. 4 "ВСЁ В МИРЕ ВОЗВРАШАЕТСЯ К ВОСТОРГУ".(Александр Морев)
.5 " В ЖИЛИЩЕ ВЕЧНОГО ЦИКЛОНА" (Раиса Вдовина)
6 ЛАГЕРНЫЕ ПОЭТЫ и Валентин Соколов ЗК
7 МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ (АЛЕКСАНДР НЕЙМИРОК)
8 "БЕЗУМНЫЕ ВСАДНИКИ ГИБНУТ В СЕДЛЕ" (Илья РУБИН)
. 9. "До шуток ли нам, Царское Село ? (Зоя Афанасьева)
10. Звучание тишины ( Вера Френкель)
11 Видящий всадника ( Юрий Карабячиевский)
ГОРЯТ РУКОПИСИ, Горят, всё-таки. Ну а книги тем более...
Это не критические статьи - слишком они коротки да и поверхностны для этого.
И не рецензии - ну кто же рецензирует не вышедшие (а даже и вышедшие!) книжки через -тридцать - сорок лет после их невыхода (или выхода, изредка)?
Это - попытка исполнить свой долг перед исчезнувшими поэтами. Одних уже в живых нет, другие буквально исчезли заживо. Не пишут больше. Ну, если бы это была юношеская, точнее детская, болезнь графомании. Так ведь нет: несколько зрелых поэтов растворились в... не знаю, в какой жизни. Иные задохнулись в советском тумане, иные перестали писать по личным причинам, о коих и гадать не приходится. А про иных и вовсе не знаю, где они, и живы ли?
Но хочу напомнить: вот они! Все они были..
Многих сегодня в "суете сует" позабыли прочно. Вот и выплеснули вместе с водицей "советской поэзии" несколько очень даже хороших поэтов. Многие ли помнят Александра Морева или Александра Рытова? Их забыли, наверное, потому что они мало печатались и рано умерли.
А почему, интересно, забыли Раису Вдовину? Она выпустила четыре, кажется, книжки, одна из них даже толстая. А потом ....( см ниже)
А Геннадия Алексеева с его умными и печальными верлибрами?
А Зою Афанасьеву, которая только в "Континенте" дважды напечаталась, да однажды - в "Стрельце". (всё - только за рубежом...)
Горят всё же рукописи, горят синим пламенем...
В конце шестидесятых и в самом начале семидесятых мелькнул в моём семинаре Юрий Алексеев. Он писал очень интересно, слегка "обереутничал", и хоть обереутство мне не близко, но были у Алексеева строки, которые запали и мне в память на многие десятилетия:
...Скорпионы, как пионы
Расцветают на песке,
И английские шпионы
Кувыркаются в тоске,
В славном граде Самарканде
У прохожих на виду
Падишах сидит в саду,
Дева зреет на веранде.
На первый взгляд, вроде бы ахинея, хоть и смешная. А вот как привяжется, так и ясно: что-то весьма незаурядное тут проделано с языком! Жалко, что он перестал писать! " О датах, о халдеях, что календарь худеет..." Ну и вообще. Обо всём.
Понятно, что многие хорошо начинавшие поэты, поначалу казавшиеся яркими, со временем "осыпались". Но ведь провалился в Лету кто-то и в самом деле очень настоящий ... Да и не всегда из молодых.
1 ЯЗЫЧНИК (Александр Рытов).
Он был настоящий язычник. Отчасти в античном смысле, отчасти в древнерусском.
И пантеизм Рытова, не прошедший через смиряющее, детское христианство Б. Пастернака, (тоже ведь пантеиста!) и не коснувшись его даже случайно, предельно буйный. И вообще - предельный:
Здесь Бога нет, здесь каждый камень - бог!
Поэтам, как правило, не свойственна экстравертность в жизни... Интровертность же личности поэта отмечена ещё Тютчевым:
"Молчи, скрывайся и таи
И мысли и мечты свои".
Эти строки, возможно, исходят из новозаветной максимы: "Закрой же дверь свою, молясь"...
Но если всё, что ты пишешь, если ты в стихе, как и в быту - нараспашку, то необходимо быть абсолютно убедительным и последовательным в своей поэтической и человеческой позиции. И тут уже ты никак не позволишь читателю заподозрить, что за стихами прячется что-либо противоречащее, или даже просто не соответствующее, высказанному в строках. Я об этом говорю потому, что, несмотря на зыбкую и не всякому доступную образность, рытовское "На том стою, и не могу иначе" проявляется в любом его стихотворении. Это и называется полной искренностью поэта.
