Если бы кто знал, какими мучительными были последние ночи Атилии. Она часами лежала в полной темноте с открытыми глазами, а перед взором, не давая уснуть, в запыленном, истерханном рубище постоянно стоял ее муж, некогда прославленный военачальник, дважды консул, триумфатор, победитель саллентинцев и Брундизия, Марк Атилий Регул, чья высадка в злосчастной Африке стоила ему жизни.
Он не захотел войти в Рим. Плененный римлянин - больше не полноправный римлянин, не правоспособный гражданин, какие бы заслуги ни были за его плечами.
Честь и достоинство - первые добродетели римлянина. У пленного нет больше ни чести, ни достоинства. Регул понимал это как никто другой - именно за это он проливал кровь в боях, за это дрался беспощадно и непримиримо. Потому, может, необдуманно и переусердствовал с готовыми уже сложить к его ногам знамена и штандарты карфагенянами, запросив за мир немыслимые условия, чем только озлобил последних.
Сенаторы сами вышли к нему за городские стены. Вышла и Атилия с двумя сыновьями и его родным братом, Гаем, получившим прозвище Серрана , также бывшим дважды консулом и триумфатором, но Марк не смел даже взглянуть в сторону родных - не позволила совесть. Сенаторов же стал настойчиво убеждать не идти с врагом ни на какие уступки и навсегда позабыть о его выкупе. Только война до победного конца, только полное истребление гнусных кашеедов ... Так и вернулся обратно в Карфаген, согласно данному слову, чтобы быть казненным с особой жестокостью, так как ничего не предпринял для заключения перемирия, столь необходимого в тяжелое для ослабленных карфагенян время.
Когда один из сенаторов впоследствии принес весть о гибели мужа, Атилия словно окаменела. Она глядела на говорившего с ней человека в белоснежной тоге с широкой пурпурной полосой, переводила взгляд с одного ликтора на другого и совсем ничего не понимала, а мгновениями даже и не слышала его. Последняя надежда на освобождение Марка окончательно рухнула. Атилия не смогла даже слезы выдавить - таково было ее потрясение от известия сенатора. Разрыдалась только, когда по ее просьбе привели детей - неоперившихся юношей, отроков, не осознающих еще, чего они лишились со смертью отца. Рыдала потом всю ночь и следующий день, засыпала, забываясь, чтобы и во сне наблюдать, как издеваются над мужем, как выжигают ему глаза, на жутком солнцепеке держат привязанным у позорного столба, как до крови хлещут смоченными в воде бичами. И как ни утешали родные и близкие, ничего не могла с собой поделать, кошмары продолжали посещать ее каждую ночь, и каждую ночь выжженными глазами упорно смотрел на нее муж, словно в чем-то упрекая. Но что она могла сделать?
После известия о смерти Марка, Атилия перебралась с детьми на их сельскую виллу в Пупинии - не могла больше находиться в Городе, где, казалось, почти каждая улица, каждая площадь и общественное здание напоминали ей о муже.
Как по иронии судьбы именно в тот год умер их вилик ; узнав о пленении хозяина, рабы, которые обрабатывали поле и обслуживали хозяйство, сбежали; Атилия с детьми стали перебиваться чуть ли не с хлеба на воду.
Сенат распорядился на время отсутствия полководца обеспечить его семью пропитанием, утраченные орудия заменить новыми, а поля обработать за счет республики.
При получении вестей о гибели Марка сенат выделил Атилии двух рабов из плененных карфагенян - Итобаала и Бодостора, что, однако, не намного улучшило положение - работали новые рабы исключительно из-под палки, каждый день ждали, что родное государство их вскоре выкупит.
Атилию, которая невольно стала главой семьи до совершеннолетия старшего сына, такое отношение рабов к своим обязанностям не могло не покоробить.
Выплакав все слезы, однажды утром она прошла в открытый мезонин второго этажа, с которого хорошо просматривался участок, где новоиспеченные рабы с раннего утра мотыжили землю под посев полбы, и долго смотрела на них, ни на минуту не спуская глаз. Даже грачи и галки, которые стайками собирались на бороздах, так не привлекали ее внимания.
- Чего она вылупилась? - случайно заметив наверху Атилию, спросил Итобаал напарника. - Не нравится мне это. Не к добру.
- Да брось ты, - с кривой улыбкой ответил идущий чуть позади на смежной борозде Бодостор, - хозяйка мухи не обидит. Поверь мне: я знаю таких бабенок.
- Чего ты там знаешь? - как сквозь зубы процедил Итобаал, искоса поглядывая на Атилию. - Только служанок Астарты да прибившихся к армейскому обозу уличных девок, готовых на что угодно, лишь бы заполучить твои жалкие медяки. Тут другого склада матрона. Не из простых. Чувствую, она задумала недоброе.
Итобаал приближался к середине своего очередного ряда, строго следуя указанию вилика безостановочно проходить участок в прямом и обратном направлении. Только потом дозволялась кратковременная передышка. Не отдых в тени невысоких вязов, что росли на лимесе и разделяли земельные участки вилл римских патрициев, а только небольшая остановка, чтобы ненадолго распрямить усталую спину, расслабить мышцы, немного смочить рот водой, разбавленной уксусом, и двигаться дальше до конца участка, а там разворот и - обратно. Однако в этот раз Итобаал не решился остановиться на краю - какое-то странное тревожное чувство не позволило ему этого сделать.
Бодостор слишком беспечен, чтобы успокоить его тревогу, он еще не знает, что такое жизнь в неволе, он только недавно попал в плен, думает - недельку-другую проваландается в поле, а там его выкупят родственники или государство и - прощай далекая заморская страна, оставайся-ка ты лучше в мимолетных воспоминаниях...
Итобаалу надеяться не на что. Ни у матери с Нэшеб, ни у его друзей таких денег нет. Да он и не уверен, знают ли его родные о том, что он жив.
Итобаал крепче сжал в руках свою мотыгу, отвел глаза от хозяйки и еще упорнее стал взрыхлять землю впереди себя.
Мотыга с трудом вгрызалась в мало податливую глинистую почву, истощенная земля словно не хотела, чтобы ее тревожили, да и мелких камней попадалось множество. Приходилось сгребать их на край борозды, чтобы потом собрать в корзины.
- Мне кажется, ты слишком сгущаешь краски, - как от мухи отмахнулся от него Бодостор. - Мы еще ничего плохого от хозяйки не видели. Может, она сегодня просто встала не с той ноги.
- Может, и так. Хотя предчувствия меня никогда не обманывали.
- Даже когда тебя ранили дротиком в лодыжку и ты оказался захвачен италийцами?
- Тогда мне некогда было прислушиваться к своему внутреннему голосу - бой был слишком жарким.
- Удивляюсь, как тебя еще не закололи тогда. Ты, наверное, ловко прикинулся покойничком, - захихикал Бодостор.
Итобаал исподтишка глянул в сторону виллы. Хозяйка как и не собиралась уходить, замерла, будто соляной столб.
- Тебе только бы поржать, дурья башка. Думаю, дойдем до края и сразу же повернем обратно, - сказал Итобаал.
- С чего бы это? Из-за хозяйки? Пусть глазеет, мне она совсем не мешает. Нам что теперь - и передохнуть нельзя? Мы уже прошли больше утрешнего! Я не скотина какая-нибудь.
