Весть о решении Народного собрания и предстоящем заседании Совета 104-х, который давно стал главным негласным органом власти Картхадашта и утверждал все его решения, привез Белшебек, троюродный брат Гамилькара, доверенное лицо Гербаала, Верховного жреца храма Баал-Хаммона.
Храм великого бога, один из главных и влиятельных храмов Карфагена, из поколения в поколение поддерживал исконный дух Древнего Ханаана не только на ливийской земле, но и на всей территории карфагенского влияния от Атлантики до алтарей Филинов на побережье северной Африки и в Средиземноморье.
С храмом Баал-Хаммона Баркидов на протяжении веков связывали самые тесные отношения. Только из их прославленного рода выбирались Верховные жрецы храма (как повелось еще от легендарной царицы Элишат , с которой почти шесть столетий тому назад предки Баркидов впервые ступили на эту благодатную землю и основали на ней Картхадашт, Новый город). Многие из Баркидов и их ответвлений становились жрецами этого храма. Одними из основных и самых щедрых пожертвователей храма были Баркиды. И храм никогда не оставался в долгу перед родом Баркидов - он всегда покровительствовал членам клана, всегда поддерживал ключевую линию его политики.
Все в усадьбе давно знали о прибытии гонца. И все разом будто выдохнули - такое тягостное состояние в последнее время царило в округе от ожидания вестей из Города. Гамилькар по-прежнему с утра до ночи в специально созданном им лагере в долине у реки муштровал своих друзей-телохранителей, зрели оливы, наливался виноград, ревел в загонах скот, готовилась в очаге пища, но воздух словно перед грозой был тяжел и удушлив. Все ждали перемен, но более всех нетерпеливый Гамилькар, потому что от этих вестей напрямую зависела его судьба. А может быть, и судьба всего государства, ведь Баркиды, как никакой другой ханаанейский род, были связаны с Картхадаштом вековыми неразрывными узами.
То, что сейчас происходило с государством, никак не могло оставить Гамилькара безучастным. Он давно понял, что многое надо менять в государстве, многое перосмыслить. Предстоящее назначение, он был убежден, станет его первым шагом к большим переменам, может даже, к коренным переменам, которые позволят всем, наконец, смыть с себя восемнадцатилетний позор непрекращающейся войны с Римом, войны губительной и беспощадной не только для Картхадашта.
И вот грянули вести, и все неторопливо-монотонное вдруг разом пришло в движение. Тут же стали готовиться на заклание овны (в первую очередь за проявленную милость надо возблагодарить богов), резаться свиньи и куры, лепиться лепешки; из врытых в землю глиняных чанов наливаться в кратеры выдержанное вино.
Внутренний двор огромного дома Гамилькара, мигом наполнился шумом и гамом, забегали рабы и кухарки, загремела посуда, из кухни потянулись ароматные запахи.
Рихат распорядился подогреть воду в ванной комнате - перед жертвоприношением и последующей за ним трапезой хозяин и гости должны тщательно вымыться. Карфагеняне ценили чистоплотность, и даже в самом Карфагене в каждом приличном доме было устроено помещение для водных процедур.
Белшебек ни разу не был в этом удаленном (чуть больше ста миль от Карфагена) поместье Гамилькара на побережье Бизацены - все какие-то мелкие заботы и политические дрязги мешали принять давнишнее предложение друга и родственника.
В Картхадаште ходили слухи, что Барка чуть ли не всю свою загородную усадьбу устроил по греческому образцу, во всем потакая своей жене, выросшей в более веротерпимом Акраганте. Однако увиденное поразило Белшебека гораздо больше, чем он мог себе представить.
Поместье Гамилькара между Ахоллой и Тапсом не шло ни в какое сравнение с традиционной карфагенской усадьбой Баркидов в Мегаре, аристократическом жилом районе Карфагена. Не заметить его издали было невозможно. На берегу моря, над окружающими холмами возвышалась самая настоящая крепость, с массивными главными воротами, с огромным внутренним двором, с обширным двухэтажным домом и собственным причалом, выходящим в небольшой, но удобный залив, способный принять не только торговое судно. (Впрочем, Гамилькар не собирался сооружать флотилию и бороздить с нею вдоль ливийских берегов.)
