Аннотация: Это новая редакция перевода. Надеюсь, вам будет интересно
АНИ СЕТОН
ДРАГОНВИК
(роман)
Перевод с английского Юлии Р. Беловой
Иначе, чем другие дети,
Я чувствовал и все на свете.
Хотя совсем еще был мал,
По-своему воспринимал.
Мне даже душу омрачали
Иные думы и печали,
Ни чувств, ни мыслей дорогих
То, чем я жил, ценил не каждый.
Всегда один. И вот однажды
Из тайников добра и зла
Природа тайну извлекла, --
Из грядущих дней безумных,
Из камней на речках шумных,
Из сияния над сквозной
Предосенней желтизной,
Из раскатов бури гневной,
Из лазури в час полдневный,
Где тускла и тяжела,
Туча с запада плыла,
Набухала, приближалась --
Эдгар Аллан По "Один"
(Перевод Р. Дубровкина)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Письмо из Драгонвика пришло в майский полдень 1844 года.
Один из сыновей Мидов, случайно заметив на почте в Хорснеке необычный конверт, сделал крюк в три мили по стэнвичской дороге, чтобы услужливо передать письмо на ферму Уэллсов.
Когда пришло письмо, Миранда, старшая из дочерей Уэллсов, к величайшему сожалению, занималась не тем, чем полагалось заниматься от двух до трех пополудни.
Она не сбивала масло на маслобойне, не связывала пучки лука и даже не обращала ни малейшего внимания на малышку Чарити, которая сбросив с себя одеяльце, спокойно жевала листочки луговой травы, наслаждаясь свободой.
Всегда предельно аккуратная Миранда лежала, свернувшись калачиком у стены, ее розовая ситцевая юбка небрежно сбилась у колен, а длинная зеленая гусеница ползла по гладкой поверхности наряда совершенно незамеченной. Майский ветерок, напоенный яблоневым цветом и запахом клевера, растрепал распущенные волосы девушки, и они лезли ей в глаза. Миранда нетерпеливо отбросила прядь одной рукой, а другой еще крепче вцепилась в книгу, поглощая удивительные страницы "Прекрасных прелюбодеяний".
Описания любовных приключений были до того увлекательны, что даже когда капор соскользнул вниз и жаркое солнце, проникая сквозь листву вязов, стало обжигать кожу, Миранда не попыталась защититься от солнечных лучей. А ведь удивительная белизна ее кожи, вызывавшая зависть всех подруг, была достигнута путем множества утомительных процедур, вроде косметических масок из молока и огурцов.
"Прекрасные прелюбодеяния", одолженные у Фебы Мид, необходимо было дочитать к вечеру, чтобы подруга могла вернуть книгу Деборе Уилсон, которая стащила ее из седельной сумки брата. Хотя Миранде было уже восемнадцать лет и она получила хорошее образование в Гринвичской академии* филандера Баттона, несмотря на жадное прочтение этой и множества других подобных книг, девушка имела весьма отдаленное представление о тех немыслимых деяниях, в результате которых женщина -- о, ужас! -- становится прелюбодейкой. Все это до сих пор оставалось для нее тайной за семью печатями.
* Как правило, академиями в США называют средние школы-интернаты.
Но сейчас лишь одно имело для нее значение -- увлекательный, заставляющий трепетать, роман, меланхоличные герои, томные героини, стенающие призраки, мрачные замки, озаренные фантастическим светом и, наконец, кульминация -- завораживающий, нежный, восхитительный, но, в любом случае, преступный поцелуй.
Миранда не слышала, как ее несколько раз позвала мать. Она не отзывалась до тех пор, пока, не потеряв терпение, Абигайль не закричала так громко и недовольно "Миранда-а-а! Да где же ты?!", что девушка даже подскочила. Она засунула книгу меж двух камней в стене и торопливо ответила:
-- Иду, мамочка!
Миранда отряхнула платье и передник от травы и опавшего яблоневого цвета и снова надела на голову черную сетку, которая обычно придерживала во время работы ее густые вьющиеся волосы, отливающие в солнечном свете золотом подобно лютикам на лугу. Потом она подхватила на руки Чарити.
-- Эх, как не стыдно маленькая, ты опять мокрая, -- с упреком заметила Миранда.
Малышка немедленно заревела. Даже в годовалом возрасте она не выносила упреков. Миранда рассмеялась и поцеловала нежную детскую шейку.
