Прошла неделя, как Итобаал вернулся в Карфаген. Нужно было что-то делать, но он места себе не находил, не шла из головы Нэшеб. Итобаал то сидел у огня и отрешенно смотрел в очаг, то забирался на крышу дома и не спускал глаз с храма Эшмуна на вершине Бирсы. Он как будто не замечал вокруг никакой жизни, как будто жизнь для него вообще перестала существовать, просто кончилась.
Мать его не теребила (умная женщина), днем возилась по хозяйству, а поздними вечерами молила Тиннит и Баала вернуть сыну стойкость духа и прежнее жизнелюбие. Молила истово, стыдила богов, попрекая тем, что они даруют праздную жизнь бездельникам и пьяницам, а людям страждущим, терпеливым, богобоязненным приносят одни беды и страдания.
Боги, видно, внемли молитвам старушки-матери, наставили сына на путь истинный. В один из вечеров Итобаал сам спустился с крыши, дошел до дома Хаваха, вызвал его на улицу и напомнил о данном им в харчевне обещании.
Хавах обрадовался:
- Правильно сделал, что пришел, я, конечно, всё понимаю, но нельзя же до бесконечности есть себя поедом. Жизнь продолжается, мир еще не рухнул.
Договорились встретиться завтра с рассветом. Итобаал вернулся домой, сказал о своем решении матери:
- Завтра с Хавахом пойду наниматься в плавильню.
- Вот и хорошо, - обрадовалась старушка, хотя, даже если бы он никуда не пошел, она бы его не упрекнула - он ее сын, она всегда о нем заботилась.
Перед сном старушка зажгла у статуэток Тиннит и Баала благовония и горячо поблагодарила богов за свое исполненное желание.
Плавильные мастерские располагались там же, где и кладбище с Нэшеб - на восточном склоне Бирсы. Здесь постоянно стоял чад. Когда ветер дул со стороны моря, чад тянулся к особнякам Мегары; когда в сторону моря - спускался к Главной площади, раздражал граждан.
Прошел слух, что вообще все мастерские со склона Бирсы власть намеревается убрать на побережье (в том числе, кстати, и тамошние захоронения) и якобы даже разработан план застройки этого места многоэтажными коробками для малоимущих граждан, как в соседнем городском районе.
Население Карфагена, несмотря на высылки в колонии, с каждым годом только увеличивалось, людям жить негде, и строить больше негде - город не расширишь до бесконечности.
Хавах работал в плавильне мастером и отвечал только за литьё, остальное его не касалось.
- У нас освободилось места воздуходува. Скрывать не буду - работа тяжелая, но ты сильный, я знаю, выдержишь. Я сам в свое время начинал с мехов, знаю, чего это стоит. Но это живые деньги. Оплата каждую неделю. Один день выходной.
Итобаалу было все равно, лишь бы на первых порах забыться.
Хавах поначалу показал ему саму мастерскую. Под одной крышей в ряд располагались плавильня, кузня и склады. Лили заготовки под оружие, потом из заготовок ковали копья, щиты, мечи - более емкое и объемное. С началом войны заказов прибавилось, а мастеров как всегда не хватало...
Плавильная печь была на голову выше Итобаала. Руду или старый малопригодный металл, поднявшись на помост, закладывали сверху. Камера воздуходувки находилась за стеной, чтобы рабочий, раздувая мехи, не перегрелся. Меха из бычьей кожи - эластичные, но объемные - за смену намашешься.
- Ну что, готов? - Хавах подвел Итобаала к мехам, которые растягивал и сжимал мускулистый увалень. Пот по его телу тёк ручьем. - Одежду можешь снять, тут она тебе не понадобится. Внимательно слушай истопника, он будет подавать команды, когда дуть и как дуть. Печь ни на минуту не должна остановиться - разжигать и разогревать потом целая морока, так что спать не придется. И - пришел на работу, сразу же смени напарника.
Хавах дал еще пару практических советов, как лучше стоять, чтобы спина не так быстро уставала, как правильно растягивать и сжимать мехи, чтобы определенный объем воздуха поступал регулярно и руки не отвалились раньше времени.
Итобаал кивнул. Наука не из сложных. Скинул тунику, занял место увальня. Через какое-то время сменят и его, он немного отдохнет и снова возьмется за рукояти мехов.
День пролетел незаметно. Домой Итобаал вернулся затемно, наскоро поужинал и завалился спать на крыше дома - усталость быстро подкосила его. Так прошел еще один день, и еще. Итобаал, выжатый, как лимон, возвращался с работы, кое-как ел (даже каша в рот не лезла), потом ложился спать. Болели мышцы, ныла спина, а голова не светлела, душевного покоя не наступало.
Он думал, забудется в работе, вообще перестанет думать о Нэшеб и неродившемся ребенке, но, проработав почти неделю, понял - ничего не уходит, наоборот, мысли о жене и ребенке все больше и больше разъедают мозг. Из рабства, которое подтачивало организм, он попал в рабство, иссушающее душу.
Перед одним из выходных Хавах снова потянул Итобаала в харчевню. Теперь неразбавленное вино хмелем струилось по жилам.
- Не хочешь завтра прогуляться на Главную площадь? Говорят, объявился какой-то красавчик с подвешенным языком - еще молоко на губах не обсохло, а уже ничего не боится, клянет Советы на чем свет стоит, олигархов бичует, что называется, и в хвост и в гриву. Да еще так толково, с таким знанием дела, что не придерешься, даже к суду не привлечешь, потому что за ним правда - десяток свидетелей найдется, если кому из барыг вздумается его в чем-нибудь обвинить. Послушал бы, какая умора стоит на площади, когда он расписывает, как доблестные члены Совета исполняют свои обязанности. Умеет подметить, ловкач, изюминку в каждом. Ходят слухи, что он ставленник Барки, но я сомневаюсь - Барка, когда был здесь, с ним не общался, выходит, не знал. Да и красавчика не сильно было тогда слышно. Может, его и в городе не было?
