"Богачи втаптывают бедняков в грязь, а потом презирают их за это. Обрекают их на голод, а потом вешают, когда те украдут кусок хлеба".
П.Б.Шелли
(из письма Э.Хитчинер от 10.03.1812 г.)
"Ветер веет,
Искры летят,
Весь город скоро тревогой наполнят...
Делай, Енох, свое дело!.."
"Енох" в данном случае - не библейский персонаж: этим именем луддиты нарекли своего верного помощника - большой молот, которым они громили усовершенствованные ткацкие станки.
Революции бывают разные.
Великая социальная революция конца XVIII века во Франции напоминала взрыв вулкана. Мгновенное высвобождение колоссальной энергии: восстания, митинги, страстные речи, "храмы разума" в закрытых церквах, песни, кокарды, патетика, кровь...
Развернувшаяся в тот же период великая английская промышленная революция выглядела иначе - она была растянутой во времени и гораздо менее шумной: без патетических речей, без песен, без крови...
Без крови? Если бы так!..
Голос из прошлого:
"Ваши овцы, обычно такие кроткие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что пожирают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и города". Это - Томас Мор. XVI век. Эпоха становления английской шерстяной мануфактуры - эпоха "огораживания", когда пашни в массовом порядке превращались в пастбища; страшная трагедия миллионов крестьян, согнанных с земли, на которой трудились их деды и прадеды. Катастрофический рост нищенства - и, как следствие, чудовищные законы против бродяг.
Виселицы вдоль дорог, на них - просмоленные, в кандалах, трупы. Предел отчаяния...
Прошло триста лет. И вновь Его Величество Технический Прогресс собирает горькую дань. Пока еще не кровью - слезами и стонами голодных. Однако и до виселиц уже недалеко...
Теперь не овцы пожирают людей - их перемалывают новые, высокопроизводительные ткацкие станки. И жертва другая - не крестьянство, а мануфактурный пролетариат. Но трагедия от этого не меньше: девять ткачей из десяти теряют работу и с ней - все средства к жизни. Трагедия безысходности.
Безысходность рождает сопротивление. Когда нечего терять - нечего уж и бояться. Ткач, из рук которого вырван челнок, берется за молот: "Делай, Енох, свое дело!" Безработные собираются группами, врываются в цеха, ломают станки, громят все, что ни попадется под руку, часто потом поджигают здания фабрик. Любопытная деталь, свидетельствующая о знаменитой английской любви к традициям: штаб-квартира Неда Лудда, легендарного бунтаря, первым разбившего ткацкий станок, находилась, по некоторым данным, не где-нибудь, а в Шервудском лесу, некогда укрывавшем дружину Робин Гуда. Но в отличие от Робина и его друзей, последователи Неда - "луддиты" - определенной местностью не ограничивались, они действовали по всей стране. Осенью 1811 года особенно мощные их выступления имели место в Ноттингемшире.
Правительство не осталось в долгу. Против отчаявшихся была брошена регулярная армия.
Шелли - мисс Хитчинер:
"Мои размышления заставляют меня все сильнее ненавидеть весь существующий порядок. Я задыхаюсь, стоит мне только подумать о золотой посуде и балах, о титулах и королях. Я повидал нищету. - Рабочие голодают. Мой друг, в Ноттингем посланы войска. - Да будут они прокляты, если убьют хотя бы одного истощенного голодом жителя. Однако, будь я другом убитого и сам на краю голодной смерти, я, пожалуй, поблагодарил бы их за то, что они избавили друга от оскорбительной комедии суда... Пусть объедаются, распутничают и грешат до последнего часа. Стоны бедняков могут оставаться неслышными до конца этого постыдного пиршества - пока не грянет гром и яростная месть угнетенных не постигнет угнетателей."
1.
Кэмберленд. Край озер и поэтов.
Здесь еще в девяностые годы жили первые корифеи английского романтизма - Кольридж, Вордсворт, Саути. Тогда, на заре французской свободы, все трое с жаром приветствовали революцию. Позднее, напуганные якобинским террором и самим размахом социальной ломки, они резко поправели, перешли в правительственный лагерь. Последнего Шелли никак не мог одобрить. Однако познакомиться со знаменитыми поэтами ему хотелось, и когда, после бегства от Хогга, наш герой направился в Кэмберленд, то не последнюю роль в выборе маршрута сыграло то обстоятельство, что там, в местечке Кесвик, все еще жил Роберт Саути.
