Аннотация: Стрекоза и муравей в истории мировой литературы. Краткий обзор. (Читать только тем, кто хоть вообще что-то когда-либо читал кроме Марининой).
А как бы написали великие...
Стрекоза и Муравей в истории мировой литературы. Краткий обзор.
ГОМЕР.
... В летней лазури на бреге плескалась Стрекозия нимфа
Смеху кифароподобному, сладкому, волны Эгеи вторили
Сам Посейдон любострастный свой взор из бездонной пучины
На светлоокую деву бросал, от души восхищаясь.
Так средь подруг, нимф смешливых и золотокудрых
В щедрых лучах, что с небес вечный Гелиос мудро нам дарит,
Пела Стрекозия сладко, и столь беззаботно резвилась,
Что не заметила ветра фракийского цепкий пронзающий холод,
Что на эвбейские скалы и Лесбос осенней порою
Хмурый Эол посылает, со смертными будто играя.
В тонкий хитон свой из льна беотийского нимфа младая
Куталась тщетно, Эола моля о пощаде сквозь слезы
"Как не заметила я, что подруги мои разбежались,
А я все пела, Орфею подобна, собою любуясь...".
Пала на хладный песок среброглазая дщерь Стрекозиды
И приступил к ней Танатос, погибели неумолимый
И жесткосердый владыка, к Стрекозии грозно взывая:
"Нимфа, уж в теле твоем еле теплится жизни дыханье,
Холод осенний несет тебя в руки мои, чтоб я тотчас
В недра земные чрез Стикс перенес тебя; в царстве Аида
Пенье замолкнет навеки твое, ибо тени так петь не пристало"
"Сжалься, о вестник кончины, ужасный Танатос-Губитель
Просьбу любую исполню твою я, хоть сызмальства девой
По всей Элладе слыву я и стыд мой девичий известен."
Так говорила Стрекозия нежная, холодом осени мучась
И обнажая пред богом ужасным арбузоподобные перси.
Вон из дворца и из Аргоса, я остракизму тебя подвергаю навеки,
Пела всю жизнь ты, несчастная, так востанцуй же, теперь, Стрекозида."
ДРЕВНЕРУССКАЯ РУКОПИСЬ.
В то же лето 6580 от створения мира бе в Лесограде княжай Муравей Насекомович из рода Формидичей. Бе же сей богатеющ вельми и двор изобилен имей. Инде в лето егда глад по Руси бе и траву смерды по селам ядяше и крыс, прииде на двор княжий Стрекозевна половчанка из стана ханска и пред князем и отроки его пев пеньми половецки дудою поганской играв, гладна бо бе и аки кощевна худородна. Слушав сию, рек Муравей Насекомович бояры свои смеявся зело: "Та же пев, да попляшет". Царевна же, по глаголу княжеску, скакав пляскою поганскою, зде же и дух испусти.
НЕИЗВЕСТНЫЙ АРАБСКИЙ ХРОНИСТ.
А ещё достойные хайдарабадские купцы точно поведали нам, что за страною, что на северо-запад от булгарского Итиля, в лесах сквозь листву которых не прникает солнечный свет живут невиданные существа, наделенные однако разумом и речью: мужи их походят на гигантских муравьев, в двадцать раз крупнее тех, что маскатские купцы видели на острове Ас-Суматра, а жены походят на гигантских стрекоз, ростом в четыре локтя. Обычай той страны таков, что мужи их строят изрядные дома из дерева и глины, наполняя их доверху запасами зерна, фиников, сезама и орехов, которые они сами и добывают; жены же заняты только пением и игрою на домбре и дамасской флейте. К осени многие мужья отказываются впускать своих жен в дома, построенные и преисполненные яств их трудами, говоря им: "Иди и танцуй", что соответствует тройному "толак" при разводе у правоверных. Об этой стране слышал, кроме нас, также достопочтенный Халед-Аль-Джебри-ибн-Сафах из Герата, книги которого, преисполненные всяческой премудрости, с пользою прочтет всякий правоверный.
