Биевец Оксана Валентиновна : другие произведения.

Падал кремовый снег

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Падал кремовый снегЏ

(повесть)

Бывший скрипичный мастер
Доску кладет к доске.
Мечется синий фломастер
В брошенном в печь дневнике.
Девочка в школьной тетрадке
Рисует гробы между строк.
Мертвые тети и дяди
Вешают лазерный блок.
Это уже не куклы,
Это еще не мы, -
Счастливое детство,
Которое кончится сном.
Девочка смотрит на спички
В трепетной жажде беды.
Мальчик подносит сестричке
Опий в стакане воды.
Дети желают смерти,
Дети взрослее нас.
Седые счастливые дети -
Дети без рук и без глаз.
Это уже не куклы,
Это еще не мы, -
Счастливое детство,
Которое кончится сном.
Борис Алферьев.

  

Часть 1-я.
Не дожить до весны...

Глава I

   Падал кремовый снег с окоченелого неба. Февральское утро - хроника тоски. В квартирах, плохо держащих удар "серьезных" морозов, по прежнему холодно, мрачно и витает предчувствие некой беды. Предчувствие питает кастрированная мизантропия телевизионных новостей и воспаленное беспощадной зимой сознание. Жизнь в многоэтажных пещерах не природного происхождения. Жизнь просто так, почти даром. Но даром ни черта не происходит. По Востоку бегают возмущенные бородатые дяди, плюются религиозным огнем и требуют компенсации за ущерб нанесенных их пророку. Вероятно, денежный. И голову Датского Королевства для эстетики. В войне популярны трофеи. Падал кремовый снег и бесполезными казались батареи.
   Лера любила зиму, но только из окна. Когда кремовый снег и плач ветра, похожий на альт, идет как авангардное кино за монитором окна, это напоминает готику. Но когда на себе ощущаешь холод этих гротесковых конфетти, ветер бьет по щекам игольчатыми лапами, ты уже внутри фильма. Немало людей созерцают с удовольствием триллеры, но став их героем - весьма недовольны. Лера умудрялась жить именно так. Она видела себя героиней фильма, вернее, бесконечного сериала - средоточия абсурда и не мучилась. Когда она спала без снов - на экране титры и реклама. Когда Морфей подкидывал ей эпизод, что ж, в фильм вставили очередной этюд. Правда декорации не радовали. Которые вне этюдов. Лере до полусмерти надоели стены, облепленные обоями в бабочках и пчелках самого шизофренического вида, потолок фосфоресцирующий лазури, на котором сбоку была прилеплена люстра, изображающая солнце. Видеть солнце постоянно - это невыносимо. Так появляются фобии и вампиры, страшащиеся лучей светила. Доставал пол, покрытый ковролином бешеной зеленки - трава в общем. Стол из разряда липовой японской обстановки, подушки вместо кресел и стульев, матрац, застланный персиковым бельем. Компьютер, диски, DVD, флешки, принтер, грозящий вытеснить все и вся, огромный модный офисный монстр, картины на стенах, купленные на Арбате за наглую цену. Посудный шкаф, заполненный всяческими мисками, пиалами, фужерами и китайскими палочками. Книжный шкаф, набитый книгами серии "Азбука-классика" . Кальян истерической расцветки. Подсвечники из "Икеи" . Задумка в стиле "Антидепрессант" . На практике же она стимулировала буйное помешательство и разнообразные формы безумия.
   Пятница. Хорошо, что не тринадцатое число. "И в небе друга труп мне мнится" , - как утверждал Бодлер. Лера поморщилась. В ее жизни последние пять лет все перемешалось. В ее фильме менялся жанр, менялся быстрее, чем задействованные в нем люди, от нежного платонизма трубадуров, кто писал возвышенные строки к дамам по чину благородным, и спали с их горничными, до грубости и мордобития, от сентиментальной эротики до жесткого порно. И все вдруг, без предупреждения. Кто-то умирал во цвете, а то и вовсе в бутоне лет своих, а кто-то, наоборот, не никак желал помирать. В понедельник состоялись похороны Виктора. Талантливого и сумасшедшего Вити, демонстративно умершего, да столь искусно, что смерть его прозвучала куда громче, нежели жизнь. Его смерть была обставлена с вычурной декадентской простотой и обеспечила крупные неприятности присутствующим. И Лера с горькой злости села за компьютер и начала свой некролог о бессовестно кинувшем жизнь художнике:
  
   Когда Виктору было семнадцать , он поклялся на томике стихов Франсуа Вийона, что в тридцать лет он умрет. Не французский поэт-бродяга из Средневековья, а он, Виктор. Милый мальчик Витя с комплексом неудачника, рисующего пастелью готические картинки. Художником он родился. Неудачником стал. Ибо социум больше всего третирует людей, не скроенных по шаблону, иными словами, посредственных людей. Чтобы через пару десятков лет найти в подвале их работы, опубликовать и признать классикой. Главное, творец мертв и возмущаться не станет. А возмущаться есть из-за чего. Кому понравиться вторжение бесчисленного сброда, жаждущего наживы, обременённого нездоровым любопытством, аналогичного подсматриванию в дверную щель, пишущие мемуары друзья, ни черта о тебе не знавшие, но уверенные в обратном; и прочие мизансценические подробности биографии, о которых ставший, разумеется посмертно, классиком не помнил.
  
   -Я тебе повозмущаюсь, - прокомментировала свой абзац Лера. - Сам виноват. Был бы простым слесарем, о тебе б и через день не вспомнили.
Она прошла на кухню, оформленную в европейском стиле, поругалась с кофеваркой и добилась от нее не самого лучшего, но все-таки кофе. С отвращением покосилась в сторону комнаты, дизайнером которой был все тот же нагло померший Витя, и решила, что приятелю в некрологе достанется по полной программе. Впрочем, ему теперь все равно, зато Аллочка планирует организовать выставку его работ с готической помпой и вселенским плачем. Плакать о Викторе Лера категорически не желала, потому что три дня уже прорыдала,- и слезы кончились. Злость лишь осталась. И злость текла, как коллекционное вино и портвейн "Три топора" в одном флаконе. Лера достала фотоальбом и, не раскрывая, бросила его, больше похожий на старинный фолиант, нежели на хранителя карточек "Kodak", возле клавиатуры.
  
   В семнадцать лет Виктор успел многое: расстаться с девственностью, завести чертову дюжину на сто умноженную, пусть псевдо, зато друзей, нарисовать белый билет, научиться вешать лапшу на уши не только окружающим, но и себе самому, и закончить две школы: обычную и художественную. Обычная школа состояла из еженедельного похода к директору, по причине искреннего хулиганства, художественная - из остервенелого спора с преподавателями на тему... Тема всегда менялась и оставалась монолитом одновременно, в общем, являлась сакральной, и словесной характеристики не поддавалась. Вешать лапшу на уши - не столь сложное занятие, если за каждым междометием не лазить в бездонный рюкзак; психиатру доказали невменяемость пациента картины с детально прорисованным жертвоприношением; друзья материализовались сами по себе благодаря нежной страсти к блэк-металл, а лишение девственности для творческой личности - спонтанно и естественно. Виктор часто бродил по книжным магазинам, скупая альбомы и зарубежную литературу, особенно готику. Это помогало ему в общение с готическими девицами, к которым он питал слабость, и в споре с готическими парнями, которых он не любил, но они настырно вертелись рядом с готическими девицами.
  
   Подробности личной жизни художника ей, как и всем остальным знакомым, были известны из дневника Вити, который обнаружился случайно на очередной вписке. Без пиетета к частной жизни, дневник был прочитан и зачитан. Леру не удивила манера вести дневник, ибо человек, доверяющий бумаге свои мысли и горечи, всегда замкнут и откровенностью, той, что от честности, не от нытья, не обременяет. Лера вспомнила, готических девиц на похоронах и поминках собралось изрядное количество. Они шептались, что им всем художник приходит во сне, и сны расшифровывали все в той же готически-фрейдистской манере, будто места лучше чем кладбище, для этого не нашлось. Впрочем, вспомнила Лера, те, кто называют себя готами, часто тусуются на погостах. Видимо кресты для них - это фаллический символ смерти.
   Кофе остыл. Лера поморщилась. Что может быть гаже едва теплого кофе? Только пресные мужчины и унылые проводы неразумных художников. Пресных мужчин Лера избегала, ибо справедливо полагала, что сахаром не является и вкус им создать не сможет. Она покосилась на закрытое шторой в стиле "Рассвет над Альбионом" зеркало. Зеркала она избегала, они вечно сообщали ей визуальную правду: она полноватая шатенка с темными раскосыми глазами, отчаянно косящая под Уму Турман в "Криминальном Чтиве". Нос горбинкой, губы слишком пухлые и косметика ничего не исправит. Поэтому зеркала преданы анафеме, и используются они редко. У Леры не было проблем с отсутствием мужчин в интимной жизни, так как видение себя самой шло не от стандартного визуала, а от глубокой убежденности в альтернативной внешнем ряде.
Прозвучал возмутителем спокойствия звонок. И Лера, как была в заношенном весьма открытом всем нескромным взорам топе, драных на коленях джинсах, так и пошла открывать. На пороге застыли друзья в количестве пяти штук с двумя ящиками пива и таинственными пакетами.
   -Доброй ночи, - хором сказали они, и соседка, вездесущая баба Валя, высунула свой острый нос на лестничную клетку.
   Друзья втекли в квартиру, отнесли продукты, обнаружившие себя в пакете, на кухню и врубили музыку.
Поминать усопшего в узком кругу и с утра - что может быть безумнее? Только поминать "ершом" и через полчаса забыть об усопшем.
   -Честно говоря, я больше не хочу заниматься скульптурой, - признался Александр, двадцатилетний студент какого-то архитектурного заведения. - Это убивает.
-Даже так? - подколола Алена, поэтесса, учившаяся на менеджера.
-Сама посуди, - не внял подколке Саша. - Творчество - это всегда психоз. Если ты лезешь в искусство, то мир ждет от тебя программы исполняемой, а не просто величайшего сумасбродства. А самоубийство есть ничто иное, как сумасбродство, эпилог, заключительный штрих...
-И труп. - подытожил Владислав.
Слава находился в статусе гражданского мужа Леры, а потому решал за двоих.
-Не порть гармонии, - попросил Александр.
-Так все искусство - лишь сочетание дисгармонии и хаоса, - поддержала то ли мужа, то ли бессмысленный треп Лера.
   В бессмысленном ищут утешения все люди, вкусившие горечь чужой смерти. Потому что Смерть нельзя забыть. И нравиться ли это кому бы то ни было, но она оставляет свой воздушный поцелуй в поминальной лапше и в водке, что теряет вкус и градус, если человек, с кем ты простился, и В САМОМ ДЕЛЕ ТЕБЕ ДОРОГ. Разбивал тишину, будто сердце девичье, "Iron Savior" . И треп.
   -Я хочу заняться какой-нибудь безобидной фигней, - продолжил Саша. - Поступить в ремесленное училище, стать штукатуром или электриком, устроиться в ЖЭК, базарить со старушками и сдохнуть от цирроза печени. И пусть хоронят за гос счет, и никто обо мне не грустит.
-Об электриках тоже кто-нибудь скорбит, - заметил Юра, контрабасист по приказу упертых родителей.
-Но меморандумов не устраивают, - машинально уточнил Слава.
-А что плохого в том, что Витькины работы увидят многие?! - возмутилась Аллочка, занимающаяся организацией посмертной выставки.
-Ты еще музей открой. Или мавзолей имени Виктора Гадского! - вспыхнула Алена, некогда занимавшая пост любовницы и музы художника.
Музыка смолкла. Юра смешал еще одну порцию "ерша". Время кралось самоуверенной кошкой, вознамеривавшейся поймать голубя. Лера открыла свой некролог и добавила:
  
В семнадцать лет Виктор заметил, что, пересекая рубеж с цифрами три и ноль, люди имеют тенденцию отвратительно видоизменяться, как внешне так и внутренне. Будучи художником еще и в душе, то есть несгибаемым романтиком с хрупким социальным хребтом и шаткой психикой, он и поклялся на томике Франсуа Вийона не порочить себя жизнью после тридцати.
  
   -Стоит ли так жестко? - спросила Аллочка, между тем прочитав от и до рождающийся некролог.
-А этим с мудаком по другому нельзя! - вспыхнула Алена.
Роман с Виктором кончился весьма недобрым расставанием. Впрочем, кому понравиться, когда тебя нежданно-негаданно бросают ради тройки готических девочек. Алена к числу готических девочек не относилась, она была среднестатистической единицей неформальной среды с патентом на гениальность. Но так как гений гения долго выдержать не может, то расставание неизбежно. В паре гений+гений кто-то должен отречься от себя и стать тенью другого, иначе беда. Хотя, стоит ли называть бедой нежелание отказываться от собственного я?
   -Нужен ли некролог в принципе? - задумчиво проговорил Александр.
-А как же! - вошла в раж Аллочка, так и не ставшая любовницей художника, а потому желающая его канонизировать. - Придут люди, они же ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ ПРО ЖИЗНЬ ХУДОЖНИКА!!!
-Ага, - не удержался Слава. - Только вот "каким ты был, таким и умрешь. Не так ты нужен такой небу, которое смотрит на нас с радостью и тоской" .
-Это кто? - зачем-то уточнил Юра, который кроме западного металла вообще музыки не признавал.
-Слава Бутусов, группа "Наутилус-Помпилиус". - отозвалась Лера. И, обращаясь к Аллочке - Некролог длинный делать?
-Не слишком, но достойный, - решила Алла.
-В три слова, - рявкнула Алена, от алкоголя всегда становящаяся агрессивной, - ПОМЕР МУДИЛА ЗВЕРЗКИЙ!!!
Саша засмеялся. Аллочка залпом проглотила пол-литра "ерша". Юра с видом философа достал косяк и вальяжно закурил. Оглядел компанию невозмутимо и задал риторический вопрос:
-А какой смысл в биографии Художника и вообще инфо про его жизнь, если он помер? Мы же картины выставляем, на мой взгляд, этого достаточно. Мы же хотим заинтересовать народ работами Витьки, а не мемуарами о нем.
-Это пробудит интерес, - цинично подметил Слава. - Творчество самоубийцы - что может заворожить больше?
-Люди будут глазеть на картины и придут к выводу, что Виктор, как есть, сучий псих, и по мазне это явственно видно! - рявкнула Алена.
-Но это запомниться! - влез Саша. - Как знать, может это и поставит его художества на гребень волны.
-И я бы не стала называть картины Виктора мазней, - грустно сказала Аллочка.
-Он сам их так называл, - отозвалась Алена и расплакалась.
В тишине народ просидел минут пять. Лера добавила еще несколько фраз:
  
Он подрабатывал где попало. Месяц проработал в фирме, занимающийся изготовлением гербов. Посмотрев на клиентуру и поняв, что идиотизм не истребим, он исчез по-английски, и полгода рисовал шаржи по дешевке. На писк родителей о высшем образовании реагировал аутизмом, а в восемнадцать лет и вовсе ушел из дома куда глаза глядят.
  
-Странно, ты умеешь писать о предмете нашего обсуждения, не связывая наш треп и некролог. - заметил Юра.
-А мне и не надо, - пояснила Лера. - Я плохо знала Витю, поэтому некролог о нем написать мне очень легко.
-Зато какая горечь, какая светлая печаль читается между строк, - то ли ерничая, то ли вполне искренне сказал Слава.
-Когда достаточно юный парень умирает - это всегда грустно, - напомнил Александр. - Кем бы он ни был.
-Да, но когда этот ДОСТАТОЧНО ЮНЫЙ ПАРЕНЬ кончает жизнь самоубийством - это не только грустно, но и пакостно! - ледяным тоном заявила Алена. - Таким методом он надолго внушает своим знакомым чувство вины. Невербально, что наиболее отвратительно. От любых словесных обвинений всегда можно отбрехаться, а от чужой самонасильственной смерти как?!
-А зачем? - не поняла Лера. - Ему же яд насильно никто в глотку не вливал...
-Но и никто не просек, что он решил умереть.
-Алена, если ты все это к тому, что просто так человек в гроб не ложится, типа нужен мотив, стимул, следствие и так далее, то это чушь. - растягивая слова, поделился догадкой Юра. - Если ТАК ВАЖНА ПРИЧИНА, то Витькино отравление - не более, чем эпатаж в стиле Юкио Мисима. Разница в том, что один сделал харакири, а наш - траванулся.
- Водка кончилась, - робко сказал Саша, сняв тем самым напряжение.
Все засмеялись.
-Значит скидываемся и идем за водкой, - резюмировал Слава. - И с каких пор мы пьем без закуски? - удивился он глядя на нераспечатанные пакеты с чипсами.
-Так "ёрш" не закусывают! - наигранно бодро ответила Алла.
-Подождите, я сейчас некролог допишу, - взмолилась Лера и дописала:
   Жизнь по впискам идет как месяц за год. И наоборот. К девятнадцати годам Виктор решил, что с него хватит. Радикальность решения его не смутила. Он купил три ящика "Советского Шампанского", собрал друзей и в полночь, как советовал герой "Мастера и Маргариты" в окружении хмельной компании выпил яд, завершив свое существование до тридцати.
  
-Вот теперь в тему! - объявил свое решение Саша. - И хватит с него. За водкой!
  

