами, и в России начались тиф, холера и голод из-за неурожая, длившегося уже третий год.
Шурочка получала рационные карточки на себя и маму Маню и обедала в столовой на Лубянке, где кормили хорошо - по Кремлёвски. По воскресеньям они ходили в баню, хотя Шурочка не любила этот коллективный ритуал обнажения в толпе незнакомых, часто уродливых женских тел. Они купили с мамой Маней корыто на рынке, которое они заполняли раз в месяц горячей водой, наслаждаясь возможностью мыться дома.
Спали они в одной кровати, и для Шурочки не было на свете более прекрасной женщины, чем мама Маня, хотя родное мамино тело стало стареть от неустроенности, лишений и постоянного страха за будущее.
В тот день Шурочка пошла в баню одна - у мамы Мани стали болеть суставы и колени, и она лежала дома с французским романом в руках. В бане было полно народу, шаек не хватало, и Шурочка должна была ждать, когда шайка освободиться. Она немного промёрзла в предбаннике, быстро помылась, попарилась только один раз и с мокрой головой вышла на холодный зимний воздух.
До дома было десять минут хода. Она пришла усталая, квёлая и легла спать под боком родной мамы Мани. К вечеру мама Маня хотела разбудить Шурочку - она сварила её любимую грешневую кашу-размазню, но та вся горела и бредила. У дочки начался тиф.
Мама Маня набросила на себя пуховый платок и побежала к дворнику просить помощи перевезти Шурочку в пункт травматологии - старинную больницу, расположенную на Садовом кольце. В этой больнице Шурочке предстояло лежать ещё много-много раз в будущем, но сейчас был её первый раз.
Татарин-дворник свистнул ломовому с телегой, и Шурочка с мамой Маней поехали в больницу. В приёмной сестра потрогала Шурочкин лоб и коротко сказала:
-Тиф! В барак!
Мама Маня заплакала. Шурочка была почти без сознания.
Шурочку положили на специальную каталку и повезли в тифозный барак, где с неё сняли всю одежду, липкую от пота, обрили её голову налысо, отрезав её гордость - две длинные в пояс косы, которые она по привычке укладывала венцом вокруг головы - как это делали в Белoруссии - и положили в палату, где лежали уже с дюжину тифозных больных женщин, разгороженных друг от друга матерчатыми ширмами. У кровати стояла маленькая тумбочка, на которой был стакан с градусником, поилка с носиком и полотенце.
Одежду её отдали маме Мане с инструкцией о стерилизации. Мама Маня возвратилась домой в смятении. Вся её жизнь была в Шурочке - её умненькой доченьке, а сейчас та лежала в тифозной палате и умирала. Мама Маня собралась с силами и пошла в Елоховскую на вечернюю службу. Там она долго стояла перед иконой Богородицы и молила её вернуть Шурочку здоровой. Домой она пришла поздно и совершенно разбитой. Жить ей не хотелось. Она зажгла керосиновую лампу, согрела чаю и стала вспоминать свою жизнь.
Москва с её шумом, непонятными, невоспитанными людьми, солдатами была ей чужда, но уехать она отсюда не могла - даже если бы очень хотела. Москва отнимала теперь у неё и Шурочку. Она опять заплакала.
Не раздеваясь, она пролежала на кровати, где обычно спала вместе с Шурочкой - часто обнявшись, до утра, и попив холодного, вчерашнего чая, она пошла в больницу. У окошечка она назвала Шурочкино имя:
- Платанович, Александра Фёдоровна, в тифозном она.
Женщина в окошке посмотрела в какие-то книги и сказала:
-
в состоянии нет. Приходите позже.
Такой ответ мама Маня получала уже две недели. Две долгие недели она не видела своей Шурочки, две недели она каждый день ходила в церковь и ставила свечку - за здравие, две недели почти не спала. И вот через две недели Шурочку выписали! На пороге приёмной стояла бритоголовая, с тёмными кругами под глазами, сильно похудевшая Шурочка! Мама Маня обняла её и передала одежду для переодевания - на улице стоял мороз, и она принесла пуховый платок и свои валенки, сохранившиеся ещё из Белoруссии.
Они пошли домой, где она заварила чай с сушёной малиной и сделала ржаной хлеб с маслом, а сверху на масло насыпала много сахарного песка - так Шурочка всегда любила.
Они попили чай и легли спать. Мама Маня крепко прижала к себе тоненькую, всю исхудавшую Шурочку и погладила по её стриженной под ёжик голове. Они опять были вместе! Значит, Бог смилостивился, послушал её молитвы, значит, он - за них, маленькую семью белoрусов, случайно оказавшихся в этом странном городе.
