Берновский Алан Радомирович : другие произведения.

КРАСИВЫЙ МИР

Мы бежим от идиллии линий и цвета,

Боимся пыланья сердец и весны.

Горькая пошлость и точная смета

Влекут нас своею убогостью тьмы,

Тропинкой, что в Вечность манит

Своей безысходностью серых ланит.

В Себя. Минуя Злобу, ...Грусть.

Моему страху и... прекрасному маленькому солнышку.

ОН.

...осмеянный и проклятый он выбежал из подъезда хрущевки.

Половину дел он сегодня уже сделал. Намеченные вчера планы претворялись в жизнь на удивление гладко, можно было даже назвать это своего рода удачей. Наконец-то удалось проучить соседских идиотов, несколько раз поджигавших дверь и засовывавших в замок спички. Когда в дверь позвонили, он спал перед телевизором. В Парламентском часе предлагали провести следственный эксперимент по делу Генерального прокурора, женщины-депутаты были не достаточно удовлетворены задницей Скуратова. Прокурор обещал исправиться: проводить больше времени в тренажерном зале и стерилизоваться на благо общества и России. Человек в кресле не хотел просыпаться, всю ночь до него домогалась ненавистная супруга, а сейчас выдалась спокойная минута: дочерей нет дома, жена у подруги. Звонок резал по ушам, не прерываясь ни на секунду, похоже, вдавливающий кнопку хотел нарваться на крупные неприятности.

Острые крошки впивались в изъеденные грибком пальцы. Проходя по узкому коридору, он споткнулся о торчащую белым плавником раковину. Она расколота, ждет своего отправления на дачу, здесь все ждет своего отправления в другой мир. Хлам.

Не спрашивая, мужчина открыл дверь и, чуть было не наступил на горящий ком газетной бумаги. Внизу хлопнула входная дверь.

Глаза упавшего на колени, казалось, выкатятся из орбит. Ужасная боль лишала его сознания. Слезы уже текли из обоих глаз, исчезая за уголками рта.

Невинная шутка: срешь кому-нибудь на коврик, накрываешь все это дело газеткой и поджигаешь. Потом звонишь в дверь и со всех ног бежишь на улицу; испуганный человек инстинктивно начинает тушить огонь, вляпываясь, соответственно, в кучу.

Пару секунд мужчина наслаждался победой, потом с размаху ткнул ребенка лицом в вонявшую кашу на коврике. Хорошо ткнул, с удовольствием, вкладывая в движение всю ненависть, скопившуюся за долгие годы. Похоже, мальчик сломал нос, глаза залепило жижей и горелой газетой. Не потухший край обжег левую бровь. Пинком мужчина столкнул мальчика с площадки и ушел в квартиру. День и впрямь удался на славу.

Спать уже расхотелось, и он пошел на кухню. Соседей не было. Может нассать бабке в кастрюлю с бульоном, она, слепая карга, все равно ничего не заметит. Скоро сдохнет, мы ее квартирку себе возьмем. Нехера ей здесь пердеть, пора уже боженьку проведать, заждался ее, небось. К сожалению, в туалет мужику не хотелось. Прикол пришлось отложить на другой раз, но сумрачное желание напакостить не проходило. Не долго думая, он поскреб задницу и вытер руки о голубой фартук мента. Все.

Открыв на полную газ, он поставил свой чайник на огонь и внимательно посмотрел на плиту. Со стороны их стола она была забрызгана многолетним жиром, который уже превратился в желтовато-сизую корку. Повод надавать жене хороших.

Говорить просто так его не радовало, поэтому он решился дождаться всех, и потом уже закатить скандал. Радостная дрожь в животе. Если старшая дочь придет первой...

Значит, приходит один хер в публичный дом и требует блядь на восьмом месяце, ну ему через пару минут приводят такую, типа, бабки давал большие. Легла она, ноги расставила, а он у нее чего-то все в манде копается и копается. Прошло минут пять, она ему, типа, ебать когда будешь? Он такой, - сейчас, говорит, я его к себе попкой поверну.

