|
|
От судьбы
Вечерело. Резко, как это бывает на юге. Небо стремительно мрачнело, в нём смутными белыми пятнами носились чайки, нарушая покой отдыхающих своими немузыкальными криками.
- Зачем тебе?
На террасе, увитой под самую крышу диким виноградом, сидели двое. Дочерна загорелый толстяк преклонного возраста в безрукавке, шортах и шлёпанцах на босу ногу курил, стряхивая пепел мимо пепельницы и глядя сквозь собеседника. Немолодой, с первой сединой на висках, тот вертел в грубых, жилистых руках наполовину пустой бокал, медля с ответом.
- Надо, - вздохнул наконец. Запрокинул голову, хрустнув позвонками, упёрся взглядом в крышу. - Надо, понимаешь? - в раздумье прикусил губу. Затем тихо, без выражения произнёс: - Время мчится быстрой птицей, где журавль, а где синица? Повезло тебе родиться? - ну и что с того? У судьбы мелькают спицы: дом, работа да больница. Приходи, судьба, рядиться - на спор, кто кого? - Гость залпом допил остатки и поставил бокал на пластиковый столик рядом с початой бутылкой мадеры.
Движения его были порывисты; не придержи хозяин съехавшую к краю бутылку, она бы непременно разбилась. Гость смущённо взъерошил волосы на стриженом затылке и насупился, мысленно проклиная себя за неуклюжесть.
- Не понимаю. - Старик вытряхнул из пачки новую сигарету и долго щёлкал зажигалкой. - Впрочем, не моя забота.
- Не твоя, - согласился визитёр. Жизнь просто и буднично летела под откос. Жизнь заканчивалась. Сегодня. Сейчас. А он, щуря и без того узкие глаза, пытался рассмотреть выцветшую татуировку на тыльной стороне ладони толстяка и думал, что дым над блестящей лысиной, подсвеченный фонарём, вполне может сойти за нимб.
"Станет расспрашивать - не болтай, - предупредили его. - Ильхам ещё та бестия".
- Это тебе. - Хозяин выложил на стол тусклый кругляш. - Бросишь в море.
Гость кивнул, пряча монету в карман.
- Это мне. - Жирная лапа ухватила за грудки, встряхнула и... отпустила, оставляя внутри щемящую пустоту. Дряблые щёки старика подрагивали, ноздри кривого носа раздувались как у заядлого кокаиниста, лицо побагровело; казалось, он задохнётся сию минуту или схватит апоплексический удар.
- Раз... разделил, - вытерев лоб, Ильхам упёрся руками в широко расставленные колени и замер, таращась на грязный пол. Создавалось впечатление, что он сильно переел и перепил и вот-вот сблюёт. В наступившей тишине отчетливо громко тикали часы на запястье гостя.
По дородному телу пробежала судорога... вторая, третья. Хозяин шевельнул плечами, ожил.
- Чего ждёшь? - буркнул неприветливо. - Всё, иди. - Его жёлтые совиные глаза не моргали.
Приезжий встал. Грудь уже не болела, чувство пустоты исчезло, истаяв без следа.
- Подожди, - вдруг долетело со спины. - Как зовут?
- Али.
- Зачем тебе к османам, Али?
Приезжий не ответил. Откровенничать с менялой? Увольте. По паспорту его звали Алим. Алиму было плевать на османов, на Крымское ханство и на войну с русскими, Али - нет.
Спускаясь во двор, он обернулся и пристально взглянул на менялу, который грузно оплыл в кресле. Пять ступеней вниз, четыре вверх. Порой лучше держаться середины, да не всегда получается. Худой и угловатый, гость усмехнулся, встопорщив рыжеватые усы. Ему было явно не по себе, он хотел что-то сказать на прощание, что-то важное и нужное, но вместо этого неопределённо взмахнул рукой и спросил:
- Кошки? Ну, мяукают... кошки? - Беспрестанные вопли успели изрядно надоесть за недолгое время разговора. Хотя, вспомнил он, днём коты не орали, а теперь, значит, решили закатить концерт.
- Чайки. - Сигарета в пальцах толстяка почти не дрожала. И пепел летел куда надо - в пепельницу. - Прощай, Али-бей.
