Безбах Любовь : другие произведения.

Закат огненной музы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Гражданская война на Дальнем Востоке, страшное и неоднозначное время.
    Финалист конкурса "Высокие каблуки-11".
  
  
[]
  
   В предрассветный час, когда в иллюминатор лилось чистое лунное сияние, ещё не разбавленное утренней зарёй, в каюту громко постучали. Сон слетел мгновенно.
  - Кто там? Чего надо? - рявкнул Яков.
  - Товарищ Тряпицын, откройте, это я, Леодорский. Прибыл к вам со срочным пакетом от Сасова.
   Яков сильно удивился, а рука привычно сжала под подушкой браунинг:
  - Леодорский? Что там у вас стряслось? До утра нельзя подождать?
  - Товарищ командующий, японцы предприняли неожиданную вылазку и появились перед нашими заставами. Подробности в донесении. А мне приказано доложить вам лично.
   Яков, не обращая внимания на встревоженный взгляд Нины, быстро оделся. Привыкший к осторожности, он открыл дверь, держа наготове браунинг, и протянул руку за пакетом.
   Вместо пакета он увидел наведённое дуло револьвера.
  - Руки вверх! Вы арестованы! - скомандовал Леодорский.
   Рядом с ним при свете керосинки маячили ещё двое, и командующий, недоверчиво усмехаясь, вышел наружу.
   Испуганная Нина торопливо натягивала халат. Из коридора донёсся голос Якова:
  - Куда?! Стоять! Там раздетая женщина! Пусть она оденется, потом зайдёте.
   Нина уже стояла на пороге:
  - Что здесь происходит?
  - Гражданка Лебедева, вы арестованы. Выйдите в коридор, - приказал Леодорский.
   Нина повиновалась. Яков с поднятыми руками - в правой браунинг - требовательно спросил у подчинённых:
  - Кто поднял бунт? Довольно шутки шутить! Почему оголён фронт?
  - Фронт держат красные бойцы, верные приказам Москвы, а не вашим, - ответил Леодорский. - Вы же арестованы по постановлению гарнизонного собрания. Сдайте оружие!
   Яков мельком глянул в сторону Нины и неохотно отдал браунинг.
   Их перевели с парохода 'Амгунец', где располагался штаб, на баржу, в носовой трюм. Люк захлопнулся, отрезав последний луч света. Яков от души выбранился.
  - Гарнизонное собрание, значит, - грохотал он, распугивая гулкое эхо. - Бунт затеяли, стервецы! Вот ужо выберусь отсюда, будет им гарнизонное собрание! Сашка Леодорский, паршивец, трус, воевать боится хуже смерти, а всё туда же!
   Нина к нему прижалась было, но тот мягко отстранил её и принялся на ощупь обследовать трюм, отвечающий его действиям слабым металлическим гулом.
  - Пусто, растак их за ногу! - обнародовал результаты Яков. - Одни канаты лежат. Нина, иди сюда.
   Он заставил её опуститься рядом с собой, прислонившись к бухтам канатов, и обнял её крепкими руками. Вот так-то лучше!
  - Ничего, разберёмся, - заверил он. - Ребята побузят и успокоятся. Все измотанные, все устали. А этого Леодорского, будь моя воля, собственноручно бы расстрелял. А ведь сам бы он до бунта не додумался, Нинка. Ну, да ничего, скоро узнаем, кто там у них заводила. Со всеми разберусь.
   Позже в трюм спустили одеяло и поганое ведро, а заодно передали и плошку с фитилём в жиру. Молчаливый страж на вопросы и угрозы отвечать не стал.
   Плошку пришлось поставить на пол. При неверном свете, совсем не разгоняющем тьму, стало чуточку легче, насколько может быть легче людям, преданным своими товарищами и брошенным в холодный трюм, не знающим, чего ожидать от бунтовщиков. В любой момент их могли вывести за село Керби1 на Амгунь, там зарубить, а тела спустить в воду. Или зарубить прямо здесь, в трюме, потом в воду... Привычно, по накатанной.
