Путешествие барона фон Люмпена в Россию
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Путешествия барона Альберта фон Люмпена в Россию.
(Литературная quasi una fantasia...)
От редакции.
Дорогой читатель ! Ты держишь в руках не просто увлекательную книгу о путешествиях и приключениях забавного и находчивого барона фон Люмпена, так полюбившегося уже нескольким поколениям детей и взрослых благодаря книге которую мы предлагаем твоему вниманию в этом новом издании и которая, мы уверены, доставит тебе много удовольствия, как и всей той многомиллионной армии читателей, которая так хорошо знает и любит героя этой замечательной книги, чьи похождения, то весёлые, то захватывающие и опасные, то сентиментальные и романтичные, то чуточку печальные, но никогда и ни в каких невзгодах не теряющего присутствия духа, описаны в этом известном произведении, которое ты держишь теперь руках, дорогой читатель!
От издателя
В этом 124-м издании „Путешествия...“ мы постарались учесть все дополнения, исправления и изменения в стилистике, орфографии, синтаксисе и морфологии, внесенные либо самим автором либо известными российскими и зарубежными люмпенологами. Тем не менее мы оставили без изменений главы 34 и 42 третьей части романа. Глава 13 отсутствует во всех частях, но чтобы избежать путаницы при цитировании мы обозначили соотв. главы номером „12-б“ (т. к. обозначение 12-а используется в 123-м и нынешнем, 124-м, изданиях, в системе дополнительной подстрочной классификации постраничных комментариев, глоссариев и ссылок, в ранних изданиях выносившихся на поля в две колонки, с нумерацией римскими и арабскими цифрами, а также латинскими, греческими и еврейскими буквами, что было не очень удобно, так как оставляло слишком мало место собственно тексту, который поэтому был выпущен в изданиях с 95-го по 122-е отдельной брошюрой с приложением комментариев, глоссариев и ссылок в трех или четырех томах, в зависимости от издания).
От читателя.
Мне было, может быть, лет десять-пятнадцать, когда мне в руки впервые попался старенький, потрепанный экземпляр „Люмпена“ в обложке болотного цвета и черно-белыми иллюстрациями, точь-в-точь такими же черно-белыми как наш старый „Рекорд“, стоявший всегда почему-то на кухне и по которому отец смотрел свой любимый хоккей в то время как мы с пацанами играли во дворе в футбол. С тех пор я никогда не расставался с „Люмпеном“, пройдя с этим замечательным героем всю свою нелегкую жизнь. В школе, дома, во дворе я приставал ко всем с просьбой поиграть в моего любимого Люмпена, всё время придумывfя новые варианты игры, чтобы не было скучно другим. Мне же никогда не было скучно с Люмпеном. Потом, поступив на завод и отправляя мои статьи в „Трубопрокатчик“ я неизменно подписывался „Фома Люмпин“ , хоть товарищи и подтрунивали бывало надо мной. Почему же я так любил эту замечательную книгу ? До сих пор не могу ответить на этот в сущности простой вопрос... (...)
Введение.
Когда „Путешествия фон Люмпена“ впервые увидели свет ничтожным тиражом (тогда ещё под первоначальным названием „Проблемы диффузионной термографии молибденовых сплавов“), критика просто не заметила роман молодого талантливого писателя. И только когда последнего обвинили на страницах одной областной газеты в плагиате, а также неуплате карточных долгов и алиментов, о книге заговорили. Так же как и сам автор, главный герой романа вызвал в то время неоднозначную реакцию. В самом деле, кто такой, в сущности, фон Люмпен ? Как обозначить его место в галерее персонажей русской классики конца ХХ - начала ХХ! веков ? В чем, наконец, состоит уникальный пафос романа ? Вопросы эти сложны и многогранны и вряд ли люмпеноведы найдут когда-либо однозначные ответы на них... если будут рассматривать данную проблему в отрыве от исторического, политического и культурно-религиозного контекста эпохи, в которую писалась эта книга. Изучая историю того времени, нельзя не прийти к выводу, что, в сущности, фон Люмпен - собирательный образ непонятого, разрываемого противоречиями Русского Интеллигента, с надрывом ищущего той Истины, полуосознание Смысла и Назначения которой неумолимо ведет его к бытийствующему Самоотречению в недосягаемой Любви, а затем и к мучительно-сладостной Гибели в порыве Самопожертвования ради той самой Истины. И понять фон Люмпена можно только самому, на опыте пройдя через этот поиск и это осознание.
Предисловие к тамильскому переводу.
„Апофигоз“ я перевел как „шаполундра“, а „первач“ (ни в Индии ни в Шри-Ланке собственно самогона не изготовляют) как „чашачайя“.
Предисловие автора.
Ну, видно тебе, читатель, уж совсем хреново, раз ты за такую книжонку взялся... Сходил бы погулял, что ли...Погода плохая ? Так пивка... А, ты женщина и пиво не пьешь ? Так что у тебя, дома делов что ли мало ? Как ни мужа ни детей и всё постирала-попылесосила ? А приду проверю ? Ладно, ладно, шучу, шучу, до слез довести хочу, работа такая. Читай уж, раз взялась, книжка вроде простая, может что и поймешь... Ну-ну, шучу-шучу. Только предупреждаю, в конце никто ни на ком не женится, а мужик этот умирает, выпив нечто вроде „Сучьего потроха“... Ну всё, читай, читай, мешать не буду.
Эпиграф.
Не всё то золото, как его малюют. (Из доклада Л. И. Брежнева на ХХIV съезде НСДАП)
.
Пролог.
Гуляя как-то раз в Германии среди живописных развалин одного прирейнского замка (аккуратно и регулярно разваливаемых для поддержания их в этом руинном состоянии специальной развальной службой - молодцы немцы !) я обнаружил замшелую полуистлевшую надпись на старобаварском диалекте, гласившую: „Дама Инге, я люблю вас. Вытирайте ноги о половичок. Дворецкий“. Я бережно снес ту часть башни, где виднелась надпись и, усталый, но довольный собой, вернулся домой. Включив комп, я битых десять минут искал в сети хотя бы какое-нибудь упоминание вообще о чем-нибудь подобном, но... тщетно. Все поисковые системы, и даже „Яндекс“, зловеще молчали. Я было уже отчаялся как вдруг меня как молнией осенило... и я понял, что стою на пороге ужасного открытия. Так родилась эта книга, которую я в который уже раз предлагаю твоему вниманию, о застенчивый читатель.
ГЛАВА 1.
В то же княжение Волобора же Глядославича бысть же пришед ко князю бароний же Елибертус по имене же Лоумпън сиречь лохомотный. Сей же бароний бе из немец глаголяй же роуски борзо вельми и изрядно и словесы грецки такожде и латински и босурменски и бил челом князю. С сим же баронием бе ходяй холоп из немец же именем Фрицко копие же и меч же и рухлядь же его и кобылу его имеяй добре смотрети. И бил челом бароний и принесе же князю на двор тканья же немецкаго и фряжеска же и ковши сткла из Венедец. И глагола князь ко баронию се де земля роуская а у вас де земля немецкая како де сие? И глагола сей же Елибертус князю земля де наша немецка с покон веку де от Адама бе и ста де добре а роуски язык и людие у нас де не слышахом де. И глагола князь сие де добре ста и роуски и немецки де. И бил челом бароний и глагола землю де роуску слышахом де от лях что велика де зело и грады де суть. И повеле князь дати сему соболь две сот и белок пять сот и камчатной ткани и синелевой и бил челом бароний. Жити же ста сей со холопом на Мясном дворе у реки и посыла князь им коегождо дня с княжего стола и хлебы пять и вина меру и порося и гусей и меду меру и зелия и луку и орех и сыров. И бил челом бароний князю.