Глава II

  
  
Вечер. Пятница. Квартира кажется пустой, ибо все разошлись. Почти все. Остался Слава, носящий погоны гражданского мужа, а потому живущий вместе с Лерой. За окном падал кремовый снег. Семья пила кагор и смотрела телевизор. А телевизор, как в песне "Станции Мир" - "вечно врет" . Или, что хуже, то ли не договаривает, то ли заговаривается. Опять набедокурил "Хамаз" , твердо ассоциирующийся с раздолбанным грузовиком ретро-терроризма, актом вандализма заняты дяди, возмущенные карикатурой, кого-то снова взорвали.
-Телевизор - это зло, - резюмировал Слава, щелкая пультом. Экран фыркнул и погас.
-Может фильм какой посмотрим, - предложила Лера. - Спать все равно еще рано.
-А что смотреть? Мы нового ни хрена не купили.
-Старое пересмотреть можно. - Лера вздохнула. - Тем более, что на сборниках мы смотрели не все.
-Ага, - многозначительно выдавил Слава.
В шкафу пылились огромные стопки DVD. В основном, фильмы ужасов.
- Можно "Ведьму из Блер" - с сомнением произнес Слава.
-Какую? Если "курсовую" , я - пас, она нудная и тошнотворная.
-Второю можно, "книгу теней" . Там даже пафосные готы есть.
-На фиг!
-Тогда "Глаз" ...
-Разве что "В глаз" в переводе чьем-нибудь.
-А есть такое? - удивился Слава.
-Хрен знает. Не видела.
-Так что смотреть-то будем?
Лера подошла к стенду и, близоруко щурясь, начала перечислять:
-Что мы имеем...
-Или кого, - протянул муж. - Я лично имею тебя, а ты иметь вообще не можешь...
-???
-Ибо нечем.
-Хамло!
-Волосатое, заметь, - отозвался Слава, тряхнув африканскими косичками, доходящими до пояса.
-Расплети этот стремный кошмар, - попросила Лера. - Ты с ними похож на растаманского пионера.
-Это сценическое.
-Но ты же не регги чешешь...
-Через два концерта расплету, - пообещал муж. - Ты что-нибудь выбрала?
Лера снова посмотрела на стопки.
-"Властелина Колец" можно...
-Но не нужно!
-Почему?
-Потому что эти ослы предысторию снять забыли. Про Бильбо и дракона.
- Да там и так все ясно.
-Ясно тем, кто Толкина читал!
-Я только про Бильбо читала, - призналась Лера. - Окольцованную трилогию уже не вытянула.
-А зря. Душевная вещь. "Была б такая дружба сердечная по всему Мордору, можно считать, что половина наших бед позади" ...
-Это откуда?
-Из "Возвращения Государя" .
-Ты их что, наизусть помнишь?
-Почти, перечитывал раз сто.
-Осталось взять двуручную секиру и записаться в толкинисты...
-Для этого я уже стар.
-И на том спасибо.
-Могла бы и опровергнуть...
-Что опровергнуть?! Что в двадцать пять лет поздновато записываться в полудетские тусовки?
-Ты фильм выбирай... - проворчал Слава.
-А я что делаю?
- Четвертуешь меня, соль на рану сыплешь, мол стар, ты Славик, для подвигов великих, дома сиди, а не ятаганом размахивай...
-Вот дома точно не размахивай! И вообще, ты меня третируешь.
-Но ты-то меня четвертуешь!
Лера отмахнулась. Снова уставилась на диски.
-Может "Амнезию"?
-Не-е-е-ет!!! Только не про тетку-копа с нимфоманией!
-А про оружие пролетариата?
-Про психа из "Пилы"? Она ж расклеена на всех столбах, и бездомные Жучки с Бобиками давно окрасили ее в желтый цвет.
-Сам тогда ищи!
Слава вздохнул, потянулся, подошел к шкафу и уставился на стопки ошарашенно.
-Может откроем видео-прокат?
-Может найдем фильм, который будем смотреть?
-Угу...
Он взял стопки и положил их на ковер. Начал сортировать.
   Ты что творишь?
- По жанрам фильтрую. Итак, 23 дивака с ужастиками.
Лера с ужасом уставилась на стопку. На некоторых DVD было по четыре и более фильмов.
- Давай их разберем. - Предложил Слава.
- О'кей.
- Делим по монстрам?
- Можно и по ним. Начнем с вурдалаков.
С вампирами оказалось три диска.
- Всего?! А кто остальные?
- Хрен знает, смотрим.
- Что именно?
- Маньяки и тому подобное.
Лера вздохнула:
- Итак, у нас все части "Хэллоуин" , и еще семь дисков.
- Полтергейсты и типа того.
- Фредди считать?
- Считай.
- Пять, если со "Звонком".
Слава закурил. Лера открыла новую бутылку кагора.
- Кто там еще? - безнадежно спросил муж.
- "Дум"...
- Ладно, всех подобных монстров.
- Три, я "Кукольника" со "Зловещей Темнотой" туда же сплавила. Отдельно и единственном числе у нас "Оборотни" .
- Осталось три диска.
- Про Антихриста, Варлока и Эмили Роуз.
-С ужастиками все. Перекур травяной, или я сдохну. - Сообщил Слава и занялся кальяном.
Лера достала из ридикюля колбу со "спидами" , отделила дорожку, свернула в трубку пятисот рублевую купюру и вдохнула свою любимую "кислоту".
- Это "фен"? - спросил муж.
- Это "спиды" . Будешь?
- Попозже.
Слава блаженно затянулся гашишем. Лера зажгла благовония. Траву она не особо любила. Взглянула на оставшиеся диваки. Солидное число.
- Разбери комедии, - попросил муж. - Их мало.
- Десять штук.
- Что в переводе Гоблина?
- В переводе - четыре. А это что за две стремные стопки?
Слава посмотрел на лежащие на ковре диски.
- Это я не въехал, что за жанр.
- Докуривай, вместе въедем.
Докуривание заняло у Славы полчаса. Лера подумала, хорошо,что завтра суббота, и никому ни на какую работу не надо.
- Боевиков, в принципе, одиннадцать.
- Ты кого к боевикам относишь? "От Заката до Рассвета"?
- А почему бы и нет.
- Ладно, хрен, одиннадцать, так одиннадцать.
Лера вздохнула и сделала глоток из бутылки.
- Исторические: "Троя" , "Жанна" и "Властелин".
- Хоббиты - это фэнтези, - возразил муж.
- Да будет так. Два Тарантино. Еще три не особо понятных.
- И кто же? - спросил муж, убирая отфильтрованные диски.
- Классика.
- Вот так и назовем. А что ты зовешь классикой?
- "Ассу" и "Иглу". Также "Ворон" . В трех частях. И у нас еще один диск триллеро-мелодрамный.
- Значит, будет так стоять. - решил муж. - Типа НЛО. О, да тут два с музыкой...
Лера поморщилась.
- Вот и отправь их в музыку. Концерт "GUNS N' ROSES" и рок-оперу о Христе.
- Которая с Гилланом?
- Нет, которая черт знает с кем. Там только Каифа прилично поет. Остальные - полный финиш.
- Надо с Гилланом достать, - решил Слава.
- Надо.
Слава достал сигареты. Поморщился, гладя на набитую бычками пепельницу.
- Оно воняет. - Пожаловался он.
- Так вытряхни.
- Это не мужская работа!
- Ну, если ты и мешок для мусора найти не в состоянии...
Лера взяла пепельницу, отнесла ее на кухню, вытряхнула зловонные окурки и помыла несчастный кусок, усиленно косящий под фарфор. Подумав, открыла холодильник, извлекла оттуда сардельки, майонез, горчицу, оливки без косточек и лимон. Из хлебницы достала батон. Сардельки на плиту, остальное - в комнату. Муж снял со шкафа доску с четырьмя приклеенными к ней детскими кубиками, служившей столом. Когда сардельки сварились и были отнесены в комнату, Лера заварила чай и нарезала лимон. Муж снова возился с кальяном.
- Ужин подан. - Попыталась отвлечь его Лера.
- Угу.
- Фильм какой-нибудь поставь.
- Ага.
- Да не "Угу" , а отвлекись ты от железяки.
- Это не железяка - а материализованная нирвана.
- Угу, - передразнила Лера.
- "Очень страшное кино" поставь, - попросил Слава.
- Ну, да, и вам приятного аппетита.
- Тошнотворные моменты прокрутим.
- Ладно.
Но хватило сил только на пять минут.
- Бред, - решил Слава, извлекая диск.
- Бред, - согласилась Лера.
Включена музыка и съеден ужин. Сна нет. Играет "Машина Времени" , "Зимовье Зверей" , "Станция Мир" и "Янка" . В случайном выборе. Занятия любовью с оглядкой на Камасутру, и поздний кофе. Сон удрал окончательно, ибо полуночник - это способ жить. Это особая философия, даже когда следующее утро грозит начаться в шесть утра. Не грозило:
  
На черный день - усталый танец пьяных глаз дырявых рук,
Второй упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг...
  
пела Дягелева. Но вспоминалась другая ее песня. "Декорации" , особенно строка: "Великий праздник босых идей" . "Босыми идеями" мир переполнен.
Ночь командовала жизнью и парадом за окнами и внутри. Вспыхнула и перегорела лампочка. Лера с омерзением посмотрела в черную утробу кухни. Зачем-то она сюда пришла. За пельменями. Она вернулась в комнату, достала из ящика фонарик. Слава, пребывающий в чине гражданского мужа, был занят кальяном и накуренными мыслями. Лера вернулась на кухню. Нашла лампочку и в кухне снова забрезжил свет в сорок ватт. Она давно привыкла полагаться только на себя, ибо мужчин выбирала из когорты творческой, а это означало, что для них существует лишь определенные сферы искусства, а уж потом тот, кто находится рядом с ними. Она включила плиту и поставила на эту постсоветскую труженицу кастрюлю с водой. Мысленно прикинула, доживут ли они в финансовом плане до поступления денег. Решила, что шансов мало. Значит, снова придется ворошить шкатулки в поисках золотых украшений, которые надоели, а даже если и нет, то все равно нести их на скупку, ведь надо же на что-то прожить. Лера тихо выругалась. Ей осточертело это бесконечное безденежье, усталость и то, что полагаться, кроме как на себя, не на кого. Видимо от бурления в голове, вода закипела. Лера бросила в нее соль, специи и пельмени. Еще ждать. Она всю жизнь, сколько себя помнит, чего-то ждет. То ли сакральных перемен, то ли нормальной жизни, хотя на последнюю она не способна по определению. Лера неоднократно кляла себя последними словами за авантюры и иже с ними, в которые она, со стратегической точностью ввязывалась постоянно. А последствия авантюр она изучила столь хорошо, что могла бы написать докторскую диссертацию, про премилый призрак мазохизма, витающий в квартире, когда она превращается в синтаксис вялой боли с эйфорией.
   -Слушай, - сказал вошедший на кухню муж. - Тут Алла дневник Витьки оставила. Вернее, дневники. Просила их отредактировать. Она, вроде бы их опубликовать через кого-то может...
-Может сам тогда отредактируешь?!
-Я - музыкант, а не редактор, - напомнил Слава и, оставив дневник на кухонном столе, вернулся к кальяну.
-Я тоже не редактор. - печально сообщила Лера почти готовым пельменям. - И тоже не хочу этим заниматься.
Она посмотрела в окно. Снова падал кремовый снег.
  

Глава III

  
   Утро встретило все тем же кремовым снегом, депрессией и металлом с оперным вокалом, то есть "Nightwish" . Муж что-то творил на кухне. По стене шарахались тени. Компьютер трудолюбиво показывал клипы все того же "Nightwish" , включенных видимо для погоды, ибо Лера только проснулась, а музыка играла давно. Она мрачно посмотрела в окно, потом на часы, выяснила, что до полудня осталось пять минут и зевнула. Суббота. Выходной. Около матраца лежали тетради. Лера поморщилась. Дневники Виктора. Она протянула руку и наугад вытянула одну из пяти тетрадей. Хронология в дневнике, как таковая, не наблюдалась.
- И зачем его публиковать? - удивилась Лера в очередной раз. - Зачем вообще копаться в грязном нижнем белье чужой души?
- Затем, что это модно, - сообщил вошедший в комнату муж. - Это пафосно и круто. И потом, Аллочка съест тебя, если ты не отредактируешь всю его духовную канитель.
Лера снова зевнула. Перечитывать ЛИЧНЫЕ ЗАПИСИ Виктора она категорически не желала.
- Это все равно, что подглядывать в замочную скважину, - пожаловалась она. - Просто моральная деградация.
- А травиться посередь вечеринки, по твоему, очень трогательно и духовно?
- Ну, - Лера задумалась, - причины у него все-таки были...
- Ага, в семнадцать лет поклялся не доживать до тридцати, а в девятнадцать сие осуществил.
- Но он на томике Франсуа Вийона поклялся! - вступилась за покойного Лера.
- Ты хочешь сказать, что смерть его поэтична? - уточнил Слава. - И что это меняет?
- Ни-че-го.
Лера потянулась. Подошла к компьютеру и поставила "Guns n' Roses" свою любимую песню "Don't cry" . Когда-то она слушала ее со слезами на глазах. Это было пять лет назад, когда она впервые узнала, что любовь бывает не взаимной. Горечь односторонней любви. Ее шарм и строки, которые сами собой текут по бумаге, складываясь в готику и суицид. С тех пор она почти не писала стихов. Но те помнила и она, и компьютер. Лера открыла нужный файл. "Великое непонимание" . То, чего невозможно понять:
  
   Среди великого непонимания,
Молчанья в ответ, как ложь невдомек,
Дрожащие руки и странные знаки,
Дорога к окну на холод и лед.

Усталый взгляд на копоть ночи,
За черные мысли - смертью плати,
За бледные фразы, что не долетят
До слуха другого, в ком все чувства спят.

И нам не пройти одною тропой,
Ты останешься здесь, а я - с прощальной судьбой,
Так и бывает: дым, гарь и чад, -
Сердцу смертному ужас не брат.

Горечь далеких истраченных слов:
Фальшивые клятвы о вечной любви.
Сон конечен, и мы бежим прочь
От совместного бытия...

- Ты утрируешь, - сказал муж, с любопытством читающий написанное.
- Это было пять лет назад. - пояснила Лера.
- Не знал, что ты пишешь стихи...
- Я их больше и не пишу.
- Может, зря?
Лера с тоскою посмотрела на Славу.
- Это не возможно.
- Почему?
- Для этого надо быть поэтом. Просто быть им. А я писала стихи, чтобы им не стать. Потому что минорные тона должны быть адресованы образу, а не живому человеку, иначе они становятся либо излишне натуральными и рождают сердечный эксгибиоционизм, либо, наоборот, такая абстракция рисуется, что до окна и до психушки дорога одна.
- Но можно писать стихи и поэтом не быть, - предположил муж.
- Можно, но тогда надо быть лицемером. И лирика станет фальшью. А фальшь - это как модный глянцевый журнал про шмотки, - на обложке кутюр-кретинизм, а содержание вызывает лишь тошноту у любого самодостаточного, духовно зрелого человека. Это как попсовая музыка. Просто дурной вкус.
- Это выгодно, - цинично заметил муж. - Прогибаться вообще выгодно.
Лера закрыла файл. Достала "спиды" . Дорожка кислоты не спасает от депрессии, но она способствует духовному обезболиванию. Как "Кетарол" . Не вылечит, но боль уймет.
- Знаешь, ты сейчас похожа на Уму Турман в "Криминальном Чтиве" . Жест тот же, - заметил Слава.
- Я знаю. - отозвалась Лера. - А насчет выгоды. Душу дьяволу продать тоже выгодно.
- Ага, только чертей с контрактами давно никто не видел. Видимо, душ проданных - перебор. Некуда девать. А потому, контракт с дьяволом - увы, не коммерческий проект.
- А Богу?
- А этому типу ее в принципе продать не реально. После смерти само отлетит. Если есть чему отлетать...
- Если есть душа...
- Если есть... - согласился муж, закуривая косяк.
Лера открыла дневник. Виктор отличался удивительно четким почерком. И парадоксальным безумием:
  
Мне семнадцать. Я смотрю в это лживое зеркало и вижу беспощадную молодость, которая не навсегда. Я смотрю на людей, бегущих или шествующих по улицам великой Москвы, грандиозного бардака, его хватит на всех. И не то стерпела. Я гуляю по Арбату, в субботу заезжаю на "Чистые Пруды" , в эти дни именующие себя вполне конкретным "ЧП" . Мне семнадцать. Но станет и больше, если на голову не рухнет кирпич, или метро опять не подорвут злые террористы. Я смотрю на мужчин и женщин. Я знаю, им когда-то было семнадцать лет. Но сейчас им тридцать, сорок, пятьдесят... Они не те. НЕ ТЕ!!! Я не хочу становиться ими. Просто не хочу, по определению. "Блуди, гуляй, коль хватит сил, и летом, и зимой студеной" , завещал Франсуа Вийон. Но "блудить - гулять" , на это сил и желания лишь по весне человеческой хватает. А потом... Потом скука. Тело увядает. Оно похоже на засушенный розы цветок. НЕНАВИЖУ ЗАСУШЕННЫЕ ЦВЕТЫ. Не хочу я зрелости. О Боже, о нас позабывший, не хочу!!!
  