- Хватит болтать, шевелись, пока гарпия не сообразила, что мы замешкались!
Бодостор недовольно хмыкнул:
- Все время меня торопишь. Вспашем мы эти несчастные югеры за неделю, куда денемся! Дали бы какого-нибудь вола полудохлого да вшивенький плуг - земля в этих местах не подарочек, хоть зубами грызи. Прославленному полководцу могли бы выделить участок и получше. Спасибо еще, что их наделы несравнимы с нашими, когда до края полдня брести можно.
Бодостор заулыбался, явно не желал рвать живот даже на глазах самой хозяйки.
- Если хочешь знать, умник, - сказал Итобаал, - волов римляне выгоняют на поле только тогда, когда желают облегчить труд раба. На нас, как ты понял, это правило совсем не распространяется. Так что, если не желаешь, чтобы хозяйка, как жуткий смерч, принеслась сюда и твоя спина потом не заплакала от розги, кончай ржать и сосредоточься на работе!
- Мне спешить некуда, - буркнул недовольно Бодостор, но поостыл и стал мотыжить живее, догоняя вырвавшегося чуть вперед Итобаала.
Энергичнее замахал мотыгой и Итобаал, но оторваться от Бодостора он, если бы и захотел, не смог - цепь, которая сковавывала правую ногу одного и левую другого, сильно ограничивала движение.
Атилия, хвала Мелькарту, или не заметила их заминку, или не придала ей большого значения, недолго постояла еще и в конце концов ушла.
Бодостор тут же разогнулся, потянул спину, сплюнул в сторону, затем насмешливо сказал:
- Ну ты и заяц. Стоит волку только мелькнуть на горизонте, у него уже поджилки трясутся. Я ж говорил тебе: матроне, видно, с утра кто-то испортил настроение, она и ходит, ищет, на ком бы отыграться. А раб в таких случаях всегда первый козел отпущения.
- Дай Баал правды твоим словам, - бросил Итобаал, не останавливаясь. - Только я знаю одно: предчувствия редко когда обманывали меня.
- Опять ты за свое! В этот раз обманули. Где она? А? Не вижу. Расслабься и не гони так рьяно - до заката, как, впрочем, и до нашего освобождения, я думаю, ого-го как еще неблизко...
Итобаал ничего не ответил на замечание Бодостора. Разве упрямцу докажешь что? Таких людей жизнь мало чему учит. Они живут в твердом убеждении, что ничего с ними страшного произойти не может. И даже случайный плен - не более чем нелепая превратность судьбы, временная и мало обременительная. Их ничем не переубедишь. Да, наверное, и не стоит. Итобаал и не стал, пошел дальше, не вникая больше в нескончаемую болтовню напарника, чтобы сберечь силы для дальнейшего. Скованный с ним одной цепью, Бодостор невольно побрел следом.
Солнце только начало подниматься над горизонтом. День обещался быть безоблачным.
До заката, впрочем, домотыжить не дали. Новый управляющий прервал их работу - хозяйка собирала всех рабов во дворе дома.
Бодостор облегченно оторвался от работы, пучком травы стал счищать со своей мотыги глину.
Итобаал поинтересовался, почему их так рано остановили, не случилось ли чего непредвиденного.
- Я знаю не больше вашего, - сухо ответил вилик, но Итобаал заподозрил, что тот чего-то недоговаривает, как будто ему совсем запретили о чем-либо с ними говорить.
Вилик пошел вперед, Итобаал с Бодостором поплелись сзади.
Бодостор как всегда не закрывал рот и весь сиял оттого, что сегодня можно будет лечь пораньше и в коем-то веке отдохнуть по-человечески. Он был не намного старше Итобаала, но долгий нелегкий крестьянский труд, казалось, совсем не утомил его. До входа в дом он успел рассказать еще пару скабрезных анекдотов, однако ни на лице вилика, ни на поникшем обличье Итобаала не смог вызвать даже тени улыбки. Но и не придал этому факту большого значения: нового вилика с самого первого дня он считал за человека, напрочь лишенного чувства юмора. В таком воодушевлении он и прошел во двор, где уже столпилась небольшая челядь семейства Регула: привратник, медиастин , жена вилика, бывшая кухаркой, несколько служанок да мальчик на побегушках, очевидно, сын одной из женщин.
- Эх ты, как нас встречают, - заулыбался Бодостор, - словно мы вернулись с тобой с триумфом.
- Стойте здесь, - сказал им управляющий.
Итобаал с Бодостором остановились рядом с другими. Бодостор стал заигрывать с одной из молодых служанок, которая оказалась к нему ближе всех. Но девушка глянула на него, как на сумасшедшего, и отвернулась. Бодостор хотел было возмутиться, но появление хозяйки его утихомирило.
Атилия приказала управляющему и медиастину привязать Итобаала и Бодостора к небольшой коновязи, где до этого обычно стоял мул. Бодостор удивленно посмотрел на Итобаала, но ничего не сказал. Итобаал тоже молчал, даже когда их освободили от оков, содрали с них туники и стали хлестать розгами. Бодостор же наоборот залепетал часто-часто на ханаанском наречии:
- Да что ж это такое, Баал всемогущий, они что, с ума сошли? Мы разве в чем-то провинились? Итобаал, чего молчишь?
Итобаал упорно продолжал молчать. Предчувствия все-таки не обманули его, но он тоже хотел бы узнать причину их наказания, было бы не так досадно, как быть исполосованным совсем без причины.
Атилия меж тем, оглядевшись, послала мальчика за сыновьями. Когда те пришли, она остановила истязание и повелела передать розги сыновьям.
- Марк, Гай, эти животные убили вашего отца. Разве вы не должны беречь честь рода?
Марк, который постарше, через год уже должен вступить во взрослую жизнь, решительно взял в руки розгу и, подойдя к Итобаалу, стал энергично хлестать его. Гай мялся. Его детский ум еще слабо воспринимал происходящее.
- Гай! - строго глянула на него Атилия. - Они убили твоего отца. Гай! - больно сдавила она плечо мальчика.
Тут только Итобаал понял, почему они подвергаются наказанию. Но разве он или Бодостор убивали Марка Атилия? Они даже не видели, как он был казнен. Женщина, видно, совсем помешалась, решив за смерть кормильца отыграться на безответных пленниках. Вряд ли она до конца понимает, что делает, заставляя сыновей принимать участие в наказании. И можно ли это назвать наказанием?
- Гай, я долго буду ждать! - вспыхнула в конце концов Атилия. - Каким же ты будешь римлянином, если честь своего рода ничего для тебя не значит! Дай сюда розгу!
Атилия вырвала у младшего сына из рук прут и стала хлестать им изо всей силы Бодостора.
- Хозяйка, пожалей! - только и смог выдавить из себя Бодостор, прежде чем сильная боль лишила его рассудка.
Только когда голова Бодостора повисла между привязанными к перекладине руками и до Атилии донесся голос старшего сына: "Мама, мама!" - она остановилась.
- Уберите их в кладовую для инвентаря, я позже решу, что с ними дальше делать, - сказала, чуть отдышавшись, Атилия, тыльной стороной ладони смахнула струившийся с лица пот и только потом распустила челядь.
Привратник с управляющим отвязали от коновязи сначала Бодостора, потом Итобаала. Бодостор мешком свалился на землю. Итобаал, еще в сознании, прислонился к одной из опор, вытянув ноги вдоль земли.