Хавах отхлебнул вина из кружки. Язык его развязался еще больше.
- Не знаю даже, как тебе объяснить, но в нем на самом деле есть нечто, что притягивает к себе. Это такая горячность! Когда он говорит, - все смотрят ему в рот; бросит шутку - площадь заливается смехом; если обличает, - толпа откровенно негодует, полностью с ним соглашаясь. Я слушал его раза два, потом ходил сам не свой. Сдалась бы мне эта треклятая политика! А вот послушал и словно проникся его словами. Жжет, как Решеф молниями. Прожигает насквозь, достает до самых кишок! Все-таки он прав: правительство в который раз прикрывает свои аферы и нежелание служить народу затянувшейся войной. Подняли налоги - так надо, потому что война идет; скакнули на рынке цены - опять же война; остановили строительство храмов и жилья - так это временно, а вот когда закончится война... Не в бровь, а в глаз! Как будто читает наши мысли и тут же оглашает их. Взять хотя бы простой вопрос обнародования важнейших сообщений. Их никогда не выносят на суд народа, считают, раз уполномочены, значит властны. Тогда зачем народ? Тогда кто такой народ? Обслуга правительства?
Хавах был в восторге от новоявленного оратора и предстоящей сходки. Еще глотнул вина, уже не чокаясь с Итобаалом.
- Ну как, составишь компанию? Не говори только, что весь день будешь дома прятаться от солнца.
- Хотел бы.
- Да ладно тебе, работяга, развейся. Как говорится, народ посмотри, да себя покажи.
Итобаал усмехнулся: каким все-таки непосредственным был его друг, но в конце концов согласился. И в самом деле, долго он будет скрываться от мира в четырех стенах?
Когда Итобаал вернулся домой, мать встретила его удивленным взглядом.
- Что? - спросил Итобаал.
- Нет-нет, ничего, - ответила она и сразу же загремела посудой. - Есть будешь?
- Спасибо, я поужинал с Хавахом в харчевне.
Она спрятала от сына лицо в тени, не хотела, чтобы он увидел, как оно просветлело - сын снова возвращался к жизни, это не могло не обрадовать ее.
На следующий день прямо с утра Итобаал отправился в центр. Площадь кишмя кишела народом. Вокруг стоял такой гуд, словно на пасеке в самой гуще ульев.
Жара еще не поднялась, и народ живо обсуждал вчерашнее выступление Гасдрубала Красивого. Всем интересно, о чем сегодня он будет говорить? Потрепать языком может любой из них не хуже, но сказать такое, чтобы одновременно зажглись сотни сердец, сможет не каждый.
Откуда только взялся такой молодец? Одни говорят, приплыл из Тира, другие - что из Сидона. Местные уверяют, что он весь наш, из карфагенян, просто очень молод и раньше нигде не проявлялся, пока не вступил во взрослую жизнь.
Что удивительно: такой молодой, но уже прозорливый, как ясно все видит, как метко бьет, изобличает прохвостов и проходимцев всех мастей. На самом деле, они, как пиявки, присосались к государственной кормушке, только и мечтали о том, как бы поскорее и побольше набить свою мошну за счет людского пота и крови.
Зашевелились. "Идет, идет!" - прошелестел по толпе слушок, взметнулись вверх, дрожа в руках, пальмовые листья, и головы всех повернулись в сторону движения стайки молодых людей, которые окружали долговязого кучерявого юношу с алой лентой вкруг головы. Гасдрубал Красивый!
Он на самом деле был пригож. Не только внешне. Большие выразительные глаза, словно распахнутые миру, выказывали в нем открытость и искренность.
Он держал себя прямо, будто стержень уверенности в себе проходил через весь его позвоночник. Еще окончательно не оформленные плечи были развернуты, руки оголены, и все, кто оказался рядом с ним, пытались дотянуться до них, чтобы пожать или хотя бы коснуться их.
Гасдрубал улыбался. Весь его облик, казалось, сиял.
"Спустившийся с Олимпа вечно юный Гермес", - шептали губы греков. "Мелькарт в юности", - не уступали им ханаане.
Легкий, как серна, он не взошел - взлетел на подиум для продажи рабов.
Власти не разрешили ему выступать на ораторском месте. Тем символичнее был его призыв к свободе, к защите свободы и волеизъявлению всех граждан именно на этом позорном месте.
- Нельзя не понимать, - тут же рьяно начал он свою речь, как только оказался на возвышении, - преступно не осознавать, что мир наш стоит на грани уничтожения. Города, которые потом и кровью возводили наши предки, поля, которые столетиями обрабатывали наши отцы и деды, в одно мгновенье могут быть стерты с лица земли кровожадными минотаврами Рима при содействии наших дорогих, каждодневно заботящихся о нас олигархах. Вы понимаете, в каком ключе употребляю я это пряное слово: "заботящихся".