Не менее важно, что в этих краях находилось поместье герцога Норфолка, чьей поддержкой следовало бы заручиться для будущих переговоров с мистером Тимоти.
Итак, Шелли с семьей в первых числах ноября прибыл в Кесвик. Снял - в кредит - небольшой коттедж с видом на два озера и гряду высоких гор (что весьма важно, ибо пейзаж за окнами интересовал его не меньше, чем удобства внутри) и немедленно сообщил о своем приезде герцогу. Его светлость, видя в молодом бунтовщике наследника крупного состояния и будущего члена парламента, считал нужным принимать участие в его судьбе - он ответил на письмо весьма любезным приглашением провести week-end в его поместье. На последнюю гинею Шелли, Харриет и Элиза отправились в Грейсток.
Результатом поездки было два послания мистеру Тимоти - ходатайство самого герцога, и почтительное, но полное достоинства письмо сына: он сожалеет о причиненных семье огорчениях и просит его за них простить, но в то же время сообщает, что его взгляды в области политики и религии остались прежними и скрывать их он не считает возможным. Вряд ли такая позиция полностью удовлетворила Шелли-отца, но герцогу Норфолку он и на этот раз не смог отказать - преступник если и не получил полного прощения, то, по крайней мере, пресловутые двести фунтов годового содержания были ему возвращены.
Харриет тоже поспешила написать старому Вестбруку о поездке в Грейсток. Бывший трактирщик, не смевший и мечтать о том, что его дочери попадут в высший свет, расчувствовался и расщедрился - тоже назначил Харриет содержание и тоже - двести фунтов в год. Угроза нищеты, как темная туча, висевшая над молодой семьей, наконец-то рассеялась.
Прием в Грейстоке продолжал занимать мысли обеих сестер. Старый герцог был так мил, герцогиня - так любезна! О, если бы их пригласили еще раз!
- Вот было бы замечательно, правда, милый? - мечтала вслух Харриет. - Лучше всего, если бы - на бал! Я так люблю танцевать и так хорошо танцую...
Шелли пожимал плечами:
- Наверное, тебе предоставится такая возможность. Но - хочу предупредить, чтобы не обижалась: ты поедешь вдвоем с Элизой.
- А ты?
- С меня довольно.
- Почему, дорогой? Герцог так добр и благороден...
- Да, он неплохой человек, и был бы совсем прекрасным, если бы... не был герцогом. Но этот его титул, это чванство, эта свита - толпа пустоголовых ничтожеств... Эта наглая роскошь - видеть ее не могу!
- Почему же? Красивые вещи приятно иметь - что в них дурного?
- Ничего, если бы вокруг не было такой нищеты. Оглянись - большинство лишено элементарно необходимого! В реке, на берегах которой мы с тобой любим гулять, часто находят младенцев, которых топят несчастные фабричные работницы - ты думаешь, от хорошей жизни? И рабочие бунтуют - по-твоему, от нее же? Они ломают станки - да, это варварство! - но если для них слово "машина" означает "безработица", то есть - голодная смерть?
- Ты прав, - устало соглашалась Харриет, привыкшая к подобным тирадам, и спешила перевести разговор на более приятную тему, например: - Ты не забыл, что сегодня мы приглашены на ужин к мистеру Калверту?
Вильям Калверт был самым интересным для Шелли приобретением за последнее время. Сын бывшего управляющего герцога, человек достаточно образованный - с ним есть о чем говорить. Калверт также проникся симпатией к юной чете и помог решить некоторые хозяйственные вопросы - добился снижения несообразной платы за коттедж, одолжил постельное белье. Но главное - он был близок с Робертом Саути и обещал представить ему новых знакомых, как только знаменитый поэт, бывший в отъезде, вернется в Кесвик.
Этой встречи Шелли ждал с нетерпением. Роберт Саути, тот самый, который восемнадцать лет назад, с жаром приветствуя Французскую революцию, написал яркую поэму "Уот Тайлер", направленную против феодальной знати: "Когда Адам пахал, а Ева пряла, нигде про трутней-лордов не слыхали!" Который вместе со своим другом Кольриджем собирался организовать в Америке общину тружеников под названием "Пантисократия", то есть "Власть всех"... Который публиковал такие горькие и честные стихи о тяжкой доле бедняков... Тот самый Саути... Правда, в последние годы он отрекся от идеалов юности и в качестве верного слуги короны приложил немало усилий, чтобы заставить читающую публику забыть былого Саути-демократа, но Шелли его помнил и горячо надеялся, что тот, прежний Саути все-таки не совсем исчез и до него, быть может, удастся еще достучаться.