Небольшая усадьба Регула и малое количество рабов не позволяли держать отдельное помещение для заключения, поэтому Бодостора за руки поволокли, как приказала хозяйка, в каморку для инвентаря, Итобаала отвели следом; также бросили на землю. Он клубком свернулся на глиняном полу, с облегчением закрыл глаза и провалился в темноту.
Сколько продолжалась экзекуция? Чтобы приглушить боль, Итобаал начал считать количество сыплющихся на него ударов, потом сбился со счета. Удары чередовались. Слабые с сильными, частые с нечастыми, но тоже чувствительными.
Чего добивается эта женщина? Отмщения? Но разве их смерть вернет ей мужа?
Итобаал проснулся от тяжелых стонов Бодостора. Вокруг была сплошная темнота. Наверное, давно настала ночь. К тому же дверь в кладовую прикрывалась достаточно плотно, чтобы свет от тусклой лампады снаружи просочился к ним.
Придет ли в себя Бодостор хотя бы к утру? Изнеженный юноша. Вероятнее всего, чадо какого-нибудь небогатого муниципия, который вряд ли быстро соберет нужную сумму, чтобы выкупить сына из плена. Итобаал даже не стал спрашивать его, из какого он рода. Да и сам лишнего никогда не болтал. Что толку от пустых откровений: жизни в неволе они не облегчают.
Итобаал попытался вытянуть ноги, но они тут же уперлись в противоположную двери глухую стену. Попробовал перевалиться набок, - воткнулся в спину Бодостора.
Что же это за каморка? Атилия сказала, для инвентаря. Но они отсюда инструменты не брали. Итобаал никогда и не обращал на эту дверь внимания, хотя она находится по соседству с комнатами рабов. Наверное, в комнате действительно что-то хранили, а потом все вынесли, превратив в обыкновенное узилище. Только больно крошечное, рассчитанное скорее на одного провинившегося, чем на двоих. Вдвоем в такой тесноте можно лежать исключительно на боку. Или одному лечь на спину, а второму набок. И все равно: куда девать ноги?
Бодостор снова застонал. Итобаал попробовал лечь по-другому, но внезапная острая боль где-то под ребрами заставила и его глухо застонать. Потом он опять провалился в небытие. Очнулся, но изменений не увидел: та же сплошная темнота, где-то рядом Бодостор...
Выпустят ли их утром? После такой порки им бы отлежаться пару дней, но Итобаал готов хоть сейчас покинуть мрачный застенок, хотя вряд ли сможет устоять на ногах.
Кажется, где-то прокричал петух (первый? второй?), загремели посудой. Значит, утро все-таки наступило. Оно всегда наступает независимо от воли людей, независимо от того, как они себя чувствуют, где находятся. Где бы находился сейчас он сам, если бы не попал в плен? Спал на походном ложе. Или стоял в карауле, встречал первые лучи солнца. Или нежился поутру в постели с молодой женой, любовался ее разбросанными по подушке легкими вьющимися волосами. Нэшеб. Его маленькая стеснительная жена. Она боялась глаза поднять, когда он пришел к ним вместе с матерью свататься. Тогда девушка совсем не приглянулась ему. А теперь он скучает по ней, хотя, если признаться честно, женился исключительно ради стареющей матери - привык слушать её во всем. Женился, только бы отстала. Сам настойчиво рвался на войну. Единственным порывом было - защищать родину. Вся молодежь так думала. Все рвались в бой, понимая, что если не остановить врага на Сицилии, тот перемахнет через море на континент и подступит под стены Карфагена. И он пошел воевать, а потом по нелепой случайности попал под Лилибеем в плен...
Через час скрипнул засов, дверь приоткрылась, мальчик опустил на пол миску с двумя краюхами свежевыпеченного хлеба, маленький глиняный кувшин, стал запирать дверь, но Итобаал позвал его:
- Мальчик, не уходи, будь добр, позови вилика.
Малыш прикрыл за собой дверь, и снова все погрузилось во тьму.
Левая нога затекла. Итобаал попытался ее выпрямить, но не смог - вокруг были сплошные стены. Вилик так и не шел. Теперь он, наверное, занимается пашней вместе со старшим сыном Атилии. У них даже римские патриции не гнушаются брать в руки мотыгу. Считают земледелие первым из достойнейших занятий. Потом военное дело. Торговля и ремесла у них презираемы. Ими занимаются кто угодно, только не знать. У нас не так. Знатный карфагенянин, как правило, - это богатый землевладелец или удачливый торговец, или крупный промышленник. Карфагенянин редко когда берет в руки оружие. Только в самых исключительных случаях, когда враг не оставляет иного выбора. В основном же он - мирный человек, человек труда, ремесел, искусства...
Итобаал приподнялся, сел, опершись о стену. Хорошо вчера над ними повеселились, спину до сих пор ломит.
Итобаал нашарил в темноте миску, взял с нее хлеб, откусил кусок, пережевал. Проглотил с аппетитом, запил напитком, который принес мальчик. Он уже как-то пробовал такой, только сейчас не вспомнит где и когда. Может, на рынке рабов, может, в какой-нибудь таверне, где подают самое дешевое пойло. Видно, ничего лучшего они Бодостором не заслужили.
Что дальше? Хозяйка успокоится, и их выгонят обратно на поле - не будут же кормить изо дня в день себе в убыток? Каждый рот в семье - обеднение, неработающий раб - и вовсе разорение.
Кто-то прошел мимо двери. Итобаал напряг слух. Может, тот мальчик, что утром принес им еды? Челядь давно разбрелась по дому, в крыло для рабов возвращаются только на ночлег с наступлением темноты. Кто тогда бродит здесь в эту пору?
- Эй! - закричал, как мог, обессилевший Итобаал. - Кто здесь? Вы меня слышите? Эй!
Никто не отозвался. Может, никого и не было и ему все почудилось? Но - скрипнул засов, дверь отворилась, приглушенный свет косо разрезал каморку надвое.
Итобаал прищурился, поднес к глазам раскрытую наружу ладонь, из-под нее попытался разглядеть пришедшего. В дверях стояла хозяйка с розгой в правой руке.
- Скажи мне, раб... Только скажи честно: как умер мой муж. Он страдал? Его мучили? Ты ведь сам рассказывал. Говори!
Итобаал плохо различал лицо Атилии, но был уверен, что оно не выражало благодушия.
- Что ты хочешь знать? - с трудом спросил Итобаал. - Сам я ничего не видел; слышал только, что казнили его, как всякого врага.
- Врешь! Над ним глумились, долго издевались, держали без воды и пищи, на солнцепеке...
Атилия грозной скалой возвышалась в проеме двери.
- Не знаю, кто тебе такое сказал, но все это ложь. С ним не церемонились, не отрицаю, но чтобы издевались, как ты говоришь, - вранье! Вас просто держат за дураков, выдумывают сказки, чтобы вы сильнее нас ненавидели. Вы и войну развязали первыми, а утверждаете, что ступили на Сицилию, чтобы помочь осажденным мамертинцам. Одна ложь неизбежно порождает другую.
- Заткнись, раб, заткнись! - Атилия несколько раз ударила Итобаала розгой, потом резко захлопнула дверь, заперла засов и ушла.
Итобаал опустился на пол. Последний удар был болезненным. Видно, матрона совсем лишилась рассудка. Я ли виновен в смерти ее мужа? Лучше бы, наверное, лежал в забытьи так же, как Бодостор, и молчал.
