Ошеломленный намеком Ганнона, Гамилькар не помнил потом, как попал в огромный зал заседаний Совета, где также оказался окруженным огнями, скрывающими фигуры и лица членов Совета.
Распорядитель громко зачитывал по свитку длинную родословную кандидата, как в посвящении божеству на вотивной стеле, одного за другим перечисляя всех известных по карфагенским анналам его предков.
"Они будто хоронят меня, а не назначают", - думал с едким раздражением Гамилькар.
Ему бы сейчас уловить хоть чей-то знакомый или сочувствующий взгляд, способный поддержать его, успокоить, но за полосой яркого пламени была одна зияющая беспросветная тьма, и вопросы, летящие оттуда, превращались в жгучие дротики, которые разили взволнованного Гамилькара в самое сердце. Нужно было поостыть, взять себя в руки, потому что от его настроя, силы духа зависела не только его судьба, но и судьба родных и близких, а может даже, и судьба самого Карфагена, родины. Каким-то шестым чувством он понимал, что, как бы торгаши-олигархи ни кичились своей удалью, вопрос будущего страны был не в их ослабших руках.
Поймав себя на этой мысли и смешав ее с мыслью о сыне, Гамилькар собрался и стал твердым, как кремень, яростью стал подпитывать себя против тех, кто трусливо спрятал во мраке свое истинное лицо, против тех, кто своей бездарной деятельностью, принятием новых, затрагивающих только их интересы, законов довел страну до края пропасти. И против римлян, которые коварно развязали эту безумную войну, а до этого нагло подмяли под себя всю Италию.
Он стал отвечать на колкие и несуразные вопросы дерзко и жестко, словно позабыл о том, что накануне обещал Белшебеку быть насколько можно лояльным и уступчивым, не допускать горячности и открытого пренебрежения к отдельным, утратившим доверие народа, членам Совета.
Может, оно и к лучшему, что они скрылись за завесой пламени, не то Гамилькар сам бы сжег их своим презрением! Полоумные старцы не знают, что творят; рубят сук, на котором сидят; думают, что сыновья достойных людей плодятся как кролики!
Гамилькар распалялся сильнее и сильнее, напомнил членам Совета, что Карфаген не один раз сокрушал своих врагов греков, сиканов, ливийцев и прочих, доказывал, что многое на поле боя зачастую зависело непосредственно от полководцев, их умелого командования, их личной удачи и поддержки богов, приводил примеры, когда боги помогали Карфагену и сам могучий Йам беспощадно крушил флотилии их противников.
На удивление, такая непреднамеренная тактика Гамилькара в конечном итоге и решила дело. Переменили собственное мнение даже те, кто изначально был против кандидатуры молодого пылкого аристократа. В нем обнаружилось нечто такое, что смогло заразить своей энергией и их давно, казалось, остывшие сердца. Пусть попробует. Одним полководцем больше, одним меньше, найдутся и другие, если этот не справится. А если справится, они не будут в глазах народа выглядеть олухами, на все воля богов. Может, на самом деле боги покровительствуют ему, а это многое значит.
За утверждение Гамилькара проголосовало большинство. Однако его теперь меньше всего волновало решение Совета ста четырех. На ступенях храма он стал нетерпеливо дожидаться Гербаала, послав за ним храмового раба, и когда Гербаал появился вновь, чуть не накинулся на него с единственным вопросом: "Что будет с его сыном?"
Гербаалу достаточно было одного взгляда на Гамилькара, чтобы понять, чем так встревожен новоиспеченный адмирал. Но у него пока совсем другие сведения. Да, олигархи ратовали за мóлок, особенно на нем настаивал Бодмелькарт-тихий, но, как он знает, решение еще окончательно не принято. Может, ему, Гербаалу, не все известно? Очередные интриги партии земледельцев?
- Кто тебе сказал о церемонии?
- Сам Ганнон. Перед моим обсуждением он мне прямо заявил об этом.