Из путевых записок барона Альберта фон Люмпена:
„... Руссия глаголемая Московиею - земля велика и изрядна. Нынешнее королевство Франции могло бы пять крат вместиться на той земле. Города их невелики, меж ними сколько-нибудь заметны лишь Москова, Киеф, Владомир, Создал, Нойбург глаголемый Новеградом и ещё два или три, что стенами и посадскими селеньями не уступают Кёльну и Гамбургу. Есть в Московии глаголемой Руссия и леса, и реки, и озёра, и луга, и болота, и горы, и степи, и дичь изобилует в них : бьют там и медведя, и зубра, и тура, и лося, и оленя, волка, и кабана, и лису, и соболя, и куницу в изобилии. Потому и во градах их множество торгов и покупают и продают там и пеньку, и сало, и меха, и железо, и шерсть, и лён, и масло. Постоялые дворы их чище немецких, а жилья не в пример просторнее. Нам бывает довольно, кроме яств с княжеского стола, купить на угощенье гостям вина, пива, мяса и овощей, в месяц издерживая не более гривны или роубля, ибо припасы дешевы, как-то: пуд муки - полушка, поросенок - полторы копейки, кувшин пива - денежка, добрые сапоги - четыре копейки с полушкою. Мой Фриц желает даже и остаться в этой чудесной земле.“
*******
Примечание - 1 рубль делится на 100 копеек, копейка на 2 полушки, полушка на 4 денежки, т.е. в рубле 800 денежек. Средняя месячная зарплата крестьянина на Руси в описываемое время - 20-30 руб., ремесленника - 40-50 руб., витязя - 70-100 руб., князя - от 1000 руб., раба - от 5 руб.
ГЛАВА 2.
Ассамблея была зело людна и табачна, но политес преизрядный имела. Уже в салон гостинной горницы введен быв и многолюдствию сему зело подивившись, имел барон фон Люмпен честь и довольство госпоже хозяйке княгине Коровякиной представлену быть, сим манером и со протчими гостями оказию тотчас ознакомиться имея. Сим же великолепием ассамблеи российской барону как впрочем и всякому смертному никакой возможности не быть ослеплену не имелось. Собравшись же с мемориею, с такою речию барон фон Люмпен ко князю Смердову тут же предстоящему обратиться плезир имел :
-- Тре шер, прелюбезный мой князь, свет Игнат Кондратьич ! На краткий минут твою аттенцию до себя привлечь я, светлейший, бы хотел, по персональной аффере.
-- Друг мой, барон, -- отвечав, говорил князь, -- все что в силах моих для тебя за честь и счастие совершить почту. Говори, говори-тко.
-- Фамилию твою, князь, ужо по всей России за преизрядный политес почитают и самое знакомство за превеликое счастие иметь имеют. И я, убогий дворянишко, хоть и благосклонность твою завсегда имел, но долго с пропозициею сей к тебе адресоваться не дерзал. Речь же моя о деле семейственном...
-- Знаю, знаю, -- возопил тут Смердов-князь весьма огромко, -- о княжне, дочке моей дуре просишь ! Нет уж , не взыщи, Альбертушко, хоть дура-то и не просватана ишо, да не про твой гонор сия партия, уж не взыщи.
Тут уразумел барон, что он без препараций к отцу амура своего прямо с марьяжною пропозициею подходить резона не имел, и себя за пылкость свою в мыслях отбранив, князю Игнат Кондратьичу свое нижайшее почтение и покорность воле его выразить имел. Засим, под винными парами разомлев и отойдя уже ко ломберному столу, где собраты его по полку уж в карты баталировали изрядно, барон вдруг в себе в отчаянье резолюцию сотворил, сей амур свой пренежный из дома отчего исхитить и в сей многоопасной антрепризе ассистенцию приятеля своего, порутчика Мерзеева, авантюриера известнаго, испросить.
-- А что брат, поможешь мне тут дельце одно справить ? -- вопросил барон сего своего порутчика, изрядную гишпанскую цигарру доброго табаку с ним в уединенной камере закурив.
-- Чего надо-то ? отвечал приятель его, мундир свой преспокойно разстегнув и с улыбкою потолки созерцая.
-- Ты ведь князей Смердовых-то знаешь ? Ну так вот, надобно мне от тебя ни мало ни много то, чтоб молодую княжну мне под венец привесть, а потом с новыми пашпортами в Германию отъехать помочь. Сможешь ?
-- Всё то можно, только ж ты служишь и отставки так запросто не получишь.
-- Обдумал и это. Денег у меня много, дохтор полковой и пропишет отношенье куда следует - хвор, дескать, капитан фон Люмпен, служить долее уж не может. Уразумел ?
-- То дело нехитрое... А что до того, чтоб тебе помочь, что ж... Ты меня выручал, и я выручу. Эка невидаль, не первая, чай, невеста украдена в Москве будет.
-- Так по рукам, что ли?
Так други сии о небезопаснейшей антрепризе сей преобстоятельно беседовав, и прожекты даже и о экипажах и о церкви для венчанья размыслив, из ассамблеи княгини Коровякиной восвояси вскоре отъехали. Тогда же, в апартаментах своих уже будучи, речь таковую на немецком их наречии ко камердинеру своему наивернейшему Фритцу барон фон Люмпен держал :
-- Weißt du, mein Freund, daß ich gleich heute auf einen Schlag der glЭcklichste und der nДrrischste Mann in Rußland geworden bin ? ( Знаешь ты, мой друг, что я равно сегодня на один удар счастливейший и наисумасшедшейший человек в России стал есмь ?)
-- O, mein Herr, Sie Эberraschen mich und ich habe schon Angst davor... Was ist los ? (О, мой господин, Вы поражаете меня и я имею уже страх перед этим... Что есть сорвалось с цепи? )
-- Ich werde die junge FЭrstin Smerdowa mit Hilfe meines bestes Freundes aus unserem Regiment rauben und da fahren wir ohne mehr einen Augenblick zu warten nach unsere liebe Heimat, Deutschland, wo wir natЭrlich von allen meinen Verwandten gut empfangen werden werden, ab. (Я буду молодую княжну Смердову с помощью моего лучшего друга из нашего полка похищать и там едем мы без более одно мгновение ждать на нашу милую родину Германию, где мы естественно всеми моими родственниками хорошо приняты будем будем, от. )
-- O weh ! Ich sage Ihnen, mein Herr, einen schlechten Abschluss dieser Abenteuer vor. (О, боль ! Я говорю Вам, мой господин, плохой итог этой авантюры перед.)
О, сколь достойный сей оруженосец касательно будущности хозяина своего резон имел !
Антрепризу сию амурную по прошествии недели добре изготовив и всемерными гарантиями асикурировав, отправились барон со слугою ко условленной харчевне, "У жареного соловья" зовомой, недалеко от того именья гордеевского, где самособственное похищенье произвесть тою же ночию надлежало. В корчму пришед, не нашел однако несчастливый сей барон вероломного порутчика Мерзеева, но многих полицейских стрельцов и жандармейских же стражей и, тотчас опешив, схвачен был со камердинером и, изтязуем быв, ко экипажу некоему поодали стоявшему повлеком был.
Привезом быв в особенную крепость для государственных преступников и в казематную темницу ввержен, недоумевая вопрошал барон Бога о невероятной сей авантюре и неожиданном сем пассаже. Что бы сие означало ? Натурально же не за прожект похищенья брошен был фон Люмпен в острог, быть никак того не могло. Непременно в аффере сей престранной и ужасной был неведомо тайный и секретнейший государственный резон. Что за государственный резон ?... Мучим был барон сими вопрошаньями доколе сам поутру не поведен был на государственный допрос.