Ржали минут десять, наверное. Жена уж пришла, и говорит: Постыдились бы при ребенке такие вещи рассказывать, только тогда он заметил блестящие глаза младшенькой, сидевшей на корточках возле помойного ведра. Ты, бля, чего там, срать собралась, а ну, вали от сюда. Он сопроводил метнувшуюся к двери девочку пинком и развернулся к старушке, поливавшей из ковшика рассаду на подоконнике, и ни с того, ни с сего сказал: О, пиздит на хуй ебанная, сука бля. Обалдевший от такого количества матерных слов, мент посмотрел на него и попросил при нем и бабушке не употреблять таких слов. На что мужчина медленно наклонился к нему, отодвинул в сторону залапанную бутылку водки и тихо сказал: Ты кто здесь такой, чтобы приказывать мне? Ты своим блядям на работе приказывай. А мне ты, как генералу, должен жопу лизать. И знаешь почему? Потому что ты - ничто, тебя завтра первый хачик ножиком порежет на вокзале, ты будешь свои кишки руками с асфальта собирать, а я тут буду сидеть - живой. Понимаешь, живой и здоровый. Такие как я живут вечно, на хуй, а такие мудаки как ты или загнутся от жизни с нами, или подохнут, как собаки, за Родину. Поэтому следи за базаром. Наливай. Здорово он его, через пять секунд сидел, как шавка, смирный, без выебонов. Так-то, будут все тут ходить по струнке.

Секунд сорок он молча ковырялся ногтем мизинца в ухе, пытаясь достать засохшую корку, которая неприятно хлюпала где-то в мозгах при каждом сглатывании. Ничего не вышло, подниматься за спичкой было лень, поэтому он переключился на заросший густыми черными волосами пупок. Попробовал сковырнуть непонятно как здесь очутившийся угорь, потом просто указательным пальцем счистил рыжеватую кайму грязи. Делать было вообще нечего, на удивление, простое сидение не приносило радости. Черт побери, хотелось размять руки, может починить кран, беспрерывно текущий уже с неделю. Звонкие капли воды, ударяясь о немытую посуду (гречка намертво присохла к стенкам ковшика), стекала по трубе и образовывала лужицу, ласково обнимающую пластмассовое ведро. Да, говно все!

Солнце, греющее ухо, еле-еле пробивалось через пыльное стекло, подкопченное недавним пожаром в мусорном контейнере и оскверненное одним голубем, видимо, по тайному умыслу, облюбовавшим подоконник этажом выше. Оно навеяло дрему, сквозь которую до слуха доносились ребячьи крики снизу. Играли в войну, - никто не хотел быть американцем, их конец был предрешен, - повесят на бельевой веревке. Прошлой зимой одного родители не успели снять; дети сказали, что он был Муссолини. Дети, дети.

Он любил своих детей. Две девочки, не достигшие своего совершеннолетия, были единственным радостным пятном в этом болоте. Особенно старшая... Худенькая, с темными длинными волосами навевала на него смутные детские воспоминания. Ему было лет шесть, когда он приехал в первый раз к бабушке в пограничный поселок. Через пару дней перезнакомился со всеми ребятами. Играли тогда только в войну, между мальчиками и девочками. Сбивались в огромные банды, человек по тридцать разных возрастов, и оккупировали какой-нибудь дворик, где в течение дня обсуждали планы нападения на лагерь противника, в выражениях не стеснялись, особенно в разговорах о послепобедной мести. Буйная детская фантазия разыгрывала такие сцены, что после распития самогона, все без исключения вооружались камнями и палками и шли победным маршем во вражеский двор. Девчонки себя в обиду не давали, отбивались так, что сломанные руки и перебитые носы стали ежедневной нормой. Домой возвращались покусанные и исцарапанные, родители же сквозь пальцы смотрели на все это, полагая, что дети мужают, и им требуется психологическая разрядка.