Когда-то в одном из "Дней поэзии" была напечатана поэма Рытова "14 декабря 1825 года". Главное в ней отнюдь не исторический костюм, а одна из корневых бытийных проблем, решаемых противоположно христианством и язычеством: допустимо ли зло против зла? Решение христианское в русской литературе давалось постоянно и неизменно, с допетровских времён, да и ранее того... А решение языческое (как бы спор Рытова, ну хоть с Карамазовым) вот:
"Что ж ты не стреляешь, Якубович,
В рыжеватость будущих залысин?
Капля стоит моря тёплой крови,
Пусть услышат самый добрый выстрел.
"Да разве может быть выстрел добрым?" - тут же спрашивает у Рытова ... ну, хоть Достоевский, что ли. Стоит ли эта капля, того моря, которое мог бы пролить (да частично и пролил ведь!) Николай Первый? - спрашивают русские философы начала ХХ века. А из них выслушает рытовские аргументы, разве что Бердяев,- да и то, согласится ли с ними? Только Левицкий примет их всерьёз, пожалуй. Но оставим логическую убедительность философов. Не так-то просто им спорить с поэтической, лирической, то есть высшей убедительностью:
Якубович, пляшут барабаны,
Наших братьев к исповеди будят,
Так убей! От этой чёрной раны
Ни черта России не убудет,
Были бы железные дороги,
Корпус инженеров, лучший в мире,
Только б никого не запороли,
Только бы никто не сгнил в Сибири.
Были бы уральские заводы,
Только бы до них - не на телеге,
Только бы отеческой заботой
Не извёл нас грамотный фельдъегерь...
Этого "Фельдъегеря" мы узнаём, ведь семьдесят лет видели ежедневно, да и не всегда уж такого грамотного... Хотя Николай ни в какое сравнение не идёт с самым даже безобидным из генсеков... Проблема не перестаёт быть нашей, - не только российской - а общечеловеческой как минимум с времён мартовских ид и ... далее везде (и всегда). Вот опять исторически достоверный портрет Николая, за которым у Рытова всё же, нет-нет, а промаячит тень генералиссимуса:
Он всю жизнь проскачет без шинели,
А умрёт он под шинелью, скромно,
На солдатской узенькой постели,
Доведя Россию до разгрома.
Да, диктатор-фанатик страшнее диктатора-циника. Идеология всегда страшнее безыдейной власти:
Император, ты возьмёшь нас порознь,
В торжестве твоём не будет праздных,
Потому что ты научишь ползать,
Потому что ты отнимешь разум.
Любая влюблённость в любую власть, порождает такое, и приводит к одному и тому же... А идеология найдётся, утверждает поэт.
--------
И вот другая, самая непосредственная, сторона рытовского пантеизма - диалог поэта с природой. Как и у Пастернака, разговор идёт на равных, даже более того, у Рытова то, что мы можем принять за метафору, есть реальная убеждённость: его виденье мира - неоспоримо. Оно живое и ненадуманное, как та водяница, выходящая "из книжки в камышовом переплёте", как говорится в его "Венке сонетов".
В час "между собакой и волком", аккорды рояля падают на асфальт, как отблески озарённых изнутри оконных переплётов.
Когда душе открыты души трав,
Мятущиеся, и трава наощупь
Мокра, и душный вереск душит страх,
Когда восток приливом подступает,
И в хор вступают синие басы,
Замри в траве и слушай, не стирая
Один для всех холодный пот росы...
Поэты, в некотором смысле для меня делятся на тех, у кого главное музыка, и тех, у кого живопись. При всей мелодичности стиха, буйство красок у Рытова важней - оно сродни древнему цветовому бешенству русских одежд средневековья, (по крайней мере если по былинам судить). А одухотворенье плотского мира в его стихах - сродни фламандским живописцам семнадцатого столетия:
Их женщины с ухватками молочниц
Охапки свежести, корзины пряных дынь,
Их яркая, весёлая порочность
Доступна только очень молодым.
Всяческому идейному аскетизму противопоставляется это "орущее, целующее море" И поэт, метя в средневековый мрачный (официально, по крайней мере, мрачный, церковный аскетизм), попадает прямёхонько в ханжескую реальность всяческих "моральных кодексов" и прочих запретов псевдомарксовой недорелигии. Стихийный мир не оставляет места для продиктованного сверху "порядка" .
Рытов - анархический бунтарь, мощный и весёлый. Его поэтический напор - это не уход, а прорыв с боем в эмоции, ну, хоть фламандских художников, или в нашу древность, которую Рытов видит по-своему, пусть тут и не остаётся даже следа от солидного, и потому скучноватого, историзма:
Когда закат бьёт красную тревогу,
И кони ржут в предчувствии волков,
Когда поют цветы чертополоха
На языке замученных волхвов,
Войди в их мир...
