Бермас Александр : другие произведения.

Встреча

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    - А кстати, помнит кто-нибудь инвалидов той войны в их беспросветной неприкаянности, безногих и безруких побирушек в трамваях, рыночных рядах, возле гастрономов и у пивнушек, одурманенных алкоголем ?

  Вот и знакомый с детства террикон показался. Даже он постарел. Раньше голубел в сизей дымке, а теперь выгорел. Бурые складки от дождевых промоин спадают с вершины конуса, расширяясь к подножию, озелененному чахлыми акациевыми посадками.
  ...К родному порогу возвращаются со склоненной головой и в рубище... Откуда это? Почему, собственно, в рубище? Интересно, соответствуют ли моменту его джинсы и модная рубашка из некрашенного грубого льняного полотна?
   Вот и двор. Боже, какой маленький стал! Соседи на скамьях у подъездов... не узнали, смотрят подозрително и недоброжелательно. Надо улыбнуться.
  
  
   - Славка, привет! Как жизнь молодая?
  
   - Алик! С приездом! Ну, как там жизнь в парижах? Получше, чем у нас?
  
   - Да чем она может быть лучше? Я вот смотрю, в Донецке жизнь направляется,
   центр не узнать.
  
   - Не знаю, не знаю. Цены ползут вверх, народ не доволен правительстом.
  
   - А где народ доволен правительством? Везде одно и то же.
  
   - Да ладно, сравнил! Быдлюги... нахапали, а народу как жить?
  
   - Кого из наших видел?
  
   - Да все здесь. Как раз и Серега приехал, и Вовчик
  
   - Собраться бы.
  
   - А ты знаешь, что Самсон приезжал в том году?
  
   - Да. Он писал мне, я в курсе.
  
   - Самсон когда приехал, ящик пива и пару поллитровок поставил.
   Я говорю ему, мол, зачем...
  
   - Ладно, будет тебе пиво, ты дай знать нашим, соберемся, потолкуем,
   я ведь ненадолго.
  
  
   Детство! Летними вечерами, после длиного и полного событий дня, собиралась у костра на пустыре для обсуждения новостей, пересказывания придуманных и правдивых историй наша местная разномастная пацанва.
   Однажды была затронута тема, спровоцированная Женькой, о давних, казавшихся нам нереальными дореволюционных временах. Рассказчиком Женька был неважным, непоследовательным и сбивчивым, поэтому на правах друга я приходил ему на помощь. К тому же, относился он к тем, кого в таких сборищах считали "маменьким сынком", но не прогоняли, потому что его мама и папа работали в школе.
   Учителей в то время уважали и побаивались даже двоешники и хулиганы, а о Женькиных родителях вообще отзывались с почитанием присущим шпане, почти как об авторитетных урках. Кроме этого, у Женьки были покровители из старших классов, с которыми он менялся марками из коллекции, доставшейся ему по какому-то наследству.
   Началось с того, что Павка Сажин снова расхвастался, что его отец пообещал ему купить с будущей получки новый велосипед. Павкин отец еще с начала весны обещал ему его купить, но в дни получек не удерживался и пропивал, если не все деньги, то, по крайней мере, ту часть, которая предназначалась для покупки велосипеда.
   Павка хоть и страдал от ущемленного самолюбия, состоя в положении "безлошадного", вынужденного клянчить у товарищей "дать прокатнуться", относился к происходившему с его родителем с должным пониманием и, как чему-то вполне предсказуемому. Он так и говорил: "обязательно купит, если снова не пропьет".
   Тема родителей всегда была важной, потому что среди пацанов, те, кто не в состоянии был собственными кулаками или "настырностью" добыть себе авторитет, могли за счет авторитета их родителей и старших братьев держаться на уровне. Именно поэтому пересказывались, ставшими легендами истории отцов, дядей, и свежие "подвиги" старших братьев.
  
  
   - А у меня дед получал ассигнациями и мог за одну получку купить целое
   стадо коров.
  
   - Да ладно тебе брехать, Женька! Целое стадо! Он что у тебя конюх?
  
   - Причем здесь конюх, придурок? Мой дедушка еще до революции был
   горным инженером.
  
   Тут Павка Сажин встрепенулся:
  
   - Мне батя рассказывал, что и мой дед был на шахте коногоном.
  
   - Конюх и коногон, это не одно и тоже, - вмешался я, - коногон в шахте
   лошадей погонял. Сейчас подземные электровозы, а тогда уголь лошадьми
   на повозках перевозили.
  
   - Да знаем, видели в краеведческом музее, - раздались у костра
   недовольные голоса.
  
  
   Ходить по музеям и театрам считалось "западло", а школьные экскурсии - неизбежным принудиловом. Но это только так считалось: многие ребята просто скрывали для солидности свои "культурные" интересы, и разговоры велись в характерном "пацанском" стиле, чтобы не выделяться от остальных.
  
  
   - Профессор! - подхватился снова со своего места Пашка, обратившись ко мне
   по моей унизительной школьно-дворовой кличке.
  
   Худой и длиный, сжимая для убедительности кулаки, Пашка аппелировал ко мне:
  
  
   - Не бреши, зараза! Не знаешь, не бреши! У меня дед коногоном на шахтном
   подъеме был. Там барабан с канатом таким, и лошадь, привязанную к барабану
   по кругу гоняли. Она этот барабан крутит, а канат на него наматывается и
   бадью с углем поднимает на гора. Взад-вперед, взад-вперед. Понял?!
  
   - Правильно! А я чего говорю?! Я и говорю, что коногон - это погоняльщик.
  