-- Ну ладно, малышка. Сестричка не сердится, -- но тут же вздохнула, быстро представив, сколько всего надо успеть сделать до сумерек.
Ее ждала большая корзина, доверху заполненная детскими пеленками, которые необходимо было выстирать и высушить, масло, которое надо было сбить, и, хуже всего, -- домашняя птица, которую следовало забить, ощипать и выпотрошить для завтрашнего субботнего обеда. Эту работу Миранда не любила больше всего. От вида крови ей делалось дурно. И там, где ее братья и сестра видели лишь развлечение, спокойно обезглавливая цыплят, Миранда всегда ощущала тошноту. Также неприятна была ей и следовавшая за тем необходимость погружать руку в скользкие внутренности птицы.
После этой процедуры она обычно минут десять тщательно отмывала свои тонкие белые пальцы, на что Эфраим, ее отец, смотрел с явным неодобрением.
-- Это еще что за церемонии, Ренни! -- шумел он, хмуря свои густые брови, когда застал ее однажды за этим занятием. -- Господь милосердно дает нам пропитание и Он не любит тех, кто считает себя для приготовления пищи слишком важным.
Эфраим всегда знал, что думает или чувствует Господь, так же, как преподобный Коу, если даже не больше.
Миранда решила, что мать зовет ее из-за цыплят и медленно пошла на кухню, перекладывая достаточно тяжелого ребенка с одной руки на другую и избегая смотреть на птичий двор, где кудахтали в счастливом неведении бедные жертвы.
Пока девушка шагала, она машинально отметила, что на северном картофельном поле никого нет, и значит, ее отец и три брата закончили опрыскивание и отправились на большое поле за ручьем Стрикленд. А еще она заметила, что голубоватый из-за дальнего расстояния пролив Зунд сегодня необыкновенно чист, так что она даже смогла разглядеть на горизонте лиловую полоску Лонг Айленда. Для Миранды это означало только то, что скоро пойдет дождь, и в красоте простой сельской природы она не видела ничего особенного, хотя, следуя истине, нужно было признать, что Коннектикут был прелестнейшим уголком Америки -- цветущие луга, шелестящие листвой вязы и вечнозеленые болиголовы, кажущиеся почти черными на фоне неба. Ферма и добротный дом выглядели весьма непритязательно, но за всю свою жизнь Миранда никогда не бывала от него дальше, чем в десяти милях.
Когда девушка вошла в сумрачную кухню, она с облегчением увидела, что осунувшееся, но все еще красивое лицо матери не выражает ни раздражения из-за ее опоздания, ни даже привычной озабоченности, с которой она отправила своих детей на выполнение очередного задания.
Абигайль, обычно трудившаяся с утра и до поздней ночи, сидела в кресле из тростника и внимательно рассматривала развернутый на кухонном столе лист бумаги. Когда дочь вошла, Абигайль подняла голову.
Вслед за пребывавшей в недоумении матерью Миранда посмотрела на лежавшую на столе бумагу.
-- О, да это же письмо, правда? -- воскликнула она с живейшим интересом. На ферму Уэллсов приходило не более трех писем в год. -- Можно мне почитать?
-- Пожалуй, -- ответила Абигайль. -- Но сначала переодень ребенка, а потом замеси тесто для хлеба, пока я покормлю малышку. Спешить некуда.
Девушка, бросив долгий взгляд на загадочное письмо, взялась за порученное дело. Абигайль сновала по кухне, то разрезая бекон быстрыми, уверенными движениями, то мешая угли в печи, где вскоре должен был выпекаться хлеб. Наконец, она расстегнула корсаж и, подхватив проголодавшегося ребенка, уселась с ним на низенький стульчик.
Когда тесто было поставлено, Миранда схватила письмо. Сначала она внимательно рассмотрела конверт. Тонкую кремовую бумагу, очень приятную на ощупь, она видела впервые, также как и уверенный и довольно неразборчивый почерк, лишенный всяких изящных завитушек и вычурных заглавных букв, чему она так старательно училась в академии. Послание было адресовано:
Миссис Абигайль Уэллс
Стенвич-Роуд
Хорснек (или Гринвич)
Коннектикут
На конверте стоял почтовый штемпель "Гудзон, Нью-Йорк". Это название ничего не говорило Миранде, которая даже не слышала о таком месте. Но когда она отложила конверт и взяла письмо, ее охватила дрожь возбуждения. У нее появилось непонятно откуда взявшееся ощущение, будто этот лист бумаги очень важен для нее, и, хотя это чувство приятно возбуждало, оно и пугало ее. Наконец, она прочла:
Драгонвик. 19 мая 1844 г.