И вот строки из почти последних стихов Рытова, (Умер он в Питере не дожив до своего сорокалетия, летом 1974 года):
Под небом дремлющим чувств диких бездорожье,
Рога взрывают тишину лесов:
Ату! Живи! Да здравствует здоровье!
Дрожит листва от лая гончих псов.
Когда Рытов читал, он произносил строки как заклинания. Казался в этот миг волхвом древности.
На лицах валунов, лобастых, бородатых,
Ухмылка времени, дождей и солнца сток,
Звенит молчание. Вдруг кто-то воровато
Шепнул: " Здесь Бога нет, здесь каждый камень - бог".
И в последних его стихах, опубликованных уже посмертно, опять природа с историей слиты, причём не тематически, а эмоционально, порождая "воспоминания о не бывшем". И не случайна поэтому лермонтовская ритмика, гонящая наше ассоциативное восприятие сквозь строки "Ангела" или "Русалки":
Я тебя уведу в удивительный сад,
Где высокие звёзды висят...
Словно чёрные вишни блестят с вышины,
На тяжёлых ветвях тишины...
.................................................
Я тебя приведу в наш потерянный дом,
Разве ты не тоскуешь о нём?
Разве может быть облаком лёгкий балкон,
Вознесённый четою колонн?
Что же этим "воспоминаниям о не бывшем" дарит такую мелодию? Музыка строк, звучащая как волны светящегося воздуха, возможна, в частности, в том случае, когда прошлое и будущее меняются местами. Поэтому свет и цвет ощущаются как обратные, и пронзительная грусть по не бывшему занимает место утраченного.
Настолько сильна вера поэта в то, что любой образ, даже и олицетворение, - старейший литературный приём, - у него является не приёмом а "так и есть", "на самом деле".
2. СУФИЙ. (Леонид Соловьёв)
Лет через пять после смерти Леонида Соловьёва, создателя эпопеи о Ходже Насреддине, книги в своё время не менее популярной, чем повествования об Остапе Бендере или даже чем "Мастер и Маргарита", вдруг в "Дне поэзии" за 60-какой-то год, появилась небольшая подборка стихов Л. Соловьёва.
При жизни он не опубликовал ни одной строчки своих стихов. Наверное и не пытался - знал, что не пройдут. Или, что пройдут в искажённом тогдашними "вредакторами" виде. Ведь вторая часть его эпопеи о Насреддине "Очарованный принц", публиковалась с огромными сокращениями. Если первая книга "Возмутитель спокойствия", несмотря на её весёлый раблезианский хохот, на едкую сатиру и довольно прозрачный эзопов язык, по колоссальному (и тогда смертельно опасному) недосмотру, вышла в дни войны да ещё в "Роман газете" миллионным тиражом, то вторая часть, где сатира далеко не так остра, в первом (посмертном) издании была изрезана наполовину... И критикой почти не замечена. Точнее это был заговор молчания, поскольку проскользнула только одна неведомо чья статейка-донос о том, что "мистика какая-то у Соловьёва на первом плане".
И вот эта "мистика", а вернее поэзия суфийского толка, и составляет суть стихов старого писателя. Не случайно же детство и юность его прошли в Ливане...
Стихи эти, кажется, писал всё тот же Ходжа Насреддин, но не хулиганящий, не издевающийся, а тот, который действует в "Очарованном принце". Грустный и мудрый. Да, не бесшабашно весёлый, не по-хайамовски озорной герой первой книги, а умудрённый странник, знающий, что единственная ценность в жизни - дорога. Во всех смыслах. И как странствия по свету, и как жизнь. И как путь к высшему, как тропа к небу сквозь звёздную ночь. И как дорога, на которой проводит жизнь нищий дервиш, не обрастающий поэтому имуществом и не тонущий в суете. И , наконец, как та, простая "белая каменистая дорога ", которая "звенела и дымилась под бойкими копытами его ишака...) как нарисовано в самом начале романа "Возмутитель спокойствия".
Соловьёв видит выход из мира зла, как его видел некогда Омар Хайам, в слиянии с мирозданием, избавляющим дух от горьких блужданий по мелким тропам. Вот отсюда и пришло такое стихотворение:
Взалкав возвышенного хлеба,
Возжаждав мудрого вина,
Смотри, смотри в ночное небо,
Читай созвездий письмена,
Пока твой дух, доселе пленный,
В темнице тела без огней,
Не отразит в себе вселенной
И сам не отразится в ней.