Шурочка две недели не была на службе, но неразбериха, голод и эпидемии не позволяли советским службам работать эффективно и следить за работниками - даже на Лубянке. В отделе думали, что Шурочку послали с тайным заданием, а спрашивать на Лубянке, кроме начальства, никто не решался.
На следующее утро Шурочка проснулась рано и стала думать - как в таком послетифозном виде вернуться на свою представительную работу. Она посмотрелась в крохотное зеркальце, висящее в углу их комнаты, и пришла в ужас - на молодую девушку похожа она никак не была. Мама Маня встала и готовила чай.
-Шурочка! Ты что застыла! Собирайся на службу! Пора!
Но та стояла в одном нижнем белье и не одевалась.
-Мама! Где папин костюм?
Мама Маня привезла из Полоцка один из костюмов своего мужа - на память. Он висел на вешалке в крохотном шкафу. Она открыла шкаф и достала костюм. Шурочка одела брюки, рубашку, пиджак, мама Маня помогла ей завязать галстук, но ботинки были очень велики. Мама Маня взяла ботинки и пошла на уже открывшуюся с раннего утра привокзальную барахолку, где обменяла их на поношенные, но Шурочкиного размера мужские ботинки.
Шурочка одела принесённые мамой ботинки, повязала шарф, одела толстое папино пальто и превратилась в молодого, уставшего, но довольно симпатичного молодого человека.
В таком виде она и явилась на Лубянку. В пропуск её никто заглядывать не стал - она его и не разворачивала, и она прошла в свой кабинет никем не замеченной.
-А где же Шурочка? - поинтересовалась переводчица из соседней комнаты.
- Меня зовут Александр, и я из иностранной комиссии переведён к вам на время, пока Шурочка не вернётся из больницы. У неё - тиф.
-ААА! Хорошо! - ответила секретарша, - тогда займитесь её делами - целая папка накопилась.
-Бедная девочка!
Шурочка превратилась в Александра. Мужская жизнь ей неожиданно понравилась - в новом образе мужчины её принимали на равных, а женщины даже заигрывали. Костюм сидел на ней немного мешковато, но это помогало ей скрыть её женские формы. Приходилось ходить в мужской туалет, но там, к счастью, были сделаны запирающиеся кабинки. Мужская роль удавалась ей хорошо, и они ходили гулять с мамой Маней под ручку по Нескучному саду - как пара.
Шурочка купила себе в торгсине два шёлковых галстука, а на барахолке - длинный мундштук и стала курить папиросы с мундштуком. Деньги ей платили неплохие на службе, и она стала посещать рестораны, где по вечерам танцевали фокстрот и читали стихи. Она научилась танцевать фокстрот, а с мамой на кухне - вальс и чарльстон, и уже отваживалась пригласить на танец дам из ресторана.
Танцевала она хорошо, но не так мужественно, как другие танцоры-мужчины - более нежно, бережно, и женщины предпочитали её как партнёра. Однажды она даже отважилась пойти в открывшееся в дни НЭПа казино, где долго наблюдала за игрой в рулетку, но сама не играла.
Жизнь мужчины была проще, практичней и интересней, поэтому, когда её волосы подросли, она пошла в парикмахерскую и сделала настоящую короткую мужскую стрижку ' под польку'.
Прошло уже более месяца, как она стала Александром, и вот в один день она встретила в ресторане Олечку. Олечка сидела за столиком одна и была печальна. Она только что разошлась со своим молодым человеком, которого она знала три года - его перевели в другой город, а покидать Москву ей не хотелось.
Шурочка пригласила Олечку на тур вальса, с которого всегда начинался танцевальный вечер, и пара закружилась под чудесную венскую музыку, написанную в честь петербургской красавицы более полувека назад божественным Штраусом.
Чудесная музыка подействовала магически, и двое - Олечка и Шурочка - слились в одно существо, кружась в волнах вальса, растворившись и забыв о происходящем вокруг. Олечка танцевала легко, даже виртуозно, а Шурочка вела Олечку по большому кругу этого Непманского танцевального зала уверенной, но ласковой по-женски рукой. После танца они сели за столик, и Шурочка заказала по бокалу крымского Абрау-Дюссо.
Они начали говорить, рассказывая друг другу о своей жизни, поэзии, революции, и не могли наговориться. Две души купались в нежном единении и узнавали друг друга в мелочах - взгляде, улыбке, движении аристократических рук. Вечер затянулся до поздна, и Шурочка вдруг вспомнила про маму Маню и резко остановила разговор.
- Мне пора! Меня ждут. Увидимся завтра! Чао!
Она не стала ждать Олечкиной реакции, поднялась, поклонилась слегка и вышла из кафе на ещё морозный, но уже по-весеннему лёгкий воздух.