Перед самым отъездом в город к родителям он вышел на улицу полный радостных чувств от будущего путешествия, зашел на соседский двор. На удивление, там никого не было, скорее всего, уже дерутся где-нибудь на рынке. Делать было до тоскливого нечего. У пятого дома кучковалась какая-то мелкотня. Он подошел к ним, беззвучно присоединился к игре. Потом предложил пойти куда-нибудь. Доверчивые малыши поплелись за ним. Он почувствовал себя лидером, главарем настоящей банды, способной раскрошить любого противника. Через пару минут они наткнулись на девочек, совсем маленьких, играющих в песочнице. Лепили куличики из песка наполовину смешанного с собачьим дерьмом. Он первый поднял камень и со всей силы метнул в малиновое платье. Крик. Девочка лишилась левого глаза. Он видел только кровь, стекающую по щеке и исчезающую на материи. Спустя секунду мальчик бежал по лестнице на второй этаж, домой, на ходу вытирая слезы испуга. Все будет хорошо, мне показалось - шептал он. Я не могу сделать ничего плохого, я не живу здесь, я скоро уеду, все забудут. Дома бабушка посадила внука за стол и вручила огромный леденец на палочке. Жженый сахар в виде дельфина. Янтарный осколок красиво изменял комнату, если посмотреть сквозь него на свет. Горчащая сладость, горчащая сладость. На следующий день, полагая, что все забыли о случившемся, он вышел во двор. За углом ждали. Пять крепких деревенских девушек, они легко скрутили его и отвели в песчаный карьер. Громче всех говорила темноволосая, высокого роста с маленькой грудью, именно такой он запомнил ее на всю жизнь. Резкий ее голос хлестал по ушам. Угрозы сыпались такие, что становилось тошно от такой изобретательности. Больше он ничего не помнил, память наотрез отказывалась давать информацию.

Поздно ночью он очнулся в луже собственной крови смешанной с мочой. Глаза не открывались, покрытые толстой коркой свернувшейся вкупе с землей сукровицей. Резкая боль между ног забивала все остальное, на карачках он вылез из траншеи и свалился без сознания у самой обочины. Мимо, пугая ночных бабочек ярким светом фар, проносились машины, изредка из окон трассирующими пулями вылетали окурки. Один задел ухо мальчика и рикошетом нырнул в невысокие пыльные кусты. Смех с издевкой плавно растворился в туманной мгле, растаял вместе с выхлопными газами родившего его автомобиля.

Рассвет воскресил и убил мальчика еще раз. В таком виде он не решился пойти домой, поэтому, избегая редких прохожих, медленно поплелся к заброшенному колодцу. Тухлая вода смывала песок, стекала по избитому телу красноватыми струйками и упорно не желала впитываться в пересохшую вековую глину. Раны остались на всю жизнь. Сегодня же, насилуя старшую дочь, он даже и не задумывался о том, что мстит той самой, высокой, черноволосой. В тайных мыслях он возвращается в детство, где вырывается из рук мучителей и до экстаза избивает детское тело. Его не останавливает кровь и боль, он хлещет полосами металла по рукам, по голове, срезая куски кожи и мяса. Он наслаждается полной властью над палачом. Каждый шрам вопит о расплате, он боится, что кто-нибудь снова вспомнит о девочке в малиновом платье.

Все началось полтора года назад, когда старшей исполнилось четырнадцать. Мама подарила ей простенькое платьице, купленное на вещевом рынке у какой-то бабульки. Неброское на вид, оно красиво облегало молодое тело, выстраивая привлекательную линию фигуры. Гости разошлись; впечатленная подарками и столом, девочка даже не обратила внимания на грубость отца, переоделась в подаренное платье и вышла на кухню. Бабушка заохала, запричитала и достала из старых запасов небольшую шоколадную конфетку в желтом фантике. От долгого хранения шоколад побелел и стал каменным. Конфету пришлось тайком выбросить. Мент был на дежурстве, по четвергам возвращается только к ночи, как всегда заваливается на койку и спит до следующего выхода. Хотя девочка на него не обиделась, он оставил небольшой подарок на холодильнике, где она и нашла его рано утром. Подлизывается к отцу, хочет хоть как-то наладить отношения. Скоро двенадцать, жена уходит на работу, ее отсутствие по ночам помогало немного отвлечься от семейной жизни. В этот раз, он почувствовал сильное вожделение, подкатывающее волнами к низу живота. Ощущение чего-то несовершенного, незаконченного давило к земле и заставляло неприятно потягиваться, мускулы требовали разрядки. Тишина. Дочь зашла в комнату. Он прижег докуренным до фильтра бычком полудохлого таракана за кастрюлей, сбросил обоих на пол и пошел к телевизору, на ходу подтягивая треники. Неожиданное выделение слюны. Он нервно сглотнул и подошел к дочке, погладил ее по тонким темным волосам и опустил руку ей на спину. Девочка вздрогнула, но отстраниться побоялась, - отцу следовало подчиняться во всем, он был скор на расправу. Родитель, почувствовав полноправную власть, хлопнул ее по заду. Что-то порвалось внутри него, Она стояла перед ним в полумраке комнаты, покрытая голубым сиянием мерцающего экрана телевизора, стояла та самая девушка - его Палач. Он взвыл, тихо, но девочка вздрогнула и инстинктивно втянула голову в плечи. Робость, беззащитность. Пелена пала на глаза его, он ощутил силу в маленьком мальчишеском теле; силу, позволяющую дать отпор, вручающую право выбить признание невиновности с помощью кулака.

Он скрутил ей руки и бросил на потертую тахту. Девочка от мгновенной боли потеряла сознание. Кошмар продолжался всю ночь, до рассвета, того самого. Он старался не бить девочку, опасаясь за синяки, которые могли выдать его. Насиловал ее беспрерывно, платя за свою поруганную честь, за свою сломленную, незажившую гордость. Дочка пришла в сознание через пару часов, огромное тело, нависшее над ней, давило так, что крик сам вырывался изо рта, но он сильно зажал ей горло. Звуки смешивались: хрипение с монотонным рыканьем мужика, отвратительное чавканье с тихой речью экранного Киселева, все сжалось и, не находя выхода, оседало на засаленном паласе, горестно причитая от безысходности. Луч фонаря стыдливо смотрел в просвет между коричневыми шторами и плакал от невозможности отвернуться.

Закончилось. Он включил свет, сбросил использованное скомканное тельце с дивана на пол и внимательно осмотрел каждый сантиметр материи. Бурые пятна свежей крови, брызги спермы, скатанные телами в комки волос и пыли. Катышки радостно впитывали в себя влагу, боясь потерять шанс напиться. Он тяжело, наотмашь пнул девочку и пошел в ванную комнату, где намочил в раковине рваную половую тряпку. После вернулся к себе и через пару минут затер все пятна. Вернувшаяся с работы жена мимоходом спросила про них, он ответил, что пролил суп. Вроде, все обошлось, безнаказанно. Девочку он заставил, угрожая еще более жестокой расправой, сказать о драке в школе. Мама немного пожурила ее, заставил сесть за уроки. Жизнь, обмерев от испуга, вздохнула, закрыла глаза и поплелась дальше. Он подумал, что девочка могла от него заразиться. На лечение нужны деньги, которые он мог потратить на что угодно, только не на бессмысленные таблетки.

Сам он подхватил заразу в десятом классе, когда после выпускного вечера переспал с классной шалавой. Имели ее втроем, сменяясь каждые пять минут. Все были настолько пьяны, включая девушку, что утро не оставило никаких воспоминаний, только горькое чувство стыда и, как позже оказалось, болезнь. Уже запущенную и тяжело вылечиваемую. Хотя к доктору он так и не обратился, все оттягивал неприятный визит. Его немного смущала фраза, с которой уролог встречал пациента: Залупляйте и на стол... Прошло несколько месяцев, он переспал с проституткой без презерватива. Пришлось отдать немного больше обычной таксы, но внутреннее удовлетворение того стоило. Со временем он вошел во вкус и спал с максимальным количеством женщин только ради одного: тайно, исподтишка изуродовать, осквернить их изнутри.

Как-то мент его спросил: Слушай, а что ты не работаешь, здоровый мужик, жена на тебя пашет, а ты даже пальцем не пошевелишь? Сказал и подумал, что сегодня он перестарался в выборе выражений. Сосед часто вспыхивал и не от такого. Но тот, видимо пребывая в хорошем расположении духа, сначала насупился, а потом закинул голову и шумно рассмеялся. Труд облагораживает человека, слышал, мудила, такую фразу? Какой-то главный сказал, мать его... А я благородных всю жизнь вот этими кулаками бил и яйца им отрывал. Так что ж, если я сам стану благородным, мне, прикажешь, самому себе морду бить? Еще раз засмеялся и ушел к себе в комнату. Он ждал.

Красивый мир, я живу в красивом мире, - сказал он сам себе, подошел к окну и через форточку харкнул в бачок с мусором, вонявшим под самым подоконником. Он ждал. Звонка от одного человека. Новая любовница, не сказал бы что любовница, скорее знакомая, к которой он чувствовал похотливую тягу. Встретились в ЖЭКе, когда стояли за новыми телефонными книжками, живет совсем рядом. Он почесал жесткие волосы на лобке, пальцы пахли мочой и потом жены, забыл помыться после вчерашней ночи. Ждет звонка. Договорились встретиться в пять. Он отослал жену к теще на дачу, с трудом застегнул пуговицы на новой рубашке, воротник врезался в шею, под ним катышки от плотного соприкосновения кожи с материей. Побрызгал сверху дезодорантом (запах хвои) и выбежал на мокрую улицу. Красивый мир, встречай меня, - шептал он, заворачивая за угол и, стряхивая капли теплого дождя с носа. Пыль прибило к земле, дышалось с надеждой широко и свободно. Нет ничего лучше в жизни, чем что-то новое, может быть это тот самый день, когда судьбы переворачиваются вверх ногами, когда мир становится лучше.

Пятиэтажка, ремонт в последний раз делали в 68ом, подкрасили сверху немного, когда было большое празднество, а так - труха кирпичная. Тут даже евроремонт не поможет. Он зашел в терпко вонявший котами подъезд и отсчитал тридцать три ступеньки. Красная пипка звонка немного напоминала кнопку лифта в шахте, по которому рабочие отправляются в забой. Он нажал три раза, неторопливо, боясь показаться назойливым, или нет, скорее нетерпеливым. Хотелось все сделать по приличному. Смутное шарканье за дверью, кто-то шумно втянул в себя воздух, напряженно всматриваясь в дырочку глазка. Изучает, пусть изучает... Живот сразу втянулся, плечи распрямились, и подбородок непроизвольно приподнялся. Разглядывает его, как самка тетерева, разглядывающая самца, гордо вышагивающего вокруг нее, поднявшего хвост и насупив красный хохолок. Он представил себе ее большую грудь, прижатую к железной двери, и судорожно сглотнул, захотев на секунду стать этой самой дверью. Она открылась, медленно.

На пороге стоял незнакомый мужчина, изрядно превосходящий пришедшего в размерах. Он молча взирал на гостя, тот подумал, что сегодня его счастливый день, ведь недаром он не принес цветы. Могло же быть хуже, если бы он явился с букетом, а так просто по морде дадут, или с ноги, как повезет. Вдруг увернусь. Два мужика молча смотрели друг на друга. Из глубины прихожей вынырнула та, к которой Он шел, в халате, тапочки на босу ногу - само совершенство, изгаженное присутствием мужа. У них одинаковые кольца, тоскливо подумал он и отвел взгляд, упершись им в правый нижний угол двери. Ах ты, сука такая. - Муж с размаха отвесил жене пощечину: При мне любовников приглашаешь?! Сейчас я тебе... Он испугался, дело принимало нехороший оборот. Тебя сбросить с лестницы, или сам свою задницу уберешь? - это уже непосредственно к нему обращаются. Черт, он перепутал день, четверг завтра... Он пришел не в тот день, надо было дождаться звонка. Гогот пронзил ему спину и вырвал кусок души, швырнув ее на оплеванные ступени. Ненароком он сам наступил на нее, чуть не поскользнулся и, еле-еле сохранив равновесие, вылетел на улицу. В теплый дождь, осмеянный и проклятый...