   В тот же день Якова попросили наверх. Нина с тревогой прислушивалась к шуму и грохоту на палубе, силясь понять, что происходит. Вскоре он вернулся, уже закованный, и стал рассказывать:
  - Я им сказал, что не впервой, что я не раз бежал, не из таких ещё цепей, а это пустяк. Эх, не дали мне высказаться, сволочи!
   Нина с яростным возмущением ощупывала якорные цепи, охватившие его торс и опускавшиеся концами к ножным кандалам.
  - Что же они тебя, как вурдалака какого? - простонала она в ужасе. - Что они замыслили, Яша? Что они с нами сделают?
  - Ничего они с нами не сделают. Судить нас не за что, а тайком расстрелять побоятся. Люди, люди-то за нас!
   Спустя два дня после ареста, 6 июля, Якова снова увели, надолго, на всю ночь. Вернувшись, он стал расхаживать взад-вперёд, гремя кандалами и хромая от разболевшихся ран, тревожа и обрывая неверный свет плошки на полу.
  - На допрос водили, - рассказывал он. - Всё расспрашивали, за что расстрелял тех и этих, почему преступников не наказывал, зачем Николаевск2 сжёг. Судить нас будут.
  - Судить?! - возмутилась Нина. - Какое они право имеют судить нас?!
  - Сила пока на их стороне. Но это пока. Никто не любит предателей. Люди разберутся. Зачинщик-то - не поверишь, кто - Андреев!
  - Какой Андреев? Иван, что ли? Это из командиров который?! - изумилась Нина.
  - Такой же трус, как и Леодоров, трус и предатель. Вместо того, чтобы выполнить мой приказ, бунт организовал. Его-то и надобно судить, обоих, два сапога пара!
  - Он не выполнил твой приказ? Не понимаю...
  - Наша оборона сейчас держится на заградотрядах, иначе нам против япошек не выстоять. Леодоров получил приказ выбить япошек из стойбища Усть-Амгуньское и устроить там оборонительный пост. Не стал выполнять, отказался! Трус потому что. А Андреев - его непосредственный начальник. Вот и суди сама.
  - Выходит, они свои шкуры спасают?
  - Выходит, так, Нина. Андреева я в Керби вызвал, и он отлично знает, зачем. А они ведь оба - бывшие белогвардейцы... Андреев - бывший прапорщик, а Леодоров в горной милиции служил. На время, значит, перекрасились, вот как.
  - Яша, Яша, они ведь нас просто так не выпустят! Что же с нами будет, а, Яша?
  - А ты не бойся, Нинка, всё будет хорошо. Сила-то на их стороне, а правда - на нашей.
   Теперь, когда кое-что прояснилось, Нина перестала опасаться за свою жизнь, но что станется с её анархистом? Мятежники, заковавшие Якова, спасая собственные шкуры, могли приговорить его к расстрелу, а жизнь без него Нина решительно не представляла. А её куда? В тюрьму? В тюрьме она уже побывала за свои связи с партией эсеров, ещё тогда, до Революции. Больше всего на свете она ценила свободу, мысль о предстоящей жизни в неволе удручала. И, главное, без её Яши...
   Яков Тряпицын удался и лицом, и статью. Рослый, отлично сложенный, с мужественным славянским лицом и серыми проницательными глазами, он умел обезоруживать одной улыбкой. Нина пропала сразу, едва увидев его. Красив был Яшка! И столь же энергичен. Даже в темноте, едва разгоняемой зыбким огоньком из плошки, она явственно ощущала исходящую от него силу. В разговоре Яков чуть заметно 'окал', Нина и за это его любила.
