Аннотация: Первая книга из двух о Гамилькаре Барка. Война на Сицилии
Пролог
Он плыл, удивленный, что некогда быстрое течение реки внезапно замедлилось, небо словно стеклянным куполом накрыло окружавшее его пространство, и сквозь этот полупрозрачный купол, как в тумане, он видел воинов, сражавшихся между собой на берегу реки (движения их были также замедлены), птиц, неторопливо пролетающих над полем боя, видел даже легкое колыхание листьев на деревьях, и последнее казалось самым необычным. Вода не была холодной, мышцы не зябли, наоборот, было уютно и тепло, как в родном очаге, как в утробе матери. Небо яркое до голубизны. И тишина. Такая, что аж звенело в ушах. Люди продолжали разить друг друга мечами, колоть копьями, железо билось о железо, полоскался на ветру то ли свой, то ли чужой усталый штандарт, падал на землю чей-то до блеска начищенный шлем, но все это происходило невероятно глухо, почти бесшумно, и Гамилькар смотрел на происходящее и, как младенец, радовался такому своему состоянию. Ему с трудом верилось, что наконец-то наступили покой и умиротворение, о которых он в последнее время все чаще и чаще мечтал. Строил грандиозные проекты о расширении Карфагена на запад, о создании мощного, независимого, несокрушимого государства, о покорении алчных, агрессивных, обнаглевших римлян, и вместе с тем ловил себя на убаюкивающей мысли, что он уже и так много сделал, немало совершил и теперь имеет полное право удалиться на покой. Пусть теперь идущие вслед за ним молодые изменяют мир по своей воле, по своему внутреннему разумению.
"Я делал то, что должен был делать, то, к чему меня неотвратимо стремил Баал..." - думал, наполненный счастьем и умиротворением Гамилькар.
Убаюкивающая теплота, обволакивающая, успокаивающая. Греческая Лета? Река забвения? Он плыл вместе с ее неторопливым течением, и ему хотелось так плыть и плыть до бесконечности, хотелось, чтобы тепло это никогда не исчезало, а окутывало его и дальше, до самого последнего дня, если он есть такой - последний, если существует.
На берегу по-прежнему один воин замедленно рубил другого, златовласый столь же неторопливо прикрывал свою грудь щитом, потом сам взмахивал мечом, отбиваясь, а Гамилькар все рассуждал: "Как же я плыву, - думал, - и не удаляюсь?"
Тот же златовласый снова возникает перед его взором, те же разящие друг друга мечами и копьями противники, пролетающие мимо птицы, медленно падающая набок лошадь... Все повторялось. Так, словно он плыл по кругу, словно река текла по кругу, а сражение происходило не на краю необозримой земли, а на маленьком островке, где и поместиться едва могли только несколько десятков человек. Но когда к воде, не спеша, окруженный легким маревом, стал приближаться многосветлый Ахилл, затем к нему присоединился могучий Мелькарт с дубинкой, несгибаемые братья Филены, ставшие национальными героями Карфагена; когда с небольшого пригорка спустился такой же, осененный белесой дымкой, Александр Двурогий, а с ним и Пирр, Гамилькар окончательно успокоился - все его настоящие друзья, соратники, единомышленники пришли к этой реке поприветствовать собрата, привлеченного несокрушимой волей Баала к сонму людей, навечно оставшихся в памяти потомков.
"Приветствуем тебя, одинокий лев", - сказал кто-то из них.
Кто-то назвал его львом. Да еще одиноким. Кто? Быстроногий Ахилл? Несгибаемые Филены? Или самонадеянный Пирр? Назвали львом. Так называли его и раньше. А стали называть после того, как он съел сердце убитого им льва. Но тот лев был изгоем, значит, и он, Гамилькар после этого навеки стал изгоем? Вот почему "одинокий". Однако он никогда не считал себя таковым. Хотя, наверное, был не прав: герой всегда сражается с химерами в одиночку, герой всегда одинок, один против всех, против всего мира, против всей Вселенной. Поэтому он и герой...
Гамилькар все плыл неторопливо, убаюканный течением, и вспоминал. Как же давно это было? Двадцать, тридцать лет назад? Его память всегда плохо удерживала даты. Но тот год, несомненно, был одним из самых памятных. В тот год его назначили командующим карфагенской армией и флотом на Сицилии. В тот же год у него родился первый мальчик, которого назвали в честь деда - Ганнибалом.
Он был еще так молод, только готовился к славному поприщу полководца. Теперь он наделен опытом и знаниями, но зачем они ему, если есть такая река, если тебя встречают на берегу сотоварищи, чтобы поприветствовать и обнять, и увлечь в свой заоблачный край вечной тишины и покоя. Стоит только руку протянуть, стоит только захотеть...