В особенной зале с дыбою и протчими пристрастий вопросительных ради установляемых весьма хитрых и зело ужасающих орудий, восседал за бюром никто иной как самолично директор-президент Всетайнейшей Императорской Канцелярии действительный тайный советник граф Леонид Брониславович Мюллер. Сей муж, на несчастного пленника своего взглянув, таковую речь к нему держал:
-- Приказал я, капитан, твою аррестацию произвесть по причинам тебе несумненно известным. В рапорте моем я уж всё о злодействах твоих описал, и порутчик Мерзеев о мерзостных твоих прожектах верноподданейше донёс. Итак, ты обвинен по артикулам о государственной измене, похищении, военном бунте и яко лазутчик иностранных держав в антанте с врагами России за границею пред справедливейшим Ея Императорского Величества судом предстанешь. Но прежде ответишь на вопросы дознания о твоих сообщниках, наушниках, подстрекателях и обо всех известных тебе лазутчиках держав в пределах Империи Российской.
Таковому турнюру сей невероятнейшей афферы ужаснувшись безмерно, барон однакож нисколько не потерявшись таковую речь пред судиею своих судеб держал :
-- Не думал я, Ваше Сиятельство, что марьяжный прожект мой столь государственные консеквенции возымеет... Ибо я если и виновен, то в одном лишь криминале, коли оную мою акцию тако квалифицировать мощно. Изтязайте ж и меня и вероломного Мерзеева и камердинера моего, но единую токмо правду услышите: а именно, что я, недостойный, посягнуть на персону возлюбленнейшей моей княжны Аграфены Игнатьевны Смердовой предерзко претендовал и, кабы не подлость Мерзеева, то обвенчали б нас с нею честным марьяжем хрестьянским и ехали б мы ныне уж в Германию на резиденцию. А паче того что я Вашему Сиятельству открыл, вины во мне не обретете никакою и самою ужаснейшею пыткою ни террёром.
Так бравый капитан самаго графа Мюллера в изрядное о деле сем сумнение привел, однакож и после речи той вельможа сей о пытках помышление отнюдь не оставил, говорив :
-- Невинностию своею всё в стенах сих попервоначалу аффектуются предерзко. Кого ж ты обмануть замыслил ? Заговор твой раскрыт, сообщники в кандалах и ты в моей власти.
-- Коли так, мне токмо и остается что уповать на юстицию Божию и государеву. Вот весь мой сказ, граф.
От таковой бравурности чуть растерявшись, решился граф о Люмпене капитане публичного суда и обвиненья отнюдь не учинять, и в каземате сего безсрочно в уединении удержать.
И прозябал мучась доблестный капитан в прескверном сем каземате, житие свое зело проклиная, вплоть уже до счастливого воцаренья боголюбивой всемилостивейшей Императрицы и Самодержицы Всероссийской Лизавет Петровны, которая, тотчас о страданьях сего вернейшего служителя Престола и Отечества узнав, немедля из гнусного и неправого заточенья освободить и в награды, регальи и чины, тех же более прежнего усугубив, милостиво облечь не оставила.
ГЛАВА 3.
В ворота гостиницы губернского города Х. въехала небольшая рессорная бричка с покушеньями на моду даже петербургскую, одна из тех бричек, несомненно известных читателю, в коих ездят на Руси вдовые поволжские помещики лет около 35, владеющие двумястами пятьюдесятью душами крестьян и имеющие чин надворного советника. Из брички однакож вышел господин, которому никак нельзя было дать более 30 лет, холостой, в явственно петербургском или, лучше, парижском платье и который, имея при этом титул барона /и чин коллежского ассессора/*, владел тысячью душами согласно последней ревизии : крепостными расселенными на обширных и плодороднейших землях на границе / Горьковской и Калининской/** губерний. Господин сей был, как читатель верно уже догадался, не кто иной как наш давний знакомый, герой сей повести, барон Алексей Карлович фон Люмпен. Появленье этого однакож весьма примечательного персонажа в городе Х. вначале не возымело даже, казалось, никаких последствий. В гостинице барона ловко поселили, несмотря на чин его и солидный вид, в самом верхнем этаже, в комнате прескверной, с клопами, столь злыми и крупными, даже невиданными - к тому у нас на Руси много умельцев среди мошенников содержателей гостиниц; кажется иногда, что самая лучшая гостиница: и обращение не хуже петербургского, и скатерти чисты, и портьеры подобраны со вкусом, и канделябр... но потом только скажешь : "Черт знает что, надули, право же надули!" В такого рода гавани и остановился наш герой. И после того как верный Фриц отбыл после своих необременительных камердинерских трудов в известное заведенье, /увенчанное двуглавым государственным орлом/***, барон отправился просто прогуляться по городу. Осматривая места весьма приличные для разсматриванья проезжающими, как-то: присутственные здания, городской парк, лучшие магазины и, наконец, губернский театр, гость города обратил внимание, что в сем провинциальном храме муз долженствовало к тому часу начаться некое незаурядное представленье, с участием даже и иностранных актеров, как гласила афиша, очень красиво украшенная узорами и гравюрами которые можно видеть только на такого рода губернских афишах - в столицах сыскать таких ярких и живописных иллюстраций было бы весьма затруднительно. О представленье впрочем, красноречивее ещё чем сами афиши, говорило также несметное число всякого рода экипажей, от карет по последней моде, не виданной ещё даже и в Париже, до тележек попроще, коих столпотворенье весьма оживляло не только площадь пред самим храмом муз, но и соседние улицы, что производило в кучерах оживленье редкое даже и для губернского города.
* Курсивом и в прямых скобках выделены слова, вымаранные цензурою. Вставленное цензором выносится в сноску с соответствующею пометкою. В этом случае вставка цензора: "и гражданский чин".
** "двух губерний" (поправка цензора).
*** Вымарано цензором.
Не доставши билета даже и в партер, барон нисколько не смутился сим обстоятельством, но смело взошел в переднюю театра и, пробираясь сквозь толпу и поминутно приветствуя по-французски присутствующих дам, невозмутимо проговорил несколько слов швейцару. Что сказал он сему церберу, Бог его ведает, но тотчас быв введен в одну из лож, барон с приятностию устроился в кресле и достал довольно щегольской, с золотою отделкою, бинокль. Cобрание тотчас обратило внимание на незнакомое лицо, и прежде всего дамы... но о дамах говорить, думаю, не стоит... пусть уж читатель сам по ходу действия составит себе мнение о дамах города Х. Необходимо упомянуть особенно интерес проявленный к барону первыми сановниками города бывшими тут же. Что за молодой человек ? откуда ? с кем знаком ? чин его? проездом в городе или будет здесь некоторое время, а если так, то как долго ? Сими вопросами задавались как многие сановники так и почти все дамы в театре. Фон Люмпен, казалось, не обращал ни на кого никакого вниманья и пристально рассматривал саму сцену. Зато в антрактах молодой приезжий оказался деятелен до чрезвычайности: тут же как-то очень ловко и ненавязчиво познакомился вдруг со всеми сановниками и даже кое-кем из офицеров и купечества; с каждым проявил искусство обращенья не виданное даже и в петербургских салонах, с дамами говорил большею частию по-французски... словом, очаровал всех совершенно. Натурально, барон был приглашен во все почти семейства, на обед у губернатора, на полковой бал и ещё Бог знает какие светские собранья... и это несмотря на то, что о себе говорил всё как-то вскользь, не то чтобы уклоняясь от ответов, но и не сообщая о себе ничего особенного: мол в городе проездом, но может быть задержится подольше по кое-каким делам, на службе состоит больше по особенным порученьям, имениями владеет в трех разных губерниях, но далеко, не в этих краях... то есть получалось всё как-то туманно; впрочем, многим даже нравилось, что барон не вертопрах и слов на ветер не бросает. По окончании спектакля фон Люмпена почти насильно повлекли на вечеринку к полицеймейстеру, что впрочем не имело иной цели, кроме как узнать, каков приезжий за зелёным столом. Играл Алексей Карлович сильно, но не безразсудно, ставки повышал именно как прилично опытному игроку... словом, проявил себя очень разумным человеком и очаровал всех окончательно. Уже на рассвете возвратился барон в гостиницу и, насилу раздевшись, рухнул в постель, завершив таким образом первый день своего пребывания в городе Х.
