Если может в сердце засесть заноза, то в сердце Итобаала она засела точно. Заноза с таким чудным для произношения карфагенянина именем: Виола.
Чем она его так приворожила, что он ни на минуту теперь не может выкинуть ее из головы? Засыпая, вспоминает ее улыбку, просыпаясь, видит перед собой ее глаза...
Он заметил, что от ее образа его не может отвлечь ни тяжелая работа, ни стычки с римлянами, ни лагерные ристалища. Везде и всюду он высматривал девушку, надеялся встретить на рынке, когда с кем-нибудь из своих товарищей по палатке ходил за продуктами, расспрашивал торговцев и женщин. Искал, но не находил.
И уже как анекдот рассказывали все, что Итобаала на валу охраняла не кто-нибудь, а сама Афина. Ну, не помнит никто такой девушки, какой ее описывал Итобаал! И вообще, кажется, в тот день, если девушки и были, то визжали они где-то в лагере, а не набрасывались на римлян у частокола.
Один повторил это, другой, третий... Итобаал сам уже начинал сомневаться в существовании подобной девы. Может, на самом деле его так сильно огрели по голове рукоятью меча, что, очумев, среди сражающихся рядом с собой он увидел деву. Но ведь она была так реальна. Принесла пить... Он ведь пил! Говорила с ним... Это тоже ему привиделось?
Итобаал не знал, что и думать.
Наверное, все-таки она была. Никакая это не богиня, явившаяся ему в забытьи, а реальная девушка, которая после возвращения командующего покинула стоянку вместе со своими подругами, иначе они давно бы где-нибудь столкнулись, и уж тогда он бы ни за что ее не отпустил. По крайней мере, взял бы с нее слово, что они будут видеться чаще. Как же иначе?
"Иначе теперь и быть не может", - думал Итобаал, убеждая себя, что Виола если и уехала, то не навсегда. Съездит, куда ей надо, и вернется. Не могут же боги так долго быть немилосердны к нему. В чем он перед ними так провинился?.. Но прошла одна неделя, потом другая, там и месяц после их разлуки подошел к концу, а девушка так и не объявлялась. Тогда Итобаал стал проситься в сопровождающие фуражиров, время от времени плававших в Лилибей или Дрепаны за дополнительными поставками продуктов, снаряжения или вооружения, которое ковали на месте или время от времени присылали из Карфагена.
Улучив свободную минуту, он волком рыскал по харчевням и борделям в надежде найти Виолу, но и там ее не находил.
Из-за своего безрассудства он быстро попал гарнизонным острословам на язык. Одни, насмехаясь, считали, что он помешался на бабах, другие с восторгом восклицали: "Молодец, мужик, своего не упустит", но это тоже звучало как издевка. Итобаал ни на тех, ни на других внимания не обращал, упорно продолжал искать Виолу, жалея только об одном: что он не может отправиться на ее поиски в города, занятые противником. Не хотелось думать также, что она попала в храм Астарты, где обитали не только храмовые путаны, но и пришлые, и где нынче обосновались римляне.
У него как-то блеснула безумная мысль переодеться пастухом и добраться до Эрикса, чтобы и там разузнать что-нибудь о своей зазнобе. Но, хвала Баалу, он в конце концов отмел эту мысль: там его могли признать за лазутчика, схватить, пытать, - разве объяснишь внятно, зачем он пожаловал в стан противника, чего хочет? А он, может, даже себе этого объяснить не в состоянии. Ну, допустим, встретит он Виолу, - и что? Что скажет? Что предложит? Может, надо уже просто успокоиться, забыть девушку? Может, на самом деле, это было просто видение? Время все вылечит. Со временем забудется и она, как постепенно забывается его кошмар в плену, бледнеет память о доме, о жене, о неродившемся сыне...
Однажды засыпая, Итобаал поймал себя на мысли, что, сбежав из дома, он и здесь не нашел себе душевного покоя, боги словно нарочно в очередной раз испытывают его. Для чего только?
6
Ближайший корабль из Дрепан в Карфаген отходил только через два дня. Ирхулин, сняв комнату в верхних этажах харчевни, все два дня вволю отсыпался, как будто наверстывал упущенное в стане. Китиону не давал спать тяжелый осадок на душе. Ночью он спускался вниз, пил горькую с проходимцами, под утро на несколько часов забывался во сне, потом опять спускался вниз и снова крепко пил. Даже на корабль рабы занесли его вдрызг пьяным.