   - Какой он тебе погоняльщик! Мой дед коногоном был. Как дам сичас по морде,
   чтоб знал! - ерепенился Пашка, непонятно чем задетый за живое.
  
  
   Дело могло бы закончиться снова стычкой на кулаках, но в этот момент из сумерек возник дядя Боря, мой сосед, мужчина лет тридцати, тридцати пяти.
   Дядя Боря на Беломор-канале оттянул срок по политической статье. Это все знали. Зато не все знали, что угодил он на зону по глупости, позволив себе вякать в группе, будучи студентом первого курса тогдашнего индустриального института, что из Одессы пароходами отправляют пшеницу в помощь братским народам.
   В то послевоенное время, в конце сороковых, самим жрать было нечего. Ночью после этого за ним приехали, и на долгие годы определили его дальнейшую судьбу в местах не столь отдаленных от болот Прибеломорья.
   Человек дядя Боря был харизматичный, обладал большой притягательностью и даром убеждения. Особенно нравился он нам, пацанам, и был для нас одним из самых подражаемых кумиров. В нем было многое, что соответствовало идеалу наших представлений о жизни. Ходил он на работу и в выходные всегда в форме служащего гражданской авиации: китель, рубашка с галстуком, форменная фуражка. Это был высший класс, мечта каждого из нас, вершина жизненного успеха! Он был одновременно недосягаемым, почти портретным идолом и доступным, понятным, просто в доску своим:
  
  
   - Привет, братва! Чего шумим? - опускаясь на корточки обычно спрашивал он,
   примащиваясь в наш круг.
  
   Пламя костра отражалось золотыми бликами в коронке его зуба, приотрытой в характерной только ему улыбке. В следующий момент он прикусывал в уголке рта свой необычный, знакомый всем нам изогнутый наборной мундштук, на противоположном конце которого красовалась резная головка чертика с клинообразной бородкой и рожками, между которыми торчала вертикально воткнутая сигарета.
   Чиркала спичка, на мгновение озаряя лицо дяди Бори, удивительно напоминавшее мундштучное изображение хозяина преисподней, и облачко синего табачного дыма взмывало над нашими головами. Пока тлела сигарета, при каждой затяжке вспыхивая в сумерках слабым стоп-сигналом, дядя Боря успевал поведать нам пару интересных эпизодов из своей жизни, или рассудить спорную ситуацию в отношениях кого-либо из нас. Мы часто обращались к нему, как арбитру, принимая безапеляционно его суждения, не сомневаясь в их сраведливости.
   Каждый из нас с радостью мог исполнить любое его поручение или просьбу. Вот и в этот раз, заговорщически подмигнув компании, он увлек с собой двоих, Пашку и Генку. Потом от них мы узнали по большому секрету, что в этот раз им было задание по быстрому "слазить" на стройку нового "Дома быта", со сторожем которой дядя Боря уже перетолковал, и притащить ему домой несколько связок облицовочной плитки, понадобившейся для ремонта ванны.
   Самым большим впечатлением, произведенным дядей Борей, мощно подтвердившим его авторитет в наших глазах, был один случай.
   Это был единственный раз, когда мы увидели его на улице в затасканом тренировочном костюме и домашних тапочках. Передвигался он в несвойственной ему манере быстрой спортивной ходьбы, срываясь на трусцу, озираясь и вглядываясь в неплотную из-за рассеянного света уличных фонарей подворотнюю темень.
   Заметив нас, он подошел к нашему укрытию в кустах цветущей желтой акации, где мы вымостили себе своеобразное гнездо, днем иногда перекидываясь в тени в картишки, а по вечерам, перед тем как идти домой спать, позволяя себе пообщаться напоследок и договориться о завтрашнем дне. Дядя Боря только спросил не заметил ли кто из нас незнакомца. Как ни странно, Петька видел. Показавшийся ему подозрительным мужичек, минуту-две назад спешно направлялся к остановке трамвая.
   Сменив порывистый аллюр на расслабленную, вихляющую походку, приказав нам не высовываться, дядя Боря направился к тускло освещенной остановке, в темном углу которой угадывалась фигура преследуемого.
   Держась на расстоянии, в густой темени, мы видели, как дядя Боря, приблизившись, в последний миг стремглав подскочил к незнакомцу, одной рукой вцепившись ему в ухо, сжав его в кулаке, другой навешивая резкими, короткими и сильными шлепками открытой ладони по лицу и голове, не зло и, может, даже ласково-поучительно приговаривая что-то в синхронном вращении, похожим на танец пчелы, протащил приседающего и коротко взвывающего от боли залетного незнакомца несколько раз по кругу. До нас долетали только отдельные слова дяди Бори: приятель, дружок, фраерок...
   Получив напоследок поджопник размашистым замахом длиной ноги, залетный исчез, растворившись в темноте.
   Все еще тихонько поругиваясь и посмеиваясь, дядя Боря раскрыл ладонь и в ней блеснули женские часики с браслетом.
  
  
   - Так, хлопчики, - обратился к нам дядя Боря, - глядите в оба, где-то
   здесь этот хмырь сумочку бросил.
  
   Сумочка действительно нашлась. А после мы узнали, что тот "хмырь" ограбил возвращавшуюся с работы домой жену дяди Бори, сорвав с ее руки часы и отобрав сумочку.
  
   ***
  
  
   - Привет, старина!
  
   - Привет!
  
   - Ну, дружище, дай обниму тебя!
  
   - Давай, ребята, вот столик неплохой, присаживаемся.
  
   - Ром, а как там Оля Ивановна?
  
   - Мать Женьки? Вот хитрая женщина! Когда Лев Петрович умер, звонит она
   в синагогу раввину и говорит: "Лева умер, а нам здесь помочь некому,
   я в Израиль дозвониться не могу".
  
   - А кто же у нее там в Израиле?
  
   - Да нету никого. Она Раю приплела зачем-то. Помнишь Вовку? Дальний родственик
   по линии Оли, на Райке еврейке женился. Он ведь давно умер, а она с дочкой
   в Израиль уехала. Ну, Райка - жена Вовки!
  
   - Помню, помню. Ну, так что там раввин?
  
   - Сказал Оле, чтоб пришла в синагогу. Ну, она сама почти не двигается, внука
   послала, раввин две сотни баксов вынял и отдал.
  
   - Что, так просто вынял и отдал, да, Ром?
  
   - Я там знаю? Наверное! Не стал же проверять - обрезанный, или нет, а имечко
   Лева Виденский говорит больше, чем запись в метрике.
  
   - Это точно! Лева и по виду на еврея был похож.
  
   - Мать моя рассказывала, что во время войны немецкие солдаты их дом заняли под
   постой, а ее с бабкой на кухню выперли.
  
   В свободное время солдаты от нечего делать рылись по всем углам и как-то,
   найдя наш семейный альбом, давай фотографии разглядывать, пока не наткнулись
   на портрет Левы. Ему на фото тогда всего лет восемнадцать было, перед самой
   войной на память сфотографировали.
  
   Немцы бабке альбом показывают, пальцами тычут в портрет - юдэ! юдэ!
   А бабка возьми и ляпни - мол, это ее родной племяник. Что было!
  
   На некоторое время в компании воцарилось молчание.
  
  
   - Ром, так значит, мать Левы - родная сестра твоей бабки? - вырвалось у
   Витяя.
  
   - Ты на что намекаешь? У меня в роду только русские и украинцы. - Рома
   выразительно обвел взглядом сидящих напротив него друзей.
  
   - Ни на что я не намекаю. Хотя твоя фамилия - Шорн, на русскую не очень-то
   тянет,- не сдавался Витяй.
  
   - Так ведь настоящая наша фамилия Шорненко. Мой дед зачем-то документы
   выправил, модно было в пору его революционной молодости партийные кликухи
   иметь, или под иностранца косить.
  
   А вообще-то родственники по отцовской линии - все Шорненко. А бабка, если
   уж на то пошло, та вообще в девичестве - Герасимова.
  
   - Лучше бы он вместо фамилии выправил себе национальность на еврея, или немца.
   Сейчас бы ты в Нью-Йорке, или Берлине жил. - широко осклабился Витяй,
   блаженно потягиваясь.
  
   - Так ведь, конечно, лучше, если сейчас! - ухмыльнулся Рома, - А тогда, если
   еврей, то фашисты шлепнули бы, а если немец - то энкаведэшники еще раньше в
   Сибирь загнали бы.
   Так что, мне в любом случае русским или украинцем рождаться пришлось бы.
  
   - Думаешь, пришлось бы?
  
   - Так ведь, чему быть - того не миновать!
  
   Друзья весело рассмеялись и перешли незаметно к другим воспомнаниям.
  
   Иван Григорьевич приходился Женьке, как он в свое время выразился - двоюродным дедушкой. То есть, был братом Петра Григорьевича, родного дедушки Женьки, которого уже тогда не было в живых. Иван Григорьевич, вечный холостяк, не терпел, когда его называли дедушкой. Поэтому мы звали его, по его же просьбе, просто дядей Ваней.
   От дяди Вани я знаю, как он еще до революции переехал с Петром Григорьевичем в Юзовку, нынешний Донецк.
   Тогда же Петр Григорьевич, молодой выпускник Санкт-Петербуржского горного института, горный инженер, еще холостяк, получил от угольного, как тогда говорили "рудника", трехкомнатную просторную квартиру и оклад жалования, от которого голова шла кругом.
   В то время корова стоила 25 рублей ассигнациями. Дядя Ваня так и сказал: "рубли ассигнациями".
  Мы слушали его не перебивая, лишь догадываясь, что ассигнации - это бумажные деньги, заострив все наше внимание на размере оклада инженера, на который можно было приобрести в раз целое стадо коров.
   Запомнились рассказы о их жизни в тогдашней юзовской глухомани, о рудниках, с прилепившимися к ним хаотичными застройками шахтерских поселков, утопающих в непролазной грязи. Местный цвет общества собирался, на "тусовки", как сейчас говорят, в доме, окруженном парком. Принадлежал он то ли крупному помещику, то ли промышленнику.
   Я хорошо помню этот дом и остатки парка. Я помню его, когда в нём располагалась районная администрация, а потом районный дворец пионеров, в котором мы подростками пропадали, увлекшись радиотехникой.
   Здание было довольно изношенное, и о былой роскоши свидетельствовали только остатки старинной изразцовой плитки на облицовке отопительных печей, резко контрастируя с невзрачным советским кафелем и окрашеными в ядовито-зеленый цвет стенами корридоров. Снесли дом уже после перестройки и на его месте возвели безобразное здание банка, смахивающее на баню.
   Мне было нелегко представить себе дядю Ваню молодым, на балу, скользящим по паркету в вальсе, хотя он, предавшись воспоминаниям, восхищенно, почти высокопарно описывал нам тогдашние свои увлечения. Его крупная, грузная фигура, большая низкопосаженная голова с копной совершенно белых седых волос, почему-то сильно напоминала мне баснописца Ивана Крылова. Поэтому трудно было совместить его в своем воображении с той юной девушкой , которую он якобы боготворил, представлявшейся мне почему-то в образе хрупкой толстовской Наташи Ростовой.
   Однажды, когда мы, повзрослев немного, небольшой компанией собрались у Женьки слушать магнитофонные записи модной по тем временам музыки, пришел Дядя Ваня. Выпив предложенного ему красного болгарского вина, он разохотился почитать нам стихи его любимых поэтов.
   Раньше мне уже приходилось слушать его. Знал он множество стихов наизусть, но декламировал их, на мой взгляд, несколько переигрывая, подражая ужимкам героев немого кино.
   В этот раз он потребовал задвинуть шторы на окнах и зажечь свечи, и только после этого начал читать стихи неизвестных нам поэтов поры его молодости. Из того литературного периода мы проходили в школе только Блока, Маяковского и факультативно Есенина, а тут вдруг - Апухтин!
   Зрелище было не для слабонервных. Девченки вначале вжались в кресла, а потом буквально вцепились нам в плечи от страха.
  
  
   ...Васильки, васильки! ... Видишь, торчат на стене,
   Слышишь, сбегают по крыше... Вот подползают ко мне,
   Лезут всё выше и выше...
  
   Голосом, пробиравшим до дрожи читал дядя Ваня апухтинского "Сумасшедшего". Вставная челюсть мешала ему, выскакивала изо рта, он придерживал ее, засовывал обратно, седые патлы волос стояли дыбом над испещренным глубокими морщинами лбом, нависшим над взглядом голубых, полных ужаса старческих глаз.
   Кто-то распахнул шторы, солнечный свет ворвался в помещение, и мы увидели искаженное болью лицо дяди Вани и катящиеся по щекам слезы.
   В другой раз, воспользовавшись удобным случаем, я спросил у него, кто же была та его девушка, но он промолчал. Я попытался поинтересоваться были ли у него еще любовные связи, но он меня то ли не понял, то ли, сочтя это вполне нормальным и логичным, ответил, что когда он нуждался в женском внимании, он посещал городской бордель.
   Меня, недавно вступившего в ряды комсомола, это признание тогда неимоверно потрясло и расспрашивать дядю Ваню, как он компенсировал дефицит женского внимания при советской власти я уже не стал.
   Во время немецкой оккупации, все Виденские, кроме Левы, который ушел на войну, остались в городе, не успев эвакуироваться. Работали, восстанавливали затопленные с их непосредственным участием при отступлении Красной армии шахты. А куда денешься? Немцы тоже не очень церемонились - или работай, или к стенке. Да и жить на что-то надо было.
   После освобождения нашими войсками, отца Левы, Петра Григорьевича, за пособничество оккупантам, как врага народа, арестовали.
   Суд был не долгим. Где-то по этапу на сибирские рудники он и сгинул. Где похоронен, да и похоронен ли вообще, никто не знает.
   Лева, который всю войну артиллеристом на фронте ордена заслуживал, о семье и отце узнал, только когда после Победы вернулся домой. Рыпаться с выяснениями обстоятельств по делу отца было бессмыссленно и опасно.Все что удалось - получить справку о смерти.
   Таких осужденных на Донбассе не оставляли. Сюда загоняли на шахты и масштабные стройки простых уголовников, семьи сосланных из присоединенных западных территорий, подпадавших по определению в разряд "нелояльных", да мало ли кого еще. А в основном, на Донбасс за заработками из всех усюд, как и до революции, стягивалась голь перекатная, роя по-первах на отведенных властями "планах" землянки, просуществававшие еще добрый десяток лет после оккупации. А затем, помалу стали рости разлапистые, собственной постройки дома.
   Город и окрестности, по сложившейся еще с его основания традиции, как лоскутное одеяло состоял из так называемых поселков и кварталов, населенных кроме русских и украинцев, множеством других национальностей - татарами, греками, армянами, евреями, цыганами, немцами, поляками. Кого тут только не было! Использовались аж до конца пятидесятых на застройках центральных улиц, восстановлении шахт и немецкие военопленные.
  
  
   - Алик, а на чем сейчас основана национальная идея у немцев?
  
   - А хрен его знает! У них социалисты с демократами у власти. Спроси лучше
   у Коляна, он у нас специалист по этим делам.
  
   - Национальная идея? Это понятие вообще вытащено из допартийного
   общественного уклада. Общественую мысль до этого всегда возглавляли
   интеллигенты-патриоты.
  
   - Вонючие интеллигенты!
  
   - Угомонись, Славка!
  
   - А Славка прав. Хотя, у нас уже и вонючих нет. Ну, ну, Колян, поясняй дальше.
  
   - А когда партии возникли, появилась партийная идеология. Сейчас эти слова у
   нас прокляли и стали говорить о какой-то национальной идее.
   На деле проявилось это пока только в мафиозно-клановом группировании,
   национализме и футбольном патриотизме.
  
   - А национализм, разве не идеология?
  
   - Идеология. Где партия, там и иделогия. Какая партия - такая и идеология,
   как была, так и есть, хотя и маскируется иногда под благозвучным названием.
  
   - Надоели вы со своей философией! Вот американцы - патриоты! Они со школьной
   скамьи с молоком матери патриотизм впитывают.
  
   - Угомонись, Славка!
  
   - А чего? Есть у них "американская мечта", они с этой мечтой готовы на все
   что угодно.
  
  - Вот именно! Да они в своей сытости... кроме своей свободы... ничего
   придумать не могут, потому как вся их американская мечта в том... чтобы
   самим хорошо жить.
  
   - А по-твоему, они должны прежде всего о тебе думать? Да, мы им нужны, чтобы
   их дерьмо хавать.
  
   - Да ведь не все же американцы такие. А марши протеста?
  
   - Ой! Им эти протесты - лафа, пикник на лужайке. Скуку разгоняют.
  
   - Все равно, жить в Америке можно. Правительство все же о народе думает,
   чешется.
  
   - А я еще раз говорю... пока им сыто живется за счет других, они и добрые.
   А как выше их понятия кто-то себя ставит, того демократическими принципами
   к стенке!
  
   - Давай, ребята, помянем наших, кого уже нет с нами.
  
   - Не чокаемся!
  
   Сколько же нас было? Одних только друзей не перечесть. Некоторые совсем молодыми ушли. А ведь какие крепыши были!
   ...Мишка, в ранней молодости мы были дружны. За несколько месяцев до отъезда в Германию узнал о его скоропостижной смерти. Он, правда, уже до этого перенес пару серьезных инфарктов. По-моему, Беня мне сообщил, вместе с ним и поехали проводить Мишку в последний путь. Своеобразный был парень, старше нас года на три. Впервые с ним привелось близко познакомиться при не очень приятных обстоятельствах.
   В пятом классе, помню, с Беней жгли костер в ямах, что остались на месте бывших коксовых батарей, тогда там ни сквера ни танцплощадки еще не было. Сидим себе, вдруг влетает Мишка в боксерских трусах и перчатках - и, не говоря ни слова - тырссс! Беню в лоб, крикнув, выскакивая из ямы, что если кто-то еще раз хоть пальцем тронет Илью, вообще прибьет.
   Оказывается, Беня обидел его младшего брата, тот пошел пожаловался Мишке, который в тот момент тренировался рядом в клубе в секции бокса. Я этого не знал, поэтому сам акт возмездия тогда произвел на меня большое впечатление. Миша был личностью. У него была масса знакомств с урками и с "золотой молодежью". Бабы балдели от него. Надо сказать, после окончания университета он работал в школе, ученики любили его и, как говорили, даже отметили 10 летний юбилей его памяти.
  
  
  
   - Потанцуем? - возле нашего столика стояла девчушка, положив руку на плечо
   Сереги, самого солидного из нас.
  
   - Чего?!
  
   - Дочка, иди. Здесь дяди собрались не для этого сегодня.
  
   - Чего ей надо, я не понял?
  
   - Да проститутка она. Хотела обслужить тебя.
  
   - Кто, эта девчушка?!
  
   - А то кто же!
  
   - Смотрю, девки теперь грудастые. В наше время редкое явление было.
   А сейчас с пятнадцати лет, вишь, как выпирают.
  
   - Это все от "ножек буша". Они же гормонами напичканы.
  
   - А почему это на груди влиять должно? По идее, должны бедра распирать,
   окорочка же ведь!
  
   - В наше время у девок бедра без "окорочков буша" перло. А у этих малолеток
   все наоборот. Ноги, как у лягушек...
  
   - Времена!
  
  
   - Я через Москву сюда. Бродил по столице нашей бывшей Родины, вся заставлена
   скульптурами, особенно у переходов и у метро. Кстати, все в бронзе, не то
   что при Союзе.
  
   Некоторые скульптуры интересные. А некоторые, на современный европейский
   манер: не понятно что, и не спрашивайте зачем - просто кунст.
  
   Памятник бездомной дворняжке запомнился. Не тем, что что-то особенное в
   искусстве сказано, а то, как прохожие реагируют. Хорошо, по доброму. Я даже
   растрогался.
   А потом вижу - чисто наше, ментальное: бросить свой пятак сочувствия,
   милостыню убогому и - совесть чиста, можно дальше бежать, чтобы, не дай
   бог, не налипло, на собственную судьбу не сыграло.
  
   - Все равно, лучше, чем совсем ничего!
  
   - А я тоже видел эту бронзовую собачку. Тогда и подумал, а почему в переходах
   и скверах нет скульптур нищим? Вон их сколько бедолаг!
  
   - Есть, наверное. Хотя, чего им памятники-то ставить? Нищим - памятники!
  
   - Не нищие они, а нищенствующие. Из этих нищих половина - жулье, а остальные
   просто опустившиеся.
  
   - Во! Это по-нашему! Вот она цена всем вашим подаяниям, замешанным на вашей
   крутой гражданской морали и традициях.
  
   Поэтому я и говорю, что прежде всего государство должно думать и
   заботиться о всех нуждающихся. А те, кто пятаки побирушкам бросает, лучше
   бы голос свой поднял за них перед властями.
  
   - А кстати, помнит кто-нибудь инвалидов той войны в их беспросветной
   неприкаянности, безногих и безруких побирушек в трамваях, рыночных рядах,
   возле гастрономов и у пивнушек, одурманенных алкоголем?
  
   У многих из них на замусоленных пиджаках позвякивали тусклые медали и даже
   ордена, за которые в те времена и сто грамм никто не налил бы.
  
   - Я помню. Вот бы кому памятник поставить!
  
   - Я даже представляю его себе в бронзе в виде безногого калеки на тележке,
   катящейся на дребезжащих шарикоподшипниках вместо колес, а в руках у
   инвалида деревянные такие штуки, которыми он отталкивался от асфальта.
  
   - Да что там из бронзы! Из чистого золота памятник нужно отлить и у обелиска
   Славы установить!
  
   - Угомонись, Славка!
  
   - А помните Сысоя? Я его хорошо помню, у него ведь ног по самые... как я
   теперь понимаю... не было.
  
   Мы все в детстве знали Сысоя. Каждое утро его сыновья, дюжие парни, выносили на руках и усаживали Сысоя на невысокую кирпичную тумбу у лестницы на спуске к площади перед универмагом и гастрономом. А рядом был магазинчик, в народе прозванный "дежурка", в котором торговали допоздна хлебом, водкой и прочей бакалеей.
   Тумба предназначалась под постамент для цветочной вазы. Отлитая из бетона, ваза с незапамятных времен опрокинулась с тумбы на сторону и валялась на замусоренном газоне, а на постаменте вместо нее восседал опухший обрубок человека с орденом Красной Звезды на застиранной майке, напяленной на выпирающий живот, погруженный в штаны с обрезанными штанинами, подшитыми снизу грубым брезентом. В особенно жаркие дни на голове Сысоя красовалась сложенная из газеты треуголка. Рядом с ним на замусоленной оберточной бумаге с огрызками заветренной колбасы, селедки и кусками хлеба стояла кружка пива. На эту же бумагу проходящие мимо бросали мелочь.
   В предвечерние часы и по выходным возле Сысоя образовывался плотный круг собутыльников, отоваривавшихся здесь же в "дежурке". Сквозь глухой галдеж обступавших его приятелей пробивался громкий утробно-пропитой голос и раскатистое гоготание самого Сысоя, заставлявшее вздрагивать прохожих.
   Изредка круг размыкался и рассыпался в стороны при виде участкового, оставляя Сысоя в наполеоновской позе, манерно отдававшего честь блюстителю порядка приставленной к виску ладонью правой руки, а в другой, пряча за спиной кружку с пивом. Выходки Сысоя оставались без внимания начальника, что с него взять!
   Сысою еще повезло, у него была семья, крыша над головой. А сотни тысяч таких же горемык инвалидов по всей стране часто и этого не имели, и их просто заметали, как порочащее советсткое общество "нетерпимое явление" в жуткие дома инвалидов и престарелых, чаще в "дома закрытого типа с особым режимом", где они лишались последнего - свободы, за которую проливали кровь на войне.
   Поздно вечером за Сысоем, пьяным, потным, обосанным, приходили сыновья, подхватывали на руки и отволакивали домой.
   Эту картину я мог наблюдать ежедневно из окна родительской квартиры. Одним днем, как обычно, выглянув в окно, я увидел возле тумбы суетливую толчею прохожих. Сысоя на тумбе не было. Подталкиваемый тревожным любопытством, я выскочил на улицу и увидел его, валявшегося недвижно на земле возле опрокинутой цветочной вазы, уткнувшегося головой в пыльную траву. Его лицо с выпученными остекленевшими глазами было неестественно синюшного цвета, почти черным. Позже я узнал, что он был боевым офицером.
  
  
   - У нас, ребята, родители и почти все до нашего поколения хлебнули из чаши
   той войны. Давай, помянем!
  
   - Не чокаемся!
  
   - Ты о какой войне речь ведешь?
  
   - Да уж о той, священной, Отечественной, единственной победной.
  
   - А почему, собственно, единственной?! А в 1812 году мы Наполеону тоже
   надавали...
  
   - Ты еще Куликовскую битву вспомни!
  
   - А и вспомню!
  
   - Угомонись, Славка!
  
   - Ладно вам! Мы ведь, ребята, знакомы с этой Победой только по нарядным
   утренникам, парадам, красным флажкам и музыке маршей.
  
   - А что там в твоих парижах с этим?
  
   - Да там парадов по поводу нашей Победы не проводят. Мемориалы и военные
   кладбища ухоженные. И своих, и чужих. Повсеместно. В самом центре Парижа
   Дом инвалидов есть, выстроен еще несколько веков назад. Сейчас это военый
   музей, ну и еще он знаменит как символ отношения общества и государства к
   пострадавшим патриотам Франции.
   А вообще у них инвалид войны - герой, опекается государством, как и у нас.
   Хоть в этом утешение для увечного человека!
  
   - А в Германии? Как к бывшим... ну, к инвалидам войны относятся?
  
   - А там все бывшие... Хорошо относятся... Люди там другие, культура
   взаимоотношений. Далеко нам...
  
   - Да уж, наслышаны! Куда нам, культура! Знаем мы эту культуру! Били вас и
   бить будем!
  
   - Угомонись, Славка!
  
   - Слышь, ребята, давай за павших на войне!
  
   - Давай, давай!
  
   - Не чокаемся!
  
   - Слышь, Славик, а ты, собственно, чего хорохоришься? Бить будем... Это кто
   бить-то будет? Ты, что-ли?
  
   - А у него по жизни так - коня куют, а жаба свою лапку протягивает.
  
   - Кто жаба?! Да пошли вы все! Козлы сранные!
  
   - Эээ! Ты куда это намылился? Заплати, потом иди куда хочешь.
  
   - Не надо, пусть проваливает, я за него заплачу. Иди, Слава, повоюй там с
   женой, она еще не вся у тебя в синяках.
  
   Будучи взрослым уже, я осознал, что в этой войне как бы две стороны: одна значительная, официальная, киношно-книжно-хрестоматийная, а другая - война в разговорах моих родственников, близких и не близких знакомых в их коротких и редких воспоминаниях, совсем незначительная, по бытовому простая, в чем-то даже отвратителная в некоторых проявлениях повседневность. И со всем этим они ведь по-настоящему любили свою Родину, свою Победу. В старших классах наша учительница литературы и языка задала написать сочинение о войне по рассказам родителей. Я описал эпизод, который мне поведал отец, когда я пристал к нему с просьбой рассказать какой-нибудь героический его подвиг. Кое-что я знал, боевые ордена его и медали в малолетстве еще цеплял себе на грудь на дворовых войнушках. Но, нужно было что-то необыкновенное. Я приставал к отцу, а он кривился, отнекивался, и тогда я задал ему прямой вопрос:
   - Пап, а сколько ты немцев убил?
  
   Он неохотно ответил:
  
   - Да откуда я знаю? Я ведь минером-подрывником был - минные поля, мосты,
   здания минировал, потом разминировал.
  
   - Ну, а в атаку приходилось ходить?
  
   - Чаще, если немец неожиданно просочится, мы в оборону залегали. Взвод
   особого назначения все-же, не наш это профиль в атаки ходить. В общем, в
   контратаку пару раз всего, может, приходилось.
  
   - Значит, все-таки ходил?
  
   - Бывало.
  
   - С автоматом? Кричал "ура!"?
  
   - Да ничего я не кричал, молча... не помню. Карабин у меня был, зачем мне
   автомат?
  
   - Ну, как зачем? Очередью по немцам!
  
   - Карабин для минера сподручнее, легче. У автомата одни диски чего весят!
   Опять же - шуму много.
  
   - А пистолет был?
  
   - Был.
  
   - Так что, так никого за войну и не убил?
  
   - Тю-ты-нуты! Да по-разному было! Один раз с задания возвращались, нарвались
   то ли на засаду, то ли на дозор. Свалился я к немцу в окоп. Ну, сцепились
   мы, себя не помня. Я для него смерть наяву, а он для меня.
   Когда все закончилось, меня наши оттащить от него не могли, еле пальцы
   разжали.
   Задушил я его... а он молодой, как и я тогда был, почти пацан. Ну, что
   интересного?
  
   - Жалко было?
  
   - Да ну! Чего жалеть... колотило помню. Руки тряслись, а куда минеру с
   трясущимися руками? Я хоть и не пьющий, сто пятьдесят накатил, у нас с
   собой всегда было для таких случаев.
  
   - Сколько же тебе было тогда?
  
   - Мне? Лет двадцать с небольшим.
  
   - А что еще запомнилось?
  
   - Да надоел ты! Ну что на войне может быть интересного? Как вши заедали? Как
   голодали? Как суп из крапивы на голом кипятке по весне варили, сухари в
   промерзлом окопе вместо конфет сосали.
   Или когда американской свиной тушенки с голодухи первый раз обожрались да
   обосрались всем взводом? Голая степь, зима, ни клочка бумаги, ни травинки,
   ни былинки. В блиндаж зайти невозможно было. Вот это запомнилось!
  
   - А писали, что кормили на передовой хорошо и в баню водили.
  
   - Мало ли что писали! ...По разному бывало. Когда в наступление пошли, тем
   более, когда покатились по Европе, я так в весе набрал, ряшка как у
   поросенка была.
   А в зиму 41го на 42й чуть с голоду не помер.
  
   - Расскажи, пап!
  
   - Да что там рассказывать! Сейчас хоть и не те уже времена, да все равно
   болтать не нужно, я ведь подписку давал.
  
