Этот день начался глубокой ночью, когда к нашему подъезду приехал микроавтобус, чтобы отвезти нас в аэропорт. Чтобы успеть на утренний рейс, нужно было приехать в аэропорт за несколько часов, поэтому выезжать нужно было очень рано, в половине третьего ночи. В октябре ночи уже стали холодные, температура опускалась почти до нуля, а в микроавтобусе печка была только в водительской кабине. Мой папа, как всегда, сел на пассажирское сиденье рядом с водителем и завел с ним длинную неторопливую беседу. Когда-то в прошлом ему довелось попасть в аварию из-за водителя, который заснул за рулем, и с тех пор он не доверял ни одному водителю и лично контролировал его бодрствование, вовлекая того в разговор и задавая ему бесконечные вопросы. Маленький верткий Уазик не предусматривал комфорта при перемещениях, у него были неудобные сиденья и жесткая подвеска, так что мы чувствовали спинами каждую кочку, на которой подпрыгивала машина. Мы неслись сквозь ледяную черную ночь куда-то вперед, оставляя за собой перечеркнутую старую жизнь, уютную и обжитую, навстречу новой, страшной и сложной жизни в другой стране. Мишка спал у меня на руках, завернутый в одеяло, и сладко посапывал во сне. У него все было в порядке, родители были с ним, и все его любимые игрушки были заботливо упакованы в маленький рюкзачок. Зато у меня ничего не было в порядке, мне было холодно и страшно. За окном проносились высокие черные деревья, и иногда в свете луны виднелись кресты и оградки вдоль дороги, так было принято обозначать места смертельных аварий - обелиском с крестом и фотографией погибшего водителя, обнесенный беленькой оградкой.
- И-и-и-ээээх! - вдруг застонала Клара, схватившись за ручку сиденья, потом резко приподнялась и вдруг мешком свалилась в проход. Маня закричала, Роза заохала, Сашка вскочил, попытался поднять Клару, подтянув ее под руки, потом бросился к перегородке между салоном и водительской кабиной и застучал по железной дверце. Машина продолжала ехать. От криков Мишка проснулся и заплакал. Я попыталась его успокоить, но сама не слышала своего голоса в хоре криков. Наконец машина притормозила и, чуть качнувшись, остановилась на обочине. Водитель выпрыгнул из кабины, обошел Уазик спереди и открыл пассажирскую дверь.
- Ну, что там у вас? - недовольно спросил он.
- Что случилось? - из-за его спины выглядывал папа. Он выглядел разгоряченным, и мне казалось, что от него идет тепло.
Вместе они все кое-как подняли Клару и усадили ее обратно на сиденье. Клара благодарила, пыталась целовать им руки, а потом вдруг спросила - а когда мы поедем домой?
Мне тоже очень хотелось домой, но дома у нас больше не было. Квартиру мы продали, мебель раздали, вещи раздарили, и в кармане у мужа лежали все наши деньги, целая тысяча долларов. Эта сумма казалась мне тогда огромной, на эти деньги мы могли жить припеваючи целый год. А в Израиле, как сказал свекр, этих денег нам едва хватит на месяц, чтобы оплатить квартиру и счета. Мне трудно было в это поверить, до декретного отпуска я зарабатывала целых 8 долларов в месяц, и это считалось очень хорошей зарплатой. Суммы другого порядка с трудом укладывались у меня в голове, но я считала, что готова к любым неожиданностям, ведь предупрежден - значит вооружен!
Я посмотрела на Клару на соседнем сиденье и увидела, что у нее стучат зубы от холода. Маня сидела, скорчившись, и у нее побелели руки. У меня у самой ноги закоченели так, что холод, казалось, добрался до позвоночника.
- Саша, бабушкам холодно! - сказала я. - Попроси водителя включить печку в салоне.
Водитель курил, пользуясь неожиданной передышкой. Сашка подошел к ним и что-то негромко сказал. Папа громко произнес: "Зачем печка, ведь совсем не холодно!" Его лицо было красным, и я подумала, что он, наверное, выпил что-нибудь на дорожку, пока мама не видит.
Когда ты сыт, трудно представить, что кому-то другому хочется есть, эта мысль даже не приходит тебе в голову. А когда тебе тепло, тяжело понять, что кто-то рядом умирает от холода в промерзшем жестяном кузове. Я положила сверток с Мишкой на сиденье и вышла из автобуса. Изо рта шел пар, ноги сводило от холода.
- Вы забыли включить отопление в салоне, - резко сказала я. - Там зверски холодно.
Папа и водитель удивленно уставились на меня.
- Да какое отопление, Женя, посмотри, как жарко - от тебя же пар идет! - пошутил папа.
- Ты понимаешь, дочка, - негромко сказал водитель, - нет у меня печки в салоне. Вы уж там, как-нибудь... держитесь, что ли.
Я пошла обратно в автобус.
- Саша, доставай одеяла! - сказала я. - Все доставай. Будем укрывать бабушек.
Сашка стал открывать баулы и вытаскивать оттуда одеяла. Бабушка Роза возмутилась:
- С ума сошла! Это же постельное! А тут же грязно как! Не дам!
- Я хочу живыми людей довезти! - рявкнул Сашка. - А не трупы с чистыми одеялами!
Сашка укутал плечи Клары толстым ватным одеялом, она с благодарностью вцепилась в него. Маня молча завернулась с головой в двуспальное одеяло в желтом пододеяльнике и стала похожа на огромного желтого цыпленка. Сашка принес одеяло и бабушке Розе, но та, дернув плечиком, гордо отказалась, заявив - Я не неженка, как некоторые! Я в Сибири была в эвакуации, там похолоднее было!
Тогда Сашка просто сбросил на нее сверху одеяло, и она, поджав губы, накинула одеяло себе на плечи. У меня уже было с собой на руках одеяло, в котором спал Мишка, но Саша укутал мне спину, и мне сначала стало очень холодно от промерзшего одеяла, а потом осторожное тепло стало скапливаться внутри и отогревать меня. Мы двинулись дальше. У меня затекли руки, и я передала сверток с Мишкой мужу, а сама закуталась в одеяло поплотнее и привалилась к мужу. На Сашку одеяла уже не хватило, я хотела укрыть его детским, но Сашка отказался и сказал, что ему и так тепло, мы с Мишкой греем его с двух сторон. Я хотела возразить, что у него остались еще две необогреваемые стороны, но слова застряли у меня во рту, в горле стоял ком. Я вдруг поняла, что больше не увижу маму. Фактически до сих пор я всю жизнь, даже выйдя замуж, жила у мамы под боком в соседней квартире. А сейчас я уезжаю далеко, в чужую страну, за мужем. За-му-жем. И сегодня мы с ней впервые в жизнь расстались надолго, и невидимая пуповина, связывавшая нас, сейчас натянулась до предела, и я чувствовала, как дрожит протянутая между нами нить, и мне ужасно хотелось вскочить, заколотить кулаками в окно кабины и закричать водителю и папе: "Стойте! Поворачивайте обратно! Я остаюсь!". И будь что будет. Глаза налились слезами, я спрятала лицо у мужа на плече. А потом дверь салона отворилась, яркий свет упал мне на лицо, и громкий папин голос объявил: "Приехали!".