Следующие несколько дней посвящены были однакож совсем не визитам к главным чиновникам города и даже не светским собраньям. Фон Люмпен обратил свою деятельность к стороне скорее практической. Отправившись в присутствие и подмаслив там, как водится, кое-кого из известных жрецов Фемиды, навел он справки о том, какие именно именья и в каких уездах и каких помещиков пойдут в этом году скоро с молотка по причине разных нестроений, тяжб, вымороков, неуплат и проч. Поместий таких оказалось много; сказывались и неурожаи, и нераденье помещиков, и семейные ссоры не на живот а на смерть... Получив таким образом все желаемые сведения и отобрав для своих целей по всей губернии около двадцати поместий, барон не мешкая отправился осматривать деревни и знакомиться с их незадачливыми властелинами.
***
Видел ли ты, читатель, когда-нибудь в жизни твоей - где б ни текла она своим бурным неудержимым теченьем, в уездной ли глуши, в сырой ли каменной столице или в скучно-живописных странствиях по гладко причесанной, чопорной Европе - как всходит раннею весною солнце над белоснежною русскою березовою рощею, когда могучие стволы дерев и белеющие тут и там островы снега незаметно заливаются всё более и более розовым светом утренней зари, и роща уже не роща, а дворец, сказочный дворец с колоннами из розового мрамора с черными прожильями и потолком серо-красного чистого неба...? А тот же восход, но на сей раз на лесном круглом озере дышащем прохладою, когда сплошная стена дерев ещё пугающе чернеет вокруг, но уж подернулась водная гладь несмелою свежею светизною и уж не отражаются холодные звезды в зеркале озерной чаши...? И заноет тогда душа, и вспомнишь вдруг, как ребенком резвился средь... Но вернемся к нашему герою, который уже несколько времени осматривал именье помещика /Декабристова/*, деревню в 380 крепостных душ по последней ревизии, хозяйство доведенное до крайности /к сожаленью обычным/**у нас на Руси расточительством и бестолковостию. Что ни шаг, представали огорченному взору гостя где полусгнившие амбары, где покосившиеся избенки бедняков, где прореженные засухою и снедаемые сорною травою огороды, где худые коровенки с выменем похожим на высохшую тряпку для протиранья полов, где и вовсе пьяный мужик валявшийся без рубахи в грязи, по соседству с равнодушною к такому, по-видимому привычному, зрелищу свиньею. Словом, разор и пагуба глядели на барона жуткими своими глазницами и ничего, казалось, нельзя уж было поделать... Фон Люмпен оборотился тут к Декабристову с вопросом:
-- Скажите, Иосиф Ульянович, сколько именье приносило доходу, положим, десять лет назад ?
Декабристов, нестарый ещё человек с умным, желчным, худощавым лицом, как бы горевшим некою внутреннею лихорадкою, одетый в моднейший с иголочки редингот того именно кумачового с искрою цвета, который парижские, а вслед за ними и петербургские портные называют "гильотинным", отвечал с неподдельною горечью в голосе :
-- Насколько могу припомнить, барон, именно в 1813-м году принесло именье, состоявшее тогда из двухсот всего душ, двухсоттысячный доход, то есть всемеро более нынешнего. Ну, а с году семнадцатого, когда я уехал в Петербург служить /по министерству внутренних дел, /*** управляющие в два года разорили всё совершеннно.
-- Управляющих, верно, много у вас сменилось ?
-- Да вот, чтоб не солгать вам -- с 1817 года: Ленский, Чугунин, Хрящев, Забережный, Кагебович, Перестройкин, Борисов, получается восемь всего.
-- Ну, а нынешний что ж ? - спросил барон вполголоса, ибо управляющий, некто
_____________________________________________________
* Цензор заменил фамилию на Ноябристова-Первомайского. С этою фамилиею вышли издания от 1-го до 6-го, кроме 3-го, выпущенного в Лондоне.
** Заменено на "редким".
*** Вымарано цензором.
/фон Дрезднер*/, высокий молодой человек из /петербургских/* немцев, весьма самоуверенный, шел как раз позади, поминутно отдавая громким голосом разные, по-видимому очень нужные и спешные, распоряжения приказчику, который, однакож, ничего исполнять не стремился : казалось, вот-вот побежит он хлопотать, но уж около часа прошло, и ничего; только громкие распоряженья немца слышны были, наводя должный трепет на встречных мужиков.
-- Не знаю, -- отвечал задумчиво Декабристов, -- По чести сказать, ведь он у меня всего три года, и я не успел, конечно, составить о нем какое-то особенное мненье. Мне рекомендовали его... гм...
Тут Декабристов постарался вспомнить, кто же именно рекомендовал ему бойкого фон Дрезднера, но вспомнить не было решительно никакой возможности. Бывают такие господа средь наших знакомых, удивительное свойство коих состоит в том именно, что нельзя решительно вспомнить, как же и когда вы познакомились ; иногда история таких знакомств глядит решительною тайною, даже зловещею - " И откуда я знаю этого бойкого чиновника по особенным порученьям ? Кто рекомендовал его ? Нет, невозможно знать, верно, сказывается возраст и амнезические наклонности; вот и в детстве никак не мог запомнить имя-отчество тётушки Эмпедоклии Аристарховны Перпетуевой... и секли меня даже, всё не запоминал."
Барон, казалось, не замечал вовсе замешательства собеседника и продолжал очень внимательно осматривать кузню от которой, впрочем, целыми оставались только стены и горн.
Прошли в дом. Замок сей являл ныне лишь жалкие следы былой роскоши и довольства; стены пооблупились, в нежилом крыле окны были заколочены простою неструганою доскою, сам фронтон смотрел уже развалиною отнюдь не живописною. Аглицкий сад вкруг дома был, впрочем, ухожен и кое-где устроены были даже фонтаны, красиво бившие из искусственных скал и долженствовавшие изображать, как видно, горные родники с кристально чистою водою, хотя струя и была несколько зеленовата . Гость был введен в комнаты, убранство коих, верно, заинтересует читателя - там была сплошь новая французская мебель с инкрустациями, бронзы, старинные брюссельские гобелены, шкуры на паркетах, кабаньи и оленьи морды на стенах, оружие на персидских коврах, китайские вазы и многочисленные зеркала; выглянул даже где-то рыцарь с полным вооруженьем и разноцветными перьями на шлеме, одной рукою державший геральдический щит и трехаршинное копье, а другою - двуручный меч с подставкою; другой меч, поменьше, висел у воина на боку в окруженье двух турецких кинжалов и маленького арбалета. Стульев и маленьких низеньких столиков с вазончиками было невероятное количество. Всё производило впечатленье какого-то разбойничьего вертепа, куда грабители годами без разбору сносили свои трофеи.
-- Полагаю, что вы могли б, Иосиф Ульяныч, не продавая именье ещё долго жить на средства, доставляемые одною только мебелью и убранством жилья вашего, если б решились продать их, -- сказал барон, не без иронии, но желая как бы комплементировать хозяина.
-- Что вы, что вы, Алексей Карлыч, -- махнул только рукою Декабристов, -- куды там продать ! Супруга не позволит, съест, положительно съест. С мебелей я, положим, и взял бы, коли постараться, тысяч сто... да ведь долгов-то на мне, барон, больше полумиллиона. Безделица ! Так как же жить прикажете-с, коли супруга моя, Ревкомия
______________________________________________________________
*Вымарано цензором.
