Анаксагор умирал. Умирал он спокойно, если не сказать вели-чественно.
Когда правители Лампсака, богатого торгового города на бере-гу Гелеспонта, почтительно спросили умирающего, что они могут сде-лать для него, Анаксагор долго молчал, размышляя, как достойнее от-ветить, а потом произнес:
- Пусть на тот месяц, в который меня не станет, детей всякий год освобождают от занятий.
Каждое утро, как только капельница-клепсидра показывала уроч-ный час, тяжело больной философ, опираясь на руку вольноотпущенни-ка Мидаса, выходил из дома во внутренний дворик, где под старым густолиственным платаном его поджидали нетерпеливые от любозна-тельности и усердия, а скорее всего из-за малых своих лет непосед-ливые ученики.
- Так ради чего лучше родиться, чем не родиться? - негромко обращался к ним Анаксагор, и они все вместе повторяли некогда ска-занное им:
- Чтобы созерцать небо и устройство всего космоса.
Уже потом, через 2270 лет, ссылаясь на эти слова, молодой Маркс проницательно заметит, что Анаксагор "первый физически объяс-нил небо и таким образом - в другом смысле, чем Сократ - при-близил его к земле..."
Кант, по-иному соединяя те главные ипостаси, своеобразным оли-цетворением которых были некогда эти соседи по городу, возра-сту и трагическому исходу, написал свой знаменито вдохновенный афоризм: "Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжитель-нее мы размышляем о них,- это звездное_небо надо_мной и мо-ральный закон во_мне."
Личность Сократа стараниями его восприемников, как, впрочем, и хулителей тоже, обрела бессмертие не только в виде рацио-нально выводимого нравоположения, но и в чисто человеческих, бытовых даже подробностях.
Известия об Анаксагоре скупы и противоречивы. Однако и в этих крупицах, и в малости дошедших через чужие руки кусоч-ков его сочинения угадывается сквозь толщу переполненных людьми и событиями тысячелетий образ безмерно мужественного и странно, непостижимо прозорливого ученого, который по праву не меньший нам современник, чем Циолковский, Эйнштейн...
Вряд ли кто мог припомнить улыбку или гнев Анаксагора. Мол-ва то приписывала ему похвальное равновесие души, то клеймила за варварскую бесчувственность или высокомерие. Как бы в противовес вездесущему общительному Сократу, ни свет ни заря покидавшему ло-же и отправлявшемуся в поиск любителей разрешать парадоксы люд-ского само- мнения, Анаксагор, когда жил в Афинах, соблюдал сколько можно затворничество, а если случалось намеренное общение, то пред-почтительно с небесами или с речкой Илисс, подальше от городских стен. Полагают, что это о нем, называя его счастливцем, отринувшем мирские печали, сказал достославный Еврипид: "но замечал лишь не-увядающий порядок бессмертной природы - какова она, где и как об-разовалась. "
Вот почему столь неожиданное решение афинского изгнанника открыть в Лампсаке детскую школу поначалу вызвало у горожан не то что подозрение, но по меньшей мере кривотолки. Судачили даже, будто знаменитый философ уподобился вдруг презренному рабу-педа-гогу, дабы иметь ячменную похлебку в обед и вино из виноградных выжимок. Скуднее некуда!.. Но со временем голоса недоверчивых лампсакцев совершенно и уже навсегда изменились.
Всякая реконструкция, а особенно восстановление по крохам человеческой жизни, ее осмысление и наполнение кровью и плотью - занятие чаще неудачное, неблагодарное, но всегда нестерпимо радостное, ибо попытка узнать другого - это и желание познать себя. А каждое подтверждение, будь то чье-то свидетельство, или отражение, разысканное в чьих-то давно прошедших поступках и речах, или сообразность в развитии представления - все это помогает уверовать в близость вос-станавливаемого когда-то сущему подлиннику. Хотя и эта ве-ра, возможно, самоутешение... И все-таки есть резон опереть-ся на толику таких подтверждений, поскольку они как цемент связывают части в единое целое.
...О том, что Анаксагор был, действительно, почитаем, и слава пришла к нему, как к Эйнштейну, при жизни, говорит не только Плутарх. Но Плутарх интересен еще и тем, что показывает фи-лософа, словно в зеркало, которым историку служит Перикл: смотри на Перикла - зри Анаксагора!
"Но самым близким Периклу человеком, который вдохнул в него величественный образ мыслей, возвышавший его над уровнем обыкновенного вожака народа, и вообще придал его характеру высокое достоинство, был Анаксагор из Клазомен, которого со-временники называли "Умом" - потому ли, что удивлялись его великому, необыкновенному уму, проявлявшемуся при исследова-нии природы, или потому, что он первый выставил принципом ус-тройства вселенной не случай или необходимость, но ум...
Питая необыкновенное уважение к этому человеку, проникая с его учением о небесных и атмосферических явлениях, Перикл, как говорят, не только усвоил себе высокий образ мыслей и возвышенность речи, свободную от плоского, скверного фиглярства, но и серьезное выражение лица, недоступное смеху; спокойная походка, скромность в манере носить одежду... ровный голос и тому подобные свойства Перикла производили на всех удивительно сильное впечатление...
Это были не единственные плоды, которые получил Перикл от общения с Анаксагором: по-видимому, он стал выше суеверного страха, внушаемого удивительными небесными явлениями людям, которые не знают их причин, теряют рассудок и приходят в смятение от божественных дел по неведению их, тогда как на-ука о природе, устраняя боязнь, вместо устрашающего, болезненного суеверия дает человеку спокойное благочестие и благие надежды."
Именно Анаксагор объяснил Периклу существо лунных и солнечных затмений, что так пригодилось тому, когда уже философа не было рядом.
"...войска сели на суда и сам Перикл взошел на свою триеру, как вдруг произошло солнечное затмение, наступила темнота, все перепугались, считая это важным предзнаменованием. Перикл, видя ужас и полную растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его глазами и, накрыв его, спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастье или он считает это предзнаменованием какого-нибудь несчастья. Тот отвечал, что нет. "Так чем же то явление отличается от этого, - сказал Перикл, - как не тем, что предмет, который был причиной темноты, больше плаща?"
Но известность Анаксагора была раньше, чем его дружба с Периклом, и вообще прежде, чем философ надолго поселился в Афинах.
Уже тогда он пришел к выводу, что из-за нарушения движения огненные камни должны низвергаться с высоты на землю. И слу-чай подтвердил его мнение, а молва превратила научное предво-схищение в божественное пророчество. Диоген Лаэртский напи-сал об этом так: "Говорят, он предсказал падение небесного камня при Эгоспотамах - по его словам, камень этот упал с солнца. (Оттого и Еврипид, ученик его, в своем "Фаэтоне" на-зывает солнце золотой глыбою.) А придя однажды в Олимпию,- добавляет Диоген,- он сидел в кожухе, словно ждал дождя, - и дождь пошел".
х х х
Анаксагор умирал. Все видели это и поражались: откуда бе-рутся силы в таком немощном, на глазах усыхающем теле? И ради че-го, без корысти и пользы себе, а только в тягость и беспокойство, умирающий с упрямством несет бремя школьных занятий? Разве не понимает он, что бессмертны лишь боги, а к нему поспешает незваная гостья?
Впрочем, смерть пришла к нему еще тогда, в Афинах. Он, по прав-де сказать, не сразу понял, что это - она...
Так, видно, определено характером: есть скорописцы, у которых сочинений, - как поросят у плодовитой свиньи. Новые затейливые башмаки у юного Алкивиада - сочинение о нравах; пожалование де-мосу двух оболов на посещение театральных зрелищ - сочинение о справедливости; неурожайный год или коварное отложение союзников - сочинение о возмездии богов.
Анаксагор измерял свою жизнь единственным сочинением.
Теперь уже трудно восстановить с достоверностью, когда это так получилось. Возможно, еще тогда, когда умножение немалого от-цовского состояния показалось ему противоестественным для чело-веческого ума делом. Тогда, избегая и самого этого дела, и суматош-ливо занятых им людей, он уходил в окрестности Клазомен, поднимался на вершину выдававшегося мысом Миманта, и в этих долгих одиноких прогулках он не переставал счастливо удивляться вдруг открывав-шемуся ему в видимом хаосе природы незримому организующему ее на-чалу.
Исторические параллели крайне опасны, тем более, когда сбли-жают как бы внешние, не принципиальные признаки. Но иногда следует пренебречь риском критических оппозиций и последо-вать Анаксагору, тонко заметившему, что "явное есть окно в не-явное."
Итак, вот что сообщает Фридрих Гернек: "Как сам Эйнштейн го-ворил впоследствии, он всегда был ярко выраженным одиночкой. Даже к близким членам своей семьи он не был привязан всем своим сердцем и всегда испытывал чувство некоторой отчужден-ности и потребности в уединении".
И еще: "С детских лет у мальчика развилась глубокая любовь к природе..." Но и затем: "В период жизни в Берлине он при-вольнее всего чувствовал себя на Хафельских озерах... Переселившись в США, он жил в Принстоне, в доме, окруженном большим садом. Этого чувства природы, в столь высокой степени ему присущего, не хватало, к огорчению ученого, многим его кол-легам, которых научная работа вытеснила способность радо-ваться природе".