Одесский аэропорт показался мне огромным прекрасным дворцом. Потом уже, когда я поездила по другим странам и побывала в других аэропортах, в том числе и в израильском аэропорту Бен-Гурион, а потом вернулась в этот старенький, маленький и неказистый аэропорт, давно требующий капитального ремонта, я недоумевала, пыталась вспомнить и разглядеть, где я могла увидеть прекрасные высокие стены и улетающий в небо потолок, все мне тут казалось очень мелким и некрасивым. Но когда я увидела этот аэропорт впервые, сравнивать мне его было не с чем, и он поразил меня своей красотой. Выспавшийся Мишка носился вокруг нас кругами, а я следила за ним, за сумками, за бабушками и за мужем, сквозь лившиеся сами собой из глаз слезы. Доведя нас до зала ожидания, папа быстро попрощался - долгие проводы, лишние слезы - и ушел, не оборачиваясь. Обняв меня в последний раз, он шепнул мне на ухо:
- Помни, если тебе там будет плохо, ты можешь все бросить и вернуться домой, мы вас с Мишкой всегда примем.
От такого напутствия я сначала растерялась, а потом слезы брызнули из глаз, и потом лились непрерывным потоком, то затихая, то снова припуская, как надоедливый дождик, и очень затрудняя обзор и взаимодействие с окружающими. Сашка злился на меня, а я продолжала плакать. Бабушки вдруг куда-то исчезли. Оказалось, старух забрали в комнату матери и ребенка. Узнав об этом, я кивнула, мне показалось очень логичным и правильным, что в комнату матери и ребенка забрали бабушек, а не меня с буйным трехлеткой.
В самолет можно было взять только двадцать килограмм груза. В нашей семье нас было шестеро - мы с мужем, Мишка и три бабушки, и нам полагалось целых сто двадцать килограмм. Но наши нехитрые пожитки не дотянули и до половины разрешенного веса. Чемодан у нас в семье был только один, поэтому на базаре мы купили огромные клетчатые баулы. Такие баулы были очень популярны среди "челноков", продавцов всякой всячины, которых в те годы развелось огромное количество, вытеснив все остальные профессии с рынка труда. Челноки ценили баулы за легкость и прочность, а также за дешевизну. Мы купили шесть больших сумок, и каждому выдали по сумке. В наши сумки поместилась вся наша одежда, летняя и зимняя, а также постельное белье, одеяла и подушки. Я сомневалась, брать ли с собой такие мелочи, как, например, прищепки. У нас прищепки стоили два рубля. Интересно, сколько стоят прищепки в Израиле? Я попросила мужа во время телефонного разговора со своим отцом спросить его, сколько стоят прищепки, но Саша отказался тратить на такие пустяки дорогое телефонное время международных разговоров. Свекр обычно звонил нам в 6 утра и будил нас звонком, в это время еще действовали ночные тарифы, и муж еще не успевал убежать на работу. Однажды я улучила момент, и когда свекр, как обычно, позвонил ранним утром, вскочила с кровати, первой подскочила к телефону и успела его спросить, сколько стоят прищепки в Израиле. Странно, но свекр не сумел ответить на мой вопрос, и не смог понять, зачем мне нужна эта информация про прищепки. Я объяснила, что хочу понять, стоит ли нам брать прищепки с собой, или лучше купить их на месте. Подумав, он сказал, что если я хочу взять с собой прищепки, то мне стоит их взять, в противном случае их всегда можно купить.
- Но сколько именно у вас стоят прищепки? - снова спросила я. - Когда вы заходите в магазин, какая цифра на них стоит?
- Прости, Женечка, я не знаю, - ответил отец мужа. - Мы давно не покупали прищепки.
Разговор зашел в тупик. Я не понимала, как можно не знать, сколько стоят прищепки. Я знала, сколько стоят прищепки в хозяйственном магазине за углом и сколько прищепки стоят на базаре. У меня в голове помещалось множество подобного рода информации, я знала, сколько стоят гречка и сахар, колбаса и стиральный порошок во всех магазинах, отслеживала колебания в цене и покупала только там, где цена была ниже на несколько гривень. А свекр не знал, сколько стоят прищепки, и не помнил, сколько стоят молоко и хлеб, и даже не считал нужным это запоминать.
- Я просто захожу в магазин и покупаю, не глядя на цену, - сказал он мне. -Это не те вещи, на которых стоит экономить.
Но я не понимала, как можно не экономить, поэтому вопрос прищепок очень меня беспокоил. Я положила в сумку прищепки, а также совок и новый веник, и даже половую тряпку. Швабру я класть не стала, она не поместилась в сумку, и я решила, что пол можно помыть и без швабры. Бог знает, что ждет меня на новом месте, как мы там будем жить, поэтому лучше взять все, что может пригодиться на первое время. Мы положили в эти сумки все, что хотели взять с собой, но огромные сумки все равно оставались полупустыми, они были рассчитаны на промышленные количества товара, а наш скромный скарб не мог заполнить их даже наполовину. Тогда я засунула в баул еще и книги - сказки Пушкина, старый фразеологический словарь, легенды и мифы древней Греции и сборник рассказов Шекли. Еще пришлось положить двухтомник Малахова, без которого мама не соглашалась отпустить меня в чужую страну.
- Женя! - сказала она торжественно. - Еще неизвестно, какая там медицина! У тебя слабое здоровье! А с этой книгой ты всегда сможешь оздоровиться самостоятельно, и твоей семье не понадобятся никакие врачи!
Мама очень увлекалась народной медициной и собирала разную оздоровительную литературу, которой у нее собрался без преувеличения целый шкаф, и ей было невыносимо от мысли, что я уеду от нее далеко и ускользну от ее бесконечных попыток меня самолечить. Мама заставляла меня читать брошюрки про закаливание и водолечение, про очищение организма, про звенящие кедры России, про старца Порфирия Иванова, прославившегося голоданием и обливаниями холодной водой, про дыхательную гимнастику и даже про уринотерапию, а если я не соглашалась читать эти книги, то мама сажала меня возле себя и зачитывала мне отрывки. Знания выплескивались из нее, как вода из наполненной до краев бочки, забрызгивая все вокруг, и никто не мог увернуться от ее безграничного желания исправить наше здоровье. Самым ужасным для меня было ее увлечение уринотерапией, она проповедовала этот метод так убежденно, что слабые доверчивые умы (а мой ум за время трехлетнего декретного отпуска стал и слабым, и доверчивым) невольно поддавались ее пропаганде. Детская моча считалась особенно целебной, и я чувствовала сильные угрызения совести каждый раз, когда выплескивала Мишкин горшок с драгоценным продуктом вместо того, чтобы употреблять его внутрь. А еще мочу нужно было вываривать, чтобы усилить ее целебную мощь, но папа после первой же маминой попытки выварить мочу в ковшике ворвался на кухню и прервал процесс, категорически запретив подобную практику, пока он живет в этом доме и ест в этой кухне. К счастью, на нашей кухне я была на положении приживалки, там царила и повелевала бабушка Роза, и мама не рискнула даже заикнуться о том, чтобы выварить мочу у нас дома, хотя я видела, что ей очень хотелось. Иногда она врывалась к нам домой со стаканом наготове, и пыталась уговорить Мишку помочиться в стакан. Мишка с ужасом отказывался, я за него заступалась, мама обижалась и удалялась в свою квартиру, сильно хлопнув дверью. Еще мама очень уважала Кашпировского и не пропускала ни одного его появления на экране, усаживаясь перед телевизором поближе и замирая с закрытыми глазами. А Чумака, который вроде бы делал то же самое, она почему-то считала шарлатаном. Так что у меня не было шансов уехать из дома без двухтомника Малахова в мягкой обложке, который папа самолично переплел и сделал ему твердую обложку, а также без книг Луизы Хей и Поля Брегга. Бабушка Роза положила в свою сумку кастрюли и сковородки, которые гремели, стоило попытаться сдвинуть баул с места. Маня сказала, что никуда не поедет без кружки Эсмарха и любимого сервиза "Мадонна", который ей подарили в день выхода на пенсию. А Клара положила в свою сумку свой парадный портрет, на котором она была запечатлена в восемнадцатилетнем возрасте в самом расцвете юной красоты. Изображенная на портрете девушка в наши времена считалась бы толстой, и не имела ничего общего с худенькой маленькой Кларой, но в начале века ценились другие стандарты красоты, и женщина в теле автоматически считалась прекрасной. Портрет был размером метр на метр и не влезал в сумку. Клара выбросила из сумки все свои вещи и пыталась закрыть сумку, но змейка не закрывалась, и портрет наполовину торчал из баула. Мне пришлось вмешаться, вещи Клары вернули в баул, а портрет вытащили. Клара заявила, что никуда не поедет, если мы не возьмем с собой ее портрет. Папа обернул портрет газетами и обвязал бечевкой, и упаковал его сам в себя. Клара прижала сверток к груди и успокоилась.