Владленовна, всякий день, почитай, новое платье, черт бы их побрал совсем... Нет, барон, выход из положенья моего уж найден - продаю именье и дом в городе, уплачиваю самые срочные долги, занимаю /у жида/* ещё тысячонок сто и пускаюсь в негоции. Можно торговать очень выгодно рыбою или вот аглицкими пистолетами...
Услыхав такие речи Алексей Карлыч смотрел на Декабристова целую минуту, выпучив глаза и думая, не послышалось ли ему.
-- Что вы говорите, Иосиф Ульяныч, помилуйте ! Положим, у вас есть прожекты коммерций, но к чему ж тогда продавать именье, лишаться какого-никакого доходу, земли, крестьян ? Труд на земле всегда себя оправдает, а занимать суммы, чтобы расплатиться с долгами, к чему ? Нет, я решительно вас не понимаю.
-- Помилуйте, барон, я и сам читал сочинения английской политической экономии и понимаю... Но что уж говорить, решено, да и супруга моя...
Декабристов не докончил речи, ибо в комнату впорхнула Ревкомия Владленовна с сестрою Коммуной Владленовной и англичанкою, мисс Буш, на коей, казалось, лежал долг воспитанья не только младшего Декабристова, Кевина Иосифовича, упитанного мальчика лет десяти, но и всего семейства; так бойко распоряжалась она в доме, не умолкая ни на минуту и прикрикивая даже на немца-управляющего.
-- Жозеф, ну что ж вы не зовете гостя к столу, всё уж сервировано, -- пропела Декабристова, несколько жеманясь и щуря глаза обильно подведенные ультрамарином. - Вы верно устали смертельно, mon baron, а муж всё мучит вас хозяйством, воображаю ! О, он бывает несносен, несносен ! - добавила она, оборотясь к фон Люмпену и закатывая глаза.
Всё потянулось в столовую, где взорам гостя предстал стол не хуже губернаторского в дни торжеств; видно, хозяева любили французскую кухню, приготовляемую, однакож, своим крепостным поваром Антошкою. Сильно бил в глаза хрусталь и обилье кружев : скатерть, салфеточки, крахмальные вазончики, чехольчики приборов и винных бутылок - много было разных кружев, смотревших какою-то пестрящею паутиною. Обед, как водится уж в русских хлебосольных семействах, прошел то что у нас называют весело; то есть было много шуток хозяина, от которых он смеялся сам громче прочих, много расспросов к гостю, много выпрошенных дамами комплиментов и французских фраз, смысл коих мало кто, наверное, понимал... в общем, весело. После обеда времяпровожденье общества мало изменилось и барон решился наконец поговорить о деле не откладывая, к тому же и до города было не близко, а вернуться надо было до вечера непременно.
-- Осмотрев именье ваше, досточтимый Иосиф Ульяныч, я желал бы, как водится, осведомиться прежде о цене, -- обратился он к хозяину.
-- Да что ж цена ! Цена дело свойское, не горит, -- отвечал Декабристов. - Вы скажите лучше, будете ли покупать именье. сами знаете. у меня такое положенье, что ещё полгода, и с молотка, говорю напрямик вам, скрывать мне нечего, я человек честный, не украл, не ограбил... а что управленье запустил немного, так, изволите ли видеть, у нас в губернии.каждый второй помещик так живет, а то ещё и хуже, как честный человек говорю вам. Так будете ли покупать ?
Барон, удивившись такой прыти, сказал только:
-- Я не могу покамест вам сказать ничего определенного, так как не осмотрел других ещё имений, предназначенных к продаже по губернии. В две недели я надеюсь определиться и тогда немедля сообщу вам о моем решении.
* Вымарано цензурою.
Декабристов, казалось, не понял, что толковали ему, ибо он в недоумении отвечал:
-- Постойте, как же вы уже отказываетесь, коли мы и о цене не потолковали... Ежели у вас такое обо мне уже мненье или соседи что наговорили вам, как та бестия Перехлестов или ещё Куцыкин, так не слушайте, батюшка, не слушайте их, врут всё, и про мельницу...
Тут хозяин пустился было в туманные разсужденья о завистниках, которыми, как оказалось, округа просто кишела и у коих не было, очевидно, иной цели в жизни как именно то, чтобы именье Декабристова никогда бы не продалось... но барон вежливо, но твердо остановил его излиянья, сказавши просто:
-- Я не смею судить о вас дурно или ещё что-либо подобное, но прошу только дать мне время, две недели, до того, как осмотрю все отмеченные мною имения. Я никак не предполагал что вы примете это как личный упрек. Простите.
Долго однако не мог Декабристов взять в толк, отчего покупщик медлит с окончательными переговорами и, обидевшись, не проводил даже гостя до ворот, как делал всегда с людьми, ему не понравившимися. Фон Люмпен, удивившись такому обороту дела, пожал только плечами и отправился осматривать сельцо Коротышкино, в двенадцати верстах, где он и намеревался провесть ночь.
В Коротышкине нашел он только вусмерть пьяного приказчика, Сидора, прозванного за скопидомство Мешком, которому помещик, князь Н., давно живший в городе, поручал вести переговоры о продаже. Осмотрев деревню, в которой было без малого триста душ крестьян, барон попытался было узнать. что просят за именье, но от Мешка не мог добиться ничего решительно кроме разве слов, которые тот поминутно повторял, несколько нечленораздельно: "Покупать не продавать, можно бы и даром дать, а вы, ваше сиятельство, приходите володеть нами, в ножки будем вам кланяться", причем титул сиятельства, которым он, неизвестно отчего, наградил фон Люмпена, звучал в его устах как-то "вассяфф". Барон понял, что из Мешка большего не выжать. и хотел было уже ехать, намереваясь вернуться в город до полуночи, как ключница, ядреная баба лет сорока, в огромном канареечном капоре, ощипывавшая тут же гуся, окликнула его:
-- Вы, барин у энтово-то дурака и не спрашивайте, езжайте прямо, коли нужно, в город к его светлости барину, оно вернее вам будет. А что до цены, то просят они сто двадцать тыщ цалковых, такая цена. И не уступят ничего, до вас приезжал один полковник, просил десять тыщ хоть спустить, не желали барин. А в городе-то барина всяк знает, как поедете.
Подивившись такой осведомленности ключницы, фон Люмпен приказал Фрицу, который и не распрягал лошадей, тотчас возвращаться в город, куда они поспели к полуночи.
