Похоже, гроза надвигается - величественная и страшная. Над старой Европой сгущаются темные, насыщенные электричеством тучи. Первая молния уже сверкнула: в прошлом году в Германии студент Карл Занд заколол кинжалом человека, в котором демократы видели (и ненавидели) один из столпов реакции: крайне правого литератора и шпиона Коцебу. Несколько месяцев спустя громовой удар потряс Францию: 13 февраля нового, 1820-го, года в Париже ремесленник Лувель убил герцога Беррийского - племянника короля Карла Х и наследника престола. Эти два террористических акта, бесспорно, произвели сильнейшее впечатление на общественность - как и последовавшая за ними расправа: Лувель и Занд были казнены, и в Германии, и во Франции (как и в Англии после Питерлоо) усилились преследования либералов.
В Центральной, Северной и Западной Европе - не говоря уж о России - троны держатся крепко, их не так-то легко расшатать. Зато на Средиземноморском юге ситуация явно взрывоопасна. По всей Италии - от Палермо и Неаполя до Милана - карбонарии готовятся к выступлению. Из Женевы Филипп Буонарроти с волнением и надеждой наблюдает и по мере своих возможностей пытается направлять их деятельность. Он понимает - силы относительно невелики и, что еще хуже, раздроблены - и все же так хочется верить в успех!
И Греция накануне больших событий. Четыре века сыны Эллады были под властью турок; дольше терпеть рабство они не желают. Еще шесть лет назад, в 1814 году, за границей - в Одессе - было создано греческое тайное революционное общество под названием Филики Гетерия (то есть Союз друзей); с тех пор оно окрепло и разветвилось - немало ячеек возникло и на территории самой Греции. Теперь Союз возглавил Александр Ипсиланти - сын валашского господаря, генерал русской армии, бывший адъютант императора Александра I. Гетеристы ждут сигнала к восстанию: близок, близок час!
А для испанских патриотов он уже пробил. 1 января 1820 года в городе Кадис восстал экспедиционный корпус, который должен был быть отправлен в Америку. Восстание было подготовлено группой офицеров-заговорщиков, его возглавил командир полка Риего-и-Нуньес. Революция огненной лавой разлилась по стране; в страхе перед нею король Фердинанд VII вынужден был присягнуть на верносaть детищу ее предшественницы - Конституции 1812 года.
Из Англии тоже приходят тревожные вести, там тоже говорят о возможных мятежах и гражданских войнах - пока еще только говорят...
Шелли - Ли Ханту, 1-го мая 1820 года:
"...Весь нынешний порядок со всей воздвигнутой на нем надстройкой из форм и принципов должен быть разрушен до основания, прежде чем общение с людьми, - не считая немногих избранных, - станет приносить нам что-либо, кроме разочарования. Это дело не из легких. И все же великие духом все силы свои направляют на его осуществление. Если вера является добродетелью, то прежде всего в политике, а не в религии, ибо именно там рождается то, что вера возвещает и вместе с тем побуждает осуществить... Я хотел спросить, не знаете ли Вы книгоиздателя, который согласился бы издать маленький том песен для народа - целиком политических, предназначенных пробудить и увлечь воображение борцов за реформу. Я вижу, как Вы улыбаетесь, но прошу все же ответить..."
1.
Еще в январе семейство Шелли (включая, разумеется, и Клер Клермонт) перебралось из Флоренции в Пизу. На этот раз и поэту, и Мэри город понравился. Конечно, исторических достопримечательностей меньше, чем в столице Тосканы, зато климат хорош - мягкий, ровный - и чистая, полезная для здоровья вода (последний врач Перси высказал мнение, что злосчастная невралгия может иметь причиной болезнь почек, и эту версию предстояло теперь отработать).
И еще одно преимущество - отсутствие любезных соотечественников. То есть англичане в Пизе, конечно, были, но в гораздо меньшем количестве, чем во Флоренции. Вступать в контакт с местным обществом Шелли не собирался, однако завел одно очень приятное знакомство - с леди Маунткэшл (бывшей ученицей Мэри Уолстонкрафт-старшей) и мистером Джорджем Таем: они состояли в гражданском браке и жили вместе под именем мистера и миссис Мэйсон. Новые друзья вознаградили поэта - хотя бы отчасти - за потерю супругов Гисборн, которые отправились в Англию спасать свое состояние от надвигающейся революции.
Гисборны уехали, и Шелли завидовал им. Он страстно соскучался по родине и в душе мечтал о том, чтобы вернуться хотя бы на лето (зимой и осенью врачи категорически это запрещают), хотя бы одному (Мэри не хочет уезжать из Италии) - вернуться на два или три месяца, чтобы повидаться с друзьями, подышать родным воздухом, побродить по дымному грязному Лондону, по английским лесам и лугам... Сердце порой тешилось этими сладкими снами, но разум отлично знал, что такая поездка была бы лишь бессмысленной тратой денег, которых и без того мало, и здоровья, которого еще меньше. Не говоря уж о том, что такой вояж, без сомнения, огорчил бы Мэри... Следовательно, ничего другого ему не остается, кроме как сидеть на месте и ждать из Англии писем - и новостей.
А письма приходят редко, и новости в них бывают еще реже. Послания Годвина - в основном вариации на любимую тему: нужны деньги. Ли Хант перегружен работой, Марианна - вся в домашних хлопотах: эпистолярное воздержание с их стороны вполне объяснимо, но для Шелли, пожалуй, наиболее огорчительно. Время от времени дает о себе знать старина Хогг - он по-прежнему занят адвокатской практикой и чтением греческих поэтов: жизнь, в общем, без перемен. Зато у Пикока большие перемены: еще в прошлом году он, во-первых, получил должность в Ост-Индской компании (по слухам - доходную и престижную), а во-вторых - женился. Второе явилось прямым следствием первого. Вообще женитьба великого насмешника стоит того, чтобы о ней рассказать: более курьезный способ сватовства ни до, ни после этого случая, по-видимому, не применялся. Дело в том, что с шотландской красавицей мисс Джейн Гриффитс Пикок познакомился лет восемь назад, и девушка ему понравилась, однако он в то время считал, что его скромные материальные средства не позволяют ему достойно содержать семью, и потому уехал, не объяснившись. Все эти годы он и его будущая жена не только не виделись, но и не поддерживали переписки, Пикок даже не знал, осталась ли прекрасная Джейн по-прежнему мисс Гриффитс или превратилась в какую-нибудь миссис Икс. И вот, получив место с очень приличным жалованием, тридцатипятилетний холостяк решил, что пора позаботиться о продолжении рода, и как-то между делом, прямо в конторе, отложив на минуту ост-индские бумаги, написал своей бывшей знакомой длиннющее и очень торжественное письмо с предложением руки и сердца. Но самое любопытное в этой истории - то, что столь оригинально обставленное предложение было принято... В декабре 1819 года состоялась свадьба.
Итак, семейная жизнь Пикока устроилась - это большая радость. И еще приятное известие: вдруг дал о себе знать Томас Медвин, троюродный брат Шелли, друг детства, школьный товарищ. Он был офицером в индийской армии, теперь вышел в отставку, поселился в Женеве и занялся изящной словесностью. В связи с этим, должно быть, и появилась потребность в родственнике-литераторе. Медвин прислал Перси свою поэму "Пиндареи" и письмо, в котором намекнул на возможность собственного приезда в Италию, а также рассказал о своих друзьях Вильямсах, живших с ним в одном доме - прелестной парочке, которая, как бодто, тоже непрочь была посетить Пизу и познакомиться с опальным поэтом. От такой перспективы Шелли пришел в восторг и сразу ответил радушным приглашением; что до медвиновской поэмы, то она была откровенно слабой, но Перси постарался - с обычной своей деликатностью - все, что достойно того, похвалить и все, что возможно, улучшить, так что в результате получилось более или менее сносно.
К сожалению, почта приносит порой и недобрые вести. Большим огорчением для Шелли было узнать об опасной болезни Китса.
Последние полтора года были для младшего из английских романтиков крайне тяжелыми. Осенью 1813-го - один за другим - два страшных удара: издевательские, разгромные рецензии на его первую поэму в "Куотерли ревью" и "Блэквудз Мэгэзин", и - смерть горячо любимого младшего брата, Тома: наследственный туберкулез, убивший когда-то их мать, взялся теперь за детей. Джон, не щадя себя, самоотверженно ухаживал за умирающим... Потом были месяцы напряженного творческого труда: за один год написаны три поэмы, фрагмент "Падение Гипериона", "великие оды", сонеты, множество других стихотворений; потом, казалось, впереди блеснул луч надежды на личное счастье - большая любовь к молодой очаровательной девушке по имени Фанни Брон, помолвка... Но страшный враг, погубивший Тома, проник и в кровь Джона; в феврале 1820 года сильное легочное кровотечение показало, как далеко уже продвинулась его разрушительная работа.
Со времени своего отъезда в Италию Шелли не поддерживал отношений с Китсом, хотя очень интересовался его сочинениями и через Оллиера регулярно посылал ему свои. О болезни молодого собрата он узнал из письма мистера Гисборна. Сердце мучительно сжалось: жизнь гения под угрозой. Едва расцветшая, двадцатичетырехлетняя жизнь... Как помочь ему? Как спасти? Самое лучшее, на себе испытанное противотуберкулезное средство - теплый итальянский климат. Вот если бы уговорить Китса приехать в Пизу! Поселить его в своем доме, окружить заботой и лаской; вдохнуть в него веру в благополучный исход, в реальность выздоровления, а главное - в собственный талант, в свои огромные творческие возможности... О, если бы удалось этого добиться - кто знает, хороший уход и теплая атмосфера (и в прямом, и в переносном смысле), соединившись с волей к жизни, быть может, совершили бы чудо! А когда тело окажется вне опасности, можно будет заняться душой: сам по себе талант - без достаточной духовной культуры, без широкого разностороннего образования - это еще только половина желанного совершенства. Какой радостью было бы разделить с Китсом все то интеллектуальное богатство, которое успел накопить сам! Прежде всего обучить его языкам: греческий, латынь, итальянский, немецкий, испанский - золотые ключи к сокровищам поэзии... Гений, обогащенный знанием, может в будущем одарить литературу плодами, которые сейчас трудно даже вообразить! И если при этом он превзойдет Шелли, лишит его последних надежд на признание, на славу - пусть так! Человечество в целом выиграет - следовательно, тем лучше...
Ах, какой великолепный прожект! Если бы его еще удалось осуществить как задумал! Но для этого нужно, кроме собственных добрых намерений, еще кое-что: во-первых - деньги, во-вторых - согласие двух людей: самого Китса - и Мэри... Свободных денег, правда, нет, и получение их в ближайшее время ни с какой стороны не просматривается. Правда и то, что Китс очень горд и независим - чувство собственного достоинства обострено в нем прямо-таки до болезненности, он даже и с Хантом рассорился, потому что заподозрил его в намерении поучать и руководить... и как он воспримет вмешательство непрошенного доброхота - сие предугадать сложно. Что до Мэри, то она в душе вряд ли обрадуется распрекрасному плану мужа, сулящему столько лишних трат и забот. Проблема на проблеме... И все же - как хочется попытаться!..
Тревога о здоровье Китса - отнюдь не единственный источник душевного дискомфорта; есть и другие, причем не за тридевять земель, а здесь же, под боком, и чтобы сохранить внутреннее равновесие, требуется прилагать немало усилий. И все чаще приходится звать на помощь Философию, чтобы ослабить душащую петлю тоски.
Внешний мир - человеческое общество, этот огромный рынок душ и тел, средоточие лжи, корысти и злобы - есть постоянный источник страданий. Это естественно, к этому надо всегда быть готовым. Но раздоры и неурядицы в тылу, в собственной семье, напряженность отношений между теми, кого любишь - это тяжко. Особенно, когда все понимаешь, жалеешь - и не можешь помочь.
Мэри нервничает, с каждой неделей - сильнее. Источников ее раздражения, по-видимому, два: письма Годвина с его вечным требованием денег и - Клер. Боится пересудов... А может быть, немного ревнует - в тайне от самой себя? Она, конечно, знает, что муж никогда не предаст ее, не унизится до лжи, до тайной измены - но задавленная ревность, как и всякая страсть, плохо слушается рассудка.
Бедная Клер тоже в перманентно взвинченном состоянии. Она истосковалась по дочери и теперь посредством почты ведет бесконечную бумажную войну с Байроном из-за ребенка - но сила здесь явно не на ее стороне. Шелли старается не вмешиваться в конфликт, ибо уже убедился - ни на одну из сторон его увещания не действуют. Но порой жалость берет верх над благоразумием, и он посылает Байрону очередное письмо в защиту Клер - прекрасно понимая, что от этого заступничества не будет ни малейшего толку. Время от времени за обедом или ужином повторяются сцены вроде ниже следующей:
Шелли:
- Клер, что с тобой? Ты нездорова? Как себя чувствуешь?
Клер (вытирая припухшие от слез глаза):
- Как обычно... Ты видел последнее письмо Байрона?
- Нет. А о чем он пишет?
- О незрелых фруктах и о боге.
- Не понимаю, какая связь.
- Видишь ли, у Байрона новая возлюбленная - на этот раз какая-то знатная дама...
Мэри:
- А бог и фрукты причем?
Клер:
- Сейчас объясню. Так вот: ради этой особы милорд покинул Венецию и переселился в Равенну, а дочь отдал в монастырь.
Шелли:
- Как - в монастырь?
- Ну, в пансион католического монастыря. Бедное дитя будет жить среди итальянских монахинь, не имеющих никакого представления о чистоплотности и ни капли любви к детям! Я, как только узнала, сразу написала Байрону, чтобы он лучше отдал ребенка мне...
- То есть нам, - уточнила Мэри.
Клер покраснела:
- Ну да... Ведь ты... вы оба не осудите меня...
- Ты совершенно правильно поступила, - мягко сказал Шелли. - Так что же Байрон?
- Он написал... что решительно не одобряет воспитания, которое дети получают в твоем доме, и отдать Аллегру сюда - все равно что отправить в госпиталь. Он или пошлет ее в Англию, или оставит в монастыре, но не позволит, чтобы она была тут у нас и умерла от голода или от объедания незрелыми фруктами... и чтобы ты внушал ей убеждение, что бога нет. А еще он пишет что-то о том, что ты - противник целомудрия и вообще... - она смущенно умолкла.
Шелли усмехнулся:
- Забавно... Я, впрочем, догадываюсь, откуда у него такие сведения. Ну, ничего. Напишу ему - и, надеюсь, с недоразумением будет покончено. Но если даже он не изменит сейчас решения относительно монастыря - ты сама знаешь, как он упрям, и признать свою неправоту ему всегда нелегко - ты все-таки не отчаивайся так, дорогая. Помни, что он любит дочь и желает ей добра. И надейся на лучшее. А я, конечно, сделаю для Аллегры все, что смогу.
2.
В июле 1820 года в Мадриде соберутся Кортесы - народный парламент. Испанская революия торжествует победу.
Италия - очередь за тобой!
"Смелее, смелее, смелей!
Есть кровь на земле, отказавшей вам в пище.
Пусть кровь ваших ран, как рыданье очей,
Оплачет нашедших приют на кладбище.
Какая же скорбь справедливей такой?
Тот с другом расстался, тот с братом, с женой.
Кто скажет, что битва их смыла волной?
Проснитесь, проснитесь, проснитесь!
Тиран и невольник - враги-близнецы;
Разбейте оковы и рвитесь, и рвитесь,
В могилах вам внемлют сыны и отцы:
Их кости в безмолвных гробах содрогнутся,
Когда на погост голоса донесутся
Тех смелых, что рвутся на волю и бьются..."
"Песнь к защитникам свободы" Шелли написал еще в прошлом году, в октябре - как отклик на "манчестерскую резню" и как предчувствие грядущих европейских потрясений - но по своему духу она более всего соответствует грозовой атмосфере 1820-го...
Зарево итальянской революции занялось на юге. Родина Джордано Бруно - город Нола - выступил застрельщиком освободительного движения. В разгар праздника покровителя карбонариев святого Теобальда - в ночь с 1 на 2 июля - группа из 157 человек (тридцать гражданских лиц, остальные - офицеры и солдаты расквартированного там королевского кавалерийского полка) подняли восстание за "Свободу и Конституцию", и отряд революционеров двинулся из города по направлению к Авеллино, где находился штаб Второй дивизии, которой командовал генерал Гуильермо Пепе - он, как надеялись карбонарии, должен был возглавить дело Свободы.
Этот первый революционный отряд вскоре получил название "Священного батальона". Величественное и трогательное зрелище: полторы сотни повстанцев на пыльной дороге. Солдаты в мундирах, крестьяне - этих немного - в грубой бедняцкой одежде, дворяне-заговорщики в длинных плащах - все вперемешку. Впереди, под черно-красно-голубым знаменем карбонариев - вожди восстания: священник Луиджи Миникини (великий магистр венты "Муций Сцевола") и два офицера: Микеле Морелли и Джузеппе Сильвати. Они идут через города и селения, и Миникини приветствует восторженно встречающих его жителей: "Да здравствуют крестьяне! Ликуйте! Да здравствует Свобода и Конституция!"
В Монтефорте "Священный батальон" пополнили вышедшие ему навстречу авеллинские карбонарии и восставшие воинские части. С этого мгновения ход событий стал необратимым: революция, подобно лесному пожару, в считанные дни охватила все Королевство Обеих Сицилий.
Перепуганный король Фердинанд I, понимая, что силами, достаточными для подавления "мятежа", он не располагает, решил пойти на уступки, чтобы выиграть время. Сославшись на плохое состояние здоровья, он передал власть своему сыну Франческо, герцогу Калабрийскому, сделав его наместником. Новоиспеченный глава государства уже 7 июля провозгласил конституцию по образцу испанской - в тех условиях самую прогрессивную из возможных. Она фактически лишала короля всех атрибутов суверенитета: подлинным носителем власти становился теперь однопалатный парламент, избираемый всеобщим голосованием; король не имел права санкционировать законы, распускать парламент и откладывать его заседания, не мог даже самовольно - без согласия законодателей - покинуть страну. Эта конституция открывала возможность для создания либерально-буржуазного строя и не исключала дальнейшую его эволюцию в демократическом направлении.
9 июля в столице Королевства Обеих Сицилий состоялся парад конституционных сил. Он был обставлен с большой пышностью. Под трехцветным знаменем "Священного батальона" по улицам и площадям Неаполя прошли в торжественном марше войска, за ними - народное ополчение; Луиджи Миникини в одежде священника, с оружием и карбонарскими знаками отличия шагал впереди семитысячного отряда вооруженных карбонариев. Принц-наместник, который вместе со своим двором присутствовал на параде (трехцветная кокарда на шляпе, клокочущая ярость в душе) приветствовал революционеров кисло-сладкой улыбочкой...
Ах, какое трогательное национальное единодушие! Лишь один эпизод слегка подпортил картину: когда маркиз Де Аттелис - один из самых крайних радикалов-карбонариев - приветствовал колонну Миникини криком "Да здравствует республика!" - генерал Пепе тут же приказал арестовать смутьяна, что и было немедля исполнено. Впрочем, этот случай не получил огласки, празднование закончилось так же благопристойно, как началось.
Пройдет совсем немного времени - от согласия и единства не останется и следа... Но это - в будущем. Пока же все предаются ликованию.
_ Шелли, узнав о неаполитанских событиях, тоже бурно возликовал. Революция победила, притом - малой кровью! Правда, из Палермо пришли дурные вести - там войска сопротивлялись народу и было много жертв; но если борьба начата, ее надо вести до конца... Так или иначе - Сицилия отныне так же свободна, как и Неаполь! Когда же Священный огонь перекинется с юга на север? Скорей бы!..
Хотя сейчас, пожалуй, главное - сохранить то, что уже завоевано. Только бы неаполитанцы не опочили на лаврах, только бы достало им сил и мудрости для смелых решительных действий! Как бы хотелось Шелли быть сейчас с ними - там, где решалась судьба революции, судьба свободы... Правда, чем он - иностранец, полу-инвалид, не имеющий никаких связей с карбонарскими кругами - мог быть там полезен?
В свои девятнадцать лет он не задавался такими вопросами - он просто собрал пожитки и поехал с Харриет в Ирландию. Но тогда он не пережил еще столько ударов и разочарований, не похоронил троих детей, не знал, что это такое - тайный, жгучий, неотвязный страх за последнего выжившего ребенка... И тогда он еще принадлежал сам себе. Теперь - другое дело: теперь над всеми его поступками довлеет чувство ответственности - за Мэри, за их дитя, за всех близких. Ведь в настоящее время он не имеет практически никакой собственности - ни земли, ни ценных бумаг - ничего кроме пожизненной ренты, которую ему выплачивает отец. Все благополучие его семьи, да в немалой степени и семьи Годвина, зависит от получения этой злосчастной тысячи фунтов годовых. И если так случится, что он умрет раньше сэра Тимоти, то для Мэри это событие обернется не только личным горем, болью утраты, но и полным материальным разорением, полной зависимостью от произвола самодура-свекра. Вот уж этого никак нельзя допустить...
Следовательно, ни на какие рискованные авантюры - даже самые благородные - он пока не имеет права. Он обязан довольствоваться ролью пассивного (хотя отнюдь не бесстрастного!) наблюдателя. Роль вешне простая. И мало кому дано понять, как она тяжела...
"Пусть знамя горит высоко,
Когда за добычей помчится Свобода!
Пусть ветер его развевает легко,
Не ветер, а вздохи и голод народа.
И вы, вдохновенной сплотившись толпой,
Сражайтесь не в битве тупой и слепой -
Во имя Свободы идите на бой!
Вам слава, вам слава, вам слава!
Хваленье страдавшим в великой борьбе!
Никто не затмит наивысшее право,
Что вы завоюете в битве себе.
Не раз возникал победительный мститель,
Но тот настоящий герой-победитель,
Кто, в силе не мстя, над собою властитель..."
Цвета знамени карбонариев - черный (уголь), красный (пламя) и голубой (дым) - имеют еще один тайный, символический смысл: они означают соответствено веру, добродетель и надежду. В сущности, глубоко трагическая аллегория: надежды, которых в первые дни революций бывает так много, постепенно рассеиваются как дым; добродетель, самоотверженная любовь, приносит себя в жертву: ярко вспыхнув, она все свои силы, всю душу, плоть и кровь отдает горению, борьбе - и в конце концов угасает... в застенке, в изгнании или на эшафоте. Остается одна упрямая вера - в бога или в будущее - без которой просто не выжить. Жестоко, но, похоже, это общий закон: борьба и труд никогда не пропадают бесследно, они приносят свои плоды, но - для других поколений, часто неблагодарных. Это необходимо понять - и смириться - и честно продолжать свое дело, не ожидая ни награды, ни признания.
Однако бывают дни - и даже месяцы - когда, вопроки логике, верится, что любовь и надежда восторжествуют уже сейчас, что этот мрачный серо-коричневый мир может стать алым и голубым... Таким временем больших общественных упований стали для Шелли вторая половина лета и осень 1820 года.