Оказалось, что у одесской таможни свои представления о том, какие вещи можно вывозить из страны на место постоянного жительства. Пока я гонялась за Мишкой, который ошалел от незнакомой обстановки просторного аэропорта и норовил удрать подальше, залезть в окошко приема багажа, свалиться с багажных весов или заскочить за стойку с паспортным контролем, за которой начиналась нейтральная территория, Сашу отвели в сторону и ознакомили с правилами провоза багажа, вручив ему запаянный в целлофан листок для ознакомления. На одно лицо можно было вывезти только один комплект постельного белья. Книги, напечатанные до 1960 года, запрещались к вывозу без экспертизы, золотые изделия можно было вывезти не больше одного изделия на человека и не выше 585 пробы.
- А на Марье Абрамовне, между прочим, - скучающим тоном сказал мордатый молодой таможенник с маленькими юркими глазками, - золотые серьги и кулончик надеты. Сережки это две единицы, цепочка и кулончик еще две - вот вам уже четыре золотых изделия на одного человека. И это мы даже не начали вас проверять. И на портретик, между прочим, экспертиза нужна, - кивнул он на портрет Клары, который не влез в ее сумку и был упакован отдельно, и стоял, прислоненный к нашим сумкам, вверх ногами. Кто-то проделал в газетах дырку, и круглое личико молодой девушки в шляпке выглядывало из свертка.
- Но это же фотография! - удивился Саша.
- А чем вы докажете, что это фотография? У вас есть экспертиза? - вкрадчиво сказал таможенник. - А я вот думаю, что это картина. Фотографии в альбоме везут, а это явно какая-то очень ценная вещь, раз вы ее с собой в Израиль тащите.
Сашка растерялся. Тут мимо него промчался Мишка, а за ним пробежала взмыленная жена. Мишка громко хохотал, уворачиваясь от матери и лавируя между пассажирами, ему было очень весело. Саша проводил их взглядом, таможенник тоже повернулся и профессионально заметил самое главное.
- И колечко на вашей жене обручальное тоже золотое... - меланхолично заметил таможенник. - Будем заполнять декларацию, или как?
Сашка вдруг вспомнил, что когда мы решили пожениться, его бабушка отдала мне свое тоненькое золотое колечко, которое носила всю жизнь, не снимая, в память о своем молодом муже, сгинувшем в пламени войны. Кольцо было старинным, оно досталось бабушке от свекрови. У нас тогда совсем не было денег, и Сашке пришлось купить себе простенькое серебряное кольцо. Ему было все равно, зато я благодаря бабушке щеголяла изящным золотым колечком. Когда впервые выходишь замуж, такие мелочи кажутся очень важными. На кольце не было никакой пробы, и Сашка тут же представил, как таможенники требуют послать кольцо на экспертизу как особо ценное изделие, и у него упало сердце. Он нерешительно потоптался на месте, пытаясь оттянуть неминуемое, и оглянулся, чтобы понять, куда идти и с чего начать. А таможенник негромко сказал:
- Мы будем начинать процедуру, или вы предпочитаете договориться?
- А что... мы можем договориться? - удивленно спросил Саша.
Тут мимо них снова пробежал хохочущий Мишка, а за ним с криком "Не беги, упадешь!" неслась я. Мишка тут же споткнулся о кабель, растянулся на полу и огласил зал ожидания громким басовитым плачем. Я налетела на него, подняла на руки и принялась утешать, покрывая его лицо поцелуями. Мишка обнял меня за шею и спрятал лицо у нее на плече, вытирая слезы и сопли о мой свитер.
- И какова цена вопроса? - спросил Саша. Ему никогда не приходилось давать взятки, и он чувствовал себя очень неловко.
- Сто пятьдесят долларов, и мы даже не открываем ваши сумочки, - невозмутимо сказал таможенник. Он держался очень уверенно. Чувствовалось, что он проделывает привычную, отработанную процедуру, которая ни разу не давала сбоя.
Сто пятьдесят долларов были для нас огромными деньгами. Саша потянулся за кошельком, и вдруг таможенник негромко добавил:
- На человека.
- Да вы с ума сошли! - возмутился Сашка. - Да все наши вещи столько не стоят!
- Вы же не хотите, чтобы мы обыскивали вашу жену? - спросил таможенник, оглядев фигуру стоявшей неподалеку жены с ребенком.
Саша помедлил, представил себе реакцию жены, когда она узнает, что от тысячи долларов осталась только сотня, и твердо сказал:
- Двести!
- Договорились! - неожиданно покладисто согласился таможенник, и деньги ловко перекочевали к нему в карман. - Приятного вам и вашему семейству полета!
Когда я узнала, сколько денег содрали с Сашки на таможне, я потеряла дар речи, а потом стала возмущаться, но Саша быстро убедил меня, что у него не было другого выхода, и что это была очень удачная сделка - заплатить всего 200 долларов за то, что нас оставили в покое. Мне хотелось рвать и метать, но я понимала, что сделанного уже не поправишь, деньги эти нам никто не вернет, и расставание с ними было неминуемым.
Бабушек привезли прямо к самолету в инвалидных колясках. К этому времени я пробегала за Мишкой по аэропорту несколько часов и порядком вымоталась. Наше семейство заняло два ряда с двух сторон прохода. Бабушки категорически не соглашались сидеть вместе и требовали пересесть как-нибудь по-другому, а я вцепилась в руку Сашки и проговорила ему одними губами "Не смей!". Самолетный двигатель взревел оглушительным ревом, и уже вымотавшийся к этому времени Мишка взревел вместе с ним, а на соседнем ряду вдруг заголосила Клара. Им обоим страшно мешал шум ревущего двигателя, и они не желали приспосабливаться и терпеть, как остальные пассажиры. Но если трехлетний Мишка по малолетству мог выразить свой протест только громким ревом, то Клара, протестовавшая не менее энергично, требовала немедленно остановить самолет и спустить ее на землю.
- Остановите самолет, я слезу! - кричала она. - Остановите же его! Выпустите меня отсюда!
Мишка басом вторил ее крикам, взревывая в паузах. Женщина на переднем ряду перед нами обернулась и с упреком посмотрела на меня. Я ответила ей виноватым взглядом. Я ничего не могла сделать, ребенок перевозбудился и вошел в крутое пике, по моему опыту, даже пытаться его успокаивать было бесполезно, пока он не выкричится и не устанет, поэтому оставалось только перетерпеть. А со стороны казалось, что я молча сижу и ничего не делаю, пока мой невоспитанный ребенок орет, как будто его режут.
Не обращая внимания на страшные крики и вопли с наших мест, стюардессы с невозмутимыми лицами отработанными движениями под монотонный речитатив диктора на трех языках пантомимой показывали, как пользоваться спасательными жилетами, и где находится спасательные выходы. Саша, сидевший у прохода, разрывался на части, он то поворачивался к кричащей Кларе, требовавшей остановить самолет, то пытался успокоить Мишку, тот извивался и пинался, продолжая орать, а я с трудом удерживала его на руках.
