Аннотация: Мир никогда не избавится от лишних людей.
***
В электричке напротив Макса сидела настоящая блондинка. С золотистой незимней кожей, с тонким личиком, утонувшем в меховом серебристом воротнике. Волосы блондинки были приподняты и высоко заколоты, открывая узкий гладкий лобик. Блондинка сосредоточенно смотрела вниз, помаргивая ресницами-кружевом. Она переводила немецкий текст - Макс заглянул в тетрадь.
На Макса она глаз не подняла ни разу. Он для нее был мебель, странным образом живая. Мебель, изъеденная ядовитым лаком и неумелым гравировщиком.
Макс невольно провел уцелевшими пальцами по своему лицу, привычно нащупал широкий рыхлый шрам, прикрывший глаз и распахавший скулу, губу и подбородок.
Ему говорили - могло быть и хуже, парень. Радуйся, что осколок не сбрил черепушку и не расплескал твои мозги по территории блокпоста, а то бы засыпали песочком и дело с концом. И ходили бы по ним утром помочиться друзья-сотоварищи.
А вот тут помер Макс. И тыкали бы пальцем себе под ноги.
Тебе повезло, сказали в госпитале. Даже глаз цел. Не открывается - не беда. И фаланги на правой руке вот сохранились... А на левой вообще красота - четыре пальца из пяти. Ну что, парень, а теперь давай, двигай домой. Пенсия тебе положена. Небольшая, правда - руки-ноги на месте.
Макс отвел взгляд от блондинки и повернулся к окну. Электричка вспахивала утренние сияющие сугробы. "Бразды пушистые взрывая", - вспомнилось Максу.
Абсолютно белая гладь расстилалась в оба конца. Изредка выскакивала зубчатая расческа леса и маленькие угольки домишек.
Пронеслась мимо станция с номерным названием, пустынная и обледенелая.
Двери тамбура хлопнули, ввалился парень в яркой синтетической куртке и гитарой наперевес. Синяя вязаная шапочка была надвинута парню на глаза.
Он подышал на свои красные от мороза руки, смешно задрал голову и запел, перебирая струны.
Голос у парня был небольшой, но поставленный, да и песню он выбрал негромкую.
Даже блондинка шевельнулась, а Макс потянулся в карман, где лежали последние пять смятых десяток.
"Мой святой отец, мне уже конец,
Моя вечность умрет на огне.
Я к тебе лечу, я тебе кричу,
Как я был на войне, на войне".
Был бы Макс пьяным, точно подошел бы к парню, взял за шкирку и отвел на "поговорить серьезно".
Но в полупустой электричке, окруженной белым безмолвием, песня звучала неожиданно-честно, словно молитва.
"Так лежал я в ночи, ничего не могя,
И из недр кровавой земли
Выполз червь-искуситель, сияющий змей,
И лукаво так прошептал:
"Ты устал от войны, твои дни сочтены,
Все пропало, мой маленький Фриц".
Электричка загрохотала, притормаживая. Макс подхватил свой рюкзак, в котором звякнули консервные банки, и пошел по проходу.
- Осторожнее, - капризно сказала блондинка, не поднимая головы.
Парню Макс сунул в руку одну из своих десяток. Тот улыбнулся и вдруг лихо козырнул.
Настроение совсем испортилось.
На станции, такой же нищей и обледенелой, как и все в этом направлении, Макс уловил отчетливый запах дохлятины.
Разложение. Этот запах шел не снаружи, а изнутри, и Макс понимал, что чувствует его только он сам, как и в детстве, когда убеждал мать, что черный хлеб пахнет керосином, а она недоверчиво нюхала ломоть и отрицательно мотала головой.
В деревянном ларьке Макс купил пачку сигарет и закурил. Денег осталось только на автобус.
Автобус подошел не сразу, пришлось изрядно померзнуть на остановке рядом с укутанной в колобок старушкой. Старушка жалостливо моргала красными слезящимися глазами и куталась в вязаный платок.