По верхам толпы легким ветерком пробежал одобрительный гул. Легким, потому что всем хотелось услышать, что будет дальше, что потом скажет юноша, - он вырывал из их сердец эмоции, а из головы затаенные, приглушенные, бередящие душу мысли. И не боится же ничего! Но чего ему было бояться? Он ведь говорил правду. Он не разбрасывался небылицами, как некоторые дешевые ораторы или плуты-софисты, не заигрывал с толпой, как продажные популисты. Его сведения зиждились как на всенародно оглашаемых указах и распоряжениях правительства, так и на источниках надежных и проверенных; что называется, с первых рук. Его собеседниками становились члены Совета и члены пентархий, жрецы культов и крупные купцы, заинтересованные в сохранении прежнего средиземноморского рынка сбыта. Лгать и выдумывать Гасдрубалу Красивому не было прока. Вокруг и так с избытком несправедливости, казнокрадства и продажничества. Даже всяческие развлечения (которые все звали не иначе, как "отвлекаловками"), которыми муниципалы в последнее время все чаще и чаще задабривали народ, не могли скрыть эти пороки. Причем, чем хуже обстояли дела на Сицилии, тем чаще устраивались увеселения: в цирке на потеху толпы дрались между собой натасканные хищники, почти на каждом углу проводились петушиные бои, в театрах то и дело давали новые слащавые представления, еще более яркие, более фееричные.
Сюда же Гасдрубал отнес бы и дармовые раздачи хлеба и зерна. Простой народ быстро привыкает к подачкам, забывает, что и за них платить все равно придется: собственным молчанием, закрыванием глаз на ложь и бесчинства власть предержащих, голосованием.
Своими выступлениями Гасдрубал Красивый ничего нового не открывал людям, пытался только достучаться до их сердец, до их душ, до замутненного рассудка.
- Взгляните на происходящее реально. За время войны государство полностью утратило прежний контроль на море, на наших верфях перестали строить флотилии, так, починили несколько десятков старых посудин и погнали их на Сицилию, лишь бы отделаться от нас, истинных граждан, патриотов, ратующих за прежнее величие Карфагена. Лишь бы мы отстали от них и не требовали больше того, что имеем. Они больше не вкладывают деньги в поддержку армии, военачальники вынуждены самостоятельно искать средства для обеспечения своих сил, снабжения и оплаты солдат. Спрашивается: почему? Думаю, вы сами способны ответить на этот простой вопрос. Как и на вопрос "почему именно сторонники олигархов сдают врагу наши города на Сицилии, на Корсике, Сардинии и Липарах". Я повторяю в который раз: вы сами хорошо знаете ответ: потому что стоящие у власти олигархи думают исключительно о своей мошне. Деньги для них давно стали важнее чести, дороже совести, выше славы! Понятия "патриотизм", "долг", "ответственность перед богами и людьми" для них больше ничего не значат, как не значат понятия "народ" и "отчизна".
Гасдрубал произносил каждое значимое слово с небольшими промежутками, словно отдельным словом крушил лжепатриотов. Тем глубже его слова проникали в сердца слушающих, тем сильнее задевали их, особенно тех, кто вынужден был бежать от римлян из Сицилии, Корсики или Сардинии, оставлять на разграбление захватчиков свои дома и усадьбы, ютиться в Карфагене на птичьих правах переселенцев, беженцев без права на достойную жизнь, на будущее. Всё вокруг для них было чужим, хотя они тоже были ханаанеями, тоже считались своими. Но кому они здесь нужны - пришлые?
Взбудоражил Гасдрубал и тех, кто потерял на войне близких, чьи родные погибли либо на поле боя, либо во время обороны своих городов, либо в пожарищах после захвата города. Правители их тоже предали, бросили на произвол судьбы.
Итобаал смотрел вокруг себя и удивлялся, как горячо народ воспринимает слова Гасдрубала Красивого, как люди то криками, то репликами, то свистом выказывали свое одобрение. Ну разве можно было не верить этому юноше?! Его речи напоминали речи Демосфена против Филиппа .
Один раз, правда, когда речь зашла непосредственно о воюющих на Сицилии полководцах и в частности о Гамилькаре, из толпы выкрикнул кто-то:
- Откуда тебе-то, сосунку, известно, каков он, ты ж его еще ни разу не видел!
На что Гасдрубал ему так метко ответил, можно сказать, отбрил с ходу, сказав, что об очевидных вещах и рассуждать не надо, они, мол, все как на ладони. Глупец только не видит ничего.
Итобаал был полностью согласен с ним, далеко ходить не надо, ведь он сам воевал, собственными глазами видел, что творилось на войне. В словах Гасдрубала не было ни капли лжи. На самом деле, если кто и повинен в том, что мы день за днем сдаем свои позиции, так это только олигархи и их ставленники и пособники, которые сидят в различных Советах Карфагена и думают лишь о том, как бы и дальше в них усидеть. Но вряд ли получится. Рано или поздно народ спросит: "Что вы сделали для того, чтобы война как можно скорее закончилась, а не приблизилась к порогу нашего дома?"
Лицо Гасдрубала словно светилось изнутри. Каждому он старался заглянуть в глаза. Он видел, что люди понимают его и полностью поддерживают. На его стороне правда. И правда вдобавок заключается в том, что никому в такую тревожную для страны минуту нельзя больше оставаться равнодушным, будь ты хоть жрец, купец, гончар или плотник.
"Родину надо защищать!" - эти слова словно висели в воздухе. Эта мысль присутствовала в каждом выступлении оратора, в каждой его горячей речи. Всё остальное просто блекло перед ней. Что толку в каждодневном труде ради хлеба насущного? Завтра это у тебя могут отнять. Где же окажешься ты? Проданным в рабство или нищим за стенами города?