В море Китион немного проблевался, отказался от еды и проспал все плаванье до самого Карфагена. В порту дал на свою лошадь погрузить поклажу Ирхулина (у него самого кроме доспехов, оружия и кошелька на поясе ничего не было), а сам пошел пешком, в пыльной тунике, босиком. Как раб поплелся за восседающим верхом Ирхулином в Мегару.
На виллу Бодмелькарта-тихого его, однако, не пустили, как Ирхулин ни пытался доказать, что Китион его друг и человек свободный.
- Вы знаете, молодой хозяин, что ваш отец будет рассержен, если мы без его позволенья пропустим на территорию незнакомца, - сказал начальник охраны, здоровенный нубиец, на голову выше Китиона и мускулистее.
- Но я ручаюсь за него головой! - попытался было поспорить с начальником охраны Ирхулин.
- Прежде всего, за такой поступок головами ответим все мы, - сказал здоровяк и как отрезал.
- Подожди немного здесь, я поговорю с отцом, и тебя примут как гостя. Как доброго гостя, - сказал Ирхулин Китиону.
Китион снял свою нехитрую поклажу с лошади, слегка ударил ее по крупу и бросил Ирхулину:
- Я буду ждать тебя, мой друг.
- Я разберусь, - пообещал Ирхулин и скрылся за воротами.
Высокие, массивные, по краям обитые железными полосами ворота закрылись. Китион опустился на землю, вытянул ноги, прислонился спиной к теплой стене.
Солнце уже не палило так горячо, как днем, но все равно было очень душно.
Не прошло и получаса, как ворота раскрылись и Китиону вывели его лошадь. За нею вышел знакомый нубиец.
- Вот твоя лошадь, - сказал он. - Можешь больше не ждать. Распоряжение господина неизменно. Если не хочешь оказаться схваченным здесь ночной стражей, поспеши обратно в город и сними себе лучше в харчевне комнату, не то ночь проведешь в тюрьме за бродяжничество. Удачи тебе, солдат, - сказал здоровяк, развернулся и скрылся за воротами.
Китион погрузил свою поклажу на лошадь и, ведя ее в поводу, медленно побрел вдоль по улице в город.
Солнце уже клонилось к закату.
7
- Ну, рассказывай, сын, как ты жил все это время вдали от дома? Не надоела ли тебе солдатская баланда? Тебе, с детства привыкшему есть вкусно и сытно, спать на мягких постелях, потакать своим желаниям.
Бодмелькарт-тихий восседал на своем возвышенном месте в огромной зале для приема гостей. Не сидел, полулежал в кресле с высокой спинкой, на самом верху которой был вырезан знак Тиннит, а под ним символ рода Бодмелькарта - перевернутая буква "каф" .
Бодмелькарт принимал у себя послов из Киренаики, крайнего, граничащего с Карфагенской державой на востоке, греческого полиса.
Прибывшие послы были сторонниками карфагенян, из их уст звучало опасение, что по всему северо-восточному побережью Ливии ходят упорные слухи о том, что Египет намерен захватить их независимую греческую область. Все, конечно, понимают, что Египет ныне эллинистический, что грекам там раздолье и в науке и в экономике, но в Киренаике греки хотели бы другой свободы, хотели бы оставаться, как и раньше, независимыми, каких бы благ им ни сулил завоеватель. Что думает по этому поводу Карфаген и его правители?
Бодмелькарт знал о претензиях Египта на Киренаику. Это была старая история, но Птолемей Филадельф уже дряхл, ему не до соседей. Иное дело если на египетский трон взойдет его сын, Птолемей III, расклад в мире может сильно измениться. Тут, как говорится, ухо надо держать востро.
Бодмелькарту доложили о возвращении старшего отпрыска (Вот как? Не ожидал, что так быстро!). Но удовлетворенный удачными переговорами, он не вспылил, учтиво препроводил гостей (конечно, мы заинтересованы в защите своего ближайшего соседа), рекомендовал им посетить еще нескольких членов карфагенского Совета, потом только велел позвать сына.