Но, возможно, это случилось тогда, когда, находясь в кичащемся своими узорчатыми коврами и, между прочим, собственными, а не какими-нибудь пришлыми философами, Милете, он прочитал трактаты Анаксимандра и Анаксимена и был потрясен необычным объяснением сущего, уди-вительными рассуждениями о миропорядке.
"Из биографий великих естествоиспытателей, - напоминает Ф.Гернек, - мы знаем, что часто уже в ранние годы они... сталкива-лись с сочинениями, которые оказывали решающее влияние на их научную судьбу. Это относится также и к Эйнштейну".
А возможно, это произошло только тогда, когда его убеждение в том, что небесные тела всего-навсего раскаленные камни, которые от грубых сотрясений, замедляющих скорость их движения, могут па-дать на землю, - когда это его убеждение, над которым, как над дико-винным помрачением, беззастенчиво, до колик, хохотали не поврежден-ные в уме жители больших и малых полисов, так блестяще подтверди-лось событием при Эгоспотамах. Это случилось в том году, когда возраст Анаксагора приблизился уже к середине четвертого десятка.
В 1914 году Эйнштейну исполнилось 35 лет. "К сожалению, экс-педиция, снаряженная Германией для наблюдения полного солнеч-ного затмения, которая должна была произвести фотографирова-ние Солнца в 1914 году на территории тогдашней Российской империи, - пишет Ф.Гернек, - не могла приступить к работе из-за мировой войны. Лишь в 1919 году две английские экспедиции произвели предложенные Эйнштейном наблюдения. Их результаты, полностью подтвердившие предсказания Эйнштейна, упрочили его мировую славу".
Не слава, поставившая его после эгоспотамского происшествия в ряд живых знаменитостей, а уверенность в том, что его умозрения истинны, вот что подвигнуло Анаксагора на непомерно тяжкое, безмер-но сладостное служение единственному своему сочинению, которое он вслед за Анаксимандром и Анаксименом назвал "Пери фюсеос" - "О при-роде".
Впрочем, это, действительно, произошло гораздо раньше - когда сочинение составлялось еще в уме, а не в многострочной записи. О, это было нелегким решением: отказаться от бегущего в руки бо-гатства, от почестей, уготованных знатным происхождением, от свой-ственного человеку тщеславия, от привычных житейских, философских и даже религиозных представлений и норм... Это было мужественное решение - стать, как простой землепашец, как медник или матрос, как актер или цирюльник /подумать только!/ профессиональным ученым. Такого в истории еще не бывало и оттого считалось мало того пред-осудительным, но и вовсе безрассудным.
- Бездельник! - сердясь, попрекали Анаксагора его клазоменские родичи. - Ты совсем не заботишься о добре, нажитом твоим от-цом. На земле твоей, заброшенной и неухоженной, пасутся дикие козы...
Он взял и уступил им наследство, сказав при этом:
- Почему бы тогда не позаботиться о нем вам?
- Глупец, - завистливо вздыхали иные знакомцы, - ты избегаешь денег и власти, не стараешься занять выгодную должность или вести торговлю, как это делали многие твои предшественники... На твоем бы месте...
- Не удивлюсь, - невозмутимо возражал философ, - если поистине счастливый человек не только вам, но и всей прочей толпе покажется непрактичным глупцом или лентяем. "Я полагаю, - мог бы добавить он словами Эйнштейна, - что стремление к личному благополучию достойно свиньи".
Потом уже Еврипид, восхищенный поклонник и до конца преданный друг Анаксагора, с горечью заметит в "Медее":
"Ведь если ты невеж чему-нибудь,
Хоть мудрому, но новому, обучишь,
Готовься между них не мудрецом
Прослыть, а тунеядцем".
Собственно, смерть не имела никакого отношения к образу жиз-ни философа. Умеренность в пище, неприхотливость в быту, небреж-ность в общественных притязаниях ничуть не вредили его здоровью. Напротив, с годами он будто набирался сил, так утепляла его тело непреходящая радость созерцания природы и сотворения ее мысленного подобия. Эта радость, которую, как, впрочем, и все другие свои чувства, он никак и никогда никому не обнаруживал, и была, обернувшись скор-бью, анаксагорова смерть.
х х х
Когда Анаксагор наконец завершил сочинение и тем самым при-вел в стройность свое представление о природе, о чем прежде он не раз, но по частям и по случаю говорил с немногочисленными своими учениками в доме Перикла или прогуливаясь берегом речки Илисс, так вот когда сочинение было готово, философ достиг безусловно почтенного по тогдашним меркам возраста. Аристотель в связи с этим скажет потом, что Анаксагор "по возрасту раньше Эмпедокла, а по делам своим позже него".
Труд жизни к ее закату приобрел желанную цельность, и можно было теперь сказать себе: дело свое я здесь выполнил...
Между тем сочинение Анаксагора не без старания подметивших тут подкоп под их сладостное всесилье афинских жрецов и законни-ков было признано опасным. Весьма опасным! В нем все переворачи-валось с ног на голову: будто не боги создали этот лучеозарённый, приспособленный людям мир, будто не боги по своему усмотрению правят в нем, а некий вымышленный Анаксагором Нус. И хотя обозначало это слово всего-навсего ум, разум, но опять-таки какой-то очень странный /очень, между прочим, странный!/ разум, который и не ум вовсе, как принято его понимать в здравомысленном обиходе, а сов-сем что-то другое человеческим умом непостижимое.
Когда сочинение запретили, тогда его начали переписывать тай-ком и передавать из рук в руки под клятвенные заверения в верно-сти. Незнание его содержания даже стало приравниваться к невеже-ству. Однако, как и при всяком ином интеллигентном поветрии, знание сочинения никак не означало его разумения. Но и тридцать лет спу-стя, когда память об Анаксагоре несколько потускнела, молодые афи-няне все еще с охотой зачитывались его сочинением. Платон свидетельствует об этом устами Сократа, приведенного тогда в суд:
- Удивительный ты человек, Мелит! Зачем ты это говоришь? Зна-чит, я не признаю богами ни солнце, ни луну, как признают прочие лю-ди?
- Право же, так, судьи, потому что он утверждает, что солнце - камень, а луна - земля.
- Анаксагора, стало быть, ты обвиняешь, друг мой Мелит, и так презираешь судей и считаешь их столь несведущими в литературе, что думаешь, будто им неизвестно, что книги Анаксагора из Клазомен переполнены такими утверждениями? А молодые люди, оказывается, узнают это от меня, когда могут узнать то же самое, заплативши в орхестре самое большее драхму, и потом осмеять Сократа, если он станетприписывать себе эти мысли...
Архелай, которого Анаксагор называл самым надежным своим последователем и к которому после был, по слухам, неравнодушен Сократ, пожалуй, первым из периклового окружения узнал о кознях, затеваемых врагами Учителя. По обыкновению побеседовав в Пестром портике с юными наперсниками, Архелай пересек площадь, уставленную гермами, собираясь выйти на юго-западную от агоры дорогу и направиться на-прямик к Анаксагору, который вчера настойчиво звал его к себе.
Против громоздкого квадратного здания Совета пятисот на тор-цовой стороне высокого постамента десяти аттических героев висела среди других ровно оштукатуренная и аккуратно побеленная табличка Диопифа, на которой им предлагался закон о непочитании богов. Тол-пившиеся возле каменной оградки афиняне с живостью обсуждали на-писанное на табличке. При- близившись, Архелай услышал, как хвалили диопифов слог, оценивали приведенные доводы, предсказывали вероят-ные последствия.
- Народное собрание, верьте мне, примет этот закон. Перикл сам подаст за него голос.
- И тем самым погубит Анаксагора?
- Анаксагор его друг и советчик...
- Анаксагор безбожник, а Перикл щедр на жертвоприношения олимпийцам.
- Его друзья и советчики одни презренные иногородцы-метеки. Они помнят лишь о своей славе и пользе. Афины для них не отечес-тво.
- Афинянин Фидий тоже был другом Перикла, однако и его не по-щадили, отравив в тюрьме.
- Не-ет, Фидий великий скульптор, его осудили несправедливо...
- Справедливость должна быть одинаковой для всех, для великих и малых. Отклонения от священных обычаев должны караться без ог-лядки на заслуги ...
- А ты что молчишь, Сократ?
- Слушаю умные речи, - ответил Сократ и не спеша вытер с лица
пот.
- Ты, наверно, не согласен с табличкой?
- А почему, друг мой Клеон, ты хочешь, чтобы я оказался несогласным? - язвительно спросил Сократ.
- Вот ты всегда так, ты всегда увертываешься, всегда говоришь темно и непонятно, - в сердцах стукнул о камень посохом широкоплечий, смуглый от загара кожевник - состоятельный предводитель город-ской голытьбы.
- Только боги совершенны, разве не так, милый Клеон? - усмехнулся Сократ.- Если люди были бы так же совершенны, как боги, они были бы боги. А людей тогда бы не было. Ни тебя, ни меня, ни Диопифа, повесившего табличку. И тогда бы
не было в ней нужды.
- Хотел бы я поймать тебя на слове, да больно ты ловок, - сердито буркнул Клеон вслед Сократу, неторопливо удалявшемуся к лав-ке башмачника Симона.