   Командующему Охотским фронтом от роду было двадцать три года, Нина чуть старше. Сын крестьянина, Яков умел и пахать, и сеять, и сапоги тачать, и окна стеклить. Труд за земле не удержал его, поманили рабочие профессии. Будущий командующий фронтом работал на судоверфи помощником машиниста, а по вечерам коротал время за чтением книг. Прежде чем отправиться воевать за Советскую власть, Яков добровольцем ушёл на фронт, где и постигал на опыте военное искусство.
   Нина ценила сокровище, доставшееся ей! При дрожащем свете огонька из плошки вспомнилось вдруг, как она ухаживала за ним в Николаевске во время подлого нападения японского гарнизона. Она, да ещё двое товарищей вытащили из штаба Якова, дважды раненного в ногу, протащили на простыне под пулями через внутренний двор и спрятали в соседнем доме. Яков, подвижный и неусидчивый, вынужденный лёжа в постели руководить боями, был обозлён своей беспомощностью, а она неотлучно находилась рядом. Они пережили страшные дни. Обе раны были не смертельными, но Нина в глубине души всё же боялась, что Яшка умрёт и оставит её одну, и только сейчас она поняла, что именно тогда была счастлива.
  - Улыбаешься, - шепнул в темноте Яков, каким-то чутьём распознавший улыбку любимой. - Ты сильная, я бы другую не выбрал. Ты на суде вины не признавай, от всего отказывайся. Говори, ничего не знаю. Тебе нужно остаться живой, обязательно нужно...
   Так он поучал её перед судом. Они всегда были на острие Революции, теперь же оно обернулось против них. Нина, прижавшись к мужу и остро наслаждаясь теплом его тела, размышляла, к чему могли прицепиться на суде предатели.
   Високосный 1920-й выдался сложным и полным забот, хотя всё началось в ноябре 19-го, когда партизанский отряд Якова Тряпицына вышел из села Анастасьевки, и было их всего девятнадцать человек.
   В бесконечных боях маленький отряд разросся, превратился в Красную армию Николаевского фронта и 29 февраля торжественно ступил на улицы Николаевска. Город в то время жил под оккупацией: здесь хозяйничал японский гарнизон. Яков заключил с ними договор о перемирии.
   12 марта японцы подло, ночью, после совместных банкетов и заверений в дружбе, напали на партизан. В тяжёлых боях на городских улицах, длившихся несколько суток, врага разбили. Обозлённые партизаны истребили даже квартал, где обитали японские путаны, хотя штаб такого приказа не давал.
   И Яков, и Нина приняли город как свой родной, остро ощущая, что судьба Николаевска, его будущая счастливая и безбедная жизнь зависит от их решений, и вместе с товарищами энергично принялись за обустройство советской коммуны. Советская власть присылала из Москвы чёткие инструкции, и Яков, будучи анархистом, следовал им, находя толковыми, нужными. Не всё получалось, они оба сильно переживали из-за неудач, тут же, на ходу, учились и исправляли свои ошибки, заботливо пестуя и выращивая коммуну, словно собственное дитя.
   Не все в городе радовались новым порядкам. Впрочем, они на время затаились, эти гады, терпеливо выжидая краха новой власти. Зато отличились свои же. Будрин, один из командиров, затеял военный переворот, втихушку агитировал партизан, жителей города и даже китайцев, которые зимовали в Николаевске. Выступать против командующего Красной армии - значит, выступать против Советской власти! Заговорщиков разоблачили, судили открытым судом и вынесли гуманное решение не казнить.
   В апреле японцы разгромили на Дальнем Востоке неокрепшую Советскую власть. Перед штабом встала ясная цель: изгнать захватчиков из России. Новорождённая Дальне-Восточная республика между тем вела свою политику, Яков подозревал её в сговоре с интервентами и не скрывал своей острой к ней неприязни. Неужели его расстреляют лишь за то, что он прямо говорит правду в глаза?