НЕИЗВЕСТНЫЙ АНГЛИЙСКИЙ ХРОНИСТ.
В год 1102 от Рождества Христова в царствование славного короля Генриха Боклерка, четвертого сына блаженной памяти короля Вильгельма Нормандского и Английского, на Эксетерское аббатство Святого Гандальфа был возведен небезызвестный Мурвей, младший сын сэра Джона Энглби и леди Вайолет Хартфорд. Новый аббат прославился, среди прочих деяний, изрядным приумножением богатств монастыря, так что за годы его настоятельства аббатство завладело почти всем Эксетером. Достоверно известно, однако, что племянница преподобного Мурвея, юная леди Стрекози, овдовев, оказалась без крова и в крайней нищете, из-за варварских и жесточайших набегов, которые чинил её покойному мужу, благородному сэру Чарльзу Баскервилю, злобный барон Джон Стэплтон Буль дЄ Озэр, да покарает его Господь; причем, не удовольствуясь вероломным убийством сэра Чарльза, Стэплтон завладел всем тем, что не смог разорить ранее во владениях своего врага. Когда же леди Стрекози, рыдая, припала к ногам своего дяди Мурвея, моля о помощи, тот, из-за скаредности своей, отделался поучением, в котором восхвалил бережливость и посоветовал вдове лучше сделаться ярмарочною танцовщицею, чем жить за чужой счет. Убитая горем и жестокосердием аббата, юная леди Стрекози не могла долее выдержать подобных испытаний и вскоре вышла замуж за герцога Норфолкского, который, год спустя, истребив гнусное семейство Стэплтонов и захватив их земли, пришел к стенам аббатства с тридцатью рыцарями и сотней йоменов, заставил Мурвея добровольно отдать ему все земли аббатства по сю сторону Стоура и вывез из монастыря несметные богатства стоимостью, как говорят, более сорока тысяч турских ливров, что составляет двенадцать тысяч фунтов стерлингов или сто пятьдесят тысяч парижских денье.
БОККАЧЧО.
День сто пятьдесят тысяч двести сорок седьмой Миллиономерона.
Так начала свой расказ Криловелла: "Некто Джованни Теобальдо из Мантуи рассказал мне, о прелестные дамы историю, в которой добродетель и бережливость столь причудливо смешиваются с плутовством и опрометчивым лекгомыслием, на которое только может быть способна женщина, а также с жестокосердною справедливостью, которою так часто угощают нашу сестру мужчины, что, думаю, для всех будет весьма поучительно услышать её. В Генуе жил не так давно богатый купец по имени Муравино, жена у него давно умерла, а единственная дочь пропала; говорили, что много лет назад её похитили алжирские корсары. Слыл он в городе добрым христианином и щедро одаривал бедняков и монахов. Однажды В Геную приехал какой-то цыганский табор, как водится, с представленьями, фокусниками, гадалками, ручными медведями и глотателями шпаг. Среди цыганок обобенною красотою и умом отличалась одна молодка по имени Стрекозелла. Мужчины так и ходили за нею по пятам, но особого внимания она на них не обращала. Как-то раз Стрекозелла проходила мимо лавки Муравино и со смехом предложила ему погадать по руке, как делают цыганки. Купец из любопытства согласился; Стрекозелла расспросила его о дне его рождения и осмотрела линии его ладони. А предсказала она ему, к изумлению всех, следующее: "Ты примешь в свой дом цыганку-певицу и будешь кормить её до конца дней твоих". Негодуя на подобную наглую выходку, муравино стал кричать на Стрекозеллу, оскорбляя всех цыган вообще, а потом перешел и на всех певцов да музыкантов:"Тунеядцы, вы только и знаете, что за чужой счет поесть да попить!" Тут он даже схватил Стрекозеллу за грудки, чтобы выпроводить её, как вдруг в руке его оказался медальон, который та носила на груди на золотой цепочке. Рассмотев его, купец, казалось, лишился дара речи и наконец спросил девушку, откуда у неё эта вещица. Стрекозелла отвечала: "Маленькой меня продали в рабство в Алжире, а медальон этот был со мною с детства, никто не смел снять его с меня." Тут Муравино уже ни в чем не сомневаясь кинулся обнимать Стрекозеллу: ведь в медальоне он узнал фамильный образок своей матери, который носила его маленькая дочь, до того злополучного плавания ! Так, о прелестные дамы, преувеличенная строгость и мнимая добродетель иногда приводят к конфузам, которые, слава Создателю, оканчиваются благополучно, несмотря на нашу опрометчивость.