Калверт сдержал слово. Именно в его доме Шелли встретил однажды знаменитого барда. Лет сорока, темноволосый, с ястребиным носом и черными, очень впечатляющими бровями: лицо умное и значительное, способное вызвать если не симпатию, то интерес. Беседа подтвердила первое впечатление. При всем своем неприятии его новых взглядов Шелли все же нашел, что Саути и сегодня - большой человек, наделенный пылким воображением, красноречием и упорством. Саути тоже заинтересовался юношей, в котором он как бы увидел свою собственную молодость - горячее сердце, высокие идеалы, безрассудный энтузиазм... Желая поддержать знакомство, корифей пригласил Шелли на обед.
Мужчины за столом говорили, в основном, о поэзии и политике, даже больше о политике: Саути утверждал, что она, в отличие от морали, должна основываться на принципе целесообразности; Шелли возражал: "Нет более роковой ошибки, чем разделение политики и этики, ибо то, что правильно в поведении личностей, должно быть правильным и для общества, представляющего сумму личностей; политика - та же нравственность, только более обязательная". Саути в ответ лишь качал головой: "Ах, поживите с мое - и вы будете думать, как я..."
Жена Саути ни поэзией, ни политикой не интересовалась, зато была образцовой хозяйкой, и Харриет быстро завоевала ее симпатию, рассыпавшись в похвалах искусству, с которым она содержит дом.
После обеда Саути пригласил новых друзей к себе в кабинет. Первое, что увидел там гость и что сразу приковало к себе его внимание - большой портрет на стене, портрет молодой обаятельной женщины с темными глазами и золотистыми волосами.
- О! Кто это? - невольно вырвалось у Шелли. - Харриет, смотри, какое лицо - оно так и сияет духовностью... Готов поспорить - это личность незаурядная.
- Вы правы, - подтвердил Саути. - Здесь изображена... - он продекламировал с чувством:
"...та, которой равных не было средь женщин.
При мысли, что сей светлый ум
До времени угас в могиле -
Душат слезы..."
- Мэри Уолстонкрафт? - догадался Шелли, вспомнив эти стихи Саути, посвященные знаменитой феминистке. - Неужели? Я, когда читал ее книги, совсем не так ее себе представлял. Женщина-трибун, воительница, для которой мечом служило перо - и этот прелестный нежный облик...
- Да, она и в действительности была необычайно обаятельна, - сказал Саути. - Помню, в середине девяностых годов, когда она только вернулась из Франции - мы были тогда друзьями и виделись довольно часто. Как я восхищался ею! И не только восхищался, но был влюблен без памяти... За давностью лет миссис Саути простит мне это признание, тем более, что любовь моя была безответной. Я был тогда примерно в вашем возрасте, мистер Шелли, а она - лет на пятнадцать старше, но это не мешало мне обожать... Правда, она всегда очень молодо выглядела; вот здесь, на портрете, ей около тридцати восьми - а разве можно этому поверить?
Шелли - с жаром:
- О, конечно, нет!
- Портрет был написан в 97-м году, - продолжал Саути, - за несколько месяцев до ее смерти. Она умерла внезапно, от родов.
- Разве она была замужем? - удивился Шелли. - Как странно...
- Что ж в этом странного? - спросила Харриет с улыбкой.
- Я думаю, она не могла бы связать свою судьбу с мужчиной, который по развитию ниже ее. А найти равного вряд ли было возможно... Кто же стал счастливым избранником?
- Некто Годвин, небезызвестный автор "Политической справедливости", - ответил Саути.
- Союз двух гениев! Да, это достойный выбор. Представляю, как муж должен был оплакивать безвременную кончину такой женщины...
Саути усмехнулся не без иронии:
- Может быть, и оплакивал, да недолго. Говорят, он женился вторично на какой-то вдове и теперь вынужден содержать огромную семью - пять или шесть детей от разных браков.
- Он разве жив? Я числил его среди великих усопших.