* * *
Крымская ночь, пролившись на город терпким вином, пьянила голову смесью ароматов. С наслаждением вдыхая незнакомые запахи, Али брёл по безлюдному пляжу. По левую сторону рокотало море; впереди, правда, ни черта не видно, насколько далеко - высилась гора. Изломанный хребет Аю-Дага, окутанный по утрам туманами, накрепко врезался в память. Тропы на склонах каменистые, крутые. С непривычки даже боязно, поскользнёшься - и кубарем, кувыркаясь по острым камням... Под сандалиями, напоминая о камнях, перекатывалась крупная галька.
Частный пансионат, где он остановился, закрывал двери рано, в одиннадцать. Магазины закрывались и того раньше. Почему? - бог весть. В городке, как подметил Али, царили замшелые, советские ещё порядки; будто целую эпоху взяли и сдёрнули с прежнего места, обвесив новомодными побрякушками и понятиями, однако в корне ничего не изменилось. Здесь жили лениво и размеренно; жили в старых советских домах, ездили по разбитым дорогам в старых советских машинах и, когда был не сезон, подрабатывали в старых, союзного значения санаториях. Звучное греческое название мало соответствовало затрапезному облику города.
Внутренняя суть Али в корне не соответствовала его нынешней жизни.
Лишний. Слово перечёркивало будущее крест-накрест, наглухо. У судьбы мелькают спицы: дом, работа да больница... Круг, из которого не вырваться. По которому несутся галопом - из рождения в смерть. Ребятня и взрослые, мужчины и женщины. Скопом.
Вы довольны? Слава Всевышнему. Я - нет.
Я хочу уйти и уйду. Когда нечего терять и ничто не держит... а терять мне нечего, особенно после развода со второй женой. Если б ещё дети - но чего нет, того нет. А так...
Али разлёгся на деревянном лежаке и, покачивая ногой, смотрел на звёзды. Звёзды ярко мерцали, обещая хорошую погоду. Идти в гостиницу не было нужды: в номере, на незастеленной кровати спал он сам. Точнее, Алим. Или не спал, а лишь пытался уснуть, беспокойно ворочаясь и сбивая одеяло набок.
Странно думать о себе в третьем лице, но... теперь их двое. Правда, ненадолго. Приходи, судьба, рядиться... Разделили тебя, судьба. Обманули. Поработаешь спицами, да не для меня. Вроде бы дальше по берегу есть пирсы, с пирса самое оно. И концы в воду. Или, если не повезёт, на прокорм чайкам. Да чего ж не повезти? Обмен состоялся, и баста. Взвешено. Сосчитано. Измерено.
"Как ты меня нашёл?" - спросил меняла. "Подсказали". Приезжий улыбнулся краешком рта: кто ищет, обязательно найдёт.
Энергично шагая вдоль пляжных навесов, он подбрасывал на ладони монетку, за которую иной нумизмат удавился бы. Решка? Орёл? Третьего не дано? Зашвырнув монету в воду, поднялся на пирс.
Быть может, днём тут рыбачат мальчишки, и не только мальчишки. На углу продают бусы из камня, ракушки и кораллы, и свежевыловленных мидий с рапанами, и... Холодный ветер нетерпеливо подталкивал в спину; по голой коже расползались мурашки. Да, да, я уже.
Приятный миг невесомости. Солёные брызги, гул в ушах... И - спустя вечность, вместившую пять ударов сердца, - скрип уключин и невнятная, взволнованная скороговорка на татарском.
Тебе везёт, Али-бей.
* * *
- Здравствуй, Ильхам-абый. - Алишер снял соломенную шляпу и, обмахивая разгорячённое, с капельками пота лицо, устроился в кресле. Рубашка, расстёгнутая чуть ли не до живота, липла к телу. Утро выдалось жарким; раскалённое солнце остужало бока, ныряя в набежавшие с запада кудрявые тучки.
- Здравствуй, Али, - не поднимая глаз, откликнулся толстяк: чуть картавый, с характерным мягким выговором голос чужака нельзя было спутать.
- Алишер, - поправил гость.
Ильхам выпустил кольцо дыма и как через прицел, сощурясь, взглянул на собеседника. Поскрёб щетину на подбородке, отмолчался.
- Он дошёл? - В незамысловатом вопросе крылась угроза.