- Думаешь, нас убьют? - неожиданно донесся из темноты шепот Бодостора. Лица в темноте видно не было, но Итобаалу казалось, что он видит его, даже глаза.
- Ты все слышал? Не знаю. Зачем нас убивать?
- Чтобы отомстить за мужа.
- Его не вернешь. А боги редко прощают убийство невинных. Не каждый захочет связываться с фуриями .
- Хорошо, - сказал Бодостор и замолчал, закрыв глаза.
"Что хорошего? - подумал Итобаал. - Что умер Регул или что есть надежда, что они не умрут?"
- У нас есть еда? Я бы поел чего-нибудь.
- В углу, у входа. Твоя лепешка.
Бодостор попробовал приподняться, но застонал, пронзенный болью. Упал.
- Подожди, я тебе подам, - сказал Итобаал, встал на колени, дотянулся до миски с хлебом, передал кусок Бодостору.
- Спасибо, - сказал Бодостор и стал жадно грызть лепешку.
Итобаал задумался: "Что дальше?"
- Не дашь попить? У нас есть вино?
- Держи, - Итобаал передал Бодостору оставленный мальчиком кувшин. Бодостор жадно припал к краю кувшина. Несколько раз глотнул, поперхнулся, потом вырвал все на пол.
- Какая дрянь! Никак не привыкну к этому дерьму. Из чего его только делают? Я б такое и свиньям не дал.
- Ну, брат, ты и привереда. Отменный напиток: немного сладкого виноградного вина, немного крепкого уксуса, столько же вина, вываренного на две трети, и пресная вода. Все тщательно перемешивается три раза в день в течение пяти дней, добавляется старая отстоявшаяся морская вода и в изящном кувшине подается рабу на пиршественный стол.
- Ты еще находишь силы шутить?
- А что остается, когда совсем немного и мы станем удобрением для римских пашен?
- Лучше бы сказал что-нибудь хорошее.
- Есть и хорошее: нас исхлестали, как свободных, - розгами. Обычно в Риме рабов потчуют бичами.
- Да пошел ты!
Бодостор снова лег на пол и замолчал. Молчал долго, может, обиделся, может, заснул.
"Надо бы поспать и самому, - подумал Итобаал. - Когда еще выпадет случай?"
День кажется бесконечным. Пробудившись, чувствуешь, что снова хочешь спать. И сон больше не приносит сил.
Бодостор как и не просыпался вовсе, как лежал, так и лежит, свернулся клубком, как младенец.
Итобаал подполз к стене, противоположной двери, сел, с наслаждением вытянув ноги.
Сколько прошло времени? Голосов совсем не слышно, - ночь? Их оставили в покое? Хорошо бы.
Итобаал сполз на землю, свернулся, как Бодостор, в калачик и тоже заснул.
Разбудил его толчок в бок Бодостора:
- Не спишь? Нам не принесли еды. И бурда кончилась. Извини, но пришлось вылакать все до капли.
Итобаал тяжело открыл глаза. Приятная дрема обволакивала тело. Давно он так долго не спал. Пускай бы все о них забыли, все оставили в покое. Усни и ты, Бодостор, долгий сон снимет боль, вернет силы, успокоит душу.
- Ничего, то была твоя доля.
Итобаал медленно погрузился обратно в дрему.
Проснулся от звука резких ударов. Бодостор, не останавливаясь, отчаянно колотил кулаком в дверь.
- Кто-нибудь, слышите? Позовите хозяйку!
Итобаал не стал его прерывать, снова закрыл глаза, но на этот раз заснуть не смог - сосало под ложечкой. Он и мысли не допускал, что их решили заморить голодом. Зачем? Они еще могут пригодиться в имении как работники. Дети Атилии слабы, вилику вряд ли приглянется перспектива пахаря, а приобретение нового раба стоит больших денег; есть ли они у Атилии после стольких лет отсутствия мужа?
И все же обед не несли. Ничего хорошего. Но день-два потерпеть можно. Хозяйка, вероятно, решила их проучить за дерзость, а может, за его нелицеприятные ответы. Но чего она ждала: ни я, ни Бодостор - не рабского роду-племени, Бодостор вообще из зажиточной семьи, члены которой сами владели рабами, сами считали их пылью, говорящим скотом, быдлом. Правда, они не травили своих голодом, для них каждый раб всегда был колесиком в общем механизме хозяйства, единицей, которая в конечном итоге приносила доход, а значит и богатство, зажиточность. Римляне необдуманно не ценят раба, хотя он и дорог.
Бодостор прекратил барабанить в дверь. Если кто его и слышал, вряд ли придет, не посмеет ослушаться хозяйку. Им, значит, придется ждать, когда она смилуется. Голод только не хочет ждать, грызет внутренности.
- Ну и дура! - стал возмущаться Бодостор. - Знал я, что женщины дуры, но не думал, что настолько. Ладно бы мы были на самом деле палачами ее мужа, но вот возьми меня, - я и близко не находился в то время в Карфагене, за что же мне теперь страдать?
"Глупец, - подумал Итобаал, - мы страдаем за все: за развязанную ими войну, за их погибших мужей, за их ожидания и мучительные ночи в одиночестве, - как не понять. Этот перечень можно продолжать до бесконечности".
- Чего молчишь? - Бодостор, казалось, остывать и не собирался. - Знаю, что не спишь, не притворяйся. За целый день нам не принесли даже уксуса. Думаешь, она совсем решила нас сгноить?
- Не знаю. Не думаю. Лег бы поспал, ты же все время об этом только и мечтал: выспаться, - сказал Итобаал.
- Издеваешься? Тебе бы только ерничать. Здесь даже лечь нормально нельзя.
- А ты спи стоя, спят же, стоя, слоны, птицы на ветках.
- Да пошел ты! - буркнул Бодостор. Если бы нашел камень, швырнул бы в Итобаала с радостью.
- Ну, ну, - только и сказал Итобаал, потом закрыл глаза.
Сон долго не шел, желудок продолжало стягивать, однако наступил момент, когда все провалилось во тьму. Спасительная тьма. Остаться бы в ней навсегда. Здесь нет ни света, ни боли.
Когда в очередной раз очнулся, увидел, что вокруг та же знакомая тьма. Снаружи, может, и день, только который: второй, третий, четвертый? Бодостор так и лежит, скрючившись, на полу. Просыпался ли он вообще? Итобаал не помнит. Зато помнит, что ему снилось. Он бежал куда-то с мечом в одной руке и щитом в другой, громко кричал, рубил налево и направо, бежал дальше. Никто его остановить не мог. Нигде он не задерживался, как будто был не человеком, а монстром, мощной грудью пробивающим ряды врага. Помнит, бежал напористо, как огромная волна, которая набрасывается на крохотное суденышко в ужасающий шторм. И вдруг резко остановился и еще громче закричал, развел в разные стороны руки, позволяя крику свободно вырваться из груди. Закричал, как только может кричать разъяренный зверь, каким-то нечеловеческим, душераздирающим криком. Закричал и - проснулся. Но оказалось, что он кричал только во сне, а наяву закричал, не просыпаясь, Бодостор. И тем самым разбудил его. Только зря, наверное. Слабость такая, что не хочется даже глаз открывать. Откроешь глаза, будто окончательно проснешься. Окончательно проснешься, захочешь есть. Но еды опять не принесли...