- Нет, бедняге не повезло. Нет худшей участи, чем пережить свою славу... Если не ошибаюсь, бывший знаменитый писатель, публицист и революционер Годвин мирно живет в Лондоне, кажется, на Скиннер-стрит, и занимается книжной торговлей - никому теперь не опасный и всеми забытый...
Шелли:
- О нет, не всеми! Как я благодарен вам, мистер Саути, за эти сведения - теперь я постараюсь разыскать его адрес и непременно ему напишу...
По губам Саути вновь пробежала улыбка:
- Мой юный друг, боюсь, вы будете разочарованы. Однако, оставим Годвина...
- Да, вернемся к Мэри Уолстонкрафт, - Шелли вновь перевел глаза на портрет. - Как вы считаете, мистер Саути, что больше всего поражало в ней? Интеллект? Смелость?
- И то, и другое, но главное - независимость суждений. Она умела мыслить совершенно самостоятельно, никогда не считаясь с установившимся мнением, с каким бы то ни было авторитетом. Такая внутренняя свобода - редкость даже среди мужчин... Вот пример - маленький, но характерный. Помню, я как-то спросил ее... она ведь лично знала многих великих людей, и у нас, и во Франции - Томаса Пейна, госпожу Роллан, Бриссо, Кондорсе... Так вот, я спросил, кого из своих знакомых она считает самым выдающимся человеком. Пари держу, вы никогда не угадаете, какое имя она назвала: Гракх Бабеф!
Шелли:
- Борец за равенство...
- Да, вождь плебеев, неимущих работников - опаснейший из опасных. Французская революция произвела на свет много чудовищ, но этот человек и его идея - самое страшное ее порождение...
- Я с вами совершенно не согласен, - горячо возразил Шелли. - Прежде всего - Французская революция есть величайшее событие нашей эпохи...
- Она есть величайшее несчастье нашей эпохи, - перебил Саути, - и, быть может, всей истории человечества! Она утопила в крови все надежды, все идеалы, рожденные веком Просвещения; мечта о свободе погибла, чтобы никогда уже не воскреснуть!
Шелли - страстно:
- Неправда! Пусть революция не дала того результата, на который рассчитывали - на то есть причины, в которых надо еще разобраться - пусть так, и все же - она, как могучий таран, пробила брешь в стене тысячелетнего рабства, и ветер будущего ворвался в наш затхлый Европейский дом! Пусть Республика задушена Наполеоном, пусть этот ничтожный пигмей творит свои преступления - пусть так, но мир сегодня уже не тот, каким он был до 89-го года, и он уже никогда не станет прежним! Я напишу об этом книгу, я уже начал ее... - он, спохватившись, умолк.
Долгая пауза.
- Вижу, вы говорите искренне, - произнес, наконец, Саути. - Тем хуже. Боюсь, молодой человек, что вы - на опасном пути...
2.
Январь 1812 года. Лондон.
Серое небо. Холод и слякоть. Снег пополам с дождем.
Мокрые мостовые. Мокрые дома. Мокрые лошади и кареты.
В одной из последних - лорд Байрон и его новый друг, господин лет тридцати трех, с лицом приятным, но не особо примечательным. Это Томас Мур - известный английский поэт, ирландец по происхождению.
- Мой дорогой Байрон, тайны лондонских злачных мест вы начали постигать, если не ошибаюсь, с моей помощью, но должен признать, - оставили меня далеко позади.
- Утешьтесь, милый Мур, вечной мудростью древних: воспитай ученика, чтобы было у кого учиться.
- Куда едем сейчас?
- К Стивенсу.
- По какому случаю кутеж?
Байрон вздохнул:
- Повод самый печальный: сегодня день моего рождения.
- И сколько исполнилось, если не секрет?
- Двадцать четыре года.
- Счастливец! Только двадцать четыре!
- Уже двадцать четыре. Молодость позади, а ничего путного еще не сделано.
- Как так! А две песни "Чайльд-Гарольда"? Клянусь честью, ваша поэма превосходна, она будет иметь шумный успех!
Байрон - почти с презрением:
- Поэзия!.. Друг мой, не принимайте этого на свой счет - но я убежден, что кропать стихи пристало лишь тому, кто ни на что другое больше не способен. Действия, действия, действия! - вот чего жаждет моя душа. Если уж для военной карьеры я из-за своей хромоты не пригоден, то придется заняться хотя бы политикой.