- Женя, сделай с ним что-нибудь! - крикнул он мне.
Я была в отчаянии, и уже готова была тоже начать вопить вместе с этими двумя третьей. Ну что я могу сделать? Разве что выброситься из самолета, и будь что будет!
Тут женщина с переднего ряда повернулась и протянула Мишке шоколадку. Тот вдруг сразу замолчал, как будто его выключили и зажал шоколад в теплом кулаке. Обычно я старалась не давать сыну сладкого, особенно шоколад, потому что сахар делал его очень буйным. Меня в свое время очень впечатлил рассказ про какую-то знакомую, которая не давала своему ребенку ничего сладкого и даже никак не называла его, так что ребенок, которому иногда тайком перепадали конфеты от сердобольных родственников, потом не мог потребовать от матери шоколад, потому что в его словарном запасе отсутствовало это слово. Долго этот трюк не срабатывал, потому что ребенок растет не в вакууме, и рано или поздно он узнает, как называется эта вкусная штука, но к этому времени он успевает подрасти, и с ним уже можно как-то договариваться. Но мой сын с раннего детства стараниями родственников хорошо знал, что такое шоколад и конфеты, а мой материнский авторитет в нашей семье был так мал, что никто из родственников даже не замечал моих возражений в попытке избежать сладких подношений сладкому мальчику. Зато Мишка хорошо усвоил, что мама кормит полезной едой, а остальные вкусной, и громко выражал свое мнение по этому поводу. Но сейчас, в самолете, мне совсем не хотелось возражать и протестовать, уговаривать Мишку отложить шоколад и подождать до обеда. Пусть ест этот шоколад, главное, что этот безумный рев прекратился. Жаль, что Клару нельзя заткнуть шоколадкой. Клара продолжала вопить, требуя немедленно остановить самолет и отвезти ее обратно домой, в проданную и уже опустошенную квартиру. Маня и Роза с двух сторон хором увещевали ее, Саша тоже присоединился к уговорам, призывая немножечко потерпеть, пассажиры вокруг страдальчески морщились и переглядывались. Зато Мишка молча уплетал шоколад, размазывая его по щекам и подбородку, а я вытирала его лицо и руки салфеткой, пытаясь спасти его зеленый свитер от шоколадных пятен, но не спасла, и потом в аэропорту пламенела от стыда под недовольным взглядом бабушки Розы, а в голове у меня возникла фраза: "Унитаз - лицо хозяйки, а одежда ребенка - лицо матери! Что ты за мать?"
Самолет задрожал и понесся вперед, а потом вдруг подпрыгнул и оторвался от взлетной полосы, и мы под продолжающиеся вопли Клары вознеслись в яркое небо со слепящим солнцем и высокими легкими облаками. Я смотрела в окно на раскинувшийся внизу город, на темные воды Черного моря и старалась ни о чем не думать, потому что мысли были невыносимы. Мне предстояло умереть и родиться заново в новой стране, и я чувствовала во рту горечь прощания с прошлой жизнью, а что будет у меня впереди, я не могла представить даже смутно, и от этого было очень страшно.
Стюардессы забегали по проходу, засуетились. В проход выплыла тележка с продуктами, сразу наглухо его закупорившая, и в воздухе завитали ароматы вкусной еды. Каждому выдали по подносику с небольшой, аккуратно упакованной снедью. Мой комплексный обед состоял из риса, курицы, салата, какого-то пирога, тарелочки с фруктами. В отдельном пакетике лежали вилка с ножиком, маленькие пакетики, в которых я опознала соль и перец. Еще были какие-то пакетики, содержимое которых я не могла опознать, потому что все надписи на нем были на иврите. Я разорвала один пакетик, в нем оказалась салфетка, но она почему-то была мокрая, наверное, промокла где-нибудь на складе. Я хотела попросить другую, но постеснялась и отложила ее в сторонку, чтобы высохла. Так состоялось мое первое знакомство с влажными салфетками. На другом пакетике с неизвестным содержимым была нарисована дымящаяся чашка. Скорее всего, ее содержимое нужно было развести, чтобы получить какой-то напиток. Я осторожно оторвала краешек пакетика, внутри была густая жидкость желто-коричневого цвета, похожая на горчицу. Я выдавила эту жидкость в чашку, залила ее водой из бутылочки, размешала и осторожно пригубила. Но вместо чудесной заморской амброзии в чашке оказалась... разведенная горчицей вода! Я вертела в руках пакетик, пытаясь понять, почему на пакетике с горчицей нарисована дымящаяся чашка, которая ввела меня в заблуждение, и что полагалось делать с этой горчицей, по мнению художника, чтобы получить в итоге эту чашку? Но логику этого изображения мне так и не удалось понять. Чтобы скрыть свой позор, я прикрыла чашку мокрой салфеткой и переставила ее на подносик к Мишке, который уже расправился с обедом и дремал, уткнувшись мне в плечо - пусть думают, что это ребенок поиграл с пакетиком горчицы. Еда успокоила и Клару, она перестала причитать и смирилась, и в салоне самолета воцарилась относительная тишина. Относительная, потому что назвать тишиной гудение мотора, звяканье стаканов, шелест оберток и разговоры можно было только по контрасту.
Покончив с обедом и сдав наши подносы стюардессе, Саша открыл учебник иврита и стал изучать похождения какого-то Дана Ронена и Дафны в кибуце Гадот. Я заглянула в учебник. От вида одинаковых, странных букв у меня начинали болеть глаза, а стоило в них вглядеться попристальнее, как меня охватывало странное беспокойство, мне хотелось вскочить и помчаться куда-глаза глядят, лишь бы больше никогда не брать в руки этот заморский букварь, и я откладывала изучение иврита на потом, надеясь, что на месте он сам собой как-нибудь выучится. Зато у мужа, который отнесся к ивриту с должным почтением, язык шел легко, не иначе как генетическая память срабатывала, или привычка к изучению языков. Сашка закончил лучшую школу в городе с углубленным изучением английского с золотой медалью и свободно говорил на английском, а у меня в арсенале языков был только украинский, который выучился сам собой. Если следовать теории дагестанского писателя Расула Гамзатова, который ставил на одну полку знание английского, французского и испанского языков с даргынским, кумыкским и аварским, то мой украинский вполне можно было уравнять с сашкиным английским и сказать себе, что я тоже не лыком шита и тоже знаю еще один язык. Но про себя я знала, что это не так. Во-первых, украинский Сашка тоже знал. Во-вторых, он знал еще и идиш. А в третьих, он уже на моих глазах вот-вот выучит иврит, который я даже не начинала учить, потому что мне не понравились странные буквы.
- Саш, а Саш! - толкнула я мужа локтем. - А кибуц Гадот от Хайфы далеко?
Наверное, более неуместного вопроса трудно было придумать, но мне так хотелось поговорить, а другого собеседника под рукой не было. Но Саша воспринял мой вопрос всерьез.
- Кибуц Гадот, - подумав, ответил он, - находится на Голанских высотах. Это примерно в сотне километров от Хайфы. Я смогу сказать тебе точнее, когда увижу карту.
В этом ответе был весь мой муж - точный, вежливый, пунктуальный. Я не унималась.
- А мы сможем туда поехать, в этот кибуц Гадот? - спросила я.
- Не вижу к этому никаких препятствий, - ответил муж. - Правда, сначала нам нужно будет получить израильские права и обзавестись машиной, потому что вряд ли туда ходит общественный транспорт. Да и в сам кибуц нас вряд ли пустят. Но на Голаны мы обязательно съездим когда-нибудь.