Моя дорогая кузина Абигайль!
Хотя мы никогда с вами не встречались, мы, как вам, без сомнения, известно, являемся родственниками через нашу общую бабку Аннету Гаансеван.
Посоветовшись с женой, мы решили пригласить к нам в дом с длительным визитом одну из ваших дочерей. Мы можем предложить ей немало преимуществ, на которые она не может рассчитывать в своем нынешнем положении. В благодарность, если она этого пожелает, она сможет иногда развлечь себя занятиями с нашей шестилетней дочерью Кэтрин, но в любом случае к ней будут относиться исключительно как к моей родственнице.
Я навел справки и рад был узнать, что вы и ваш муж пользуетесь почетом и уважением в своей общине. Будьте любезны сообщить мне, когда вам это будет угодно, которую из дочерей вы выбираете, и я подготовлю все необходимое для вашей поездки в Драгонвик.
Прошу вас, мадам, положитесь на вашего искреннего друга и кузена.
С уважением
Николас Ван Рин.
Миранда дважды прочитала письмо, прежде чем в совершеннейшем изумлении вернула его матери.
-- Ничего не понимаю, мама. Кто такой Николас Ван Рин?
-- Насколько я помню, он очень большой человек, -- ответила Абигайль, чуть улыбнувшись. -- Он владелец огромного поместья на Гудзоне, что находится недалеко от Олбани.
-- И он твой кузен? -- не отставала Миранда, удивляясь еще больше.
-- Похоже на то, -- сухо ответила Абигайль. -- Припоминаю, что моя мать очень давно рассказывала мне о Ван Ринах, хотя потом я никогда о них не вспоминала. Подай мне Библию Паттерсонов.
Когда Миранда принесла большой том с золотым обрезом, они вместе принялись рассматривать записи на вкладыше между Старым и Новым заветом.
Все было совершенно ясно. Аннета Гаансеван из графства Ренесселир в Нью-Йорке в 1779 году вышла замуж за Адриана Ван Рина, владельца огромного имения, и родила ему сына Корнелиуса, который судя по всему, был отцом Николаса.
Затем после смерти Ван Рина Аннета вновь вышла замуж за янки из Коннектикута по имени Паттерсон и произвела на свет несколько детей, старшей из которых была мать Абигайль.
-- Так значит, бабушка Николаса моя прабабушка! -- воскликнула наконец Миранда. -- А я и не подозревала, что у меня такие знатные родственники.
Она взглянула на свои тонкие руки. В глубине души она считала их очень аристократичными, и теперь ей было приятно найти этому подтверждение.
-- В тебе нет ни капли крови Ван Ринов, -- резко заметила Абигайль, -- так что не пыжься. Мы связаны с ними только через Гаансеванов, а те были простыми голландскими фермерами, такими же, как и мы. И это так же верно, как и то, что с Ван Ринами связана какая-то диковинная история, окутанная множеством тайн. И это несмотря на все их богатство и высокомерие.
-- Правда? -- вскричала Миранда, и ее светло карие глаза засверкали от восторга. -- До чего романтично! Расскажи, пожалуйста.
Абигайль пересадила ребенка на другую руку.
-- Не знаю даже, что рассказывать. Да Бог с ней, с твоей романтикой! Твоя голова забита такой чепухой.
-- Но ты же должна знать что-нибудь об этом Николасе, написавшем тебе письмо. Наверное, он уже стар. Жаль, что в Библии не записан год его рождения.
-- Ну, я думаю, он средних лет, -- ответила Абигайль. -- Где-то моего возраста, и я ничего о нем не знаю, кроме того, что у него огромное имение на Гудзоне и дом в Нью-Йорке, а четыре года назад, когда президентом был Ван Бурен, Николас часто посещал Белый Дом -- об этом я читала в газетах.
-- О мамочка, -- выдохнула ошеломленная Миранда. -- Он, должно быть, и правда великий человек.