"Заработок ради хлеба насущного - теперь такое существование не для меня", - вспыхнуло вдруг у Итобаала. Он слишком много испытал, через многое прошел и именно поэтому чувствует, что не сможет жить дальше однообразной, рутинной жизнью. Эмоции его накалены и слишком часто в последнее время требуют разрядки. Даже алкоголь не заглушает их. Он, Итобаал, здесь чужой, лишний. Не по нутру его, видно, обыкновенная жизнь. И он теперь ясно понимает, кто в этом виноват. Но сначала надо уничтожить алчного монстра - Рим. Монстра, который распластал свои мерзкие щупальца по всему миру, погубил его семью, исковеркал судьбу. Потом можно взяться и за своих олигархов. Народ не будет долго их терпеть. Разрыв в достатке между олигархами и простым народом с каждым днем все возрастает - доколе терпеть? Не будет им пощады!..
Площадь Итобаал с Хавахом покидали, как заведенные. Хавах был еще в большем восторге, чем утром:
- Я будто зарядился на целую неделю после сегодняшнего. Этот Красавчик - настоящий мужик! Полностью наш, до мозга костей. Наш! - захлебывался он словами, чуть ли не светясь.
Его приподнятое настроение Итобаалу, однако, не передалось. Он согласился с другом, что Гасдрубал уникальный человек, что другой такой заметной фигуры в Карфагене сейчас нет, только не сказал Хаваху, что речь Гасдрубала Красивого вызвала у него совершенно противоположные чувства. Не восторг, а, наоборот, печаль и уныние за свое бестолковое существование. Сейчас ему даже сияющую физиономию Хаваха не хотелось видеть.
Итобаал сослался на какое-то неотложное дело и как можно скорее расстался с приятелем. Домой тоже пока возвращаться не хотелось, побрел куда глаза глядят, но в конце торговых рядов, почти у самого цирка наткнулся на большую белую палатку, возле которой человек с обветренным лицом в военном облачении зазывал вступить в ряды армии и уже толклось десятка полтора юношей.
Итобаал думал не долго, направился к ним.
- Пожалуйста, проходите, - откидывая полог палатки, лошадиной улыбкой приветствовал зазывала, когда подошла его очередь.
Итобаал шагнул внутрь. За столом за грудой свитков сидел седовласый ветеран.
- Воевал прежде? - оглядывая его с ног до головы, глухо спросил он.
Итобаал назвал подразделение, в котором служил прежде, места боевых действий, в которых участвовал, не умолчал и про плен - стыдиться ему было нечего, его взяли бездыханным, не стали добивать...
Вербовщик удивился, сколь много пришлось испытать рекруту. Он сам через многое прошел и никогда нигде не был тупым солдафоном, поэтому спросил уже как собрат по оружию:
- Что же привело тебя сюда, брат? Устал от вольной жизни?
Итобаал растерялся, не зная, что ответить. Разве не понятно?!
Он разозлился, бросил: "Не все ли равно", - чем только вызвал обратную реакцию. Взгляд нанимателя сразу же снова стал холодным, искра сочувствия в одну секунду исчезла из его глаз.
- Как знаешь. Тогда присаживайся, надо тебя записать, - сухо бросил он.
Итобаал подсел к столу. Теперь он осознал, что привело его сюда: месть. Огонь ее с этой поры он будет упорно поддерживать внутри себя, до тех пор, пока полностью не насытится ею.
На все про все ему дали три дня, но что ему было собирать, с кем долго прощаться?
Итобаал извинился перед Хавахом, уволился из плавильни и только ждать не мог дождаться, когда нужно будет явиться на пункт сбора.
Удручала мать. Он понимал, какую боль доставляет ей, какое разочарование, поэтому почти все дни, справив дела до обеда, уходил на море, боялся раньше темноты вернуться домой, где, казалось, из каждого его уголка на него смотрят печальные глаза матери.
Море успокаивало, умиротворял синевший вдали Атлас и чистое безоблачное небо над головой.
О том, что может быть в дальнейшем, Итобаал старался не задумываться, но тяжести на сердце не чувствовал, как не чувствовал и страха перед будущим - может, и тяжесть, и страх в сердце оказались стертыми его долгим пребыванием в рабстве у врага? Вряд ли. Скорее, жгучим прикосновением к смерти, ощущением смерти, перенесенном им в сарае рядом с трупом Бодостора. Теперь Итобаалу смерть была, что мать родная. Что ему теперь метившая в грудь стрела или разящий меч - со смертью он теперь "на ты". Не смерть сейчас его больше тревожит, а глядящие в спину глаза матери.
На третий день стал потихоньку собирать походный мешок. Глаза матери снова, как и при встрече, наводнились слезами.
- Не надо, мама, - с горечью сказал он. Чувствовал - разревись она пуще, и он не сдержится, зальется слезами вместе с ней, как в детстве, когда он был еще совсем маленьким и в их дом пришло сообщение, что отец погиб на Сицилии. В самый первый год войны. А через год от болезни умерла старшая сестра и в эпидемию - старший брат. Но тогда Итобаал был уже юношей и как мог подавлял в себе рвущиеся наружу боль и слезы. Тогда же и решил идти в армию сражаться. Не задумываясь о последствиях, только бы не видеть иссушающих душу слез матери. И сейчас не хотел их видеть, поэтому сразу остановил старушку: "Не надо, мама". Она сдержала слезы.
- Может, поешь чего-нибудь на дорогу? - спросила позже. - Я испекла твоих любимых лепешек с медом.
- Возьму с собой, - сказал он.