КНИГА ПЕРВАЯ
ВОЙНА НА СИЦИЛИИ
Часть 1
1
Едва забрезжил рассвет, Ахат, смотрящий за рабами на скотном дворе, почти на ходу спрыгнув со взмыленного коня, с колотящимся сердцем ворвался в покои своего хозяина, Гамилькара. Новость была не из приятных. Тем не менее, у входа он был сурово остановлен могучим Ахирамом, начальником охраны, никогда, кажется, не спящим и, как мрачный Цербер, вечно стоящим на страже.
Однако услыхав первые слова, Ахирам не стал задерживать Ахата, и вместе с ним сразу же прошел к Гамилькару, уснувшему вчера в своем кабинете.
Гамилькара будить не пришлось - как опытный воин, он даже сквозь сон слышал обо всем, что происходит вокруг.
- В чем дело, Ахат? - приподнявшись на ложе, спросил он вошедшего. - Опять изгой?
- Да, хозяин. Вчера он навел ужас в соседней деревне, сегодня вторгся в наш загон. Верно говорят ливийцы: изгнанный из стаи лев быстро сходит с ума. Ночью он набросился на раба, наполнявшего зерном ясли...
Плохая весть. Лев-людоед - беспокойство всей округи. Вкусивший человеческого мяса, такой лев больше ни перед чем не остановится, может наброситься даже на пастуха, окруженного стадом. Ливийцы верят, что львица-людоед обучает своих детенышей нападать на людей.
Гамилькар резко поднялся.
- Ахирам, - сказал он, - готовь коней - далеко зверь уйти не мог. Пришла пора расквитаться с ним.
Гамилькар перепоясался кожаным ремнем с мечом и поспешил к выходу. Увлеченные его порывом, Ахат и Ахирам двинулись следом.
Ахирам приказал разбудить наиболее приближенных и проверенных друзей-телохранителей Гамилькара, но разбудить так, чтобы не всполошить весь дом - ни к чему лишние бабьи визги и суета.
Проснувшемуся Рихату, управляющему имением, Гамилькар в двух словах объяснил что к чему, но строго-настрого запретил что-либо сообщать его жене. Уехали на охоту, как обычно.
- Не беспокойся, хозяин, - твердо сказал Рихат. - Так все и скажу.
- Все ли собрались? - вскочив на коня и рассматривая прибывших всадников, спросил Гамилькар.
- Только те, кто страдает бессонницей, - бросил с легкой усмешкой доблестный Китион-лидиец, ровесник Гамилькара, широкоплечий крепыш, ловкий малый, близко сошедшийся с ним еще в армии Ксантиппа .
- Я и вижу.
Гамилькар резко хлопнул ладонью по крупу своего коня и стремительно понесся вперед. За ним, вздымая пыль, рванули и верные друзья-телохранители. Ахат на своей рыжей кобыле не отставал от всадников ни на фут.
Гамилькар был рад, что в такую тревожную минуту рядом с ним верные друзья, друзья, на которых всегда можно было положиться.
Крепкие, надежные, в какой-то мере непредсказуемые, готовые на любые подвиги и тем так не похожие на остальную молодежь Картхадашта , пресыщенную, самонадеянную, уверенную в своем будущем, в постоянстве сущего.
Из года в год, из века в век устои древнего государства купцов и мореплавателей, торговцев и ремесленников казались незыблемыми. Эта слепая уверенность даже не понуждала карфагенян создавать собственную армию, армию, способную в любую минуту отразить нападение врага, защитить свое государство и родной город. Все были убеждены, что достаточно нескольких тысяч наемников, обменявших свои жизни на купеческое серебро, чтобы сохранить их вековечный мир и в будущем. И вдруг это убеждение (особенно после высадки в Африке римского полководца Марка Атилия Регула и предательства соседних городов и общин, находящихся под покровительством Карфагена) в одночасье рухнуло, и все оказались не готовы к долгой и кровопролитной войне, молниеносно пожирающей накопленное богатство, внося смятение в души и страх в сердца.
Общество содрогнулось, и трепет этот вылился в новую небывалую волну религиозного исступления, страха и самоубийств. Вновь вернулись к забытым на целое столетие жертвоприношениям детей, ожесточились.
После разгрома Регула спартанским наемником Ксантиппой, около трех тысяч глав отложившихся ливийских общин карфагеняне беспощадно распяли на крестах. От Гиппона до Бизацены, от Клупеи до Тебесты...