Когда подошел обшарпанный желтый автобус с нарисованным от руки номером "333", Макс помог ей втащить внутрь брезентовые тяжеленные сумки. Что они носят в сумках, эти бабки? Кирпичи?
Бабка повозилась на сидении и утихла, задремав.
Макс задумчиво смотрел в окно. Поползли какие-то заборы, высунулся было сельский магазин и сразу исчез. Автобус покатил по дороге, отороченной застывшими в снегу деревьями. Сначала шли осинки и березы, но потом лес почернел и стал хвойным.
"Так сказал он, и грех отомкнул мне уста,
И они прошептали: "Да..."
Засмеялся он, и взорвался он,
И разверзлась земля подо мной".
Вот прицепилась. Крутится в голове неотвязно. Макс попытался вспомнить какую-нибудь веселую попсу, но сквозь легкомысленные напевы прорастала и прорывалась чудовищная по смыслу песня Самойлова, как гриб прорастает сквозь толщу хвои.
Дорога сделала лихой поворот, и автобус выкатился на подобие сельской площади, где торчал еще ленинский гордый профиль, выбитый на сером булыжнике. На носу Ленина висел снег.
Магазин за площадью был заколочен. Заколоченными оказалось большинство домов, которые летом оживали и становились дачами.
Макс подождал, пока старушка укатится восвояси, и зашагал по улице к стоящему на отшибе дому, куда он наведывался уже третий раз за последнюю неделю. Можно было приезжать и реже, но Максу было скучно, а запертый в подвале дома мальчишка его хоть как-то развлекал.
Макс вспомнил, что не зря оставил ему в прошлый раз овчинный, пропахший кислятиной тулуп. Температура опустилась сильно ниже нуля, без тулупа мальчишка бы замерз насмерть.
Занесенная снегом калитка скрипнула. От протоптанной недавно тропинки не осталось и следа - засыпало.
Макс обогнул дом, спустился по узким крутым ступенькам к закрытому на висячий замок погребу и вспомнил - в таком же его бабушка держала банки с невероятно вкусными мочеными яблоками. Он сам собирал их - желтую антоновку, сияющую на солнце, как драгоценное масло. Крепкие яблоки, не отминающие себе бока даже после падения с ветки.
"В те суровые дни мне уснуть не давал
Трижды русский восточный фронт.
Видел ты, знаешь сам, в своих помыслах чист
Я ушел защищать фатерлянд..."
На глаза от холода навернулись слезы.
Макс левой рукой ввернул ключ в висячий замок и разомкнул дужку. Из черноты подвала не доносилось ни звука. Пришлось искать мальчишку на ощупь. Он лежал под овчинным тулупом, смерзшийся в комок.
Макс присел на корточки, приподнял легкое тело и потащил его наверх. Пацан цеплялся болтающимися ногами за шершавые стены и всхлипывал.
В доме пахло особенно: старыми вязаными ковриками, лоскутными одеялами, сухими травами, деревом. На стене тихо тикали ходики.
Макс положил парня на шерстяной волосатый диван и укрыл всем, что нашел в доме, а сам отправился на крошечную кухоньку, где выгрузил на выскобленный стол банки с тушенкой, горошком и извратом своей совести - ломтиками ананасов в сладком соусе. Выудил со дна фляжку с водкой, подумал и вернулся в комнату. Один за одним влил в пацана несколько колпачков обжигающей жидкости. Тот хоть зубы расцепил.
Банки открывал долго, старательно, дрожа от напряжения. Открывашка выскальзывала из обрубков пальцев, бестолково царапала крышки. Наконец подолбил широкую дырку и взрезал консервный кругляш.
В закипевшую к тому времени воду забросил пачку макарон, посолил и помешал ложкой.
- Слышал песню? - спросил он, возвращаясь в комнату, удерживая тяжелую сковородку с макаронами по-флотски. - Ты устал от войны, твои дни сочтены,
все пропало, мой маленький Фриц...
Парень уже сидел на диване, широко раскрыв голубые глаза.
- Нет, - дрожащим голосом ответил он.
- Как так, - расстроился Макс, ища в кармане ключ от его наручников. - Во всех дворах пели. Ну, знаешь, девчонки, водка, гитара... Ты гулял вообще?
- Нет, - снова ответил пацан. - Я на каникулах с папой в Париж летал... В Прагу, Лондон...
- Да уж, - сказал Макс, с трудом размыкая наручники. Неделю учился это делать. - Хорошая песня. Мой святой отец, мне уже конец, моя вечность умрет на огне...
Парень с ужасом смотрел на него, и Макс знал, что он сейчас видит: урода с лицом всмятку, напевающего смертельную чушь.
- Ешь, - сказал Макс, внутренне онемев от злобы и безысходности. - Когда мне выплатят деньги, я тоже, может, в Париж свалю. Мамку прихвачу.
Пацан цеплял алюминиевой вилкой куски тушенки и обреченно жевал, не поднимая глаз.
- Тебя как зовут? - вдруг решил спросить Макс.
- Саша, - ответил мальчишка, с трудом проглотив кусок.
- Мне очень нужно, чтобы за тебя заплатили, Санек, - честно ответил Макс и подошел к окну, за которым светлел уютный белый дворик. Ему вдруг стало обидно за себя. - Я... ничего против тебя не имею. Ничего личного. Приехал-покормил-уехал. Пусть мне только за это заплатят...
- Ты можешь пойти учиться и работать, - неожиданно сурово заявил Саня.
- Н-ну, - зло ухмыльнулся Макс.
Цепочка: ранение-лекарства-сумасшествие-свернутая-от-боли-мать. Ему не объяснишь... путешественнику по парижам. Страх. Кошмары по ночам, запои, месяца в забытье. Лицо Игорька, глумливо скалящегося из-под кровати. Рот Игорька набит землей. Глаза выпучены. Красные шарики-глаза, выдавленные мозгом.
- От мороза рвалась моя кожа по швам, и могилой казался окоп... Вдруг ударил гром, и разинуло небо... окровавленный пламенем рот.
Привязалась чертова песня.
- Папа не станет платить, - вдруг упавшим голосом сказал Санек. - Ему не найти таких денег наличными... у него есть связи... он будет меня искать.
Макс вспомнил о лежащем в ящике стола пистолете. Сил в упор вбить пулю в мальчишку ему хватит. Приказ - один тревожный звонок, и выстрел прогремит.
Саня отодвинул сковородку и вдруг сказал:
- Пожалуйста... можно горячей воды? Я не могу...
Макс не сразу понял, а потом въехал: бедная неженка, он не мог смириться с тем, что две недели спал в одном углу, а срал в другом. Вот незадача.
В предбаннике Макс видел какую-то лохань и ковшик. Нагреть воду было несложно - плитка работала исправно. Но вот оставлять пацана одного в сенях нельзя, мало ли, что ему взбредет в голову - дернет голышом в окно и все...
- Ты потерпеть не можешь? - сухо спросил он.
- Я могу, - неожиданно спокойно сказал Саня. - Но... нельзя умирать грязным. Понимаешь... это важно.
Это Максу было знакомо. Люди перед лицом смерти ударялись в такие причуды, что страшно становилось. Игорек хотел крапивных щей. Рыдал наразрыв кровавыми слезами и просил этих самых щей. Леха Большой требовал найти девчонку, с которой пять лет назад в парке ел мороженое. Такая, беленькая, хрипел он. Найдите, пацаны, жалко, что ли? Скажите - он тогда влюбился, а адрес взять постеснялся...
Сам Макс, цепляясь осколками пальцев за развороченное лицо, думал только об одном: как бы никто во время транспортировки не забрал его часы. Тяжелые командирские часы, еще от отца остались. Мать подарила на шестнадцатилетие.
На часы никто не польстился, но Макс все время просил поднять ему руку, чтобы убедиться, что они все еще на запястье. Часы тогда остановились и больше не пошли.
Каждому свое. Мальчишка хочет предстать перед богом чистым агнцем.
Макс развернулся и снова пошел на кухню. Там долго набирал воду в огромную кастрюлю, следя за тонкой витой струйкой. Поставил кастрюлю на фиолетовый цветок газовой горелки и вернулся в комнату.
- Застегивайся обратно, - сказал он. - Свитер только сначала сними.
Мальчишка старательно стянул пропахший подвалом и потом черный свитер, потом белую маечку и остался тощим, как цыпленок, с выступающими дугами ребер и белокожим.
Руки он сунул в кольца наручников и снова сомкнул замки.
- Пойдем.
В лохань Макс бухнул дымящийся кипяток из кастрюли, разбавил холодной водой, отыскал колкий кусочек хозяйственного мыла.
Саня стоял у стены, опустив светловолосую голову. Его сердце билось так, что узкая грудь вздрагивала.
Макс подошел к нему, отстегнул кнопку на его джинсах, отчетливо разящих мочой, зацепил пояс остатками пальцев и потянул вниз. Показались мальчишеские трусы, плотно облегающие яички и небольшой член. Их Макс тоже стащил, и парень остался обнаженным: с прямыми твердыми бедрами и впалым животом.
- Лезь, - приказал Макс и свернул его тряпки.
Саня послушно забрался в лохань, держа сомкнутые руки прямо перед собой, и зажмурился на секунду.
Мыло он взял непослушными пальцами и старательно пополоскал его в воде, а потом принялся зачем-то натирать коленку.
- Дай сюда, - не выдержал Макс. - Что за детский сад.
Он вынул скользкий кусочек из рук Сани и почувствовал, что тот вздрогнул.
- Противно? - тихо спросил он, намекая на обрубки своих пальцев.
Саня отрицательно мотнул головой.
- Я домой хочу, - вдруг сказал он и расплакался. Слезы капали в воду и тут же растворялись.
Макс ничего не ответил.
"Мой святой отец, я ушел, конец.
Я в одной из твоих могил.
Я кричу тебе, как я был на войне,
Как лукавый меня погубил".
Макс намылил ладони и провел по спине парнишки, прямо по выступающим круглым позвонкам. Растер мягкие плечи, потом горячую шею, намочив кончики светлых волос, которые тут же потемнели и чуть завились.
- Если бы ты меня выпустил, я бы попросил папу взять тебя на работу, - всхлипывая, сказал Саня, - я бы сказал, что ты меня спас, но ты же мне не поверишь...
- Не поверю, - согласился Макс. - И отец тебе не поверит, так что не рыпайся.
Вода быстро потемнела от грязи, и так же быстро остыла. В сенях было прохладно.
- Поднимайся, - сказал Макс.
Саня послушно встал.
Макс прошелся кусочком мыла меж его сжатых ягодиц, накрыл ладонью небольшой член с розоватой головкой. Брезгливость ему была неизвестна. Отучился.
Саня согнулся, закрываясь, и Макс понял, почему - под его ладонью принялось твердеть и напрягаться.
- Пошли, - сказал он, выпрямляясь и бросая мыло в воду.
Обхватил парня обеими руками и поволок его в комнату, горячего и мокрого. На полу оставались капли воды.
Саня снова улегся на диван и укрылся каким-то покрывалом. Его колотило, губы посинели.
Макс сел рядом с ним и закрыл лицо влажными руками. Эта привычка появилась у него сразу после ранения. Мир исчезал, и только что-то нежно-розовое сочилось сквозь ладони.
Ходики тикали. Где-то капала вода.
Потом Макс вспомнил о банке с ананасами. Выгрузил ее из рюкзака, так же старательно, не дыша, открыл, и принес в комнату.
Ровные сочные кусочки-уголочки. Осколки.
Саня пошевельнулся, недоверчиво посмотрел на банку.
- Они же железом пахнут, - сказал он.
- А что не пахнет, - сказал Макс.
Он вышел во двор, на ходу вытаскивая пачку сигарет, прошел к калитке назад по своим следам и остановился, облокотившись на шаткий забор.
Ему вдруг представилось: вот он, старый, сморщенный в печеное яблоко дед, стоит и мнет в заскорузлых пальцах крученую из газеты козью ножку.
За его спиной малиновые кусты, озабоченные куры царапают лапами утоптанную землю, визжит рычаг колонки. И небо - синее. Живое и молодое небо.
В действительности небо становилось бурым. От кромки леса веяло сказкой. Пушистые шапки на деревьях напоминали повешенных зайцев.
Самый крайний дом. Моя хата с краю, припомнил Макс. И тут же байку от отца: "мой дом край, ничего не знай".
Он выбросил окурок, присыпал его снегом и вернулся в дом по скрипучим ступеням как раз вовремя: его дешевенький телефон надрывно и мерзко пищал.
Макс вытащил из кармана куртки аппарат, приложил к уху и заглянул в комнату.
Саня все же ел ананасы, держа банку двумя руками, как медвежонок бочку с медом.
- Все нормально, - сообщил он прорезавшемуся в трубке голосу. - Жив, жрет. Говорит, платить его отец не будет.
Саня поднял голову. В его глазах застыло юное синее небо.
Макс отвернулся и прикрыл дверь. С крючков на ней посыпались пахнущие нафталином тряпки. Подхватывая какой-то салоп, Макс выслушал краткие инструкции.
- Подожду. Да.
Повесил салоп на место, с трудом собрал остальное свалившееся тряпье, но его развешивать не стал, просто кинул в угол.
Сделал несколько долгих глотков из фляжки. Водка не пьянила - грела. Жгла.
- Одевайся, - сказал он Сане, возвращаясь в комнату.
- Что случилось? - он вытянулся весь, как суслик у норки, тонкий, какой-то ребристый... словно по всему телу ребра. Вены просвечиваются.
- А я почем знаю, - сказал Макс. - Мой дом край...
До темноты он выкурил еще несколько сигарет. Снег во дворе стал синим и праздничным. Где-то в лесу именно в этот момент, может быть, родилась елочка. Максу так показалось, и он отчетливо услышал хруст молодых морозных иголок.
С хрустом и скрипом к воротам подкатила, переваливаясь по колеям, обшарпанная "девятка" цвета топленого молока. В салоне вспыхивали оранжевые огоньки сигарет.
Макс спустился вниз по ступенькам, запахнувшись в потрескавшуюся кожаную куртку, и помог выскочившему из автомобиля парню отодвинуть в сторону засыпанную снегом воротину.
"Девятка" ввалилась во двор, уничтожив узкую тропку под ржавыми отметинами шин.
- Где клиент? - весело спросил у Макса один из прибывших, блестя водянистыми, словно луковый суп, глазами.
Его напускная веселость Максу была не по душе. От нее тоже отчетливо тянуло железом. Челюсть у парня была мелкая, с редкими кругленькими зубками, и только резцы выдавались вперед.
Второго Макс видел не впервые. Это был Филин, сумрачный, молчаливый и тяжеловесный. Лишнего движения не сделает.
Бабы считали Филина красивым - в нем все было аккуратно и как-то затемнено. Глаза не серые, не голубые, а туманные, тяжелые скулы с резкими тенями, жесткие губы с глубокими складками, выпуклый умный лоб.
Макс точно знал, что Филин опасен. Кровью чувствовал.
Филин ничего спрашивать не стал и сразу зашагал к дому, уминая снег тяжелыми ботинками.
Белоглазый побежал было за ним, но потом остановился и прищурился, разглядывая Макса.
- Тю-у, - по-украински протянул он. - Сержант, а сержант, тебя кто так - жизнь, судьба или государство?
Макс остановился, глядя на него сверху вниз: белоглазый был мелковат ростом, но так быстро и резко двигался, что занимал весь обзор.
Может, он и ждал от Макса остроумного ответа, но Макс молчал.
Белоглазый сразу осунулся, потерял интерес и потопал по скрипучим ступеням.
Ступеньки, подумал Макс. Ты же тоже шавка-исполнитель. Только ступенькой выше. Вот и все дела.
По пути белоглазый лениво, но привычно натягивал спецназовскую черную маску.
- Погуляй, сержант, - бросил он.
Макс постоял еще пару минут и тоже поднялся на крыльцо. С облупившейся деревянной резьбы сыпалась краска.
В комнатах вспыхнул и заметался крик. Макс старательно выудил из пачки последнюю сигарету.
- Все пропало, мой маленький Фриц, - тихонько затянул он.
Голос не дрожал. Его было много, ровного чистого голоса, одинокого в зимнем предлесье.
Крик захлебнулся, вытянулся в задыхающуюся нитку, сорвался.
Макс смотрел на кончик своей сигареты и думал: у криков есть своя амплитуда. Смахивает на ленты кардиограммы. А еще крики бывают человеческими и нет. Когда амплитуда теряет закономерность, крик перестает быть человеческим.
Макс уронил окурок в сугроб и толкнул дверь.
Ему навстречу уже вываливался белоглазый, стягивая черный свой мешок с головы. От него несло водкой. Приложился на халяву к фляжке, мельком подумал Макс. За спиной белоглазого маячил Филин, медленно скрепляя краешки полиэтиленового пакетика. В таких мать Макса хранила бисер. В пакетике лежало маленькое и сине-кровавое.
На столе оплывал алым разделочный нож.
- Дерьмо ты пьешь, сержант, - хрипловато сказал белоглазый. - На.
Он сунул Максу две оранжевые новенькие купюры.
- Это на неделю. Сиди здесь и не высовывайся. Если что - звоним. Зарядка с собой?
- Ему больно, - спокойно ответил Макс. - Это больно.
- Так не смертельно же!
Филин наконец поднял голову, посмотрел на руки Макса и сказал:
- До станции подкинем, назад своим ходом. Аптека там есть, затаришься. Свали его пока в подвал.
Вот тебе и каникулы в Париже, думал Макс, взваливая на плечо застывшего в ужасе Саню. Почему-то этот Париж не давал ему покоя. Сохранилось, видимо, в памяти: ах, французские духи!
Неизвестно, какими путями и где достал отец ей эти духи, но на лице ее тогда всплыла такая глубинная счастливая женскость, что Макс даже на секунду забыл, что смотрит на мать. А когда духи кончились, она положила пустую скляночку в ящик с постельным бельем. Для запаха.
Терехов со своими бабами вечно катается по парижам. Пыль в глаза пускает. Терехов телохранитель. Так всегда - сумел сберечь свое тело, тебе дадут беречь чужое, и будут за это платить. Макс свое тело сберечь не сумел.
Отслужил Терехов, с точки зрения Макса, так себе. Сначала у него открылась астматическая аллергия на что-то там, потом он чем-то отравился, потом на перевале вывихнул ногу, и Макс с Большим Лехой, сменяясь, тащили его до блокопоста. В полной боевой выкладке он весил килограммов сто.
А утром Леху подстрелили, и Терехов забрал себе его паек.
Это было правильно и в порядке вещей, но Максу, уже тогда начавшему терять рассудок, показалось - из этих банок Терехов тянет и жрет Леху. Лехино мясо.
Вспомнился Игорек. Вот бы кому в Париж...
На опасную для жизни ситуацию человек реагирует двумя способами: либо замирает и впадает в оцепенение, либо пытается бежать куда глаза глядят. Оба способа ни к черту не годятся, но Макс был рад, что Санино тело выбрало первый. Он не бился, не вырывался, а висел на его плече ко всему равнодушным зверьком. С кое-как обмотанной тряпкой руки в снег капала темная быстрая кровь. Интересно, какой палец они догадались ему рубануть? Если безымянный, то через некоторое время кисть реабилитируется: подтянется мизинец и функция будет почти полностью восстановлена.
Организм штука хитрая. Все у него под контролем. Все, что важно - продублировано, что не продублировано - регенерируется и огромное. Печень, например. На трети своих резервов может владельца вытянуть, если дырок в ней нет.
Мозг быстро учит калеку хватать, держать и цеплять теми обрубками, что остались, ползать учит, переваливаться, ковылять, карабкаться...
Угробить такой отлаженный великолепный механизм - кощунство...
Макс посадил Саню на ступеньку у подвальной двери. Тот вдруг завозился, поднял руки к лицу и тихонько заплакал:
- Мама... мамочка. Мамочка, разбуди меня, пожа-а... - он вдруг снова закричал, и Макс торопливо захлопнул дверь.
"Девятка" уже выехала за ворота и стояла там, поджидая Макса. Выхлопная труба клубилась нетерпеливым дымом.
Дверь Максу открыли. Он сел на заднее сидение.
- Курить будешь, сержант?..
- Какой он теперь сержант, - вяло сказал Филин, выводя машину на дорогу, - так... фриц.
Ах ты падла, подумал Макс. Месяц назад сидел в баре и втолковывал: над тобой, сержант, родина сраная пошутила, чинуши поиздевались, какая совесть? Очнись, сержант. Хочешь жить - умей вертеться. Да с тебя теперь последняя дешевая блядь в пять раз дороже сдерет и лежать под тобой будет, подушкой от твоей рожи загородившись. Пенсию снял? Сколько там? Ууу, богат, сержант... Я столько на чай официанткам оставляю. Что ты от жизни хочешь, а сержант?
Макс хотел, чтобы ночью из-под кровати не высовывались и не скреблись чьи-то руки.
Сигарету Макс взял, но в разговор вступать не стал. Филин включил музыку, и запели о лебедях на пруду и павших звездах. Или падших? Макс никогда не мог расслышать.
Торчали по бокам дороги нечесаные ели. Несся быстрый тонкий кустарник.
Макс думал об Игорьке. Черт его дернул, этого мальчишку с бархатными веселыми глазами, полезть в грязь и пекло. Он был пианистом. Очень берег руки. Вечерами подолгу разминал пальцы, все делал какие-то упражнения... А в итоге его хлопнуло в затылок и вытолкнуло наружу все спрятанное под кожей лицо.
Не болтливый, не молчаливый, не навязчивый, не привязчивый, открытая душа...
Максу после ранения долго казалось, что это он комплект запасных пальцев Игорьку на тот свет передал. В подарок. У того как раз должна была случиться днюха.
Мысль утешала, пока кто-то не сказал - крыша у тебя, Воронин, поехала, вот что. И ночью Игорек появился - в доказательство.
Почему именно Игорек? Наверное, потому, что однажды Макс умилился его лицу, пушистым ресницам, от которых даже тень лежала на щеках. Умилился до полубратского, полулюбовного порыва, обнял Игорька за плечи, а Игорек обветренными теплыми губами потянулся к его губам и целовались долго, как в первый раз в подъезде с первой и самой любимой девчонкой.
Потом разошлись и об этом случае больше не вспоминали.
Такое было, было и хуже, не у всех, но у многих, и можно было особо не стесняться, но Макс почему-то стеснялся, а Игорек, наверное, забыл.
Выскочил из темноты завьюженный фонарь станции, мимо которого волоклась длинная освещенная лента электрички.
Филин у станции останавливаться не стал, поехал куда-то во дворы, сложенные из приземистых двухэтажных зданий. Зданий этих было не больше десятка, и в одном из них на первом этаже действительно болталась вывеска с зеленым аптечным крестом.
Возле нее "девятка" и остановилась.
- Ждать не будем, - медленно сказал Филин. - Из деревни ни ногой.
Мигнул фарами и уехал, увозя с собой хихикающего, как пьяный сатана, белоглазого.
Макс пошел к аптеке. Еле-еле преодолел сопротивление старой двери с толстой витой ручкой, которую было неудобно обхватывать на морозе. Дверь открылась. За ней пахло больничным линолеумом и особым лекарственным запахом.
В стеклянном окошечке молодая девушка увлеченно разгадывала кроссворд, трогая накрашенными губами колпачок шариковой ручки.
Она подняла голову, скользнула взглядом по шраму Макса и приняла безразлично-профессиональный вид.
У стойки с сердечными препаратами задумчиво застыла бесцветная женщина в вязаном берете морковного цвета.
- Лидокаин, две инсулинки, стрептоцид, бинты... - Макс подумал немного. - И в таблетках обезболивающее какое-нибудь.
Ему было трудно говорить вот так - в тихом почти безлюдном месте, выставляя себя напоказ перед девушкой с накрашенными губами и женщиной в ярком берете.
Еще немного, и я начну заикаться, подумал он.
Девушка посмотрела на протянутую им купюру, потом куда-то в сторону.
- Сдачи не будет, - сказала она.
- И что мне делать? - неприязненно ответил Макс.
- Я не знаю, что вам делать. Мы кассу вечером сдаем, понимаете? А то шляются тут всякие...
Макс прикусил и без того израненную губу, кинул пятитысячную на пластиковую тарелочку.
- Значит, обойдемся без сдачи.
- Молодой человек! - девушка наконец-то посмотрела прямо ему в лицо, словно пытаясь разгадать, не ошиблась ли с обращением. - Вы без стрептоцида ночь не протянете?
Женщина в берете подошла почти неслышно. Макс увидел ее спокойные светлые глаза в сеточке глубоких тонких морщинок.
Девушка с отвращением пробежалась по клавишам. Пополз белый квадратик чека.
- Вот, - сказала женщина, вкладывая в ладонь Макса тоненький пакетик с лекарствами.
Аккуратно вложила, не задевая пальцев. Так поступают лучшие медики - чуткие.
- Спасибо, - сказал Макс. - Вы здесь бываете?
- Очень часто, - усмехнулась женщина.
- Я верну, - пообещал Макс. - Завтра вечером... будете?
Она кивала ему вслед.
Потом Макс мерз у остановки. Автобусы давно уже не ходили, машины в сторону Волоконовки появлялись раз в пятнадцать минут, и им явно не хотелось подвозить парня в кожаной, не по сезону, куртке, и со сбитым в комок лицом.
Пятитысячная оказалась его проклятием - даже сигарет не купить... На пачку "Бонда" он, правда, наскреб по всем карманам, и выкурил уже половину, когда вдруг к нему со скрипом подкатила зеленого цвета "шестерка".
Макс с третьей попытки открыл водительскую дверь и тут же отступил на шаг.
На него смотрели характерно вырезанные черные глаза на смуглом треугольном лице.
- Куда паэдэм? - весело спросил обладатель лица и глаз.
Макс отрицательно мотнул головой.
- Я передумал, - сухо сказал он. - Денег нет. Думал, свои подкинут...
- А никто туда больше нэ паэдэт! - заявил водитель. - Все уже паэхали.
- У меня нет денег, - с ненавистью сказал Макс.
"Мама-мамочка, пусть я проснусь, пожалуйста. Я тоже хочу проснуться".