ОНА.

...да, конечно.

Она поставила последнюю тарелку на сушку, вытерла руки и, тихо шаркая тапками, поплелась в комнату. Пора на работу. Руки, опухшие от постоянной стирки и мойки, стали похожи на ласты старого котика. Ногти не отличались от красной огрубелой кожи, обкусанные донельзя, по весне вспыхивали белыми звездочками. Нежные руки, ласкающие ребенка, несущие на себе всю семью, привычные руки. Она открыла старенький шкафчик, неуверенно стоящий на кривеньких ножках, он поприветствовал хозяйку тихим скрипом. По привычке вручил ей неброское платье. Для работы; все равно она наденет синий халат, все равно на нее никто не обратит внимания. Работа простая, максимально подходящая к ее жизни, будто придумана была испокон веков для женщин ее типа: мирных, несуетливых, знающих свое место. На часах уже около одиннадцати, пора выходить, троллейбус довезет прямо ко входу, если успеть на него. Она сняла халат; убогое нижнее белье, посеревшее со временем, широкие лямки бюстгальтера горбили ей спину, прижимали к земле, рождая глубоко в душе чувство стеснения. Конечно, на улице никто не увидит белье, конечно, ей было абсолютно все равно, что на ней одето, конечно, всем было все равно, что на ней сегодня одето. С трудом влезла в узкое платье, тихо поползли нитки подмышкой. Днем зашьет, если не забудет, заботы всегда отвлекают.

...да, доченька, да, конечно, возьми ее. Нет, я папе скажу, бери-бери... Доброта мелькнула в безжизненных глазах, всего лишь лучик, прихотливо отразившийся от зеркала с потрескавшейся амальгамой. Все равно, ведь вся жизнь - туман, мягкий, всегда с радостью принимавший ее в свои объятия. Он был ее единственным настоящим другом, с самого рождения он был с ней, помогая избавиться от проблем. Пропала необходимость спешить, ведь не было куда опаздывать, все вокруг жило в тумане. Поэтому каждым мог трогать ее, направлять куда угодно, слышать от нее, что хотел.

Следуя заветам матери, она вышла замуж в восемнадцать лет по любви, первый раз переспала в брачную ночь, по любви, родила ребенка по любви. Она сделала все, чтобы родители отстали от нее, отпустили плыть по течению, ради этого она придумала свой мир, в котором жила придуманная ею красивая любовь. А расписались они как-то не по-людски: наспех заполнили протянутые бумажки, сухой поцелуй. Платье достали бабушкино, сильно побитое молью, временем и забытьем. У Него испортилось настроение, кольцо не лезло на палец, фаланги слишком опухли; все вчерашнее пиво. С кольцами вообще получилось очень неудачно. Когда она пошла покупать их, перед входом в ювелирный два подростка в наглую отобрали сумочку с деньгами. До свадьбы - один день, денег нет, - папа отказался дать еще, зять ему не по душе. Она упала на колени, прося вернуть сумочку, но две спины беззвучно исчезли в толпе. Колготки порвались, туман сгустился еще больше. Поплелась к подружке (вместе работали) умоляла. В конце концов, получила чужие кольца под расписку. Чужие. После церемонии она положила колечко в кармашек платья, хотела спрятать в сумочку, но потом передумала, у тела вернее. Оно пропало, через несколько секунд исчезло, когда она провела по кармашку, пальцы не нащупали бугорка. Отдавали тяжело, обещали купить новые, потом договорились принести деньги. Где их достать? Без ссоры не обошлось, он до сих пор вспоминает. Вспоминает - бьет. Действительно, нехорошо получилось.