РАБЛЕ.
Глава ХХХХХ , в которой речь пойдет о том, что следует ниже.
На зиму Муравель заготовил кое-какой снеди, чтобы не умереть с голоду ему и его слугам; так, в кладовых его поднакопилось немногим более ста двадцати тысяч бочек бургундского, около пятидесяти тысяч бочек бордо, пару сотен тясяч пудов солонинки, тысяч триста арденнских окорочков, кое-какой рыбки, в частности с дюжину копченых китов по-исландски, несколько тысяч пудов разных овощей, как-то: луку, чесноку, тыковки, брюквы, свеклы, репки, морковки и прочего. Муки ржаной и муки пшеничной, а также доброго амбуазского ячменя заготовил он около пятисот тысяч пудов. И только сел было Муравель пировать на праздник святой Кунегонды, день особо почитаемый в аббатстве Сен-Дюфоль-ле-Куасси, как на тебе, явилась к нему кумушка Стрекозель, из Нешателя, что близ Мелона, в трех лье от Санса. И говорит она Муравелю:
-- Нешто ты, куманек, собрался пировать без меня? Я все лета услаждала песнями честной народ на ярмарках, да вот и подустала, а гортань моя, что песок в пустыне, так жаждет глотка доброго бургундского.
-- Я сам голодаю, -- ответил Муравель куме, нисколько не смутившись, -- вот дожевываю последний окорок и допиваю последнюю бутылочку скверного анжуйского.
-- Ах ты плут! - возопила Стрекозель, ну и давай дубасить куманька на чем свет стоит. Тот только охал, да причитал: "Ты всё пела, это дело, так теперь хоть не пляши на моих косточках!"
ГОГОЛЬ.
Жил как-то в Миргороде хороший человек, приходившийся мне даже, кажется, дальним родственником с жениной стороны, по имени Григорий Тарасович Муравейко, полтавский откупщик в отставке. Дом его, по весне весь утопавший в душистом вишневом цвету и окруженный высокими, в три аршина подсолнухами, невиданными даже и в Кременчуге, был, так сказать, его уединенною гаванью, гда прозябал он в обществе нестарой ещё ключницы Гапки, решительным домоседом или, как метко называют таких людей в Малороссии, бирюком. Рано овдовев, занимался он только хозяйством и вдвоем с ключницею заготавливали они за лето такую пропасть всяких домашних солений, варений в меду, повидлов, сушеных груш, орехов, квашеной капусты и отличного наикрепчайшего первака настоенного на золототысячнике, что и вообразить себе было трудно, каким образом вдвоем удавалось им полностью употребить все припасы до новых урожаев. Поговаривали, что было у Григория Тарасовича не меньше ста тысяч одними деньгами; однако ни выезда ни охоты он не держал, и только раз в год ездил в гости к своей вдовой сестре Степаниде Тарасовне Стрекозенко в Киев. Заклекнувши так в своем безразмерном турецком халате, навсегда был бы забыт Григорий Тарасович миром (а уж до самого мира ему, как видно, дела не было никакого решительно), если бы не умерла сестра его, оставивши сиротою свою единственную дочь, Аглаю Ивановну, которой исполнилось только двадцать лет. Мать в ней души не чаяла и на последние рубли, даже и одолжившись порядочно, как оказалось, дала дочери неплохое по тем временам образованье; особенно блистала девушка, как говорила всем сама Степанида Тарасовна, в игре на фортепьянах. И не имел бы забот нелюдимый хозяин, дядя сироты, если б не записала его сестра в духовной опекуном юной пианистки. Наследства всего, после продажи старенького дома в Киеве и уплаты долгов, оказалось точь-в-точь довольно, чтобы позволить Аглае Ивановне доехать до Миргорода. И, когда увидал её с саквояжем дядя, бывший в тот день сильно занят очень ответственным прищипыванием каких-то особенных дынь или огурцов, показалось Гапке, что хозяина хватит апоплексический удар.