Она задумалась о неожиданно объявившихся родственниках, а затем вновь возбужденно заговорила:
-- Но ты ничего не сказала о письме, о приглашении, -- и она умоляюще сложила руки. -- Как бы мне хотелось поехать!
-- Ну, если мы и решим отправить дочь, о чем мне даже не хочется думать, почему, собственно, это должны быть вы, мисс? -- поинтересовалась Абигайль. -- Почему не Тибби, хотела бы я знать?
Миранда нахмурилась. Табите было шестнадцать, и она заканчивала последний семестр Гринвичской академии. Не было никаких препятствий, чтобы выбрали ее, за исключением того, что она, Миранда, этого не переживет.
-- Тибби сама не захочет ехать, -- медленно сказала она. -- Она не такая как я. Она не... -- ее голос дрогнул. Невозможно было заявить матери, что Табиту в отличие от нее не интересуют любовные романы. Что Тибби по-настоящему нравится заниматься домашним хозяйством, нравится готовить, стирать, убирать дом, и что она ничего не просит от жизни, кроме возможности поселиться на соседней ферме вместе с молодым Обадией Брауном и нарожать ему кучу детей. Но я другая, другая, страстно молила Миранда.
Абигайль внимательно наблюдала за дочерью и прочла отзвуки этих мыслей на ее омрачившемся лице. Хотя она никогда себе в этом не признавалась, ее старшая дочь была ей гораздо ближе. Втайне она гордилась красотой Миранды, ее изяществом и утонченностью. В глазах Абигайль она была подобна тем удивительным созданиям, появлявшимся во всех дамских журналах -- та же грациозная стройная фигура, очаровательный носик, пухлые губки.
-- Итак, -- сказала она по обыкновению бодро, -- со своим вечным неблагоразумием ты заявляешь, что хочешь ехать. Ты даже не спрашиваешь, смогу ли я обойтись без тебя, и, похоже, даже не подозреваешь, что мы будем скучать по тебе.
Миранда удивленно вскинула голову. Подбежав к матери, она обняла ее худенькие плечи и прижалась щекой к темным волосам, уже тронутым сединой.
-- Мамочка, дорогая, конечно, я буду скучать по тебе. А это просто... это такая редкая и удивительная возможность...
Абигаль слабо улыбнулась и Миранда поняла, что позволят ей или нет ехать в Драгонвик, но о поездке Табиты не будет и речи.
Мать встала, застегнула корсаж и уложила спящего ребенка в колыбель. Затем взяла пемзу и принялась драить разделочную доску.
-- А теперь хватит болтать. Ступай и забей поскорее ту старую белую курицу. Правда, она может оказаться жестковатой, но остальные куры очень хорошо несутся, так что придется взять ее.
Она взглянула на часы, которые были ее гордостью.
-- До чего мы задержались с делами. Мужчины скоро вернуться с поля, а у нас еще ничего не готово.
Теплым майским вечером после завершения трапезы семья перешла из кухни в гостиную для чтения Святого Писания и молитвы.
Эфраим сидел на стуле с подлокотниками во главе большого стола из вишневого дерева. Перед ним лежала открытая Библия, и он ткнул негнущимся пальцем в первую строку главы. Ни один волосок его бороды не шевельнулся, пока он ожидал от всех почтительного внимания, его глаза были суровы и полны торжественности. Собралась вся семья Уэллсов -- Эфраим, его жена и пятеро старших детей, чопорно сидящих в один ряд на жестких стульях. Не было только малышки, воркующей в своей колыбели у кухонного очага.
Рядом с Абигайль сидел Том, старший из ее детей. Очень степенный и на редкость ответственный, хотя ему едва исполнилось двадцать лет -- точная копия отца, которого он очень уважал.
Сет и Натаниэль, два других сына четырнадцати и двенадцати лет, бросали тоскующие взгляды на окно и гадали, будет ли потом еще достаточно светло для игры в салочки с сыновьями Рейнольдсов. Но они знали, к чему приводит ерзанье на стуле. Порка в дровяном сарае выучила их уму-разуму.
На другом конце рядом с Мирандой сидела Табита. Ее руки были смиренно сложены на коленях, а на круглом, веснушчатом лице застыло полагающееся обстановке выражение благочестия.
Лишь Миранда ощущала в себе почти полную невозможность сдерживать нетерпение. Она знала, что Эфраим уже прочел удивительное письмо, но знала и то, что пока не закончатся вечерние молитвы, обсуждение письма невозможно.