- Раз тебе не везет с Сократом, может, повезет с Анаксагором? - подзадорил Клеона долговязая лисица Пратин.
Архелай с тревогой подумал, что дело принимает неважный обо-рот и решил, не мешкая, предупредить об этом Учителя.
Но разве Архелай не знал, что в сочинении Анаксагора не было святотатственных слов? Нет, это он знал, но знал также и то, что в рассуждении о мироздании всемогущим олимпийцам вообще не оста-лось места, а иные из них, как Гелиос и Селена, потеряв ослепитель-ный ореол метафоры, оказались всего-навсего в в ряду естественных природ-ных явлений. Анаксагор был достаточно рационален, чтобы вопреки своему опыту поверить в реальность мифических существ, которых он так и не обнаружил при былом восхождении на Олимп. Его умозрение не противоречило его опыту, потому он был тверд в своем убеждении, которое не позволяло ему пускаться в опровержение нелепых рос-сказней. Он писал о природе, как она есть, а не о том, что вообра-жают о ней заблуждающиеся, хоть бы их было несметное число. Он был ученым, он был физиком, а не каким-нибудь произвольно порхающим в мыслях поэтом или косным догматиком-жрецом, как тот же Диопиф, хи-троумно копающий погребальную яму Анаксагору, а тем самым, пожалуй, и Периклу. Архелай хорошо понимал это.
И.Д.Рожанский замечает: "Отрицание общепринятых религиозных верований не декларировалось Анаксагором открыто /как это делал раньше Ксенофан/, однако оно вытекает из всего его учения... В вопросе о богах даже материалист Демокрит по-шел на известный компромисс: он допустил существование бо-гов, хотя и имеющих смертную, материальную природу, но все же способных невидимо воздействовать на жизнь людей. У Анакса-гора нет и следов подобного компромисса."
А вот что пишет Ф.Гернек, переводчиком книги которого являет-ся, кстати, сказать, - не удивительное ли совпадение?! - И.Д.Рожанский: "Правда, Эйнштейн не стал воинствующим про-тивником религии, подобно таким ученым, как Эмиль Дюбуа-Раймонд, Эрнст Геккель и Вильгельм Оствальд, тем не менее, он был непримиримым врагом духовенства и веры в откровение".
х х х
Нельзя сказать, чтобы Анаксагор слушал невнимательно, просто сообщение Архелая было не тем, что тревожило его сейчас. Запрет, наложенный на сочинение, собачья возня вокруг него, даже закон, гро-зящий изгнанием или пусть казнью, - все это не могло устрашить Анаксагора в той мере, в какой удручало всеобщее, как ему предста-влялось, непонимание самого существенного, что было в его учении. Не помогли и чертежи, которые до него никто не вводил в такие описания и которые, по его мнению, облегчали бы проникновению в суть изложенного.
Если Архелай, думал Анаксагор, если Архелай, лучший из .лучших его учеников, так скверно объяснял в Пестром портике, где он встре-тил его вчера, важные положения о составе Природы, об отношении к ней Разума, то что же от всех прочих ожидать?!.
Но может, он чего-то не расслышал в наставлениях Архелая? Или, может, Архелай с умыслом испытывал терпение развесивших уши шалопаев? Вот почему Анаксагор пытался скорее вывести беседу на нужную ему дорогу, скорее хотел сказать себе, что вот он ошибся, а молодой его друг, несомненно, даровит и смышлен.
- Как ты считаешь, Архелай, что было прежде всего? - спросил Анаксагор, перебивая долгую речь ученика о толках на агоре.
- Табличка, - тотчас откликнулся Архелай. - А еще раньше - этот хитроголовый Диопиф из храма Гефеста. - Но еще раньше, - улыбнулся Архелай, предвкушая, как искусно разовьет он свое обоснование в пользу различения того, что существует по природе, а что по уста-новлению людей. - Но еще раньше, - повторил он, намереваясь продол-жать, тогда Анаксагор снова перебил его:
- Не о том я спрашиваю, Архелай. Скажи, все ли ясно в моем сочинении?
- Думаю, что так, - удивленно, мол, как же иначе, поспешил с от-ветом ученик. - Прежде всего, была воздушная и потому невидимая смесь всех вещей. Вот у тебя прямо так начинается: "Вместе все вещи были беспредельны и по множеству и по малости. Ведь и ма-лое было беспредельным". Тут ты хорошо возражаешь Левкиппу с его неделимыми частицами-атомами. "И когда все вещи были вместе, ни-что не было различимо из-за малости..."
- Остановись... Прочитай здесь, - показал в свиток Анаксагор.
- Здесь так: "воздух и эфир отделяются от массы окружаю-щего, и это окружающее беспредельно..." Ты хочешь опровергнуть мое мнение тем, что не воздух, а какая-то другая смесь или, как ты говоришь, масса окружающего и есть основа всего? Но раньше-то, Анаксагор, у тебя... Вот послушай: "все наполнял эфир и воздух, оба беспредельные..."
- Не прерывайся, Архелай. Читай полностью.
- Можно и полностью: "все наполнял эфир и воздух, оба бес-предельные: ведь в общей совокупности они самые большие как по количеству, так и по величине."
- В общей совокупности, Архелай. В общей совокупности... И Разум, ты считаешь, тоже находится в этой совокупности?
- Так, Анаксагор. Где же ему быть, когда кроме этой совокуп-ности ничего и не было? Вот, как у тебя: "Разум же, который всегда существует, поистине и теперь находится там, где и все остальное,- в окружающей массе, в присоединящемся и в отделякщихся вещах".
- А как согласовать, Архелай, это с тем, что написано... Посмотри-ка в свиток... вот в этой части?.. Зачитай, Архелай, зачи-тай.
- Я знаю это место, учитель. Тут ты вступаешь в спор с самим собой: "Остальные вещи имеют часть всего. Разум же прост и само-державен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе..."
Он читал дальше. Анаксагор возлежал на топчане, на котором обычно работал, составляя ли сочинение или поправляя речи иных перикловых ораторов. Опершись щекою на ладонь, он будто бы слушал Архелая, а сам думал о том, как легко выбрав какие-нибудь части из учения, но не вобрав в свой ум его цельности и гармонии, можно вдруг сочинить нечто непохожее и даже противоположное, если это противоположное близко привычному и не отличается остротой нового взгляда на истину. Вот даже Архелай, как он надеялся, его надежная подпорка, оказался куда как кривым посохом.
Кто до него, Анаксагора, так верно сказал о Разуме? Ну да, а - о том, что есть что-то, что влияет на превращения всяких вещей на земле и на небе, что как бы руководит поступками людей и раз-ных живых тварей, - это знали давно, приписывая это то богам, то ро-ку, то случаю. Правда, Ксенофан предположил, что это - ум, но боже-ственный ум, хоть сам и не признавал богов. Он, Анаксагор, назвал эту причинную для преобразования природы силу Нусом - Разумом, потому что она так же незрима и неощутима, как человеческий ум. Ведь нельзя ни увидеть, ни пощупать ум полководца, который задает ход сражению. Сила, как и ум, бестелесна и неовеществлена.
Или так еще. Если толкнуть телегу с вершины пологого холма, то она покатится, а потом остановится. И на середине пути или в каком другом месте можно уверенно сказать и о начале движения, и о его конце, и о прошлом, и о будущем. Разве присутствует при-чина движения в самой телеге, ее колесах или поклаже? Нет, она только направила ее ход и только в этом смысле - в смысле движения телеги - находится там же. Так и Нус, который не как человек, не как другая какая вещь, а лишь как сила, начинающая дви-жение покоящейся в беспредельной малости вещественной смеси.
Архелай между тем продолжал читать: "И соединившееся, и от-делявшееся и разделявшееся - все это знал Разум. И как должно быть в будущем, и как было то, чего теперь нет, и как есть - все устроил Разум..."
- Погоди, Архелай, - дотронулся до его плеча Анаксагор. - Сегодня довольно... Скажи только, тебе все понятно, хотя бы про Нус?- Анаксагор с напряжением, с тайным желанием услышать согласие ждал архелаева ответа.
... Нелегкий вопрос. Очень нелегкий. Сколько было попыток однозначно решить его! Шли века, тысячелетия...
ПЛАТОН /устами Сократа/: "однажды мне кто-то рассказал, как он читал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает поря-док и всему служит причиной Разум; и эта причина мне пришлась по душе... Но с вершины изумительной этой надежды... я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, увидел, что разум у него остается без всякого применения..."
АРИСТОТЕЛЬ: "Анаксагор рассматривает ум как орудие миросозидания, и когда у него возникает затруднение, по какой причине нечто существует по необходимости, он ссылается на ум, в остальных же случаях он объявляет причиной происходя-щего все что угодно только не ум."
И.Д.РОЖАНСКИЙ: "И Платон, и Аристотель хотели бы усмотреть в анаксагоровском Разуме некий прототип творца-демиурга, или соответственно вечного перводвигателя. Ни для той, ни для другой роли Разум не подходил - отсюда выражаемое ими разочарование".
С.Я.ЛУРЬЕ: "Тем не менее, здесь мы имеем, несомненно, в зама-скированном виде, верховное божество, стоящее выше сквозной причинности натурфилософов и нарушающее логическую строй-ность материалистической системы".