-- Осень на дворе... - пробормотал Муравейко не приглашая, однако, племянницу в дом, -- Зима, по приметам, сурова будет... Что ж ты, милая, ко мне? У меня ведь тебе, бедной, и есть нечего будет...урожай такой неважнецкий.
-- Так как же, дядюшка... - округлила глаза Аглая. - Мне ведь и идти некуда...
-- Некуда...гм...некуда...—раздумывал Муравейко. - как же некуда, если в Харькове есть у нас родственник, Перепетулько, Африкан Силыч, отставной поручик. театры держит. Ты вот к нему и поезжай, я адрес дам и отпишу ему... петь, плясать. ты, чай, горазда... Как же, родственник! Внучатный племянник бабушки жены двоюродного братца нашего, Анатолия Петровича, покойника. Родственник! Вот погоди тут, я зараз отпишу ему...
Григорий Тарасович прошел в комнаты. чтобы нацарапать записку содержателю театров в Харькове. Написал он всего строк десять, жалеючи дорогих чернил, а потом вышел поглядеть, "не обрывает ли сиротка каких помидоров чи яблук, а то, небось, оголодала, да ведь не напасешься, кормить её...", но Аглаи след простыл. Впоследствии узнал Григорий Тарасович через смотрителя училищ, Матвея Сидоровича Галушку, ездившего в Харьков гостить к теще, что Аглая уехала в большое турне по России с какою-то астраханскою труппою.
ОСТРОВСКИЙ.
"Так поди же попляши!"
Комедия в одном действии.
Действующие лица:
М у р а в и н Самсон Силыч, купец.
М у р а в и н а Аграфена Ниловна. его жена.
С т р е к о з е в а Настасья Силовна, актриса, его младшая дочь.
Г р и ш к а мальчик.
Д у н ь к а девочка.
Действие происходит в гостиной Муравина.
М у р а в и н - (пьет чай у самовара с женою) - Ох-ох-ох, дела наши грешные, Ниловна... убытки терпим, знать Бога прогневили.
М у р а в и н а -- И-и-и-и, Силыч, и не говори... а всё из-за железной дороги. Пароход нынче не ходок, ой как не ходок стал.
М у р а в и н -- Дааа, времена...
Входит Дунька.
Д у н ь к а -- Барышня Настасья Силовна из Москвы пожаловали...
М у р а в и н -- Что-о-о ?!! Дармоедка ? Актерка проклятая ? Вон, вон гони ! Погоди-тко, я ужо её сам с крыльца-то спущу ! (идет в переднюю)
М у р а в и н а -- Ой, отец, не ярись ты так... Все ж кровинушка наша, муравинская...
Входит Гришка с чемоданами.
Г р и ш к а -- Куда чемоданы барышни нести прикажете-с?
М у р а в и н а -- Бог с тобой, дурак!
Входят Муравин и Стрекозева. Она в светло-лиловом платье парижского покроя и с зонтиком.
С т р е к о з е в а -- Ежели вы, папенька, не прекратите сию же минуту ваши глупые угрозы, я, ма фуа, позову полицию. Я имею свои права в этом доме и от них отступлюсь только судом. Я займу, пожалуй, спальню с южной стороны, она попросторнее.
М у р а в и н (ошеломленно) - Ну, дочка, уважила старика...
М у р а в и н а -- Детушка моя, кровиночка, вернулася...
С т р е к о з е в а (танцует по комнате напевая) - Ах, оставьте, маменька, я к вам ненадолго, только до весны, де пассаж... Стрекозев хам, мужик и скотина... А сам великий Якин сказал что у меня чудное бель-канто, только надо с ним поработать сезон, чтобы как следует поставить голос...Ах, Москва, Москва...