Бодостор тихо застонал, потом громче. Итобаал протянул к нему руку, тронул за плечо, но Бодостор не отозвался. Наверное, он правильно делает, что много спит: не так хочется есть, да и время летит быстрее. Только нормальный ли это сон, когда почти каждую минуту Бодостор корчится и скорее всего не от физической боли, а от душевных мук. Они и во сне не дают ему покоя.
Последний раз, как помнит Итобаал, Бодостор сдавленно рыдал. Правда, Итобаал теперь не скажет, было ли то во сне или наяву. Может, ему показалось. Да и когда это было? Все давно перемешалось в голове: события, время, ощущения. Вот снова дверь со скрипом отворилась, дневной свет резко ударил в каморку. В проеме возникла Атилия. И опять темнота. Приходила она или не приходила? Или ему ее появление привиделось, приснилось? Однозначно Итобаал ответить не мог. Но при каждом проблеске света закрывал рукой глаза и умолял:
- Сжальтесь. Во имя Юпитера! Я не желал смерти вашему господину!
"Я не виноват, не виноват", - крутилось в мозгу раз за разом, не позволяя угаснуть последней искре жизни. И снова время от времени перед его глазами вставала Нэшеб, его далекая Нэшеб...
В какой-то момент яркой вспышкой блеснула надежда, что их из эргастула в скором времени выпустят.
А в один из дней снаружи отчетливо послышались шаги. Это могли идти только за ними, освободить их: они достаточно помучились, они ведь страдали невинно!
Итобаал, не скрывая радости, забормотал:
- Бодостор, проснись... Скорее. Они идут за нами. Слышишь?
Но Бодостор ничего ему не ответил.
В темноте Итобаал нашарил руку товарища и словно ожегся о нее: она показалась ему холоднее глиняного пола.
Этого не может быть! Не может быть: взять и так просто умереть, когда тебе навстречу шествует долгожданная свобода!
2
Лилибей, Дрепаны, да отбитый у римлян восемь лет назад Акрагант, - все, что осталось от некогда обширных владений карфагенян на Сицилии. Еще каких-то лет двадцать назад карфагеняне контролировали больше половины Сицилии, под их властью находились Сардиния и Корсика, Эгатские и Липарские острова, теперь и они под вопросом.
Лилибея, расположенного на мысе с таким же названием, при спокойном море можно было достичь за день. От ближайшего африканского мыса Бон он отстоял всего на каких-то тысячу стадий .
Обычно карфагенские корабли отправлялись к Сицилии поздним вечером и к раннему утру достигали лилибейской гавани. Но Гамилькар не стал ждать вечера - прибывший накануне из Сицилии соглядатай привез от Карталона, адмирала, которого Гамилькар должен был сменить, письмо, в котором тот подробно описал как положение самого осажденного Лилибея, так и обстановку вдоль всего западного побережья острова, который в настоящее время контролировали римляне.
Лилибей римляне продолжали осаждать как с суши (со стороны Эрикса в том числе), так и с моря. Обширную лилибейскую лагуну перекрыли вражеские корабли, прорваться сквозь их строй в лоб нечего было и думать. Следовало, как и предыдущие смельчаки, направить флот сначала к Эгатским островам, а уж потом воспользоваться попутным сильным ветром и фактором внезапности и попытаться ворваться в лилибейскую гавань.
Был, конечно, определенный риск. Римские лазутчики в Карфагене наверняка прознали про готовящийся к отплытию новый флот карфагенян и давно сообщили об этом римским консулам на Сицилии. Неизвестной им оставалась, может быть, только дата выступления Гамилькара. Сам он держал ее в строгой тайне, не раскрывал даже самым близким друзьям. Все были уверены, что Гамилькар отправится в поход только по окончании Великого празднества, никто не ожидал отплытия эскадры в самый разгар торжеств.
Уже в море Гамилькар собрал своих командиров и стал советоваться с ними, как лучше поступить: высадиться на побережье неподалеку от Лилибея и неожиданным налетом с тыла пробить брешь в римском оцеплении или на всех парусах влететь в лилибейскую лагуну и дать открытый бой флотилии, которая заблокировала городскую гавань.
То, что надо было пробиваться именно в Лилибей, было бесспорно. Стало известно, что, как только Карталон покинул город, наемники начали открыто выражать недовольство и требовать немедленного расчета. Гимилькону, коменданту Лилибея, удалось на время оттянуть мятеж, часть особо рьяных зачинщиков втайне сослать на пустынные острова, часть отправить в Карфаген, но эти действия не принесли желаемого спокойствия. Волнения изо дня на день могли перерасти в открытый бунт и как следствие привести к сдаче города. Допустить этого нельзя было ни в коем случае. Самая стойкая карфагенская крепость на Сицилии, крепость, которую не смог захватить ни Дионисий, ни Пирр; крепость, об которую уже более трех последних лет римляне ломают зубы, не должна быть захвачена врагом! Если римлянам удастся в нее войти, карфагенянам придется навсегда распрощаться со своей самой важной опорной точкой на Сицилии. Осадной техникой римлян регулярно снабжает Гиерон Сиракузский, карфагенянам строить осадную технику на месте будет невозможно - армия римлян и их союзников контролирует весь северо-запад Сицилии с его обширными лесами. Сдать Лилибей - значит навсегда распрощаться с островом. Только последний глупец мог не понимать этого.
В палатке Гамилькара на флагманском борту собрались исключительно преданные люди. Но присутствовал и Шадап, уполномоченный от Главного Совета наблюдать за действиями Гамилькара на Сицилии. После легендарного Магона , который попытался с помощью армии захватить власть, надзор за деятельностью главнокомандующего со стороны власти был узаконен, но Гамилькар так не хотел, чтобы за ним, как тень, ходили вечные надзиратели и уж тем более вмешивались в его командование.
Гамилькар без возражений принял назначение Шадапа, даже пожал ему руку при представлении, но когда в порту при погрузке на корабль они остались с глазу на глаз, без обиняков сказал:
- Мне плевать, кто тебя поставил, что ты будешь делать в моем стане, что кропать в своих отчетах. Прошу только об одном: не мешай мне и не вмешивайся ни во что, я этого не потерплю.
Сказал и продолжил подниматься на корабль. Ему было все равно, что подумает о нем фискал Бодмелькарта-тихого или что потом доложит про него Совету. На Сицилии теперь он, Гамилькар, главный, и ему одному решать, как воевать, с кем воевать и когда остановиться.
Шадап молча проглотил сказанное главнокомандующим, и как бы ни хотелось ему быть первым его советником, он больше ни слова не произносил на совещаниях.
На военный совет Гамилькара был приглашен и карталонский соглядатай. Он еще раз описал расположения римских войск на побережье и в акватории Лилибея.
Мысль двигаться к Дрепанам, где сейчас находится Карталон, чтобы пополнить свою флотилию кораблями и пехотой, и лишь потом атаковать Лилибей, отмели сразу. Миновать Лилибей и остаться при этом незамеченными, не удастся. Обойти Эгатские острова, чтобы с севера подойти к Дрепанам, тоже маловероятно: в ясную погоду с мыса Лилибей хорошо просматривалась северная оконечность африканского побережья - мыс Бон (один наблюдатель с острым зрением, как утверждают местные, сообщал лилибейцам число кораблей, которые выходили из Карфагена), что тогда говорить о целой флотилии, идущей на развернутых парусах?