И.Д.РОЖАНСКИЙ: "мы не можем согласиться с теми учеными, ко-торые усматривают в Разуме Анаксагора исторически первую попытку ввести в философию понятие духовного начала, боже-ственного, творческого сознания. Эта точка зрения, восходя-щая к раннехристианским интерпретациям учения Анаксагора, основана на явном анахронизме. В эпоху досократиков грече-ское мышление еще не знало таких понятий, как дух /в смысле принципиальной противоположности материи/, сознание или воля".
В.ГЕЙЗЕНБЕРГ: "Вполне ли бессмысленно за упорядочивающими структурами мира в целом мыслить "сознание", в "намерение" которого они входят? Разумеется, такая постановка вопроса тоже антропологизирует проблему, потому что слово "сознание" возникло из человеческого опыта..." "Но ясно, с другой сто-роны, что язык не может предоставить здесь нам никаких внечеловеческих понятий, с помощью которых мы могли бы больше приблизиться к искомому смыслу..."
А.ЭЙНШТЕЙН: "Для того, кто всецело убежден в универсальности действия закона причинности, идея о существе, способном вме-шиваться в ход мировых событий, абсолютно невозможна."
"Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед без-граничной разумностью, проявляющей себя в мельчайших дета-лях той картины мира, которую мы способны лишь частично охва-тить и познать нашим умом... Эта глубокая эмоциональная уве-ренность в высшей логической стройности устройства вселенной... и есть моя идея бога..."
Архелай все молчал, он действительно был лучшим учеником и не притворно, а искренно, глубоко и благодарно любил Учителя.
- Мне понятно, Анаксагор, - наконец взволнованно ответил он, - мне понятно, что твои противоречия непосильны моему жалкому рас-судку. Позволь мне по-своему разбирать их ... Ты очень велик и загадочен, чтобы тебя во всем понимали. Даже твои ученики.
Архелай поднялся со скамеечки, придвинутой к топчану, хотел что-то пояснить, но почувствовал тут, что ничего теперь говорить нельзя, что утешительное ободрение или обещание переменить свое мнение будут ложью, которая оскорбит Учителя, поэтому он промолчал и так, молча, ушел из комнаты.
Когда он покинул Анаксагора, тот, как будто не сам он, а кто-то другой, встал, так же машинально погасил светильник, крикнул Мидасу, чтобы никого уже не впускал в дом. Потом лег в постель, на-бросил на себя старую овчину, сомкнул веки. Хотелось быстрого сон-ного забвения, чтобы не думать о беседе с Архелаем, не повторять еще и еще раз свои и его слова.
Так рано Анаксагор давно не укладывался, и сон не являлся к нему. И не приходило успокоения. Это только казалось, что он бес-страстен. Он и Перикла учил искусству видимого хладнокровия.
Опрометчивость всегда мешала следовать своему зову, и оттого случались всякие беды. Познать, что определяет этот зов, и посту-пать так, а не по велению своих ли, чужих страстей и желаний - вот что он, Анаксагор, отчетливо себе уяснил и, сколько помнит, не уклонялся от суровой, но зато, как он думал, экономной дороги к цели...
Эйнштейн потом писал: "Только те, кто смогут по достоинству оценить чудовищные усилия и, кроме того, самоотверженность, без которых не могла бы появиться ни одна научная работа, открывающая новые пути, сумеют понять, каким сильным должно быть чувство, способное само по себе вызвать к жизни работу, столь далекую от обычной практической жизни".
Это чувство способно животворить, но убивать оно тоже спо-собно. Анаксагор понимал это. Все зависит от того, состоялась ли жизнь, достиг ли он цели, к которой шел своей экономной дорогой? Он стал собирать в памяти самое важное из своего учения.
Итак, сначала все вещи были вместе, и они из-за бесконечной малости и смешения были неразличимы, как различимы меж собой ато-мы /ведь они хоть и малы, но конечны!/. И это все было бытие, а не пустота, что он установил опытами на кожаных мехах и клепсидрах. Так он поправил Пифагора, утверждавшего будто пустота породила все.
Анаксагор вдруг почувствовал тупую боль под ребрами, но прислушиваться к ней не стал. Он опустил на остужающий глинобитный пол ноги, посидел так, выпил из припасенной на ночь чаши воды, куда догадливый Мидас предусмотрительно бросил кусок льда.
Апофеоз атомизма, как и неплодоносной пифагоровой пустоты, праздновался уже далеко в новой эре. А противоположное тому умозаключение Анаксагора за ненаблюдаемостью и оттого недо-казуемостью было не то, что зачеркнуто, просто отнесено к не заслуживающим особого рассмотрения историко-философским курьезам. И уж совсем смехотворным казалось иным определе-ние, данное Анаксагору Секстом Эмпириком: самый значительный физик! Но так ли уж неправ был крупнейший из античных скеп-тиков?
Впрочем, все это было потом, а в ту ночь откуда было знать Анаксагору, что Демокрит, которого в свое время он не принял даже в ученики, блестяще разовьет идеи Левкиппа об атомах и на склоне второго тысячелетия новой эры состоится триумфальное шествие атомистики в революционный мир физической науки? Откуда было знать Анаксагору, что это триумфальное шествие неожиданно завершится открытием делимости ... неделимых?! Откуда было знать Анаксагору, что его убеждение об отсутствии пустоты лишь к исходу все того же второго тысячелетия подтвердится существованием "фи-зического вакуума"? Уж не того ли вакуума, который у него был обозначен в предельно четкой формуле о первоначале материи: "ко-гда все вещи были вместе, ничто не было различимо из-за малости... Так как не может быть наименьшего, то невозможно обособление или возникновение чего-либо, это существует само по себе, но как вна-чале, так и теперь все вместе. Но во всем заключается многое..."
Г. И.НААН: "К началу шестидесятых годов было уже довольно давно известно, что вакуум сложен, больше трех десятилетий уже тогда прошло с той поры, как в вакууме разлилось "море Дирака", то есть было показано, что он заполнен виртуальными частицами, в принципе не наблюдаемыми и в то же время воз-действующими на частицы обычные".
В.С.БАРАШЕНКОВ: "Наука обладает удивительным свойством. Развиваясь, ее понятия, образно говоря, "выворачиваются наиз-нанку" , превращаются почти в полную свою противоположность... Развитие происходит по раскручивающейся спирали. Проблема вакуума - хороший тому пример.
Эта проблема, пожалуй, центральная в современной физике. Пустота в реальном мире оказывается такой же неисчерпаемой, как материя. Впрочем, как мы видели, существенного различия между ними нет. Абсолютная пустота всего лишь теоретическая абстракция, реальная пустота - это одно из состояний материи. Мир удивительно разнообразен и в то же время един в своей основе".
АНАКСАГОР: "Не отделены друг от друга вещи, находящиеся в едином космосе... И многих веществ имеются многие части".
Но все это потом. Потом. Когда, возможно, будет отдана дань заслуженного изумления этой великой интуиции, этому великому тру-ду, рождающему столь загадочное предвосхищение. Пусть даже, как кажется с высокой колокольни обогащенного знания, предвосхищение наивное да и уже бесполезное...
За пять лет до кончины Эйнштейн, не находя удовлетворитель-ного решения обшей теории поля, грустно писал своему другу Мишелю Бессо: "при таких обстоятельствах оказываешься в по-ложении Дон Кихота, поскольку нет никакой уверенности в том, что когда-либо будет возможность узнать,"истинна" ли теория или нет.... можно понять и скептическую позицию современных физиков. Пока что они имеют полное право считать мой путь неплодотворным." Станет ли в некое реальное "потом" эйнштей-новская мысль о необходимости единой теории поля счастливым предвосхищением?..
Анаксагор поставил чашу на место, вздохнув, подумал о намеке Архелая, что учение о природе поймут не сейчас, так потом. Все же утешения от этого, если б и случилось так, не было. И не по-тому, что ему хотелось быть первым или достойнее других, а потому, что как каждому другому человеку, ему важно было удостовериться в разумности своего существования. Когда же плод, взращенный им собственной своею жизнью, оказывался теперь несъедобным, то из этого следовало, что весь его опыт, его память и мудрость, все его искусство, которыми он пользовался в терпеливом своем труде, все это было долгим незамеченным самообманом, который вдруг открылся, а поправлять уходящую жизнь уже не оставалось ни нужных для того сил, ни нужного для того времени.
Вот так вышло, что содеянное не дало Анаксагору радости. Ра-дость была, пока он, как в детстве, обдираясь о камни и задыхаясь от перебоев сердца, карабкался по отвесной скале к ее вершине. На вершине он взял в награду весь ошеломивший его своей неогляд-ностью мир. О, это было неповторимое ощущение соединения себя со всем сущим...