- Как это не пустят? - возмутилась я. - Пусть только попробуют не пустить! Мы же к ним из самой Хайфы приедем! Станем под воротами и станем кричать: "Дан Ронен, выходи! Выходи, подлый трус!".
Мы рассмеялись. С соседнего ряда на нас строго посмотрела бабушка Роза. Она сидела в кресле прямо, поджав губы и сложив руки на коленях, и следила за порядком, буравя взглядом поочередно своих сестер и нас. Я вжалась в спинку кресла, чтобы спрятаться от ее взгляда за мужа.
Мы летели выше облаков, и в иллюминаторы была видна только белая пена, в которой утонули степи, горы, города, страны и моря. Потом самолет начал снижаться, и по салону забегали стюардессы. К нам наклонился стюарт и жестами велел открыть затворку иллюминатора. Я жестами возразила, что ребенок спит, а яркий свет может его разбудить, и тогда всему салону будет мало места. Но стюарт жестами настаивал, ему почему-то было важно, чтобы окна были открыты, и мы могли полюбоваться пейзажем, и не уходил, пока я не открыла окно и не оценила вид. За окном действительно было на что посмотреть. Самолет спускался, мимо нас проплывали огромные пушистые облака, сквозь которые пробивались яркие переливающиеся лучи солнца. Эти лучи и облака были такими плотными и осязаемыми, что казалось, можно ухватиться за луч и перепрыгнуть с одного облака на другое. И тут громко грянула музыка, какая-то известная израильская песня, в которой все время повторялся припев и слова Шалом алейхем. И это было так прекрасно, так празднично и нарядно, что у меня защемило в груди и навернулись слезы. От громкой музыки проснулся Мишка и обиженно заорал, перекрикивая музыку. Я взяла его на руки и попыталась отвлечь, показывая в окно:
- Смотри, Мишка, там внизу море! Посмотри, как красиво!
Мишка топтался по моим ногам и громко сопел, разглядывая в иллюминатор проносящиеся под нами дома. Я тоже загляделась. Внизу ровными рядами выстроились белые дома с плоскими крышами, на которых были рассыпаны белые пупырышки солнечных бойлеров. А впереди раскинулось лазурное море, растворившееся в небе без единого намека на линию горизонта. А когда мы снизились еще немного, я вдруг увидела маленькую, но совершенно настоящую пальму, и, не удержавшись, громко закричала от восторга:
- Пальма! Смотри! Пальма!
Самолет мягко коснулся земли и побежал по взлетной полосе, слегка подпрыгивая от нетерпения, а пассажиры вдруг без всякой команды начали громко хлопать. Я подумала, что это они так радуются, что приехали в Израиль, и удивилась, что же это за страна такая, что она вызывает такие бурные эмоции у вернувшихся в нее пассажиров, и тоже захлопала. Мишка тоже хлопал и смеялся счастливым смехом, и даже бабушки вежливо похлопали кончиками пальцев.
В иллюминаторе я увидела очень легко одетых, голоногих и голоруких людей, и слегка содрогнулась от их легкомысленного вида, на улице конец октября, что они себе думают? Мы были одеты по погоде, в теплых свитерах, в зимних сапогах, в руках у нас были куртки и шапки с шарфами. Но от самолетного трапа пахнуло таким жаром, что перехватило дыхание от контраста температур, и мне показалось, что мы шагнули прямо в горящую печь.
В здании аэропорта работал кондиционер, но все равно чувствовалось, что вокруг слишком тепло, и мы потихоньку начали раздеваться. Мишка тут же начал носиться вокруг нас и сразу взмок, и я сняла с него перепачканный шоколадом свитер и теплые штаны, оставив его в одной рубашечке и колготках. Нас встретили представители Сохнута, и тут же увели куда-то в сторону, где занялись оформлением документов. Нам выдали деньги и еще раз покормили, на этот раз огромными бутербродами. Меня поразил выбор, можно было взять бутерброд с рыбой, с сыром, с яйцом и даже с яичницей! Раньше мне даже не приходило в голову, что бутерброд можно сделать с яичницей, но, собственно, почему бы и нет? Я робко протянула руку и взяла один бутерброд. Он был странной формы, я привыкла к бутербродам, которые делались из прямоугольных кусочков хлеба. А тут брали большую длинную булку, резали ее пополам, закладывали туда начинку, а потом затягивали его сверху прозрачной пленкой, чтобы из булки не вываливались внутренности. Получался такой огромный бутерброд, которым можно было питаться целый день. Как я ни старалась, но не смогла осилить даже половины булки. Мишка свою булку только слегка погрыз, бабушки сразу отказались, даже не попытавшись сразиться с бутербродами, и только мой муж Сашка, который всегда отличался отменным аппетитом, расправился с большой булкой так ловко и незаметно, как будто он одним движением просто засунул ее себе в горло, как шпагоглотатель. Буфетчица сочувственно посмотрела на его высокую, тощую, готовую переломиться фигуру, на которой мешком болтался толстый свитер, подчеркивая его худобу, и тут же предложила Сашке вторую булку, еще толще первой. Я отвлеклась на Мишку и не следила за поединком Сашки со второй булкой, но, судя по второй пустой обертке на столе, она разделила судьбу первой.
Нам всем выдали новенькие паспорта в синей обложке и удостоверения нового репатрианта. Паспортист с пышными седыми усами и нависшим над ними большим крючковатым носом вышел из-за стола и торжественно вручил паспорт бабушкам, обменявшись с ними несколькими репликами на идиш. Маня и Роза пожали ему руку, зато Клара бессознательным движением бывшей красавицы так подала ему руку, что ее легче было не пожать, а поцеловать. Паспортист посмотрел удивленно, а потом склонился над ее рукой в галантном поклоне. Сестры неодобрительно посмотрели на Клару, Роза тихонько пробормотала:
- Опять взялась за эти свои штучки, хоть бы постеснялась!
Вместе с документами нам выдали деньги в конверте и ваучер на такси, и скоро мы все оказались в маршрутке, которая везла нас в Хайфу. Я не отрываясь смотрела в окно, тут все было слишком странным и непривычным, и хотелось фиксировать и отмечать все, что отличается от привычной нам жизни, чтобы впитать в себя и поскорее понять эту новую действительность, такую пугающую и тревожную. Меньше суток назад мы точно так же ехали в аэропорт на разбитом уазике, но на этом сходство заканчивалось. Похоже, в этой стране совершенно не экономили на электричестве, даже междугородняя трасса была ярко освещена фонарями, это казалось лишним расточительством. Иногда по пути встречались заправочные станции, сиявшие в темноте ночи нарядным праздничным светом. Лента шоссе гладко катилась под нами, и я не сразу заметила, что на протяжении всего пути нам не встретилось ни одной ямы или кочки. Сиденья в машрутке были мягкими, обитыми каким-то синим материалом, и моя спина сразу вспомнила жесткие скамейки уазика с продавленным поролоном внутри дерматиновой обивки. Нам все время попадались указатели с названиями городов на английском и на иврите. Я пыталась прочитать названия на иврите, но мы ехали слишком быстро, и я не успевала сложить буквы в слова и очень устала от этого. Мы ехали в плотном потоке незнакомых машин, подобные машины назывались у нас общим понятием "иномарка". А теперь мне предстоит жить в мире, где все машины - иномарки, а такие привычные глазу Жигули, Волги и Москвичи - привозная экзотика.
Я настроилась на долгую, многочасовую дорогу, но уже через час маршрутка вкатилась в Хайфу и остановилась в маленьком переулке, где нас встречал Сашкин отец. Свекр жил в Израиле уже много лет, и мы считали его старожилом. К нашему приезду он снял четырехкомнатную квартиру. У меня в памяти тут же всплыло мамино наставление: "Женька, только не соглашайся жить вместе с бабушками! Ни за что не соглашайся!". Обычно я тут же кидалась воплощать мамины приказы, замаскированные в форме напутствий, но тут даже мне было понятно, что жить отдельно у нас никак не получится.
