Аннотация: Печальная история о возвращении домой. Вдохновлено несколькими вещами, среди них - фильм "The House of the Seven Gables" (1940). "Heimkehr" - название одной немецкой картины времен войны.
Heimkehr
Электричка прибывала без нескольких минут десять. Пенсионерки с огромными сумками, дачники, от которых несло прелой листвой, а от кого - и крепкими напитками, целые семьи с простовато одетыми детьми, студентки, недосягаемые за огромными очками и наушниками, - все спешили, поднимались, продвигались к выходу. Лишь один человек остался в стороне от шума. За время поездки он, казалось, не шевельнулся - только однажды придержал рукав, когда рядом с ним присела девушка, чтобы не так была заметна прореха на плече его серого плаща. Забросив ногу на ногу, она быстро расстегнула сумочку, достала телефон с брелком в форме какой-то птицы, намотала шнур на руку и взялась писать сообщение. Потом захлопнула мобильный и до самого вокзала смотрела в то же окно, что и человек в плаще, ничуть не стесняясь его присутствия - так, словно бы он для нее не существовал. А он видел ее, видел рядом их отражения: молодое личико, тонкий нос, глаза, подведенные синим карандашом, темные волосы, скорее всего, крашенные - и блеклое, ничем не примечательное лицо человека, которому серьезно за тридцать. Все это время ему хотелось прижаться лбом к стеклу - он воображал его холодным, хоть августовское солнце и било ему в глаза. Один раз он подался назад, чтобы расправить уставшие плечи, и невольно коснулся ее локтем. Девушка предпочла отодвинуться. Человек бледно усмехнулся.
За окнами застыл перрон. Поднявшись с лавки, расписанной названиями групп, которые он никогда не слышал, запоздалый пассажир прошел к двери вслед за старушкой, которой помогал сойти ее бывший сосед по скамейке - плотный мужчина лет сорока, с густыми усами и скверно выбритым подбородком. Спешить человеку в плаще было некуда. Засунув руки в широкие карманы, он подождал, пока она выйдет, и сам оказался на перроне. Свернув налево, он прошел мимо ряда ожидающих, которые сидели под высокими вокзальными окнами, обогнул группу туристов с огромными рюкзаками и бутылками минералки, расставленными прямо у их ног, и вошел в здание вокзала через автоматические двери. Сквозняк ударил ему в лицо, растрепав сухие волосы. Оглянувшись безо всякого интереса, он посмотрел на большой экран, по которому крутили новомодный клип с приглушенным звуком. Без музыки происходящее в нем казалось дешевой нарезкой из дорогих тачек, чьих-то вилл на мировых курортах и вульгарного вида поп-девиц. Музыка, должно быть, была им под стать. Пройдя сквозь вторые двери, человек в сером плаще вышел в город.
Привокзальная площадь пестрела таксистами и маршрутками. Киосков с пивом и сигаретами стало меньше, вместо них на соседних зданиях висели грамотно сделанные вывески с броскими названиями продуктовых. Молодой еще таксист пулей вылетел из-за дверцы белых "Жигулей", предложив подбросить до дома. Человек покачал головой, не обратив на него внимания. Рядом продавали с сотню видов газет, возле газет пристроилось несколько бабок с сигаретами, зажигалками и семечками в пачках с довольного вида синицей. Подойдя к той из них, что сидела в центре, человек долго смотрел на сигареты, пока не развернул розовую купюру в десять гривен и не назвал одну из марок - скорее, наугад, чем по особому предпочтению.
- Вам синий или красный?
- Что?
- Ну, легкий или обычный? - недовольно объяснила бабка, указав на пачки тыльной стороной ладони.
- Все равно.
- Не местный чтоль? - буркнула продавщица, глянув на соседку.
Клифф покачал головой. Акцент подводил его и раньше, но он успел с ним свыкнуться, довольный тем, что еще говорит на русском. Нырнув рукой в карман замызганного фартука, бабка достала сдачу, долго разворачивала купюры, дважды пересчитала мелочь и, наконец, протянула ему. Он собирался отойти, когда мягко остановился, вспомнив, что у него нет зажигалки. Зажигалку он выбрал с таким же равнодушием, на ней была белая шахматная фигура и надпись, которую он не прочел.
Остановок общественного транспорта было сразу три. Он помнил, что правая для тех, кто едет на Шевченковский, но не знал, какая маршрутка нужна именно ему. Помогли две женщины лет сорока, обступившие свои же чемоданы. Клифф невзначай остановился возле них и прислушался:
- "Коммерческий", смотри, "Коммерческий"! Ну, чего ты, хватай вещи, все места займут!