Когда он начинал говорить о том, ЧТО постиг он на вершине скалы, его сверстники не принимали его радости, и она умирала. Так и сейчас, как тогда, в Клазоменах, Анаксагор спросил себя: ЗАЧЕМ? Зачем делать то, что не находит ни в ком верного отклика, храброго единомыслия? И зачем тогда его жизнь?.. Вот он стоит в одиноче-стве на своей вершине, он зрит созданный его впечатлениями и до-гадками вселенский порядок, в восхищении от которого воистину за-хватывает дух. Вот - его цель. Вот он пришел к ней. Вот он обрел, наконец, уверенность и покой. Вот он один из всех... Только Нус может быть один и ни с чем не смешан, оттого и бесчувствен - от всезнания. Нет, он, Анаксагор, не Нус, но человек, наделенный разве что - как вещает Сократ - способностью не заблуждаться в этом. Посему невозможно для него умиротворения от неразделенного знания... В детстве он, помнится, плакал, и это облегчало его стра-дания. Впоследствии ему удалось избавиться от лишних привычек, слез теперь не было.
И тогда он решил, что лучшим исходом будет прекратить жизнь. Это будет действительно рациональным исходом. Чтобы в сомнениях и бесцельности не стать отсчитывающим дни безумцем.
Эйнштейн: "В наши дни люди с выдающимися качествами так часто кончают жизнь самоубийством, что мы уже не видим в этом ничего необычного... Отказ прожить жизнь до естест-венного конца вследствие нестерпимых внутренних конфлик-тов - редкое сегодня событие среди людей со здравой пси-хикой; иное дело среди личностей возвышенных... Из-за та-кого внутреннего конфликта скончался наш друг Пауль Эрен- фест..."
х х х
Вот что донес Периклу его управляющий Евангел:
- Прибегал вольноотпущенник Анаксагора. Он смущен неясной болезнью хозяина. Философ будто собрался по своей воле отдаться смерти: он закрыл голову плащом и отказывается от пищи. Говорит, так легче переплыть Стикс.
Перикл, как и Анаксагор, лишь по крайней нужде стучал в чужие двери. Даже близких и родственников он навещал больше по их на-стоянию, чем по собственной охоте. Зато у себя Перикл отменно встречал друзей. Они это знали и не мешкали откликнуться на его зов или придти без особого приглашения, но когда появлялась в том необходимость. Правда, в последнее время Анаксагор реже бывал здесь, однако Перикл относил это к усердным занятиям философа, что, в общем-то, так и было, а не к его душевному состоянию или телес-ному здоровью, которое, если прикинуть возраст, имело, благодарение Зевсу, крепость хорошо выдержанного вина.
Мидас скорее всего ждал Перикла. Он тут же загремел задвиж-кой на двери; впустив, поспешно снял с Перикла скромно украшенную накидку и легкие сапоги, зажег приготовленный светильник и прово-дил пришедшего к Анаксагору.
Все здесь было, как передал Евангел. Ячменная лепешка и сов-сем остывший гороховый суп, заправленный клецками, оставались не-тронутыми.
- Хайрэ, - негромко сказал Перикл. - Что случилось с тобой, мой друг? Почему ты заговорил о Стиксе? Разве мало у нас с тобой еще невыполненных дел? Кто поможет узнать мне, чего желает Нус, чтобы Афины процветали, а справедливость была главным украшением их де-мократии?
Анаксагор сбросил с головы плащ и горестно рассмеялся:
- И ты тоже, Перикл!
Осунувшееся лицо, всклоченные нестриженые волосы, задравша-яся кверху нечесаная борода и этот никогда прежде не слышанный сиплый смех повергли Перикла в изумленное оцепенение, он ощутил вяжущую язык сухость во рту, приготовленная им для увещевания речь выпала из памяти, а глаза никак не могли отлепиться от схва-тившего их анаксагорова взгляда.
Анаксагор так же внезапно остановил свой смех; приподнялся, опершись на локоть; подавил чуть не вырвавшийся от острой боли под ребрами стон; потом заговорил привычным, немного резким, слов-но как недотесанный камень, голосом:
- Не подражай мне, Перикл. Не будь так несдержан в выражении чувств... Я смеялся оттого, что и ты считаешь Нус живым существом. Нус не человек. Человек может желать, не Нус.
- Но Зевс или Афина... Они совершенны как Нус...
- Если боги живые, как люди, они так же несовершенны, как люди и, значит, это не боги, а люди. Нус - это не человек, и, значит, не бо-жество... Ты хочешь спросить, тогда не Рок ли, этот Нус? Нет, Перикл. Рок неотвратим, потому что непознаваем... Теперь подумай: ведь яв-ное - это окно в неявное. Когда мы смотрим на театре трагедию, мы видим эти роковые события, он явлены нам. Через них мы можем уз-нать и то неявное, что направляет их. А там, где есть знание, там нет неотвратимости и, значит, нет Рока. Так и в жизни, Перикл, нет ни богов, ни Рока. Есть только неуменье людей объяснить непонятное. Мы беседовали с тобой и Еврипидом об этом. Ты сам заметил пере-мены в его трагедиях:
"Но и желание верить в могучую неба поддержку
Тает, когда о делах и о муках раздумаюсь наших".
- Богов не надо трогать, Анаксагор. Даже если ты прав, несве-дущему человеку легче, когда они есть. А несведущих, ты сам зна-ешь, на земле больше, чем звезд на небе... Скажи мне лучше еще раз про Нус.
- Просто сказать нелегко об этом...
Анаксагор утих, закрыл глаза, как будто утомился от разговора, но когда Перикл шевельнулся, что бы встать, он встрепенулся, придер-жал его, потом, как бы очнувшись, произнес:
- Помнишь, я рассказывал об эгоспотамском камне... Если небесное тело замедляет свое движение, оно нарушает общий порядок и то-гда, не удержавшись, падает на землю... Так и Афины...
Анаксагор снова смолк: не было ни слов, ни желания говорить,
- Очень строг этот Нус, если сталкивает с неба неугодные ему камни, - улыбнулся Перикл, показывая, что шутит. - Разве камни виновны в том, как они движутся? Пусть даже так. Но процветание Афин - как это связано? - недоуменно спросил Перикл.- Или я опять не так тебя понял?- осторожно поправился он.
- Ты политик, Перикл, тебе виднее, насколько порядок и процве-тание равнозначны. Только мне кажется, чем больше Афины процвета-ют, тем тяжелее становится их бег к этому процветанию. Нужда в нем слабеет, Перикл, так я мыслю.
Анаксагор потер больное место кулаком, но в глазах его уже не было отражения страдания: волею своею он сумел обуздать свои чувства. Перикл, что-то думая, теребил выхоленную бородку; едва за-горелое, мужественное лицо его в неярком свете огня представлялось выточенным из золотистого теплого мрамора. Ему все же не совсем был понятен анаксагоров Нус. Он то рисовался ему как тиран, за-хвативший бесчестным путем власть и наводящий в полисе жесткий, удушающий всякую свободу регламент, который, признаться, поражал-таки красотой стройности, словно фаланга спартанских гоплитов. То возникал в воображении, как проект Иктина и Калликрата, вопло-щенный в превосходной соразмерности всех частей Парфенона. Та-кой Нус был ближе Периклу, хотя все равно пугал его не меньше, чем боги или рок, своим незримо организующим человеческие действия произволом. Но, возможно, под Нусом Анаксагор вообще понимал что-то иное. Однако сейчас Периклу важнее было узнать, чем недоволен философ, когда речь заходит о процветании Афин, и он спросил:
- Разве процветание неразумно?
- Ты догадлив, Перикл. Ты внимательно читал мое сочинение. Поэтому помнишь и то, почему люди самые разумные из всех животных.
- Я помню, Анаксагор: потому что люди имеют руки, указываешь ты. И я дал работу рукам афинян. Или ты не согласен?.. Разве не прекрасным становится наш Акрополь? Разве не ты сам одобрял это мое решение? Или не ты поддержал предложение собрать представителей от всех эллинов, чтобы общими силами восстановить разрушенные персами храмы, договориться о безопасном плавании по морям и зак-лючить мир между всеми нашими полисами? Разве это предложение не было в пользу будущему процветанию Афин? Разве не ты посто-янно твердишь, что мир важнее войны? А если мир, то чем же занять людей, как не строительством и торговлей? Ответь мне на эти воп-росы, мой друг и наставник. Что скажешь ты?
- Скажу, что ты, хоть и горячась, но говоришь справедливо. И то, что ты говоришь, в каком-то смысле соответствует Нусу. Ибо мир - это порядок. Но когда люди живут в мире, все они должны быть подлинно, а не мнимо деятельны... Ты правильно понял меня, заметив, что разум людей развивается от рук их. Когда же эти ру-ки заняты меньше, чем языки, люди вовсе не умнеют, как это можно подумать. Они глупеют, Перикл. От праздности, которую прославляют как свободу... - Анаксагор против себя и своего настроения воодушевился и, как прежде, наедине с Периклом да еще с таким же, как сам, метеком Геродотом, позволил себе вновь ослабить обычную свою сдержанность и продолжал: - Ты хорошо делаешь, занимая афинян стро-ительством, ремеслами, освоением дальних земель. Но приглядись пристальней: как только пристроенный тобой к делу бедняк получа-ет возможность купить себе хоть одного раба, он тотчас по праву свободного гражданина сваливает на этого раба бремя своих заня-тий, а сам, умыв руки, поспешает на агору. Зачем?.. Затем, Перикл, чтобы обернуться еще одним оратором. А благодаря тебе, потребо-вать за свое краснобайство еще и вознаграждение, будто за госу-дарственную службу...
- Но разве свобода выражать свое мнение и обеспечение этой свободы не помогают процветанию?
