Военный поселок Гвардейский Днепропетровской области - какой ты сейчас? Я смотрю на твои ровные, как строй солдат на плацу, улицы девятилетним мальчишкой. Мои карманы тяжелы от стреляных автоматных гильз, восхитительно пахнущих кисло-сладким военным подвигом. Твои жители идут мимо, я различаю их с закрытыми глазами. Четкий шаг в незабываемом ритме марша "Прощание Славянки" - несет офицер на загорелой голове аэродром фуражки. Скрип несмазанного колесика, неспешная поступь пробковых сандалий - молодая мама везет сына на прогулку в смоляное дыхание песчаных дорожек леса. Шаркают, со звонким цоканьем железных подков, тяжелые вонючие сапожищи - бредет строй солдат на почту звонить мамам, а может, гонять косматыми метлами пыль по Аллее Славы. Огромное солнце печет лысину цементному Ленину, широким взмахом каменной руки благословляющим десяток пятиэтажных домов.
Доехать из районного центра в Гвардейский очень просто - надо стать у дороги под самолетом, расправившим свои металлические крылья на каменном постаменте, поднять руку, и первый армейский Урал, проезжающий мимо по своим армейским делам, непременно привезет тебя в поселок. Конечно, строгая инструкция запрещает водителю брать пассажиров. Но разве мы пассажиры? Мы же свои, поселковские, военные мы, однополчане! И плюет старший машины на бездушную инструкцию, уступает жене соседа из третьего подъезда место в кабине Урала, а сам лезет, незлобно матерясь, под тент в кузов.
Еще в поселок можно доехать на рейсовом автобусе - бело-голубом ЛАЗе, с пыльными дерматиновыми креслами, сделанными почему-то специально под мой девятилетний рост. Доехать можно - но мы опоздали на рейс, и теперь отец голосует у самолета проезжающим мимо машинам, а я ловлю языком непослушные капли растекающегося пломбира. Уазик с полковыми номерами останавливается рядом с нами - "своих" водители замечают сразу, как зеленый глаз светофора на следующем перекрестке - и вот мы уже мчимся по шоссе. Нас трясет внутри Уазика, будто горошины в погремушке. Ветер свистит в раскрытые окна. Отец с водителем на передних сиденьях перекрикивают рев мотора. Это просто такая машина, специальная военная техника. И пускай у меня внутри растрясло весь пломбир - зато два человека могут запросто сделать "капиталку" двигателю Уазика в чистом поле при тридцатиградусном морозе. Так придумали инженеры этой чудо-машины, что бы все просто и надежно. Это кричит водитель, у него отморожен мизинец на левой руке, и я верю этому крику.
Село. Мы проносимся сквозь него, как танковая бригада сквозь братскую Чехию. За селом - речка Самара. По мосту через нее трясет еще больше, чем по сельским ямам. Просто мост не асфальтом укатан, как всякий там гражданский, а уложены по нему рельсы. Не плотно уложены, с промежутками, бетоном залитыми. Это, чтобы по мосту могли танки ездить, а после них - опять обычные машины, а после машин - опять танки, и при этом не надо было все время мост чинить. Я это знаю. Я уже не раз видел, как черепашья туша танка заполняет собой всю дорогу, от края до края, а машинки пугливо жмутся по обочинам, боятся приближаться, ждут терпеливо и униженно.
Мы переезжаем через Самару. Конец апреля только, но уже обмелела речка, тряской замшела, камышом сухим от всех отгородилась. Ленивые голавли от жары не двигаются совсем - замерли на середине реки у самого моста, глотают воду и все никак напиться не могут. А на берегу, напротив голавлей, замерли танки - на тренировку по подводному вождению приехали, но тоже жару пережидают. Держитесь, голавли! Да вам не привыкать.