Снятая для нас квартира поразила меня странной планировкой, раньше я ничего подобного не видела. Ничего общего с хрушевками, сталинками или квартирами киевского проекта. В квартире не было прихожей, входная дверь открывалась сразу в огромную комнату, которая одновременно была и кухней, и прихожей, и салоном. А остальные помещения были такими крошечными, что в них с трудом помещались кровать и шкаф. Большой шумной толпой мы ввалились в дом и тут же принялись бегать по комнатам, как тараканы, осваивая незнакомое пространство. Мне все казалось странным - огромное окно в большой комнате во всю стену, голые лампочки, разномастная мебель. Створки в окнах не открывались, а раздвигались, и в окнах были странные жалюзи - на большом окне они сдвигались одна за другую, а на других окнах сворачивались в рулон куда-то вверх. В квартире не было ванны, вместо нее был огороженный угол, где предполагалось принимать душ. Мы быстро распределили спальни, в каждой спальне поселились два человека. Клара и Маня устроились в маленькой комнатке, выходящей в салон, мы заняли родительскую спальню, которая была так мала, что детская кроватка туда не помещалась, поэтому Мишку пришлось поселить с бабушкой Розой. Но больше всего меня поразило, что на одном окне вообще не было стекол, проем был закрыт только створками жалюзи. Я в первый раз видела окно без стекол.
- А почему тут нет стекла? - спросила я. - Зимой наверняка будет дуть и будет страшно холодно.
- Конечно, зимой будет снег наметать сквозь щели! - рассмеялся свекр. - Расслабься, все нормально будет!
Мне это не казалось смешным, потому что Мишкину кроватку пришлось поставить как раз под этим окном. Комната была так мала, что это был единственный вариант расстановки мебели. Я пожала плечами и подумала, что мы как-нибудь разберемся со снегом и отсутствующим окном. Ведь люди, которые это построили - они же не совсем дураки и как-то жили все эти годы до нас в этой квартире, и мы тоже придумаем, как тут жить.
Мы бросили баулы посреди квартиры, раскрыли их, нашли постельное белье и застелили кровати. На кухне нашелся огромный холодильник, новенький и сверкающий хромом и хайтеком, купленный свекром к нашему приезду, а в холодильнике обнаружилась кое-какая еда, приготовленная его женой Галиной - котлеты и оливье. Если прибавить к этой еде остатки недоеденных бутербродов из аэропорта, запасливо припрятанных мной в сумку, то на этих припасах можно было протянуть до похода в магазин.
В этом длинном дне, который тянулся с середины прошлой ночи, все было чересчур, он был под завязку набит новыми впечатлениями и незнакомыми ощущениями, переживаниями и опасениями, и все никак не заканчивался. Мы все валились с ног, но продолжали бродить по квартире, натыкаясь друг на друга. Я переодела Мишку в пижаму и попыталась уложить спать, но он вдруг возмутился. Ни разу в жизни он не засыпал в чужой кровати, а сейчас все вокруг было ему чужое, и он возмущался, отказывался и громко орал, требуя вернуться домой, к себе домой, туда домой, в дом, которого уже не было, который остался далеко-далеко, за двумя морями, и куда я тоже хотела сейчас вернуться больше всего на свете. Господи, что я делаю тут, на краю света, в этой невыносимо яркой чужой стране, где я всегда буду чужой, я хочу обратно, к маме! Мишка рыдал, извивался у меня на руках, боролся со мной, отталкивал мое лицо руками, пинал мне ногами в грудь, а я удерживала его и рыдала вместе с ним, и мне хотелось умереть прямо сейчас, потому что невозможно было выносить этот крик, разрывавший мне сердце. Сашка оказался рядом со мной, обнял меня.
- Дай мне, - сказал он.
Осторожно перехватил маленькое тельце сына, который не переставал бороться с моими объятиями. И Мишка вдруг затих и обмяк, потянулся к отцу, обнял его за шею двумя руками. Сашка перехватил его поудобнее и зашагал по комнате, покачивая его и напевая:
- Баю баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и укусит за бочок...
Я устало опустилась на кровать, мои ноги гудели, голова раскалывалась, живот был истоптан ногами моего сына, а в груди разрывалось от боли сердце. Я прилегла на подушку. Немного полежу, а потом пойду разбирать вещи, пока Мишку укладывают спать. Я не собиралась спать, только моргнула - и через секунду меня ослепило яркое солнце, заглядывающее в окно спальни. Рядом со мной сопел Мишка в байковой пижамке с медвежатами, и на лбу у него выступила испарина. Я посмотрела на него и подумала, что пижамка, наверное, слишком теплая для здешней погоды. Однако на улице конец октября, а тут так тепло. Интересно, сколько сейчас градусов? Хорошо бы раздобыть градусник и посмотреть.
Я вылезла из постели, не нашла тапки и стала босиком на каменный пол. Плитка приятно холодила ноги. Так удивительно было ходить босыми ногами по полу. В квартире стояла мертвая тишина. Я обошла все комнаты, везде было пусто, никого не было, только мы с Мишкой. Я вспомнила, что свекр вчера говорил, что приедет рано утром и повезет всех нас открывать счета в банке. В его машине были места только для четырех пассажиров, поэтому нас с Мишкой брать в банк не планировалось. Сашка мог открыть семейный счет и без моего присутствия, а вот бабушки должны были явиться в банк лично.
В большой общей комнате было темно. Я подошла к большому окну на всю стену и стала изучать, как открываются створки жалюзи. Оказалось, их нужно сначала полностью закрыть, и только потом сдвинуть одну за другую, и окно можно полностью открыть. Я сдвинула створки, и в комнату ворвался теплый свежий ветер. И тут я поняла, как здорово, что окна раздвигаются, а не раскрываются, можно не беспокоиться, что сквозняком с силой захлопнет окно, и стекла разобьются. У нас дома - я еще долго не смогу привыкнуть и буду говорить у нас дома там, и у них тут - каждый раз, открывая окна, я выстраивала сложную систему подпирания балконной двери табуреткой и фиксирования окна диванными подушками. Летом в нашем доме то и дело слышался громкий стук захлопнувшегося окна и звон разбившихся стекол, за которым нередко следовали громкие крики разбирательства в поисках виноватого. А тут все продумано до мелочей, можно спокойно открывать окна, устраивать какой угодно силы сквозняк и не беспокоиться о стеклах. Интересно, почему у нас я никогда не встречала таких окон. Это ведь не военная тайна, а самая простейшая бытовая вещь, которая, судя по всему, тут уже давно встречается. Надо об этом кому-нибудь рассказать, чтобы и у нас такое появилось.
Я выглянула в окно и загляделась. Прямо перед окном расстилалась лужайка с ярко-зеленой травой, кое-где перерезанной аккуратными дорожками. Трава нарядно блестела каплями росы и выглядела блестящей и ухоженной. Изумрудное зеленое полотно начиналось где-то в середине горы слева и спускалось до самого моря. Из нашего окна можно было увидеть море! Правда, для этого нужно было высунуться в окно по пояс, но это были мелочи, не стоящие упоминания. А там, где трава заканчивалась, почти на горизонте, виднелось синее море, над которым в голубом небе висели белые лохматые облака. Все цвета были очень яркими, без полутонов, как будто эту картинку рисовал ребенок, щедро заливая краской бумагу. Наш вид из окна сам по себе был такой картинкой, его можно было вставлять в рамку и вешать на стенку. Надо это сфотографировать! - решила я и пошла искать фотоаппарат.
