На подоконнике лежит книга. Ветер играет ее тяжелыми страницами. Сквозь открытое окно видно как падает, мягко стелясь, легкий снег. Одинокий прохожий играет со щенком, просвечиваясь сквозь голые деревья. Если бы этот прохожий поднял глаза, он увидел бы как юный синеглазый Бог, распинает себя на стене небосвода. Если бы он поднял глаза - увидел бы. Если бы понял - увидел бы. Если б увидел. Понял бы?...
Родился в этой стране. Рос и подавал надежды и родителям и учителям. В семнадцать лет на какой-то пьяной вечеринке после танцев среди мало знакомых людей первый раз возлег с девушкой. И когда все закончилось, понял, почему она была так молчалива и так согласна на все - она была мертва. Чуть не попал по нехорошей статье в места не столь отдаленные а, следовательно, всегда возможные и висящие над нами как дамоклов меч. Но отмазали родители. Долго лечился у всякого рода психотерапевтов, но страх остался на всю жизнь. Хотя это не помешало ему влюбиться в девушку, жениться на ней и родить мальчика и девочку, погодок, стать перспективным молодым ученым. Он на днях приехал из командировки в Швейцарию и сейчас играет с уличным щенком. Он еще не знает этого, но через двадцать минут ему перегрызёт горло отравленная бешенством мамаша этого щенка, когда он возьмет его на руки. Вечером этого же дня её пристрелит укушенный ею милиционер. И её щенок будет скулить, и слизывать кровь с её шерсти. А после рычать и тявкать на подошедших людей. Счастлив не ведающий своей жизни прохожий играющий со щенком.
Наркоз отходит. Тело погружается в боль, словно в парное молоко. Крик, кажется, рождается в самих пятках и волной идет по всему телу, собираясь, все больше и становясь сильнее, и, наконец, вырывается сквозь распахнутый, сведенный судорогой рот. Бинты набухают, расцветают бутонами роз. Сквозь бинты, сквозь расслоившуюся обгорелую кожу крадется игла к оборотке. Лоб становится странно легким и невесомым, а затылок наоборот, удивительным образом тяжелеет до неподъемности. Лампы начинают кружиться, уносясь, все дальше и дальше в пустоту, постепенно приходит сумрак.
Кто-то был, приходил и ушел.
И снова.
Наркоз отходит...
И снова, на подоконнике...
На подоконнике лежит книга, ветер играет ее тяжелыми страницами, шурша и перелистывая. За столом сидит, и что-то быстро пишет молодой человек. Его тошнит от слов. Его трясет от интоксикации словами и передозировки идеями в голове. Белые как бумага руки еле держат перо и пергамент. Если бы он поднял голову, то увидел бы светловолосого бога распинающего себя на стене неба. Если бы понял, увидел бы?
Но картина, написанная маслом статична. И он навсегда останется за этим столом. По прихоти художника, возомнившего себя Создателем, навсегда будет в этом состоянии отвращения и ужаса от дыхания, слов, движений, мыслей, жизни.
Художник поставил холст в угол, взглянул на него и сел за другой мольберт. Взяв кисти начал рисовать. Рядом, над головой висит детский рисунок. На куске ватмана изображен гуманоид с клешнями, усами и хитоном краба. С печальными глазами, которые казалось, осуждали маленького художника за такое изощренное пусть и нечаянное издевательство над созданием. Ниже написано ЧЕЛОВОКОКРАБ, но на месте последней К клякса. С некоторых пор художник начал спрашивать себя, почему он делает свои картины несчастными. Он начал чувствовать страдание своих детищ. А страдание картины так же вечно, как и страдание человека и может прекратиться лишь со смертью красок и холста. В коридорах его квартиры развешаны написанные маслом портреты с черной каймой пересекающей угол холста. Портреты повешаных. Утонувших. Выбросившихся из окна. И прочих, таких же. Его друзей. Художник заканчивал картину. Последние несколько штрихов. Затем он мокнул толстую кисть в черную краску и провел полосу наискось угла.
Встал, отошел от холста и оценивающе посмотрел на картину. Взглянул в окно и с ухмылкой сказал: "Ну, вот и все. Автопортрет окончен". Он увидел юного Бога распинающего себя на стене небосвода. Бог улыбнулся ему и призывающе пошевелил пальцами огненной правой руки.