Подошел, обнял, улыбнулся той самой, застенчивой и ясной улыбкой, которой улыбался в детстве, - и ее снова будто обожгло. Сердце готово было закричать от накатившей боли, от отчаяния, от осознания того, что она его не может больше удержать, не может теперь оградить, как прежде младенца, от всех несчастий мира. Хотелось закричать, но она только прижалась к его широкой груди и спрятала свои глаза, вновь неудержимо наполняющиеся влагой.
- Ну, - сказал он твердо. - Пора. - И, не задерживаясь ни на минуту, решительно шагнул в дверь.
Солнце только поднималось, ротозеи еще не высунулись на улицу. Хорошо. Итобаал не хотел бы под их сверлящие взгляды покидать дом и мать-старушку. Не хотел, чтобы его лишний раз упрекнули в том, что он оставляет ее на произвол судьбы, а сам трусливо убегает на войну.
Может, они в чем-то и правы, только не до конца. Ему кажется, он больше боится самого себя, и прежде всего, убегает на войну от самого себя. На поле боя можно забыться, дома под пристальным взглядом матери забыться нельзя. Ее глаза все видят, от них нигде не скроешься, они ранят больнее римского меча, проникают внутрь глубже фракийских стрел, на сердце оставляют неизгладимые рубцы. А сердце не забывает боль никогда.
Итобаал спешно спустился с косогора, ни разу не обернулся. Он знал, стоит ему обернуться, и он увидит стоящую за порогом дома мать; мать, которая глядит ему вслед. А этого он мог и не перенести - не всякому хватит человеческих сил перенести боль матери.
Только завернув за каменную ограду храма Решефа, где она не могла больше его видеть, Итобаал вздохнул свободнее - будущее его нисколько не пугало.
Впервые за все время пребывания дома после плена тяжесть на сердце спала.
21
Уходили из Карфагена ранним утром. Город еще спал, центральная площадь пустовала. Кое-где из палаток на окраине города выбирались на свет заезжие торговцы, разжигали огонь, готовили еду, кормили животных; замирали только, когда мимо них проходил караван Иоахима: восседающий на индийце сам Иоахим, за ним в окружении нескольких собак две самочки в связке, позади ряд запряженных мулами крытых повозок со съестными припасами и скудным добром, да шестеро взрослых помощников Иоахима, таких же опытных ловцов и погонщиков, как и он, двое из которых сидели на шеях самок, остальные правили повозками.
Включая троих дремавших в повозках мальцов - десятеро. Больше Иоахиму и не надо: при ловле слонов нужна скорее смекалка, считал он, чем толпа загонщиков, которые только пугали животных. Даже худой слон все равно остается хозяином леса.
Городские ворота еще заперты. Один из привратников гасил факелы у входа, другой, опершись на копье, смотрел на приближающийся караван и тоже не спешил выдвигать засов.
Даже когда на подходе к ним индиец, учуяв в стойлах крепостной стены сородичей, вскинул хобот и затрубил, привратник ни на шаг не сдвинулся с места, как будто каждый божий день мимо него табунами ходили индийские слоны.
- Приветствую тебя, Нариак, - поднял правую руку Иоахим. - Может, ты все-таки выпустишь нас, пока солнце не поднялось высоко - по жаре как-то не очень приятно отправляться в дальний путь.
- Привет, привет, Иоахим. Вроде недавно пропускал тебя с целым сонмом добычи. Неуж так быстро распродал все? Или не сидится на месте?
- Ты меня знаешь, Нариак, - я не люблю городскую суету, леса и саванны мне больше по душе. Выпускай нас скорее, пока мой индиец не разбудил всю округу.
- Уже разбудил, - сказал Нариак, обращая внимание на ответные голоса других слонов из стойл. - Твоего приятеля здесь знают не хуже, чем тебя.
- Еще бы его не знали: многих из них я поймал и приручил благодаря ему. Он теперь для них как отец родной.
- Бизам! - крикнул наверх Нариак. - Что у тебя там?
- Первая линия еще не открывалась.
- Дай сигнал, пусть открывают.
Нариак с напарником, наконец, выдвинули засов и стали отворять ворота.
- Надолго уходишь? - спросил Нариак Иоахима, когда распахнул свою половину ворот. - Или как обычно вернешься к сбору второго урожая в следующем году?
- Что загадывать? Я не гадаю - не пифия. Как пойдет. А там видно будет.
- Ну, удачи тебе, охотник.
- И тебе всего хорошего, Нариак.
Индиец ступил в широкое пространство между двумя воротами центральной крепостной башни.
В первой - внешней - линии городских крепостных укреплений тоже открыли ворота, Поначалу оттуда валом повалил народ, но потом стал сразу же прижиматься к обочинам, пропуская разительную процессию Иоахима.
Индиец впечатлял. Не все местные видели настоящего индийского слона. Раза в полтора выше и крупнее известного им местного лесного собрата, индиец внушал и трепет, и уважение одновременно.
Женщины глядели на него со страхом, ребятня - разинув рты. Да и сам восседающий сверху Иоахим, темный лицом и с острым взглядом коршуна, в чалме, надвинутой на самые глаза, казался каким-то халдеем, который познал не только тайны животного мира, но и мироздания.
За рвом Федим пошел рядом с индийцем. После прошедших событий ему тоже хотелось поскорее выбраться из города - все теперь в нем напоминало о его унижении и боли, об Ашерат. К тому же вне городских стен ему было, как и Иоахиму, привычнее, здесь он чувствовал себя в своей стихии.
- Почему не спишь? - спросил Иоахим. - Вы же вчера легли поздно.
- Не знаю, не хочется, - пожал плечами Федим.