Ганнибал Родосец, неоднократно проникавший ранее в крепость, влетел в гавань с попутным ветром - быстроходностью карфагенские корабли еще превосходили римские. Но после дерзкой выходки карфагенянина римляне увеличили количество своих кораблей в гавани и постоянно теперь, как говорится, держали ухо в остро. Вдобавок им никак не удавалось заблокировать вход в гавань. Попытались захламить фарватер бревнами и якорями, пригнали груженые камнями легкие суда, но буйные прибрежные воды раскидали все в считанные минуты. Оставалось только ежедневное патрулирование.
- Сколько римских кораблей сейчас в гавани? - спросил Гамилькар соглядатая.
- Не меньше двадцати.
- Сходу не пробьешься. А со стороны суши?
- Со стороны суши легионы Луция Цецилия Метелла, того самого, который три года назад разгромил Гасдрубала бен Ганнона под Панормом. К нему только недавно подтянулись подкрепления. Два римских лагеря перекрыли обе главные дороги из города. А перед ними рвы и валы для длительной осады. О прямом столкновении не может быть и речи.
- Но в Лилибей надо войти в любом случае.
- Значит, остается только проникнуть в гавань.
Гамилькар еще раз внимательно вгляделся в береговую линию Лилибея на карте.
Заговорил Китион-лидиец:
- Может, разрешишь мне, Гамилькар, как Родосцу, юркнуть в гавань, быстро развернуться на ходу и выманить за собой флот римлян? Неужели не бросятся вдогонку? Я б лично не потерпел такой бравады, нагнал бы наглеца, - улыбнулся во весь рот Китион.
Гамилькар, не поднимая головы, взглянул на него из-под бровей, но взгляд его не выражал упрека, скорее был снисходителен.
- Тебе бы все шутить, весельчак. Юркнуть, быстро развернуться... Для тебя вообще, смотрю, война, что игра, когда уже станешь серьезнее?
- Я только хотел предложить. Если у кого есть что-то другое, буду только рад услышать.
- Других предложений, скорее всего, не будет. Нам кровь из носу как важно зайти в Лилибей. И хотя я бы не рискнул сунуться в гавань напролом, попытаться выманить из нее римлян стоило бы попробовать. Так как ты, Китион, явно рвешься в бой, ты и станешь той приманкой, на которую должны клюнуть римляне. Но в гавань не лезь, пусть они сами выйдут в море и как можно дальше. Тогда мы с оставшимся флотом войдем и сами заблокируем вход.
На некоторое время флотилия Гамилькара погрузилась в молчание. Слышны были только гомон чаек над головой и частые всплески волн о борта кораблей. Все - от адмирала до последнего матроса - неотрывно смотрели в сторону уходящих за мыс кораблей во главе с Китионом. "Словно провожают в последний путь", - думал Гамилькар, глядя на сосредоточенные лица солдат. Такое же строгое лицо поначалу было и у самого Китиона. Но вот он словно вспомнил о чем-то другом, более важном, чем уныние, отвернулся, отошел от борта, чтобы отдать очередную команду, и Гамилькар облегченно вздохнул: не годится на войне поддаваться унынию: печаль и уныние вызывают слабость, а для солдата слабость - верная смерть.
Когда корабли Китиона скрылись за скалой, Гамилькар скомандовал:
- Всем занять свои места и быть готовыми к сигналу.
Дозорный должен был давно подняться на вершину скалы и начать следить за передвижением отправленных вперед судов.
Руку на сердце положа, план выманить римлян из гавани подобным образом был авантюрным. Никто не гарантировал, что римляне клюнут на несколько "заблудившихся" кораблей противника. С другой стороны, они могли погнаться за ними небольшой командой, а могли и вовсе на них не отреагировать.
Дозорный зорко всматривался вдаль. Две триремы и одна бирема, полностью распустив паруса, уверенно шли в направлении Лилибея. Море было спокойно, солнце только начинало клониться к закату, и корабли словно скользили по зеленовато-голубой поверхности моря. Еще несколько мгновений, и они слегка наклонились вправо, выруливая к острову.
Удастся ли Китиону вытянуть осторожных римлян из гавани? Все задавались только этим единственным вопросом. Напряжение не спадало ни на минуту. Руки матросов ни на секунду не отрывались от весел, готовы были по первой команде начать грести.
Жрец на флагманском корабле то и дело бросал в огонь ладан, заключая с богами договор, выпрашивая у них покровительство в предстоящей сече. Запах жженого ладана неторопливо растекался по палубе, проникал в ноздри воинов, наполнял их мышцы крепостью, а души отвагой. Твердость духа проверялась ожиданием. Но других здесь не было - Гамилькар лично отбирал для своей гвардии каждого, они составят костяк его будущего войска.
Несколько минут тревожных ожиданий. Сколько их будет еще?
Чайки с резким криком срываются со скал, носятся над кораблями, раздражая. Кажется, их гам доносится до самого Лилибея и слышится каждым римлянином. Боги всерьез решили испытать терпение своих подопечных? Один Гамилькар сдается непоколебимым. Склонившись над картой, он в который раз вглядывается в очертания побережья и гавани города. Но вот зоркий разведчик поднялся во весь рост, замахал алыми флажками, его сигнал приняли на кораблях, доложили Гамилькару. Выходит, задумка Китиона увенчалась успехом: застоявшаяся римская флотилия, только издали увидев неторопливо проплывающие мимо корабли врага, не долго думая, бросилась наперерез.
Китион только того и ждал, приказал матросам приналечь на весла и как можно скорее уходить в сторону Эгад .
Римляне, выйдя из лагуны, распустили паруса в надежде догнать дерзких пунов . Гамилькару только этого и нужно было. Отдав команду к скорейшему отплытию, он больше не покидал палубы.
Десятки флейтистов с разных сторон заиграли на флейтах, келевсты громкими командами поспешили задать гребцам ритм.
Один за другим корабли флотилии Гамилькара выходили из укрытия, огибали утес. Набравшие скорость, распускали паруса. Поймавшие ветер, гнали свой корабль к освободившемуся проходу в лилибейскую гавань.
Увлеченные погоней, римляне даже не поняли, откуда взялись другие вражеские корабли. Боги словно затуманили им головы. Резко развернуться не давала ни набранная скорость, ни близость своих же кораблей или обрывистых берегов, ни отсутствие опыта подобных маневров.
Флотилия Гамилькара на полных парусах беспрепятственно влетела в лилибейскую гавань, удачно миновала все мели и повторила беспрецедентный прорыв Ганнибала Родосца. Римлянам оставалось только ретироваться. Силы явно были неравны.
Открытое столкновение с флотилией Гамилькара могло окончиться для римлян поражением. Они перестали преследовать Китиона и развернули корабли в направлении Селинунта. Гамилькару это было на руку. Услышав новость, он обрадовался: боги содействовали ему.
Для римских сухопутных войск прорыв Гамилькаровой эскадры к Лилибею тоже стал такой неожиданностью, что они просто поверить не могли. Внезапный уход римских кораблей из прибрежной зоны, затем прорыв карфагенской флотилии привели римских полководцев в замешательство. Они не знали, что делать, как реагировать на это событие. Никто из них и не предполагал, что в одно мгновение ситуация изменится и блокада Лилибея окажется прорвана!