С тех пор, как Миранда начала участвовать в семейных чтениях Писания, прошло три года. За это время Библия полностью перечитывалась шесть раз, и хотя Эфраим декламировал на редкость выразительно, подчеркивая каждую ключевую фразу, она давно нашла великолепный способ, как избежать всего этого, погружаясь в собственные мысли и отвлекаясь от них лишь для того, чтобы сказать вместе со всеми "Аминь" в конце каждой главы.
Но сейчас против собственной воли она тонула в море великой поэзии и образности. Иногда определенные фразы смешивались в ее сознании с дневными грезами, вызывая восхитительный взрыв чувств. И все это случилось несмотря на -- а, возможно, как раз вследствие -- ее одержимости идеей поездки в Драгонвик.
Эфраим читал двадцать шестую главу из книги пророка Иезекииля, и ее внимание было захвачено стихами, которые ничего не значили для нее сами по себе, но имели способность открывать перед ней словно сквозь волшебное зеркало блеск далекой, зачарованной страны.
-- И сойдут все князья моря с престолов своих и сложат с себя мантии свои... облекутся в трепет, -- размеренно читал Эфраим. Смысла в этом было немного, -- думала Миранда, -- но звучит на удивление красиво. Потом Эфраим понизил голос и заговорил угрожающим тоном.
-- ... как погиб ты, населенный мореходами, город знаменитый, который был силен на море, сам и жители его, наводившие страх на всех обитателей его!
-- Узорчатые полотна из Египта... голубого и пурпурного цвета ткани с острова Элисы, -- читал Эфраим, перейдя к следующей главе, -- за товары твои они платили карбункулами... и кораллами и рубинами.
Миранда почувствовала, как ее охватывает тоска. Она видела, как раскладываются перед ней на мраморном дворе великолепные ткани из Египта, драгоценные камни и золото. Она взглянула на родителей, на бесстрастные лица братьев и сестры. Как они могут слушать все это с таким безразличием? Ведь даже Библия признает, что мир полон тайн, красоты и великолепия! Как же они могут жить среди кухонных забот, вони хлева и птичьего двора, где смысл бытия заключен в мешке картошки и корзине мелкого лука?
Потревоженная каким-то движением и шумом, Миранда обнаружила, что вместе со всей семьей опустилась на колени, а отец, закрыв Библию, уже начал читать молитву.
Он всегда говорил с богом так, словно являлся старшим членом преподавательского состава какого-нибудь факультета, отчитывающегося в успехах перед директором. Он отмечал провинности всех членов семейства, не забывая иногда и себя. Временами он хвалил кого-нибудь, (как правило, это была Табита), и всегда заканчивал молитву довольно самоуверенной просьбой о попечении. Но на этот раз он неожиданно добавил следующую фразу:
-- Ныне, о Господи, -- говорил Эфраим, -- передо мной предстало озадачившее меня дело. Избавь нас, молим мы, от подводных камней безрассудства и жажды роскоши. -- Здесь он бросил взгляд на Миранду. -- И избавь нас от греха высокомерия и гордыни, -- на этот раз суровый взгляд Эфраима впился в лицо жены.
Теперь Миранда ясно поняла положение дел. Ее отец горячо не одобрял полученное письмо. Ее охватило разочарование, и последние слова Эфраима отнюдь не утешили ее.
-- Тем не менее, Господи, каково бы не было Твое решение, мы, слуги Твои, сделаем все, что в наших силах. Благослови и защити нас в ночи. Аминь.
Бог, похоже, всегда соглашался с отцом, и при таком раскладе было невозможно надеяться на что-то иное.
"Но я не собираюсь сдаваться", -- страстно думала Миранда. С того момента как она увидела это письмо, приглашение кузена Николаса превратилось из простого желания в одержимость. Никогда еще она не хотела чего-то так сильно. Таинственное слово "Драгонвик" пленило ее. Она так часто повторяла его вновь и вновь, что ей стало казаться, будто оно манит и притягивает ее.