- Доберемся до Баграды, ненадолго остановимся, чтобы напоить слонов, потом сможешь еще немного поспать. Путь будет неблизкий: через земли нумидийцев до самой Мавретании. Ты когда-нибудь бывал в Мавретании, сынок?
- Нет, не приходилось.
- Теперь побываешь. Если есть, как говорят, райские уголки на земле, то это один из них. И слонов там - тьма-тьмущая, один лучше другого.
Иоахим не врал - он много знал и многое повидал. А он, Федим, почти ничего еще в жизни не видел, хотя всегда мечтал увидеть как можно больше того, что его окружало каждый день. Теперь, в некотором смысле благодаря несчастью, давнишняя его мечта начинает сбываться. И он отчасти даже рад этому. К тому же долгий поход наверняка немного приглушит его тоску по Ашерат.
Вдали заблистала извилистая Баграда, кругом царили тишина и покой, небо было высокое и ясное.
- Знаешь, - сказал Иоахим, - я не спрашивал тебя, что с тобой случилось, но думаю, тебе лучше об этом на время забыть. Если так часто будешь думать об ушедшем, оно тебя, и не заметишь, съест. Прошлое, как пиявка, которую лекари прикладывают к коже. В одних случаях может помочь, в других - навредить.
Федим не возражал старому погонщику, но и согласиться с ним всецело не мог. Как же все забыть? Память - единственное, что у него осталось от прошлого. Забыть прошлое, значило забыть Ашерат, вычеркнуть из жизни дни, когда он был счастлив с ней.
- Но вы как-то говорили, что и слоны помнят о прошлом, и даже после многодневных скитаний возвращаются в места, где погибли их родные.
- Всё так, - сказал Иоахим. - У одного из южных племен есть даже сказка о том, как появился первый слон. Может, ты слышал когда ее?
Федим пожал плечами:
- Вроде нет.
- Ну, я не мастер рассказывать байки, но старики говорят, что был один человек, который бежал от страшной войны из города в лес, который кишмя кишел разными зверями. Испугался их человек, спрятался и заснул. Звери увидели человека, стали по очереди подходить к нему, и каждый прикрывал его кусочком своей кожи до тех пор, пока человек не стал очень большим и толстым. Проснулся человек, поднялся, но кожа с него так и не спала - он стал слоном. От него пошли и все остальные слоны, почти такие же, как мы.
- Мне тоже так кажется, - с жаром сказал Федим. - Они совсем, как люди. Но я еще многого не понимаю в их повадках. Как вам удалось так близко с ними сойтись?
Иоахим ухмыльнулся - старая еврейская лиса, - если бы он всем и каждому раскрывал свои секреты, разве продолжал бы оставаться тем самым Иоахимом - ловцом слонов, о котором в Карфагене ходят легенды?
Конечно, и в жизни Иоахима были свои радости, но, как подметил Федим, все они были связаны исключительно со слонами, а больше с индийцем, который был ему и другом, и товарищем, и отцом, и сыном.
У Иоахима был свой особенный подход к этим необыкновенным животным. Федим, сколько ни задумывался, никак не мог понять, как ему удается так ладить с ходячей горой (а ведь сам он был не из бесталанных - сколькому всему научился у Сахеба и Ахирама). И почему старый охотник и погонщик предпочитает слонов всему остальному, разве людские отношения не дороже отношений с животными? От долгого общения с этими гигантами, он и сам словно стал обтянут слоновьей кожей.
Иоахим улыбнулся краем губ, но по живому блеску его глаз было видно, что он доволен тем, что Федим спрашивает об этом. И доволен тем, что Федим по-настоящему заинтересовался, наконец, слонами, ведь они тонко чувствуют, кто идет рядом или кто сидит у них на шее: человек безразличный или неравнодушный. Нельзя общаться с животным, не любя его и не стараясь понять. Будешь постоянно держать эту простую истину в голове, сумеешь поладить не только со слонами, но и с любыми другими существами.
Впрочем, Иоахим был твердо убежден в том, что до каждой истины человек должен доходить сам.
- Давай-ка лучше поднимай своих друзей, Баграда почти рядом, надо будет хорошо попоить слонов и мулов, следующая стоянка будет не скоро.
Федим остановился, дожидаясь повозок. Мимо него неторопливо прошла одна самка, затем вторая. Когда повозки приблизились, он растолкал Иолка и Менехема и передал распоряжение Иоахима.
Мальчишки быстро спрыгнули землю и с оглушающим округу гиком сиганули вперед наперегонки.
Река была неописуемой для них радостью. Город просто плавился от жары, мальчишки страдали от нее не меньше слонов. Иное дело, когда выходили за крепостные стены, приближались к воде, Иоахим спускался с индийца, и они загоняли своих питомцев в реку.
Хотя "загоняли" - совсем не подходит для таких случаев, ведь даже случайная грязная лужа для слона еще один повод окатить себя, охладить, что же говорить о целой реке - барахтайся сколько влезет!
Иоахим, однако, не позволил входить в бурную, пенную, иногда разорванную каменными островками Баграду где попало. Они перешли мост и немного спустились вниз по течению, где река чуть притихала. В небольшой спокойной запруде мальчишки вместе со слонами стали плескаться и резвиться, как дети, с хохотом и воплями, хотя, в сущности, они и были еще детьми, пусть и рано повзрослевшими. Но разве взрослый станет тереться спиной о ствол акации, как терся после купания Менехем, чтобы походить на маленького слоненка? Или ловко взбираться на спину слонихи и нырять с нее в воду? Или, складывая вместе ладони, трубить, подражая слонам? Или бить руками, как слоны бьют хоботом, по воде? Только что трепать ушами, как слоны, не могут, хотя Иолк пытался, так как уши у него торчат побольше, чем у Менехема, но Менехем его шевеление ушами не признавал:
- Нет, не то, совсем не то.