Дома она ничего не сказала маме Мане о происшедшем, а та и не спросила, но заметила новую, лукавую смешинку в глазах своей Шурочки. Ночью они лежали под одним одеялом, и мама Маня чувствовала, что тело Шурочки становится более сильным, не таким тощим, каким она вернулась из тифозного барака.
К вечеру следующего дня Шурочка почувствовала, что ей хочется увидеть Олечку опять. В голове проносилось:
- Придёт ли Олечка? Да зачем ей этот роман без продолжения? Что она, Шурочка, делает?
Но ответов на эти вопросы у неё не было, и она решила:
- Танцуем дальше!
Это была её любимая приговорка.
В ресторане она увидела Олечку и заметила радостный блеск в Олечкиных глазах, когда она, Шурочка, подошла своей лёгкой, летящей, не мужской походкой к столику.
- Ты давно меня ждёшь?
- Давно, всю мою жизнь жду, - ответила улыбающаяся Олечка.
- Пойдём гулять! - добавила она. Они вышли на улицу, но было ещё холодно, и ветер кусал прохожих в лицо.
- Пойдём лучше слушать стихи, - предложила Олечка, и они отправились в клуб железнодорожников, где молодые поэты-футристы читали свои новейшие шедевры.
Они вошли, не раздеваясь, и нашли два свободных стула в заднем ряду. Зал был полон. Жители новой России истосковались по поэзии, гармонии и грёзам, пройдя суровую, дикую и голодную пору революции и войны.
На сцене стоял кучерявый, бледный, длинноносый, казалось, застенчивый молодой человек в длинной робе и галстуке и читал свои стихи.
- Кто это? - спросила Олечка у соседа.
- Тихо! Это - Блок!
- Спасибо, - тихо ответила Олечка.
На сцене раздавался глуховатый голос, отчеканивающей странный, рваный ритм стихов. Олечка широко открыла глаза. Ритм уносил её далеко от зала, неустроенной жизни, но рядом с ней был тот, кто придавал ей уверенность, что ещё не всё потеряно - Шура сидел рядом и, казалось, был полностью поглощён происходившем на сцене. А Шурочке действительно понравились стихи, Блок, атмосфера в зале и ... Олечка, сидевшая рядом.
У Шурочки никогда не было близкой подруги, кроме любимой мамы Мани, а тут - такое родство душ... Пусть она - в мужском обличье, но ведь душа - бесполая, а их души были близки. В Бога Шурочка не верила, но верила, что люди могут быть близки - как она и мама Маня. Впервые в жизни Шурочка почувствовала, что ей было хорошо с другим человеком - хорошо и спокойно, хорошо и интересно, хорошо и по-родному. Объяснить она это не могла, а просто была благодарна кому-то или чему-то (она не хотела думать о Боге), что вот тиф чуть не убил её, заставив одеть мужской костюм, но если бы и не тиф, она бы не встретила Олечку. Странно!
Так началась новая полоса в жизни Шурочки-Шуры. Они ходили с Олечкой по литературным встречам, смотрели спектакли в открывшимся вновь в Москве Художественном театре, читали вместе новых авторов, танцевали в ресторанах и гуляли по вечерам в весеннем Нескучном саду.
Шурочка продолжала свою секретную работу на Лубянке, про которую она не рассказывала ничего Олечке. Весна, хорошая кормёжка в столовой Лубянки и Шурочкины природные силы, замешанные на воздухе и богатой земле Белoруссии, помогали ей выйти из тифозного кризиса быстро и почти без последствий. Её сил хватало на всё - переводы, трудные задания - а она была вовлечена в тайные переговоры, которые вёл Ленин и члены правительства о продаже церковных икон и других церковных реликвий через посредников на аукционах Франции. России было нужно зерно , а не иконы с крестами, поэтому иконы превратились в вагоны с хлебом, мукой, зерном. Так Бог показывал чудеса превращения святого духа в более ощутимый и нужный новой России 'хлеб наш насущный'.
Шурочка переносила такую двойную - или даже тройную жизнь - одну - в конторе, другую - с Олечкой, а третью с мамой Маней - легко - она была прирождённой артисткой и играла роли на все сто.
В конторе стали интересоваться Шурой - молодым человеком - элегантным, изящным, знающим и работоспособным, но иногда проскальзывало сожаление о Шурочке, по словам Шуры - ещё не оправавшейся после сыпняка.
Олечка ничего не знала о Лубянке, живя в своём небольшом мирке молодой девушки, которой не нужно думать о работе, деньгах и хлебе - её папа занимал пост в коммерческой комиссии правительства, хотя коммунистов ненавидел, а мама умерла в её раннем детстве. Семья её была из бывшего купечества, но отец воспитал свою единственную дочь как дворянку - с гувернантками, нянями и танцевальными классами.