   -Он не оригинален. - обратилась Лера к мужу. - Кто в семнадцать лет не клялся, что не доживет до тридцати?
- Я не клялся, - признался Слава. - Я сделал это раньше, лет в тринадцать.
Лера дочитала финальную фразу:
  
Мне семнадцать. И я знаю, что не доживу до тридцати. Я клянусь, что не доживу!!!
   Не знаю, надо ли здесь что-то редактировать, - призналась она.
Муж возился с кальяном. Лере безумно хотелось выбросить этого железного конкурента в окно. Но она благоразумно не делала этого, так как следом за кальяном в тоже окно со свернутой шеей полетела бы сама. А затем и Слава. За компанию, ибо в квартире без Леры и курильниц делать было бы нечего. К тому же, за убийство срок огромный.
Лера пересчитала оставшиеся деньги. Восемьсот рублей. А зарплата только через неделю, и то, если не задержат. И то, что работает она в Москве, а живет в ближнем Подмосковье оптимизма не прибавляет. Напротив. К контролерам приставили ОМОН, и теперь вместо тридцати рублей приходится выкладывать пятьдесят восемь. Бегать же по всей электричке от них - это еще уметь надо. К тому же рискованно. Опять же, метро. Есть тоже на что-то надо. Надо на что-то покупать сигареты, благо расход на наркотики отсутствует, друг Славы ими торгует, а праздники были недавно, и лучшим подарком тот друг посчитал наркоту. Что внушало Лере оптимизм, без "спидов" она бы свихнулась. Рассчитывать на финансовое вливание со стороны Славы - смешно. Какой-то концерт у него будет в воскресение, но надеяться, что полученные за выступление деньги он донесет до дома...
- О чем задумалась? - прервал ее тоскливые мысли муж.
- О том, как жить дальше, - ляпнула Лера.
- Сколько у нас осталось?
- Восемьсот.
- Черт.
И на "чёрте" беседа затихла. Слава, вероятно, на эти десять дней переберется к родителям в более комфортные условия в материальном плане, а Лера останется наедине со своей проблемой. Обращаться к своим родителям за помощью она не хотела. Значит, идти на скупку. А что из золота у нее осталось? Золотые серьги она продала еще в прошлом месяце, за них дали триста шестьдесят рублей. И мерзкое чувство под названием унижение. Потому что унизительно продавать свои украшения. Но на чаше весов выживание, и оно не поддается эстетике, сомнениям и колебаниям.
Муж пошел к двери.
   Ты куда?
- На репетицию, - ответил Слава, отводя взгляд в сторону.
- Тогда Алле дневники передай, они в редакции не нуждаются, - попросила Лера, сдерживая вопль.
- Передам.
И он ушел. И Лера знала, что он раньше, чем через неделю, не вернется. Если вообще вернется. Он унес с собой полгода психоделического счастья. Лера осталась наедине с собой и слезами, которые полились из глаз, хотя никто их об этом не просил. Вечер кутал ледяные улицы кремовым снегом. Тихо играл джаз. Лера снова переключила музыку, и снова поставила "Don't cry" . Вдохнула еще одну дорожку. "Спидов" еще много. Но что они могут, когда душит чужое предательство? Так больно и одиноко Лере не было уже давно. Пять лет. Но сейчас ей не шестнадцать, когда все переживается очень остро, и, одновременно, легко, так как груз прожитых лет еще не так тяжек. И есть все-таки разница между неразделенной любовь и разрывом отношений. Привычка к чувству внутри себя и привычка к человеку, кто рядом с тобой - не одно и тоже. Истерию от первой привычке еще можно как-то пережить, но ад ухода ставшего близким человека - нет. И впервые за пять лет Лера начала писать. Снова слова вытекали на строки девичьей горечью. Но только тяжелее. Шок. Или имитация шока, когда психика еще пытается защитить себя от черных мыслей. И лирика не имела откровенного намека на сердечную боль. Скорее, философия. Так, от которой еще сложней. Та, что раздавит. Думы, которых по вечерам следует бежать. Особенно, если предали. Если ты больше не можешь жить по купюрам. За окном падал кремовый снег. Кончились чувства и слезы. Гадкая пустота затопила Леру. Пустота - хуже боли. Страшнее. Если больно - значит жив. Только мертвые боли не ощущают. Лера перечитала свое едва ли не первое после пятилетнего перерыва стихотворение:
  
За окнами свет бездарного Солнца,
За окнами шорох моих вялых мыслей,
За окнами люди и все без лица,
За окнами чад и горечь огней.

За окнами тень безалаберных туч,
Мечтою в небо - по пояс в земле.
Каждый ладонью ищет свой луч,
Хотя всем ясно - света нет.

За окнами ходит ленивая смерть,
Ставит агонию на три часа,
Слетает с губ: "Чтоб всем вам сгореть!"
Это действие пепла Клааса.

Безумные чары и гибель без мук, -
Кто же станет о большем мечтать?
За окнами всё безобразнее звук...
Кто-то начал от муки стонать.

И застонала. От досады. Обиды. Удара из-за угла. Скоро грянет весна и растопит этот бесконечный кремовый снег. Ее бесплатный саван. Мысль о смерти прижилась легко. Желание смерти, ее предвкушение - это чувство умирающего, уже не живого, но еще не мертвого. Снег, кремовый снег. Он завораживал. Он звал в последний путь, каким бы этот путь не был.
- Не зря ты Витя не дожил до тридцати, - сказала Лера. - Мне двадцать два почти, а все уже было. Разве что детей не было. Только два аборта. Не жаль. Ничего не жаль. НИЧЕГО!!! НЕ!!! ЖАЛЬ!!!
Вечер потерял себя в ночи. Лера прошла еще одну дорожку. Набила в папиросу коноплю и закурила. Так проще. Так совсем не страшно. Трава способствовала выбору суицида, как точки зрения, как способу жить. Этажом выше остервенело ругались соседи, семейная пара за тридцать, в дуэт иногда вплетался не по годам низкий голос их восьмилетнего сына.
- Жить ради этого?! - выкрикнула Лера. - Устроить великую холодную войну на бытовом уровне?! В войне, где нет победителей и проигравших?! Одно пушечное мясо?! НЕ ХОЧУ!!!
И ей стало все безразлично. В шкафу нашлась шприцы... "Золотой укол" , финишная черта. Подумав, Лера написала записку, ведь самоубийцы делятся на две категории: те, кто оставил посмертное извещение, краткую и не очень исповедь, и те, кто ее не оставил. В записке была всего одна фраза:
  
МНЕ ВСЕ ОСТОЧЕРТЕЛО!
Лера.

Вдох, шум в ушах и провал. За окном продолжал падать кремовый снег...
  
  

Часть 2-я
Измерить путь в беспечность...

Глава I

  
  
   Первый день весны Юре не понравился. Холод, как в январе, канитель лекций и халтур, смерть друзей и гулкие шаги психоза в сезон. Он снимал дом в ближнем Подмосковье, где коммунальные услуги обнаруживались в основном на счетах, регулярно приносимых почтальоном. На деле же, электричество работало через день, воду давали ровно до восьми вечера и то холодную, газ для печки покупался в баллонах, зато съем несчастного домишки в городке поселкового типа стоил сущие копейки. Хижина Юры стояла на отшибе, местные жители не беспокоили, можно спокойно полночи пилить на контрабасе, который Юра ненавидел всей душой, отрабатывая свое пребывание в музыкально настроенном образовательном учреждении и палить косяк за косяком. Пару раз он варил "винт" , но процесс сопровождался невыносимой вонью, поэтому был приостановлен. Юра мечтал о работе актера и ГИТИСе, но, увы, родители доставали и зудели. Они могли сутками превращать мозги Юрика в фарш, внушая излишне брутально, что профессия музыканта - это благородно, что слуги музыки - всегда обеспечены, любимы, признаны. Неизвестно, откуда родители взяли сию информацию, ни мать, ни отец Юры музыкальном слухом осчастливлены не были, родственников и знакомых в музыкальных кругах не имели, мать работала инженером, отец - сварщиком, и по не ясным причинам отправили единственного сына сначала в музыкальную школу, а затем - в консерваторию. Это была солидная пожилая чета, обремененная поздним ребенком, ошарашенная сменой трех режимов и устоявшая в этих коллизиях только благодаря патологической занятости. Сыну они желали только лучшего, правда в советском понимании этого термина, а именно приличную профессию, женитьбу на хорошей девочке, стабильную работу и дачный барак на шести сотках. Юре исполнилось восемнадцать лет, в консерваторию он ушел от армии, хорошие девочки его, как и любого относительно вменяемого парня без комплекса неполноценности, не интересовали по причине того, что не ясно, как быть и что делать с этими девочками, работу, тем более стабильную, музыканту найти весьма проблематично, а дачный барак он снимал, с трудом понимая, что в нем хорошего, кроме дешевизны.
Утро обещало неприятности и прочие сложности. Электричеством в будний день то ли решили не баловать, то ли вечно пьющий Архип, живущий в городке поселкового типа, в очередной раз обрезал кабель. Юра удивлялся, как сего товарища без возраста с восемью классами образования и трясущимися руками, торгующий иногда "циклодолом", это если родственники, озабоченные его судьбой, а такие заботы они взваливали на свои плечи раз в полгода, отправляли Архипа Семеновича в дурдом, откуда его выпроваживал медперсонал через неделю после отъезда не ленивой родни, до сих пор не убило током. Но провидение благосклонно относилось к безобидному, в сущности, пьянице, и от тока берегло. Вода была. Юра, ругаясь, включил плиту, с тоской подумал, что баллон новый, газом полный придется покупать, нагрел две кастрюли воды и вскипятил воду в чайнике. Позавтракав "бомж-пакетом" фирмы "Ролтон" и чаем "Акбар" , он понял, что на электричку безнадежно опоздал, как и на первую пару. Расписания он, соответственно, не помнил, но ко второй паре решил прибыть.
   Электричка, опоздавшая на пятнадцать минут, сделана из резины, Юра подумал, что если с потолка польется томатная паста, то картина "Бычки в томате" будет полной. Вообще, ему не повезло. Он оказался зажатым между тремя весьма габаритными тетками, облаченными в пальто - ровесник века. Зубы дамы пред пенсионного возраста чистили чесноком, а душились просроченной "Красной Москвой" . Причем, все четверо. И правда, зачем добру пропадать? Раз по блату ящик купил - до пенсии хватит. Юра вспомнил, его бабушка питала склонность к духам с лесным названием "Ку-ку", от запаха которых, человек, если он не обладатель хронического насморка, через минуту действительно ку-ку. Приятным во всей поездке было лишь отсутствие контролеров-ревизоров. Они бы не протолкнулись, несмотря на ОМОН, который к ним приставили. Рядом с тетками, фанатами советских духов, качался бомжеватого вида мужичок, пугающий пассажиров мощным перегаром. Машинист бубнил остановки. Иногда мерзкий голос приглашал "всех православных христиан" выучиться за два года, не бесплатно, разумеется, на сестру-милосердия, и, чтобы поступить туда, требовалось рекомендательное письмо от священника. Перед глазами Юры всплыл батюшка из церкви, расположенной в его родном городе Л*, импозантного полного джентльмена со взглядом Казановы. От отца Афанасия частенько пахло марихуаной. Службы с его участием отличались чопорностью, солидностью и пониманием, какую липу организовали в церкви.
   Воспоминания прервала электричка, соизволившая доползти до вокзала. Виртуозно перепрыгнув турникет, Юра втиснулся в вагон метро. Снова бубнеж остановок. Вездесущие бабульки, с неодобрением косящиеся на длинные волосы Юры, его тертые джинсы и косуху, несколько студентов и школьников, не склонных к раннему подъему и два импозантных гражданина в кашемировых пальто. Остальные сливались в единый фон, ибо мода, которую свято чтил сонм юных дев, обезличивал и раздражал.
"Курятник на выгуле" , - подумал Юра.
Не безосновательно. Кошмарное сочетание капри и сапогов чулком, плюс странного вида и цвета куртка, все это делало девушек копией кур.
   В столовую Юрий успел. Готовили в общепите "Язвенный Мотив" прескверно, но сытно, Юра нашел свободный столик и лениво жевал нечто, не похожее на названное в меню азу. Блюду замечательно подошло бы название "Картон, тушеный в побелке" . На первое полагался рыбный суп, при виде которого зэки точно бы устроили мятеж на зоне, но повара столовой резюмировали, что студенты - народ интеллигентный, к тому же, в стране - демократия, то есть, хочешь ешь, хочешь нет. В качестве питья прилагался "чай" , состоящий из кипятка и жженого сахара.
   К Юре подсела Айриш, чудесная личность, плотно сидящая на героине, с двумя стаканами кипятка.
- Кофе будешь? - спросила она, вглядываясь в лицо Юры бледно-зелеными глазами.
- Буду.
Айриш извлекла из сумки банку растворимого кофе. Тоже пакость, но по сравнению с фирменным напитком "Язвенного Мотива" казался нектаром.
- Я тебя записала, - сказала Айриш.
- Куда?! - испугался Юра.
- В список.
- Какой?!
- В котором теперь значится твое присутствие на двух парах.
- А, спасибо.
Присутствие в списке спасало от объяснительной. Если на листе значится твое сидение на паре, значит ты там был.
   Что хоть было? - поинтересовался Юра.
- Лекции...
- По чему?
- Хрен знает, журчал некий дядя что-то.
- О чем журчал?
- Я тебе что, дурик, слушать бред на первых парах?!
- Нет, - засмеялся Юра.
Разговор прервал звонок, однако Айриш спокойно допивала кофе.
- Что сейчас грядет?
- Препод гриппозный. - пояснила Айриш. - Пауза. Рекламная.
- А после этого?
- Юра, ты сходишь с ума, - печально сообщила собеседница. - Ничего не будет. Все, можно идти куда очи глядят.
Юра поперхнулся. Откашлявшись, он задал злободневный вопрос:
- А на фига я сюда приперся?!
- Пожрать, наверное... Слушай, пошли дунем.
- У меня кончилось, - грустно поведал Юра.
- Тебе подогнать?
- Подгони.
- Ну вот, а спрашиваешь, зачем приперся, - улыбнулась Айриш. - Курил бы ты что, "Приму ультра лайт" ?
Коридоры опустели, ибо радостные первокурсники сбежали, а остальные страдальцы что-то слушали. Двор ледяной, продуваемый ветром. Они вышли за пределы музыкальной каторги, и Юра подумал, что представления не имеет, на чем играет Айриш. Айриш же думала о том, что тусовки еще не собрались по причине раннего часа, дома ждет ленивый кот Нерон и старший брат в депрессии. Старшего брата звали Славой и он на днях потерял свою гражданскую жену Леру.
- Ты Леру знала? - спросил Юра.
- Плохо. С ней мой брат жил.
- Интересно, с чего она так? - задумался Юра.
- А почему бы и нет.
- ЧЕГО?!
Айриш вздохнула. Достала два косяка. Один вручила Юре. Закурила. Минут пять молчала. Юра ждал пояснений. И они последовали:
- Когда человек рождается, его ни одна скотина не спрашивает, хочет он этого или нет. Тогда какого черта он должен объяснять, почему он умирает?
- Это грех.
- Ну-ну...
Юра медленно докурил косяк. Две смерти с разрывом в десять дней травмируют. Особенно в восемнадцать лет. Под гул машин и мыслей они дошли до метро.
- Так ты ганджа брать будешь?
Айриш не боялась смерти. Ни чужой, ни собственной. Она понимала, что героин - это тот же суицид, только в замедленной форме. Ее это устраивало. Ко всему можно привыкнуть, кроме отсутствия грез.
- А что есть? - между наркотиками и отвлеченными разговорами Юра выбирал наркотики.
- Гашиш есть. Индюха. Гидропоника.
- Сейчас мы что дули?
- Обычную, без изъебств.
- Она сколько.
- "Бокс" - пятьсот.
Стандартная цена.
- Возьму пару "боксов" - решил Юра.
- Тогда поехали, - отозвалась Айриш.
- Куда?
- Домой ко мне. "Боксы" с собой не таскаю.
И снова метрополитен. Народу, правда меньше. Все разбрелись. Ехать в "Ясенево" . Туда поезда через раз доходят. Спальный район, исполненный гопниками и алкашами. Стандартные "высотки" в двадцать два этажа. Подъезд с домофоном. И домофон смотрится насмешкой, выскочкой, вносящим дисгармонию в общий пейзаж в стиле восьмидесятых. Двадцатый этаж, до которого лифт-удавленник доезжает за пять минут. Маразматическое расположение квартир.
- Почти под крышей, - заметил Юра.
- Почти пентхаус. - сыронизировала Айриш. - Окно откроешь в ветреную погоду - в стену впечатывает.
Квартира встретила мурлыканьем кота и унылым Славой. Айриш разулась, бросила куртку на стоящую для солидности тумбочку, зевнула и жестом пригласила Юру в комнату. Слава только пожал руку. Речевой аппарат не работал. Гражданский вдовец выглядел потерянным. В его глазах читалась отрешенность ребенка, оставленного на вокзале решившими стать бездетными родителями. Айриш копалась в ящике. Трехкомнатная квартира. Санузел совмещенный. Букет белых роз на столе. Гитара в углу.
   Ты на гитаре играешь? - разбил монолит молчания Юра.
- Вообще-то, на рояле.
- А гитара чья?
- Брата.
"Ах, да" , - вспомнил Юра, - "Он же в группе" .
Юра мало интересовался, как проводят досуг его знакомые.
Наконец, нужное количество травы было найдено, деньги заплачены, и контрабасист по указке родителей откланялся.
- Возьми, - подал голос брат, протягивая несколько тетрадок.
- Что это? - удивилась Айриш.
- Витькины дневники. Их Лера должна была редактировать, но уже не сможет.
- А мне-то они зачем?
- Редактировать...
- Владик, ты сдурел, я сроду и строчки не написала...
- Так тут править надо...
- Что править? Душу покойного? Сделать из него непонятого при жизни гения, Гогена на рубеже тысячелетий? Он меня с того света проклянет!
- Не проклянет. - Слава говорил вне всяких интонаций, как машина.
- Владик, - возмутилась Айриш. - Я - не сторонник вторжения в личную жизнь человека. Дневники, когда они настоящие, а не художественное произведение с наигранной интимностью, пишут ДЛЯ СЕБЯ, это не публичный жанр.
- Скоро выставка. - ответил Слава, положил тетради на стол и ушел.
Айриш выругалась. У нее был весьма короткий роман, а-ля дружеский секс, с художником. Но никакой задушевности в виде бесед на кухне о детстве минувшем, планов на будущее, которого все равно не существует, не было. Зато появилась дилемма, послать брата куда подальше вместе с тетрадями, но так поступить могла бы только матерая сволочь, учитывая состояние Славы, либо поступиться иллюзорными принципами и попытаться откорректировать чужую исповедь. Матерой сволочью Айриш не являлась. Поэтому она выкурила косячок, мысленно извинилась перед Виктором и открыла его дневник.
  