- Лишь в такой мере, когда это не противостоит укрепляющему разум труду. Ты лучше меня знаешь, что свободные граждане Афин с одинаковым презрением смотрят на любую работу: земледельца ли, ремесленника, матроса, актера или философа. Какое процветание го-рода их заботит? Которое не за счет их собственных усилий, а за счет союзной казны. Оттого они и держатся за тебя и повинуются тебе. Хотя называют это демократией и, может, даже верят в это... Я не виню тебя, Перикл. Ты не только справедлив, но и мудр. Это мнение о тебе истинно. Но мы сейчас говорим о процветании Афин. Не становится ли оно процветанием алчности, своенравия, пустосло-вия? Полюбуйся на своих стратегов, Перикл. Не о них ли молвила еврипидовская Федра: "Пойти с верхов должна была зараза. Ведь, ее ли зло - игрушка знатных, разве в толпе оно не станет божеством?" Не потому ли в Народном собрании слышатся запальчивые голоса, зо-вущие к военному грабежу? Не от заносчивости ли запрещение союз-никам торговать с непокорными Мегарами?.. Вот мне и кажется: насто-ящее процветание города замедляется, коль ускоряется процветание своекорыстия и самомнения. А они не соединяют, а разделяют людей, тем самым способствуя общему разладу. Разве ты не видишь, Перикл, что с афинских небес начинают падать камни? Вот Фидий упал. А не он ли был первым твоим помощником в заботах о достойном процве-тании города? Теперь чья очередь?
Перикл долго не отвечал, сидел, наклонив голову. Когда поднял ее, лицо было печальным.
- Твоя очередь, - тихо сказал он Анаксагору. - Народное собра-ние приняло закон о непочитании богов. На тебя, мой друг, готовит-ся обвинение жрецов из Гефестиона. Если не поможет Афина-дева...
- Она не поможет, - спокойно произнес Анаксагор. - Как не спасла даже великого творца ее образа Фидия.
- Все эти стрелы нацелены в меня, а поражают моих друзей...
- Не в тебя, в твое дело, Перикл. В нем ищи причину. Оно где- то уклонилось от порядка движения, установленного для всей приро-ды Нусом.
- Тот Нус, который я понял, что-то мне не нравится, - грустно улыбнулся Перикл. - Но если он есть, этот твой Нус, будем справедли-вы и к нему, попытаемся уяснить правила его немилосердной игры... Я думаю, справедливость - важнее этого ничего нет для свободного человека. Прости меня, она нужнее Нуса... По стараюсь, чтобы и в твоем деле праведная Фемида одержала верх. Но ты должен отказать-ся от своего решения: не приближай раньше времени путешествие в подземное царство. Если ты по собственной воле сойдешь в Аид, все будут говорить, что Анаксагора покинуло мужество...
- Мертвого не страшит людская молва...
- Анаксагора покинуло мужество, потому что он потерял веру в свое учение и не нашел, как его защищать. Так ты не только по-губишь себя, но и предашь Нус: кому надо вникать в то, что отбро-сил сам Анаксагор!
- Мое решение, Перикл, не оттого, что меня поколебала злоба Диопифа. Пусть будет принято множество законов о нечестии, пусть несчетное число раз судят и приговаривают меня, мне не от чего отрекаться, я убежден в верности своего учения. Сомнения мои во мне... Но ты, может быть, прав, я подумаю об этом. Может, принять чашу цикуты из рук ослепленных невежеством судей - это и есть победить их...
- Не скорби, мой друг. Фемида и с закрытыми глазами справед-лива... Я пришлю к тебе асклепида. Он вылечит твою телесную бо-лезнь. Помни, Анаксагор: мы еще продолжим с тобой полезную бе-седу о процветании божественных Афин!
х х х
Перикл быстро сдержал свое слово. Уже через день, поутру, к Анаксагору застучал, шумя на всю улицу, почтенного вида лекарь.
Приступив к делу, он дотошно расспрашивал больного о его за-нятиях, о его нраве и поведении на людях; заставлял вспоминать сны и ход недомогания; интересовался, какую пищу и когда прини-мает, не излишествует ли в потреблении не смешанного с водой ви-на; мял нещадно грудь и живот, и спину. Наконец, пристально посмо-трел в как обычно непроницаемые глаза Анаксагора и твердо, слов-но не допуская даже мысль о возражении, заявил ему, что болезнь его проистекает от черной желчи - меланхолии, причина которой ни-как не иначе, как в сильном душевном переломе.
Напоследок, оставив для облегчения боли солоноватый белый по-рошок и пообещав наведаться как-нибудь снова, посоветовал в осен-ние дни отправиться в Эпидавр, где жрецы храма Асклепия, он знает это, чудодейственно избавляют людей от подобных страданий. Однако, добавил он, окинув скорым взглядом небогатое жилище философа, жер-тва, посвященная сыну Аполлона, ,должна быть немалой.
С прихода лекаря Анаксагор так и не выходил из комнаты, не проверял даже, как управляется по хозяйству не слишком обремененный домашними хлопотами Мидас. И только к вечеру, когда в городе на-ступило предсонное затишье, лишь изредка нарушаемое рано напивши-мися гуляками, он сел на скамью возле оливы, растущей в восточной стороне дворика, куда почти не доносились запахи уличных нечистот, и стал наблюдать, как в стремительно темневшем небе поочередно вы-ступали сонмы знакомых звезд.
Этот потомок Асклепия, подумал Анаксагор, нечаянно вспомнив самоуверенного лекаря, несомненно, имеет способность угадывать причины и следствия и поэтому в отличие от Архелая и Перикла оказался недалек от истины. Впрочем, ни болезнь, ни какая другая опасность теперь уже действительно не волновали Анаксагора. От-казавшись от решения прекратить жизнь, чем очень обрадовал Мидаса, он жил теперь каждым данным ему мгновением для упражнения не од-ного лишь ума, но и стреноженных этим умом чувств. И уже по-другому, полнее и благоговейнее он воспринимал сейчас гармонию ночного неба. Так это было когда-то в детстве. Нет, он не собирался по-правлять сочинение, но новые переживания приносили более глубокое наслаждение, и все это вызывало желание разделить полученное на-слаждение с кем-то, кто не был поглощен суетной беготней за вымышленными удовольствиями. А сочинение - там он уже сказал, как все было, как есть и как будет.
МИКРОСОПОСТАВЛЕНИЕ
Из современной популярной книги "Мир вокруг нас"
...в отдаленном прошлом... материя находилась в ином состоянии, нежели в нашу эпоху... Вся материя была сосредоточена в очень плот-ном компактном сгустке... Затем произошел взрыв этого сгустка и началось расширение, в процессе которого образо-вались сначала атомы, а затем звезды, галактики и все дру-гие космические объекты.
сочинения Анаксагора
...все вещи были вместе... После того, как Разум по-ложил начало движению, от всего приведенного в движение началось от-деление... а также то вращение, которое теперь совершают звезды, Солнце и Луна... Сперва это вращение началось с ма-лого, теперь оно охваты-вает большее, а в будущем охватит еще большее...
х х х
В тюрьме, куда перед судом заточили Анаксагора /и тут Перикл бессилен был что-либо изменить, не преступая установленного порядка/ философ мало заботился о своем положении. Стража была к нему благосклонна и за известную мзду в любое время пропускала к не-му навещавших его знакомых и лекаря.
Прибывший к Анаксагору в это печальное время его ученик из Лампсака Метродор, часто наведывался к Учителю и спрашивал, не со-ответствуют ли представления греков об олимпийском пантеоне и легендарных героях чисто житейским наблюдениям, которые встарь не поддавались разумному объяснению и относились на счет неве-домых сил - богов? Так, по мнению Метродора, гомеровокий Агамем-нон - не что иное как эфир, Елена - луна, а Деметра - печень, Дио-нис - селезенка, Аполлон же, конечно, - желчь...
Иногда Метродор и присоединявшийся к нему Архелай обсуждали с Анаксагором трудные, слишком отвлеченные и оттого не укладываю-щиеся в ложе обычных мыслительных образов, места его сочинения, как в случае расхождения с Зеноном, который казался более убеди-тельным в своих рассуждениях.
Только спустя два с половиной тысячелетия обнаружится, что в споре с Зеноном Анаксагор предвосхитил канторовское уче-ние о множествах!
И так было много раз. Вот что, например, говорят В.И. Григорь-ев и Г.Я. Мякишев: "Догадка о единстве причин, управляющих движением планет и падением земных тел, высказывалась уче-ными еще задолго до Ньютона. По-видимому, первым ясно выска-зал эту мысль греческий философ Анаксагор... Он говорил, что Луна, если бы не двигалась, упала бы на Землю, как падает ка-мень из пращи. Не правда ли, сказано неплохо, особенно если учесть, что такое высказывание появилось более чем за двад-цать веков до Ньютона.
Однако никакого практического влияния на развитие науки гениальная догадка Анаксагора, по-видимому, не имела. Ей суждено было оказаться не понятой современниками и забытой потомками.