Война не щадила никого, поэтому так важно, думал Гамилькар, всегда быть готовым к ней, тем более, когда враг известен и известно, какой он коварный и алчный до чужих земель...
Словно грозная колесница Эла неслась кавалькада Гамилькара вдоль пробуждающихся плантаций, полудремных мирт и олив, фруктовых рощ и сочных виноградников. Солнце только поднималось. Воздух еще дышал морской прохладой. На западе, в долине, у самого озера почти во весь горизонт растянулась легкая серая дымка.
На скотном дворе в южной стороне усадьбы Гамилькара народ уже не спал. Столпившись с факелами вокруг задранного львом раба, они глядели на него, как побитые щенки.
Ночью скот для защиты от хищников обычно держали в загонах из колючего кустарника. Львы, если не находили в округе пищу, иногда подкрадывались к загону, но не проникали в него, мочились с подветренной стороны, чтобы напугать скот. Кто с испугом вырывался из загона и убегал в заросли густого кустарника, тут же попадал в беспощадные лапы хищника.
Раб, заметивший волнение животных, не придал тому значения, за что и поплатился жизнью. Сколько раз говорилось бестолковым, чтобы были осторожнее, бдительнее, не геройствовали, сразу же сообщали кому следует. Теперь они стоят, жмутся друг к дружке, как напуганные телята, и ничего толком сказать не могут!
Гамилькар, однако, не стал никого разгонять - Ахат сам потом разберется со всем, - поискал только среди толпы Сахеба, старого опытного следопыта, без которого не обходилась ни одна здешняя охота. Но Сахеба среди толпившихся не оказалось. Наверняка старый бес (а ему было далеко за шестьдесят) валяется в стельку пьян где-нибудь под овином - за ним давно водится такой грешок.
- Где Сахеб? - спросил Гамилькар, и из толпы тут же раздался голос Федима, худощавого, рослого четырнадцатилетнего сына Ахата:
- Сейчас найду!
Юноша опрометью бросился на окраину деревни, где ютился Сахеб.
Лев был ранен в бедро именно этим ловким и расторопным малым, прибежавшим на крик раба. Крови оказалось немного, но даже и по ее редким пятнам Гамилькар без труда смог определить направление бегства хищника - глухое ущелье Западного хребта. Совсем неподалеку. Можно сказать, в двух шагах отсюда. Если учесть, что времени прошло не так уж много...
Гамилькар не стал дожидаться следопыта, сразу же развернул коня в сторону Западного хребта. Его свита не раздумывая рванула за ним.
Если зверь ранен легко, он быстро скроется в тенистых расселинах ущелья. Или - что хуже - попытается достичь непролазной чащи на юге, тогда - ищи-свищи его, а потом дрожи каждый раз от мысли, что, окрепнув, тот снова возьмется за старое, только еще разъяреннее, кровожаднее...
Никто не удивился действиям быстрого в словах и поступках Гамилькара. Не зря еще в бытность младшим офицером, в боях против Регула, Гамилькар получил прозвище Барка, что означало "молния". Однако ни дела его никогда не расходились со словами, ни слова не бывали легковесными. За ними всегда стояли крепкий ум, твердый расчет и глубокая уверенность в том, что он сможет справиться с любыми трудностями, которые бы судьба ни подкинула ему на тернистом жизненном пути. Да и прежние уроки Сахеба не пропали даром. Порой видавшему виды старому охотнику казалось, что Гамилькар превзошел его не только в науке определять зверя по следам. На охоте Гамилькар будто сам становился одним из них, чутко улавливая отдаленный храп или мимолетный запах, обращая внимание на малейшее движение колосьев травы. А о зоркости его и говорить не приходилось. Кто первый замечал в высокой траве дикого кабана или шебутную куропатку? Гамилькар. Неподвижно уставившегося в даль в сгустившихся сумерках шафана ? Опять же Гамилькар. Вот и сейчас, едва они приблизились к ущелью, Гамилькар первым заметил на земле следы крови, остановился, спешился и заставил спешиться всех, словно почувствовал: зверь здесь, среди остывших от ночной прохлады камней. На это, казалось, намекали и кружившие высоко вверху над скалами зоркие ястребы.
Кровь с обрывками волос вне сомнения была кровью раненого льва. По ее виду было понятно, что изгой далеко не ушел, может даже, был ранен серьезнее, чем они думали, и теперь скрывался в одной из глухих расселин ущелья.
Гамилькар, взяв в руку несколько дротиков, приказал всем вольно рассыпаться в разные стороны и создать как можно больше шума. Лев не тот зверь, что будет прятаться при виде врагов. И тяжело раненный, он найдет в себе силы встретиться с противником лицом к лицу. Пусть даже и в последней для него кровавой схватке.
