Поднимаясь по лестнице с огромным чемоданом в руке, он думал о ней: о том, как она сейчас распахнет перед ним дверь с радостной улыбкой на неправильном и оттого красивом личике; как с детской резвостью будет бегать по дому в мягких пушистых тапочках и красном клетчатом фартучке, изображая из себя умудренную опытом хозяйку; как заботливо усадит его за стол и будет смущенно отвечать улыбкой на комплименты по поводу праздничного ужина; как они будут болтать всю ночь ни о чем, а утром он сядет в поезд и уедет...
Но когда дверь открылась, он увидел не пушистые тапочки и фартучек в красную клетку. Она стояла перед ним такая худенькая в облегающем вечернем платье до щиколоток, в котором она казалась еще более тонкой и воздушной, покачиваясь на высоких каблуках. И он опять удивился, почему он ее не любит.
Все в ней было хорошо: ему нравилась ее неправильная, но привлекательная внешность, ее салаты и вафли, ее стихи и рисунки, но он не мог назвать свое нежное чувство к ней любовью.
Он понимал любовь по-другому. Ему казалось, что он непременно должен вздрагивать, волноваться, когда видит ее, а этого не было.
- С днем рожденья! - сказал он весело, искренне улыбаясь ее худому личику, держащему нежную улыбку, и достал из кармана пиджака маленькую коробочку.
- Часы?! - радостно спросила она.
Он кивнул.
- Савва, ты - прелесть! - заявила Шура и кинулась ему на шею. И вот опять он не почувствовал волнения и даже не вздрогнул.
Она наигранно-плавными движениями передвигалась по комнате, изображая из себя изысканную манекенщицу. Потом они уселись за стол, накрытый на двоих, и, как он и думал, на все его комплементы о еде и о ней самой Шура отвечала ласковой улыбкой. Она принесла маленький торт с семнадцатью свечками и одним духом погасила их все.
Через пять минут она предстала перед Саввой в обыкновенных синих джинсах и беленьком свитере.
- А хочешь, я сыграю тебе что-нибудь? - вдруг спросила Шура, и ее глаза заблестели.
Савве очень нравилось, как Шура играла, потому что она тонко улавливала его настроение и подбирала соответствующую музыку.
- Да, Шур, с удовольствием послушаю, - ответил Савва с серьезной готовностью.
Шурочка легко уселась за фортепиано и, плавно кладя тонкие пальцы на клавиши, стала играть и петь:
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами...
Он понял ее намек. "Она по-прежнему любит меня", - подумал Савва самоуверенно и ухмыльнулся.
- А что: твои родители не придут? - спросил он, когда она закончила и повернулась к нему.
- Они уехали на дачу, - беззаботно ответила Шура. И тут же оживилась, будто вспомнив что-то важное: - А хочешь, мы будем спать прямо под звездами?
- Нну, да, - неуверенно ответил Савва, не понимая сути ее предложения. - А как это?
- Идем! - Шура тихо взяла его за руку и повела на кухню. Там между стеной и старым посудником с облупившейся краской был ход. Она откинула затертый алюминиевый крючок и отворила тонкую фанерную дверь. Свет с кухни ринулся в темное пространство, и стала видна узкая затаенная в глубине лестница, уходящая куда-то влево.
- Пойдем, - повторила она, выключая свет на кухне, и, нежно сжимая его руку своей мягкой ладошкой, повела на ощупь за собой вверх по высоким скрипучим ступеням.
Савва молчал. Ему нравилась эта безумная неизвестность. Тем более, он понимал, что Шура хочет сделать ему сюрприз. "Маленькая интриганка", - улыбнулся он ее спине куда-то в темноту.
Вот Шура с грохотом откинула крышку люка над головой и забралась на освещенный сочившимся в многочисленные окошки сумеречным светом чердак. Из полумрака углов через паутину выглядывали сундуки и старая мебель.
- Сюда, - позвала Шура и ловко вылезла в одно из окон.
Савва последовал за ней.
Гремя на каждом шагу, они шли по обитой металлическими листами крыше. И вот в самом углу Савва увидел огромный полосатый матрас, на который весело прыгнула Шура и легла, уперев ноги в бортики крыши. Савва немного оробел от такого выпада, но аккуратно последовал за ней, развалившись рядом на матрасе и опасливо уперев ноги в другой бортик.
Теперь они лежали углом, лишь головами касаясь друг друга, и смотрели во влажную бездну ночного неба. Звезд почти не было. Дышалось легко, и чувствовалась какая-то свобода высоко над всеми, кто не знает про старый жесткий соломенный матрас, хрустящий от каждого движения, который милая нежная Шурочка придумала втащить под самые звезды.
Становилось все темнее, постепенно гул машин и звяканье трамваев внизу становились трудноуловимыми и далекими. Спать не хотелось, просто потому, что было хорошо. Савве просто нравилось лежать вот так распростертым под огромным неизмеримым небом рядом с хрупкой женственной Шурой, которая в эти самые минуты наверняка думает о нем. Больше всего ему нравилось, что Шура, зная, что он ее не любит, не пытается что-либо изменить: заставить его, навязать себя...
...Что-то защекотало лицо Саввы. Он открыл глаза и тут же зажмурился от яркого белого солнца, заглядывавшего прямо в зрачки, врезаясь в сознание. Вокруг шумели деловые машины, с серьезным видом позвякивали трамваи, стоял гул утренних улиц. Савва смахнул Шурины волосы, которые щекотали его лицо, надуваемые ветром. Он видел лишь ее некрасиво-притягательное лицо на фоне пробуждающегося города...
...В зале ожидания стоял неимоверный гул. Все двигались туда сюда, просто глаза уставали смотреть на всю эту вокзальную суету.
И Савва мысленно сказал ей "спасибо" за то, что она не стала кидаться ему на шею, просить писать и посылать фотографии.
- До встречи, - ответил он и потрепал ее за плечо.
Она грустно кивнула, повернулась и торопливыми шагами направилась к двери. И вот огромная грязная стеклянная дверь вокзала с пронзительным скрипом поглотила ее, визгливо раскачиваясь вслед.
Савва сидел и тупо всматривался в огромную грязную дверь. Некоторое время никто не входил и не выходил через нее, все шли через соседний вход. А Савва все смотрел в немом оцепенении, как она раскачивается...
...Поезд тронулся, оставляя за собой родной город с его крышами, грязный суетный вокзал и его скрипучие двери, Шуру...
Савва смотрел в окно на проносящиеся мимо леса, поля, поселки, а перед глазами по-прежнему мелькала, раскачиваясь, скрипучая дверь вокзала, которая, как монстр, проглотила Шуру. И с ясной определенностью, прозревая, он начинал впервые понимать, что любит Шуру. Именно за то, что не вздрагивает и не волнуется при ней; за то, что она не заставляет его и не навязывает себя; за то, что она свободна, любя, и он свободен. За то, что только с ней можно лежать на голом хрустящем матрасе под целой толщей неба, чувствовать все и просто молчать, зная, что и она все понимает.
А стук колес и мысленный скрип двери напоминали ему вчерашнюю мелодию: