Утро в поместье графа Толстого начиналось как обычно - с петушиного крика. Наглый птиц орал громко и самозабвенно, возвещая о начале нового дня.
Граф, не открывая глаз, пробубнил:
- В суп проклятую птицу! - и, перевернувшись на другой бок, снова сладко захрапел.
Пока граф изволил почивать, богатырски разнося окресности своим храпом, его лакей Степан не терял времени даром. Украдкой проникнув в графский кабинет, он набулькал из лафитничка стопку графской наливки.
- Эх, хороша! - крякнул Степан, одним махом осушив стопку. - Жаль, маловато, - вздохнул он, облизывая губы. Чтобы барин, не дай бог, не заметил убыли, он аккуратно долил в лафитничек воды.
- Ничего, авось не заметит, - пробормотал он, ставя бутылку на место и поспешно покидая кабинет, пока граф не проснулся.
Выпитая наливка неудержимо потянула Степана на приключения. Он выглянул в распахнутое настеж окошко. В густых зарослях сирени щебетали птицы, а вдали слышалось мычание коров. Двор был тих и пуст, лишь старый пес Барбос развалился в тени своей будки, высунув от жары язык. Степан хотел было отвернуться от столь унылого зрелища, как тишину нарушило поскрипывание коромысла. На горизонте, словно мираж, показалась дворовая девка Глашка, которая тащила полные ведра к господскому дому.
У Степана засвербело. Глашкины округлости давно не давали ему покоя. Мухой вылетев во двор, лакей перехватил коромысло. Глашка засмущалась, кося карим глазом куда-то в сторону.
Оттащив ведра с водой, Степан приступил к осаде девицы, выманивая у той поцелуй за новую ленту в косу. Глашка, ехидна такая, хихикала и уворачивалась.
Тем временем, утро плавно плавно уступило место дню. Солнце лениво просачивалось сквозь плотные шторы, окрашивая графские покои в мягкий, золотистый свет. Граф, утопая в перинах, проснулся далеко за полдень. Лениво потянувшись, он вызвонил Степана в колокольчик.
Звон едва успел стихнуть, как Степан, словно ждал за дверью, уже заскочил в графские покои. В руках он держал поднос, на котором, источая ароматный пар, стояла чашечка кофию. Толстой с наслаждением откушал заморский напиток. В этот момент мир казался графу прекрасным и безмятежным. Пасторальную идиллию нарушало лишь тихое позвякивание серебряной ложечки в руках графа. День обещал быть томным и безмятежным.
Умывшись и запахнув шелковый халат, граф неспеша перешел в столовую, где плотно отобедал, чем бог послал. Бог послал икорку, заливного судака, расстегаи и щи под выдержанный коньячок.
Сполна насладившись обедом, Толстой решил заняться делом, приказав Степану принести лафитничек с наливкой. Ушлый лакей резво притащил бутылку, по пути поддавшись искушению снова отведать графское спиртное.
Переместившись в уютную беседку, барин приказал Степану согнать к нему крестьян с детишками.
Вскорости Толстой неспешно потягивал наливку в беседке, (Степан перекрестился задней левой: пронесло, не заметил барин убыли), а вокруг, словно пчелы возле улья, суетились крестьяне, таская графу очередной графин с наливкой и закуску.
Из вышеозначенной беседки крестьянские жены в праздничных сарафанах и кокошниках торжественно изгоняли мух и комарьё, махая на них вышитыми носовыми платочками.
Крестьянские детишки дружным хором читали, водя пальцами по азбукам.
- Благодать,- сказал Толстой, довольно щурясь. - Лепота, понимашь.
- И не говори, батюшка, сердешный ты наш, лепота и есть, - отвечали крестьяне, бья графу челом...
На самой верхушке колокольни, словно воробей на жердочке, примостился отец Василий. В глазах его, спрятанных за стареньким биноклем, плескалось нечто среднее между любопытством и праведным гневом.
- Так и есть! - пробормотал он себе под нос, отрываясь от окуляров. -Окаянный граф! Дышло ему в бок! Опять в своей беседке вольнодумством занимается!
Идеи Толстого, по мнению сельского батюшки, граничили с богохульством. То книги какие-то крамольные читает, то с гостями о Дарвине рассуждает, то и вовсе, прости Господи, крестьянских детишек грамоте учит!
- Прокляну, как есть прокляну! - зашипел попик, тряся в воздухе сухоньким кулачком. - Анафеме подвергну! Тьху!
В негодовании он задрал свою куцую бороденку к небу, словно пытаясь призвать на голову богохульца небесную кару. Небо молчало. Тогда отец Василий, насупив брови, резко дернул веревку, привязанную к колокольному языку. И над сонными сельскими крышами поплыл густой, тягучий, малиновый звон, раскатываясь по округе.
Сидящий в открытой беседке граф, разумеется, услышал этот звон. "Опять отцу Василию неймется," - благодушно подумал он, с легкой усмешкой. - "Поди, отче опять все кары небесные на мою голову призывает."
Барин почесал затылок и вздохнул: "Что-то я устал. Видать, дело к вечеру". Кликнул Степана, велел тому принести с кухни пряников для детишек, расцеловал в щеки особо пригожих женок и вальяжным движением руки отправил крестьян восвояси. Оные, пятясь задом и непрерывно кланяясь, с облегчением вывалились из беседки.
Солнце, словно золотая ладья, медленно скользило над сельскими крышами, клонясь к закату. Длинные тени ложились на поля, уступая место вечерней прохладе. Крестьянки гнали коровушек домой, а те мычали, требуя дойки.
Барин сладко потянулся. "Хорошо!" - пробормотал он, чувствуя, как усталость отступает. Предвкушая вкусный ужин, он неспешно направился в дом, где расторопный Степан уже накрывал на стол.
Постепенно темнело. На небе показалась первая звездочка. Имение погружалось в сон, укрываясь тишиной и покоем. Лишь на сеновале, вдали от барского дома, слышался тихий шепот и приглушенные смешки. То проныра Степан, таки затащил туда Глашку...