  
   В тридцатые годы началось движение по выявлению талантов в советской стране. По деревням и весям разъезжали деятели разных искусств и отбирали среди молодежи перспективных. Отец, как один из выявленных талантов, после окончания сельской школы направлен был в Донецк, тогдашний Сталино в музыкальное училище, нынешнюю консерваторию.
   Казалось, так бы и сложилась у отца судьба, в июне 41-го ему предстояло только сдать выпускные экзамены и, считай, мечты о карьере музыканта симфонического оркестра осуществились бы. Да не пришлось этому сбыться.
   С самого начала войны немцы резво рванули к Донбассу, индустриальный Сталино спешно эвакуировался, шахты затапливались, заводы минировались. Никому не было дела до молодого музыканта без документа об образовании, и потому он налегке, как был в костюмчике, справленном для него родителями к концу учебы на собранные гроши, втиснувшись в вагон поезда, поехал домой.
   Встреча с родителями была недолгой, расположенный в недалеке от родительского села огромный детский дом для сирот интернированных, или по простому - детей жертв сталинских репрессий, готовился к эвакуации.
   Детей было очень много, но содержали их по тем временам хорошо. Когда в урожайном 1933-м году, прозванном позже "голодомором", вымерла половина жителей села из-за искусственно созданного голода в сельских районах Украины, питание воспитанников детдома не ухудшилось.
   Опухшие от недоедания сельские дети несли к высокой ограде детдома все, что можно было обменять у своих сверстников на еду. Может, этим и спасли себя от смерти, уготованную им, как и всем, кто не пожелал включиться в объявленную Компартией коллективизацию.
   Теперь же, для эвакуации детдома спешно требовалось большое количество возниц. Для этого в принудительном порядке мобилизовали сельских мужиков и подростков. В день своего приезда, едва успев переступить порог родительского дома, в их число попал и отец.
   Караван телег с детьми и детдомовским скарбом потянулся на Восток, слившись с потоком беженцев, и через несколько недель достиг пределов реки Дон. Здесь колонну беженцев немцы обстреляли и бомбили с воздуха, а к вечеру пронесся слух, что немецкие войска уже вышли на восточный берег Дона и отрезали путь беженцам.
   Слухи убедительно подтверждала непрекращающаяся канонада где-то далеко "сбоку и спереди". Проснувшись рано утром, воспитатели детдома во главе с директором обнаружили, что десятки сельских возниц, потихому сговорившись, под покровом ночи удрали домой, к своим семьям и детям, оставив на произвол судьбы повозки с детдомовцами.
   Остался только отец, которого, видимо, сельчане уже не признавали за своего, и потому ни о чем не предупредили. Может, и правильно сделали - отец был комсомольцем и за годы учебы в городе напитался чуждых многим крестьянам правильных идей типа: сам пропадай - товарища выручай!
   Делать было нечего, за вожжи взялись преподаватели и воспитатели, старшие воспитанники детдома, и караван продолжил путь вперед, чудесным образом переправившись через реку и, не встретив на пути немецких войск, прошел аж до Волги и дальше по сальским степям , где и был принят в одном из распределительных эвакопунктов.
   Отца сердечно поблагодарили за самоотверженную помощь и с добрыми напутствиям отпустили на все четыре стороны, вручив Почетную грамоту на довоенном бланке с факсимиле самого Молотова, тогдашнего председателя правительства СССР, и надписью, подтверждающей участие в спасении детей.
   Прошатавшись по степям от одной калмыцкой юрты к другой, овшивев и обтрепавшись так, что с наступлением первых осенних холодов гостеприимные калмыки уже не пускали его к себе даже погреться, он, добравшись, наконец, в один из городков, где был военкомат, написал заявление, и был направлен добровольцем в ближайшую воинскую часть.
   Это оказалась каваллерийская дивизия особого резерва Ставки. Когда выяснилось, что он музыкант, да еще и на духовых инструментах может играть, тут же определили его дивизионным трубачем.
   Служба дивизионного трубача оказалась нелегкой. Всегда полная готовность, безупречный внешний вид, раньше всех подъем и позже всех отбой. Особенно доставала лошадь - единственный на всю дивизию белый красавец скакун требовал особого ухода. Благо, не утеряны были крестьянские навыки, трудиться приходилось много, чтобы с форсом вылететь на скаку перед дивизионным строем и продудеть полагающийся моменту сигнал.
   Где-то шла война, но о ней в дивизии знали только из фронтовых сводок. Было понятно, что враг приближается и каждый ждал того дня, минуты, когда дивизия выступит ему навстречу. Первые тревожные звоночки прозвучали, когда с наступлением жгучих зимних холодов и снегопадов внезапно прекратилось снабжение дивизии. Что на самом деле происходило и почему, откуда было знать молодому солдату? Без фуража начался падеж лошадей. Дохлятина же шла в котел, личный состав нужно было кормить.
   Но к концу января 42-го все запасы были практически исчерпаны. Теперь и для личного состава дивизии встала во весь рост угроза голодной смерти. Никто ничего не мог объяснить. Командир дивизии распорядился направить на "большую землю" обоз за фуражем и продуктами. Из его личного резерва впрягли в повозки уцелевших верховых лошадей, был сформирован небольшой отряд, в который попал отец, и обоз двинулся в направлении к фронту, на Запад.
   В метель, несколько дней и ночей без отдыха двигаясь в бескрайней степи, потеряв завязших в глубоком снегу лошадей и повозки, обозный отряд в конце концов был окружен откуда-то взявшимися НКВД-шниками.
   Под конвоем, обессиленных и обмороженных, предварительно допросив каждого и взяв расписки, в которых указывалось о строжайшем запрете распространять информацию о произошедшем с их воинской частью, бывших каваллеристов направили на излечение в госпиталь, а затем каждый по одному был распределен в разные воинские части.
   На этом закончилась для отца каваллерийская эпопея. Это было в самом начале долгих и трудных дорог войны. Потом была учебка, фронт, лишения и передряги, с которыми приходил армейский опыт, не спасший его, однако, от множественного осколочного ранения и тяжелой контузии, поставившей последнюю точку на его, так и не начавшейся карьере музыканта.
  
  
   - Ну, а чем же закончилась история с твоим сочинением?
  
   - Двойку получил. И жирную приписку красным карандашом на полстраницы, что
   списывать чужие произведения зазорно.
  
   - Это тебе Лариса такое накатала?
  
   - Нет, Анна, это было еще в восьмом классе. Обидно, практически описал все
   как было по правде, только и присочинил, что отец в атаку шел на пулеметное
   гнездо. Не писать же, что споткнулся и свалился в окоп сверху на немца,
   которого и задушил с перепугу.
  
   - А я сочинения про партию всегда писал, или про Ленина. Меньше трояка
   никогда не ставили.
  
   - Да я после этого случая тоже...
  
   Во дворе уже ожидало такси. Все также, как и раньше, у подъездов на скамьях сидели старушки и старички. Я их всех знал молодыми. Придавленные старостью и пенсионным равенством, одинаковыми заботами, рядышком сидели бывшие учительницы и врачи, продавщицы и уборщицы, руководители и рабочие. Каждой и каждому нужно сказать напоследок пару добрых слов, пожать руки, в которых уже не чувствовалось прежней жизненной силы. Выслушать напутствие, пожелания добра. В эту минуту прощания, их глаза были искренни...
   Все! В путь, домой! Заброшена в багажник дорожная сумка.
  
  
   - Алик, Алик! Ну, ты это... Чего, уже уезжаешь? Ты там привет передавай.
  
   - Кому?
  
   - Да я просто... зла не держи за вчерашнее.
  
   - Да не бери в голову, Славка! Чего там держать, глупости все.
  
   - Ну, давай тогда, в общем... Счастливо добраться до хаты, чтобы все в поряде
   было. Эх! Счас бы на дорожку, чтобы легче путь тебе... Самсон когда
   уезжал, на ящик пива оставил... и на пару поллитровок... Я говорю ему, мол,
   зачем...
  
   - ... На, держи.
  
   - Да зачем...
  
   - Собирай на памятник. Пока!
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"