Они уходят... Почему они все всегда уходят? Почему? Ванда ушла. Моя, МОЯ ВАНДА! Под вопли осточертевшего "Him" . Я mp3 их купил только из-за нее. Но она ушла. Не хотела ни понять, ни быть. Ни со мною, ни с кем бы то ни было, ни здесь. Она предпочла петь в подвале свои странные готические песни... Она нюхает кокаин и не хочет, и в то же время, страстно желает жить. Моя Ванда. Иссиня-черные прямые, словно плети, волосы, хищные глаза и тонкогубый рот. Бескровный, если помада стерта. Моя Ванда, в перчатках из колгот, черном топе и кожаной юбке. Ведьма. Богиня вульгарности. Моя личная шлюха. Ушла. УШЛА!!!
И не вернется. Я не хочу ее возвращения. Я ВСЕГО ЛИШЬ пытаюсь понять, зачем она ушла.
Ее портрет на стене. Она распята на ржавом кресте, и духи, небесные злобные духи, изыск, сливки порочных ангелов, пляшут вокруг ЕЕ распятья. И пусть кто-нибудь опровергнет мои слова, будто бы ее распятие куда более трогательно, завораживающе, нежели муки Христа. Искаженное мукой лицо не столь завораживает, сколь это белое равнодушная маска Ванды. МОЕЙ УШЕДШЕЙ ВАНДЫ. Распятый гламур. Так подыхает вульгарность.
   Приплыли, - сообщила Айриш. - Он откуда Ванду знал?
- По готической тусовке, - информировал Слава.
"Хоть заговорил" , - обрадовалась Айриш:
- Так она в свой анус коммунизма еще в декабре уехала. Ее атаковала сессия и разгромила. Я вообще не знала об их знакомстве. И картины не видела. Она, интересно, на полотне-то есть? Или только в дневнике?
- Есть.
Слава набил трубку и закурил.
- Саня скоро может практиковаться в ваянии надгробий и плачущих ангелов на могилах самоубийц, - пробормотал брат.
- Какой Саня?
- Скульптор из нашей тусовки.
- Его право.
Айриш тоже закурила. Медленно приближался вечер. Люди спешили домой. Набитые трамваи, автобусы, троллейбусы и вагоны метро.
"Дым на небе, дым на земле, вместо людей - машины, мертвые рыбы в усохшей реке, зловонный зной пустыни. Моя смерть разрубит цепи сна, когда мы будем вместе". - прозвучало в голове у Славы. Он взял гитару и спел песню "Крематория" от и до:
  
Мусорный ветер - дым из трубы,
Плач природы - смех сатаны,
А все от того, что мы
Любили ловить ветра и разбрасывать камни...
  
Айриш занервничала. Она знала, когда брат начинает петь "Мусорный ветер" или "Маленькую девочку" ,- дело - дрянь. Состояние психическое переходит в эндогенную депрессию. Слава долго перебирал струны.
"Что еще ты сыграешь?" - мысленно спрашивала Айриш.
Настроение человека, если он - музыкант, можно угадывать по импровизациям и его любимым песням. Исключения - концерты, когда идет работа на объем, ведь минимум полтора часа отыгрывать, а если в качестве подработки - игра в кабаке по заказу посетителей, то и вовсе - банальная техника, чаще всего без души. Слава же играл для себя и что-то зловещее звучало в минорных аккордах.
- Посвящается Лере, - вдруг сказал брат.
Айриш вздрогнула. Слава начал петь романс Вертинского:
  
Ваши пальцы пахнут ладаном
И в ресницах спит печаль, -
Ничего тебе не надобно,
Ничего тебе не жаль...
  
Интонация пугала. Это озвученное чувство человека, потерявшего больше, чем у него было. Слава пел СЛИШКОМ ОТРЕШЕННО. В стиле Башлачевского "Посошка" . Так поют те, кто решил умереть. И Айриш решила, что сегодня никуда из дому не выйдет. На карнизах в свете фонарей тускло мерцал кремовый снег.
  

Глава II

   Когда не спишь больше двух суток, получаешь длинный день. Голова окутана туманом, способность хоть что-то сообразить - из жанра "Фэнтези" , предметы начинают жить собственной жизнью. Зеркала заняты только собой, и свое отражение видишь в них через секунду, и то если смотреть в упор. Стулья теряют материальную оболочку и создают ощущение, будто сидишь на воздухе, вследствие чего не можешь расслабиться. Электро-чайник отказывается сотрудничать и ломается, плита все греет медленно, а лампочки в плафоне перегорает слишком быстро. Речь вялая, через минуту забудешь, о чем говорил. Слава спал. По его лицу пробегала судорога, лицо искажалось. Кому по весне не снятся страшные сны? Но Айриш не стала его будить. Лучше монстры в сновидениях чем похоронный марш наяву. За окном ветер устроил американские горки кремовому снегу. Минус семь и здравствуй, день второй весны. Стекла дрожали. Крепкий кофе и вялые мысли. Еще кофе и фильм Квентина Тарантино. "Криминальное чтиво" . Достало.
   Айриш отключила фильм и поставила "Pink Floyd" . Читать не хотелось, а куда-то идти - тем более. Ей еще повезло, что родители решили устроить себе отдых от детей и отправились в дом отдыха на двадцать четыре дня. Еще две недели их не будет. Они, правда, исправно звонили раз в три дня. Но по телефону лица не различишь, и Айриш имитировала бодрый голос. Телефон досаждал изрядно, ведь не только родители звонили. Мучили АТС странные личности, невесть чего желающие. После смерти Леры их прибавилось. Личности выражали конвейерное сочувствие, будто оно кому-то нужно, задавали бестактные вопросы, из-за чего Айриш решила, что вокруг нее вертятся исключительно энергетические вампиры, и просто ныли. Кое-кто уточнял насчет выставки. И Айриш знала, что позвони с того света Виктор или Лера с вопросом "как дела?", она бы не удивилась.
   На столе ждали часа своего дневники художника. Айриш сочла, что больше тянуть незачем, выкурила пару косяков, открыла тетрадь и позеленела:
  
   Близится зима с своей мертвечиной и белою гадью. Что осень, что зима - единая пора вялого безумия, тусклого света и беззвездных ночей. В зиме есть готика, мрачнее и прямолинейнее ее не придумать.
Сегодня приходила Лера. Я просил ее позировать мне для картины. Кажется, портрет ей не понравился. Увы, я нарисовал ее такой, какая она на самом деле. Ее настоящую внешность. И несколько мазков души, которые она также не обнародует никогда.
Милая Лера с ее бесконечными наркотиками и жаждой авантюр. Бедная девочка, не сознающая себя, живущая книгами и воображением, забыв о том, что книги писаны жизнью, а воображение - всего лишь бункер, где прячутся от мира, и бункер становится тихой комнатой в сумасшедшем доме.
Конец ноября. Кульминация тоски.
Я написал ее. Она стоит на коленях в старой церкви. С потрескавшегося потолка свисает веревка. Петля. Ее руки сложены. Она в одежде монахини. Но без убора. В глазах отчаянная решимость, детское упрямство и гибельная любовь. Мука коснулась губ и сотворила последнюю улыбку. Около Монахини - разбитый крест. "Прощальная Молитва" - так я назвал свою картину.
Мне кажется, Лера, как и я не доживет до тридцати. Как и я... Как многие из нас...
  
   -Очень мило, - прошептала Айриш.
   С криком проснулся Слава. Он потряс головой, словно пытался согнать остатки беспощадного сна. За окном выл пронырливый ветер, он все еще теребил кремовый снег, снег, с которым ничего хорошего не ассоциировалось. Айриш захлопнула тетрадь, прошла "дорожку" и закурила.
   Почему нам так нужны наркотики? - спросил брат.
- Они надежны.
- Чем?
- Они надежнее людей. Они помогают. - уверенно сказала Айриш. - Спасают от безумия, растворяют память, у тебя нет ностальгии, ты не живешь вчерашним...
- Чепуха, наркота не спасает от всего этого дерьма.
- Но Владик, - укорила сестра. - Ты и сам принимаешь наркотики.
- Потребляю. Но хочу понять почему?
- Потому что в нашей скотской жизни, среди рухляди прежнего тысячелетия, глянца и фальши, модных кабаков и кошмарных шмоток, когда роты безмозглых цивилок изображали летом фосфорных поросят, а зимой мутированных кур, и ты смотришь на это и понимаешь, что битва с дураками безнадежна, и тебя самого того и гляди оболванят, когда МОДНЫЕ мальчики дружно напяливаю два мешка по одному на каждую волосатую лапу, причем волосы присутствуют только на теле, на голове - лысый ежик, или, еще гаже, когда еще более МОДНЫЕ чуваки косят под неформалов, отрастив волосы, но не нарастив личность... Черт! Когда вокруг столько дерьма и ты на него втыкаешь, наркотики - единственное, что создаст тебе твой ЧАСТНЫЙ мирок, где нет ни кур, ни мажоров, ни ментов и прочей херни...
- Аллилуйя!
Слава набил трубку и закурил. Он смотрел на небо, серое небо, хмурое, как уборщица в метро, плюющиеся льдом и ненавистью, небо, не сулящее ничего доброго, небо, благословенное для мизантропа, небо - ничтожный купол, под которым кто-то из твоих близких скоро умрет...


Глава III

   Весна проклинала людей из-за угла. Трусости она научилась у них же. Вступив в тайный сговор с зимой, она попеременно устраивала то ливни, лужи и падающие на главы пешеходов сосульки, то уступала место зиме, и та предоставляла каток на дорогах и тротуарах и новые сосульки. Весна, исполненная сволочизма и упоительного безумия, вновь рожденная весна - благословенный сезон самоубийств, нежных пороков и навязчивых депрессий, дни со вкусом крови на обветренных губах...
  
   ... Я плюнул на Солнце - и Солнце погасло...
  
   все чаще звучало из динамиков. Депрессия и Григорян - не лучшие спутники для тех, кто ищет выход из безумия. Славе же этот сакральный "выход" , бессмыслица, воспетая бытом, нужным не был. Только остановка. Как на экране талдычившего благоглупости и мерзопакости телевизора - щелк! И все. Тишина. Серый экран. Или выдернуть шнур из розетки. Или выбросить телевизор в окно. Для надежности. Чтоб точно больше не вещал. Слава в дни ледяного марта, унылые ночи, зори бесцветные, когда не хочется просыпаться, и вечера, Башлачевские вечера, ведь "по вечерам очень страшно" , видел жизнь коммерческим проектом, по малодушию названным сериалом, с рекламой и полит сиестой. Пошлостью и фальшью.
   Ему осточертели концерты, гитара, не бегущая за модой и деньгами, ибо Слава с расчетливой наивностью едва ли не проповедовал, будто музыка - исконная, настоящая, - не более чем мотив, который сердце музыканта мурлыкало б себе под нос, если б нос у сердца был. Только от сердца ничего не осталось. Лишь обломок обелиска.
- Если нет в человеке мелодии, значит нет в нем и души, - все чаще повторял он.
Айриш тогда отвлекалась от созерцания кремового снега и суеты за окном. Она забрала документы из консерватории и теперь вела "семейный бюджет" . Деньги заканчивались. Айриш занялась мелкой торговлей наркотиками. Слава сходил с ума. Иногда прибегала Алла, попеременно молящая и приказывающая подготовить дневники для публикации. Выставка планировалась на конец мая, самое позднее - начало июня. Виктор с того света слал неслышимые и не читанные язвительные эпиграммы и готовился к реинкарнации. Кремовый снег то таял, то превращался волей капризного марта в перламутровый лед. Образовывались и пикировали на головы пешеходов сосульки, злобились в пробках автомобилисты, наглели бомжы, пополняли ряды умалишенных ребята призывного возраста, коты воспевали любовь, по каналу "Культура" верещал Радзинский и надвигался птичий грипп. В конце марта под вопли опять что-то не поделивших соседей Айриш все-таки открыла дневник Виктора:
   Купил у кришнаита за полтинник книжку с намеком на психологию и сектантство, "Науку самосознания" . Забавно. Религия превращается в коммерцию. Вернее, таковой она была всегда. Книги о религии скоро и вовсе станут достоянием двух категорий людей: интеллигенции без материальных проблем, но с духовными притязаниями и глобальных неудачников, заплативших за это последние деньги.
Читаю. Вопли о возвращению к Богу. Не троньте несчастных зверей, антропофаги. Что ты есть на самом деле и кем станешь в следующей жизни, если не дотащишься до Кришны с его непонятной Арджуной.
Очередной постмодернизм буддизма и христианства. Два в одном. Так нынче популярно. Кришну и Христа сравнили зачем-то. Оказалось, что один товарищ. Не помню, чтобы Иисус что-то вещал о вегетарианстве. Да и в Индии его тоже не было. Впрочем как и единобожия в изначальной религии индусов. Помнится, Вишна там был, божество какое-то...
Зато мозги парят от души. Брось все и топай проповедовать. Просветись и так далее. "Харе Кришна" - как основная мантра. Не проси у Бога материальных благ, он и так тебе их вручит. Интересно, а думал ли автор с невозможным для русского языка именем, что вообще-то, подвергнутый остракизму труд человека ему таки дает жратву и крышу на башкой? И в любом случае кто-то должен же всей этой байдой заниматься... Не Кришна же...
  
   - Не могу больше, - взмолилась Айриш.
- А что там такое?-флегматично спросил Слава.
- Анализ движения Харе Кришны.
- В дневнике? В личном?
- Ага.
Слава зевнул.
- Не знал, что Витька Кришной увлекался.
- Он не увлекался. - Айриш вздохнула. - Он фигней страдал.
- Теперь не страдает, - задумчиво сказал брат и уставился в окно.
- Теперь мы страдаем. - буркнула сестра. - Причем не только за себя, но и за него.
"А еще живем его жизнью и копаемся в его мире, будто мы боги" , - про себя добавила она. - "Но мы не боги. Мы придурки."
   Дай-ка мне его дневник, - попросил Слава.
- Держи, - Айриш протянула ему тетрадку, где не было упоминания о Лере.
Слава лег на диван и зашелестел страницами. Айриш тихо включила "Зимовье зверей" . Незаметно подкрался вечер.
- Сегодня солнечное затмение было, - сказал Слава.
- В три, кажется.
- Кажется...
Айриш поежилась. Пошла на кухню и заварила чай. Брат добрался до тетради, где Виктор помянул Леру в своем вдохновении.
- Не видел я этой его картины, - обратился он к сестре, вернувшейся с чаем. - Ира, а ты видела?
- Я вообще не знала, что у него есть такая работа, - отозвалась Айриш, мысленно проклиная себя и покойного. - Не называй меня Ирой, я этого терпеть не могу.
- Не буду.
Спустя час Слава встал с дивана. Зевнул. Посмотрел в окно. Затем натянул старый свитер. Свитер лет пять назад подарила ему Айриш. Некогда темно-синий, мягкий красавец за промелькнувшие годы вылинял, вязка кое-где разошлась, но штопать свитер Слава не позволял.
   -Как ты не понимаешь? - однажды сказал он матери, ругающейся на "непотребность" свитера. - Это не дыры, это - созвездие. Созвездие Ностальгия. Или ты и небо готова заштопать?
С тех пор вопросы отпали сами собой. Как-то Айриш спросила, почему "Ностальгия" и что он имел в виду.
- Свитер - это память, прошлое. А дырки - то, что помнить не хочешь. Ностальгия - нежная тоска. Нежность появляется тогда, когда лишние эпизоды стерлись. Это бытовой символизм.
Слава вышел из комнаты.
- Эй, ты куда? - крикнула Айриш.
- На крышу. Стены давят.
- Ясно.
Слава любил гулять по крышам. Ему казалось, что известное "только глупец думает, что забравшись на гору, становится ближе к звездам" - старое заблуждение. Айриш сварила еще кофе. Открыла томик стихов Марины Цветаевой:
  
   ... Кто бросил розы на снегу?
Ах, это шкурка мандарина...
И крутятся в твоем мозгу:
Мазурка - море - смерть - Марина.
  
   -И правда, кто? - спросила Айриш у первого ливня.
Ливень же говорил сам с собой, он был занят. Он оплакивал всех, кого не оплакали, за тех, кто на слезы уже не способен.
Славы не было долго. Айриш поежилась то ли от сквозняка, то ли от вполне оправданных догадок. На диване лежал один из дневников Виктора и карандаш. Дневник открыт. Айриш подошла к дивану и взяла тетрадь. Мрачный Витя в своем репертуаре:
  
Жизнь - череда этапов. И лишь идущий от этапа к этапу в праве решать, где следует остановиться.
Если идущий не принимает решения самостоятельно, тогда то, что зовут фатумом, выбирает за него.
Остановка есть высшее милосердие. Высшее милосердие - добровольная смерть.
Для остановки не нужно ни причин, ни объяснений. Эти побратимы цели нужны тем, кто продолжает путь.
  
Но были и не только слова Виктора. На полях, бесподобно корявым почерком ее брат написал:
  
Проверить, стоит ли жить дальше - не трудно. Я поднимусь на крышу и по краю обойду дом. Если дойду, значит мой черед еще не настал. Если нет - так тому и быть...
  
Айриш поднялась на крышу. Мерцали капли дождя. Никого. Ни души. Она подошла к краю крыши. В двадцати двух этажах от нее, на щербатом асфальте лежал ее брат. Не дошел.
- Seta la vida , - прошептала Айриш и прыгнула к нему.
Затихающий дождь лениво топил кремовый снег.
  
  

Часть 3-я
Блюз электрических ламп...

Глава I

   -Тот, кто в детстве застал перестройку вкупе с перестрелкой, вряд ли может быть нормальным, - Саша потушил окурок. - Сначала Витька, потом Лера, а теперь еще и Славик с сестрой... Кто следующий?
Кошка, к которой обращался скульптор, промолчала. Весна уже окрепла и увенчивала покорных ее чарам элитным безумием. Александр слушал "Машину Времени":
  
Жизнь такая упрямая, -
Все решает за нее и за них.
Дай мне руку, душа моя!
У меня хватит сил на двоих...
  