Положив в небольшое блюдо пышную ветвь винограда, Бодмелькарт-тихий вернулся обратно в кресло и стал ждать его появления, с удовольствием смакуя виноград.
Виноград был крупный, сладкий, так и таял во рту.
Когда Ирхулин вошел, Бодмелькарт, полузакрыв глаза, с наслаждением перекатывал во рту сочную ягоду. Он любил сладкие фрукты, они делали его безмятежным, успокаивали. Поэтому он не набросился, как раньше, на Ирхулина, говорил с ним как все понимающий отец с блудным, потерявшим себя на время, запутавшимся сыном: без упреков, с небольшой долей иронии.
- Расскажи-ка, сын, как ты жил все это время вдали от дома?
В этом вопросе отца Ирхулин уловил и жалость, и сожаление, и прощение. Но прощение не доброго, любящего отца, а прощение главы, вождя; вождя милующего, ждущего в ответ покорности, полного и безоговорочного подчинения. Прощение будет только в таком случае. Иначе он не может. Иначе - проклятие, изгнание и как результат - смерть, если не физическая, то гражданская точно, что, как правило, всегда одно и то же. Без выбора. Он - отец, он - вершитель судеб всех членов подвластного ему рода.
Ирхулин стоял перед отцом, как побитый. Идти ему больше некуда. За пределами власти отца он еще никто. Без покровительства отца он оторванный ломоть, которого не примет ни один сановник, ни одно сообщество, ибо он еще не самостоятелен, даже не заручен поддержкой чьего-либо рода, изгой, утративший отцовское доверие.
- Что мне прикажешь с тобой делать?
Бодмелькарт поднялся с кресла, отложил в сторону блюдо с виноградом, подошел к сыну.
Ирхулин так и не поднял головы. Ему нечего было ответить.
Бодмелькарт посмотрел на его склоненную голову, на опущенные плечи, обвисшие, как плети, руки, но не почувствовал к сыну жалости - слишком сильно он его разгневал своей мальчишеской выходкой, сбежав в стан его соперника, можно сказать, плюнул ему в самую душу, по сути - предал, а предательство никогда еще никому не прощалось, даже родному сыну. Стоило так поступать, чтобы потом вернуться обратно? Он думал, там ему будут рады? Но ему никогда не будут там рады, потому что он был и остается его сыном, сыном Бодмелькарта-тихого, его плотью и кровью, как бы он не отрешался от этого.
Бодмелькарт резко взмахнул рукой и изо всей силы залепил сыну звонкую пощечину.
От неожиданности Ирхулин даже пошатнулся, вскинул на отца глаза, полные растерянности (он ждал всего, только не этого!), но Бодмелькарт уже отвернулся. Довольный собой, вернулся к столику с фруктами, оторвал от грозди виноградину и с удовольствием отправил в рот. Ягода была просто восхитительной!
- Через два дня, - сказал Бодмелькарт, прожевав ягоду и проглотив, - Ганнон отправится на усмирение одного из взбунтовавшихся городов у самого края ливийской пустыни. Поедешь с ним. А после останешься под его началом. В городе тебе пока делать нечего. Оттуда с Ганноном ты вернешься победителем, а не жалким изгнанником, которого потом никто не станет уважать. Поверь мне, тебе еще вспомнят, с кем ты якшался. Иди, повидайся с матерью, она по тебе все слезы высушила, всех богов облагоденствовала, молясь за тебя. А про грека своего беспутного забудь. Он только портит тебе репутацию. Придешь к власти, сотни таких греков будут лизать твои пятки, еще устанешь от них отбиваться! Ступай, добавить мне более нечего.
- Тошат! - крикнул он находящемуся за дверью управляющему, когда Ирхулин покинул комнату. - Вели подавать обед, у меня впереди еще много дел.
Тошат поспешил исполнить распоряжение хозяина.
8
Китион не стал долго бродить по Карфагену, остановился у первой попавшейся харчевни.
Харчевня была небольшая, о двух этажах, на первом этаже которой располагались собственно помещение закусочной и загоны для мелкого скота и птицы, на втором - комнаты, больше напоминающие клетушки, в которых едва помещались постель, небольшой сундук для вещей и табурет, на котором возвышалась деревянная лохань для умывания и сосуд для воды.
- Лошадь есть куда пристроить? - спросил Китион у хозяина, как только переступил порог харчевни.