Сразу за мостом - ворота металлические и будка-скворечник. Контрольно Пропускной Пункт. КПП. Стой! Предъяви пропуск! Военный Уазик с полковыми номерами без всяких бумажек пропускают. Нам, еще мы только на мост въехали, уже ворота открыл расторопный дежурный. И руку под козырек. И улыбку неуставную. К ехавшей за нами гражданской Волге дежурный поворачивается - руку опустил, улыбку смял, фуражку поправил - стой, кто такие, закрытая зона, проезд запрещен, предъяви пропуск!
А в поселке - вечер суматошный. А по поселку беготня солдатская. Стучат по горячему асфальту каблуки сапог, мелькают галифе застиранные, пилотки левыми руками на голове придерживаются, что бы правой успевать честь проходящим мим офицерам отдавать. Бегают от подъезда к подъезду посыльные, от дома к дому торопятся - тревога! Тревога, товарищ майор! Учебная тревога, обычное дело. Заспешили в свои части офицеры, с кобурами пустыми на портупеях, с планшетками на ремнях через плечо. И остались в поселке только мамы с колясками и дети в песочнице. А бабушек в поселке никогда и не было. Бабушки - они все в лете живут, там, где молоко не в пакетах, а в ведрах носят, там, где время каникулами школьными меряется.
На майские праздники поселок в кумачовые портянки завернут. Гарнизонный Дом Офицеров, огромное здание, со стеклянным фасадом на Аллею Славы, торжественностью момента преисполнен - гордо на своем стеклянном брюхе держит плакат "Слава Труду!". А к Дому Офицеров - солдаты строем. Бесконечные грязно-зеленые колонны бойцов глотает Дом, не морщится. И офицеров глотает во множестве, целиком, в парадной форме, в блестящих сапогах да медалях. И жен офицерских в пятнистых сарафанах. И детишек, в выходные туфли по случаю праздника обутых.
Молча и грозно промаршировали знаменосцы. Только оголенных шашек селедочный блеск, только рук в снежных перчатках четкая отмашка.
Сейчас заиграет гимн, потом свое слово к трудовому народу командиры скажут, а потом торжественный концерт начнется. Мне не хочется гимна, хотя я его люблю и всегда подпеваю невидимому оркестру. А речи я просто не люблю. Это очень скучное занятие - слушать речи. Скучнее, чем смирно ждать автобуса на вокзале. А торжественного концерта я уже совершенно не хочу. Ведь мне на том концерте выступать предстоит - в танце "Дружбы Народов" второго с краю дружественного грузина отплясывать.
По залу дух портяночно-казарменный гуляет. Крепкий дух такой, наваристый, хоть брагу на нем заквашивай. В зал входишь - окатывает тебя теплой волной, будто в собачью пасть заглянул. Этот запах ни с чем не спутаешь, так все солдаты нашей армии пахнут, поголовно.
Я танцую вторым с краю и боюсь, что у меня слетит с головы папаха. Я такой не один. Все боятся и переживают, что у них что-нибудь слетит, спадет или оторвется. Волнуются все, но папаха слетает только у меня одного. Все-таки хорошо, что отец не смог на концерт прийти.
Отец уехал в командировку. Сразу после тревоги зашел домой, взял "тревожный чемодан" и уехал. Так иногда случается - приказывают куда-то срочно ехать. И мама выгребает из холодильника все, что есть, перекладывает хлебом и пытается как-то пристроить отцу в чемодан. И отец сопротивляется, говорит, что там, на месте, все будет, что это все-таки армия, и еще что-то объясняет. А потом, по возвращению домой, благодарит маму за тот всунутый пакет, потому что - как обычно, забыли, задержали, не успели, не продумали, не подвезли, но голодным никто не остался. А полковой Урал торопит офицеров, печально и тревожно орет у края поселка, точно медведица сзывает разбежавшихся по лесу медвежат.