Хозяин пожал плечами и, затянувшись в последний раз, погасил сигарету в забитой окурками пепельнице. Он будто сидел на террасе всю ночь, подумалось гостю, не спал, курил дешёвый табак, пил вино прямо из горлышка и, размышляя, говорил сам с собой. Разумеется, ничего такого старый Ильхам не делал. Да не такой уж и старый, решил приезжий. Помстилось в сумерках.
"Просто представь, - сказал вчера Али-бей, неисправимый романтик, которому было душно и неуютно в нашем чрезмерно технологичном веке, Али предпочел бы родиться раньше, много раньше, например, на три с лишним столетия назад, чтобы воевать против запорожских казаков в войске Крымского хана. - Существуют и другие идеалы. Или поверь на слово".
Вряд ли эта жирная туша, прагматик до мозга костей, может что-то представить. Он живёт настоящим, а мы - прошлым и будущим. Мы ошиблись дверью, но дверь уже заперта на засов, и мы лезем в окна и прыгаем с балконов, а потом упорно бежим вслед уходящему поезду.
Хитрый меняла, ты забираешь в обмен на новую судьбу остаток жизни - мифическую "долю", земную половинку, привязанную к "здесь и сейчас". Не переусердствуй - лопнешь.
И не забывай, никогда не забывай - ты всего лишь слуга, которому платят за переправу.
- Будет гроза. - Толстяк по привычке смотрел мимо.
- И что? - Алишер не спорил: южная погода переменчива.
- Ты же не хочешь ждать до вечера?
- Не хочу.
- После обеда польёт. В грозу лучше, чем ночью. Куда тебе? - Ильхам обжёг гостя тяжёлым взглядом. - Перекоп? Арабатская стрелка? Чонгарская переправа?
Алишер вздрогнул. Чует, всё чует.
- А... нет, вру. Загодя решил? В Таврию? Не понимаю. Пропадёшь - что там, что там.
- Не твоя забота.
- Не моя, - стряхивая со стола крошки пепла, рассудил толстяк. Смежил набрякшие веки. - Пойдёшь к скалам, левее пляжа. Вернее будет. Да, сколько вас ещё? Впервые вижу, чтобы в одном человеке...
- Завтра узнаешь, - сказал Алишер. - Если приду, стало быть, трое.
- Не нравитесь вы мне, - пробурчал Ильхам. - Так не бывает. Поэтому я возьму вдвое против обычного, а со следующего - вчетверо. Иначе упущу своё. Можешь отказаться.
Алишер украдкой покосился на татуировку толстяка, которую тщетно старался разглядеть в полутьме: кисть обвивали змеи. Древний символ, очень древний, не заурядная татуировка - знак. Или отметина. Когда Ильхам шевелил пальцами, змеи слегка двигались, точно переползая с места на место. Алишер с трудом поборол отвращение. Если меняла возьмёт двойную плату, срок, отмеренный Алишеру и тому, кто останется за него, укоротится. Сволочь. Мерзкий корыстолюбивый ростовщик.
- Я согласен. - Губы Алишера кривились от презрения.
Толстяк ухмыльнулся.
- Это тебе. - На стол легла трехлинейная винтовка с потёртым прикладом.
- Это мне. - Жадные пальцы потянулись к вороту рубашки...
Сбылась ли твоя мечта, Али?
Сбудется ли твоя, Алишер?
* * *
Море с грохотом рушилось на скалы. Среди буйства грозы и раздирающих горизонт молний, между небом и землёй, отрекаясь от прошлой жизни ради жизни будущей, стоял человек. В завываниях ветра он ловил отзвуки эпохи: топот конной лавы, скрежет клинков, дробь пулемёта и слитный рёв тысяч солдат, идущих в атаку.
Человек рвался в Северную Таврию, где от красноармейской шашки погиб его прадед, оставив на руках у жены годовалого ребёнка, в ту далекую осеннюю Таврию начала двадцатого века, когда войска Южного фронта юной социалистической республики окончательно разгромили Врангеля.
Человека звали Алим. По паспорту.
Того, кто метался во сне на кровати в гостиничном номере, - тоже.
Главнокомандующий Русской армией в Крыму барон Врангель, война с красными, предательство поляков, заключивших мир с Советами, касались исключительно Алишера. Алим не бредил иными временами, настойчивый зов прошлого не томил его душу.