   Когда японцы оккупировали Север Сахалина, руководство ДВР назначило Тряпицына командующим Охотским фронтом3 - так стал именоваться Николаевский фронт. Штаб готовился к обороне, до тех пор, пока в мае не пришёл приказ главнокомандующего ДВР, где предписывалось... избегать столкновения с японцами4. Вот так номер! Яков пришёл в бешенство, проклиная и ДВР, и всех на свете предателей.
   Вражеские войска подбирались всё ближе. Стали поднимать головы тайные враги и саботажники, сильно осложняя руководство городом. Власть ДВР в помощи отказала. Даже китайцы, и те отказались воевать с японцами, своими вековыми врагами. Ждать помощи было неоткуда. Штаб решил перебраться в посёлок Керби, куда интервенты ещё не дотянулись. Японцы собирались превратить Николаевск в свою военную базу, и Яков не мог этого допустить. Раз нельзя воевать, оставалось только сжечь город, а жителей эвакуировать.
   Времени оставалось в обрез. В тюрьме сидели бунтовщики и оставшиеся в живых японцы. И с собой не потащишь, и оставить нельзя. Их всех уничтожили. Вспоминая суматоху тех дней, Нина, почти не спавшая в то время, считала это решение единственно верным.
   Николаевск вспыхнул в ночь на 31 мая. Начался апокалипсис дальневосточного города. Нина с Яковом покинули его, оба мрачные и подавленные, хотя они в точности выполнили обращение центральной власти ко всем местным Советам: при подходе врага вывозить всё ценное, а что нельзя вывезти - уничтожить. Горечь поражения и тяжёлое, болезненное чувство потери - вот что они тогда испытывали!
   За что их собрались теперь судить? За то, что переход от Николаевска до Керби оказался безмерно тяжёлым? Шестьсот вёрст через тайгу, гудящую кровососами, хлюпающую болотами и смертельными марями, когда ещё и нечем поживиться? Их отряд шёл одним из последних, им не досталось ничего с продовольственных складов, заготовленных заранее, за что же тогда судить? Поймать бы того проводника-туземца, который завёл их невесть куда! Две недели они плутали по тайге, сколько времени потерял командующий фронтом! Предателям ничто не мешало подготовить заговор. Вон, сто три человека избрали в судьи, успели. Будут теперь судить. За что?!
   Утром 9 июля Якова и Нину повели к сельской школе на суд. На крыше здания в безветрии замер красный флаг с серпом и молотом. Неподалёку в траве лежало тело девочки, обезображенное шашкой. Нина, искушённая в тонкостях агитации, сразу поняла, зачем его сюда положили: для пущей убедительности, и ей это сильно не понравилось. На площади перед школой собралась большая толпа, из которой в сторону подсудимых понеслись угрозы и проклятия, вселяя в душу Нины неуверенность и ужас. Неужели их предали все, все до единого человечка? Все те, о ком они с Яковом так заботились? Конвоиры, грубо расталкивая напирающих людей, провели подопечных внутрь, где в коридоре уже мялись под стражей несколько человек из первой группы подсудимых. Следом привели анархиста Сасова по кличке Беспощадный. Сасов обвёл товарищей злым взглядом и остановился на большевике Железине, неузнаваемо постаревшем за время тяжёлого перехода из Николаевска в Керби.
  - И тебя под суд? Ты ж у них свой! - буркнул Сасов.
  - А у нас тут все свои. Все за Советскую власть, только каждый по-своему, - проговорил анархист Оцевилли, лицо которого за время заточения стало ещё более жестоким и отталкивающим.
  - Разговорчики! - рявкнул конвоир. Его окрик потонул в надсадном кашле чахоточного Железина.
   Нина на дух не выносила Сасова, мрачного и кровожадного. Такие, как он, держали в страхе все окрестные деревни и сёла, грабили, насиловали, безобразничали, прикрываясь именем Тряпицына, пачкая грязью его имя и заодно Советскую власть. Строгие распоряжения прекратить террор их не пугали. Увы, власть командующего Охотским фронтом не могла дотянуться до каждого бандита, до каждого белогвардейского контрразведчика, затесавшихся в ряды красных партизан и превращавших целые отряды в шайки бандитов. Тело несчастной девочки неспроста положили под окна суда, в её смерти обвинят именно Яшу!