Салон напоминал разгромленное поле боя, везде валялись вещи, которые мы впопыхах вытряхнули из баулов в поисках самого необходимого для ночлега. Где-то в недрах этих сумок лежал наш старый фотоаппарат, но чтобы до него добраться, нужно было сперва разложить по местам все наши вещи. А чтобы разобрать вещи по местам, нужно было сперва найти места для всех этих вещей. Я вздохнула и принялась за работу. Ходила по полу босиком и чувствовала, что одета слишком тепло для этой погоды, которая в конце октября все еще по-настоящему летняя, без намека на холод. Страна бесконечного лета... Интересно, какая тут у них погода в августе? Наверное, жара как в аду. У нас дома, на Украине, летом бывало так жарко, что под ногами плавился асфальт. Идешь по асфальту, а нога проваливается, и оставляешь за собой по дорожке довольно заметные следы. А здесь летом, наверное, нужно держаться подальше от асфальта, иначе провалишься в него и завязнешь. Если у нас на Украине летом асфальт плавится, как тесто, то тут, наверное, он от жары течет, как кипящее молоко.
На стене передо мной висела огромная картина. Она была большой, как в музее, полтора на два метра. На черном фоне темными красками была нарисована дверь, а из дверного проема виднелся робкий луч света. Картина производила гнетущее впечатление. Я долго стояла перед ней, рассматривая детали, хотя деталей в ней было немного, всего лишь одна дверь. Интересно, что художник хотел сказать этой картиной и этим лучом света в темном царстве? Наверное, у этого художника была очень тяжелая жизнь, а когда он писал эту картину, еще и плохое настроение. Как эта картина попала в наш новый дом, в эту съемную квартиру? Свекр вчера рассказал, что снял нам абсолютно пустую квартиру без единого предмета мебели, и в преддверии нашего приезда кинул клич по родственникам и знакомым, и нам собрали с миру по нитке кое-какую разномастную мебель, от которой собирались избавиться - простые деревянные кровати, потертый одежный шкаф и даже мягкий уголок, видавший лучшие времена, но еще крепкий и прочный. В салоне стояли два больших шкафа, которые когда-то были частью чешской стенки, один из этих шкафов, со стеклянными дверцами и стеклянными полками, предназначался для посуды, а второй, с деревянными дверками и деревянными полками, для книг. Двуспальных кроватей было даже две, на одной мы вчера спали, а вторая, запасная, стояла возле окна салона, и мы свалили на них вещи, вытащенные из баулов. Вид у нашего нового жилища был жалким, но я была рада и этому, и критически осматривала квартиру, раздумывая, как можно ее благоустроить, чтобы она выглядела чуть-чуть поприличнее. Прежде всего нужно купить шторы! И повесить ковер на стенку, как у нас дома. Но первым делом, конечно, следует разобрать эту гору вещей из баулов, которые мы привезли с собой, и найти место для каждой вещи, а там видно будет.
Послышался громкий топот босых ног, я обернулась, и мне на шею с разбега бросился Мишка. Он только что проснулся и был в очень хорошем настроении. В комнате сразу стало очень шумно, Мишка болтал не переставая, и заваливал меня вопросами, на которые я едва успевала отвечать.
- Мама, мы теперь тут будем жить?
- Да, солнышко, это наш новый дом.
- Мама, а где мои игрушки?
- Где-то в одной из этих сумок. Потерпи немного, сейчас я их найду.
- Мама, а это что? Мама, а где папа? Мама, а куда мы пойдем сегодня? Мама, а где мой горшок?
И тут в дверь позвонили. Мы с Мишкой тут же замолчали и уставились друг на друга. Звонок повторился, резкий и настойчивый. Муж, уходя, закрыл нас на ключ и не должен был звонить в дверной звонок. Я боялась открывать, и не знала, где лежат ключи. Я подошла к двери, прислушалась, за дверью было тихо. Искать ключи не понадобилось, дверь можно было открыть изнутри с помощью вертушки на месте замка. Я повернула защелку, и дверь распахнулась. За дверью стоял молодой представительный мужчина в голубой рубашке с галстуком и портфелем в руке. Он сказал на иврите длинную фразу, из которой я не поняла ни слова. Я смотрела на него беспомощным и смущенным взглядом. Мужчина показал мне удостоверение и снова заговорил. На этот раз из его длинной тирады я поняла одно слово - банк Леуми. Так назывался местный банк, в котором нам нужно было открыть счет, чтобы на него поступили деньги от государства, так называемая корзина абсорбции. Мой муж с бабушками сегодня утром уехал в этот банк. Откуда же нам было знать, что ехать никуда не нужно, и представитель этого банка сам появится у нас на пороге? Надо же, какой тут прекрасный сервис, и как слаженно все работает, сразу видно, что тут развитая капиталистическая страна, где все продумано до мелочей. Не успел новый репатриант приехать, как к нему домой присылают представителя банка. Почему-то Степан Иванович об этом нам не рассказал. Наверное, он этого не знал, во времена его репатриации восемь лет назад все было по-другому, не так отлаженно. Странно, что в аэропорту нам об этом не рассказали. Наверное, говорили, но мы забыли, или говорили на иврите. Неважно, как же здорово, что этот человек из банка к нам пришел! Но что я с ним буду делать одна, когда мой муж с бабушками уже ушли в банк?
Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове. Я впустила незнакомца в дом. Мы сели на диван и начали разговаривать. Мужчина что-то говорил на иврите, я внимательно слушала, пытаясь понять и найти в его речи знакомые слова, но знакомое слово было только одно - "банк леуми". Выслушав мужчину, я начала говорить. Я рассказала ему, что очень рада его приходу, но мы не знали, что он придет, поэтому мой муж с бабушками ушел в банк. Очень быстро наш разговор начал напоминать общение Девочки-которую-нужно-отшлепать-за-то-что-она-такая-шалунья и вежливого незнакомца из сказки Киплинга, которые объяснялись жестами и картинками. Я жестами объясняла, что мой муж и три бабушки ушли в банк, взяв с собой все документы, изображая слово ушли двумя шагающими пальцами, а что говорил незнакомец, я так и не смогла понять.
Вежливый незнакомец попытался перейти на английский. Английского, к сожалению, я не знала в той же мере, что и иврита, но смогла хотя бы опознать английские слова. К сожалению, стресс, жара и переезд не лучшим образом повлияли на мои способности к языкам, и английская речь не добавила ясности. Мы беспомощно смотрели друг на друга.
И тут я вспомнила, что у меня есть телефон свекра! Я подскочила к телефону, нашла его имя в записной книжке и набрала номер. Долго слушала гудки, но трубку никто не взял. Свекр ушел в банк вместе с мужем, но я надеялась, что хотя бы его жена будет дома, но она, видимо, была на работе.
Потом я увидела рядом с именем свекра еще один телефон, его падчерицы, и набрала его тоже. У жены свекра была дочка примерно моего возраста, она была замужем за местным израильтянином, и я надеялась, что она мне поможет.
После третьего гудка трубку сняли.
- Але?
- Здравствуйте, а можно Жанну? - быстро спросила я.
- Жанна нэть, - сказал мужской голос по-русски с очень сильным акцентом. Я приуныла. Потом подумала, а вдруг муж Жанны уже выучил русский? И спросила трубку:
- Скажите, пожалуйста, а вы можете мне помочь?
В трубке помолчали, а потом что-то ответили на иврите. Я не разобрала ни слова, помолчала и повесила трубку.
Вчера, когда мы встретились, свекр говорил, что в Хайфе очень много людей, говорящих по-русски, буквально шагу не можешь ступить, чтобы не наткнуться на кого-нибудь русскоговорящего. Мне надо только найти такого человека и попросить его перевести мне, что говорит этот человек в голубой рубашке.