М у р а в и н (никак не может прийти в себя) Плясать горазда, однако...
Занавес.
ДОСТОЕВСКИЙ.
Зимою 18** года по одному из самых грязных переулков Петроградской стороны, под леденящим напором завывающей вьюги с трудом ступая по царапающему насту брела девушка лет восемнадцати, одетая в легкое фланелевое пальтишко, простенькое нанковое платьице и летний капор. Не нужно было обладать медицинскими познаниями, чтобы определить по её изможденному, мертвенно бледному личику, что она находилась в последней стадии чахотки. Девицу звали Марией Семеновной Стрекозиной; она была дочерью отставного коллежского регистратора Стрекозина, известного скандальною растратою казенных сумм, допущенной им, как он сам сказал на суде, "с голодухи" (моветон..., да, определенно моветон... так подумали многие, едва ли не все). Мать Машеньки умерла вскоре после того, как Семена Ивановича отправили по этапу в Туруханский край и семеро детей Стрекозиных, три мальчика и четыре девочки, определены были в сиротские дома, все, кроме Машеньки. С легкой руки какого-то поручика молодая девушка пошла, как выражаются у нас в кругах молодых повес, "по рукам". Обострившаяся чахотка не позволила несчастной долго продолжать подобный образ жизни и, оставшись без гроша, она решилась отправиться к самому богатому из своих бывших покровителей, Петру Сергеевичу Мурашину, человеку известному в свете, недавно оставившему службу в департаменте и жившему с дохода от своих пензенских имений. Насилу добралась она в тот вечер до особняка Мурашина на Фонтанке.
-- Дома ли Петр Сергеевич? - дрожащим голосом спросила Стрекозина у надменного лакея, хорошо её знавшего.
-- Как доложить ? - строго-презрительно пророкотал слуга, смерив похабным взглядом дрожащую от холода фигурку.
-- Вы знаете меня, Семен... Скажите Петру Сергеевичу, что я ненадолго... - выдохнула Стрекозина.
Презрительно хмыкнув, Семен отправился докладывать. Что творилось в те минуты в душе несчастного создания, бывшего на грани гибели, невозможно описать; но если описать невозможно, то уж кто-кто, а Мурашин-то об этом догадывался, но сам перед собою делал вид, что не догадывается...
-- Скажи ей, что я занят, что ли, -- пряча глаза сказал Мурашин лакею. - Да вот... передай ей... - и человек, имевший, как говорили, не меньше пятисот тысяч доходу (но не с имений, а с каких-то операций в Польше, на паях с жидами) протянул Семену дясятирублевый билет, зажатый между кончиками холеных, похожих на сосиски пальцев с тщательно вычищенными ногтями.
ЧЕХОВ.
"НЕ ЖДАЛИ."
Комедия в одном действии.
Действующие лица:
М у р а в ь е в , богатый помещик, тайный советник в отставке.
М а ш а, его дочь.
И р и н а П а в л о в н а , его жена.
Ш т и р л и ц , земский врач.
Б е з р о д н о в, актер, жених Маши.
Действие происходит в усадьбе Муравьева.
М у р а в ь е в - Нет, покос решительно не удается в этом году, хоть в петлю... дожди просто уму непостижимые. сгниет все как есть. А проценты надо платить, я вас спрашиваю?
Ш т и р л и ц - У вас, мамочка, разлитие желчи будет, если вы про ваши покосы будете думать. Лучше пофилософствуемте.
М у р а в ь е в -- Удивляюсь я вам, Вячеслав Исаич, удивляюсь безмерно. Сколько лет мы знакомы? Пять? Восемь?
Ш т и р л и ц - С Ноева потопа. В этой феноменальной глуши дни кажутся веками.
М у р а в ь е в - И все никак не могу вас понять. Почему вы живете в нашей поганой дыре? Почему не устроились в Москве? С вашими способностями, связями...