***
Две недели неустанно ездил фон Люмпен по губернии, выбирая, впрочем, уезды поближе к городу. С покупкою дело как-то не ладилось, то именья были до неприличия разорены, то продавцы крайне несговорчивы, то земли были обременены таким количеством тяжб, что непонятно было, что же вообще продается. Барон всё же заприметил одну деревеньку верстах в двадцати от города, населенную четырьмястами душ крестьян согласно последней ревизии и с не слишком расстроенным хозяйством. То есть фон Люмпен хотел приобресть что-то позначительнее, но почти совсем уже решился остановиться на этом именье, которое, как читатель сейчас увидит, было во многих отношеньях весьма примечательно. Деревенька прозывалась Хрущевкою и принадлежала не кому иному как самому губернатору, графу Николаю Борисовичу Ельцинскому, то есть даже не ему собственно, а супруге его, графине Аине Осиповне. Об этом барон узнал у управляющего именьем, некоего Абрама Мамонтыча Березо-Гусовского, человека дельного; он же состоял в управителях двадцати с лишком других поместий, владетели которых были всё люди важные и в чинах, многие жили в Петербурге и даже в Париже. Граф не хотел, видимо, чтобы в губернии раньше времени пошли какие-нибудь толки о продаже Хрущевки; тем более что и самое финансовое состоянье семейства Ельцинских было несколько стеснено немалыми, но бестолковыми расходами на балы, коляски и отделки дома, а Абрам Мамонтыч обещал всё обделать келейно... ценный управитель именья был Березо-Гусинский ! Об этом человеке стоит сказать несколько слов, рискуя даже утомить читателя... что ж ! не все персонажи нашей повести причесаны и одеты как хотелось бы иному читателю - герой, конечно, симпатичен и обходителен, прочие же являющиеся на сцене сих приключений не всегда могут понравиться... Такова жизнь, ведь и мы не выбираем, с кем нам кумиться, водиться, под чьим началом служить и каких детей воспитывать - на то всё воля Божия да ещё пожалуй непреклонные решенья жен и прочих родственниц женского полу. Автор сильно желал бы, чтобы герой встречался всё с людьми благонамеренными и чинов немалых, и говорил бы всё о предметах возвышенных и либеральных, но... жизнь заурядна и отнюдь не романтична, и ретивому читателю с этим надобно смириться. Итак, Абрам Мамонтыч слыл в губернии то что называется серым кардиналом, то есть человеком поистине талантливым и не без полезнейших связей, могущим, как говорится, и черотову кочергу из пекла достать. Ему было лет пятьдесят, семьи у него не было, и если и была, то всё было устроено так, что слышно о ней не было ничего совершенно. О происхождении его не было известно ровным счетом ничего; одни говорили, что он еврей из Вильны, другие, что потомок какого-то очень аристократического рода, едва ли не княжеского, третьи, что он французский полковник, плененный в 12 году и так и оставшийся в России из-за некоей сердечной связи; называли даже полк бонапартовой гвардии, в котором он служил и имя девицы. Впрочем, как было видно, дела до его происхожденья никому и не было, ибо обращались к нему с просьбами уладить дела самого деликатного свойства, и ни разу не получал никто отказа. За пять без малого лет он уладил столько подобных дел и делишек деликатнейшего свойства, что нажил два миллиона капиталу и держал в руках самого губернатора так крепко, что тот уж ничего и предпринять не мог, не посоветовавшись прежде с "душенькою Абрамом Мамонтычем". Душенька держал столь же крепко и других чиновников, и не только что чиновников: даже бригадный генерал драгун, стоявших в городе Х., избежал отставки и уплаты каких-то сумасшедших пятидесяти миллионов карточного долга только благодаря необычайной ловкости Березо-Гусовского. Абрам Мамонтыч был, что называется, нужным человеком. Должности никакой он при этом не занимал, был только в чине, кажется, губернского секретаря в отставке. Управляющим именьями состоял он, как казалось, только для виду, об основном роде его занятий знали вроде бы все и не знал никто, ибо разговоры об этом избегались, каждый когда-никогда, а пользовался талантами "нужного человека" в разных щекотливых денежных и не только денежных положеньях. Словом, человек был что называется потертый калач. Барону как-то сразу не понравилось птичье, с лукавым прищуром темных глаз, лицо Абрама Мамонтыча, но в деле он с ним всё ж сошелся. Почему бы и нет ? Цена в шестьдесят тысяч запрошенная Абрамом Мамонтычем показалась барону сходною и Березо-Гусовский отправился к губернатору хлопотать. Следствием сих хлопот было приглашенье губернаторшею на обед в воскресный день после службы.
-- Фриц, я приглашен послезавтра на обед к губернатору, -- говорил барон по-русски своему камердинеру. - Сходил бы ты, братец, поторопить портного с моим новым фраком.
-- Абер, херр барон, -- отвечал Фриц, большой любитель порассуждать о предметах, его вовсе не касавшихся, -- на фрак ваш пять дней, йа, генау фюнф таге, шнайдером запрошено было и говорили, что раньше фертих никак не будут-с. А если б ваша милость и в темно-синей паре ехали, ещё больше вундершён были бы-с. Не понимаю этой новой францёзише моде: что ни месяц, то снова другой кляйдефасон... Ихь ферштее дас нихьт.
-- Ну пообещай ему три рубли сверху за срочность, что за дело, право...
-- Пробовать всегда есть возможно, -- глубокомысленно заметил Фриц и , очень обстоятельно обсуждая с самим собою особенности новых мод, отправился к портному.
Оставшись один, фон Люмпен, как он часто делывал в час досуга, предался своему любимому занятию: писанию дневника. Читателю, верно, будет любопытно узнать, что за сокровенные мысли поверял наш герой недолговечной бумаге, но автору как-то неловко копаться в самых интимных сферах жизни своего героя... Скажем только, особливо чтобы удовлетворить любопытство дам, что барон писал свой journal intime в стиле pot-pourri, большею частию прозою, местами несколько даже суховатою, но попадались и стихи; писалось на разных языках, ибо встречались там, кроме русских, французских и немецких, даже английские, латинские и греческие страницы. Герой наш, как видим, был человек образованный; в заметках его попадались весьма дельные прожекты и наблюденья из области агрономии, горного дела, химии, медицины, физики, ботаники, зоологии, и это не считая интересных философских мест. Если бы кому довелось прочесть все его тетради, бережно переплетенные в красный сафьян, то узналось бы многое: кто таков был барон, почему ездил он по России, на что жил, каковы были сокровенные мечты его... но в планы автора не входит раскрывать сии секреты раньше времени. В одном хотелось бы убедить читателя, а именно в том, что барон Алексей Карлович фон Люмпен был человек редкой добродетели и благородства, за что и случалось ему, как часто это бывает с людьми высоких идеалов, претерпеть разные превратности судьбы и даже не раз рисковать самою жизнию... но в том волен Бог, что праведники редко бывают вознаграждены при жизни.
Написав, с завидною усидчивостью, около семи страниц своего дневника, барон позвал Фрица, котоый уже вернулся от портного с некою бутылкою, заметно топорщившею его сертук, и сказал:
-- Сейчас погода хороша, верно, в городском саду будет гулянье; заложи-ка коляску.
-- Солнце есть, как вы верно изволил заметить-с.
-- Ну так поедем, ведь ещё пяти часов нет.
-- Явоооль..., -- протянул Фриц, не нашедши, что возразить, и пошел закладывать.
Губернское гулянье, как верно читатель знает, есть зрелище, не поддающееся описанью пера. Представить только десятки колясок самых разных цветов и фасонов, множество платьев, шляпок, мундиров, ливрей, собачек, зонтиков, перьев... ух ! Тысяча и одна ночь, Шахеразада, решительная Шахеразада ! (Хотя автор сильно подозревает, что и сама Шахеразада поперхнулась бы от зависти финиковою или персиковою косточкою увидевши, с какою обворожительною грациею несут на себе наши дамы самые умопомрачительные наряды, каких, верно, не видывали и в Индиях). Барон во всем этом великолепии выглядел не то что бы блекло, но как-то незаметно в своем темносинем фраке и матовом цилиндре, даже без цветка в петлице. Ему кланялись, он перебрасывался вежливыми фразами со знакомыми чиновниками и офицерами, и уже многие дамы, несмотря на некоторую незаметность и даже блеклость костюма нашего героя... Но тут вдруг произошло событие, которое не позволило барону переключить свое вниманье на знакомых и незнакомых дам, как он, быть может, собирался... В один из закрытых экипажей, стоявших неподалеку от того места на окраине парка, где прогуливался барон, садилась какая-то дама в палевом платье, которую он не успел хорошенько рассмотреть; да и немудрено что не рассмотрел, ибо за нею в карету поднялась с неземною грациею и легкостию... то ли девушка, то ли виденье... Очаровательная брюнетка лет восемнадцати, в простом белом платье, без зонтика, без собачки, без ридикюля... Словом, наш герой стал как вкопанный, сраженный стрелою Амура. Когда же он попытался пробраться поближе к отъезжающей карете, кучер уже погнал и фон Люмпен так и остался стоять, будто пораженный громом.