Я побежала к большому окну и выглянула наружу. На зеленой лужайке не было ни одного человека. Я побежала на кухню и выглянула из другого окна с другой стороны дома. Окно выходило на узкую дорожку, которая вела к детскому садику. Там тоже не было ни одного человека. Мир как будто вымер, и я была в нем одна, безъязыкая и немая, без единого шанса объясниться.
- Паспорт? Паспорт? - спрашивал меня гость.
Я снова изобразила пантомимой, что мой паспорт ушел в банк - ткнула себя в грудь, сказала по-английски "хазбенд", показала жестом взятый в руку документ и сказала "паспорт", изобразила пальцами шагающего человечка и сказала "гоу ту банк!". По-моему, тут все было предельно ясно, мой муж взял мой паспорт и ушел в банк, но меня снова не поняли. Чиновник в голубой рубашке что-то говорил, его речь звучала совсем непохоже ни на английский, ни на немецкий, в ней звучали хрипловатые нотки и гортанные звуки. Я напряглась, собрала в памяти все, что помнила из школьного курса английского и выпалила:
- Ай донт андестенд ю!
К моему ужасу, чиновник легко и гладко, как будто его переключили, как станцию в радиоприемнике, перешел на английский. Конечно, я опять ничего не понимала, мое знание английского было очень ограниченным и односторонним, я могла произнести пару фраз на английском языке, причем с очень хорошим произношением, в нашей школе уделяли много внимания произношению, чтобы одной фразой произвести впечатление человека, знающего английский. Но это впечатление тут же рассыпалось в следующую секунду, потому что я не понимала, что мне отвечают, и могла сказать в ответ только что-то очень простое. Я и сказала:
- Май нейм из Женя!
В ответ я ожидала, что незнакомец представится, но он вдруг удивленно вытаращил глаза и переспросил:
- Йо нейм из Женя?!
А потом затараторил длинными сложными фразами, не то на иврите, не то на английском. Он что-то меня спрашивал, но я никак не могла ни понять его, ни ему ответить. И вдруг у меня в голове что-то щелкнуло и переключилось, и я вдруг поняла, что он спросил меня:
- Почему ты не ходишь в ульпан и не учишь иврит?
Мне стало ужасно обидно, потому что это было первое, что я собиралась сделать - записаться на какие-то курсы и начать учить этот невыносимо сложный язык. Меня упрекают в том, что я не учу иврит и двух слов связать не могу, но я же в Израиле всего несколько часов, меньше суток, я физически не успела никуда записаться, я вообще только проснулась!
Я схватила листок бумаги и ручку и написала вчерашнюю дату. А потом еще одну, сегодняшнюю. Молодой человек с интересом смотрел на листочек. Я ткнула пальцем во вчерашний день и сказала:
- Украина!
Потом показала на сегодняшний день и сказала:
- Израиль!
Как будет на английском "самолет", я забыла, а как это слово будет на иврите я не знала совсем, поэтому я помахала руками, как крылышками, и сказала:
- Флай!
Кажется, по-английски это означало "лететь", и я надеялась, что мой собеседник меня поймет. Еще я показала ему на гору баулов, которые занимали половину большой комнаты. Все знакомые слова у меня закончились, но я надеялась, что сумки все скажут сами за себя. И он меня понял! Вскочил на ноги, просиял и начал что-то радостно мне говорить. Конечно, я ничего не понимала, но по контексту было понятно, что он очень рад, что я приехала в Израиль, и он желает мне удачи.
Потом уже, когда муж со свекром и бабушками вернулись домой, я рассказала им про визит загадочного незнакомца из банка. Все ужасно удивились, забегали, заволновались, позвонили хозяину квартиры. Выяснилось, что до нас тут жили жильцы, тоже новые репатрианты, которые задолжали банку, и банк выслал гонца, чтобы поговорить с должниками и предложить им разные варианты. А в квартире чиновник обнаружил растерянную и немую девушку с маленьким ребенком без документов, которая двух слов не могла связать, и у него заняло много времени понять, что я не просто новая репатриантка, а свежеиспеченная новая репатриантка, только что прилетевшая в Израиль из Украины, и я никак не могла успеть наделать тут долгов. Я даже расстроилась, что на самом деле никто домой к новоприехавшим не ходит, и нужно самим идти в банк. А я уже представила, как рассказываю маме и подружкам, какой тут сногсшибательный банковский сервис!
А потом мы с мужем и сыном собрались и пошли пешком на море. Было очень странно, что на море можно просто взять и пойти пешком. Море всегда это было что-то далеко и недоступное, куда можно было поехать только раз в год, летом, а места, где люди живут на море круглый год, назывались курортами. А сейчас и мы, получается, живем на курорте, и море видно у нас из окна, правда, для этого нужно открыть окно и высунуться из него, чтобы посмотреть на бесконечную синюю гладь. Больше всего меня восхищало то, что вокруг все еще было очень тепло. На улице конец октября, у нас на Украине уже заморозки, а тут все еще лето, и мы идем купаться на море! Я как будто попала в сказку. Море было чуть прохладным, но все еще достаточно теплым, чтобы залезть в него босыми ногами. Мишка с визгом убегал от волн, а потом снова с брызгами вбегал в воду. Потом они с Сашкой стали рыть яму и строить замок из песка, а я сидела рядом на песке, опустив ноги в воду, зачерпывала рукой песок и смотрела, как он вытекает сквозь мои пальцы. Песок был светлым и тяжелым, а море очень голубое, вблизи его вода казалась прозрачной, и солнечные лучи свободно проходили сквозь воду и играли на дне. Я привыкла к Черному морю, песок там был другой, темнее и легче, а воду в море нельзя было назвать ни голубой, ни синей, она была мутной и темной. Вода в Средиземном море неожиданно оказалась очень соленой, намного солонее, чем привычное нам море.
Мы долго сидели на берегу, копаясь в песке и время от времени окунаясь в море. Солнце на горизонте опускалось все ниже и ниже, и я не сводила с него глаз, стараясь уловить все оттенки золотого, красного, оранжевого, расцвечивавшие небо. Никогда в жизни я не видела такого прекрасного заката, как в тот первый вечер. Казалось, в небе что-то взорвалось, и огненная лава растеклась по всему поднебесью. А потом, медленно, почти незаметно, она снова стала стекаться к оранжевому отверстию и собираться в него обратно, а солнечный диск, в спешке сворачивая свои лучи, прямо на глазах падал в море. Почему-то этот закат был очень быстрым, как будто время ему отвели строго ограниченное, и он спешил, торопился уложиться в него секунда в секунду. Когда последний золотой луч погас, мы засобирались домой. Но не успели мы выйти с пляжа, как вокруг уже сгустилась темнота. В этой новой стране закат был стремительным, а ночь наступала внезапно, как приговор. У нас дома - сколько раз я еще буду повторять эти слова, имея в виду не этот новый дом, а тот, старый, потерянный - у нас дома закат был медленным и неторопливым, солнце лениво ползло по небу, сползая за край с улиточной скоростью, а сумерки были долгими и продолжались несколько часов, и все вокруг незаметно становилось все более блеклым и серым, теряло краски, окуналось в ночь, пока окончательно не поглощалось темнотой. А здесь ночь вела себя как жадный голодный волк, не успеешь оглянуться, как тебя уже сожрала тьма.
А потом я увидела, что месяц на небе был неправильный, он висел как-то косо. Узкий серпик луны, обычно висевший на небе правильным полумесяцем, почему-то завалился набок и выглядел так, как будто у луны отвалился гвоздик, на котором она висела, и она продолжала висеть на оставшемся одиноком гвозде.