Ш т и р л и ц -- Ах, оставьте, мамочка... я старая калоша, куда мне с уездной калошной стойки в столицы соваться. К тому же охоту люблю.
М у р а в ь е в -- Ну хоть женились бы.
Ш т и р л и ц -- Нет-с, душенька...самоубийство - грех. Да и глупо это, раньше времени уходить с такого занятного спектакля как наше житие-с... Места, хе-хе, оплачены.
М у р а в ь е в -- Ежели так смотреть на вещи... впрочем да... Но послушайте...я давно хотел поговорить с вами откровенно... Моя дочь, егоза...
Ш т и р л и ц - Кого?
Входит Ирина Павловна.
И р и н а П а в л о в н а -- Ваня, там этот комик приехал... как его... Бездомный... Безрогий...
М у р а в ь е в (зевает) - Безродный. Бог с ним, пусть в гостиную идет, что ли... Мы с доктором сейчас туда идем. Пойдемте, доктор.
Ш т и р л и ц -- Слушаю и повинуюсь. Только пасьянс возьму.
И р и н а П а в л о в н а -- Серж, мне необходимо будет с тобой серьезно поговорить относительно Машеньки... (уходят).
Входит Маша.
М а ш а -- Куда это все ушли? Ах, как нынче тепло! Весна такая волшебная! Я выйду замуж за Безроднова, отец не посмеет отказать и тогда... новая жизнь!Скорей бы, скорей бы в путь, жить, трудиться, цвести душой, как цветет вот эта сирень... (нюхаетсирень). Чудо!
Входит Безроднов.
М а ш а - Вы здесь!
Б е з р о д н о в -- Ваш батюшка... Простите, Мария Сергевна... Я говорил с ним... Ваша мать была там... Нет, я не могу говорить... я в слишком большом волненье...
М а ш а -- Что? Неужели отец посмел...
Б е з р о д н о в -- Да-с, Мария Сергевна, посмел. Он отказал мне. Я - несчастнейший из людей! Послушайте, сейчас сюда придут... Я должен сказать вам...Я всегда любил и буду любить только вас. Прощайте. (берет шляпу и быстро уходит)
М а ш а -- За что?!
Входят Штирлиц, Ирина Павловна и Муравьев.
М у р а в ь е в -- Нет, каков? Без роду, без племени, а все туда же... А, ты здесь, егоза? (целует дочь)
Ш т и р л и ц. -- Развращенный век-с. Не быть циником в наше время, это все равно что даме не уметь играть на рояле.
М а ш а -- Ты посмел... ты стал на пути моего счастья! Я люблю этого человека, знайте все! И я уеду с ним, чего бы вы все не говорили... гадкие, мелкие люди... (хочет уйти)
И р и н а П а в л о в н а - Маша, прекрати!
М у р а в ь е в - Ну вот, тут же в амбицию... Эмансипе! Да послушай вначале... Никто не стоит на пути твоего счастья и все такое... Иди, венчайся хоть сегодня. Мне решительно все равно. Но знай, что этот твой Безродный просто жулик. Когда я сказал ему, что за тобоц приданого всего три тысячи и никакой земли, он, кажется, собрался упасть в обморок.
Ш т и р л и ц - Развращенный молодой человек-с. Трех тысяч ему мало! Конечно, коли в долгах как в шелках...
М а ш а - Что, что вы говорите? Какое приданое? Что?
(В саду слышен звук выстрела)
М а ш а -- Это он! У него револьвер! Вы убили его ! (падает в обморок)
Ш т и р л и ц -- Хорошо, у меня с собой нашатырь... Мамочка, вы могли бы и на пяти тысячах сойтись.
Занавес.
ГЮГО.