3.
А над Хемпстедом - рыхлое сорое небо. Тучи висят так низко, словно зацепились за трубы домов и верхушки деревьев. Мелкий дождь, серый дождь без конца...
Ветер сердито стучит в стекло. По часам еще день, но в маленькой комнате так сумеречно, что пришлось зажечь свечи.
Остро отточенный карандаш быстро бегает по листу бумаги, и на нем все отчетливее проступает лицо - знакомое и уже почти незнакомое: лицо Джона Китса. Кудрявый белокурый юноша - художник Джозеф Северн - рисует очередной портрет своего больного друга.
Сам Китс - здесь же, сидит у окна в глубоком кресле. Под головой - подушка, ноги укрыты пледом. Лицо бледное, осунувшееся, и все черты стали как будто тоньше и смягчились: исчезло упрямое, дерзкое, задорно-петушиное, теперь во всем облике - одна бесконечная грусть.
Китс машинально листает лежащую у него на коленях книгу, но - не читает: мысли ушли далеко...
- Северн!
- Да, Джонни?
- Я все думаю, отчего Фанни отказалась расторгнуть нашу помолвку? Из жалости - или она все еще любит меня?
- Я думаю, мисс Брон тебя по-прежнему любит, и вы еще будете счастливы - когда ты поправишься, - без запинки, бодрым и уверенным тоном - как о чем-то, что само собой разумеется - сказал Северн.
Китс мрачно усмехнулся:
- Когда поправлюсь... Не верю я в это, Джозеф. Мой конец мне слишком ясен, вопрос только в сроках. Если бы Фанни согласилась на разрыв - я, наверное, умер бы скоро, а так, быть может, протяну еще несколько месяцев... или даже год.
- Не надо думать о смерти. Ты поправишься, я уверен в этом, и врачи так говорят.
- Нет, друг мой. Я знаю... Я полгода уже не пишу, а когда поэт перестает сочинять - это признак...
- Ну полно, ты же сам на днях говорил, что у тебя новые планы, что, как только тебе станет легче...
Стук в дверь перебил Северна: пришел рассыльный с почты.
- Письмо для мистера Китса.
Северн взял конверт.
- Ого! Из Италии! Подпись не разберу... Кто у тебя в Италии?
- Никого, - удивленно ответил Китс.
Художник отпустил рассыльного, передал письмо другу. Китс, подстегиваемый любопытством, торопливо вскрыл послание; развернул, поискал подпись, нашел - пробормотал удивленно и как будто растерянно:
- Это Шелли.
- Как, тот самый Шелли? Безбожник, враг морали и всеобщее пугало?
- Да
- Он - твой друг? Ты никогда не говорил об этом.
- Не о чем говорить. Я несколько раз встречался с ним у Ли Ханта, мы спорили, читали стихи... Но друзьями не стали. То есть он-то, как мне кажется, очень этого хотел, но я счел за лучшее воздержаться.
- Почему? Испугался его скандальной славы?
- Не то чтобы испугался... Хотя, может быть, немного и испугался: не хотелось, чтобы на меня тоже повесили позорный ярлык... Но главное - я считал его человеком другой среды... аристократом, баловнем судьбы, по случайности рождения получившим все то, что я должен был добывать с боем... - Китс помолчал, подумал, вздохнул. - Помню, как-то он пригласил меня в гости. Я отказался - резко, демонстративно. Теперь жалею об этом. Ему было тогда тяжело. Он был болен, и его травили...
- Интересно, что ему теперь понадобилось.
- Это мы сейчас узнаем. Извини, Джозеф - я прочту про себя, вслух мне трудно. Не обидишься?
- Разумеется, нет.
Северн вернулся к работе. Поэт углубился в чтение.
"Дорогой Китс!
Я с большим огорчением узнал об опасном приступе, который Вы перенесли, а мистер Гисборн, сообщивший мне об этом, добавляет, что у Вас и сейчас есть признаки чахотки. Эта болезнь особенно любит людей, сочиняющих такие хорошие стихи, как Вы, и ей часто помогают в этом английские зимы. Я считаю, что молодые симпатичные поэты вовсе не обязаны ее поощрять и не заключили на этот счет никакого договора с музами. Если же говорить серьезно (ибо я шучу на тему, вызывающую у меня большую тревогу), я полагаю, что после случившегося Вам лучше всего провести зиму в Италии, и если Вы тоже сочтете это необходимым, пожить в Пизе или ее окрестностях сколько Вам захочется. Миссис Шелли присоединяется к моей просьбе поселиться у нас. Вам лучше ехать морем до Ливорно (во Франции смотреть нечего, а морской воздух особенно полезен для слабых легких); оттуда до нас - всего несколько миль. Вам непременно надо увидеть Италию; Ваше здоровье, ради которого я это предлагаю, для Вас может быть поводом...
Недавно я перечитал Вашего "Эндимиона" и снова убедился, какие поэтические сокровища он содержит - правда, рассыпанные с беспорядочной щедростью. Этого публика обычно не терпит, и вот причина, отчего было продано сравнительно мало экземпляров. Я уверен, что Вы способны создать великие произведения, стоит Вам захотеть...
Я в поэзии стараюсь избегать вычур и какойлибо определенной системы. Хотелось бы, чтобы так поступали и более талантливые, чем я.
Останетесь ли Вы в Англии или приедете в Италию, верьте, что всюду и во всех Ваших делах вас будут сопровождать мои горячие пожелания здоровья, счастья и успеха и что я искренне ваш
П.Б.Шелли".
Китс дочитал - опустил голову, прикрыл глаза ладонью. Северн, оторвавшись от работы, с тревогой взглянул на него:
- Что, Джонни?
- Прочти сам...
Художник взял письмо, прочел, вернул Китсу, прошептал задумчиво:
- Какое большое сердце...
- Да, - тихо отозвался Китс. - Ни тени упрека за прошлое - будто и не помнит вовсе, как я его оттолкнул... Каждое слово дышит благородством.
- Ты примешь его приглашение?
- Нет.
- Почему?
- Ты полагаешь, у меня совсем нет гордости?
- Причем здесь гордость? Когда тебе вот так, просто и искренне, протягивают руку - достойнее всего принять ее. Притом он прав по существу: поездка в Италию тебе сейчас жизненно необходима. Если захочешь - я поеду с тобой.
- Надо подумать - такое решают не вдруг.
- Подумай. Но обязательно ответь на его письмо.
- Отвечу...
Северн вновь принялся за портрет, Китс погрузился в раздумье. Несколько минут тишины... Вдруг ее нарушил негромкий смех - засмеялся Китс.
- Что с тобой? - удивился Северн.
- Пришла забавная мысль.
- Какая?
- Вообразил себе наш современный английский Парнас. Как думаешь, сколько там сейчас более или менее известных литераторов? Полсотни, наверное, а то и больше. И вот все они озабоченно суетятся в погоне за лаврами, толкаются, оттирают и топчут слабых, осыпают друг друга то бранью, то комплиментами (последними - в надежде, что им вернут долг той же монетой) - и среди этой кутерьмы они все - или почти все - дружно поносят троих: Шелли, Байрона и меня. Это, в общем, понятно - при огромной разнице наших дарований, темпераментов, идейных установок мы сходны в одном: в неприятии современного общества, их общества - этого чудовищного рынка, где покупается и продается все, абсолютно все - даже слава, честь, любовь... Мы не согласились принять их систему ценностей - вот истинная наша вина. И за нее нас клянут и оплевывают при жизни, за нее предадут забвению после смерти... Я не жалею о том и не боюсь ни плевков, ни забвенья. Когда-то я очень хотел славы, теперь понял: всё - суета. Хотя и очень обидно и больно сознавать, что не успел совершить все, что мог бы... О господи, неужели я родился на свет ради такого конца?..
- Полно, Джонни, опять эти мрачные фантазии! А ведь ты хотел, мне кажется, рассказать о чем-то смешном...
- Да, в самом деле... не то чтобы смешном, но... Видишь ли, мне вдруг подумалось: а что, если, несмотря на все старания литературных ханжей, наши имена - не только имя Байрона (ему-то посмертная слава обеспечена) но и имя Шелли и мое - все же не будут забыты? И я представил себе, что скажет о нас критик лет через пятьдесят... или даже сто.
- И что же?
- Возможно, он скажет так: в начале девятнадцатого века Англия родила трех гениев - Байрона, Шелли и Китса. Они все трое были не в ладу с миром, все трое страстно искали истину и нашли - каждый свою. Китс решил, что "красота есть истина", Шелли - что "добро есть истина", а Байрон - что "истина в том, что нет ни красоты, ни добра".
Северн усмехнулся:
- Метко! И кто же - по мнению твоего будущего критика - оказался прав?
- Боюсь, что все-таки Байрон...
- Нет, - возразил художник. - Вопреки всему, Красота и Добро существуют: их единство и есть - искомая истина.
- Ты можешь обосновать это мнение?
- Да. У меня даже есть вещественное доказательство.
- Какое?
- Письмо, которое ты держишь в руке...
Несколько мгновений молчания.
- Да, ты прав, - тихо сказал, наконец, поэт. - И вспомним еще одну истину: "Поэзия земли не знает смерти..." - Он отбросил плед и с усилием поднялся на ноги. - Да, надо ехать в Италию. Пока человек живет и мыслит - он должен бороться за жизнь...
4.
Курортный сезон кончился, и семейство Шелли, лечившееся в Банья-ди-Лукка, вернулось в Пизу.
Шелли удалось недорого снять очень приличный дом - после тесноты, в которой прожили прошлую зиму, это было счастьем. И в другом отношении период конца лета - начала осени был для поэта счастливым: окрыленная известием о неаполитанской революции, душа его ощутила мощный прилив сил, и полугодовая полоса мучительного творческого застоя наконец прервалась - пришло вдохновение: за какие-то два с половиной месяца были написаны патетические "Ода к Неаполю" и "Ода к Свободе", великолепное стихотворение "Свобода", фарс "Тиран-Толстоног" - злющая сатира на принца-регента и весь английский общественный строй. Но самое удивительное создание этой поры - "Атласская фея", прелестная фантастическая утопия: эта в высшей степени оригинальная, причудливая поэма, вся переливающаяся дивными красками, словно крыло бабочки, и притом немаленькая - 78 октав! - была написана им сразу начисто в течение... трех дней.
Удачи, как и неприятности, обычно идут полосой. Клер наконец-то изволила понять, что родственники от нее устали, и приняла приглашение новых друзей - профессора Бойти и его супруги - пожить некоторое время у них во Флоренции; они могли - и собирались - ввести мисс Клермонт и итальянское общество. Мэри ее отъезду очень обрадовалась, Шелли внутренне - тоже, хоть и жалел Клер: он понимал, что не одна жажда светских развлечений побудила бедняжку сделать этот шаг.
И еще приятное событие: наконец-то приехал долгожданный кузен Медвин. Тридцати трех лет от роду, симпатичный, добродушный, приятный во всех отношениях. Правда, на философские темы с ним не очень поговоришь, зато об Индии, где сам служил, он рассказывает отлично - живо и увлекательно; к сожалению, его горазо больше тянет беседовать о литературе, о поэзии - а в этом он смыслит мало. Обыкновенная история: желание служить музам велико, а талант более чем скромен... если он вообще есть. Бедняга Том!.. Впрочем, литературные способности, как и все прочие, можно развивать - если правда, что "в любой душе есть семя совершенства"... Так или иначе, следует попытаться.
Медвину в Пизе, в доме Шелли, сразу очень понравилось. Перси он не видел семь лет и нашел, что за эти годы поэт поразительно мало изменился, по крайней мере внешне - разве что сильно похудел, и его роскошные волосы, по-прежнему густые и вьющиеся, теперь наполовину поседели, что странно противоречило всему его юношескому облику и в особенности лицу, сохранившему "какую-то отроческую свежесть и прелесть". Однако очень скоро индийский гость убедился, что в свои двадцать восемь лет его кузен успел изболеться и исстрадаться, как немногие в шестьдесят. В нем ощущалась - не надломленность, нет - но как бы огромная усталость; великолепный мозг явно жил за счет тела, сжигая его чрезмерной работой.
Что касается духовного облика, то поэт полностью сохранил свои прежние, крайне оригинальные взгляды на мир и жизнь - ни от атеизма, ни от республики, ни от равенства не отказался - но исчезли мальчишеская угловатость, прямолинейность, излишняя категоричность; Шелли, всегда мягкий, чуткий и деликатный, стал еще тоньше, тактичнее, терпимее и... грустнее. Правда, печаль свою он никогда не выставлял напоказ - напротив, тщательно прятал ее не только от посторонних, но и от друзей, в компании которых охотно превращался в непосредственного шаловливого ребенка.
Все эти выводы Медвин сделал не сразу, в первые дни по приезде ему было не до наблюдений: едва добравшись до Пизы, он опасно заболел. Шелли ухаживал за ним, по обыкновению, не щадя себя, дни и ночи просиживал у постели, и в результате спровоцировал очередное обострение своего хронического недуга. Вскоре больной и сиделка поменялись ролями: поправившийся Том охотно платил долг дружбы, развлекая страждущего поэта рассказами об Индии или мучая своими стихами.
Наряду с Медвином и гораздо больше, чем Медвином, мысли Шелли были в ту осень заняты еще одним, самым новым его другом: графиней Эмилией Вивиани. Этой юной итальянке, как и ее младшей сестре, выпал горький жребий: старый граф Вивиани, женившись вторым браком на женщине много моложе себя, по настоянию супруги запер своих дочерей до замужества в монастырь Святой Анны. О судьбе несчастных затворниц Шелли узнал от одного из своих приятелей-итальянцев, и был до глубины души потрясен таким рецидивом средневековой дикости; когда же он впервые увидел Эмилию - его страстное сочувствие жертве получило мощнейший дополнительный стимул: восхищение. Кажется, никогда прежде ему не доводилось встречать такой безупречной красавицы! Пышные черные волосы, лоб высокий и чистый, как мрамор, и такая же мраморная бледность всего лица; точеный греческий профиль - девушка казалась ожившей античной статуей, и притом была умна, начитанна, красноречива, любила поэзию и сама сочиняла стихи, весьма незаурядные... Сочетание достоинств, близкое к чуду!
Мэри, которую муж поспешил познакомить с Эмилией, тоже чрезвычайно высоко оценила не только внешние, но и внутренние качества новой подруги: "Я думаю, что у нее большой талант, если не гений. Если бы у нее не было внутреннего источника, как могла бы она приобрести это мастерство языка или эти идеи, так возвышающие ее над уровнем других итальянцев?" Уж коль скоро сама рассудительная дочь Годвина позволила себе так увлечься, то бурным восторгам ее супруга удивляться не приходится. Экстаз восхищения и сострадания с неизбежностью породил любовь - разумеется, платоническую, и даже, можно сказать, классическую: у Данте была Беатриче, у Петрарки - Лаура, а Эмилия, в отличие от этих двух дам, не только прекрасна, но и несчастна: Беатриче и Андромеда в одном лице.
Любовь... Она всегда - чудо и тайна. Любовь поэта - чудо и тайна в квадрате. Порой она - горе для других людей, гораздо чаще - для него самого, и всегда - источник наслаждения для современников и потомков, которые будут читать вдохновленные ею шедевры.
...И все-таки - как же так могло случиться, что он, в свои двадцать восемь лет, опять безумно влюбился - и это при наличии Мэри? Пусть его любовь к Эмилии практически лишена земной составляющей - пылкое обожание, рыцарское поклонение, идеально чистая платоническая страсть - и тем не менее... почему?
Потому, наверное, что чувство к Мэри уже не заполняло души целиком. Быть может, причина этого - в том, что после смерти малютки Вильяма его несчастной матери слишком долго было совсем-совсем не до мужа - и он, прежде не мысливший себя отдельно от Мэри, впервые за все годы их любви ощутил пронзительный холод одиночества? А может быть, сработал сам по себе фактор времени? Для религиозного поклонения необходима дистанция; при всем желании едва ли возможно видеть божество и тайну в той, с кем прожил в самой тесной близости шесть с лишним лет. Шелли продолжал любить Мэри - любить глубоко и нежно - но своеобразная золотая дымка, сияющий ореол, окружавший ее прежде, частично рассеялся, и заметны стали черты, не совсем отвечающие облику идеальной героини: мелочная ревность, чисто годвиновская суховатая рассудочность. Поэт по-прежнему восхищался твердой волей, умом, талантом жены, но все чаще ловил себя на мысли, что этому блистательному интеллекту немного недостает обычной человеческой теплоты...
Короче - для вдохновения в качестве символа Бессмертной Возлюбленной потребовалось новое лицо, и прекрасная Эмилия на эту роль подошла как нельзя лучше. Правда, впоследствии выяснилось, что бедняжка не так уж похожа на эталон, созданный воображением пылкого друга, и Перси, крайне разочарованный, потом вспоминал о своем увлечении с горькой досадой. Зато ценители высокой поэзии получили редкий подарок: от его дружбы с красавицей-итальянкой родилось прелестное дитя - поэма "Эпипсихидион", в героине которой образ таинственной Эмилии, сливаясь с образом Мэри, превращается в идеал женственности, нежности и чистоты - в ту Андромеду или Антигону, которую романтик обречен любить с ранней юности и до могилы, тщетно пытаясь найти ее воплощенной в земном существе...
Сочинением поэмы дело не ограничилось: между Эмилией, Перси и Мэри возникла оживленная дружеская переписка; Шелли с женой - вместе и порознь - часто навещали узницу, оказывая ей не только моральную, но и материальную поддержку, в которой тоже ощущалась большая нужда: монастырь Святой Анны был очень беден, и пансионерок держали чуть ли не впроголодь. А самое главное - Шелли без устали писал хадатайства об освобождении Эмилии из-под власти самодура-отца, и Клер Клермонт (которая, благодаря своим флорентийским друзьям, бывала в свете) искала доступ к разным высоким особам для реализации этих ходатайств... Однако все старания троих друзей вызволить прекрасную пленницу успехом не увенчались. В конце концов несчастная девушка согласилась исполнить волю своего отца - выйти замуж за жениха, которого он ей заочно сосватал: это был некто Блонди, человек, не привлекательный ни в умственном, ни в физическом отношении, зато готовый взять красавицу-жену без приданого. Идеальная героиня предпочла постылый брак монастырскому заточению - это странно и грустно, но ничего не поделаешь... Хоть и не без душевной борьбы, поэт примирился с утратой - и его платоническая любовь вскоре испарилась сама собой.
Независимо от результата, этот своеобразный роман вызвал в Пизе много сплетен - к огорчению Мэри, которая с некоторых пор ощутила потребность наладить контакты с Обществом. У ее мужа светские салоны - как итальянские, так и английские - по-прежнему вызывали стойкое отвращение; притом вокруг него уже сгруппировалась небольшая, но очень симпатичная компания: кузен Медвин, который прочно прижился в доме; женевские соседи кузена, Вильямсы, приехавшие в январе (между ними и семьей Шелли сразу возникли самые теплые дружеские отношения); ирландец Джон Тафф, ровесник Медвина, тоже офицер и тоже плохой поэт, неуклюжий переводчик Данте... Конечно, все эти простые души были в интеллектуальном отношении для Шелли не слишком интересны, от общения с ними он не мог получить такого умственного наслаждения, как от любимого Ли Ханта, Пикока, лорда Байрона или Джона Китса, ожидаемого с горячим нетерпением. Но, не имея возможности дать, они воспринимали, они хотя бы пытались понять - это само по себе уже хорошо... Как нередко случается с очень добрыми и очень светлыми людьми, Шелли всегда был счастлив в друзьях, и сознавал это, хотя наивно не догадывался о причине такого везения.
К английским приятелям Шелли примкнуло и несколько итальянцев (среди них - молодой поэт-импровизатор Томмазо Сгриччи и профессор Пизанского университета Франческо Паккиани - личность странная и загадочная, состоявшая, по мнению местных обывателей, в прямом родстве с дьяволом), а также молодой князь Александрос Маврокордатос, глава революционной греческой эмиграции. Это маленькое общество, весьма существенно впоследствии дополнившееся, получило прозвание "Пизанский кружок". Он часто собирался в доме Шелли, где за чашкой чая велись нескончаемые беседы - в основном о литературе и политике. Осенью и зимой 1820-1821 годов главной темой, занимавшей умы и сердца друзей, была Неаполитанская революция.
5.
Вопрос: Чем отличается революционный Неаполь от дореволюционного?
Ответ: Наличием парламента, огромного количества трехцветных кокард и свободы печати.
Трехцветные кокарды (начнем с них) и ленты дружно нацепило практически все взрослое население города. Это естественно: карбонарии совершили революцию, потому их эмблема и приобрела огромную популярность. И если бы только эмблема! Сама принадлежность к тайному обществу стала в высшей степени престижной, и благонамеренные обыватели, никогда прежде о конспирациях не помышлявшие, теперь вступали в него косяками: новые венты росли как грибы после дождя. Конечно, неофиты в большинстве случаев руководствовались отнюдь не высокими идеями, а элементарными шкурными соображениями (надеждой на то, что принадлежность к победившей партии обеспечит им безопасность, а можит быть и выгодную должность) или просто модой. Старые революционеры-заговорщики, возмущенные такой девальвацией своего звания, открыто выражали недовольство массовым притоком приспособленцев; некоторые из ветеранов в знак протеста подались в масоны.
Впрочем, на сей раз приспособленцы крупно просчитались, ибо, совершив революцию, карбонарии завоевали для себя громкую славу, но - не реальную власть: она досталась умеренным либералам, бывшим сторонникам казненного пять лет назад Неаполитанского короля - наполеоновского маршала Мюрата. Карбонарии, не имевшие опыта легальной политической борьбы, не смогли выдвинуть сильных и достаточно ловких лидеров, поэтому, наверное, они и проиграли выборы: из 72 депутатов парламента, открывшегося 1-го октября, карбонариев было лишь 17. Только эта маленькая группа и пыталась по мере сил отстоять интересы народа, крестьян, требовавших глубокой аграрной реформы. Однако мюратисты, располагавшие подавляющим большинством голосов, отнюдь не считали целесообразным наделение землей бедных тружеников; им гораздо ближе были интересы феодальной знати: на одном из первых же заседаний парламента было санкционировано - на радость помещикам - снижение поземельного налога. Образовавшуюся в бюджете дыру предполагалось заткнуть посредством увеличения косвенных налогов, основной тяжестью ложившихся на низшие классы. Первый плод, который долгожданная революция преподнесла исполненному надежд простонародью, оказался на вкус весьма горьким.
А между тем внешнеполитическая обстановка для Неаполя с каждой неделей все более осложнялась. Лишь четыре страны - Испания, Нидерланды, Швеция и Швейцария - осмелились признать новое конституционное государство. Остальные встретили Неаполитанскую революцию враждебно. Прежде всего - Австрия, Меттерних, жаждущий карбонарской крови: "Драться необходимо, мы будем драться, и мне хочется как следует проучить радикалов!" Однако осуществить интервенцию немедленно, без согласия других участников Священного Союза, Австрия не могла - это поставило бы весь альянс перед угрозой развала. Россия, Англия и Франция колебались: с одной стороны, их не устраивало возможное усиление позиций Австрии в случае ее победы над Неаполем; с другой - перспектива распространения революционного пожара на всю Италию (а то и за ее пределы) казалась уж слишком несоблазнительной... Наконец страх перед революцией победил: 19 ноября 1820 года на конгрессе в Троппау Россия, Австрия и Пруссия подписали протокол, согласно которому для противодействия всем "незаконным реформам" в какой-либо из стран Священного Союза остальные его участники получили право принимать все меры, вплоть до интервенции. Для окончательного решения вопроса об австрийском вторжении в Неаполь решено было созвать конгресс в Лайбахе, на который пригласили неаполитанского короля Фердинанда.
Согласно конституции, король не мог покинуть страну без согласия парламента. Бурные дебаты по этому вопросу продолжались четыре дня. В результате 10-го декабря разрешение было дано. Выпустив короля за границу, парламент подписал революции смертный приговор: оказавшись вне опасности, Фердинанд немедленно отрекся от своей присяги, заявил, что конституцию ему навязали силой и он требует австрийской помощи для подавления беспорядков. Меттерних не заставил себя долго просить. В конце января 1821 года открылся конгресс в Лайбахе, и на этот раз его участники без труда пришли к единому мнению: война. Зародыш свободы будет задушен силой.
Неаполь решил сопротивляться.
Италия и вся передовая Европа затаили дыхание: устоит ли? Надежды мало - но так хочется верить в хороший исход!
6.
Январь 1821 года. Равенна.
Темная бурная ночь: сильный холодный дождь, снежная крупа, свирепый ветер.
Возле палаццо Гвиччиоли остановилась карета, из нее вылез некто, закутанный в плащ до ушей, и, хромая, поднялся по ступеням крыльца: лорд Байрон вернулся домой после вечера, который он провел, как обычно, у своей возлюбленной, Терезы Гвиччиоли - она полгода назад развелась с мужем и теперь жила у своего отца, графа Руджиеро Гамба.
Нынешнему положению вещей предшествовала история, слишком пикантная даже для итальянских нравов. Юная графиня Тереза Гамба, сразу же по окончании учебы в монастырском пансионе вышедшая замуж за очень пожилого и очень богатого графа Алессандро Гвиччиоли, через год после свадьбы стала подругой английского поэта. Местный обычай позволял замужней даме иметь одного (но только одного!) любовника, поэтому, хоть их роман вскоре стал секретом полишинеля, Терезу и Байрона общество не осудило (да и трудно было осудить, учитывая возраст супруга); их охотно принимали в свете, и старый граф Гвиччиоли не проявлял к сопернику ни малейшей враждебности, больше того: узнав, что Байрон, проживавший тогда в гостинице, ищет квартиру - предложил сдать ему этаж в своем собственном доме, будто нарочно стремясь создать любовникам все удобства для общения. Демарш более чем странный, ибо трудно поверить, что старик не знал - как знала вся Равенна - о своих рогах и о том, кому он ими обязан. Похоже, у этого невероятного поступка могло быть лишь одно психологическое объяснение: муж сделал ставку на переменчивый характер заморского дон-жуана, на то, что без препятствий, опасностей, романтических приключений его страсть, низведенная до рутины почти супружеской жизни, скоро заглохнет сама собой... Но если расчет графа Алессандро был именнно таков - остается констатировать, что на этот раз хитрец перехитрил только самого себя. Байрон познал наконец-то настоящую большую любовь; месяцы шли, а его роман с Терезой не обнаруживал ни малейших признаков увядания. Супруг, надо думать, весьма досадовал на это обстоятельство. Но, что самое для него неприятное, так заботливо обласканный им любовник супруги свел теснейшую дружбу с карбонариями - через отца Терезы и ее брата, молодого графа Пьетро: оба они были в числе руководителей равеннской венты. Во дворце Гвиччиоли теперь происходили собрания заговорщиков, туда прибывало из-за границы заказанное Байроном оружие - и это не осталось без внимания властей; злосчастный граф Алессандро, ни в чем не повинный, сам попал в число "неблагонадежных лиц". Это было уже слишком. Старик предъявил жене ультиматум: "Я или он". Ответ влюбленной женщины угадать нетрудно: пусть развод, пусть скандал, пусть потеря огромного состояния, которое она должна была унаследовать после смерти своего мужа - пусть обрушатся на нее все мыслимые беды и горести, только бы не разлука с любимым! Отец и Пьетро, давно уже смотревшие на Байрона как на зятя, горячо поддержали это решение и... сами подали иск о разводе. Такого Равенна давно не видала: первый развод за двести лет! Папа, хоть и с неохотой, но все же его утвердил, Тереза обрела свободу; однако ее новое положение имело ряд существенных неудобств: до смерти бывшего супруга она не могла выйти вновь замуж (в данный момент это не имело значения, раз Байрон сам не был официально разведен), кроме того, закон обязывал ее теперь поселиться под отцовским кровом, совместное проживание с любовником запрещалось под страхом заточения в монастырь. С законом, увы, не спорят. Бедняжка Тереза переехала в дом графа Гамба, а Байрон остался на старом месте, во дворце Гвиччиоли, где продолжал работать над "Дон-Жуаном" - грандиозным романом в стихах - и, конечно, заниматься конспирациями.
...Итак - ненастным январским вечером 1821 года Байрон вернулся от Терезы, возбужденный больше обычного, и не только вином. Тереза была, как всегда, очаровательна, и весь раут - тоже, но Пьетро принес тревожную весть. Пока его сестра занимала других гостей разговорами, он отвел Байрона в сторонку и сообщил, что патриоты получили сведения о намерениях правительства и его партии: удар по карбонариям будет нанесен сегодня же ночью, здешний кардинал получил указание немедленно арестовать несколько человек; либералы вооружаются и выставили на улицах патрули, чтобы при необходимости немедленно поднять тревогу. "А как вы думаете, что следует делать?" спросил он у Байрона. "Лучше драться, чем дать схватить себя поодиночке, - ответил тот. - Кому грозит непосредственная опасность - их следует укрыть в моем доме: он вполне может выдержать осаду". - "Вы полагаете?" - "Убежден в этом. Я со своими слугами буду защищать гостей - у нас есть оружие и патроны; или под покровом ночи устрою их побег. Кстати, не одолжить ли вам сейчас мои постолеты?" - "Благодарю, милорд, но вам и самому, возможно, грозит опасность. В случае необходимости я к вам обращусь."
Добравшись без приключений до своего кабинета, Байрон запасся оружием и парой книг, уселся и настроился на дологое ожидание. Он решил не ложиться - раз предстоит бой, то лучше быть на чеку. "Если стычка не произойдет сейчас, то скоро. Буду сражаться, как умею, хоть я и не совсем в форме. Дело это правое."
Час проходил за часом - на улице бушевала непогода, однако ни трубы, ни барабанов, ни выстрелов Байрон не слышал. Уже под утро, усталый и ничего не дождавшийся, он отправился спать. Однако выспаться как следует ему так и не пришлось: еще до полудня его разбудили голоса и звуки шагов; открыв глаза, Байрон увидел возле своей постели Флетчера и Пьетро Гамба.
- Доброе утро, милорд.
- Здравствуйте, Пьетро. - Флетчер, вы пока оставьте нас, - Байрон сел на кровати. - Ну что, Пьерино, какие новости?
- Все обошлось. Правительственная партия пока не выступила - выжидают. У нас есть дополнительное время для подготовки к восстанию. Собственно, все уже готово, но мало оружия. Вы не мог ли бы достать?