   Первого в зал провели Тряпицына и держали там довольно долго. Как только вывели, туда сразу протолкнули Нину, она только успела встретиться глазами с Яковом. Помещение средних размеров было до отказа набито людьми. Сидели на скамьях, на стульях и табуретах, большинство стояло. Сотня избранных судьями в зал не поместилась, меньше было. Утренний сквозняк, лениво влетающий в распахнутые окна, едва шевелил душный воздух.
   Некоторых Нина знала. Её глаза жадно впивались в каждое из лиц. Все были суровы, ни проблеска сочувствия, многие из присутствующих смотрели враждебно. Стол, за которым восседали товарищи председателя Воробьёв и Мишин, покрывала красная ткань, отдельно за столиком сидел секретарь с пером и чернильницей наготове. Воробьёв сегодня председательствовал. Мишин - друг убитого Будрина, от него сочувствия ждать не приходится. Нина, привыкшая к публичным выступлениям перед любой аудиторией, теперь стояла растерявшаяся и испуганная.
   Секретарь поднялся и объявил:
  - Слушается дело подсудимой Лебедевой-Княжко Нины Михайловны.
   'Не Княжко', - протестующе шевельнулись губы Нины, но вслух она ничего не сказала. Фамилия Княжко, столь чуждая собравшимся здесь, очень бы ей подошла: большие влажные глаза, благородное лицо с чёрными бровями и подвижными губами, мягкая линия подбородка неизменно притягивали взгляды. Лицо, искусанное комарами и гнусом, когда-то матовое, потускнело и осунулось от лишений в таёжных дебрях и от заточения, но красота не сдалась, а взор остался ясным. Обладая стройным, ладным станом, Нина чуточку сутулилась, но это её не портило.
  - Подсудимая Лебедева, к какой партии вы принадлежите? - начал Воробьёв.
  - Социалистов-революционеров5, максималистов, - отвечала Нина, сглотнув сухой ком в горле.
  - Кто отдал приказ уничтожить мирное население Японии в Николаевске, и зачем это было сделано?
  - Я этого не касалась, - отрезала Нина, помня наказ Якова от всего отказываться и сильно опасаясь ему навредить.
  - Почему расстреляны советские деятели Будрин, Иваненко, Мизин?
  - Я не могу ответить на этот вопрос, не знаю. Ничего не знаю, я в военные дела не вмешивалась.
  - Как же так?! Вы - начальник революционного штаба Охотского фронта, и вы утверждаете, что якобы ничего не знаете? - сухо спросил Воробьёв. Взялся судить её, будучи машинистом катера!
  - Да, я начальник штаба, - подтвердила Нина, но тут её взгляд метнулся в сторону, опустился и упёрся в дощатый пол. - У меня были только канцелярские обязанности. Мне ничего не говорили, ещё и смеялись надо мной, когда я защищала кого-нибудь, говорили, что я защищаю, потому что женщина.
  - Почему тогда назначили вас, а не того, кто способен принимать решения и за них отвечать?
  - Этот вопрос не ко мне.
  - Кто состоял в личной контрразведке Тряпицына? - продолжил Воробьёв.
  - Об ней ничего не знаю.
  - Гражданка Лебедева, вы, как начштаба, чем вы объясните жестокий террор против жителей Николаевска?
  - Против мирных жителей не было никакого террора. Ревштаб отдал распоряжение об изъятии белогвардейского элемента. Больше ничего не знаю.
  - Считаете ли вы себя участницей дел Тряпицына, были ли у Тряпицына от вас секреты? - подал голос Мишин.