С последними непредсказуемыми событиями в стране, с массовыми беспорядками и ненадежностью бывших друзей-союзников, каждый карфагенский аристократ поспешил обнести свои далекие от Города усадьбы крепкими крепостными стенами со сторожевыми башнями и с фигурными зубцами на стенах (отчего эти загородные усадьбы аристократов в народе и прозвали "Башнями"), вооружить и обучить владению оружием десяток (а то и сотню, две) собственных рабов для защиты от разбойников, пиратов или внезапных кочевников-недоброжелателей - берберов, которые внезапно, как обжигающий ветер из пустыни, появлялись с юга и так же быстро исчезали.
С другой стороны такая обстановка была только на руку Гамилькару - он мог без особых подозрений собрать у себя в имении несколько десятков друзей-единомышленников, не опасаясь быть объявленным вне закона как организатор какого-нибудь заговора. А этого ох как не любили замшелые члены карфагенского Совета: во всем, что недоступно их контролю, они видели заговоры.
Всякое стремление к единоличной власти, к царствованию или тирании в Карфагене издавна жесточайше подавлялось. Так, триста лет назад в этом был обвинен и затем казнен известный полководец Малх, которого накануне, после поражения на Сардинии, вместе с его войском приговорили к изгнанию. Недовольный этим приговором, он осадил тогда Карфаген, штурмом взял его и вычистил всех неугодных ему высших магистратов, но власть удержать не смог. Казнили в свое время и предка нынешнего Ганнона - Ганнона Великого, восставшего против отечества с двумя тысячами собственных рабов. Причем отыгрались тогда на всех его родственниках, пощадив только одного из сыновей, чтобы не лишить древнейший аристократический род потомства... Поэтому Гамилькар с одной стороны сам рисковал, собирая у себя друзей и обучаясь с ними боевому мастерству. Хотя в целях безопасности и охраны своих обширных владений...
Впрочем, обучение военному искусству карфагенской молодежью всегда приветствовалось, так как именно она в дальнейшем пополняла ряды офицеров в армиях Карфагена. И даже если это была армия, целиком составленная из наемников, руководящие, командные посты в ней занимали исключительно карфагеняне...
Заметив Белшебека со свитой, проворные мальчишки сразу же предупредили Ахирама о приближении незнакомцев. Издали это была группа всадников, ждать от которой можно было чего угодно.
Обычно в крепости по клику дозорного первым делом закрывались главные ворота, стража высыпала на зубчатые стены и зорко следила за передвижением подобных групп. Но в этот день прибытия гостей ждали, поэтому Ахирам сам поднялся на вершину дозорной башни и не стал никого тревожить, пока лично не убедился, что никакой опасности нет. Он сразу же узнал во главе приближающегося отряда Белшебека, он и прежде не раз видел этого высокого - не в пример иным карфагенянам - жреца Баал-Хаммона (в усадьбе Гамилькара в Карфагене это был частый гость), поэтому Ахирам спустился с крепостной стены, лично встретил Белшебека и препроводил во внутренний двор, попросив немного подождать, пока прислуга не доложит хозяйке о его появлении.
Батбаал по сути управляла огромным имением часто отсутствующего по государственным делам мужа, не запираясь по обычаю греческих жен в гинекее . Были ли тому виной карфагенские послабления в обычаях старины к своим женщинам, или более свободные нравы финикийцев, проживающих на Сицилии, глядевших на других - "истинных, чистокровных" - ханаанеев из Тира, Сидона или Библа с некоторой долей снисходительности, неизвестно, но Гамилькар, искренне любивший свою жену, поощрял все ее прихоти и не препятствовал тому, что не только дом и слуги подпали под ее крыло, но и хозяйство, и люди, работавшие в нем.
Устремленный вдаль своими грандиозными помыслами, Гамилькар не мог одновременно заниматься политикой, решать дела в Городе, распоряжаться имением, нанимать сезонных рабочих на уборку урожая и многое другое, требующее максимума времени и сил. Он старался только во всем облегчить жизнь Батбаал в далеком от родины краю, создать обстановку, близкую к той, что была в ее родительском доме, по мере возможности окружал ее предметами греческого быта.
В греческом квартале Карфагена Гамилькар приобрел несколько небольших статуй греческих богинь, одна из которых - плодоносящая Деметра - стояла во внутреннем дворике, а другая - Артемида, богиня охоты и покровительница всего живого - у небольшого выполненного на греческий манер портика с вычурными коринфскими колонами перед входом в приемную для гостей.