-- Фриц, видел ли ты раньше этот экипаж ? - спросил он камердинера.
-- Так точно. Это экипаж... не могу сказать чей, но видел в городе. Зеленый карет с золотом и красные шторен на окошках.
-- А герб ? Там был герб, на дверцах.
-- Был. Но герб я не знаю, что нарисовано.
Барон подумал: "Хорошо, ежели она живет в этом городе... я наверное увижу её ещё раз...". Разумеется, он уж не мог ни о чем более думать, как о прелестнице из городского сада... Таков человек - от предметов сугубо практических возносится он вдруг к иным сферам и ничто уж не вернет его на землю, и стоит молодой человек, раскрывши рот, и мечтанья его витают вокруг поэтического созданья в белом шелку пока не подумает он: "А была ли девушка ? А может девушки-то и не было ?..."
То, что девушка не только была, но и есть и находится в отменном здравии, барон узнал в воскресенье, в доме губернатора, куда он был приглашен, отчасти по уже известному читателю делу. Не успел он приветствовать графа с супругою и произнесть пару-тройку приличествующих случаю комплиментов, как дверь в губернаторскую гостиную раскрылась и... ни жив ни мертв смотрел наш герой на виденье, явившееся ему точно ниспосланное небом - то была она !
-- Прошу полюбить также мою баловницу, -- сказал граф, -- институтка, только что выпущена с пансиону.
Мария Николаевна, как звали дочь Ельцинского, нисколько, казалось, не смутилась новым знакомством со столь приятным молодым человеком. Она весело принялась рассказывать барону, как она недавно была в деревне на рыбалке и как поймала она сама, удочкою, вот такого вот леща и как на обратном пути понес Гнедко и как она сама взяла вожжи и остановила коляску... Чем-то очень детским веяло от этих слов; когда Мария Николаевна спросила барона, упражняется ли он по стрельбе в цель из пистолета, он и не знал что ответить. Губернаторша вскоре отвела дочь от молодого человека, как и водится это в семействах называемых очень приличными, ибо считается, что никак нельзя оставлять молодых людей беседовать долго меж собою, не разбавляя их общенья мудрым вмешательством родителей.
-- Прошу отобедать чем Бог послал, дорогой барон, -- пригласил вскоре граф Николай Борисович. - Хоть мы из Парижа поваров и не выписывали, но наш свое дело знает - не угодно ли, стерлядь с кореньями под соусом, сегодня утром ещё плавала в реке.
Уселись обедать; барон, хоть и был человеком светским и опытным, всё никак не мог уследить за разговором и два-три раза ответил губернаторше невпопад: Марья Николаевна сидела напротив него. Обед был для него как сладкая мука; с облегченьем услышал он, как зовут в гостиную, где Мари сыграет сейчас на фортепьянах. Самую игру он почти не слышал, только смотрел не отрываясь, как изящные пальчики бегали по слоновой кости клавишей...
-- Что ж барон, говорили вы с Абрамом Мамонтычем о нашем маленьком дельце ?
Вопрос графини вывел его из оцепененья. "Делами, видно, здесь заведует супруга, хватка есть у неё", -- подумал барон.
-- Да, и думаю, мы договоримся с вами. Именье нравится мне, хотя и переделать следовало бы многое: доход в полтора раза меньше, чем можно было бы получать.
-- Мне это известно, барон, -- холодно ответила губернаторша. - Но ведь вы же покупаете, стало быть, вам того довольно.
-- Я хотел только сказать, что мне придется, поселившись пока в деревне, самому заняться управлением имением. Буду иметь честь быть вашим соседом.
-- Вы хотите совсем переехать в Хрущевку ? - округлила глаза графиня.
-- Пока не доведу имение до должного состоянья, а после посмотрю ещё... Я ведь не женат ещё и имею пока некоторую свободу, -- попытался сострить барон, но тут же понял, что неудачно.
-- Что ж, у нас в губернии недостатка в невестах никогда не было. Мы обязательно познакомим вас, нельзя такому молодому человеку так легкомысленно оставаться неженатым, -- с лукавою улыбкою проговорила графиня, почувствовавшая в беседе свою стихию. - Мы возьмемся за вас, барон, не на шутку, смотрите !
-- Как ваш будущий сосед я готов воспользоваться вашими советами.
-- Что ж, будем рады видеть вас у нас.
-- Я слышал, скоро вы даете бал ?
-- Да, в будущий четверг; вы приглашены, разумется. Смотрите, приезжайте !
-- Я буду счастлив.
От губернатора барон летел как на крыльях. "Влюбилась ли она в меня ? Да нравлюсь ли я ей вообще ? А что если я не в её вкусе ? А если есть непреодолимые препятствия ? Надо получше разузнать об их семействе, не просватана ли Ельцинская... Придется сначала ездить под разными деловыми предлогами, а потом уж привыкнут к моим частым посещеньям... Скорее бы можно было делать предложение ! Но согласится ли Мария Николаевна ?..." и т. д., и т. п.
Следующий день был посвящен оформлению покупки, кторая, естественно, прошла без проволочек - были только даны высокие указанья кому следует, и всё совершилось за четверть часа. Так Алексей Карлыч оказался владельцем Хрущевки, но, как вскоре узнали в городе, разузнавал и дальше об имениях, предназначенных к продаже и даже ездил в одну или две таких деревни в том же уезде, невдалеке от города. Пошли толки: оказалось, что о самом бароне известно совсем немного, ясно было только одно, что денег у него достаточно, как говорили, чтобы скупить всю губернию. В три дни фон Люмпен стал предметом пристальнейшего внимания всего того, что можно было бы хоть с натяжкою назвать обществом; купцам и соборным протоиереям он стал вдруг не меньше известен и интересен, чем чиновникам помещикам уже ему знакомым. Его появление на балу у губернатора вызвало большое замешательство; знакомые чиновники старались побольше напоить его, а потом и расспросить; губернатор, казалось, только им и занимался. К Марии Николаевне было решительно никак не подступиться - барона взяли в полную осаду по всем правилам. Тут же, как-то стороною, стало известно о том, что приезжий недавно в городском банке обменял на ассигнации пятьдесят тясяч золотых немецких талеров и восемнадцать тысяч французских луидоров, всего на сумму в четыреста тысяч рублей. К тому же узнали, конечно не от самого полицеймейстера, а как-то случайно, что из пашпорта барона следует, что он недавно жил за границею, при том числясь на службе в одном важном департаменте в столице. Известий сих достало бы чтоб возмутить слухи самые невероятные, а тут ещё сам фон Люмпен, попробовав венгерского из губернаторских погребов, рассказал, что намерен прикупить к своим именьям ещё две-три деревеньки, никак не меньше чем в пятьсот душ каждая. При этом он как-то весьма строго отозвался о нерадении современных хозяев и даже упадке сельского хозяйства в губернии. Скажи это кто другой, вниманья бы не обратили, а тут вдруг многие призадумались: не хотел ли приезжий сказать больше ещё, чем сказал ? Не идет ли речь о плохом управленье не только поместий, но и в области гражданской ? А если так, то что за этим кроется ? Во многих умах одновременно явилась мысль о том, что барон не кто иной, как чиновник из Петербурга, приехавший для тайной* правительственной ревизии их губернии, и особенно их именно ведомства (каждый подумал, конечно, про свое). Но если чиновник, то почему покупает именья ? Не покупает ли он деревни в казну, чтобы завесть какие-нибудь особенные военные** поселенья ? Но если так, то по каким порученьям служил он за границею, какого черта он туда вообще ездил, да ещё привез столько золота ? И если чиновник, то почему на нем такой небольшой чин ? Может быть и для отвода глаз, конечно... а может быть и не для отвода... Словом, всё смутилось не на шутку. Разговоры об этом уже пошли в открытую, когда чиновники стали по углам делиться своими подозреньями, и выходило уже совсем черт знает что, как сам барон, не подозревая ни очем, подлил невольно масла в огонь, сказавши, в разговоре с каким-то майором, что он сам-де служил в гусарах и знает, мол, как то и то... Губернатор совсем растерялся - человек молодой, служил в гусарах, потом и гражданский чин приобрел для своих лет немалый, и за границей жил, и именья покупает, и тайный ревизор... совсем уже черт знает что такое. Тем временем гости начали расходиться, и барон подошел наконец к молодой графине, отпустил ей какой-то милый комплимент и занял тут же разговором о стрельбе из пистолетов и прочей чепухе. Губернаторша сама была в осаде, поэтому побежала разлучать молодых людей когда было уже поздно: Алексей Карлыч держал руку Марии Николаевны и говорил ей что-то шепотом. Амур сделал свое дело и на следующий же день барон явился с визитом к Ельцинским; papa и maman ещё не вставали; молодые люди провели не менее часа в саду. ("Это уже слишком, что-то и впрямь гусарское", - скажет иной читатель. Что ж, барону не откажешь в дерзости, на то он и бывший кавалерист.). Следующий визит был уже в присутствии maman; " Как вам Хрущевка, ваше новое жилище ?" " А не сыграет ли нам что-нибудь Мария Николаевна ?". Короче, через неделю, к ужасу Ельцинских, дело подошло вплотную к предложению руки и сердца. А меж тем город бурлил. Барона рядили то в ревизоры, то в австрийские шпионы, то в незаконнорожденные сыновья персидского шаха, то в тайные советники. Дело запуталось так, что сам полицеймейстер, испуганный не менее других, пообещал навести справки в Петербурге. И, когда ничего не подозревавший фон Люмпен поехал делать предложение, ему было отказано наотрез, безо всякой надежды.