Человек на скале крепче сжал "мосинку". Человек на кровати стиснул зубы.
Белые начинают и выигрывают? Пусть так.
Удачи, Алишер.
* * *
Вечером следующего дня Алим собрался с силами и приковылял к дому менялы. Тот дремал за неизменным столиком в окружении пустых бутылок, но, заслышав шаги, очнулся. На приветствие Ильхам не ответил, смотрел хмуро, исподлобья. Нос его, испещрённый склеротическими жилками, покраснел и распух. Глаза запали. Прилипшая к губе сигарета потухла, и старик вяло жевал фильтр, не пытаясь затянуться.
Шаркая сандалиями, Алим подошёл к креслу и с кряхтением, держась за подлокотники, сел.
- Я возьму вчетверо, - прохрипел хозяин.
- Уже взял, - надтреснуто рассмеялся Алим. - Мне никуда не надо, но ты взял! Ты погубил и меня, и себя. Алчный паскудный крохобор. И вдобавок дурак. Видел себя в зеркале?
Ильхам слабо качнул подбородком. Неопрятный, небритый, жалкий, он вызывал брезгливость.
- Не молчи, старик, не молчи. Ты же понял, что натворил. Ты всё понял. Мы оба умрём, а сразу или погодя - решать тебе.
Толстяк булькнул морщинистым горлом, редкие бровки запрыгали вверх-вниз. Смех был похож на клёкот.
- Глупец! - взъярился Алим. - Тебе нужно отдать излишек, а мне - получить. Ты ведь вернёшь... нет? Почему?!
- Нельзя. - Кадык на дряблой шее дёрнулся, с трудом проталкивая слова. - Не могу, не получится. Сумеешь - бери.
- Я?.. - растерялся Алим. - Ты предлагаешь, чтобы... Хорошо, пусть. Как становятся менялами?!
- Никак. - Толстяк захлебнулся хохотом и сник, будто проткнутый воздушный шар. - Я таким родился. Давно, так давно, что...
- А другие? - Алим цеплялся за соломинку. Он не верил.
- Найдёшь - спроси.
Два дряхлых старика в плетёных креслах буравили друг друга злыми взглядами. На террасе, увитой под самую крышу диким виноградом, повисло вязкое неприязненное молчание.
- Зачем? - прошептал наконец Алим.
Ильхам скорчился в кресле и почти не двигался, только левая рука слабо комкала потную майку. Алиму чудилось, что змеи с татуировки переползли на грудь хозяина и душат его, свиваясь узлом на короткой шее.
- Теперь редко... уходят... - натужно просипел Ильхам. - Я уже не помню, сколько мне лет. Я старею, быстро старею. Я хотел... - Лицо менялы исказило спазмом, и он умолк.
Под глазами толстяка, придавая сходство с покойником, сгущались тени.
Я умираю потому, что ты взял мою долю, думал Алим. Сначала разделил - мою и Алишера, как раньше сделал это с Али-беем, а затем взял. Обе. Алишер ушел. Но моя-то доля здесь. Здесь и сейчас. А ты ее забрал. До конца, до самого донышка. Кретин! Целая доля завершается смертью. Ты жил чужими жизнями, брал чужую молодость и в конце концов ошибся. Ты зарвался.
Моим альтер эго повезло, мне - нет. Алим заставил себя встать, с усилием шагнул к меняле, желая убедиться, дышит он или... ноги разъехались, и Алим рухнул на пол, зацепив шаткий столик. Низкая крыша давила могильной плитой, надвигалась, грозя расплющить, истолочь в невесомый прах. Ниже, ниже... Путала обрывки мыслей. Алим бредил, еле ворочая сухим языком; слова звучали всё тише.
Нам досталась чья-то жалость. Скажешь, малость? Нет, не малость. Пусто в голове. Да в ногах гудит усталость, в теле - вялость. Что осталось? Гнить в сырой земле.
Ветер трепал виноградные листья и расшвыривал окурки из опрокинутой пепельницы. На досках террасы в свете фонаря поблёскивало битое стекло. Небо стремительно мрачнело, в нём смутными белыми пятнами носились чайки, нарушая покой умирающих своими пронзительными криками.
26 - 31.05.09
|
|
|