Стрекозетта вошла в Париж через ворота Сен-Клу. Её сбитые в кровь ноги наконец коснулись мостовой города, позор и слава которого оставили неизгладимый след в истории человечества. Она шла по улице Бешамель, мимо церкви Сен-Фотен, робко прижимаясь к холодному камню домов, вздрагивая с непривычки, когда роскошные экипажи новых аристократов с шумом проносились мимо неё. Стрекозетта вдыхала наконец воздух города, породившего Женевьеву и Капетов, Людовика называемого Святым и Людовика называемого Кровавым, Мориса де Сюлли и Абеляра, Этьена Марселя и Перринэ Леклерка, убившего Генриха Третьего и Генриха Четвертого, развратившего Байи и Фуше, вскормившего Дантона и Марата. И, когда она шла по улицам этого всемирного лабиринта, этого Вавилона девятнадцатого столетия, в Тюильри пировал Карл Десятый в компании мадемуазель де Вернье, в правительстве не без выгоды для себя заседали мошенники 1815 года а в кафе до хрипоты спорили крикуны 1799 года, герцог дЄОмаль собирался в Алжир, прощаясь с небезызвестной маркизой де Сюльпис, а великий Гюго писал свои первые бессмертные романы на мансарде улицы Сен-Валер.
КОНАН ДОЙЛЬ.
-- А вы заметили, Уотсон, в коллекции стрекоз Стэплтона гигантского голубого монстра, Libellula diaboli ? - спросил Холмс, закурив трубку. - Размах крыльев этого перепончатокрылого достигает иногда, если не ошибаюсь, двух футов. Чрезвычайно любопытный экземпляр. На Суматре, где она водится, часто находят скелеты слонов и носорогов, чисто обглоданные роями этих чудовищ. Кроме того, эта тварь ядовита - от одного её укуса тигр умирает в течении двух минут.
Я, конечно, не мог не обратить внимания на стрекозу, о которой говорил Холмс, и потому заметил:
-- Неужели вы думаете...
-- Да, Уотсон, да! - Холмс вскочил и стал возбужденно ходить по комнате. - Именно это я и имел в виду! Эта жуткая тварь была использована Стэплтоном для своих преступлений. К сожалению, у меня связаны руки, я не могу представить в Скотленд-Ярд сколько-нибудь серьезные доказательства... Но ничего, Уотсон, ничего! Мерзавец ещё попляшет у меня...
ОЄ ГЕНРИ.
Билли Стрекоза и Джек Муравей искали когда-то вместе серебро в Аризоне, торговали контрабандной текилой в Ларедо и пытались сбывать доверчивым алабамским фермерам подкрашенный мел в качестве чудодейственного средства от колорадского жука (по восемьдесят пять центов за унцию, разводить в ста галлонах воды). Они нажили каждый по пятьдесят тысяч и на этом их дороги разошлись. "Знаешь, Билли, солнце уже успело раз пять обернуться вокруг Земли, если верить мистеру Копернику и Нью-Джерсийскому Издательству Иллюстрированных Календарей, с тех пор как я забыл, как выглядят белоснежная перина, отглаженный воротничок и блинчики по-тенессийски." -- изрек как-то раз Муравей, дожевывая порцию солонины и задумчиво рассматривая звезды на ночном техасском небе. Его компаньону не потребовалось дальнейших объяснений в высокопарном стиле "Нью-Йорк Джорнал" и адвокатов мистера Рокфеллера, и он ответил просто: "Если ты решил оставить образ жизни странствующего рыцаря, цыгана , дервиша и коммивояжера торгующего в кредит, или даже - что несомненно - связать себя той ржавой цепью для взбесившихся бычков-трехлеток, которую проповедники называют законным браком, а вечерние газеты узами мистера Гименея, то я не смею препятствовать тебе. Что касается меня, то мои парусиновые брюки ещё не сносились и менять подпругу на моей старушке Холли мне пока не к чему." Друзья расстались без лишних слов и каждый унес в своей седельной сумке по пятьсот бумажек с портретом Джорджа Вашингтона.