В ту ночь туман, ревнуя, ни в какую не соглашался отпускать ее к мужу. Мельком она видела его потное лицо, приглушенный рык. Боль порезала все тело, но так тихо, вязко как-то. Спали тайком, в коммунальной квартире нельзя ничего делать громко. Она здесь новая. Ничего не знает. Громко орал Рекорд, с надрывом выдавая сводку погоды. Когда все закончилось, она, ради приличия, всплакнула, посмотрела на спину отвернувшегося к стенке мужа, легко обняла его и попыталась подавить боль, уснуть. Она привыкла к своей кровати в родительском доме, здесь же долго не могла удобно лечь, может быть и из-за того, что она стала женщиной... хотя это только причиняло ей физическую боль, ничего более.

Он всегда хотел ребенка, крепкого мальчугана, невысокого роста, но хорошо сложенного, чтобы пошел в отца, с широкой костью. Постоянно говорил о нем, с ментом пытались придумать имя будущему ребенку. Святослав, по-моему. Несколько раз он спрашивал, почему живот не растет, почему ребенок не получается. Бил, говорил, что она - сука последняя, даже сукой себя назвать не имеет права, потому что ребенка родить не может. Какой тогда смысл ее существования на белом свете? Спросил у нее, будто издевается. Сидели вечером все на кухне, она попросила его снять с антресоли камень для засолки капусты, тяжелый кремень, притащенный неизвестно откуда тысячу лет назад. Тяжелый. Он засмеялся: Давай-давай, сама своей задницей двигай, нарастила жиры на ляжках, много жрешь. Я вообще не понимаю, какого хера ты, извиняюсь за выражение, на хуй, делаешь здесь. Если обрюхатиться не можешь, так стоит тебя вообще кормить? Выгоню тебя, пойдешь к мамане ебаной, я быстро всех тут распределю по местам. Что от тебя требуется: детей мне рожать, и все, на большее у тебя мозгов не хватит... Бабушка нахмурилась, ушла к себе в комнату. Старческие слезы заглушили треск патефона и старая добрая песня об извозчике, забывшем что-то в таежной дали. Красивая песня, жалко только, что живет она в этом красивом мире, грустно за песню. Мент ничего не понял, кривой ухмылкой поддержал Хозяина, поставил бело-коричневый чайник на плиту и задремал на стуле. Она же заплакала, никогда раньше не изменяющий туман внезапно рассеялся, как будто раздел ее. Открыл душу леденящему ветру. Разрыдалась, убежала к себе, задумала отомстить, ночью не пускала мужа к себе. А тому не особенно и хотелось раздавшееся в стороны не от хорошей жизни тело.

Она начала поиски, благо на работе было полно мужчин, они приезжали на тридцать секунд, что-то торопливо говорили диспетчеру, и также быстро исчезали в темном туннеле. А она мела похожие на говно опилки, аккуратно обходила грозных блюстителей мирового порядка. Ее единственная знакомая - тетка Люба - шла всегда рядом, справа. Широкими махами очищают подземный мир станции Маяковской, выгребают из-под лавок отходы внешнего мира. Похоже на сенокос, когда все деревенские выходят в поле: крепкие, богатые и любящие. Ровной линией идут они в наступление, каждый держит строй, боясь отстать хоть на полметра. Цель. Так и Она, шла с Любой непоколебимым щитом чистоты и порядка, сметая на своем пути редких в ночное время пассажиров и их сумки. Грозно покрикивают на бомжей и забежавших погреться собак. Наступает утро. Наверху Чернота задирает подол платья, под которым старая, полинявшая от бесконечной стирки, розовая ночнушка.