- Только в стойле с коровой, - ответил хозяин.
- И комнату на пару дней. Думаю, дольше я у вас не задержусь.
- Обед?
- А это в первую очередь, - проголодался, как волк.
Наверху в комнате Китион с наслаждением вытянулся на соломенном тюфяке. Он не считал, что Ирхулин его бросил. Надо просто немного подождать. Через день-два все станет на свои места, Ирхулин приедет за ним, и они, как раньше, будут вместе. Может, даже уедут из Карфагена. Лучше уехать, чтобы не было кривотолков и лишний раз не пришлось бы доказывать, кто ты и что здесь делаешь...
Утром Китион проснулся бодрым и выспавшимся. Через маленькое отверстие под потолком на противоположной стене в комнату уже проникло солнце. Давно Китион не спал так безмятежно, давно так долго не нежился в постели после пробуждения.
Поднявшись, он налил в лохань воды; наслаждаясь бодрящей прохладой, ополоснулся по пояс, затем натянул на себя свежую тунику, обул сандалии, кожаные, с тонкими ремешками. Превосходно!
"Чем теперь себя занять?" - задал себе вопрос как человек праздный и уверенный в завтрашнем дне.
- Чем у вас можно заняться? - спросил он опять у хозяина харчевни, когда спустился вниз к завтраку.
- Сегодня в цирке будут бои с животными. Если желаете, можете сходить. Довольно интересно. Будут тигры, львы и еще, кажется, пантера.
- Отчего бы и не сходить? Схожу. Во сколько вы говорите представление?
- Вечером, когда спадет жара. До обеда можете пройтись по главной площади, там тоже бывают любопытные события.
Китион позавтракал, поднялся из-за стола.
- Пойду, пройдусь, посмотрю, как живут мирные люди.
Было непривычно никуда не спешить, не вздымать ногами пыль, неторопливо брести по улицам города, прислушиваться к случайным разговорам, наблюдать за незнакомыми людьми.
Китион упивался праздностью - она рождала в его душе легкость. Упивался тем, что никому до него нет дела, он один из нескольких тысяч эллинов, которые остановились в Карфагене на правах свободных. Чистая туника и новые сандалии выдают его за человека независимого, а не раба. Немного спутанная борода и взлохмаченные волосы говорят скорее о его недавнем пребывании в городе, чем о неряшливости. Он откуда-то приплыл или приехал, но еще не успел посетить баню, постричь волосы, отдохнуть, как следует. Это человек, бесспорно, который присматривается, оценивает; деловой, а не бесцельно шатающийся.
Китион поглазел на бродячих акробатов, послушал заезжих музыкантов, пожертвовал несколько серебряных монет служителям храма Мелькарта. Когда солнце поднялось выше, заглянул в одну из городских бань неподалеку от храма Решефа, понежился в прохладном бассейне, дал помять себя массажисту, толстому желейному карийцу с услужливой улыбкой, который то и дело восхищался его атлетической фигурой и крепкими мышцами, после обеда отправился на площадь в цирк.
Хозяин харчевни не обманул, программа в цирке на самом деле оказалась насыщенной: на зарешеченную со всех сторон арену выгоняли разных зверей, тыкали в них баграми, заставляли биться друг с другом. Тигр с тигром, тигр с ягуаром, слон против пантеры...
После представления люди расходились по своим районам и живо обсуждали увиденное. Этот вечерний гул ложился на душу Китиона бальзамом.
- Как прошел день? - спросил его хозяин харчевни.
- Замечательно, - ответил Китион и тут же заказал себе кружку самого лучшего вина.
Он нисколько не лукавил. Укладываясь на ночь, пожалел только о том, что нет сейчас рядом с ним Ирхулина, его единственного друга, товарища, с которым он готов был разделить свою радость в полной мере.
Прошло два дня, но Ирхулин так и не объявился. Китион уже устал бродить по городу, слоняться без дела, валяться на топчане, тупо разглядывать игру света на стенах.
Может, Ирхулин не знает, где он остановился, и в этом все недоразумение?
Китион решил прогуляться к нему в усадьбу, но перед воротами в Мегару его остановили привратники.
Китион попытался было им объяснить, чего он хочет, но они только посочувствовали ему и не впустили в аристократический район одного. Только с кем-нибудь из местных.