- Да не буду я на нем ехать...
- Чего?
- Так по мосту, кому нужны эти пробки!
- Какие пробки! В такое время!
- Ага! Кто вчера в двенадцать-тридцать простоял на въезде двадцать минут? Тоже, думаю, а, рано, пронесет, пешком до Кирова тащилась - и на тебе!
- Ну, а куда? На трамвай до автовокзала - и на пятьдесят второй?
- Давай уж...
Докурив сигарету, человек задумчиво придавил ее носком туфли и направился к остановке трамвая, где собирался цвет пенсионеров и людей скромных доходов. Садиться он не стал, выбрал второй вагон, не так изуродованный граффити, и встал у дверей. Рядом тут же пристроились чьи-то сумки на ветхих, еще советских тележках, но ему было все равно. Застучали колеса, напомнив об электричке, до задней площадки добралась кондукторша, все повторяя: "Кто еще не оплатил проезд?" Покинув привокзальную площадь, трамвай нырнул в узкий коридор между цехами и зданиями автомобильного завода. Раньше они имели вид дореволюционных фабрик, сейчас же на смену облупившимся стенам и грязным, зарешеченным окнам пришли европластик и современная отделка. Мелькнула заводская проходная, осталась позади дорога на "Космос", трамвай замер напротив приземистого здания автовокзала, на фасаде которого давно уже остановились большие часы.
Клифф перешел дорогу с толпой, спешившей наперекор машинам и гудкам. Остановка была грязной, под ногами хрустели обертки, возле урн валялись раздавленные банки из-под пива. Клифф неспешно прошелся вдоль проезжей части, ища глазами нужную маршрутку и сильно щурясь. Несколько пятьдесят вторых - "Спринтеры" с красно-зелеными табличками за лобовым стеклом - выстроились у поворота, но водитель пассажиров не пускал, высунувшись из окна и болтая с приятелем из соседней маршрутки. Клифф наклонил голову, пока не хрустнула шея. Парень, по виду студент, в куртке с капюшоном, длинных джинсах и кедах с ядовито-зелеными шнурками, подошел к нему развязной походкой и всунул рекламный проспект. Клифф бросил бумажку в карман, даже не взглянув на нее. Заметив, что люди уже садятся в микроавтобус, он сунул водителю три гривны, взял сдачу и устроился на самом последнем сиденье, под которым почему-то лежало колесо. Сидеть было неудобно, зато он мог быть уверен, что на соседнее кресло сядут вряд ли.
Человек в плаще привык звать себя Клиффом. Еще с тех пор, когда он, подражая Леннону, заявлял, что до Клиффа Ричарда и "The Shadows" в британской музыке было совершенно нечего слушать. Он не носил "косуху" и "берцы", но слыл недурственным поэтом, который мог писать рок-лирику для местных англоязычных групп. Вместе с ними он курсировал от одного Дома культуры к другому, успел посидеть в гаражах, сарайчиках за оградой бывших предприятий, квартирах и дачах, - везде, где были гитары, клавиши, гармошки и флейты, и те, кто был готов играть на них. Он мог бы вспомнить сотни мест, сотни знакомых лиц, которыми когда-то был наполнен город - но ему совсем не хотелось вспоминать.
"Спринтер" проехал дамбу, приближаясь к центральной части города. Спрос на маршрутку был небольшой: люди предпочитали ехать через мосты, а не делать огромную петлю, добираясь через Правый берег. Клифф поглядывал в окно с чувством терпкого уныния. Все стало прилизанным, безликим, европейским: срубили деревья, когда-то тянувшиеся вдоль проспекта зеленой полосой; вывески старых гастрономов и магазинов сменили банки, банки, банки, мобильные салоны, бутики с пафосными манекенами. Возле гостиницы, где раньше был небольшой скверик, и рос шиповник, и он помнил, как на земле лежали красные ягоды, прикрытые пожелтевшей листвой, теперь торчал слепой прямоугольник подземной автостоянки, рядом же выросло огромное офисное здание, поперек "стали и стекла" которого белела надпись "Аренда". По левую сторону мелькали рекламные щиты, сплошь облепленные национальными цветами, и лицами, лицами, лицами. Кто они и какие партии представляют, ему было совсем не интересно. Он молча считал остановки, забыв названия некоторых и спутав площадь Маяковского с улицей Мира. Старые дома, обитые желтой плиткой, мужская и женская скульптуры на фоне приятно-голубого неба... Балконы, застекленные вразнобой, чей-то велосипед, детские санки, курильщик на балконе над вывеской спортивного кафе, окна с цветами, окна без цветов, новые окна, старые окна, открытые, с зеленой сеткой, которую треплет ветер, словно парус... Клифф очнулся, когда маршрутка подъезжала к мосту над железнодорожной колеей. "Лаура", то ли магазин, то ли бутик, - название врезалось в его память, потому что сразу за ним сверкнули нити рельс. Спрятанные в рукотворный овраг, они тянулись золотыми росчерками до самого горизонта, а там, за двумя мостами, виднелись серые очертания - коробка завода, две-три трубы и ряды стройных домиков, в один из которых он войдет через какой-нибудь час...