Федим к тому времени достиг хижины Сахеба. В дверях на него пахнуло псиной, затхлостью и неподсохшими шкурами убитых зверей.
Сахеб, как он и предполагал, лежал пьян на старом набитом соломой матрасе в углу хижины среди своры своих охотничьих собак. Некоторые из них вяло подняли головы, но тут же, узнав мальчишку, снова их опустили.
Федим не стал будить охотника, знал - бесполезно. Во дворе отвязал от коновязи еще достаточно крепкую лошадь Сахеба и увлек за собой тройку самых ловких и опытных псов.
Собаки, словно почуяв предстоящий гон, стремглав помчались за Федимом.
Федиму ни разу еще не приходилось преследовать льва. Вот будет охота так охота!
В ущелье один из телохранителей громко затрубил, остальные, ударяя дротиком о дротик и выкрикивая боевой клич наступающих, двинулись вперед к расселине, где предположительно скрывался хищник.
Солнце едва поднялось над горизонтом, косые багровые и коричневые тени разрезали неширокий вход в ущелье на части. Гамилькар и в этот раз не ошибся. Лев недолго сидел в своем скрытом от глаз убежище, не удержался, не выдержал выходки наглых людишек, не оставляющих ему никакого выбора. Он зарычал так грозно, как только может грозно рычать зверь, которому больше нечего терять, у которого больше не осталось ничего; зверь, которому опостылело скитаться, как гиена, по саванне и который больше не отличает крови антилопы от человеческой крови. Он зарычал, рыком своим заставляя забиваться в норы мелких грызунов и пригибаться к земле высоким травам, зарычал и вышел навстречу своим врагам, может даже, навстречу самой смерти, которая ехидно ухмылялась за их спинами.
Но его громоподобный рык, эхом разлетевшийся по ущелью, нисколько не испугал видавших виды охотников. Как бы ни пытался этот отощавший, полуголодный, давно потерявший живой блеск глаз, покрытый незаживающими ранами, грязный, дурно пахнущий лев (а знает Гамилькар, как сладким мускусом пахнут ухоженные львицы), как ни пытался он предстать перед своими преследователями ужасающим созданием, печать времени и беспокойных скитаний неумолимо отразилась на нем.
Его остервенелый рык всем показался лишь предсмертным криком, агонией, попыткой собрать всю свою последнюю волю в один сплошной комок.
Но что его воля против воли человека - человеку покровительствуют боги, бог дал человеку власть над зверем!
Не успело эхо достигнуть середины ущелья, как первый легкий, но острый дротик, выпущенный самым молодым и нетерпеливым из товарищей Гамилькара длинноволосым Ирхулином, вонзился льву в правое плечо; второй, вылетевший из рук Нагида-нумидийца, впился повыше крестца; царапнул щеку третий - Китиона-лидийца ("Вот зараза!" - выругался недовольно - когда такое было видано, чтобы он промахнулся).
И опять зверь дико взревел, теперь уже от ярости и боли; на мгновение поднялся на задние лапы, ударяя по воздуху передними, затем изогнулся, чтобы выдрать, глубоко впившееся в бок копье Нагида-нумидийца, но в следующую минуту из его горла вырвался лишь сдавленный хрип, - четвертый дротик, брошенный Бомилькаром, зятем Гамилькара, прошил ему горло. Копье Гамилькара пробило грудь, и мрачный изгой грузно пал на землю, обагрив вокруг себя камни кровью.
Довольные охотники, шумно переговариваясь и рассыпаясь шутками, с разных сторон приблизились к бездыханному льву, но стоило только Ирхулину попытаться выдернуть застрявший в теле зверя дротик, как тот неожиданно резко вскинулся и наобум махнул крупной лапой с острыми когтями. Только бдительный Гамилькар, резко выхвативший из ножен свой короткий меч и вонзивший его по самую рукоять в сердце льву, спас беспечного ротозея от верной гибели, ибо отступить тому даже в сторону было некуда - позади возвышалась голая вертикальная скала.
- Что бы ни случилось, никогда не позволяй себе расслабиться, Ирхулин, - произнес Гамилькар, вытаскивая меч из тела льва. - Не то рискуешь потерять голову.
- А такая светлая голова нам еще пригодится, - подойдя к юноше, снисходительно потрепал его по длинным светлым локонам Китион.
Ирхулин на него не обиделся. Китион был ему как родной брат, к тому же более надежного товарища за сотню миль вокруг не сыщешь, такой и в бою не оставит, и грудью, случись что, прикроет.