Отец уехал надолго. Его нет уже дней десять. Это хорошо - чем дольше его нет, тем лучше подарок он привезет, когда вернется. Но и плохо, конечно, что отец не возвращается так долго - мне не с кем ходить на рыбалку или нырять в речке за раками, а мама только водит меня на пляж - купаться.
Река Самара, она - совсем рядом. Стоя у подъезда нашего дома, я могу видеть верхушки деревьев, роняющих свою листву в медленную воду реки. Тропинка, как зеленая ящерица, семенит между кустов и акаций, сворачивает к ручью, засиженному невозмутимыми лягушками, и срывается с холмистого берега прямо на пляж, рыжий от глины и полотенец купающихся. Я плохо плаваю, колочу под собой воду, хватаюсь за нее руками. Я плохо плаваю, но отлично ныряю, и когда мама устает от роли сурового надзирателя и отвлекается на болтовню с подружкой, я в два нырка переплываю Самару. Главное - на середине реки, быстро и незаметно, высунуть голову из воды, глотнуть воздуха, и тут же опять уйти в коричневую темноту реки. Дно на противоположном берегу Самары илистое, скользкое, в острых боках речных мидий. Надо мной мечутся стрекозы, словно штурмовики атакуют баржу с грузом боеприпасов. Я отчаянный командир баржи, отстреливаюсь от врагов фонтанами бриллиантовых брызг и, конечно же, героически погибаю. Теперь - три быстрых вдоха, как учил отец, потом один большой и - нырок, назад, в темноту, через речку, обратно на пляж.
Утро. Летнее, прозрачное, в каплях росы на дверной ручке подъезда. Еще очень рано. Мы с отцом идем по поселку, как разведчики идут по захваченному городу после взрыва в нем водородной бомбы. Никого. Скрипят пустые качели, на ветру покачиваясь, перебежала дорогу перепачканная охрой кошка, пролетел газетный обрывок и обнял лысину Ленина, ухватился в отчаянье, удержался. Только вместо автоматов у нас в руках удочки, а в рюкзаках - бутерброды и наживка. Как же давно я не был на рыбалке!
Отец вернулся из командировки дня три назад. Привез мне лук в колчане со стрелами-присосками, маме - букет цветов и конфет большую коробку. И машинку печатную еще привез, не новую, но очень хорошую. Здорово машинка печатает, буквами по чистому листу выстреливает, у меня - одиночными, у мамы - очередями бесконечными. Где отец был, я не знаю, об этом он с мамой вечером шепчется. Мама ахает, то плачет, то смеется.
Я смотрю, не отрываясь, на поплавок, часовым замерший среди камышинок. То-ток - сердце следом за поплавком дернулось. Дрогнул поплавок, шевельнулся, привстал настороженно, потянулся вверх тельцем своим исхудавшим, и - исчез под водой. Схватил я удочку руками непослушными, тяну на себя. Сопротивляется кто-то под водой, на том конце лески, хочет в камыше спрятаться, сражается со мной отчаянно. Только бы не сорвался, только бы не ушел. Не уйдешь!
За моей спиной отец с сослуживцами на траве вокруг газеты расположились. На газете - бутылка водки початая, редиска с помидорами, бутерброды с колбасой. Беседуют мужчины, на меня внимания не обращают.
- Эх, Петрович, такое нам с тобой, строевикам, счастье выпало, - один из сослуживцев говорит отцу, водку редиской зажевывая. - Мы с тобой по печатной машинке домой привезли, а Валерка из дармового цемента и кирпича матери дом отстроил.
- На то он и тыловик, - отец усмехается. - Ты бы ему бутылку поставил, он и тебе кирпича вывез бы оттуда, сколько требуется.
- Да ну, Петрович. Страшновато. Хрен его знает, какой он, тот кирпич, после радиации.
- Ну и не завидуй тогда, а пей, - разливает отец водку по стаканам. - Выводи радионуклиды Чернобыльские.
- Давайте, мужики! Давайте. А Валерка, все таки, молодец, жучара тыловая!