Тогда Иолк срывал два широких лопуха, приставлял их к своим ушам и трепал листьями, смеша погонщиков до слез. Лишь Иоахим прекращал их дурачество, заставлял выбираться из воды и двигаться дальше:
- Так мы вообще никуда не дойдем, - говорил он, скрывая в усах и курчавой бороде мелькнувшую улыбку. Хотя куда им было спешить? Никто их в шею не гнал.
Удовлетворенных слонов выгоняли, ждали, когда они отряхнутся от влаги, накидывали попоны, взбирались к ним на спины и двигались дальше в сторону Нумидии. Многолюдный поднадоевший всем Карфаген оставался позади.
22
Когда вернулись из Карфагена, жизнь в Башне пошла, казалось, прежним, обычным руслом. Но так только казалось. Слишком много всякого-разного произошло за последний месяц.
Больше всего угнетало то, что в души обитателей Башни закралась тревога. У Батбаал тревога за мужа, у Ашерат, как все думали, - за Федима; Мактаб переживала за Ашерат, которую после праздника Астарты стала воспринимать как свою младшую сестру. Только одной Нааме было просто скучно. Она не понимала, почему они вынуждены были уехать из Города, что мешало им остаться? Недомогание Ашерат после обряда? Оно наверняка через день-два прошло бы... Поступок Федима? Да через неделю-две о нем бы все забыли, как быстро забывали о том, что больше не на слуху.
В Карфагене столько интересного: день через день развлечения, каждый месяц какой-нибудь праздник, в театрах выступления... А здесь? Жизнь в четырех стенах, ткацкий станок да блуждания по усадьбе?
Нет, такая жизнь вовсе не для нее. Кто, вкусив сладкого, потом от него откажется? Скорее бы кончилась война, может, тогда ее жизнь совершенно изменится?
Ашерат, однако, заболела более чем серьезно. Во время обратной поездки совсем не вставала с повозки, почти всю дорогу спала, тревожно постанывала во сне.
Все вокруг нее, кроме Нааме, были обеспокоены.
Несколько дней потом и в Башне Ашерат пролежала в постели в бреду, с жаром, иногда неожиданно вскрикивала. Боялись, как бы не случилось чего худшего, день и ночь вымаливали для нее у богов снисхождения и защиты от злых сил. Потом жар спал, но Ашерат была еще слаба, сама с трудом могла подняться и даже напугала Парфениду своей бледностью. Потрясение оказалось для Ашерат слишком тяжелым. А первым вопросом ее после прихода в себя был вопрос: "А где мой аист?"
Батбаал растерянно посмотрела по сторонам. Она не помнит, чтобы после отъезда из Карфагена фигурка аиста, сделанного Федимом, попадалась на глаза. Может, ее видела Парфенида или Мактаб? Кто распаковывал вещи Ашерат?
Стали искать, но фигурка не нашлась. Забыли в Мегаре? Вполне может быть с такой суетой и скорым отъездом.
- Ты сильно не расстраивайся, найдется твой аист, - попробовала утешить огорченную дочь Батбаал. - Даже если здесь нет, пошлем кого-нибудь в Карфаген, разыщем. Никуда он денется.
Следующим же утром Батбаал отправила в Карфаген пару слуг, однако и в Мегаре фигурки аиста тоже не оказалось.
Ашерат расстроилась еще больше. Батбаал не знала, что делать.
- Ну хочешь, такую же фигурку вырежет тебе Сахеб? Это ведь он научил Федима выстругивать животных?
Ашерат отказалась. Все были в отчаянии. Все, кроме Нааме. Даже при виде расстроенной матери ничего не дрогнуло в ее душе. И на вопрос: "А ты, случайно, не видела фигурку?", она отвечала, не моргнув: "Нет, не видела", упиваясь страданиями сестры.
Спустя две недели Ашерат немного поправилась, начала вставать, но все равно оставалась замкнутой и словно потерянной. Даже слуги теперь ее мало узнавали - это была совсем другая Ашерат. Она полностью ушла в себя, стала больше уединяться, за обедом сидела отстраненная, почти ничего не ела.
Тогда же впервые она начала замечать, как многое у нее туманится перед глазами: мелкие детали сливались, листья на деревьях не казались больше отдельными листочками, буквы в свитках двоились. Через день это проходило, но потом снова возвращалось, и ей все чаще приходилось с усилием напрягать зрение, чтобы что-то рассмотреть более отчетливо.
Были и другие тревожные случаи. Как-то Мактаб, заметив Ашерат на крепостной стене, подошла к ней, тронула осторожно за плечо и тут же вынуждена была отпрянуть, потому что Ашерат так вздрогнула, а потом съежилась, со страхом покосившись в ее сторону, что Мактаб сама испугалась.
Батбаал наблюдала за поведением младшей дочери с болью. Если вдруг спрашивала Ашерат, почему она сегодня такая, в ответ получала только слезы. Тогда она крепко обнимала дочь, сама еле сдерживая плач.
Батбаал не знала, что делать, спрашивала Кариона: "Что может быть с девочкой?", но ясного ответа не получала - врач сам был в неведении. Думали, что таким образом она переживает разлуку с Федимом, но рано или поздно боль из сердца уйдет и Ашерат снова вернется к нормальной жизни. Стали как можно меньше ее беспокоить. Но Ашерат никак не могла прийти в себя после всего происшедшего. Мало того, ее сны стали еще более странными и загадочными. А один оказался особенно пугающим.