Женская прислуга Батбаал также состояла из гречанок, для них перед входом в дом рядом с обычным ханаанским алтарем для жертвоприношений Гамилькар установил небольшой алтарь Зевса Геркейоса, защищавшего очаг от внешних опасностей. Ладан и мирра курились одинаково щедро как для ханаанской Тиннит, так и для греческой Деметры; повелителя прибрежных волн Посейдона поминали не реже, чем морское божество ханаанеев Баал-Малаки; Зевс в этом доме мог свободно распить чашу вина с Баал-Хаммоном.
Казалось в этом пестром смешении ханаанских и греческих богов и обычаев было что-то нелепое и странное, однако карфагенское общество давно уже стало терпимым ко всему иноземному с тех пор, как в Городе за многие сотни лет его существования, как грибы, разрослись кварталы греков и этрусков, египтян и евреев, и храмы ханаанских богов издревле мирно соседствовали с храмами богов греческих, не менее почитаемых и значимых, чем остальные.
Обжегшись на молоке, говорит народная мудрость, дуют на воду. Двести лет назад под Сиракузами тогдашний карфагенский полководец Гимилькон, осаждавший непокорный сицилийский город, позволил своим солдатам разграбить находящийся неподалеку храм Деметры и Коры. Последовавшая вслед за этим эпидемия выкосила почти все его многочисленное войско. Сам Гимилькон, вернувшись домой, вынужден был покончить с собой, а карфагеняне, пытаясь заслужить прощение богов, установить в Карфагене культ рассерженных греческих богинь, процветающий и поныне...
Пока свита Белшебека ссаживалась с коней и осматривалась, предусмотрительный Рихат послал в покои Батбаал одну из девочек.
Узнав о прибытии столь высокого гостя, Батбаал вначале взгрустнула - жрец нес не только радостную весть о назначении Гамилькара, но и печальную тень предстоящей разлуки. Однако она давно подготовила себя к ней (невозможно быть женой человека, мечтающего о военных баталиях и ратных подвигах, и не думать о разлуке), и теперь собрала всю свою волю в единый кулак (никто никогда не увидит ее слез) и велела подать себе голубой хитон, отороченный по краям полоской с золотыми нитями и сапфировые серьги, так хорошо гармонировавшие с ее зелеными глазами. Для всех радость мужа всегда должна быть ее радостью, как, собственно, горе любого члена ее семьи, включая рабов, было и ее горем.
Белшебека она знала давно, еще с тех пор, как впервые приехала в Ливию с отцом. Отец считался гостеприимцем семьи Баркидов, был финикийским купцом прочно, казалось, осевшим в Акраганте. Однако после угрозы захвата Акраганта римлянами он был вынужден перебраться со всем своим огромным семейством в Картхадашт.
Гамилькар души не чаял в невесте, при всяком удобном случае знакомил ее со всеми своими друзьями. Прогуливаясь по улицам огромного города, посещая храмы, присутствуя на пышных празднествах, неизменно выхватывал из многолюдной толпы какого-нибудь очередного приятеля и с восторгом представлял тому "лучезарную", как он ее называл, Батбаал (вероятно, потому, что кожа ее была гораздо светлее кожи карфагенянок).
У одного сицилийца невольно вырвалось даже: "Вовсе впервые не нам красивое мнится красивым"...
"Трижды за пазуху плюнь, чтоб не сглазить", - советовал Гамилькару Китион-лидиец, ссылаясь на свою бабку-знахарку.
Гамилькар, лучась от счастья, демонстративно оттягивал верхний край своей туники и послушно плевал, чем вызывал у друзей безудержный хохот.
Девушке поначалу было неловко от подобных эмоциональных проявлений Гамилькара. Однако она видела, что восхищение ее суженого вовсе не наигранно, и прощала ему и его восторги, и те порой нелепые ситуации, которые происходили в таких случаях.
Таким же образом Гамилькар познакомил Батбаал и с Белшебеком, представил его как самого близкого друга.
Белшебек в общении был прост, лишних вопросов не задавал, воспринимал Гамилькара и Батбаал как единое целое. И им обоим с ним было легко. И как-то само собой сложилось, что, когда они встречались на вилле в Мегаре, куда Белшебек частенько заглядывал по делам к Гамилькару, или в храме Баал-Хамона, где жрец проводил большую часть своего времени, Батбаал без утайки рассказывала ему и о своих появившихся беспокойствах, и о мелких проблемах, которые женщинам иногда кажутся самыми важными. И хотя Белшебек по возрасту был ровесником Гамилькара и Батбаал, он в любую минуту готов был выслушать ее и помочь по мере сил и возможностей.