- Оружие я дам, не сомневайтесь. Куда прислать его? К вам домой?
- Нет, лучше к Винченцо Галлини. Мы с отцом пока уезжаем на охоту.
- Надолго? - удивился Байрон.
- На несколько дней, - ответил Пьетро и спросил, видя, что собеседник недовольно качает головой: - Вы имеете что-то против?
- По-моему, это несколько... несерьезно - развлекаться в такой момент.
- Но здесь останетесь вы и Галлини, а в случае необходимости за нами можно послать нарочного.
- Ну, как знаете... А план восстания принят?
- Да. Мы учли все ваши предложения.
- Особое внимание обратите вот на что: выступать следует мелкими отрядами и в разных частях города одновременно. Правительственные войска хоть и малочисленны, зато дисциплинированны и в правильном бою способны разбить любое количество необученных волонтеров, но если разделить их и дезориентировать, ударив сразу в нескольких местах, то появятся шансы на успех.
- Согласен, - кивнул Гамба.
- В качестве опорного пункта можно использовать мой дом, - продолжал Байрон. - Здесь неплохие позиции - узкая улица, которая простреливается изнутри, и прочные стены. С отрядом в двадцать человек мы могли бы обороняться хоть сутки от любых сил, которые могут сейчас выставить против нас за такое же время - а уж за двадцать четыре часа страна непременно откликнется и восстанет... - и вздохнул: - если восстанет вообще, в чем я лично начинаю сомневаться...
Последнего замечания Пьетро, по-видимому, не расслышал - ибо никак на него не отреагировал - и поспешил откланяться: его ждали дела. Между тем для пессимизма у Байрона было достаточно оснований: сроки восстания в Равенне с прошлого октября переносились уже трижды; теперь откладывать больше некуда - австрийская армия стоит на реке По, хозяева совещаются в Лайбахе, следовательно, интервенции можно ожидать в ближайшее время... а руководители равеннских карбонариев заняты в основном разговорами. Похоже, они, как ружье с кривым дулом, годятся только на выстрелы из-за угла... 24 января в дневнике поэта появилась сердитая запись: "Главные участники событий, ожидаемых в ближайшее время, отправились на охоту. Пусть бы еще это делалось как в горной Шотландии, где охота служит предлогом для сбора советников и вождей. Но тут ведь настоящая сопливая - пиф-паф! - пальба дробью по водяным курочкам и трата пороха для развлечения - да стоят ли эти люди того, "чтобы рисковать своей головой?.."
Если они и соберутся - "что весьма сомнительно" - то не наберут и тысячи человек. А все из-за того, что простой народ не заинтересован - только высшие и средние слои. А хорошо бы привлечь на свою сторону крестьян - это храбрая, свирепая порода двуногих леопардов. Но болонцы не пойдут - а романьонцы без них не смогут. А если попытаться - что тогда? Попытаться-то попытаться, и большего человек не может, но если бы он пытался изо всех сил, это было бы немало..."
А два дня спустя - 26-го, в пятницу - на другой странице дневника появились другие строки на ту же тему - столь же мужественные и грустные: "...Джентльмены, которые делают революцию, а сейчас отправились на охоту, еще не вернулись. Они не вернутся до воскресенья - значит, отсутствуют уже пять дней, забавляясь пустяками, когда на карту поставлены интересы целой страны и их собственная судьба.
Трудно выполнять свою роль, если вокруг убийцы и дураки, но когда накипь будет снята или выкипет сама собой, то может получиться толк. Лишь бы освободить эту страну, - чего не сделаешь ради этого? Ради отмщения ее вековой обиды? Будем надеяться. Она надеется уже тысячу лет. Ведь должны же кости когда-нибудь выпасть удачно..."
Ну, что ж - все, что зависило от него, он сделал: оружие друзьям передал, снабдил их деньгами, привел порученный ему отряд добровольцев-карбонариев в боевую готовность, сам изготовился участвовать в уличных схватках; на всех совещаниях он не уставал торопить вожаков, убеждал в необходимости привлечь на сторону революции крестьян. Его слушали, благодарили за советы, но вовсе не спешили ими воспользоваться.
И вот в начале февраля наступила развязка, вполне закономерная: австрийцы не стали ждать, когда заговорщики закончат свои приготовления; войска интервентов переправились через По на несколько дней раньше, чем предполагали карбонарии. Все планы революционеров пошли прахом.
И тогда друзья приподнесли Байрону очередной сюрприз. Вечером 15 февраля поэт, вернувшись домой с прогулки, застал в холле странную сцену: над большой кучей оружия (пистолеты, ружья, коробки с патронами были свалены горой прямо на полу) стояли в растерянности Флетчер и секретарь Лега Забелли - и, видимо, не могли решить, что с ним делать.
- Что случилось? - удивился Байрон.
- Час назад приезжал человек от сеньера Пьетро Гамба и привез все это, - пояснил Лега.
- И слава богу, милорд, что сеньер Забелли был дома, - подхватил Флетчер. - А если бы ни его, ни меня, ни Титы вдруг не случилось, а только новые слуги - нас могли бы выдать.
- Все - в подвал, - распорядился Байрон.
Так глупо и так досадно, что сам не знаешь, сердиться или смеяться... За несколько недель до того он приобрел это оружие на свой счет и риск по просьбе Пьерино для "наших оборванцев", и карбонарии своевременно и благополучно вооружились, так что в полной боевой готовности проспали благоприятный для выступления момент - и теперь, когда австрийцы заняли Равенну без боя, и о восстании думать поздно, а правительство издало указ, согласно которому хранение оружия будет караться тюрьмой - теперь благородные патриоты не придумали ничего лучшего, чем вернуть опасный клад по принадлежности. Полагают, что Байрона, как высокородного иностранца и литературную знаменитость, не посмеют тронуть? Наверное, да, и наверное, этот расчет оправдается - но все равно эгоистическая бесцеремонность друзей огорчает. "Видимо, они считают меня за некий склад, которым можно пожертвовать в случае неудачи, - не без горечи констатировал Байрон. - Это бы еще ничего; если бы удалось освободить Италию, неважно, кем или чем жертвовать... Мне всегда казалось, что дело провалится, но я и до сих пор хочу надеяться. Все, что я могу сделать деньгами или иными средствами или личным участием, все это я готов сделать ради их освобождения; я так и сказал им (некоторым из здешних предводителей) полчаса назад. У меня имеется при себе две тысячи пятьсот скуди, то есть более пятисот фунтов, которые я и предложил для начала."
Да, видимо, это неистребимое природное свойство человека - надеяться до конца, раз даже он, лорд Байрон, во всем на свете разочарованный, не спешит перечеркнуть в своем сердце давнюю тайную мечту о единой, независимой Итальянской Республике. И все же рассчитывать на то, что Равенна, занятая австрийцами, сможет в ближайшее время проявить революционную инициативу - рассчитывать на это всерьез было бы слишком наивно. Судьбу Равенны - как и всей Италии - решает теперь Неаполь: выдержит он натиск австрийских войск, отбросит интервентов от границы - восстанет вся страна; если же нет... О том, что будет, "если нет", думать заранее не хотелось. Да это и без размышлений ясно. Но для скорби еще будет время - горевать никогда не поздно. А пока исход борьбы неясен, пока есть место надежде - надо надеяться. И в политике, и в жизни это, наверное, самый разумный подход...
7.
Февраль 1821 года. Пиза.
В доме Шелли очередной сбор "пизанского кружка": маленькое общество за чаем и за беседой.
Джон Тафф:
- Полагаю, теперь нет сомнений, что Неаполитанская революция обречена. Государи Священного Союза отдали Неаполь на растерзание Меттерниху, а он, уж конечно, не замедлит проглотить этот лакомый кусочек.