В это время на станции совсем тихо, где-то в непроницаемом туннеле, среди пыли, проводов и контактного рельса бесшумно бродят стайки ремонтников и крыс. Она до жути боялась первых, считая их засекреченными агентами подземного Владыки. Это ее Сергей Владимирович напугал в прошлом году: разум значению шутки не придал, а душа замерла в долгом испуге. Вышли из мрака, щурясь от слабого света, крикнули что-то пошлое, после чего засмеялись и... прошли мимо. Она искала. Похожего на Него. Нашла, имя не спросила, чтобы потом не вспоминать, грубо предложила себя. В первый раз изменила мужу, но это не пугало ее, наоборот, душа купалась в ручье отмщения, новые впечатления. Их могли застать в любой момент. А она нашла того, кого искала: невысокого роста, широкоплечий, курчавые темно-коричневые волосы. Как он похож на Него! Ребенок будет - вылитый муж, маленькие - они все такие одинаковые. Врач сказал, что она может иметь детей, посоветовал сменить партнера, глупый, надо сменить мужчину, а не мужа. Прошло восемь месяцев, с грехом пополам родила девочку, милое фиолетовое создание с бордовыми, вздувшимися от удушья венами. Он хотел мальчика, но и девочка подошла для удовлетворения отцовских амбиций. Деньги стали утекать из кошелька с огромной скоростью: на врачей для ребенка, на пеленки для ребенка, на мебель для ребенка. Это его бесило, но он хотел мальчика, поэтому велел ей родить второго ребенка. Опять девочка. Настоящий отец признался ей в любви, хотел увезти из Москвы, в деревню к маме. Она засмеялась, сказала: Глупый, ты мне не для любви нужен, ты ничего не понимаешь, и..., Слава Богу. Он был первый, кто сказал ей: Я Люблю Тебя.

Почему-то, она изменяла Своему Тирану; как-то легко, без удовольствия, чувствуя большую любовь к нему. Приходила домой и любила его дома, уходила из дома, и любила его вне дома, всегда. Когда ночная тишина станции превращалась в чудесную музыку одиночества, она куталась в свою любовь, тихо, чтобы никто не услышал, вздыхала и продолжала автоматически двигать широкой щеткой, погружаясь в туман.

Всё, закончила собираться на работу. Впереди покой, по привычке она вышла на кухню и проверила газ, потом дала последние указания дочери и тихо-тихо закрыла входную дверь. Только лифт заметил ее уход и на прощание скрипнул дверью, пожелав легкой ночи. Она шла по сумеречной аллее, вдыхала пропахший потом автомобилей воздух и тихо шептала про себя свою мечту. Какую... я не знаю. Сегодня утром бригада рабочих на огромных кранах Ивановец, вооруженная бензопилами, устроила одностороннюю беспроигрышную резню многолетним тополям. Старцы натужно вздыхали, прощаясь со своими руками, из последних сил сопротивлялись, пытаясь схватить и сбросить обидчика, но все напрасно... все безнадежно напрасно. Сейчас они смирились со своей участью, будто сами поверили в рассказ толстого чиновника, утверждавшего, что деревьям без ветвей только лучше, мол, вырастут в сто раз сильнее и красивей прежнего. Стоят в прошлом дарившие тень голые, стеснительно морщатся корою и молчат, онемевшие за один день. Рабочие аккуратно распилили ветви на небольшие поленья и сложили вокруг ствола: снизу толстые, выше потоньше. Как костры Святой Инквизиции, готовые вспыхнуть от одной искры палача. Стоят и ждут своего часа, умершие сразу после подписи на отчете о проделанной работе по озеленению города.

Шла она вдоль тополей, не замечая их беды, шла и мечтала, а толстые обрубки ветвей красиво смотрелись на фоне угасающего синего неба. Ей осталось пройти через двор, так намного короче, сразу через дорогу будет троллейбусная остановка. Покрашенные не так давно арматурины были призваны развлекать местную детвору. Гордо стояли они фантастическими конструкциями, будто лагерь первых поселенцев на Луне, горды своим предназначением, гордые настолько, что не замечали отсутствия малышей в пределах детской площадки. Гордые настолько, что брезгливо отпихивали по утрам пустые бутылки и смывали росой собачью мочу с несущих балок, молча, будто ничего вокруг них не было.

А весна спросила ее: Ты хочешь жить так дальше, милая?

Она, немного подумав, ответила: Да, конечно...

Однажды встал я посреди комнаты, раскинул в стороны руки и склонил голову на грудь. Конечная поза Спасителя. Постоял немного и... ничего не почувствовал. Тогда я спросил себя: что Я? Он или Она? Может быть, я и есть... Красивый Мир?