  - В военные дела не вмешиваюсь и военных дел не знаю, - продолжала запираться Нина.
  - Вот как. Выходит, вы Тряпицына ни в чём не поддерживали?
  - Нет... Нет, я его поддерживала...
   В зале повисла тишина. На неё смотрели все, кто здесь находился, и Нине стало жутко, словно она столкнулась с чем-то мистическим. С ней ли это сейчас происходит, наяву ли? Она поправила дрожащей рукой тёмную короткую прядь, выбившуюся из-под платка.
  - Поддерживала?! - рявкнул один из присутствующих. - А спалить и взорвать Николаевск - тоже поддержала? Сколько людей осталось без крова, сколько детей и стариков!
  - Все жители Николаевска были нами эвакуированы, - защищалась Нина.
  - Все?! Все те, кого вы перебить не успели?
  - Прошу тишины! - бросил председатель в шум зала и обратился к подсудимой:
  - Вы поддержали решение Тряпицына сжечь Николаевск?
  - Я в военных делах ничего не понимаю, - бесцветным голосом повторила она. - Всё было решено без меня.
  - Правильна ли ваша фамилия? - спросил вдруг Воробьёв после короткой паузы.
   Нину чуточку отпустило, и она ответила:
  - Да, правильно Лебедева, но не Княжко, а Кияшко, эту фамилию мне дали на Хабаровской конференции.
   Это было так, вторую фамилию Нина получила вместе с поддельным паспортом на первой партизанской конференции в селе Анастасьевке осенью 19-го.
   Она думала, что её, наконец, оставят в покое, но нет, Воробьёв снова вцепился:
  - Выдавали ли вы мандаты за своей подписью на право расстрела?
  - Нет.
  - Подписывали ли вы распоряжение об уничтожении китайцев?
  - Об уничтожении распоряжения не было, а о задержании было. Больше ничего не знаю.
   Поднялся ещё один судья, из николаевских, сказал:
  - Во время агитационной работы вы обещали партизанам золото и женщин. И вы сдержали обещание, предоставляли им женщин из тюрем для насилия.
  - Неправда! - выкрикнула Нина. - В 17-м в Чите я организовала Красный Крест, а потом уехала на фронт сестрой милосердия, а вы обвиняете меня здесь в какой-то несусветной чепухе!
  - Знаем, чем вы там на фронте занимались! - едко заметил николаевский.
   Председатель осадил его окриком, и тогда поднялся ещё один, незнакомый Нине:
  - Прошу суд принять во внимание, что подсудимая беременна.
   Нина обомлела. Откуда этот знает?!
  - Тряпицынское отродье, - с ненавистью вытолкнул из себя кто-то из присутствующих. Рука инстинктивно прикрыла живот. Прекрасные глаза с поволокой оглядели мужчин, судивших её. В воздух словно добавили яркого света, так, что Нина сощурилась, и к ней с особенной остротой пришло понимание, что не дождаться ей никакого снисхождения. Суд обвинял её в делах, за которые судить был не должен, происходящее не повиновалось ей, ускользало из рук.
  - Говорят, она в молоке купалась, а потом его детям давали из приюта! - выкрикнули из задних рядов. С места поднялся паренёк, красный, всклокоченный, и дерзко повторил своё обвинение:
  - Купалась, говорю! В ванну нальёт и плавает в ём, в молоке-то, а потом его детям, значица! И ваще всех детей потом отравила! Приказ такой дала, отравили штоб!
   Поднялся гвалт. Нину обдало удушливым жаром, она открыла рот, но не могла произнести ни слова, горло словно ремнём стянуло. Впрочем, в шуме её бы не услышали. Парня с двух сторон потянули за рукава рубашки, заставили сесть, зато с мест поднимались другие и что-то выкрикивали, их резкие голоса больно били по ушам, и Нина едва могла разобрать отдельные слова, лживые и обидные.