Олечка влюбилась в Шуру - этого элегантного, женственного, чувствительного молодого человека, хотя он был и младше неё. Ей было с ним хорошо - так хорошо ей ещё ни с кем не было. Они могли вместе кататься на коньках, слушать стихи, танцевать, пить чай с малиновым вареньем - её любимым, и оставаться друзьями. Ей хотелось большего. Она хотела слиться с ним совершенно - всем своим телом прирасти к этому молодому человеку, но она боялась , что у того никогда не было женщины в постели (что было неправда - Шурочка спала всегда с мамой Маней), и что Шура был девственен (что было абсолютной правдой). Она решила сделать первый шаг сама и разработала план: пригласить Шуру к себе домой , когда папа был в своих частых коммерческих поездках.
Приближался май, становилось душно в воздухе, и уже прогремели первые Московские грозы с их ливневыми, как из ведра, короткими, но буйными дождями.
Но и Шурочка чувствовала - игра зашла далеко. Она любила Олечку, любила как близкого, душевного друга, любила быть с ней, но интимные отношения - нет! Тут в Шурочке не хватало животного влечения полов - этого влечения в себе она не чувствовала, хотя была и не такая уж фиксированная на стандартной модели семьи, составленной по половому признаку. Она признавала, что существует половое влечение между людьми и одного пола - теоретически, но практически....
Нет! Шурочка не испытывала никаких 'половых' флюидов при столкновении о Олечкиными руками или плечами, хотя ей доставляло удовольствие касаться Олечкиных рук, лица, целовать Олечкины глаза-незабудки при прощании.
Она целовала руки и глаза родной мамы Мани очень часто, но Олечкино молодое упругое тело было целовать тоже приятно. Что же тут такого? Теперь же Шурочка начала пугаться - развития драматического сценария она не хотела, а терять Олечку было трудно. Но другого пути не было.
И вот в один майский день она приняла решение - она скажет Олечке о Шурочке сегодня, в кафе.....
...........................
Олечка сидела, окаменевшая от нахлынувших на неё противоречивых чувств.
- Обманута! Она - обманута! Этой странной девушкой, стоящей перед ней - обманута! Три месяца эта девушка морочила ей голову! Позор!
Она встала, схватила свою сумочку и, не попрощавшись, убежала. Шурочка присела к столику, достала папино серебрянное портмоне с сигаретами, приладила яхонтовый мундштук и закурила. На душе стало легче. Обман рассеялся, как белoрусский туман весной, но осталось чувство нежности к той любви, которую три месяца дарила ей Олечка.
Шурочка собрала тюльпаны, взяла свой свёрток с одеждой и пошла домой к маме Мане. Было воскресенье, и мама Маня только что вернулась со службы. Она не ожидала увидеть Шурочку так рано, и чувствовала себя виноватой, так как знала, что Шурочка не любит и не одобряет её тайные походы в церковь.
- Мамочка! А это - тебе!
Шурочка рассыпала тюльпаны под ноги мамы Мани - она любила театральные эффекты. Мама Маня улыбнулась.
- Спасибо, Сашенька! Она назвала Шурочку именем, которым называл её обычно папа.
- Давай пить чай! Я принесла свежих бубликов с маком.
И они сели пить крепкий чай без сахара, но со свежим, хрустящим бубликом.
- Мамочка! Я буду опять девочкой. Я решила. Надоело быть мужчиной.
- Ну и хорошо, доченька, - сказала мама Маня, а про себя подумала:
И они славно провели воскресенье вместе, разговаривая о новых тенденциях моды, Блоке, чарлстоне и Париже.
На следующее утро Шурочка надела крепдешиновое, не новое, но любимое ею платье, чулочки, туфельки на каблуках и пошла на работу. Её остановил вахтёр у двери:
- Пропуск!
Он долго смотрел на фотографию и спросил:
- А волосы где?
Шурочка ответила коротко:
- Сыпняк забрал.
- Не переживай! Отрастут, - сказал вахтер и прибавил с улыбкой:
- Проходи!
Шурочка поршла по коридору в свою комнату, и тут же дверь в соседний кабинет открылась, и оттуда вышел высокий, тощий человек в очках и военном френче.
- С возвращением, Шурочка! И она заметила скользнувшую улыбку в его серых, нерусских глазах.
- А может, он всё знал? И ничего не говорил? - проскользнула мысль в голове Шурочки.
Тут на пороге показалась секретарша соседнего отдела.
- Шурочка! С возвращением! А тебе идут короткие волосы - ты просто похорошела!
И Шурочка, улыбнувшись себе, занялась своей работой.
Рассказ написан в честь моей бабушки, Платанович Александры Фёдоровны, родившейся в Полоцке 06.11.1903 и похороненной на Новодевичьем в 1984. На фотографии - моя бабушка в 1923.
![Моя бабушка в 1923 []](/img/b/bjorno_i/shurochka/a.f.jpg)