- Ладно, давай, пока не будем распаляться и посыпать, как эллины, волосы пеплом. Я переговорю с влиятельными членами Советов, а утром обо всем расскажу тебе. Отправляйся пока к себе и зря не тревожься. Раз ты не хочешь смерти своего сына, значит, этого не хотят и боги.
Легко сказать! Темнее тучи покидал храм Эшмуна Гамилькар. Отмахнувшись от протянутых к нему для пожатия рук сторонников, быстро вскочил на коня, разгоряченно хлестнул его по крупу и понесся по улице словно ветер, шарахая в стороны бродячих псов и удивляя не отстающих от него ни на фут Бомилькара, Китиона и Нагида. Только у ворот, отделяющих городские кварталы от Мегары, когда они чуть придержали коней, Китион осмелился спросить друга, что случилось.
- Тебя будто оса ужалила, Гамилькар. Что-то не так?
- А вы как думаете? - Гамилькар не скрывал недовольства. - Они хотят, чтобы ценой назначения на должность, которую уже все боятся, стала жизнь моего единственного сына! Они думают, его молодая, невинная кровь смоет их прегрешения!
Только теперь всем стала ясна причина вспышки Гамилькара, и они полностью поддержали его. Возмутило еще и то, что первыми спешили ужалить полководца не враги, а свои. И именно в преддверии новых, непредсказуемых для всех событий.
В Мегаре Гамилькар, однако, и вида не подал, что чем-то озабочен. И своим товарищам запретил об этом говорить - накрытый к пиршеству стол не должен омрачаться плохими вестями. Пусть его друзья и единомышленники пьют и веселятся в удовольствие, во здравие хозяина, назначенного на столь высокий пост. Гамилькар просто немного устал, был тяжелый день и несколько нервное заседание Совета, он ненадолго приляжет, а потом снова присоединится к ним.
- Да здравствует Гамилькар! - в который раз взорвалось в разгоряченной атмосфере и в одно мгновение разнеслось по всем углам цветущей усадьбы Гамилькара.
- Да здравствует Гамилькар! - взволнованно раздавалось со всех сторон, но Гамилькар у себя в кабинете с силой закрывал руками уши. Сейчас ради жизни единственного сына он готов был отказаться даже от столь желанной должности.
- Вина, принеси мне вина, Абимильк! - почти выкрикнул в отчаянии Гамилькар, зная, что управляющий находится за дверью и ждет его указаний.
Абимильк сразу понял, чего требовал Гамилькар.
- Принеси неразбавленного родосского, - бросил он одному из слуг и поспешил к Гамилькару на зов.
Увидев Абимилька с пустыми руками, Гамилькар еще больше помрачнел:
- Ты что, не слышал, сукин сын? Где мое вино?
- Одну минуту, хозяин.
Абимильк оставался спокоен - не впервой ему было наблюдать вспышку гнева хозяина. И правда, слуга не замешкался, минуты не прошло, как он появился за спиной Абимилька.
Управляющий взял у него сосуд с крепким, популярным ныне в Карфагене вином, и налил Гамилькару в серебряную чашу доверху. Знал, что хозяин не любил, когда в чаше оставались видимыми края.
Гамилькар выпил залпом.
- Добавь!
Гамилькар осушил еще одну чашу и, не поднимая головы, махнул управляющему вялой рукой в сторону выхода. Абимильк удалился. Гамилькар налил себе очередную порцию и снова выпил. Беспорядочные мысли, однако, никуда не делись. Они словно душили его. Что-то все-таки меняется в мире. И он не уверен, в лучшую ли сторону. Теперь не уверен.
Испокон веку ханаане лучшее из своего рода и племени всегда отдавали богам. Боги должны знать, что люди преданы им, люди чтят их, веруют в них, на них надеются. У людей в этом мире никого больше нет кроме богов. Боги создали человека, даровали ему жизнь, поэтому она всецело принадлежит богам. Так было, так есть и так должно быть. Просто и ясно. Из года в год, из века в век. Почему же он, Гамилькар, противится воле богов? Почему он готов нарушить извечный договор людей и богов? Н боится божьего гнева? Или перестал в них верить? Нисколько! Что человек без поддержки богов - легкая былинка на ветру. Только власть и ее клика узурпировали эту волю, оборвали эту вековечную связь, от имени богов стали распоряжаться жизнью людей. Справедливо ли это?