- Да что такое! - возмутился Китион, но задираться, как бывало раньше, не стал, вернулся в харчевню, набрался допьяна.
Утром голова раскалывалась на части, и Китион попросил вина в комнату. Выпил, полегчало, но ненадолго.
"Что же, - подумал, вытянувшись на топчане, - Ирхулин совсем его, что ли, забыл? Что он теперь будет делать? Обратно к Гамилькару возвращаться - примет ли? Уж слишком некрасиво он ушел. Да и гордость не позволяет. Ждать дальше Ирхулина - есть ли смысл? Что впереди?"
Пошел четвертый день его пустых скитаний по городу. Ирхулина как и не было. Китиона охватило уныние.
В толпе на площади у него стащили кошелек, ловко срезали с пояса. Только теперь Китион пожалел, что совсем не думал в армии о будущем, существовал на одно жалованье, ничего не копил. Да и здесь жил одним днем, полагаясь на друга. Но друг пропал, и незаметно как уплыли и денежки.
Китион пересчитал оставшиеся. Хватило бы, чтобы вернуться на Сицилию, там снова наняться в армию и начать потихоньку откладывать про запас для возвращения на родину. Хотя он уже не знает, захочет ли его обратно после стольких лет разлуки родина, остались ли на родине хоть кто-нибудь, кто его еще помнит...
Вторая неделя пролетела так же незаметно, как и первая.
Один эпизод вывел его из себя: возвращаясь с представления в храме Тиннит, он наткнулся на белую палатку вербовщиков в армию. В груди тут же засаднило. Даже руки, как показалось ему, сжались в кулак, словно почувствовали привычную тяжесть меча.
Китион шарахнулся в сторону, быстро завернул за угол, и только когда белая палатка скрылась из глаз, позволил себе отдышаться.
Грудь по-прежнему распирало, сердце готово было вырваться - вот куда он должен был пойти, вот, где он должен быть! Это - его настоящая жизнь, там он настоящий Китион, один из лучших бойцов и офицеров Гамилькара! А здесь? Жалкий, никому не нужный человек. Да и человек ли? Бродяга...
На Китиона будто обрушился небосвод. Теперь он понимал, почему этого так бояться галлы. Когда тебя придавят собой небеса, ты только погружаешься в землю, в темноту, в преисподнюю. Издыхаешь.
Больше Китион в город не выходил. Днем спал; когда темнело, спускался вниз, пил. После закрытия требовал дать вина с собой, выпивал его наверху, валился на топчан, проваливался в сон. Злился на Ирхулина. А больше - на себя. Понимал, что не хочет возвращаться к соратникам униженным, потому что, как ему казалось, он еще не утратил достоинства, хотя многое и потерял. И прежде всего, веру. В настоящую дружбу, в товарищество, в память.
"Неблагодарный" - только это слово все чаще всплывало теперь в мозгу.
На третьей неделе Китион заложил свою лошадь, но и ее потерял. Продал доспехи. По привычке предварительно надраил их до блеска. Долго не хотел продавать меч, свое второе "я". Пропил сандалии. Стал буянить. Кому-то расквасил физиономию, кого-то пырнул ножом, разбил несколько лавок. Хозяин харчевни выкликал дозор. Китиона скрутили, увели в тюрьму.
Сколько он там не бил себя в грудь, доказывая, что он бывший офицер Гамилькара Барки и с ним на короткой ноге; сколько бы не утверждал, что он близкий приятель сына Бодмелькарта-тихого, его никто не слушал. Когда же он набросился на стражника, который принес ему в яму похлебку, его заковали в кандалы, передали шофетам, а шофеты присудили буйному греку несколько лет каторжных работ в каменоломне. Там всегда требуются свежие, сильные руки, тем более, городские власти из-за перенаселенности затеяли в ближайшее время грандиозное жилищное строительство: решено было немыслимые мастерские с южных склонов Бирсы перенести поближе к морю, а на их месте выстроить несколько высоток, глядишь, власти смогут утихомирить еще пару-другую сотню недовольных, предоставив им для жилья комнатушки в новостройках.
Китиона бросили в телегу с клеткой и отправили в каменоломню на мысе Бон. Камень Карфагену сейчас нужен, как никогда!