-- Мария Николаевна просватана, и я рассчитывала на вашу скромность...
-- Простите, Аина Осиповна, но она сама мне сказала, что свободна !
-- Это семейное дело, сугубо деликатное, и я не могу вам сказать всего... Прошу вас никогда не бывать у нас.
-- Это желание также и Марии Николаевны ?
-- Да, разумеется, ведь я сама против вас ничего нет имею. -- (Маша при этом плачет навзрыд в своей комнате, после бури объяснений с maman).
Барон выбежал из губернаторской гостиной даже не простившись.
* Вымарано цензурою.
** Заменено на особенные образцовые поселенья
***
Две недели прошли в ложном спокойствии для семейства Ельцинских. О бароне слышали только, что он купил ещё деревень на миллион или даже больше; толки о нём шли всё усиливаясь. Машенька перестала являться к столу заплаканною, и , казалось, повеселела. Фон Люмпен жил, по слухам, в Хрущевке и в городе не показывался. И вдруг, как гром средь ясного неба - чуяло материнское сердце, что мерзавка только роль играет ! - открыли в столе Марии Николаевны письма барона ! Чрез слуг, как водится, новость в тот же день дошла до ушей большей части населенья города Х. Оказалось, фон Люмпен склонял губернаторскую дочку к побегу из родительского дома, мало того - получил почти согласие. Что ж делать родителям ? Всё то же, что и делается всегда в таких случаях: запиранье на замок, клятвы, слезы, обмороки, и наконец самое действенное, то есть главное блюдо, к которому клятвы и обмороки подавались только как подлива : Марию Николаевну сосватали за Березо-Гусовского. дамы города Х. даже забросили на время свое основное занятие, то есть чтение французских романов, ибо у них перед глазами разворачивался такой роман... просто бери перо и пиши ! Барон вызвал Березо-Гусовского на дуэль, тот не ответил ничего; мало того, от страху спрятался в доме какого-то чиновника и почти не выезжал оттуда. Действительно убитый горем, наш герой совершил последнюю попытку, которую по крайней мере ему позволяла его дворянская честь: он пробрался в губернаторский дом под видом посыльного и сумел увидеться с девушкою.
-- Я вижу, как вы страдаете, Алексей Карлыч, -- говорила ему, плача, Машенька, -- и я страдаю не меньше вас; но поймите... это невозможно, невозможно. Всё против нас,
я не могу так жертвовать... Вы должны простить и понять меня.
-- Но ведь всё это поднялось только из-за каких-то глупых сплетен, бестолковых страхов провинциальных казнокрадов и ложных понятий о чести, которые вам внушили, -- с жаром говорил барон. - Не зная о том, откуда я и кто мои родители, вы решились идти за мной на край света, для чего же вы останавливаетесь на полдороге? Вам нечем жертвовать, напротив, вы всё приобретете, то есть самое главное - любовь, счастие...
Не дослушав его графиня рыдая побежала в свою комнату, чтобы там, рухнув на кровать и поплакав, вдруг успокоиться и поймать себя на мысли о том, что она сама не знает, что её давеча больше огорчило: расставанье с бароном или окончательно растрепавшаяся прическа.
В городе Х. больше никогда не слышали о фон Люмпене; Хрущевка и другие именья были через полгода проданы через поверенных и теперь приносят ещё менее доходу, чем при старых своих хозяевах.
ГЛАВА 4.
Глубокой осенью 18** года, под довольно сильным дождем, где-то в шахматном лабиринте переулков на Петроградской стороне перед парадным одного из самых грязных и самых отвратительно-серых доходных домов остановился извозчик, с которого проворно спрыгнул молодой человек с ног до головы закутанный в темносиний щегольской плащ, в новом блестящем цилиндре и с тростью с серебряным набалдашником. По-видимому, он был впервые в этой части города, потому что, не решаясь войти в дом, справился у вышедшей из парадного старухи-прачки, здесь ли такая-то улица, дом такого-то. Получив утвердительный ответ, молодой человек постоял ещё с минуту, как бы колеблясь, входить ему или нет, и исчез за грязною входною дверью серого дома. Ужасный запах петербургской клоаки ударил в нос гостю, явно не привыкшему к подобным помещениям. Ругань, слышавшаяся отовсюду заставляла его всякий раз невольно морщиться, пока он поднимался на четвертый этаж. Справившись ещё раз по какой-то записке, которую он держал в руках, он толкнул одну из дверей и оказался в длинном темном коридоре. Два раза споткнувшись о какие-то ведра, источавшие всё то же зловоние, которым, казалось, были пропитаны самые стены трущобы, молодой человек наконец постучался в дальнюю дверь слева по коридору. На стук никто не вышел; так как посетитель настаивал, из соседних комнат послышались недовольные пьяные голоса: "Ходят тут... нечего шуметь...". Постояв ещё немного в темном коридоре, человек в щегольском плаще вышел на лестницу и стал медленно спускаться, поминутно оглядываясь наверх. Снизу по лестнице также были слышны шаги: кто-то не спеша поднимался, будто неся тяжелую ношу. На площадке между вторым и третьим этажами эти двое столкнулись лицом к лицу: молодой человек в цилиндре и худенькая, бледная, чахоточного вида белокурая барышня лет восемнадцати, в сильно поношенном нанковом платье некогда палевого цвета, в пестрядевом платочке, с большим узлом в руках. Увидев его, она вскрикнула и выронила свою ношу, которая с гулким шумом ударилась о грязные, скользкие плиты. Молодой человек инстинктивно нагнулся и поднял узел, оказавшийся довольно тяжелым.