И все больше убеждался, что заявление это голословно. У людей нет сил на самих себя, да и откуда бы взялись силы, что будут приложены для ответственности перед кем-то еще, если даже перед собою в ответе не выстоять. Может искренности не хватает, может еще чего...
   - Не слабый вклад наша компашка внесла в процветание контор...
Кошка зевнула и уставилась в окно. Ей не было дела ни до тех, кто "следующий" , ни до контор. Юный апрель. Солнце лупит по глазам. Мастерская Александра сияла пылью. В беспорядке, где только скульптор обнаружит последовательность валялись статуэтки и обломки гипса.
- ... по предоставлению ритуальных услуг. - закончил он свою фразу.
Кошка потянулась. Александр с негодованием взглянул на пушистое средоточие пофигизма. Кошка также посмотрела на него. Зевнула.
- Скотина, - сказал Саша.
И тут в дверь постучали.
- Открыто, - заверил скульптор.
В мастерскую вошел Юра. Он был взбудоражен и вызывающе пьян. И грозился к вечеру допиться до пурпурных чертей.
   -Почему пурпурных? - не понял Саша.
- Потому что зеленые - для дальтоников и "Гринписа".
- Понятно.
С Юриком действительно было все понятно. День назад ему позвонила мать, гневно вопрошающая, что происходит. От кого она получала информацию, схожую со звоном неизвестного происхождения - не ясно. Но выводы, озвученные посредством крика, угрозы приехать и все проконтролировать, будто контроль - это выход из положения, и долгая, невыносимая, на три часа распластавшаяся истерия с рефреном: "я тебе - мать, вот и изволь меня слушать" . К четвертому часу Юра напомнил разбушевавшейся матери, что говорит она по "меж городу" и АТС уже озолотился. Упоминания о деньгах в пользу государства охладили пыл родителя и спасли уши вынужденного контрабасиста от профессиональной непригодности.
- Из-за этого напился? - посочувствовал Александр, от родительской опеки открестившийся шесть лет назад.
- Нет, - отмахнулся Юра. - Сегодня неделя, как Славка и Айриш с крыши сиганули. И я пытаюсь понять...
- Что понять?!
- Почему я НИЧЕГО не чувствую!!! Вообще ничего. - Юра задумался. - Впрочем, не только я. До многих не дошло...
- До кого, к примеру, - устало спросил Саша, не слишком радушно относящийся к пьяным.
- До Алки к примеру! Бегает по Москве с пеной на устах, шипит на всех, как бухой василиск...
- С выставкой что ли? - поморщился скульптор.
Алла звонила ему каждый день, вернее ночь. В два часа. Несчастный "жаворонок" уже не раз пробовал не снимать трубку, но звонившая отличалась потрясающей въедливостью. Делать Виктору мраморный памятник Александр не желал. Редактировать его дневники тем более.
   Ага! Да кому эта хренова выставка нужна! - Юра стукнул кулаком по холодному камню стола.
- De profundis clamavi - резюмировал Саша. - Вот и взывает.
- Если ты имеешь в виду Бодлера, то тут скорее "... ты ждешь спокойствия и мира?// Глупец! - Ты сам вернешься в ад; // Твои лобзанья воскресят// Труп умерщвленного вампира..." - Юра усмехнулся. - Адресовано, видимо, Алле.
- Н-да, из нее получится отменный вурдалак...
- Я не про нее, главный кровосос у нас - Виктор. Правда мы ему и после смерти покоя не даем. Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидел.
Александр закурил. Кошка фыркнула, взмахнула пушистым хвостом и запрыгнула на шкаф. Юра барабанил пальцами по столу. За окнами бегали люди, жались в бесконечных пробках автомобили и пахло никому ненужной весной.
- Может прогуляемся? - предложил скульптор.
- Можно наверно. Только там мокро и противно. Менты цепляются и хотят денег.
- Скорее, требуют, - фыркнул Саша.
- Вымогают! Рэкет в погонах, - зло прошипел Юра.
- Забей, пошатаемся боковыми улочками, никто и не заметит.
- Тогда, может на кладбище съездим?
- Нет, на погост я не хочу. А то ночью точно нечисть привидится. Я их вообще не люблю.
- Кого?
- Погосты.
- Мало кто любит, - согласился Юрий.
- Почему же? - возразил Александр. - Витькины "музы" очень даже. Бродят меж надгробных плит излишне плотными тенями, пугают кладбищенских сторожей...
Юра не откликнулся. Он смотрел в окно. Что он там интересного нашел, для Александра осталось тайной. Кошка недовольно косилась на ребят янтарными очами и недвусмысленно намекала, что пора бы им отправиться куда-нибудь и оставить ее пушистое персидское величество в уединении. Зная мстительный характер кошачий, подавленный стенами и атмосферой, царящей в мастерской, Саша встал со стула, стряхнул с потертых джинсов въедливую гипсовую пыль, потянулся и подошел к зеркалу. Зеркало, вернее оправу к нему он делал лично, в стиле Возрождения. И весьма своей работой гордился. Жаль только отражает оно не так, как хотелось бы, думал скульптор, рассматривая свою грузную фигуру, а затем лицо. У него была весьма занятная физиономия, чуть приплюснутый нос, темно-зеленые глаза, которые всегда темнели, когда Саша сердился, широкие скулы и толстогубый рот. Красивым он действительно не был, но что-то в его лице привлекательное жило. Скульптор вздохнул. Не женщиной он рожден, дабы переживать по поводу своей внешности. Он взял щетку и стал расчесываться. На волосы свои он не жаловался. Густые, цвета светлого пива, заботливо отращиваемые, они уже достигли пояса. Подумав, Саша собрал их в хвост.
- Все-таки идем? - сотряс воздух Юрий.
- Идем, идем. Чего сидеть здесь. Только кошку злим.
- А имя у кошки есть?
- Ага, - Александр засмеялся. - Кошка.
- Так и зовешь?
- Так и зову, без клички перебьется.
- Угу.
Юра тоже встал. Запихнул сигареты в карман. Зевнул. Хмель махнул на него рукой, решив, что для объятий своих найдет кого-нибудь более занятного. Контрабасист чувствовал себя прескверно, и столь вероломным предательством хмеля был раздосадован. Юрий также подошел к зеркалу. Пара Юра-Саша смотрелась весьма комично, ибо музыкант худощав и бледен, роста невысокого, немного суетный.
- Толстый и тонкий, - пошутил Александр.
- А?
- Нет, ничего, пошли, наконец.
- Идем.
Нестерпим запах бензина по весне. Он проникает даже на тихие улочки, нагло пробирается в квартиры и напоминает о себе сутками. Спустя пять минут Саша, по недомыслию надевший кроссовки, промочил ноги, Юра чихал на некую пыльцу. После получаса общения с пыльцой, он сдался, нашел аптечный киоск и купил "Диазолин". Саша, не обремененный аллергиями лишь сочувственно вздыхал. День неспешно заканчивал смену, а вечер лениво готовился сменить его на посту. Пару раз доблестные носители погонов требовали предъявить документы, но видя Сашину московскую прописку и Юрин пропуск в общежитие, скисали.
- Может, на "Проспект" рванем? - предложил контрабасист после трех часов "скитаний" .
- А что там такое? - с подозрением спросил Александр, зная милую Юрину склонность к галопированию от тусовки к тусовке.
На одной из таких тусовок невольный питомец консерватории познакомился с Виктором.
- Ничего, просто там уютно.
- О вкусах не спорят... Ладно, поехали.
"Проспект Мира" встретил привычным шумом, вездесущим бензином и рекламой "МакДабла" .
- Давай хоть в "МакКаФу" зайдем, - предложил скульптор. - Кофе хочется.
- Саня, ты кофе пить по стойки смирно хочешь?! - обалдел Юра. - На часы взгляни, там сейчас не протолкнуться. Да и кофе не лучший. Можно, конечно, "Хаус" откопать...
- На фиг его!!! Там пафосно и отвратительно.
- Зато кофе сносный...
- Зато официантки - дуры. Я их вообще не люблю...
- Кого?
- Официанток!!! Я же не немощный, сам что нужно до столика донести могу. А тут... Никакой свободы воли. "Здравствуйте, вот меню, что будете заказывать, у на фирменное блюдо..." . Можно подумать, меня больше всего на свете интересует их фирменная хрень! Или сунет глянцевую или псевдо кожаную брошюру и исчезнет на два часа. Знаешь, анекдот есть хороший...
- Что за анекдот? - заинтересовался Юра, в тайне их собирающий.
- Мужик в ресторане сидит три часа, потом подзывает к себе менеджера. "Извините , - говорит мужик. - Можно отправить цветы официантке, обслуживающей мой столик?" "Конечно, - улыбается менеджер, - Для клиентов все что угодно. Неужели она вам так понравилась?" "Нет, - горестно вздыхает мужик. - По-моему, она скончалась!"
- Н-да, бывает, - признал контрабасист.
- Причем, всегда, - мрачно заверил Александр.
- Просто вид у тебя не респектабельный...
- Так и их, прости меня Колумбия, кофейня тоже не предел мечтаний!
- Не предел, только не ворчи!
Проспект Мира. Занятное место. Можно бродить по нему часами и не надоест. Есть в нем особая прелесть. Особенно если двигаться в сторону "Рижской" , увековеченной Дягилевой. Пройтись по трамвайным рельсам... "Путеводною звездой будет желтая тарелка светофора" .
- Блин!!! -вдруг выкрикнул Александр.
Громко крикнул. С душою.
   -Ты чего? - испугался Юра.
- А ты на ту сторону посмотри.
Юрий посмотрел и озвучил все тот же "блин". К ним спешила невесть откуда взявшаяся в этом районе Аллочка, состоящая из длинного кожаного плаща, белой кружевной блузы, черной юбки макси, развевающийся по ветру, тысячи рыжих косичек, омерзительного энтузиазма и сумки. Она цокала острыми каблучками и размахивала руками. Сбежать невозможно.
- Хорошо, что я вас встретила, - щебетала Аллочка. - Очень хорошо. Я как раз о вас, мальчики думала...
- В каком смысле? - полюбопытствовал Юра.
- Не пошли, - поморщилась Алла. - К сожалению, те дневники, что были у Славы теперь утеряны, - на секунду она загрустила. И ни Саша, ни Юра так и не поняли, относилась ли грусть к смерти Славы, или это не более, чем сожаление об утрате "Ценных для истории тетрадей". - Но есть и еще. Вот.
Она открыла сумку и достала две тетради.
"Графоман , - зло подумал Юра. - Витька - ты скотина!"
"Бедный Виктор , - с состраданием решил Саша. - И после смерти тебе житья не дают" .
- Так вот мальчики, - продолжала Аллочка. - Раз Ирина не смогла ничего сделать, то вопросы все к вам...
- Вообще-то, Айриш умерла, - не скрывая злости, прошипел контрабасист. - Не забыла?!
- Нет, что ты, очень жаль, конечно, но так уж получилось, а потому...
- А потому я НЕ БУДУ лезть в Витькину писанину, раз уж и с ним ТО ЖЕ САМОЕ ПОЛУЧИЛОСЬ!!!
- Ты прямо как Алена, - обиделась Алла. - Не буду, не хочу...
- Так может и не надо? - спросил, уже ни на что не надеясь, Александр.
Девушка опешила.
- А выставка?!
- И кто на нее попрется?! - съехидничал Юрий.
- А при чем здесь дневники? - не понял Саша.
- При том, - снисходительно пояснила Алла. - Что люди должны понимать, прочувствовать его искусство.
- Его, как ты выражаешься, искусство, на полотнах запечатлено, если уж говорить поэтически, - не удержался Юра.
- К тому же, - добавил Александр, - единственной исторической и известной личностью, кто сделал свой образ жизни искусством, звали Казанова.
- По твоему, Виктор хуже Казановы?! - Возмутилась девушка.
Юра рассмеялся. Саша украдкой ткнул его в бок, и обратился к Аллочке:
- Выставка планировалась как демонстрация работ Виктора. Если уж решили показать миру его творчество, то пусть его и оценивают. Без оглядки на то, сколько он пил и с кем спал.
- Саша, ты все-таки посмотри тетради, - почти попросила Алла.
Она вручила невезучему скульптору обе тетради, прочирикала угрожающее "до встречи" и умчалась.
- И что мне теперь С ЭТИМ делать? - риторически спросил Александр.
- Готовить для грядущих поколений! - фыркнул Юра. - Короче, ты конкретно влип!
- Сам знаю.
Вечер и его мельхиоровые сумерки застигли ребят возле "Рижской" .
- Мне пора, - сказал Юрий. - Надо на "собаку " успеть.
- Ага, - отозвался Саша. - Я еще, пожалуй, погуляю.
- Ну, гуляй. - разрешил "музыкант" , пожал ему руку и исчез в шахтах метро.
"Пешком что ль дома дойти?" - размышлял оставшийся в одиночестве скульптор.
И решил, что лучше пешком. Жил он неподалеку от метро "Третьяковская" .
  

Глава II

   Алена и Виктор познакомились случайно за два года до смерти художника. Забавная тусовка с претензией на богемность. Тогда они были потерянными, в сущности детьми, одинокими, как полагается любому, кто выбрал путь творчества, исполненными грез, какими предписано быть детям. Алена писала стихи и заканчивала школу. Ей удалось опубликовать их в малоизвестном альманахе с претензией на открывателя юных гениев. И взбудораженная этим пусть малозначительным признанием своего пути, не важно, что на страницах альманаха, который непонятно кто читает и читают ли его вообще, но все-таки, упивающаяся одиноким существованием и непонятостью окружающими, Алена сияла на этой тусовке, собравшейся в чебуречной, рассаднике кишечной палочки, внутренним светом, заметным лишь безумцам и художникам. Виктор попал туда случайно, впрочем как и всюду, он бился в то время с въедливым преподавателем, порочащим его гений, запутался в трех девицах, с которыми завел роман одновременно по недомыслию, и был весьма этим недоволен, искал вдохновение или стабильности вдохновения, что по сути - одно и то же, мечтал об уединение, а потому и приехал на тусовку, где еще можно найти столь утонченное в своей грубости уединение, и при этом не чувствовать себя брошенным. Алену и Виктора познакомил Андрей, двадцатитрехлетний студент медицинского института, запойный алкоголик, балагур и честный бабник, подрабатывающий грузчиком в гипермаркете европейского типа, раз в неделю кающийся во всех грехах батюшке из первой подвернувшейся церкви или храма, и раз в месяц посылающий деньги в Севастополь, помогая матери и трем сестрам. Спустя три месяца после знакомства Алены и Виктора Андрей попал под колеса модного "БМВ" . А через два часа после излишне близкого знакомства с шинами "Перелли" умер в машине скорой помощи, которая, естественно, вовремя не подъехала. Первый день, вернее вечер знакомства поэтессы и художника завершился ночью, а следом и утром в "мастерской" художника, помещении, снимаемом родителями Виктора, дабы любимому их сыну было где развлечься. Пронесся роман сроком в полгода с обоюдными истериками, хлопаньями дверьми, уверениями в пылких, на проверку пыльных, чувствах, горой стихов, картин в духе осеннего обострения, драками и прочей псевдо романтикой, заранее обреченной на разоблачение и разрыв с обоюдными оплеухами, ибо что может быть общего у юного художника и не более взрослой поэтессы, кроме безумия и жажды творчества? Но добрыми знакомыми они все-таки остались, ведь безумие и творчество сближает куда сильнее и надежней, чем приснопамятная подростковая, и не только, любовь. Появились общие знакомые, зачем-то именуемые друзьями, хотя и Виктор, и Алена понимали, что у вверившим себя "искусству" друзей не может быть. Просто не может. Путь творчества - путь одиночества. Единомышленники - возможно, да и то относительно, если учесть, что каждый человек мыслит и чувствует по своему. А друзей нет.
   После того, как Алла, воспламененная идеей увековечить жизнь и творчество Виктора стала настырно домогаться до поэтессы, с целью получить дневники художника в виде мемуаров, Алена коротко и четко послала энтузиастку к Мефистофелю. В душе Вити она зареклась копаться еще во времена их романа. От суицида художника остался премерзкий привкус горечи. И силы шли на борьбу с этой горечью, потому что самое страшное - это когда ничего нельзя изменить. Алена понимала, останавливать самоубийц нельзя, если ты, конечно хоть чуть-чуть уважаешь свободу воли тех, кто рядом с тобой. Волю ближнего своего она ценила, но как быть с чувством утраты не знала.
Когда добровольно погибла Лера, а следом Слава и Айриш, Алена осознала, на смерть идут те, кто понял, что теряет себя, и самоубийство - единственный способ сохранить ту малость, едва различимую частицу себя, которая случайно задержалась. Ей было больно и страшно. Не за тех, кто ушел. За себя, оставшуюся в Апрельская ночь обещала долгожданный сон. Но обещаниям свойственно не сбываться. Алена сидела на кухне в компании остывшего чая и романа Достоевского "Идиот" . За окнами бурлила жизнь для тех, кому в духовном плане нечего терять. Спальный район Москвы. Гопники не спят - бузят. Если будут бузить излишне рьяно - приедет милиция и отправит кого в вытрезвитель, кого в отделение, кого в больницу, а кого-то и в морг.
Алена писала. Стихи, естественно. Лирика - единственное, что примиряло ее с действительностью. Больше ей ничего не оставалось. "Когда уходит любовь - начинается блюз" , - еле слышно пел "Чиж и К'" . И она написала свой блюз. Блюз электрических ламп:
  
   Пыльные стены избяной души,
Забытые вещи на чердаке, -
Молчи об утраченном или кричи,
Как в жертву нас предназначили веку...

Напомни, боль - это только мираж,
Морок, придуманный, чтобы боялись.
Рубцы на запястьях - физически стаж,
Запись о том, как шпионами крались

Вялые мысли к психее и скорби,
Как меланхолию сделали модной,
О чем умолчали в архаике библий,
За что тамплиеры стояли стеной...

Скажи мне, мелодия - это забава,
Напомни: гепарды не чувствуют лап,
Когда на добычу им выдано право,
Когда звенит блюз электрических ламп...