Батбаал с искренней улыбкой (как будто не было и намека печали) приблизилась к жрецу и протянула для пожатия обе руки.
- Как я рада видеть вас, уважаемый Белшебек. Вы получили мои дары Баал-Хаммону и Тиннит, которые я посылала на прошлой неделе?
- И дары получили и стелу, как вы просили, с благодарностью божеству за покровительство Гамилькару поставили.
- Я знала, что вы останетесь довольны. Как дела в Городе, что нового? До нас редко доходят новости, а если и доходят, то с большим опозданием.
Белшебек лишь развел руками.
- Что вам сказать, уважаемая Батбаал. Новоприбывшему может показаться, что за последнее время ничего не изменилось: Картхадашт по-прежнему гостеприимен и богат, его улицы шумны, люди беззаботны, а храмы как прежде наполняются подношениями.
- Мне тоже казалось, что так будет всегда.
Белшебек печально улыбнулся.
- Прошло уже больше года, как беспощадный мор, словно ураган, пронесся по нашим домам и к несчастьям войны добавилась переменчивость богов. Теперь боги вроде смилостивились над нами, однако война так и не прекратилась. В Совете ни на минуту не утихают страсти, все понимают, что равновесие, которое установилось между нами и римлянами - эфемерное, временное. Затишье перед неизвестностью. Зверь отступил, только чтобы отдышаться, набраться новых сил.
- Но говорили, что римский флот полностью уничтожен страшной бурей, ниспосланной негодующим Баал-Малаки, жалкие разбитые суденышки с трудом добрались обратно до Италии, и Рим не скоро восстановит свои силы.
Белшебек посмотрел на Батбаал не без восхищения.
- Вижу жену настоящего стратега, она всегда в курсе всех дел мужа, однако я бы не полагался так слепо на волю случая: уже не первый раз римский флот разбивает могучая воля морского владыки, но Рим снова и снова с завидной быстротой заживляет свои раны и ощетинивается.
Тень печали скользнула по миловидному лицу женщины, скулы ее резко обострились. Белшебек даже пожалел, что был так прямолинеен. Но Батбаал сразу же взяла себя в руки - чувствовалось, какая немалая сила скрывалась в этом крошечном создании.
- Впрочем, это все ваши, мужские дела, меня же больше тревожит другое - моя маленькая крошка Ашерат, - сказала Батбаал, когда они присели на скамью в тени портика. - Она вступила в тот возраст, когда ее со дня на день призовет в свой храм Астарта и примет под свое покровительство.
Батбаал говорила о своих опасениях и переживаниях, а Белшебек вспоминал маленькую Ашерат, всегда не по годам задумчивую и отрешенную, даже в праздничной веселящейся толпе. Казалось, она всегда была упорно сосредоточена на чем-то своем, окружающее всеобщее веселье нисколько ее не касалось, она либо плотно прижималась к бедру матери, либо пряталась с сопровождающей ее рабыней в тень ближайшей лавки.
"Ничего не могу с ней поделать", - жаловалась Белшебеку уже тогда обеспокоенная Батбаал. И вот прошло несколько лет, но Ашерат по-прежнему отрешенна и замкнута, по-прежнему вся только в себе. И одевалась она не как большинство карфагенских девушек одевались в яркие, сочные разноцветные одежды. Ее хитоны неизменно отличались бледностью тона, будничностью, неприхотливостью, словно Ашерат всегда хотела оставаться незаметной.
Здесь, в удаленном от всех благ цивилизации, избавленная от вынужденного в Городе круга общения, Ашерат, когда было не слишком жарко, либо бродила в тенистых коридорах оливковых или миртовых плантаций, либо часами сидела на крепостной стене и прислушивалась к гомону чаек, а в жару пряталась от невыносимого солнца в укромных уголках женской половины, пока кто-нибудь из рабынь не выводил ее из темного угла.
Батбаал пыталась отвлечь дочь от столь пустого времяпровождения, принуждая ее прясть и ткать, однако это, обыденное занятие всех женщин, девочку не увлекло. Веретено то и дело выпадало у нее из рук, а нити сами по себе запутывались или свивались в узлы.
