Дочь и сын скачут по лужам и на два голоса читают стихи.
Мы пробираемся через школьный двор, проваливаясь в рыхлый, пропитанный водой снег и опасливо обходя глубокие лужи
-- Уж тает снег, бегут ручьи!..
Я вспоминаю. Много, много лет назад, на тихой улочке в центре города, среди деревянных домов, упрятанных в заросли американских кленов и кусты сирени, мы, дети, пускали по весенним ручьям кораблики из сосновой коры.
И, пусть сейчас на месте тех домов прут в небо громадины из стекла и бетона, улочка эта навсегда...
-- Маамаа!
Вот, точно, стоило чуток задуматься, и мои сокровища по колено в воде. А сыночка еще и упал.
Я плюю на глубокую воду и новые сапоги и лезу в центр лужи. Равновесие восстановлено. Мы с детьми твердо стоим на ногах в центре огромной лужи и снегового крошева.
-- Ну-ка, домой! Бе-гом!
Улочка... А что улочка? Нникуда не делась. Как была в центре города, так и осталась, и ручьи бегут, и клены американские растут -- кто б их вырубил. Дома деревянные прогнили совсем. Была я в одном из таких домов пару лет назад. Внутри все перекошено, лестница пахнет плесенью и кошками. Вот ещё за водой на колонку -- в двадцать первом-то веке!
И "бегом" не очень получается. Каша потому что -- из льда, снега и воды.
Дома... Снять обувь, растереть ножки, натянуть шерстяные носки. Бабушка всегда так делала. И руки раньше, чем приходит мысль, о том "как", смешивают скипидар с камфарой, трут и разминают пальчики, надевают колючие носки под обиженное детское бурчание.
Потом мы пьем какао с молоком. Мама всегда так делала.
-- Я прочитаю! -- ребенок отставляет чашку и вытирает какаовые усы. -- Засвищут скоро соловьи, и лес оденется листвою...
-- Мама, а ты это стихотворение учила?
-- Конечно, учила, -- и это, и вообще все те, что сейчас вспоминаю я со своими школьниками.
-- А бабушка учила?
-- И бабушка учила, -- а что ей было это стихотворение не учить?
-- А старенькая бабушка?
Две мордашки поворачиваются ко мне, с интересом ожидая ответа. И вдруг у меня перед глазами всплывает страница старинной восемьдесят пятого года девятнадцатого века хрестоматии с "ятями" и подписью "ученика...".
Я отставляю чашку.
-- И старенькая бабушка, и мой прадедушка -- все учили! Все.
И сейчас вот, в этот момент, в минуту светлого и ничем не омрачаемого покоя, я думаю еще и о том, что всё в этом мире течет своим чередом, и ничто не исчезает бесследно, и ничто не сгинает в круговерти дней, месяцев и лет. И есть в мире вещи самые нужные и важны, не зависящие вовсе ни от того, какой на дворе век, ни от того, в каком доме и на какой кухне сидим мы, и ездим ли мы на бричке, "запорожце" или "иномарке". Ничто не имеет значения кроме детских головок, склоняющихся над хрестоматией по родному языку, детских ручонок, перебирающих старые фотографии и звонких голосов, задающих вопросы. И все мои прапрадеды, и деды -- они тут же, рядом с нами благодаря моим детям, непрерывной чреде поколений моей семьи.
-- Чиста небесная лазурь...
Небо плещет в глаза ослепительно голубым, какой бывает только ранней весною. Я вглядываюсь вдаль, туда, где за новыми домами скоро зазеленеют поля и "лес оденется листвою", и думаю, что это и есть счастье. Простое человеческое счастье -- жить и работать, растить детей на земле, где до тебя были твои предки, а после тебя останутся твои дети, внуки и правнуки. На земле, о которой пишут пронзительные стихи и песни --простые, пронзительные, страстные. На земле, имя которой -- Россия.