Спустя три года Билли Стрекоза, подарив все свои деньги безымянному маклеру с чикагской биржи оказался в Большом Городе Небоскребов, обладая наличным и оборотным капиталом в два доллара тридцать шесть центов. Из газет он узнал адрес (одна из семидесятых улиц) известного миллионера и филантропа Города на Гудзоне мистера Джекоба У. Формика, сталепромышленника. По некоторым приметам речь шла о старом приятеле Билли Стрекозы, котрый подумал по этому поводу: "Если он теперь и возгордился, как виргинский индюк. и, может быть, даже откажет мне в ночлеге, то уж сотню долларов я выжму из него, не будь я Стрекоза..." Откусив кончик кубинской сигары за полтора доллара и не сомневаясь в успехе, Билл обратился к привратнику особняка на одной из семидесятых улиц с такой речью:
-- Хэлло, знакомая моей тетушки Бэтси из Сан-Педро, штат Оклахома, говорила моему приятелю-ковбою что именно в этом лагере остановился на ночлег Джекки Муравей. Мне было бы не неприятно распить с ним бутылочку виски, если, конечно же, он не изменил своим привычкам и не пьет теперь только молоко или персиковый морс. Скажите ему, что его поджидает не кто иной как Билли Стрекоза, и проследите, чтобы он не разбил какую-нибудь китайскую вазу или бюст Джона П. Моргана, когда он бросится вниз по лестнице чтобы встречать меня.
-- Я доложу мистеру Формику. Извольте подождать в приемной, сэр.
Через пять минут Билли сидел в роскошном кабинете своего друга и закуривал сигару на доллар дороже той, которую он позволил себе купить часом раньше.
-- Видишь ли, приятель, я не пришел клянчить у тебя денег... ведь я и сам кое-чего стою теперь, -- небрежно цедил Стрекоза. - Не Бог весть что, но кое-какое дельце в Небраске, домик в Литтл-Роке - ты помнишь Литтл-Рок, Муравей? - ну, и пара тысяч в банке на черный день. Твои же дела, я вижу, процветают, вот я и хотел предложить тебе одно небезвыгодное вложение в медные рудники...
Не дослушав речи своего приятеля миллионер в ужасе замахал руками:
-- Послушай, Билли, о чем ты говоришь... Я должен огорчить тебя, дружище... (он оглянулся на дверь и понизил тон до шепота) - Моя жена... ну да, миссис Формик... ведь это всё её приданое... Ну так вот, когда я решил было тут провернуть кое-что, как раньше, в доброе старое время... Она развелась со мной и донесла на меня в полицию. Со дня на день я жду судебных приставов, Билли. А у тебя действительно дело в Небраске, а? А тебе случайно не требуется секретарь?
ОСТРОВСКИЙ Н.
К октябрю Мураш с бригадой из десяти комсомольцев, проработав три месяца в невероятно тяжелых условиях мещерских болот, преодолев озлобленное, глухое сопротивление казаков и кулаков, уже докладывал в губком об успешном завершении строительства узкоколейки. В коридоре губкома комсомолец встретил Лиду Стрекозкину.
-- Мураш! Где ты сейчас? - Лида была явно рада встрече, хотя и не ожидала увидеть его таким, в пыли, в грязной кожанке, в разбитых сапогах и с плохо зажившими от постоянных ссадин руками.
-- Некогда... Дорогу строим. - Мураш хмуро посмотрел на Стрекозкину. - А ты что? Всё ещё... порхаешь?
-- Ну что ты, Мурашка, милый... Я тут вот в культотделе губкома...Выбиваем в Москве новый рояль и духовые инструменты. Наше всё разворовали.
-- Разруха.
-- Да...
Мураш, ясно осознавая, что ему не о чем больше говорить с этой дочкой гнилых буржуа, полной классовых предрассудков, сказал "Прощай" и зашагал дальше по коридору. Ему надо было ещё поставить вопрос о посылке в Староляшево отряда чекистов, чтобы выбить из тамошних лесов антоновских недобитков, среди которых, как он узнал через верную ему Гуньку, был и подонок-Жучков, помешавший ему тогда, в девятнадцатом, реквизировать мануфактурный склад на пристани. "Он у меня ответит по революционному закону, сучонок, за каждый аршин сукна, который не достался нашим комсомольцам" -- подумал Мураш, входя к оперуполномоченному.