Его ждала плотина. Проехав два дома, похожих на створки ворот, маршрутка лихо прошла повороты, и по левую сторону раскинулся пейзаж, чья красота заставила дернуться уголок его губ. Водная гладь - синяя, словно чернила - была разорвана двумя порогами, над которыми кружили бесконечные чайки, то взмывая выше огромных башен из металла, которые открывали шлюзы, то скользя над самой водой. Усмиренная река вгрызалась в гранитные склоны, за которыми был остров с его буйной зеленью, со зданием музея, притаившимся у подножия холма, с черными пятнами пожарищ, с аркой моста, исписанной большими белыми буквами... Клифф обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть девятнадцатый бетонный блок - он всегда ждал его появления, когда ездил через плотину, еще ребенком, еще в автобусах с потертой кожаной обивкой на сиденьях, белыми сморщенными поручнями, нелепыми занавесками. Вот промелькнул бетон с отметинами от снарядов, вот пронеслась и памятная табличка - к майским праздникам ее заново выкрасили и с нее еще не сошла позолота. Второй поворот - и пляж под дамбой, яркие пятна буйков, две новых горки, рыбаки, взрослые, детвора... Они проехали "пушку", проехали Каховскую, где вместо тополей вырос новый забор, у самых окон несчастных домовладельцев, чьи серые, неказистые строения теперь были скрыты от глаз проезжающих. Последняя остановка, круг - и начало нового пути.
Еще давно Клифф разделил эту дорогу на несколько отрезков и, проезжая каждый, чувствовал себя так, словно пересекает границу, за которой начинаются совсем иные края. Дорога акаций: вот они, с темными кручеными стволами, за ними - дома, ребром к дороге, словно зубцы вилки; детская площадка, старый, но заново выкрашенный самолет, остов горки, столик, за которым уселась компания с пивом. Дорога тополей: гигантские белые стволы, за ними - ограда больницы; Счастливая улица с ритуальным бюро; грязноватые, серые дворы в промежутках между "хрущевками". Дорога к заводу: заборы, колючая проволока, проходные - а вот и громадная коробка, без окон, а вот и следующая, со значками футбольных клубов на ограде. Поворот, мимо частного сектора и одинокой двухэтажки, словно спрятанной в яме, - и Дорога вверх, на которой хрипят моторами автобусы и дряхлые автомобили, где колеса скачут на выбоинах, а по обе стороны мелькают дома, обвитые зеленью, киоски стройматериалов, кучи песка, бензобаки, ведра с яблоками, выставленные за калитки... И вдруг - простор, необъятный, неожиданный: трубы заводов на Левом берегу, вечный факел ферросплавного, чуть ближе - балки, над балками - дома, серые коробки, на которые причудливо ложится солнечный свет. А по правую руку - поля подсолнечников, с одинокими электровышками и протоптанной тропинкой, ведущей то ли в небо, то ли в никуда. Снова завод, снова заборы, чьи-то надписи, грохот вагонов над головой, поворот, парк, который он помнил так, как можно помнить детство... Маршрутка нырнула в тень девятиэтажек, со всех сторон посыпались вывески магазинчиков, мелькнули ухоженные клумбы перед школой, дома расступились - и вот он, рынок, за которым темнеет заброшенный "Универсам". Большой бигборд - Клифф нехотя обратил на него внимание - рекламировал бытовую технику, пестрея надписью "Нiмецька якiсть". И все куда-то исчезло, Клифф даже не заметил, как они проехали вход в бомбоубежище, выложенный разноцветной плиткой, и свернули за последний поворот. Обнаружив внезапную резвость, он буквально вылетел из маршрутки, когда водитель почти закрыл дверь и собирался отъезжать.