Гамилькар тяжело поднялся. Абимильк, как преданная собака, терпеливо ждал его за дверью.
- Что, все собрались? - Гамилькар все еще хмурился, теперь, скорее всего, от усталости и напряжения. - Пойдем к ним. Негоже хозяину оставлять своих гостей.
Абимильк не стал удивляться столь разительной перемене настроения хозяина, он давно привык к его странностям и взрывам эмоций. Еще минуту назад спокойный, как остывший вулкан, Гамилькар мог тут же разразиться жгучим пламенем.
- Пейте, ешьте, друзья мои! - Как ни в чем не бывало поднимал чашу за чашей Гамилькар за пиршественным столом. - Почему никто не пьет! Мы празднуем победу! Не этого ли мы ждали столько лет? Не к этому ли шли? Скоро мы надолго покинем благодатные берега родной земли, чтобы лицом к лицу встретиться с нашим непримиримым врагом - римлянами, и одним богам известно, кто выживет в этой жестокой бойне не на жизнь, а на смерть. Пейте сегодня, друзья мои, сколько хотите, ешьте вволю, потому что завтра нам, может быть, уже не придется ни есть, ни пить! Где музыканты и сказители? Пусть сыграют и споют нам о том, как великий Балу сломил непримиримого Йамму, как грозная сестрица его Анат в долине на берегу моря сражалась против людей востока. Правильно ведь говорили древние:
"Если нежданное горе внезапно душой овладеет,
Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь
Песню услышать служителя Муз, песнопевца, о славных
Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,
И забывает он тотчас о горе своем; о заботах
Больше не помнит" ...
Пейте, ешьте, друзья мои! Пусть благословенный Решеф принесет нам удачу!
Гамилькар, закончив, грузно сел. Китион слегка поддержал его за локоть.
- Ничего, ничего, мой друг, - похлопал Китиона по руке Гамилькар. - Я еще не сдался. Нас, Баркидов, просто так не возьмешь - не из того теста слеплены. Мы еще дадим о себе знать всему миру!
Гамилькар, пусть и молодой, но в его жилах течет кровь всех его предков. И он прежде всего патриот своей земли, поэтому ему больше по нраву песни старинные, песни-сказания. В них присутствовала какая-то особая прелесть, душевная боль, которую он остро воспринимал и, как казалось, хорошо понимал. Новые, со своей площадной бравурностью и легковесностью, его не привлекали.
Гамилькар налил себе еще одну чашу и жадно выпил.
- Где сказитель? Пусть начинает!
Сказителя долго упрашивать не пришлось. Он для того и приглашался на подобные пиры, чтобы древним словом своим - а поэмам, которые он читал наизусть или рассказывал нараспев, действительно была не одна сотня лет; чтобы словом древним своим, словно ножом масло, разрезать сердца слушающих и выпускать на волю их души.
Охваченная болью душа Гамилькара требовала сейчас истины, требовала ответов на вопросы, которые, казалось, может услышать только открытая богам душа. Богам, которые ведали обо всём в этом мире.
Сказитель начал нараспев. Песнь потекла поначалу безмятежно, словно качаясь на тихих морских волнах. Отдельные фразы доносились до Гамилькара, но он был глух к их смыслу. Погруженный в раздумья, он будто и не слышал голоса сказителя. Но после повторенных неоднократно "горит огонь в доме, пламя во дворце", Гамилькар словно очнулся. Вот оно: "огонь в доме, пламя во дворце"! Пожар вокруг, а мы стоим как вкопанные и не знаем, что делать, не знаем, с чего начать? Чего ждем? Почему ничего не делаем? Где ты, грозная Анат? Где ты, всесильный Баал-Хаммон? Разящий молниями Решеф? Не пора ли вам спуститься на землю и помочь своим верным сыновьям спасти их дом, их пылающий дворец? Давно пора.