Жители Лилибея, взобравшись на крепостные стены, выходящие к гавани, не скрывая восторга, громкими криками и рукоплесканиями приветствовали долгожданных освободителей.
3
Не дожидаясь полной выгрузки провианта и армии, Гамилькар поспешил встретиться с Гимильконом, комендантом Лилибея, чтобы окончательно прояснить обстановку в городе и округе, узнать, сколько преданных солдат находится на его стороне, какие отряды выражают недовольство, кто их возглавляет.
Гимилькон уже был осведомлен о скором прибытии нового главнокомандующего, поэтому ждал его с нетерпением, понимая, что еще немного, и он совсем перестанет контролировать наемников (а выражали свое недовольство чаще всего коринфяне и милетцы, ворчали галлы).
Немногочисленных сил гарнизона недостаточно, чтобы противостоять грозной и непредсказуемой орде настоящих головорезов, для которых и сам город, и его мирное население мало что значат. Если им платят - они преданнее собаки, если про плату забывают, собака превращается в разъяренного зверя, который сметает все на своем пути.
Благо, еще римляне, обломав зубы о стены Лилибея, настроились на длительную осаду и пока не помышляют о новых штурмах, не то Гимилькону не справиться с двумя противниками сразу, оказавшись между молотом и наковальней. Он надеялся на нового командующего, надеялся, что хоть тот как-то сможет изменить сложившееся положение, хотя бы повлиять на недовольных наемников, занявших северный район города, стены которого частично выходят к морю, частично смотрят на небольшой - всего два стадия - перешеек, на котором закрепились римляне.
Пока до открытого выступления, слава Баалу, дело не доходило - Гимилькон как мог задабривал верхушку наемнической армии (хотя запасы его не бесконечны), обещал, что со дня на день деньги из Карфагена поступят; ссылался на то, что он всего лишь комендант крепости, а не главнокомандующий, поэтому совсем не обязан оплачивать армию, ему нужно только удержать стены Лилибея от атаки римских легионеров. А в Карфагене знают об их нуждах и думают, как рассчитаться с ними по заключенным контрактам.
Ему еще верили, еще сдерживали свой гнев, но предательства можно было ожидать в любую минуту.
Обо всем этом Гимилькон без утайки рассказал Гамилькару и Шадапу, поведал об истинном раскладе сил в крепости, о шаткости его положения как коменданта и непредвиденности дальнейшего.
Дала о себе знать и блокада с моря. Запасы еды на складах и хранилищах на исходе, к наемникам в любую минуту может присоединиться недовольное городское население. Легкий ветерок в одно мгновение грозит превратиться в ужасную бурю.
Гамилькар с Шадапом внимательно выслушали коменданта. Винить его было не в чем. Гимилькон был толковым военачальником, организатором и руководителем. Все три нелегких года осады Лилибей держался исключительно благодаря ему. Массированные наступления римских когорт, разрушения основных башен и части крепостной стены, тяжелое положение жителей в городе, - ничто не оставалось без его внимания: разрушенные римскими таранами башни и стены отстраивались заново, для дополнительного укрепления крепости за старыми стенами возводились новые, ров, окружающий крепость, был углублен, под осадные сооружения неприятеля, когда было возможно, рылись подкопы, лишая их движения; изменнические настроения, то и дело возникающие среди наемников, подавлялись (когда посулами, когда твердостью), тревога и уныние горожан сглаживались убеждением, что Карфаген их на произвол судьбы не бросит.
Два года назад, когда так же, как сейчас Гамилькару, удалось прорваться в Лилибей другому адмиралу, Гимилькон, воодушевленный вновь прибывшей помощью, отважился даже совершить дерзкую вылазку и сжечь осадные башни римлян. В следующем году ему удалось уловить направление ветра и снова использовать "греческий" огонь для поджога осадных орудий. Ветер, что дул в сторону осаждающих, был так силен, что римляне не смогли даже подойти к своим пылающим башням и орудиям. От огня полностью сгорели не только деревянные башни, но и тараны. Их наконечники расплавились от жара и больше были непригодны. Римлянам только и осталось, что обвести Лилибей рвом и валом и дожидаться лучших времен для взятия неприступной крепости в своих лагерях, один из которых перекрывал дорогу на Дрепаны, другой - на Энтеллу и Селинунт.
В этом году Гимилькон смог даже договориться с Метеллом об обмене пленными.
Нет, такого опытного военачальника Гамилькар был бы рад видеть и в своем окружении. Гимилькон, как мог, с задачей обороны справлялся, но с тех пор, как он вынужден был пустить в крепость сражавшихся доселе на открытой местности наемников, каждый день ожидал от них предательства.
В Карфагене, конечно же, ничего не знали о волнениях наемников в Лилибее, о не менее опасном положении внутри города, чем за его стенами. Гимилькон сделал все, что от него зависело: прежде всего, удержал недовольных от открытого бунта, сумел на три месяца вперед выплатить им продовольственные; но долго сдерживать непредсказуемую толпу не удастся. В лучшем случае они согласятся подождать основных выплат еще некоторое время, в худшем - попытаются захватить крепость или сдать ее римлянам в обмен на собственную свободу.
Да, положеньице не из лучших. В таких обстоятельствах Гамилькару вовсе не хотелось держать у себя под боком готовый в любую минуту вспыхнуть костер, не хотелось неожиданно получить нож в спину. Так же, как и задерживаться дольше в Лилибее, вязнуть в массе возникающих бытовых и хозяйственных проблем. Сейчас ему в первую очередь нужно собрать добротную армию, обеспечить ее всем необходимым, укрепиться, подготовиться к предстоящей зиме.
В последнее время Совет только наделяет главнокомандующего полномочиями, отстраняется от своих непосредственных обязанностей: финансирования наемников. Обо всем остальном, как ни прискорбно, полководец вынужден заботиться сам.
К сожалению, карфагенская хора в условиях длительной войны и блокады моря больше не располагала достаточными ресурсами для содержания самого Карфагена, что говорить о провинциях. Все знают, что государственная казна пуста. Ганнон, назначенный руководить Ливией, вначале насытит свою утробу, потом в лучшем случае станет думать о государстве. Так повелось издревле. Совет торгашей всегда думал только о собственном желудке. В Совет и рвались исключительно для того, чтобы впоследствии набить добром собственную мошну. Никто этого не скрывал. Да и как скроешь, если приходили одни и те же, либо как две капли воды похожие один на другого: с одинаковыми желаниями, одинаковыми устремлениями, одинаковыми мозгами. Изредка это болото разбавит партия, которая думает о другом, и тогда на первых порах найдутся какие-то деньги, начнется какое-то движение, государство сбросит старую кожу и начнет укрепляться, но сколько сил на это потребуется, сколько энергии потратится, сколько копий сломается, никто никогда не предугадает. Поэтому здесь и сейчас, Гамилькар, ты один на один с собой и собственными возможностями. На тебя одного, как на Атланта небо, опустится тяжелый груз; тебе одному придется принимать решение. Римляне все еще грозная сила. Чтобы с ними бороться и побеждать их, нужно иметь армию, единую в своей массе, сплоченную и твердую, как кремень. Все, что нарушает единство, нарушает монолит, - паразит, грязь на подошвах, которую нужно просто стряхнуть, чтобы двигаться дальше и не оскальзываться, твердо ступать по дороге к поставленной цели.