Метродор, Архелай, Еврипид и другие, кто приходил к Анаксаго-ру, старались отвлечь его от дурных размышлений о предстоящем су-дилище, будучи уверены, что оно хоть сколько-то беспокоит его. Кто-то даже рискнул занять его модной тогда в Афинах да и у про-чих эллинов задачей: квадратура круга! И Анаксагор, как ему пока-залось, приблизился к решению, применив положение о том, что сама по себе каждая вещь и велика и мала, но тут снова обострилась бо-лезнь и вместе с тем обострилось отчаяние от неумения ответить на главный и лишь силою воли изгнанный из сознания вопрос: зачем*?
В этом вопросе теперь для него сосредоточилось очень много. И не только то, что его учение, ясное ему самому, вызывало у од-них недоумение, у других явное намерение приспособить его к их противоречивым, но тем и легким для их ума построениям, у иных же - непомерную зависть, и оттого насмешку и недоброжелательство.
Вся жизнь его - объяснение мира. Но вот он, Анаксагор, не мо-жет сказать даже себе, зачем этот столь удивительно организованный мир? Зачем открывается он постижению бренным человеческим умом? Может, для того, чтобы при помощи людского умозрения отве-тить самому себе на этот мучительный и неизвестно радостный или страшный вопрос? Но зачем миру человеческое знание, зачем нужен для этого Анаксагор?
Нет, он, Анаксагор, не достиг цели. Он нашел место Нусу в не-бе, но не нашел места уму на земле. Он объяснил, зачем этот Нус в небе, но не объяснил, зачем само это небо, и солнце, и луна, и зве-зды в нем... И зачем - вот что важно! - знание обо всем этом.
Но может, не затем его, Анаксагора, жизнь? Может, он как необ-ходимое предшествие более мощного ума, и тогда его, Анаксагора, учение, словно лестница, ведущая к Пропилеям, лишь за которыми открывается взору прекрасный Парфенон? Может быть, так. Но и это не утешало, потому что хоть и было разумным предположением, но не более как предположением.
Другие находили успокоение, отвлекаясь от философии разными приятными им занятиями. Так, Эпимендид собирал зелья, Питтак упра-влял Митиленами, Эмпедокл упражнялся в поэзии и врачевании. У него же, Анаксагора, кроме философии ничего не было и ничего кроме он не хотел.
В ночь перед тем, как идти на суд, ему приснился тяжелый невразумительный сон. Он увидел, как из незримой совокупности бытия стали отделяться растущие на глазах вещи, как затем они стали объединяться друг с другом, окруженные огненным эфиром, который посте-пенно начал отделяться и удаляться от них. Потом он увидел, как соединения вещей стали вращаться, а части их разделяться, и так из каждого соединения образовывались целые миры, одинаковые между собой. И увидел он, что каждый этот мир имел Солнце, и Луну, и Зе-млю, где были люди, и звери, и травы, и города. И в каждом из этих миров он увидел таких же, как он, Анаксагоров, и спросил он у них, зачем они? И все тоже спросили: зачем? И никто не мог ответить на его вопрос. Тогда он сказал:
- Если нас так много, то все мы зачем-то нужны. - И все согла-сились.- Но если нас так много, - продолжал он, - то мы, соединившись, сможем познать истину... Но, познав истину, что останется делать нашему уму, которому иного занятия в мире нет?
И тут он заметил, как огненный эфир вновь окутал все вещи, и они смешались друг с другом, а смешавшись, опять превратились в незримую совокупность бытия. И тогда появилось у него ощущение сладостного покоя и радости, и он впал в сонное забытье. Но оно продолжалось недолго, как будто покой оказался мнимым, потому что и в это время оставалось непонятное, как иглы в тело, напряжение. А когда он увидел, что из неразличимого вновь стало выделяться различимое, он проснулся от резкой боли и, попользовавшись порош-ком, уже больше не смог возвратиться в свое сновидение.
Из сочинения Анаксагора: "Если все обстоит таким образом, то следует полагать, что во всех соединениях содержится мно-гое и разнообразное, в том числе и семена всех вещей, обладающие (в потенции) всевозможными формами, цветами, вкусами и за-пахами. И люди были составлены (из них), и другие живые суще-ства. И у этих людей, как у нас, имеются населенные города и искусно выполненные творения, и есть у них Солнце, Луна и про-чие светила, как у нас, и земля у них порождает многое и раз-нообразное, из чего наиболее полезное они сносят в дома и употребляют в пищу. Это вот сказано мной об отделении, пото-му что не только у нас стало бы отделяться, но и в другом месте".
Из книги И. С. Шкловского: "Уже давно замечено, что между константами, определяющими разного рода физические взаимодейст-вия, и характеристиками Вселенной имеют место удивительные, пока еще не понятные соотношения. [Следует пример} Американ-ский физик Дике дал этому соотношению весьма оригинальное объяснение. Он показал, что это соотношение эквивалентно ут-верждению, что во Вселенной должны существовать звезды с мас-сой порядка солнечной. Но наличие таких звезд является необ-ходимым условием для возникновения во Вселенной жизни, в том числе разумной! Соотношения между другими константами, а так-же их абсолютные величины, имеют, согласно Дике, такой же смысл...
Наконец, тот факт, что во Вселенной на каждый протон приходит-ся несколько десятков миллионов фотонов... также имеет глубо-кий "антропный" смысл. Ибо при других значениях этого отношения ни галактики, ни звезды не могли бы образоваться путем конденсации газа под действием силы тяготения. Мы видим, таким образом, что наша реальная, объективно существующая и познаваемая Вселенная удивительно "приспособлена" для возникновения и развития в ней жизни... сам по себе "антропный" принцип... ничего идеалистического в себе не содержит. Ибо, по существу, он дает самую широкую и притом вполне материалистическую картину условий возникнове-ния жизни во Вселенной, условий, довольно жестко ограничивающих этот процесс. Исследуются закономерности Вселенной задолго до того, как в одной /или многих/ из ее частей в силу внутрен-них объективных законов развития возникла разумная жизнь, спо-собная отразить эти законы".
Из стихотворения Арсения Тарковского:
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост
- Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
х х х
Первым с обвинением высказался на судебном разбирательстве кожевник Клеон. В его мало складном, однако по-своему страстном обличении Анаксагор объявлялся святотатцем не только потому, что сам, как многие говорят, не почитает богов, но потому, что в празд-ности своей захотел стать как Дельфийский оракул, причем сочинил всякие пророчества, из которых какие-то, если не врут, сбывались, и оттого вся его книга, вредоносная и темная, принимается иными про-стосердечными мужами как правдоподобная. Между тем, этот Анакса-гор называет божественное Солнце /подумать только!/ каменной глы-бой, притом насквозь огненной! Этот Анаксагор ни разу /ни разу!/ не сослался в своей негодной /есть слово и посильнее, да не тут его говорить/ книжке на сотворивших наш мир богов, будто их и в помине нет! Этот Анаксагор, ужас, но сказать о том, своими измышлени-ями покусился на то незыблемое, что позволяет свободному граждани-ну демократического полиса чувствовать себя человеком, а не кора-блем без руля и паруса, а не каким-нибудь паршивым скифом или ка-ким другим рабом без достоинства и небесной защиты. Этот Анакса-гор заслуживает смерти, потому что его учение - это отравленная ядом пища, приготовленная на пагубу послушных богам и уповающим на их снисхождение афинянам.
Весы закрытоглазой, но открытоушей Фемиды в этот момент явно заколебались, и чаша смерти опустилась ниже чаши жизни.
- Есть ли у тебя кубок для цикуты?- злорадно спросил у фило-софа лисье отродье Пратин.
Анаксагор, изможденный болезнью, растревоженный неясным снови-дением, но как привыкли его всегда видеть, строгий и спокойный, не вняв оскорблению, серьезно ответил:
- Природа давно присудила к смерти и меня и моих судей. Каж-дому из нас, Пратин, определен свой погребальный сосуд.
Потом высказался Фукидид, сын благородного Мелесия - предво-дитель аристократов, давний соперник и противник Перикла. Он начал с того, что согласился с обвинением Клеона, добавив от себя, что со-чинение Анаксагора, хотя во многом заимствовано у других, однако со-ставлено простым и понятным слогом. А темным оно может представ-ляться лишь таким необразованным горожанам, как этот без удержу пылкий Клеон. Но в том и опасность сочинения: оно как огонь мо-жет сжечь разум тех хорошо образованных граждан, кому народ дове-рил руководство полисом. И образец этому - вот он, Перикл. Это он, Перикл, приблизил к себе философа, которому Афины не отечество. У него, как он сам утверждает, вообще нет на земле отечества. Сле-довательно, он может служить всем кому угодно. А я думаю, он слу-жит нашим заклятым врагам - персам...
Переждав шум, Фукидид продолжал:
- Когда его спросили, почему он не отправляется в свои Клазомены, неужели родина его не интересует, что он ответил? Он прики-нулся удивленным и, показав на небо, сказал: "Как же! Родина даже очень интересует меня". Но не богов он имел в виду!.. Человек, пренебрегший отечеством, - изменник любому месту, где он живет. Я обвиняю его не только в нечестии, но также в измене Афинам! Я требую его смерти!
Чаша смерти опустилась на весах Фемиды совсем низко.