   Воробьёв взялся за колокольчик. Звон, тоже бьющий по ушам, постепенно подавил голоса и громкие выкрики. Председатель кашлянул, как бы подводя черту, и произнёс:
  - Подсудимой предоставляется три минуты для последнего слова.
  - Я ничего не знаю, - снова повторила Нина, по-прежнему щурясь от невыносимо яркого света, от которого она почти ничего не видела. - Я заведовала канцелярией, шифровала телеграммы, выполняла письменную работу, а в военных делах я всё равно ничего не понимаю. Вообще совершенно не понимаю, в чём дело, в чём меня обвиняют, и за что я подвергаюсь оскорблениям.
   Нину вывели из зала. Яков сразу отжал её в сторону, прикрыл от взглядов крупным телом. Нина от пережитого едва держалась на ногах, но сесть было некуда, и она, тяжело дыша, вцепилась в рубашку мужа.
   Остальных допрашивали не так долго, уводили в зал суда и приводили обратно. Посидеть удалось только в перерыве. Допросили всех, потом пришлось долго ждать, когда окончатся судебные прения. В пять вечера конвойные повели подсудимых в духоту зала.
  - Всем встать! - велел секретарь. Поднялся шум, засидевшиеся люди в зале зашевелились, задвигались, стали молча подниматься со скамей и стульев. Воробьёв уткнулся в бумагу и начал монотонно, спотыкаясь на словах, зачитывать приговор:
  - За содеянные преступления, повлёкшие за собой смерть около половины населения Сахалинской области6, разорившие весь край, постоянно подрывавшие доверие к коммунистическому строю среди трудового населения области и могущие нанести удар по авторитету Советской власти в глазах всего мира, граждан Тряпицына Якова Ивановича, Лебедеву-Кияшко Нину Михайловну...
   Нина жадно впитывала каждое слово обвинения. Отчаянная надежда, цепкая, как чертополох, играя, то впивалась когтями в свою жертву, то бросала её, беспомощную, мучила, изматывала. Воробьёв перечислил ещё пять фамилий и окончил:
  - ... подвергнуть смертной казни через расстреляние.
   Пространство рывком раздалось, выпустив Нину, словно душа её уже полетела прочь от бренной земли. Голоса вокруг слились в ровный приглушённый гул. Председатель продолжал зачитывать приговор для остальных подсудимых, потом Нина увидела себя сидящей на полу в трюме. Кажется, пришла сюда своими ногами, а как - не помнила. В голове пустота, как в амбаре бедного крестьянина, лишь сквозняк гуляет, переметая никчемную пыль с места на место.
   Яков уселся рядом, привычным жестом набросил на неё кольцо закованных рук и прижал к себе, спросил что-то. В пустой голове вдруг словно ударил колокол, так, что взметнулась 'пыль', и в долгом гуле зазвучало: 'Матушка, матушка-а-а...'. Зазвучало настолько явственно, что Нина встрепенулась и выпрямила спину.
   Как-то раз, ещё в Николаевске, к ней привели бабу с выдающимся животом. Мол, к вам шибко рвётся, чего-то надобно, просьба есть. Баба внезапно бухнулась на колени:
  - Матушка... Матушка... Не жги город! Не вели!
  - Что? - удивилась Нина. - С чего ты решила, что я сожгу город?
  - Слыхала вот. Не вели! Куда ж нам? Семеро детей, да ещё вот, народится скоро. Обездолишь! Матушка...
  - Какая я тебе матушка! - возмутилась Нина, без особого, впрочем, воодушевления. Называться матушкой было лестно.