- Больше нечего и думать, - Гамилькар был настроен решительно. - Условия военного времени и осадного положения даже согласно договора, заключенного с наемным солдатом, позволяют разорвать контракт без всяких последующих выплат. Всем это хорошо известно, так что церемониться ни с кем не будем.
Шадап и все присутствующие командиры поддержали Гамилькара.
Нечего отправлять и парламентеров - о каких переговорах вообще может идти речь, когда ты со всех сторон окружен врагами? Весь город знал, что флотилия карфагенян прибыла. Еще когда римская эскадра выходила из залива, сотни граждан со стен провожали ее взглядом. И тысячи глаз видели, как на распущенных парусах корабли карфагенян ворвались в порт Лилибея.
Многие из наемников тоже видели эскадру Гамилькара, значит, в курсе, что в город пришла поддержка. Почему тогда никто из вождей недовольных отрядов не явился представиться командующему? Думали, вернулся Карталон, за которого они уже и захудалой лепты не давали?
Гамилькар в сопровождении верных людей сам направился к казармам бунтовщиков. Квартал, где они ютились, был окружен. (На узких улочках десяток крепких бойцов мог сдержать целую сотню.) Разговаривать ни с кем долго не стал, сказал только, как прописано в заключенном с каждым договоре, что если кто-либо захочет уйти, недовольный существующими условиями, пусть свободно уходит. Препятствий чинить им никто не будет. Но уходит незамедлительно. Потом будет поздно; потом всякий недовольный станет просто врагом, которого любой вправе будет убить или превратить в раба. Держать в крепости ненадежных солдат он как командующий не будет, ему хватает противника за стенами. В условиях окружения город должен быть единодушным в желании выстоять и победить врага. Что касается оплаты, сейчас у него ее нет. Кто присоединится к его армии, получит плату в ходе боев и разделения трофеев, кто не захочет, пусть катится на все четыре стороны, он откроет им ворота крепости немедленно! Решать лично каждому.
"Никогда такому не бывать! Мы сами вернем свои деньги! Он нас за болванов считает?" - полетело тут же из стана мятежников.
- Вы сделали свой выбор, - сказал Гамилькар и первым шагнул в сторону ощетинившихся мечами и копьями наемников. За ним плотной толпой двинулись и преданные ему воины.
Передние ряды смяли в одно мгновение, словно наступающих прикрыл своей эгидой сам Мелькарт. Некоторых из зачинщиков разоружили сами наемники, передав их в руки солдат Гамилькара. С теми, кто пытался сопротивляться, не церемонились: убивали на месте, бежавших на стены сбрасывали в море. Казарма, стойла для лошадей и слонов, площадки для упражнений перед казармами после подавления бунта были усеяны сотнями трупов.
Китион дрался с Ирхулином плечом к плечу, прикрывая друга всякий раз, когда тот сильно увлекался. Китиону даже казалось, что Ирхулин бьется с каким-то диким остервенением, как будто незнакомым воякам за что-то мстит. Но он-то, Китион, знал, что у Ирхулина среди противника нет недругов. Кого тогда он так рьяно крушит в их лице?
Резня прекратилась перед самым заходом солнца. Закат застал Гамилькара на выходящей к морю западной стене. На горизонте перед его взором огромными темно-синими грудами распластались Эгатские острова. Шар солнца только-только скрылся за кремнистыми хребтами Эгусы, самого ближайшего к Лилибею острова, но лучи его широкими полосами восходили к ясному небу, обжигали края хребтов багрянцем, словно желали зажечь. Прибрежные воды волновались золотыми россыпями. Это был добрый знак. Гамилькар еще раз убедился, что боги на его стороне.
Всю ночь потом плотники на скорую руку сбивали кресты, на которых ранним утром в назидание колеблющимся распяли особо рьяных застрельщиков.
4
Утром Гамилькар поднялся с первыми лучами солнца и строго-настрого приказал никого к нему не впускать. Он снова долго и внимательно всматривался в карту северо-западного побережья Сицилии.
Лилибей с суши был наглухо заперт крепким замком. Новоявленный консул Луций Цецилий Метелл, тот самый, который три года назад наголову разгромил многотысячную армию карфагенян при Панорме и захватил более ста слонов, сделал все, чтобы с этой стороны карфагеняне и думать позабыли прорваться к городу. Несколько линий глубоких рвов, высоченные валы, мощные стены лагерей, плотный заслон союзников со стороны тыла, - все предусмотрел бывалый генерал, чтобы лишить Лилибея всякой надежды на будущее.
Справив три года назад триумф, Метелл тем не менее не остался почивать на лаврах в Риме, вернулся обратно на остров сначала в должности начальника конницы при диктаторе Авле Атилии Калатине, теперь консулом повторно. Он был еще не стар (под пятьдесят), умен, рассудителен, мог трезво оценивать ситуацию и быстро реагировать на изменение обстановки и неожиданные перемены. Однако пока никаких перемен в боевых действиях сторон не наблюдалось. Обломав копья о неприступные стены Лилибея, римское командование решило остановиться на длительной осаде, окружив непокорный город так плотно, что мыши негде было проскочить. Немало крепостей и раньше брали измором. Тем более, население Лилибея намного возросло после того, как туда переселили остатки жителей Селинунта и прибыло из Карфагена военное подкрепление. Метелл не стал больше посылать на штурм города своих солдат - их достаточно погибло здесь за последние три года не только от прямых столкновений, но и от болезней, а в первые месяцы осады вдобавок и от голода (верный союзник Гиерон Сиракузский тогда спас римских воинов от истощения, обеспечив хлебом). Но римляне оставались достаточно серьезным противником. Нечего было и думать пробить брешь в их укреплениях. Гамилькарово войско, несмотря на наличие в его рядах опытных бойцов, еще не так сильно, чтобы выйти с таким серьезным противником на открытый бой. Пойти сейчас в лоб на приступ римских укреплений, значило, просто-напросто, совершить самоубийство. Гамилькар стразу отмел этот вариант. Небольшие рейды в глубь территории противника, мелкие удары, осиные укусы, перехват фуража и продовольствия, - вот единственное пока реальное развитие хода событий. Армии Гамилькара нужно набраться опыта и сил, людей научить воевать сообща, сплоченно, чтобы эллин и галл, ливиец и самнит, которые не понимали языков друг друга, на поле брани действовали как одно целое. Слитная, единая масса, способная сокрушить несокрушимое, решить неразрешимое, совершить невозможное. Да и Гимилькон достаточно крепок, чтобы в сложившихся условиях осады противостоять даже Метеллу.
Под Дрепанами стоят легионы другого римского консула Фабия Бутеона, военачальника, намного уступающего Метеллу. Стоило попытаться оттуда начать освобождение Сицилии. Тем более там его ждет Карталон, чтобы передать захваченную у римлян флотилию. К тому же стены Дрепаны не так мощны, как стены Лилибея.
Гамилькар наконец-то оторвался от карты. Теперь можно позвать в кабинет дожидавшихся за дверью командиров.
На следующий день Гамилькар часть малонадежных лилибейских наемников отправил в Карфаген, часть оставил под своими знаменами, распределив по разным подразделениям, затем направился морем в Дрепаны. Он с нетерпением жаждал будущих сражений с римлянами. Они еще узнают, чего он стоит! Карфаген, он уверен, никто никогда не поставит на колени. По крайней мере, пока он жив!