Собиралась она с мыслями только тогда, когда прохладными долгими вечерами богобоязненная Мактаб рассказывала ей о злоключениях Орфея или Персефоны в Аиде. При этом глаза Ашерат загорались, и она уносилась вслед за богиней плодородия и царства мертвых бродить по мрачным полям Аида, затем возвращаться на белый свет в преддверии весны.
Когда Батбаал присутствовала при этих повествованиях, она надеялась, что внимание дочери сосредоточится исключительно на светлой стороне мифа, на зарождении новой поры, весны, на радости всего сущего от этого. Однако Ашерат совсем не занимало чудесное возвращение богини, ее преображение; девочку больше интересовало царство зловещего Аида, неторопливо несущий черные воды Стикс, огненный Пирифлегетон или Асфоделевый луг, где блуждают бесплотные тени умерших, где все погружено во мрак и бесконечный покой.
Действительно, как говорили древние:
К стране безысходной, земле обширной
Синова дочь, Иштар , свой дух склонила,
Склонила Синова дочь свой дух пресветлый
К обиталищу мрака, жилищу Иркаллы .
Светозарной Тиннит она предпочитала темноликую Астарту или Изиду, чем еще более беспокоила Батбаал, потому что для нее, сицилийки, восточные божества олицетворялись больше с чем-то туманным, мрачным, загадочным. Обе были связаны с луной, только Тиннит более со светлым ее образом, Астарта - с темным, пугающим. Может, такой интерес у Ашерат в последнее время был вызван ее странными снами, раньше ведь такого за ней не наблюдалось?
Белшебек внимательно выслушал Батбааал и искренне проникся ее тревогами. Боги ханаанеев были, к сожалению, не столь открыты и доступны в общении, как боги греческие. Они приходили из самого Хаоса и любого человека, если отдаваться им целиком, могли увлечь обратно в Хаос. Для того и существовали жрецы - посредники между богами и людьми, которые знали, как можно смягчить недовольство богов или поблагодарить их за проявленную милость.
На протяжении тысячелетий только посвященным в самых глубинных откровениях открывались слова, с помощью которых можно было непосредственно обратиться к небожителям.
Многие из этих слов для обычных людей давно утратили смысл, и никто даже из выбеленных сединой первосвященников уже не помнил, что они означают, но, читая и перечитывая их каждый раз, жрецы были убеждены, что именно они, начерканные на древних папирусах или выдавленные на глиняных дощечках, позволяют смертным обратить на себя внимание богов. И здесь главное было - не ошибиться, прочитать текст молитвы слово в слово, буква к букве, не то боги не поймут и обрушат на своих нерадивых подопечных беспощадный неумолимый гнев.
- С одной стороны это хорошо, что девочка интересуется духовной стороной жизни, - прервала размышления Белшебека Батбаал. - Но она, прежде всего как девушка, будущая мать, в первую очередь должна думать о продолжении рода и земных радостях, которые предоставляет ей жизнь. Станет ли она любящей супругой или заботливой матерью, если будет всецело принадлежать только богам? Вот что меня больше всего тревожит.
На этот вопрос Белшебек затруднялся ответить, хоть и знал немало карфагенских женщин, которые предпочли служение божеству повседневности. Некоторые из них становились даже Верховными жрицами, навсегда отказывались от мирских благ и семейной жизни.
Выручил Белшебека от настоятельного ответа внезапно ворвавшийся в усадьбу разгоряченный после утренней облавы Гамилькар.
Быстро спрыгнув с коня, он легко отмахнулся от зависшего в воздухе вопроса привычным: "Девочка просто созрела, надо поскорее выдать ее замуж", и тут же увлек Белшебека за собой в свой кабинет, чтобы поскорее услышать привезенные жрецом Баал-Хаммона вести из Города.
Батбаал не стала в который раз спорить с мужем. К замужеству скорее была готова Наамемилкат, хотя и она еще полностью не сформировалась как женщина.
То, что ханаанеи выдавали своих дочерей замуж в девять - десять лет, считала она, совершенно неверно (даже ее выдали за Гамилькара в четырнадцать). К тому же Ашерат очень восприимчивая девочка, не исковеркало бы раннее замужество всю ее дальнейшую жизнь, как коверкает жизни тысяч других, выданных исключительно из прихоти неразумного отца, думающего исключительно о собственных сиюминутных выгодах, материальных либо политических.
Тяжело вздохнув, Батбаал направилась на кухню, чтобы окончательно определиться с предстоящим застольем. Ашерат ни днем, ни ночью не выходила у нее из головы.