Эфраим встал, и она слегка восприняла духом, так как, по всей видимости, хоть какое-то обсуждение письма все же ожидалось. Обычно после окончания вечерней молитвы отец шел прямо к своему черному столу из вишни, где тщательно, пункт за пунктом, вписывал в кожаную амбарную книгу, сколько бушелей картофеля собрано на северном поле, сколько у них капусты или гороха, каковы сейчас плата за провоз и цены в Нью-Йорке. Он подсчитывал каждый пенни до тех пор, пока у него не начинали болеть глаза. Дальнозоркость не облегчала работу.
Но сегодня он по-прежнему остался во главе стола и заговорил:
-- Эбби и Ренни, останьтесь, я хочу с вами поговорить. Том, напои скот и взгляни на Белочку, она должна скоро телиться. Тибби, разве это не твой Обадия заявился мечтать под нашими окнами?
Табита потупила глаза и ее круглое лицо зарделось.
-- О, папа! -- с притворной застенчивостью сказала она. -- Я и не подозревала о его планах и не понимаю, каким образом это может меня касаться.
Глаза Эфраима приняли суровое выражение.
-- Что ж, если он все-таки обратится к тебе, вы можете сесть на ступеньки, там за тобой будет присматривать мать. Должен сказать, Об человек надежный, да и ты, к счастью, не легкомысленна.
Сет и Нат не стали дожидаться, пока отец даст распоряжения и им. Бочком, бочком они добрались до двери и помчались по дороге к ферме Рейнольдсов.
Эфраим вновь сел и жестом дал понять, что позволяет жене и Миранде сделать то же самое, а затем вынул из кармана письмо Ван Рина.
-- Мне не нравятся такие письма, -- сразу же заявил он. -- Я бы даже не стал обсуждать его, если бы вы, две глупые женщины, его не прочли, и Эбби не вообразила, что оно имеет к нам какое-то отношение.
Он хмуро взглянул на жену.
-- Как я полагаю, ответ может быть только один?
Абигайль очень редко не соглашалась со своим мужем, и почти всегда ее мнение не отличалось от его, но сейчас ее рот твердо сжался.
-- Это письмо очень важно, Эфраим, -- сказала она. -- Мистер Ван Рин мой кузен и мне кажется, он сделал нам очень любезное предложение. Что плохого будет в том, если Ренни поживет немного в большом хорошем доме и что-нибудь узнает о мире за пределами этой фермы.
Миранда с благодарностью взглянула на мать.
-- Мне бы хотелось поехать, -- сдержанно сказала она, зная, что отец не выносит каких бы то ни было проявлений чувств.
Эфраим презрительно фыркнул:
-- А ваше мнение и вовсе не имеет значение, мисс. Ты всегда жаждешь чего-то необыкновенного, а это очень глупо с твоей стороны. В тебе нет ни на грош здравого смысла. Тебе бы следовало думать о том, как помочь матери, пока ты не поселишься где-нибудь поблизости с каким-нибудь молодым парнем. Тебе уже восемнадцать, и у тебя хватает миловидности при всей твоей чувствительности. Я просто не знаю, что с тобой такое. Вот, например, Зак Уилсон. Он был бы хорошим мужем, и, похоже, ты ему нравишься. Но как ты с ним обращаешься?!
Эфраим, внезапно побагровев, изо всей силы стукнул кулаком по столу, и сердце Миранды пропустило удар. Она знала, что сейчас за этим последует.
-- Я много раз видел, -- бушевал Эфраим, -- как ты отворачивала от него свой носик и кричала: "Зак, не подходите так близко, от вас пахнет конюшней! О, Зак, не играйте на скрипке этот вульгарный танец, неужели вы не можете сыграть "Прекрасный цветок любви" или какую-нибудь чудесную балладу?" Фу! Не удивительно, что ему это надоело, и он стал увиваться вокруг дочери Мидов.
Несчастная Миранда вздохнула. Интерес к ней Зака, а, точнее, ее равнодушие к нему уже несколько недель служило причиной отцовского недовольства.
Как это тяжело, быть не такой как все. Сколько раз она заставляла себя резвиться на шумной площадке для танцев, присоединяться ко всевозможным розыгрышам, так восхищавшим ее подруг, исключительно ради того, чтоб ее не сочли слишком чванливой или чересчур странной.
-- Что же до этого письма, -- продолжал Эфраим, вернувшись к предмету разговора, -- то лично я считаю его оскорбительным. Этот твой замечательный родственник, Эбби, обращается к нам так, словно он король Испании. По какому праву, хотел бы я знать, он "наводил справки" о нас, и с чего это он взял, что я захочу послать ему одну из своих дочерей?