- Клянусь Мелькартом, вы все мне вскоре пригодитесь, - бросил Гамилькар. - Столько дел впереди - божественному Мелькарту и тому не справится.
Никто не возразил ему. Любой приблизившийся к Гамилькару, даже случайно заговоривший с ним, взглянувший в его глубокие под густыми бровями карие глаза неожиданно для себя начинал понимать, что этот невысокий, но крепкий, уверенный в себе человек давно готов на великие дела, на героические подвиги. И если он еще стоит перед вами, значит, просто не пришла пора, не пробил час, не увлекла его за своим хитоном богиня войны Анат. Но ореол будущих славных побед уже витает над ним, завораживая.
Федим с собаками появился, когда все было кончено, и во всем стал винить пьянчужку Сахеба. Если бы тот был, когда нужен, на месте, ему не пришлось бы за ним бежать. А это ни далеко - ни близко: на самом краю скотного двора, за дальним загоном. Если бы тот был на месте, он преследовал бы льва вместе со всей свитой Гамилькара. Когда еще такое в жизни случится! А так...
Федим расстроился.
Тем временем нумидиец Нагид опустился перед убитым львом на колени, положил на его широкую грудь руку и быстро забормотал известные лишь ему одному молитвы прощения, молитвы единения с духом убитого, молитвы, которые помогут духу животного беспрепятственно добраться до далекой страны Духов и не блуждать вечно среди живых, наводя на них страх и сея смятение.
Никто не стал останавливать его, никто не смеялся над ним (даже Ирхулин, потомок одного из старейших карфагенских аристократических родов, надменно глядящий на всех инородцев и потому с первого знакомства невзлюбивший нумидийца), ибо каждый из них, так же, как и Нагид, верил, что все люди, как и все животные, как и все растения в этом мире соединены между собой одной невидимой нитью где-то там, в заоблачной стране Духов, вхожи куда только боги. И никому не дано безнаказанно разрывать эту связь, дабы не вызвать гнева богов, никогда не дремлющих и все вокруг усматривающих.
Закончив молитву, Нагид вспорол убитому льву грудную клетку, вынул из нее багровое еще не остывшее сердце хищника и протянул Гамилькару.
- Мой народ верит, что, съев сердце животного, навеки обретешь его силу и мощь.
Гамилькар пристально посмотрел в глаза Нагида. В них пылала неодолимая убежденность в правоту своих слов.
- Да здравствует наш вождь Гамилькар! - неожиданно громко крикнул Бомилькар и по древнему ханаанскому обычаю выбросил вперед правую руку. Все остальные с таким же воодушевлением грянули дружным хором, оглашая ущелье: - Да здравствует Гамилькар! Да здравствует Гамилькар! Наш вождь! Наш лев!
Гамилькар бережно взял из рук Нагида львиное сердце и, откусив кусок, стал его пережевывать, чувствуя, как свежие силы наполняют тело и прежняя уверенность в том, что он сможет многое изменить, обретает новую мощь.
- Да здравствует Гамилькар! Да здравствует Гамилькар!
Глаза Гамилькара заискрились. Стерев со своей небольшой курчавой бороды львиную кровь, он улыбнулся:
- Спасибо, друзья, что верите в меня. Без вас я бы никогда не отважился взглянуть даже на вершину горы.
- Это мы без тебя, как отара без поводыря, - обнял его с усмешкой Китион-лидиец, и все также заулыбались. О таких друзьях-товарищах другим только мечтать!
Меж тем солнце поднялось. Надо было трогаться в обратный путь. Гамилькар запрыгнул на своего коня, натянул поводья. Придержав нетерпеливого скакуна, сказал:
- Чтобы неповадно было другим львам, распнем его на старой развилке.
Бомилькар с Нагидом перевернули убитого льва на спину и к каждой задней лапе привязали по толстой пеньковой веревке. Свободные концы веревок передали сидящим на конях Ирхулину и Китиону.
В последний свой путь по долине изгой-людоед отправился, как забитый рабами подлый шакал: униженным и опозоренным. Он не смог даже постоять за себя, не нашел в себе сил наброситься на своих недругов, умер, как последняя падаль, и его сгнивший, усохший на деревянном кресте труп еще долго будет напоминать прохожим о бесславном конце некогда могучего хозяина бескрайних просторов.
На вилле Гамилькара ждала еще одна радостная весть: из Картхадашта наконец-то прибыл посланник с известием, что он приглашен на заседание Совета, где будет утверждаться его кандидатура на должность Главнокомандующего флотом и карфагенскими войсками на Сицилии.
Баал-Хаммон все-таки не оставил его.
Уверенной поступью Гамилькар Барка, сын Ганнибала, вступал в историю.