Алена любила и ненавидела блюз за то, что своей иллюзорной легкостью и светской печалью он заставляет ЧУВСТВОВАТЬ острее и бескомпромисснее.
Кофе закончился. Поэтесса поморщилась. Она не любила спать по ночам, а потому кофеин был необходим. Алена прошла в прихожею. Одела любимую куртку, положила в кошелек двести рублей. Вздохнула. На кухне тосковал в одиночестве роман Достоевского.
- Я же не обулась, - виновато сказала Алена своему организму требовавшего либо кофе, либо сна.
Она вернулась в царство приготовления блюд и открыла книгу.
- Главу дочитаю и пойду, - пообещала она слипавшимся от усталости глазам.
Глаза слезились. До прихода домой Алена отработала десять часов в роли менеджера в своей фирме, занимающейся рекламой любой дребедени, лишь бы заказчики деньги исправно платили.
Меркантилизм, как работодателей, так и собственный, разъедал. Хотелось послать все бесчисленным и пошлым чертям, выкинуть деловой костюм, устроить серебряный век и просто писать стихи.
- И сдохнуть с голоду, - прошептала Алена.
Ведь стихи никому не нужны. Успех, доход и прочую материальную чепуху приносят примитивные четверостишия, звучащие гнусавыми голосами тех, кто с музыкальным слухом не дружил. И, услышав в магазине или на осточертевшей, но кормящей и одевающей работе очередное псевдо славянофильское радио, поэтесса маялась мигренью. Ритм от драм-машины, простите, Альбинони, Поганинни, Бетховен и Шопен, музыка - стандартная программа, пять минут щелканья по клавишам - хит готов, вульгарные девицы или до тошноты смазливые парни, прыгающие объевшимися псилоцебиловыми поганками зайками-дегенератами, все это глянцевыми журналами звалось гламуром и ассоциировалось с борделем в Жмеринке.
   Тихо всхлипнул сотовый телефон. Алена удивилась. Половина третьего ночи, все-таки. На мониторе незнакомые цифры.
- Слушаю?
- Лён, привет, - сквозь "безупречное качество связи" прорвался голос Александра.
- Саша, ты на часы смотрел?! - Возмутилась поэтесса.
- Нет, да и ты б не смогла.
- А что стряслось?
- Тут Аллочка Витькины дневники мне всучила...
- Можешь не продолжать.
- Не могу, - как-то очень грустно сказал скульптор. - В них какая-то чертовщина.
- Что ты несешь?! Читаешь гон самоубийцы в ночи' глухой, вот и мерещится...
- Не похоже. Знаешь, мне кажется, он нас всех ненавидел.
- И что с того?
- И то... И то...
- Не то, Саня, - рассмеялась Алена. - Если ты считаешь, что он нас ненавидел, а затем проклял, надо полагать, то сожги его дневники.
- Тогда Алла сожжет меня, - мрачно напомнил скульптор, хотя идея явно пришлась ему по душе.
- Дело твое.
- Ален, а ты ИХ читала?
- Нет, и не буду.
- Вот и мне наверное не стоит.
- А по сему, дорогой друг Александр, спокойной ночи, увидимся.
- А, да, конечно. До завтра.
- Ты сходишь с ума, - процедила поэтесса. - А мне нужен кофе.
Она вернулась в прихожую, обула любимые мокасины, волосы собрала в хвост, улыбнулась своему отражению в зеркале, нашла ключи и вышла за дверь. С тех пор, как в подъезде установили лампы дневного освещения, стало комфортнее. Не приходилось, сжимая в руках зажигалку, идти вдоль стены, рискуя расплющить нос о вечно замусоренный бетонный пол. Кое-то жаловался на жужжание ламп, но Алена находила в нем неясное очарование.
- Как блюз, непонятый, но все равно чуткий, - объясняла она.
Лифт, фыркая на жизнь, повез поэтессу на первый этаж. Три часа ночи.
- Ничего, - подбадривала себя Алена. - До магазина пять минут. Куплю кофе и домой. К Достоевскому, блюзу и меланхолии.
Первый этаж. Покореженные почтовые ящики. Очередной хлам на полу. Запах, словно в общественном туалете.
Алена вышла из подъезда. Спустилась по битым ступеням. И внезапно почувствовала горячую нестерпимую боль в затылке. И что-то липкое. В глазах потемнело. Она поняла, что падает, что все ближе и ближе влажно-серый холодный асфальт.
   -Как падший ангел , - пронеслось в голове. - Прямо вниз...
И все. Спустя минуту она была уже мертва. Глупо, прозаично, неизбежно и, конечно, непоправимо. Просто парочка пьяных удалью младой и паленой водкой гопников резюмировала, будто золотые серьги и кожаная куртка - достаточный повод, чтобы ликвидировать жизнь, а удар кирпичом по затылку - безукоризненный метод.
Лампы дневного освещения по-прежнему урчали в подъезде. И лишь талантливый музыкант мог услышать в этом урчании блюз.
  
  

Глава III

   -Аппарат абонента выключен или находится все зоны действия сети, - талдычил механический голос.
- Ну и что за фигня? - спросил у телефона Александр.
День выдался дождливым и мрачным. Небо рыдало. Саша к поэзии склонности не питал и небесные слезы не любил. Шестнадцать часов.
- А у детишек в детском саду сейчас полдник, - пробубнил скульптор. - А у меня психоз и работа. Хорошо быть ребенком!
Работу пришлось выполнять. Периодически, Саша снова набирал номер Алены, но слышал неизменное:
- Аппарат абонента выключен или находится все зоны действия сети...
На столе собирали гипсовую пыль дневники Виктора. Скульптор, порой, косился на них недовольно, размышляя, а чего он не сжег их сразу, как получил столь хороший совет. Кошка фыркала от пыли и возмущенно таращилась на Сашу.
- Сколько влезет, - не выдержал парень. - Вот как брошу работу, кушать что будешь? Собственный хвост?
- Фырк! - уподобившись верблюду из сказки, сообщила кошка.
- На фиг! - рявкнул Саня.
- Ты чего орешь и дверь не закрываешь?!
Скульптор ойкнул, подпрыгнул, с паникой уставился на кошку, все еще фыркающую, потер глаза, затем уши и пробормотал:
- Не понял...
- Что не понял?
Юра закрыл дверь. Саша обернулся.
- Привет, - приветствовал контрабасист. - Так чего орешь, что не понял и почему дверь у тебя на распашку?
- Блин! Ты чего, как полтергейст?
- Я?!
- Ты, ты...
Юра вдохнул, покрутил пальцем у виска, подошел к столу и сел на шаткий стул. Достал сигареты, закурил и повторил вопрос:
- Итак, чего орешь, что не понял и почему дверь у тебя на распашку?
- Объясняю по пунктам, - вздохнул Саша. - Ору из-за кошки, которая хамит и Витьки, так как он нас всех ненавидел. Меня по крайней мере. Не понял я сначала, откуда голос, до этого орал на кошку. А дверь на распашку - клиенты ко мне приходят, чего теперь двести раз с замком возиться?
Контрабасист тоже вздохнул. Докурил сигарету и с любопытством посмотрел на наглую прелестницу кошачьих. Затем на Александра. На свои пальцы. На их кончиках пропечатались следы жестких струн контрабаса. Скульптор тем временем обежал по периметру свою мастерскую, уронил пару статуэток и достал из шкафа две кружки, сахар и чай "Лисма" .
- Питаешь склонность к индусам? - уточнил Юрий.
- К низким ценам.
- Ясно. Сань, а с чего ты взял, что Виктор тебя ненавидел?
- Он не только ненавидел. Походу дела, он проклял меня...
- Вау, слог-то какой!
- Юр, не издевайся, о'кей?
- Я не издеваюсь, я настораживаюсь. - Контрабасист улыбнулся. - Меня все больше настораживает твое психическое состояние...
- Молчи лучше! Нашелся тут Юнг Карлович затемненный!
- Вот! Уже немотивированная агрессия.
- Ага. И паранойя, надо полагать.
- Есть с мальца. И галики : проклятия мерещатся, ненависть покойничка...
Саша включил электрочайник. Потер затылок. Взял со стола тетрадь, полистал ее. Найдя нужное место, протянул дневник Виктора Юре и проворчал:
- Сам прочти.
- Стоит ли?
- Боишься?
- Конечно. Я зачитаюсь испражнениями духа чужого, а ты меня каменьями с полок и пола закидаешь...
- Мне эти каменья для работы нужны. Буду я еще их на всяких консерваторских транжирить. Вас много, а материал дорогой...
- Тогда ладно, - засмеялся Юра и прочел:
  
   Искусство... Они все с таким вкусом произносят это слово. И слово вороной-альбиносом пролетает над их главами и врезается в равнодушное к идее стекло окна... И разбивает ворона свой хрупкий череп, и умирает смертью идейных. Труп ее выкидывают в окно. Там найдут его бродячие псы. И съедят...
Искусство... Саша всё время о нем говорит. Для него искусство - гипс и камень... Когда люди излишне пылки, шумны и подвижны, не захочешь - начнешь ценить булыжник. Кончится дело тем, что он смастерит себе плиту надгробную и угомонится. Либо с полки очередной его сердцу приятный булыжник на башку упадет. Смерть от предмета, претендующего на искусство - безупречно для того, кто претендует на роль творца.
Искусство... Надоели!!!
Нельзя спокойно пива попить, чтоб тебе под нос не сунули какой-то художественный альбом или настырно не тащили в музей изобразительных искусств втыкать на статую амазонки!
Я ж не заставляю их вникать во все аспекты готики и признать единственным гением кисти Иеронима Босха!
И про де Майнери с Христом, крест несущим, не распинаюсь!
Как и о Перуджино с его Себастьяном! И как этот Себастьян со своей святостью и мучениями выглядит у де Рибера ! И кто этот святой, и почему его все так любили писать!
И про де Воса с его садистски-героическими сценами охоты, и про Снейдерса , который лавки писал, тоже не распинаюсь!
Замучили!
Хочу В Дрезденскую галерею, или в "Эрмитаж" . В "Эрмитаж" даже больше хочу. Люблю я Петербург, как и все художники и сумасшедшие! Питер в принципе можно либо любить, либо ненавидеть. Из болота вышел, туда и уйдет. Главное, равнодушным там остаться нельзя. Надо мотать в Питер! А потом и помирать не страшно. Умирать вообще не страшно, а уж после Питера - особенно!
  
   - "Отпустите меня в Гималаи, отпустите меня на совсем. А не то я завою, не то я залаю, не то я кого-нибудь СЪЕМ" !!! - пропел Юра. - Или прокляну. В общем, жизнь прекрасна и удивительна, жаль таковой ее ни один реалист не видел.
Саша фыркнул. Кошка мяукнула. Контрабасист продолжил:
- Похоже, что Витька в душе был прескверным занудой. А по жизни и не заметно...
- Ага, только что теперь?
- А чего теперь?
- Жить-то дальше как?
- А как жил, так и живи. Ты же не станешь ронять себе на башку кирпичи, дабы подтвердить художественный спиритизм?
- Нет, конечно. Но все-таки...
- Привет шлем-с с того света? Забей. Выброси эту писанину или Алле отдай. Ее возлюбленный, не твой же!
- Алена советовала их сжечь. - мрачно сообщил Александр. - А теперь я дозвониться до нее не могу.
- Занято, что ли? Так сегодня пятница. Последний день рабочей недели. Вот и сидит она в своем офисе и отмазывается от настырных заказчиков, одновременно втирая им свои супер идеи и раскручивая на лавэ, что очень в духе их фирмы.
- Нет. Не занято. Аппарат абонента выключен или находится все зоны действия сети. Весь день.
- Значит зарядить забыла.
- А если нет?
- То уронила мобилу на пол, что стало для мобилы финалом. Или утопила в ванной...
Саша снова почесал затылок.
- Прекрати! - взмолился Юра. - Терпеть не могу, когда чешутся. Сам чесаться начинаю.
- Не могу, - виновато ответил скульптор. - Очень хочется.
- Голову мыть не пробовал?
- Да я вчера вечером ее мыл. Видимо шампунь левый.
- Смени шампунь и прекрати плешь организовывать. Вот продерешь до черепушки - мозг вытечет. Будешь с пола его подбирать. Пол пыльный. И мозги у тебя станут пыльными. И как ты будешь жить с пыльными мозгами?
- Я их постираю.
Саша закурил. В дверь постучали.
- Откр.. - скульптор взглянул на приятеля. - Ты запирал?
- Угу...
- Скотина.
Саша потянулся и бормоча "сейчас, сейчас" , открыл. На пороге стоял заказчик. Получив вожделенную статуэтку и вручив скульптору не менее вожделенные деньги, импозантный мужчина возраста около сорока удалился, пообещав вернуться в конце недели и сделать новый заказ.
   - Это кто? - спросил Юра.
- Кормилец мой, - бодро сообщил Александр. - С претензией на знание скульптуры.
- А зачем этому знатоку гипсовая болонка?
- Это попытка увековечить свою псину. Скверную, между прочим. Она тявкала полтора часа и не желала на месте сидеть.
- Увековечить?
- Ну да. Искусство создано именно для этого. Чтобы все застыло и сохранилось. Жизнь тухнет и разлагается от активного движения. А статуя никуда не бегает, потому вечна.
Контрабасист смеялся долго.
- Саня, ты - псих. Надгробную плиту еще не сделал?
- Не напоминай мне про Виктора! Знаешь ли, не каждый день шлют злобный речи из мрачного тартара.
- Да не слал он ничего. Особенно, злобное. Просто стебанулся и всё.
- Не знаю...
Саша посмотрел на часы.
- Может пойдем отсюда?
- Пойдем.
Вечер дождливый. Сонный. Бензиновая влага небес. В такую погоду лучше находиться в помещении. И взирать на скорбящие тучи из окна. Но пришлось ощущать слезы обильные на себе. Саша шел насупленный, он погряз в своих надуманном мистицизме, будто в зыбучем песке. Юра покорно мерз и пытался вспомнить, есть ли поблизости какая-нибудь забегаловка, где можно тихо пересидеть непогоду. Через два часа ребята оказались в районе метро "Менделеевская" . Юра сперва оживился:
   Сейчас с металлистами законтачим!
- Может, на фиг? - среагировал Александр.
- Да брось ты! Прикольные ребята.
"Прикольных ребят" не было.
- Похоже "мендель" переехал. - сообщил Юра. - Интересно, куда?
- А мне не интересно. - сказал скульптор. - Ибо он слишком долго существует, чтобы быть нормальным.
- Может ты и прав. Зато здесь по близости есть чебуречная.
- И что?
- И то, что выпьем пива и пожрем, наконец.
- А-а.
В чебуречной, естественно, было много народа. Но Юра не унывал. Даже отыскал свободный столик, поцарапанный, местами покусанный пластиковый страдалец. Взяв по пластиковому стакану пива и шаурме, ребята сели. Из динамиков верещал мартовским шизанутым котом очередной звездный полуфабрикат.
- А "Бисептол" в комплект не входит? - спросил Саша, кивая на шаурму.
- Сань, не ворчи. Ели ж ее сто раз - даже холеру не подцепили.
Пиво разбавили один к одному: половина воды - половина пива.
- Так на чем мы остановились? - жуя уточнил Юра.
- На том, что Алену найти не получается.
Саша поежился. Контрабасист закатил глаза.
- Попробуй еще раз позвонить.
Скульптор набрал нужный номер.
- Аппарат абонента выключен или находится все зоны действия сети...
- Фигушки.
- На домашний позвони.
- А я его знаю?!
- Я знаю, - обнадежил Юра. - Но на память не помню. А свою сумку оставил у тебя. Так что если ты нервничаешь и только голос Лёны утешит тебя и на планету Земля вернет, то доедаем и возвращаемся в мастерскую.
Через десять минут они снова попали в объятья дождя.
- Сань, мы едем на метро. В такую погоду я пешком не попрусь.
- Воля твоя.
- Вот именно, что моя.
В переходе гордо стояли какие-то гопники, на которых с омерзением косилась "менделеевская милиция", тройка юных неформалов и несколько бомжей. В метро было шумно. Зато через полчаса, вытерпев толкучку, пересадки и прочие транспортные невзгоды ребята шли к мастерской.
- Погоди, я в магаз зайду, - сказал Александр. - Кошка, наверняка, голодная и злая.
- Еще и кошка злая. - прокомментировал Юрий. - Что-то в последнее время все злые: менты, люди, политики и даже домашние животные.
В магазине Саша купил пять банок с консервами "Вискас", пятилитровую бутылку воды, чипсы "Pringles" и пиво "Оболонь".
- Чипсы и пиво нам, - предупредил Юрин комментарий скульптор.
- Я уж испугался.
- Тоды не бойся.
И снова дождь. Но мастерская близко. С порога налетела кошка, остервенело мяукая. Получив свой "Вискас", она успокоилась. Саня извлек полотенца. Одно кинул Юре.
- А в твоей мастерской обогреватель имеется? - с надеждой вопросил мученик консерватории.
- Был, - сознался Саша. - Даже сейчас есть. Включить?
- Нет, блин, в окно выбросить. Я промок насквозь, а еще в Гадюкино пилить.
- Зачем?
- Затем, что я там живу.
- Нашел, где жить.
- А что, дешево, тихо, на мозги не капают. Играть можно даже среди ночи.
- Знаешь, можно и ближе место для игры найти.
- И получать по мозгам всякий раз от настырных соседей. Саня, я ж на контрабасе играю. Двести раз одно и тоже. И если я свихиваюсь к сто девяносто пятому повтору, то все остальные - к пятому.
- Тяжела жизнь музыканта, - прокомментировал Александр.
- Тяжка и беспросветна. Особенно, когда на хрен вся эта байда не нужна.
- Что, вообще?
- Угу.
- А чего тогда паришься?
- Чтоб предки не парили.
- Тебе, вообще-то, не десять лет. Поступал бы куда сердце просит.
- Сердце требует ГИТИС. Только фиг туда поступишь без связей.
- Не гони. Было б желание.
- Ты предлагаешь поступать, на желание опираясь?
- Лучше на желание, чем на взятку.
- Которую все равно нечем дать...
- А ты бы дал?
- Не знаю, - признался Юра. - Наверное нет. Денег жалко б стало. Да и унизительно это как-то.
Саша кивнул. Нашел стаканы и разлил пиво.
- Ну что, за искусство? - разродился на тост скульптор.
- За искусство! - не стал спорить контрабасист по неволе.
Кошка принюхалась.
- Это подлое животное требует пиво! - возмутился Саша.
- Алкоголизм опасен для кошачьих! - менторским тоном поведал Юра.
Кошка обиженно мяукнула, дернула хвостом и запрыгнула на шкаф.
- Алене позвони, - попросил Александр.
- Зануда, - вздохнул Юра, роясь в сумке.
Потрепанная телефонная книжка нашлась лишь через пять минут.
- Бермудский треугольник, а не сумка! - ругнулся Юра.
- Ты звони, звони...
- Сейчас, подожди, номер найду.
Наконец, номер был найден.
- На часах уже десять. - печально констатировал контрабасист. - Я остаюсь у тебя в мастерской.
- Без проблем.
- Это хорошо, когда их нет.
- Юр, ты ударной философией собрался заняться или номер набирать?
- Да что ты так волнуешься? Лучше скажи мне, друг, есть ли в этом пристанище каменном стационарный телефон?
- Есть.
Скульптор достал из шкафа реликт советских времен, подключил его к телефонной розетке, сообщил все, что он думает о розетке, проводе и советской промышленности, добился работоспособности реликта и вручил Юре трубку.
- Здравствуйте, извините что так поздно, Алену позовите пожалуйста, - светским тоном произнес контрабасист. И побледнел. - Что?!... Когда?!... Как?!...
Стакан, который он держал в руках, выскользнул из пальцев и разбился об пол.
- Да, конечно, я позвоню, - закончил телефонный разговор Юра.
- Ты чего? - с тревогой спросил Саша.
Юрий взял бутылку "Оболони", судорожно сделал несколько глотков.
- Юр, так что там?
- Пиздец там.
- В смысле?
- В прямом. Алену убили...
  