На углу дома стоял прицеп, с которого торговали арбузами. Несколько мгновений Клифф видел только их - руки продавца, руки покупателей, весы, деньги, деньги... Он не мог поверить, что видит все это наяву. Если бы дорога была более оживленной, его бы точно сбили: он шел, словно в тумане, оставив за спиной продавцов овощей, газетную палатку, мелкую турфирму, игорный клуб. Ему казалось, что не может, не может солнце так светить, как светило оно здесь, в этот день... ему. Он даже не заметил, как ускорил шаг, как оставил за спиной площадку для футбола, ветхий киоск с ремонтом обуви, аккуратно подстриженные кусты, за которыми, в неглубоком овраге, была еще площадка - спортивная, при школе, с маленьким лабиринтом и разноцветными шинами, по которым скакали дети, держась за родительскую руку. У школы он остановился. Снял плащ, повесил его на руку, подождал, пока мимо пройдут люди, только что сошедшие с электрички. Сквозь узорчатый забор он видел дерево, с тонкой, почти белой корой, и ему вдруг показалось, что с нижней ветки кто-то смотрит на него - кто-то, кого вот-вот позовет школьный звонок, и он легко спрыгнет вниз, и бросится ко входу прямо по лужайке, а зимой вытащит санки и будет лететь вниз, со склона, провожаемый криками детворы...
Постояв с минуту, Клифф взглянул на старую голубятню - ее еще не снесли, да и делать это было некому, и голуби смешно оседали на крышу, ворковали, слетали вниз в поисках корма. Он спустился к дороге, но перейти ее не успел: из-за поворота выкатил джип. Просвистели новенькие шины, недобрым светом сверкнули матовые окна. Заднее стекло было приспущено и Клифф едва не отступил, увидев хозяина роскошной иномарки. Машина давно скрылась из виду, оставив на тротуаре тлеющий окурок, а Клифф все вспоминал это лицо - постаревшее, но такое же тонкое, острое, неприятное, с вечным прищуром. Лицо его старшего брата. Он вспомнил, что еще тогда у него были две квартиры - одна в центре, чтобы не зависеть от мостов, другая - недалеко от родителей. Это был Женя, Евгений Александрович, тот самый брат, которому он звонил из Гамбурга, на последние деньги, сжимая футляр с гитарой и умоляя вытащить его отсюда, прислать деньги на билет, но его слышал лишь автоответчик, а когда пришел ответ - и если он пришел, - Клифф уже не мог его прочесть, а снова он писать не стал, да и гитару свою больше не видел.
Все прошло, но ничего не забылось. Эти последние метры он мог пройти с закрытыми глазами. Скамейки у входа в подъезд были пусты - он молил, чтобы там никого не было. Все так же вился дикий виноград, оплетая металлическую решетку и взбираясь по стене до самого третьего этажа. Клифф дернул дверь подъезда - она открылась со страшным скрипом и едва не ударила его в спину, когда он вошел в немного затхлую полутьму. Ступеньки были сбитыми, но чистыми. Одну дверь он не помнил, вторая осталась прежней, с коричневой обивкой и забавной ручкой в форме головы льва. Третья казалась грубым куском металла, кое-как выкрашенным в черный, посередине которого зияла дыра без глазка. И - началось...
Клифф взлетел по лестнице. Промелькнули почтовые ящики, коробка кабельного телевидения, окно подъезда, в которое стучался виноград... Он замер у двери, ключ от которой оставил у старого друга в пригороде. Он знал, знал, что вернется, он желал этого больше всего на свете - и он вернулся. Открылся нижний замок, открылся верхний, он шагнул за порог, хлопнула дверь, щелкнул выключатель - и его лицо вдруг отразилось в зеркале, над пустой полкой для зубных щеток. Он рывком захлопнул дверь в ванную, но отражение по-прежнему смотрела на него, как на чужого.
Клифф вошел в комнату, оставляя следы в пыли. В углу стояло пианино - старое, немецкое, с двумя подсвечниками, на крышке которого когда-то стояли фарфоровые фигурки - одну из них он помнил, это был мальчик с дудочкой, вокруг которого собирались птицы. Сдернув целлофан со стула, Клифф медленно открыл инструмент, аккуратно убрал ветхий коврик, прикрывавший клавиши, и, словно во сне, занес над ними руки. Женщина с золотой медальки, украшенной заводским клеймом, смотрела на него полустертыми глазами.
"Лаура".
Старое пианино грянуло безумным аккордом, когда оба его локтя опустились на клавиши, а пальцы намертво вцепились в волосы.