   От назойливой беременной бабы она едва отвязалась. Думала, насовсем, но нет, она снова тут, снова плачет, хватает её за юбку, тянет, умоляет. Нина многое повидала за свою короткую, бурную жизнь, много крови, смертей и казней без суда, видела полыхающий, исходящий адским жаром город, но вспомнилась именно баба с большим животом. Вспомнилась кошмаром, от которого невозможно отделаться. Где теперь эта баба со своими детьми? Конечно, эвакуирована, стоит ли беспокоиться за неё? По дороге из Николаевска до Амгуни их отряду попадались кресты на детских могилках, много крестов. Дорога оказалась невыносимо тяжела для малышей. Злые языки говорят, будто в пути все малые дети погибли... Баба-то, поди, в дороге и разродилась. Каково ей пришлось с новорождённым?
   'Матушка, матушка-а-а...' - взывала в голове проклятая баба. 'На тот свет меня зовёт, - догадалась Нина. - За что? За что?!!'
   Рука потянулась к животу и наткнулась на чуткую руку Яши.
  - А? - не расслышал Яков. Нина не ответила, лишь теснее прижалась к нему. Не стала она делиться с ним своими мыслями. Мысли женские, потаённые и простые, которым не суждено уже сбыться.
  - Видала, какие хари? Так на мушку и просятся! - ворвался в её мысли Яков. - Сволочи, кто дал им право судить нас?! А этих, кого они там к расстрелу... Не жалко. Поделом. Все они насильники и убийцы. Только тебя одну жалко, Нина...
   'Только тебя одну и жалко', - эти слова он повторит по пути к месту казни, уже не для неё. Их не стали разлучать, они так и упали в яму вместе.
   ...Расстрельная команда побрела к телам заканчивать работу. Уже стемнело. Огромная толпа, собравшаяся поглазеть на казнь, всё ещё швырялась проклятиями в сторону казнённых, там и сям в сумерках летней ночи вспыхивали оранжевые звёздочки цигарок. Сонно захныкал ребёнок.
   В стороне топтались судьи, все мрачные. Здесь же в окружении соратников, подперев землю хромовыми сапогами, стоял председатель временного ревштаба Иван Тихонович Андреев, статный и внушительный, руководивший переворотом и теперь пожелавший убедиться в его благополучном завершении. Во время суда он постарался не попасться на глаза преданному им главнокомандующему, и ему это удалось. То и дело он бросал волчьи взгляды в сторону толпы, едва различимой в сгустившейся темноте, пытался расслышать отдельные слова, долетавшие оттуда. С какой стороны ни глянь, расстрел командующего фронтом выглядел делом сомнительным, и Андреев даже сейчас, когда дело было сделано, не мог избавиться от въедливого, постыдного страха.
  - А ведь верно, жалко её, - обронил в темноту один из судей, из жителей Керби.
  - Жалко! - фыркнул с презрением Мишин. - Все знают, что она с Тряпицыным была заодно. Вместе всё делали. От всего открестилась, как же! Её послушать - так овечка безвинная, да только никто не поверил.
   К Андрееву подошёл комендант расстрельной команды и протянул смятый фотоснимок:
  - Вот, у Лебедевой нашли.
   Кто-то угодливо защёлкал армейской зажигалкой. При её свете Андреев, сдвинув белёсые брови, с трудом разглядел на снимке улыбчивого Тряпицына. Подоспел с фонарём Леодорский. Председатель ревштаба повернул фотографию и на обратной стороне прочитал, не скрывая торжества:
  - 'Нинке от Яшки-бандита'. Вот так, товарищи! С волками жить - по-волчьи выть.
   И протянул снимок коменданту:
  - Будьте добры, включите в опись.
  
  _________________________________
  
  1Керби - ныне село имени Полины Осипенко.
   2Николаевск - с 1926 года город Николаевск-на-Амуре.
  
  3Приказ ? 91 от 22 апреля 1920 г главнокомандующего Народно-Революционной Армией Дальневосточной Республики Г.Х. Эйхе.
  4Приказ ? 94/БЛ от 15 мая 1920 года.
  5Партия эсеров.
  6Город Николаевск в 1920 году был столицей Сахалинской области, в состав которой входили территории Нижнего Амура и север Сахалина.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"