Она увидела себя на одной из узких, ведущих к Бирсе, улочек Карфагена в окружении устремленных в небо домов . Только стены домов были не привычно белые, выбеленные, а, как песчаник, светло-коричневые или изжелта-рыжие, темнеющие к вершинам.
Ашерат шла по этим улочкам, как по лабиринту, и казалось, им не будет конца. Улочки поднимались в гору, спускались, извивались, как змеи, наводя на нее неясный животный страх.
Страх усиливался и оттого, что она не слышала никаких звуков. Она долго плутала по улицам, замедляла шаг, останавливалась, прислушивалась, но - напрасно, ее по-прежнему окружала полная гнетущая тишина.
С неба сыпались капли, падали на лицо, разбивались о камни мостовой - также беззвучно.
Ашерат машинально стирала капли ладонью и с изумлением замечала, что они кроваво-красные. Кровь?
Не эту ли кровь она видела в своем помутнении на празднике Воскрешения Адониса?
От возросшего волнения Ашерат ускоряла шаг, но чем быстрее шла, тем капли падали чаще и чаще, превращаясь в мелкий, холодный, неприятный дождь. И когда по улице начинали течь багровые ручьи и дождь постепенно переходил в ливень, Ашерат испуганно бросалась бежать в надежде, что дождь вот-вот прекратится и улочка скоро закончится, но та все не кончалась, и Ашерат неслась быстрее и быстрее, пока окружавшие ее громадные стены вдруг не расступались и она не оказывалась на краю мрачного обрыва. У его подножья полыхали десятки, сотни крошечных домов. Они взвивали в небо густые клубы дыма, которые застилали небосвод.
И как только перед взором появлялась мрачная панорама гибнущего города, тут же прорезались и звуки: непрерывный шум дождя за спиной, резкий отчетливый треск сгораемых деревянных балок внизу, шорох обрушиваемых сгоревших построек и частый лязг железа.
От этого жуткого видения Ашерат просыпалась. Просыпалась и ничего не понимала. Мысли от пережитого метались, как ночные мотыльки в узкой полоске света: "Что случилось с Городом? Почему он весь в огне? Где люди? Что происходит?"
Вопросы захлестывали друг друга, сплетались и разбегались в разные стороны и не давали покоя.
Мактаб, которой Ашерат все-таки рассказала о своем сне, тоже оказалась под впечатлением, но впечатлением другого рода.
Ашерат снятся необычные сны. Во сне к ней являются боги! Не каждого они благоволят своим посещением!
Девочка сама не догадывалась, какая участь выпала на ее долю, какая судьба ждала ее впереди!
Богобоязненная Мактаб, с детства воспитанная фанатичной матерью к слепому почитанию богов, как никто другой понимала, что Ашерат необыкновенная девушка, раз боги спускаются с небес по ночам в ее спальню.
Что такое благоволение богов, ей хорошо известно, ведь ее мать, ярая поклонница Тиннит, с младенчества брала ее с собой на все празднества и крупные богослужения в честь великой богини Карфагена.
Первых подруг Мактаб нашла себе в обществе почитательниц Тиннит, ее лучшей ткацкой работой было покрывало для богини, с необычайным воодушевлением следовала она всегда за пышной колесницей Пене Баал и посыпала ей дорогу цветами. Тот же чуть не выигранный ею конкурс на олицетворение самой Тиннит... Она тогда могла бы стать пожизненной жрицей богини, хранительницей ее святости и непорочности... А может, наоборот, боги имели свои виды на нее? Все было определено богами так, чтобы именно она, Мактаб, девушка из простой семьи, оказалась теперь рядом с Ашерат.
Может, она попала в эту знаменитую семью не только для того, чтобы кормить хозяйского сына, но и чтобы уберечь от всех жизненных невзгод их отмеченную небожителями дочь?
Человеку неведомо собственное предназначение. И редко когда боги посылают знаки - намеки его будущего. Но если послали, главное суметь разгадать их, понять и поступить так, как боги этого хотели, - ни больше, ни меньше. Сможет ли она распознать свою судьбу? Одному Баалу известно...
Наамемилкат потешалась над сестрой, которая, по ее мнению, напридумывала себе всякой всячины, а теперь бродит по поместью, боясь даже собственной тени.
А вот для Мактаб все предельно ясно. И она ничего не хочет скрывать. Она и хозяйке про необычные сны ее дочери поведала, и мужу, и прислуге.
Дошло до того, что Батбаал был вынуждена с ней серьезно поговорить, но переубедить Мактаб в своем мнении не смогла. Мактаб упорно стояла на своем: "Ашерат ночами являются боги, она отмечена свыше".
Парфенида попыталась было в своем противостоянии Мактаб заручиться поддержкой Батбаал, но только заикнулась об этом, как Мактаб тут же пронзила ее таким испепеляющим взглядом, что Парфенида, не ожидая такого от себя, невольно попятилась и, не окажись за спиной твердой стены амбара, наверняка оступилась бы и упала.
Мактаб испугала старушку не на шутку. Ее черные глаза словно пригвоздили Парфениду к месту, и она потом, не помня как, будто в тумане, добралась в свою комнату и упала перед статуэткой шестирукой Гекаты , моля уберечь ее от злого глаза маленькой демоницы.
Той же ночью ее бросало то в жар, то в холод, и перед взором до самого утра стояли большие, черные, пронизывающие ее насквозь глаза Мактаб. Но была ли это на самом деле Мактаб?