  

Часть 4-я
Рубеж...


Глава I

  
   Апрель укрепил свои позиции, растопив кремовый снег. На радость детям порхали суетные бабочки, донимала невесть откуда взявшаяся моль, из-под земли показали свои лица миру первые цветы, бушевала простуда, природа обличала собственную манию величия, оптимисты занимались прикладной романтикой, пессимисты ворчали, реалисты тоже чем-то занимались. На кладбище сияли обелиски, близилась пасха, грозил активным призывом военкомат, и готовилась к приему новых пациентов психиатрическая лечебница. Люди брели, ходили, бегали или дефилировали по усталой Москве, кое-где отключали на три недели горячую воду, по радио рекламировали исцеления в разных вариациях, обещая скидки для ветеранов по случаю грядущего Дня Победы, телевидение мусолило убийство таджикской девочки и негра, скины ликовали, антифа плевалось, политики пытались пробить себе новые звезды на погоны народной любви, сотовые кампании боролись за клиентуру, засоряя эфир, ничего не менялось, кроме законодательства, из кретинского становившегося гипер-кретинским.
Александр ушел в работу. Ей и жил. Камни, гипс и бронза, до которой он, наконец, дорвался, вбирали в себя переживания и вялые мысли. На хандру сил не оставалось. Сессию в институте он сдал легко и досрочно, договорившись с деканатом и преподавателями. Иногда навещал могилы друзей. Клал на них гвоздики, и ждал, когда в продажу поступят тюльпаны. Вернул дневники Виктора возмущенной Алле, мотивируя тем, что орать она может сколько угодно, но в демонологию души погибшего добровольно он изучать не собирается. Появились деньги, с ходу утекающие на новый материал, заказчики, приносящие новые деньги, и даже имя, передаваемое по клиентурой. Его характеризовали как неплохого мастера, знающего свое дело, выполняющего все, как просили и не созидающего сумасбродных цен.
Саша покорно лепил с натуры хомячков, болонок, кошек, балерин, копировал статуэтки в стиле ренессанса, иногда - это стоило дороже, было труднее, но оригинальнее, из бронзы отливал оправы для зеркал. Юра утверждал, что такое рвение губительно:
   -Кончится дело тем, что ты рухнешь у очередного своего творения, как загнанная лошадь. А пристрелить тебя будет нельзя.
- Почему? - вяло реагировал Саша.
- За это сажают. И надолго.
Случалось, в мастерскую наведывались родители Александра, обнажая грустные улыбки. Не так велика Москва, как принято считать, скульптор становился популярным, даже планировал сделать дело свое официальным.
   - Что ж, - сказал отец, предприниматель средней руки, плывущий по течению, на котором уже не считают копейки, но и не убьют; узнав о планах сына. - Каждый выбирает, что хочет. В конце концов, скульптура - тот же бизнес. Когда решишься точно - звони, с оформлением помогу.
Мать только вздыхала. Ей казалось, что ее сыну рано лезть в мир взрослых. Это была чудесная женщина, к сорока годам не утратившая наивность, так как жила в мире из цветов в горшках, "капризов" Поганинни, редких приемов, компании Тургенева, Достоевского, Гессе и Байрона. Окончив школу и почти сразу выйдя замуж за отца Александра, она недолгое время проработала помощником воспитателя в детском саду, а по смене режима осела дома, пекла пироги, вышивала, по мере возможности помогая сыну в духовном становлении, порой раздражая едва ли не утопическим взглядом на жизнь, ждала мужа с работы и два раза в неделю ходила в театр. Она знала все театры Москвы и Санкт-Петербурга, не пропускала ни одной премьеры, была в курсе всех книжных новинок, но творения современных авторов читала редко, ибо находила их либо слишком агрессивными, либо лицемерными.
- Ну что, будущая звезда каменьев, - веселился Юра, узнав о желании официального признания скульптора. - Скоро и тебе выставку организуем. Ты только не травись раньше времени, ладно?
- Хватит гнать! - возмутился Саша. - У меня нет маниакальной идеи не дожить до тридцати лет! Сколько отмерили - столько и проживу.
- До ста лет!
- Типун тебе на... в общем, сам знаешь куда, чтоб жизнь столь безоблачной не казалась! Так и Армагеддона дождаться не долго.
- Или оккупации машин.
- Что вполне вероятно, учитывая халтуру фирмы микроскопических мягко программных ...
Юра в апрельские дни тайно сходил с ума. Уйти в музыку он не мог, так как склонности к страданию за контрабасом не питал. Тусовки осточертели. Поездки на кладбища и монолог шепотом к покойным закончились слуховыми галлюцинациями, Юре казалось, что из могилы ответ звучит, в консерватории царила скука и занудные предметы, наркотики в снятии стресса не помогали, читать он не мог, строчки разбегались и смысл прочитанного если и оседал где-то, то только в подсознании, он даже собрался писать дневник, чтобы не осаждать своими личными трагедиями уши собеседников, но вспомнил Виктора и отказался от бумажного плена. Алла настырно пыталась вручить подвергнутые остракизму тетради, но Юра отбивался. Он бродил по Москве, играл в переходах на одолженной у знакомого гитаре, продолжал свихиваться, ругался с преподавателями, недовольными его редким присутствием в аудиториях, пытался жить. На "Савеловской" он купил плеер и в ушах его постоянно звучал Башлачев. Песню "Как ветра осенние" контрабасист записал на болванку в двадцатикратном повторе.
   "Да я сумел бы выжить, если б не было такой простой работы - жить" ... - напевал он себе под нос.
- Ты же кроме металла, причем не отечественного, раньше ничего не слушал, - удивился Саша, когда контрабасист, зашедшей к нему с гитарой, сыграл эту песню. - А теперь вдруг Башлачев...
- Раньше мне были важны звуки. Теперь нужны слова. А кто подскажет, нет, объяснит смысл суицидального ухода, как ни талантливейший поэт-самоубийца?
- Наверное, никто.
Это либо ненависть, либо бескорыстная, слепая и искренняя любовь к жизни, что, в сущности - одно и то же.
- Сегодня Аллочка должна прийти. - сообщил скульптор.
Снова пятница. Неделя.
- Знаешь, я думаю заняться кабалистикой или нумерологией, - сказал Юра. - Очень хочется разобраться, что за фигня происходит.
- Не напрягайся, - посоветовал Саша. - Завтра утром приезжает Ванда.
- Чего?! Она ж сваливала с концами...
- Когда она прощалась навеки с нами, Витька был еще жив. Я так понял, насчет его шоу она только сейчас узнала. Если вообще не про Айриш. Насколько я знаю, они довольно плотно общались.
- Так из-за кого она едет?
- Из-за всех. Лёну, Леру и Славку она также знала. Просто с Иришкой они тесно общались. Ну и с Витькой, естественно.
- Понятно.
- Черт, устроили кладбище. Нелепо это как-то, неправильно.
- Алена точно нелепо. Вышел человек на улицу, а тут два урода с булыжником...
- Юр, а ты откуда...
- От верблюда в погонах. Поймали их. Через пять часов. Даже колоть их долго не пришлось. Типичные гопники.
- Типичные. Считают свой "Бойцовский клуб" средоточием истины и за две копейки мочат всех подряд, причем из-за угла. Дебилы с липовой идеологией, - зло проговорил Саша. - Начитались хуйни и думают, что познали все тайны мироздания.
- Сань, не гони. Я в принципе не уверен, что все это отродье вообще не умеет читать.
- Ну, пару псевдо нонконформистских романов за пять лет прочли. Того же Паланика.
- Это тот америкос, который про уродов пишет? Так он бабки зарабатывает. Списал пару ходов у Мисима, подкрепил экшеном, и получает свои деньги за моду, благо для моды интеллекта не требуется. Особенно, если это для масс.
- Это его проблемы, - фыркнул скульптор. - Мне одного "Клуба" хватило, чтобы понять, какая эта фигня.
- А я это вообще не дочитал. Стиль безобразный, идея истертая, а подача узколоба, пресна и ничтожна.
Дверь распахнулась, и в мастерскую влетела Аллочка.
- Так мальчики, для выставки почти все готово, кроме дневников, разумеется. Скоты вы, если честно! Там же к каждой, практически его картине есть история. Вот только к одной найти не могу.
- Что, историю? - уныло уточнил Юра.
- Нет, картину. Она упоминается, но картины нет. Куда она делась?
- Картина? А она вообще была? - вмешался Александр.
- А как ты сам думаешь?! - возмутилась Алла. - В дневнике он написал, что она закончена. Но я это полотно не видела и найти не могу.
- Что он про него пишет? - сдался контрабасист.
- Сам прочти. Я отксерила.
Аллочка протянула листок. Юра страдальчески посмотрел на полуслепую копию и начал читать вслух:
  
Утро из солнца и талого снега. Церковь, почти ушедшая в эту чудную смесь подтаявшего крема из падших снежинок и черного сахара земли. Здесь безбожно красиво, потому что бога здесь нет. Лишь руины верований. Покосился старый крест. На нем расселись хамоватые воробьи и сплетничают о чем-то.
  
   -Странный пейзаж, - вставил Саша. - Сентиментализм какой-то.
- Не перебивай, - рявкнула Алла.
-Я удрал от суеты. Снял на месяц старый домик на отшибе. Одиночество тут обеспечено. Даже местные поселковые алкоголики не беспокоят, ибо идти слишком далеко. - продолжил Юра. - Стоп. Это как раз тот домик, который я сейчас снимаю. Собственно, о нем от Витьки и узнал.
- Дальше читай, - взмолилась девушка.
- Здесь так хорошо писать. Я смотрю на картину, которая с год крутилась в моей голове. Подходить к концу аренда на месяц безмолвия и тишины и картина моя уже жива на холсте.
- Вот, - тут же перебила влюбленная в художника. - Говорила же, она - есть.
- И как сия шедевра выглядит? - ехидно спросил скульптор.
- Если не прекратите перебивать, вообще не узнаете, - пригрозил Юра.
- Все, молчим! - среагировала Аллочка. - Читай!
   В лучах прокаженного солнца около останков церкви на эшафоте стоит женщина. Средневековье. Инквизиция. Наверное, ее признали еретиком. Не знаю. Есть утро из талого снега, есть солнце, которому на все наплевать, раз оно обременено проказой, женщина, она скоро умрет, ведь палач в шутовском колпаке, здоровенный мужик, уже занес над ней свой ржавый топор.
"От рук шута" - так зовут мою картину.
Мы все принимаем смерть от шутов, только не замечаем этого, занятые собственной гибелью, а не ее источником. Все.
- "От рук шута"? - Саша задумался. - Палач, женщина, старая церковь...
- Точно, видел я ее! - вспомнил Юра. - Своеобразное зрелище.
- И где она сейчас? - оживилась Аллочка.
- Черт знает.
- Она у Ванды. Виктор отдал ей его как прощальный подарок. - сообщил Александр. - Странный ход, для "Шутов" не Ванда позировала...
- А кто? - не понял Юра. - Я лично женщину не узнал. Она там в профиль, волосы лицо практически загораживают...
Саша улыбнулся.
- Так кто же?! - влезла Аллочка.
- Алена. Она позировала для "Шутов" .
Юра задумался.
- Нет, погоди, тогда не сходится. С Лёной они расстались в октябре, если не ошибаюсь, а картина, судя по дневнику в - декабре.
- Юр, не утрируй. Виктор делал наброски. И не портреты писал, а брал образ. Понимаешь, часть внешности, часть энергетики...
- ...и львиную долю своего больного воображения. - припечатал контрабасист.
Аллочка забегала по комнате. Минуту ребята слушали гулкий стук острых шпилек.
- Хватит скакать! - не выдержал Саша. - Что не так?!
- Всё не так, - прошипела девушка. - Вы не уважаете Его творчество.
- Дело не в том, уважаем мы что-то или нет, - ответил Юра. - Просто Витька на том свете, большая часть картин висит на стенке или загорает на помойке. Алла, пойми, он не слишком заботился о судьбе своих картин. Сколько, к примеру, ты собрала для выставки?
- Девять, - призналась Аллочка.
- А написал он больше сорока, - прокомментировал Александр. - Ты выставку из девяти картин делаешь?
- Есть еще эскизы, наброски...
- Его потрепанный мольберт, засохшие краски и духовный эксгибиоционизм в виде дневников, - перебил Юра. - Также, Лерина статья. И всё.
- Тебе мало?!
- Алла, - снисходительно начал Саша. - Для выставки этого ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мало. Кому нужны эскизы и терзания?
- Между прочим...
- Алла! - не выдержал Юра. - Пойми ты, наконец. У Виктора не было славы Босха или Пикассо. Он не средневековый живописец. А потому никому никакого дела нет до его эскизов и интимной жизни!
- Не хотите участвовать - и не надо, - разозлилась Аллочка. - Сама разберусь!
И, цокая каблучками, она покинула мастерскую.
Юра закурил. Саша смотрел в окно. Кошка спала.
- Во сколько Ванда приедет? - спросил контрабасист.
- В девять.
- Надолго?
- Сказала, на день. Короче, утром приедет, вечером, адью.
- Ее встречать, наверное, надо...
- Надо. Поедешь.
- Поеду...
За окном топило улицы глянцем своих лучей вечернее солнце апреля.
  
  

Глава II

   Подъем в семь утра - весьма неприятное занятие, особенно в дождь. Хуже только пробуждение от омерзительного писка мобильного телефона в шесть, когда это же утро изрядно хмуриться, а к семи, оказавшись на платформе, получить свою порцию кислотного коктейля, заботливо охлажденного апрелем. Саша проснулся в семь. Юра - в шесть. Когда в половине девятого они встретились близ вокзала, у скульптора по душе бродила меланхолия, а контрабасист приближался семимильными шагами к ОРВИ. Не согласованный с санитарными нормами чай из пластикового стаканчика, секретного происхождения чебурек - спутники ожидания на вокзале. Сашу эти спутники нервировали, он в принципе не питал любви нежной к общепиту, особенно паршивому, Юра, напротив, был в восторге. В мученике контрабаса жил маленький забавный ребенок, еще не разучившийся радоваться мелочам.
   - Привет!
Около ребят материализовалась девушка. Иссиня черные волосы были собраны в хвост, бледное лицо, легкий макияж в пастельных тонах, джинсовая куртка и джинсовая юбка, и то, и другое - темно-синие, высокие ботинки темно-коричневого цвета, ни намека на вульгарность.
- Ванда? - удивился Саша. - Я тебя не узнал...
- Мало кто узнает, - отозвалась Ванда. Голос ее низок и хрипл. - Оно и к лучшему. Не люблю я призраков прошлого...
- У нас призраки в настоящем, - поведал Юра.
- Слышала. Не удивительно.
- ???
- Саня, ты эти темы не приветствуешь, но веришь, - улыбнулась девушка. - Все на самом деле просто.
- А именно? - допытывался контрабасист.
- Юрик, а ты сам подумай. Есть же крылатое латинское "о мертвых или хорошо, или ничего" ...
- Ванда, я надеюсь, ты не имеешь в виду, что все зимне-весеннее дерьмо, свалившееся на нас, проклятие, месть или типа того?! - не выдержал Юра.
- Ты сам это сказал...
Ребята вышли на улицу. Дождю надоела его работа. Асфальт покрыт липкою грязью. Зато до метро совсем чуть-чуть.
- Куда поедем? - спросил Саша.
- К Виктору, потом к Айриш.
- Это на одном погосте, - информировал Юра. - Лера, Слава и Алена там же.
- Этих людей я не знала...
- Славку ты не знала?! - опешил Юра. - Он, вообще-то, старший брат Ирины.
- Айриш, - поправила Ванда. - Она ненавидела, когда ее звали именем, забитым в паспорт...
Кладбище... После дождя. Бабульки, торгующие цветами, собранных с могил.
- Так, - сказала Ванда. - Сейчас до ближайшей цветочной лавки, потом к нашим.
- Купите цветочки, не дорого отдам, - елейным тоном произнесла бабулька.
- Не стоит, пожалуй, - светской сияя улыбкой, ответил Юра.
Цветочную лавку найти было делом несложным. Ванда купила десять роз цвета спелой вишни.
- Для Айриш, - пояснила она. - Символично. Десять месяцев не виделись...
- А Виктор? - удивился Саша.
- Витя не любил срезанные цветы...
- Не знал.
Юра тем временем купил двадцать белоснежных гвоздик:
- Всем пятерым. По фигу мне на Витькины глюки.
- Как знаешь... - вздохнула Ванда. - Сначала к Айриш.
У могилы Айриш она стояла десять минут, что-то шепча. Затем промокнула уголки глаз платком и положила розы на плиту, предварительно поломав стебли цветов.
- От мародеров? - риторически спросил Юра, сделав с гвоздиками тоже самое.
- От них.
Саша достал из сумки статуэтку, в которой угадывалась Айриш.
- Сопрут ведь, - предупредил контрабасист.
- Хрен им, - обнадежил скульптор, доставая цемент.
Через полчаса статуэтка намертво вросла в гранит.
   - Ты всех пятерых сделал? - поинтересовалась Ванда.
- Всех...
- Аллочке не проболтайся, - посоветовал Юрий. - Иначе во весь рост Витьку ваять припашет.
- Я и не собирался. Куда теперь?
- К Виктору. - решила девушка.
- Тогда я вас догоню, - сказал жертва родительского честолюбия. - Остальным пока цветы разнесу. Сань, возьми эти, - он протянул четыре гвоздики.
- Угу.
Могила Виктора была завалена цветами, в основном розами.
- Дуры, - диагностировала Ванда.
- Возможно, - демократично решил Саша.
Еще одна статуэтка вросла в камень.
- Слушай, я скоро вернусь, - пообещал скульптор. - У меня еще три таких. Не таскать же их с собой.
- Не страшно, - улыбнулась Ванда. - Тем более Юра уже идет.
- Смена караула, - доложил пленник контрабаса.
Александр растворил в проходах погоста.
- Ты можешь мне не верить, но насчет мести...
- Ванда, я тебя умоляю!!!
- Выслушай. Все, что происходит - последовательность. Дух самоубийцы будить нельзя, тем более пытаться понять и возрождать.
Она достала из кармана листок.
- И что это? - устало спросил Юра. - Очередная оккультная фиговина?
- Нет, Юрик, это не фиговина. Это предсмертная записка Виктора.
- ???
- Да, дружочек, он оставил записку. Ее нашла Айриш и переслала мне. Написала, что я могу делать с его последним сердечным испражнением все что заблагорассудиться.
- И что ты решила?
- Вернуть Виктору его рефрен...
- А по-русски это как?
- Сжечь его письмо на его же могиле. Тоже самое следует сделать с дневниками...
- А что в записке?
- Если не страшно, прочти сам...
- Почему мне должно быть страшно?!
Ванда печально взирала на тяжелое небо.
- Так почему?
- Вспомни последние события. Учти, мы около его могилы. Не пугает?
- Ты все равно эту связь с ним сожжешь. - пожал плечами Юра. - Хотелось бы знать, о чем этот подлец думал пред финалом...
- Воля твоя...
Она протянула ему листок.
  
   "Я один, но это не значит, что я одинок" , - так кажется поет Виктор Цой. Он оптимист. Я тоже один, но я знаю, насколько я одинок. Мне девятнадцать лет. Я смотрю на себя в зеркало. Такой же, как все. Безликая часть толпы. Нет, когда я вижу себя в зеркале, лицо у меня есть. Простое такое, безыскусное. Природа, видно, отгул взяла в день когда меня сотворили...
  
   - "W.A.S.P" какой-то, - прокомментировал контрабасист. - Мне столько-то лет, я смотрю на себя в зеркало... А потом перекрученный дисторшн и торжество гитар над словами...
- Будет тебе и торжество искусства. - пообещала Ванда.
  
  
   Не жаль. Легче будет уйти. Скоро придут друзья и знакомые. Я купил шампанское и дребедень на закуску. Никто ни о чем не знает.
В колбе около зеркала - яд. Многих трудов стоило достать его. Говорят - действует мгновенно. Это главное. Щелк в глазах - и все.
  
  
   -И кто ему это посоветовал?
- Юрик, если бы ты был в материале, то знал бы, что яд добыть не трудно. На эту тему есть куча книг, статей, справочников и сайтов в интернете...
Долгое умирание бессмысленно. В нем избыток мучений - это не дозволяет уйти спокойно. К тому же, иногда откачивают. Это аморально, АМОРАЛЬНО, когда откачивают. Кто дал им права тянуть обратно самоубийц?! Кто?!
- Он еще и философствует... Даже бунтовать пытается... - музыкант закурил. - В последнее время, чем больше я узнаю о Витьке, тем сильнее убеждаюсь, что мой приятель был желанным пациентом в дурке. Армия ему точно не грозила...
  
   Но я не буду долго умирать. Мой финал будет скор, он станет пряным метким и заключительным словом, громким аккордом, последним штрихом... И картина, моя последняя картина готова.
Все, во что я верил в этой жизни - это любовь...
  
   - Точно псих. Даже маньяк.
- Ты о ком? - не понял подошедший Александр.
- О Викторе. Сам прочти его предсмертное послание, утаенное Айриш от общественности. Мы его сейчас сжигать будем. Ритуально. На могиле ушедшего в суицидальную Вальхаллу...
- Не юродствуй, - перебила Ванда. - Хорошего из этого не выйдет.
- Из сжигания? - продолжал юморить Юра.
- Из юродства твоего...
Александр прочел записку. Вернул Ванде. Девушка долго копалась в карманах, пока, наконец, не нащупала маленький опал.
- А это зачем? - не понял Саша.
- Опал - его камень.
- По гороскопу, надо полагать, - прокомментировал Юрий.
- Они тоже бывают верны.
- Ну и зачем он? - упорствовал скульптор.
- Для ритуала. - доложил контрабасист. - Атрибутика.
- Не хочешь - не верь, - отмахнулась Ванда, из другого кармана доставая небольшой аметист.
- Тоже по гороскопу? - удивился Александр.
- Нет. Это свойство...
- Та-а-ак. - протянул Юра. - Теперь еще и религия гномов...
- Причем здесь гномы?! - на этот раз не поняла девушка.
- А кто еще над самородками и прочей фигней трясся? Гномы. Рыли, копали, долбили ходы, шахты строили...
- Опять! Чтоб ты знал, дружочек, аметист бережет от пороков, сглаза...
- И прочей чертовщины...
Ванда фыркнула. На плиту положила записку Виктора. Один угол закрепила опалом, другой - аметистом.
- Черному петуху башку скручивать станем? - с наигранной надеждой поинтересовался Юрий.
- У тебя в голове винегрет.
Девушка в очередной раз полезла в карман. Между камнями легла сухая веточка.
- А это что за хлам? - влез Александр, наблюдающий за действиями Ванды с любопытством юного натуралиста. - И почему всю эту... хм... атрибутику нельзя было сложить в одно место?
- Это омела. А вместе камни и омелу до сожжения не кладут.
- Почему?
- Не принято, - вместо Ванды разъяснил Юра.
- Спички у кого-нибудь есть?
- А зажигалкою никак? - продолжал пополнять свои знания в "оккультизме" скульптор.
- Нужен живой огонь. - вновь продемонстрировал свои познания в предмете контрабасист.
- Так спички есть или как? - не выдержала Ванда.
- Есть у меня спички, - сознался Юра.
Теперь по карманам рыскал он. В пятом "хранилище" нашелся коробок:
   - Колдуй!
Не обращая внимания на шутки музыканта и ошарашенный взгляд скульптора, Ванда разулась, около плиты положила кусок холста, извлеченный из сумки,встала на импровизированный коврик, распустила волосы. Сняла с шеи медальон. Открыла.
- Этот клок ты из Витьки выдрала? - не удержался Юра.
- Это шерсть волка-трехлетки.
- И где ты его достала?
- Тебе какая разница?
- А все-таки?
- Дома у меня волк живет. Папа с охоты три года тому назад его совсем мелкого с охоты приволок.
- Писец...
- А что такого. Я же в деревне живу, просто для справки. Удобно. Лучше собаки. Он к природе ближе...
- А для чего шерсть нужна? Тоже обряд? - оживился Саша.
- Волк - мой тотем.
- Приплыли... - покрутил пальцем у виска Юрий.
- Еще раз повторяю, не хочешь - не верь.
Клок лег в центре записки.
- Нам что делать? - допытывался Александр.
- Молчать. Ровно минуту.
- Итак, почтим несчастного Виктора Илюхина минутой молчанья! - трагическим голосом изрек контрабасист и застыл.
Саша с изумлением наблюдал за Вандой. Она опустилась на колени и бормотала разные слова, латинские и старославянские вперемешку.
"У кладбищенских ворот нас встретят санитары" , - подумал Юра.
Девушка подняла руки к небу, потом трижды поклонилась. Чиркнула спичкой, подожгла клок шерсти. Спичку воткнула в горящий клок. Бумага медленно начала тлеть. Ванда зажгла вторую спичку. Взяла веточку омелы, взмахнула на запиской и подожгла ее. Уже веточкой она со всех углов угостила огнем саму записку и бросила ветку между камнями.
"Гарри Поттер - это диагноз" , - резюмировал контрабасист, с трудом сдерживая смех.
Когда записка превратилась в кучку залы, Ванда из сумки достала шкатулку и совок. Поместила останки письма в импровизированную урну и закопала ее возле надгробной плиты.
- Теперь быстро уходим, - сказала Ванда, обуваясь.
   - Хорошая идея, - согласился Саша. - Мне даже как-то не по себе стало.
- Ага, - не удержался от критики Юра. - И чем быстрее, тем лучше. В объятия психиатров. Всего конгресса, который уже наверняка созвал местный сторож. Хотя, есть шанс, что наблюдая сию картину, он решил, что белая горячка к нему на огонек заглянула. А потому есть шанс не только на тему обвинения в сектантстве от "федералов" , но и сознания благого дела, ибо после такого глюка старичок точно кодируется.
- Не хочешь - не верь, - повторила неоднократное "напутствие" Ванда.
Ребята шли к метро. Апрельский день, казавшийся удивительно долгим после зимы распластал кружевные сумерки над городом. Ванда молчала. Юра с опаской косился на нее. Саша с любопытством. Скульптор желал объяснений, но не знал, как начать дискуссию. В метро - час пик. В семь вечера о пустом вагоне можно только грезить.
- Куда едем? - спросил Саша по входу в метрополитен.
- На вокзал, у меня в девять поезд.
- А билет есть? Или заколдуешь контру? - впал в глумливую веселость Юра.
- Билет есть.
Скульптор задумался. Со стороны казалось, что он изучает рекламные плакаты, щедрой денежной рукой развешанные по стенам эскалатора. Юра с недоумением посмотрел на него, затем на очередной плакат, изображающий модно дистрофическую девицу, натужно улыбающуюся и сжимающую в руках некое ювелирное изделие, напоминающее собачью цепь. И подпись: "Если любишь - докажи" .
- Ура!!! - крикнул контрабасист.
- Чего "ура" ? - уточнила Ванда.
- Шлюх вновь легализовали. Вот и плакаты в метрополитене развесили. "Если любишь - докажи" ! Реклама публичного дома, основанного неким ювелиром.
- Юрик, ты сходишь с ума!
- Мне было у кого учиться!
- Ну-ну...
- Ванда, - выплыл из бурной реки размышлений Александр. - А в чем смысл ритуала?
Девушка вдохнула.
- Из метро выйдем, если успею - объясню.
   Вокзал обрушил на ребят всевозможные запахи. Атаковала первой шаурма, затем общественные кабинки. Следующий удар нанесла стайка бомжей, ютившихся у входа на платформу. Ванда посмотрела на часы - реликт, сохранившийся с основания вокзала. Половина девятого.
- Поезд уже на месте. - сообщила она. Пойдемте что ли, провожающие?
Мокрая платформа. Всякий раз, когда Ванда уезжала из Москвы, платформа была мокрой. Нужный вагон и проводница с хронической скукой и склочностью на лице.
- Покурим напоследок? - разбил молчание Юра.
- Ладно, - равнодушно отозвалась девушка.
- Так что за ритуал? - упорствовал Саша.
- Просьба о прощении.
- О Господи, началось! - застонал контрабасист. - А записку сжигать - это тоже действо, направленное на мольбу и раскаяние?
- Почти.
- И все-таки, пока не сообщили, что поезд отправляется через пять минут и кыш провожающие, в чем смысл? - застрял в занудстве Саша.
- Я отвечу вопросом: кто из ушедших после Виктора некогда позировал для его картин?
- Лера точно, насчет Славы и Айриш не уверен...
- Айриш позировала, - сообщила Ванда.
- Слава тоже, я даже этот шедевр видел, - информировал Юра. - И что из этого следует?
- А то, дружочек, - снисходительно пояснила Ванда. - Что Виктор выбирал натурщиков из тех, кто близок в основном его... ну не знаю, как точно, в идее его, нет, восприятии, короче народ с психозом и целью явной или не совсем не дожить до тридцати... В любой форме. Только они позировали.
- Я не позировал. - задумчиво произнес скульптор.
- Я тоже...
- А я - да. - Ванда покосилась на проводницу. - И весь этот, как вы выражаетесь, ритуал - извинение.
- Да за что?!
- За то что он ошибся. - девушка улыбнулась. - Ладно мне пора.
Она вручила проводнице билет и паспорт. Та кивнула. Ванда исчезла в вагоне.
- Девочка свихнулась, - резюмировал Юра. - Потрясающий бред.
- Не уверен, - вяло возразил Александр. - Из нашей компании только трое не были его вдохновением. А именно ты, я и Алла.
- Еще скажи, что только поэтому мы и живы!
- Честно? Я начинаю верить, что это действительно так.
  

Глава III

   С организацией выставки то и дело возникали проблемы. Дело не только в том, что законодательство российское "Кафку былью" сделало вместо неформалов. Катастрофически не хватало картин. Статей. Дневников под редакцией кого-то из друзей художника. Всего, во что верила Аллочка. Объяснить, кто такой Виктор, не получалось, многочисленные организации не понимали экзальтированного "гений" . Александр заперся в мастерской, и кроме типов камней и обсуждения достоинств скульптуры, как способа осознать человечество, от него услышать не представлялось возможным. Юрий либо блуждал немым укором по коридорам и аудиториям консерватории, либо прятался на съемной квартире. С домом он расстался к великому сожалению хозяев. Иначе было нельзя. Еще пара шагов, и он тоже уверовал бы в призраков, злую волю и проклятия покойных. Адреса нового, не менее временного, нежели прежний дом, он не называл.
Солнце чередовалось с вязкостью туч, время шло незримо, кто в ком-то нуждался, люди продолжали истреблять друг друга, сокрушаясь о демографическом кризисе устами популярных телепрограмм с политическим уклоном, все чаще полыхали скандалы и нестерпимо хотелось спать. К закату апрельской империи стало понятно уже и Алле: выставки официальной не будет. Существовала иная выставка из пяти памятников. Многим ушедшим ставят памятники и память о них доверяется только надгробным камням...
   От Ванды вестей не поступало, видимо в сотый раз она успешно сожгла спичкой все те незыблемые мосты из хрупких дощечек дружбы, времени и дней перламутровой юности. Возможно, она активно сходила с ума, найдя свою юдоль в сельской психиатрической лечебнице. А может и нет. Кому интересна дальнейшая жизнь человека, с легкостью перетекающей в дивную дерзость сжигающего мосты?
Накануне Пасхи, в страстную пятницу Аллочка неожиданно для себя осталась дома. Наедине с собой. На столе лежал дневник Виктора. Последний. Предыдущие куда-то пропали. Алла смотрела на мятую тетрадь. Она боялась открыть ее.
   -Надо, - сказала она себе.
Прозвучало неубедительно. Не ясным было кому это нужно.
- Надо! - повторила Алла.
И в голосе прошелестела готовая к лидерству истерия.
- Надо!!!
Усталость. Тоска. Давление стен. Клаустрофобия. Они сменяли друг друга в очередь, и Алла впервые осознала, что такое горечь безумия.
- На...
Она взяла тетрадь. За окном переливался естественными сумерками и неоном вывесок город. Аллочка открыла дневник. Только две страницы. Но их страшно читать. Вторгаясь в душу другого человека, безразлично с какими намерениями, теряешь непосредственно самого человека. Того, кого иллюзорно знал. В кого бессмысленно верил. В ком себя любил.
  
   Зима сводит меня с ума. Я смотрю на кремовый снег, самый совершенный в мире саван. В детстве я любил его, как любят родителей, яркие краски и сладкую вату. В мраморные статуи превращаются деревья, бисер льдинок в волосах, хлопья кремовой пыли на ресницах... Каждую зиму ребенок попадает в сказку...
  
Алла вновь посмотрела в окно. И, наконец, заметила, кремовый снег растаял. Она сходила на кухню, достала из холодильника минеральную воду, минут семь размышляла, стоит ли продолжать чтение. И, поняв, что теперь уже не важно, закончит она "раскопки" или нет, изменить НИЧЕГО нельзя.
  
Но я не дитя беспечное. Мне девятнадцать лет. И я ненавижу зиму. Она исполнена смертью, безупречной гибелью. Черная зависть впивается в мое сердце, когда я вижу идеальное самоубийство. Добровольная гибель природы. Гибель феникса, который еще не знает, что в центре вьюги и запорошенного дворца из льда, из пепла не возвращаются. Только пускают корни...
  
   - Не понимаю, -прошептала Алла.
Ей был свойствен абсурдизм, растущий сорняком в почве энтузиазма, но не воспетое поэтами деяние, в сущности - несложное, "умереть молодым" .
  
   Их пустил и я, по глупости, по максимализму, его я сознаю. Но и жил я им, всегда бегал по крайности, без нее нет ни смысла, ни пряности, ни чуда...
Жизнь - чудо, бесспорно. Но чудо не может быть универсальным. Так, чтоб все в одном. И если чудо нашло тебя, а ты ему не рад...
Отрешись от него. Как отрекся я. Как отрекались многие. Те, кто не боялись сделать шаг. Кто создал свой психопатический мир, довел его до того уровня, когда он еще ветер, движение, дыхание... не знаю... Главное, до пошлой и бытовой ситуации (уровня?) - он стал памятником самому себе...
Жить в памятнике - привычно, но скучно, дотянув свой мир до предмета, ты убиваешь собственную душу.
  
   "Душа - это птица, ее едят. Мою жуют уже тридцать лет" , - вспомнила Алла некогда популярную песню "Алисы" .
  
   Я не желаю мириться с тем, что пролетят года, и я стану мерить все единым метром, пряность исчезнет, и лишь запах плесени прожитых лет будет напоминать о том, что когда-то у меня был свой мир...
  
   Девушка закурила.
- Черт! Бросила же!
Помянув никотиновую зависимость и здравый образ жизни нецензурно, она постфактум поняла, что делает все, чтобы не вникать в смысл написанного.
- Наверное, я - мазохистка, - предположила девушка и продолжила свое ненужное занятие.
  
   И я достану этот макет каменный, вечно хладный. Посмотрю на него. Макет зовут воспоминанием... Наверное, я ужаснусь. Или расстроюсь. Хотя, скорее всего, вообще ничего не почувствую...
Нет. Мой мир не станет булыжником странной, пусть даже самой причудливой формы. Он останется жить. После меня. Самостоятельно. Картины потеряют, специально или случайно, но они - не более чем визитная карточка ИДЕИ, моего мира. А идея не нуждается в носителе. То есть во мне.
Идея дозволяет создавать, но не постигать...
Идея...
Я уйду и оставлю ее в столь привычном для нее беспокойстве. Точнее, беспокойстве вокруг нее. Вне суеты останусь я. Как и те, кто были до меня. Как и те, кто придут после...
Я нашел свой рубеж...
  
   Алла закрыла дневник. Часы насчитали половину одиннадцатого. До полуночи преданная фанатка художника сидела в кресле, сжимая тетрадь. Ей казалось, что поток мыслей, фиксированный Виктором на самом деле для банальнейшего самооправдания обжигает пальцы, словно крещенский мороз.
- Достаточно! - крикнула Аллочка, будто эмоции способны воскресить мертвых.
Она порвала тетрадь.
- Ты нашел свой рубеж... А что делать мне?



Февраль - Апрель 2006

  
  

Оксана Биевец (Зеркальная)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"