-- Я уверена, что он никого не собирался оскорблять, -- быстро заметила Абигайль. -- Просто господа по-иному выражают свои мысли.
Эти слова были ошибкой, подумала Миранда, заметив, как потемнело лицо отца.
-- Ну конечно, -- недовольно отчеканил Эфраим. -- А с каких это пор, мэм, вы стали разбираться в манерах господ? И с каких это пор в этой стране появились господа, в свободной стране, где все равны? На этой земле фермер-янки ничуть не хуже всех остальных. Довольно об этом.
Он положил письмо в карман.
-- А теперь я напишу ответ.
-- О, папа, пожалуйста! -- и Миранда, воспламененная безумной идеей, обежала стол и схватила отца за руку.
-- Послушай, папа, -- задыхаясь, произнесла она. Отчаяние заставило ее решиться на последний шаг. -- Я... я чувствую, что должна ехать. Я поняла это во время молитвы. Это моя обязанность, правда. Я думаю, так хочет Господь. По крайней мере, ты можешь спросить у него, пожалуйста, папа, посмотри, что получится.
Эфраим остановился. Он уставился в пылавшее отчаянием, умоляющее лицо дочери.
-- Ты говоришь правду, дочь? Проверь свое сердце.
Миранда с готовностью кивнула.
Эфраиму вдруг пришло в голову, что дочь, которую он считал слишком бледной и худой, чтобы быть красивой, бесспорно обладает хрупким и трогательным очарованием.
-- Хорошо, ты можешь попытаться, -- сказал он уже мягче. И протянул ей Библию.
Миранда облегченно вздохнула. Надежда еще оставалась. Гадание на Библии применялось лишь в самых крайних случаях, когда совет свыше был необходим, а принятое решение всегда выполнялось, как прямое указание Господа.
Девушка положила руки на книгу и произнесла пламенную молитву. Если Бог хочет, чтоб она ехала в Драгонвик, он даст ей знак. Но все же сегодня без малейших угрызений совести она собиралась сделать все, что только было в ее силах, потому что Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Разве Эфраим не твердил это сотни раз?
Пока Эфраим и Абигайль наблюдали за ней, она перебирала в памяти различные библейские истории. Ну, конечно! Агарь. И книга обязательно должна открыться на этой странице, ведь Эфраим так часто перечитывал историю Авраама, что Библия в этом месте даже разваливалась.
Она закрыла глаза, что было необходимым условием для гадания, и, украдкой бросив взгляд из-под длинных ресниц, ткнула изящным ноготком в один стих. Она передала библию отцу, который прочистил горло и прочел:
-- "Авраам встал рано утром и взял хлеб и мех воды, и дал Агари, положив ей на плечо, и отрока, и отпустил ее. Она пошла и заблудилась в пустыни Вирсавели".
Эфраим замолчал и с подозрением посмотрел на дочь, которая с самым невинным видом стояла рядом. Ведь, в конце концов, это Господь подал ему знак. Не могла же она сама ни с того ни с сего найти нужный стих.
-- Не так уж это и подходит, -- неохотно признал Эфраим, -- но некоторое сходство есть. Я подумаю об этом и помолюсь.
Сердце Миранды возликовало. Она знала, что ночью Абигайль обязательно найдет способ убедить Эфраима изменить свое решение, так что письмо с отказом никогда не будет написано.
Неожиданно она ощутила желание вырваться из ставшего вдруг тесным дома в прохладу ночных сумерек. Она обошла сидевших на ступеньках крыльца Табиту с Обадией, не обращая внимания на кокетливое хихиканье сестры.
Не раздумывая, она бросилась на траву под своей любимой яблоней и уставилась на вечерние звезды. Затем она легла, подняв лицо к небу, и стала мечтать о поездке в далекий и неведомый Нью-Йорк. Она смутно представляла себе огромное поселение с множеством замков и башен, населенный элегантными леди в роскошных шелках и темноволосыми импозантными джентльменами. И между ними может оказаться один, что прижмет свою руку к сердцу, но не посмеет сказать ни слова. Возможно, она уронит свой платок, как это сделала Эсмеральда в "Розе Пустыни", и потом, когда он с поклоном вернет платок ей, их взгляды станут посланцами сердец.