Анаксагор подумал в этот момент, нет, не о превратностях жиз-ни и не о человеческой несправедливости - это, действительно, не занимало его сейчас. Он подумал в этот момент о том, что его наз-начение - познать, сколько он сможет и успеет, мир природы и донес-ти это знание людям: лишь затем и ни зачем больше он существует. А не достиг он цели потому, что бросил семя в неподготовленную к плодоношению землю. И подумал он также, что не сочинение, как пока-залось было ему, написано плохо или содержит недоступные людям мысли, а то, что эти мысли станут каждому своими тогда лишь, когда они будут впитаны с материнским молоком. Как теперь вера в богов. И еще он подумал, что и обвинители его, и судьи уже не могут руко-водиться рассудком, а скорее тем возбуждением, какое охватывает и зрителей, и актеров, и хор, когда ставятся на театре трагедии его друга Еврипида. Поэтому он уже знал приговор себе и жалел о том лишь, что ему не придется в опыте испытать счастливую до-гадку о материнском молоке...
Клеон между тем был изумлен захватившей его врасплох под-держкой аристократов. Он не тотчас, но все же сообразил, что Фукидид, неспроста помянув Перикла, тут же объявил об измене Анаксаго-ра, который, как ходили о том слухи, придавал блеск учености перикловым обращениям к народу. Ненавистные аристократы хитро исполь-зовали его, Клеона, выпад против безбожника-философа, чтобы очер-нить Перикла и потом, на выборах, добиться его смещения. А там уж Фукидид не упустит своего, захватит подкупом и обольщениями власть в Афинах, и тогда демократии, да и ему, Клеону, конец!.. Клеон хмуро взглянул на Анаксагора. Этот метек был противен ему. Особенно из-за того достоинства, с которым он встречал свою смерть. Правда, Клеон заметил и другое - бедный, как у простолюдина плащ, неестест-венную бескровность кожи и сильную впалость щек, говоривших об источавшей Анаксагора болезни. Все это будило что-то похожее на жа-лость к обвиняемому, а его выдержка хотя и раздражала, однако, надо признаться, производила должное впечатление и невольно внушала уважение...
Перикл, побледневший, но не потерявший обычного самообладания, был на удивление краток в своей речи.
- Дает ли вам, граждане, моя жизнь хоть какой-нибудь повод для нареканий? - негромко спросил он.
Сразу стало тихо. Все ждали, что он скажет дальше. Но он мол-чал и только с укором переводил взгляд с одного на другого. Этот безгласный разговор глазами, казалось, тянулся так долго, как время между олимпиадами. Наконец кто-то не сдержался и смущенно сказал:
- Нет, Перикл. Мы знаем тебя и знаем то, что ты делаешь для Афин. Ты мудр и справедлив, и мы доверяем тебе, Перикл.
И сразу, как в согласие, раздались многочисленные одобряющие крики; с негодованием отвергались гнусные фукидидовы намеки; слышались восклицания хвалы и поддержки. Клеон тоже присоединил-ся ко всем и, потрясая посохом, поносил подлых аристократов.
Перикл поднял руку, и снова установилась тишина. Но теперь уже афиняне были словно заворожены им и, если бы так случилось, они, как стая саранчи, все как один поднялись бы с места и устре-мились бездумно и безоглядно вслед за своим божественным вожаком.
- А между тем, соотечественники, я ученик этого человека, - он указал на Анаксагора. - Так не поддавайтесь же клевете и не казни-те его, а послушайтесь меня и отпустите.
Удивительны не совпадения, пусть они - будем так считать - совершенно случайны. Удивительно другое - как живучи предрас-судки и нравственное мракобесие и как опасно полагаться на их уничтожение временем, а не волею человеческого разума...
Ф.ГЕРНЕК: "В августе 1920 года "Рабочее объединение" орга-низовало в зале Берлинской филармонии демонстрацию против теории относительности, на которую был приглашен и сам Эйн-штейн. Первый оратор обвинил Эйнштейна в краже идей других исследователей, в "научном дадаизме" и в личной саморекламе. Второй оратор, берлинский физик, пытался атаковать Эйнштейна с профессионально-научной стороны и выставить теорию относительности на осмеяние слушателей... Политическая подопле-ка всего этого мероприятия стала очевидной, когда после окон-чания представления один националистически настроенный сту-дент крикнул, повернувшись к ложе, в которой находился Эйн-штейн: "Этого паршивого еврея следовало бы схватить за глот-ку." ... В одной выходившей в Берлине газете дважды появлялся призыв к убийству Эйнштейна".
Спустя два года немецкие националисты, возмущенные антивоен-ными выступлениями великого физика" подняли крик об "оскор-блении национального достоинства" и вопили о "государствен-ной измене".
Спустя еще десятилетие, как пишет Е. М. КЛЯУС: "он был занесен в списки противников нацистского режима и фактически приго-ворен к смерти. Специальный альбом открывался его портретом. После перечня преступлений" ученого, главное из которых - открытие теории относительности, было напечатано: "Еще не повешен".
В.Е.ЛЬВОВ: "Состоявшаяся в конце 1940 года в Нью-Йорке кон-ференция на тему о религии и науке весьма прохладно отнес-лась к докладу ученого, специально приглашенного сюда... Вы-ступавшие ораторы прямо называли эйнштейновскую концепцию атеистической... Эйнштейн стал получать анонимные письма с бранью и угрозами, а некоторые газеты опубликовали "протесты" по поводу того, "почему разрешили какому-то иммигранту глумиться над верой в бога?"
х х х
Смерть сделала отсрочку после того, как Анаксагор теперь уже навсегда покинул Афины. Он отправился с Метродором в путешествие по Ионии, побывал даже в Клазоменах, но не навестил там своих роди-чей, а только простился со скалой, где в детстве он открыл для себя вот уже и за- вершающийся теперь путь служения природознанию.
Анаксагор присел на шершавый скальный выступ, над которым шелестел листьями куст дикого винограда; прищурившись, из-под ла-дони посмотрел на солнце и нечаянно вдруг почувствовал прежнюю, может, не так сильную, но так необходимую ему сейчас радость. Да, конечно, решил он, надо начинать с младенчества, с молоком матери.
- Метродор, - позвал он своего спутника. - Метродор, я, пожалуй, открою в твоем городе школу для детей. Для нового вина лучше иметь порожний сосуд. Так и для нового учения. Как ты считаешь, Метродор?
... Путешествие ли, а скорее вновь обретенная цель, давшая хоть какое-то разумное основание его жизни, ослабили болезнь Ана-ксагора. В Лампсаке стараниями Метродора его приняли как знаменитого философа, учителя самого Перикла и несравненного Еврипида, и проявили к изгнаннику добросердечие и заботу.
х х х
Анаксагор умирал...
Новый приступ болезни случился, когда пришло известие о паде-нии власти Перикла, а затем - после кратковременного возвышения - его тихого перехода в темное царство бездыханных. Предсказание сбыва-лось: Афины и впрямь, видно, отяжелели от своего процветания; празд-ность и взращенная ею непомерная алчность вывели-таки самоуверенных от легкомыслия афинян на разбойную дорогу. И вот наступала расплата - военные неудачи, мор и голод, гибель лучших людей...
Каждый раз пополудни Мидас провожал Анаксагора на лесистый холм, где философ долго оставался наедине со своими размышлениями. Время от времени он пронзительно вглядывался в сторону противоположного берега пролива, где, как говорят, совсем недалеко находилось устье Эгоспотамов.
Теперь уже болезнь не отступала от семидесятидвухлетнего философа, торопила его заканчивать последние на земле хлопоты. Юность, зрелость, старость, а что потом? Смерть? - когда-то спрашивал его Перикл, недовольный быстротечностью жизни. Сейчас, наверно, Анаксагор сказал бы Периклу по-другому: потом - рождение. Вот почему он отдавал этому рождению остатки своих истощившихся сил. Надо было успеть, надо было обязательно успеть так возделать ум приходящих к нему детей, чтобы посеянное семя не разродилось пустоцветом или сорной травой.
Иногда, когда он замечал удалявшийся в себя взгляд дотоле бойкого, как свойственно возрасту, ребенка, ему тогда казалось, что он все-таки успел выполнить свое назначение.
Ф.ГЕРНЕК: "В конце жизни Эйнштейн страдал длительным заболеванием и был вынужден подвергнуться операции. В начале апре-ля 1955 года состояние здоровья семидесятишестилетнего ученого стало угрожающим".
В.Е.ЛЬВОВ: "13 апреля он почувствовал себя плохо - боль в правой части живота, воспаление желчного пузыря. Его перевез-ли в Принстонский госпиталь".
Ф.ГЕРНЕК: "В больнице наступило временное улучшение, и пациент потребовал, чтобы ему принесли очки и бумагу для продол-жения работы над неоконченной рукописью. В ней речь шла о том, что больше всего заботило Эйнштейна - о предотвращении атомной войны".
В.Е.ЛЬВОВ: "днем 17-го он почувствовал себя гораздо лучше... Марго, находившуюся все еще в больнице, подвезли вечером в кресле к его постели. Он посмотрел на нее ласково и сказал: "Я-то здесь мое дело выполнил. А ты спи спокойно..." Настала ночь. Сиделка заметила вдруг, что он дышит неспокойно. Она подошла к постели. Он невнятно сказал что-то по-немецки.
Был час и двадцать пять минут пополуночи. Эйнштейн умер".