Суфийская символика ( вино - мудрость, звёзды - манускрипт) всё это так органично у Соловьёва, что трудно представить, как поэт, сам не будучи современником и единомышленником Хайама, постиг поэтически активно эту философию. (Кстати не только советскими "вредакторами", но и большинством сегодняшних "крайних" течений ислама суфизм рассматривается как ересь)
Стихи эти, написаные в последние годы жизни, - о том, что "дух дышит где хочет" (кстати выражение даже не мусульманское, а из Евангелия), были естественно не поняты ни составителями ни редакторами "Дня поэзии". К счастью.
Итак бесконечная дорога. Вот перевал в горах. На страшной высоте - мостик. В символике средневековых поэтов Востока это тот мост, который, как сказано в Коране, "тоньше верблюжьего волоса" и у которого перила появляются лишь для избранных. Называется он Эль Сират. Поэт не назвав его, рисует на первом (внешнем) плане стиха вполне реалистическую картину горных высот:
Здесь долинная птица кончает полёт,
Здесь крыло леденит ей морозным туманом.
Полусгнивших ветвей и ремней переплёт -
По нему только в рай проходить мусульманам...
Путь к вершине - аллегория жизни человека. И назван он только в самом конце стихотворения:
Всё труднее и круче змеистый подъём,
Как дорога на небо...
Не зная суфиийской символики, строки эти воспринимаешь очень просто в первом их, пейзажном смысле. Углубление образов - расшифровка суфийской символики - приходит только к читателю с необходимым, минимальным "тезаурусом".
Наиболее интересна поэма Л. Соловьёва "Гафиз", написанная отчасти по мотивам стихов средневекового классика. Великий персидский поэт говорит в поэме, представляющей его монолог, обращённый к нам:
Может умер я где-то в море,
Может где-то на берегу,
Всем учёным мужам на горе
Я и сам сказать не могу.
Да и нужно ли знать им это?
Мой скелет, если даже цел,
Разве он драгоценней свету
Несравненных моих газелл?
Потому и неважна подробная биография поэта, важнее фактов - легенды, которыми она обросла. Это - как писал другой великий поэт персидского средневековья, Рудаки, "Нет, не тело, не имя, а только творенье/ от тебя остаётся на этой земле" .
Разве слов моих изумруды,
Сплав раздумий, мук и страстей
Мир согласен сменить на груду
Ноздреватых чёрных костей?
Так говорит Соловьёв, да и его "второе я", Гафиз, неприкаянный бродяга, словно перекликаясь с другим мудрецом, другой эпохи, не с нищим как он сам, а великим царём Соломоном, всё имевшим в жизни и всё же заключившим, что "всё есть суета сует и всяческая суета", Ведь именно Соломон в полуапокрифической (по крайней мере не включённой в "церковный канон") книге "Премудростей" писал: "Слово - искра в в движении нашего сердца. Если она угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется как жидкий воздух".
Перекличка эта, через примерно тысячелетие кстати, вполне закономерна для суфия, принявшего её, изначально библейскую, как свою, ибо он в этом исходит, видимо, от одной важнейшей суфийской максимы: "Все религии - суть лучи одного солнца, имя коему Аль Хаки (истинный)".
И жизнь бродяги Хафиза, проведшего дни свои на базарах и в долговых тюрьмах, была такова, что от неё остался -
Длинный список малых грехов,
Да кабатчику долг старинный,
Да цветник нетленных стихов.
Цветник - образ, который легко принять за восточную метафору, даже за штамп, а на самом деле это - термин! Слово Гюлистан (персидск.) - цветник, точнее розарий, вообще традиционное название сборника газелл, то есть жанра, а порой и стихов других жанров.
Расплачиваться с кабатчиком стихами! Тот, понятно, их выкинул в мусор. Но Гафиз счастлив:
Потому что соблазном каждым
Повергаемый в пыль и грязь,
Я, Гафиз, знал иную жажду,
Об иных усладах молясь:
И когда молодой, двурогий.
Месяц трогал мою чалму,
Я, Гафиз, слышал голос Бога,
Я Гафиз, говорил ему
О мире, о его дорогах, о скорби за мир, отражённой "в верблюжьих глазах печальных"..." Да, повергнутому в ничтожество мелочами базарного быта принадлежит вечность. ( Сравните - " Блаженны чистые сердцем ..." и т.д. из Заповедей Блаженства" .
"Иная жажда" Гафиза переходит из века в век. И когда поэт будущих столетий услышит то невысказанное, что приходит неведомо откуда -