- Что ж, для этого у вас есть все возможности - вы член Палаты лордов.
- Да - и, между прочим, от Ноттингема, - с ударением произнес Байрон. - Вы слышали, что творится сейчас в этом графстве?
- Вроде какие-то волнения...
- Не просто волнения - открытый бунт. Безработные ломают машины, жгут фабрики - по-видимому, эти несчастные доведены до последней крайности. А против них, как будто, готовится новый драконовский билль, карающий за разбитый станок чуть ли не смертью! Вся кровь во мне закипает, когда я думаю об этом. Конечно, прогресс промышленности надо приветствовать, но нельзя же приносить человечество в жертву усовершенствованию машин!
- А я все же думаю, что поэзия выше политики, - заметил Мур. - И тот, кто взыскан самим Аполлоном, не должен тратить время на сей недостойный предмет.
- Однако в юности, в Ирландии, вы, как я слышал, живо интересовались "сим недостойным предметом" и даже были другом Роберта Эммета.
- Мы, ирландцы - особое дело. У нас быть вне политики - значит быть вне общества. А с Эмметом я одно время учился в Дублинском университете и, разумеется, был в курсе всех его дел.
- Мне бы тоже хотелось быть в курсе. Расскажите немного о нем и об этой его организации... как бишь она называлась?
- "Объединенные ирландцы". Правда, создал ее не Эммет, а Уолф Тон еще в 91-м году. Собственно, это была первая политическая партия ирландских патриотов, хотя волнения и восстания на нашем несчастном ограбленном острове не прекращались, как вы знаете, никогда.
- А Уолф Тон - это что за фигура?
- Исключительная личность - республиканец, демократ, фанатически преданный идее независимости Ирландии. Ради нее он готов был пожертвовать всем на свете: не только своей жизнью, но и семьей - женой и ребенком, которых безумно любил... В 95-м году общество "Объединенных ирландцев" было запрещено, и Тону пришлось эмигрировать. Он уехал во Францию и начал переговоры с Директорией о том, какую помощь революционная Французская республика может оказать ирландским повстанцам. Ну, об ирландском восстании 98-го года и о попытке высадки французского десанта вы, наверное, слышали?
- Да.
- Уолф Тон участвовал в этой операции: он находился на французском военном корабле "Гош", захваченном англичанами. Сражался, был взят в плен и опознан. Тона привезли в Дублин и приговорили к повешению, но накануне казни он покончил с собой.
Байрон - мрачно:
- Хоть в этом ему повезло... А Эммет?
- Роберт Эммет, действительно, был моим другом, особенно в 96-м - 97-м годах. Он и его брат уже тогда активно участвовали в деятельности "Объединенных ирландцев"; я в организацию не вступал, но публиковал в их газете патриотические стихи и даже напечатал анонимно "Письмо студентам", от которого моя родня пришла в неописуемый ужас...
- А потом?
- В апреле 98-го года наши пути разошлись: выбор между поэзией и политикой я решил в пользу поэзии, а Эммет покинул университет и целиком ушел в подготовку восстания. Оно началось в мае и привело к полному разгрому патриотов, к гибели тридцати тысяч человек. Уолф Тон перерезал себе артерию в тюрьме, а Эммету удалось бежать за границу. Через четыре года он вернулся в Дублин и приступил к подготовке нового восстания. Вторая попытка была сделана летом восемьсот третьего - и тоже закончилась трагедией. Эммет был казнен. Перед смертью он сказал, что просит об одном - о даре забвения. Что никто не должен сочинять ему эпитафию до тех пор, пока Ирландия не станет свободной... Тогда же я посвятил ему одну из своих песен...
- "О, не шепчи его имя"? - тихо произнес Байрон.
- Да.
- Прекрасные строки.
- Благодарю, - так же тихо ответил Мур. - Но вот что интересно: Эммета оплакивали не только ирландцы. Кое-кто из ваших соотечественников тоже отдал ему дань. Недавно мне попала в руки книжонка стихов; большая их часть не стоит внимания - они явно незрелы - но там было несколько стихотворений, посвященных Ирландии, а одно меня прямо поразило. Оно называлось "Могила Роберта Эммета". Не читали?
- Нет.
- Собственно, там всего два четверостишия... Как же начиналось, дай бог памяти... - Мур замолчал, напряженно припоминая, и обрадовался - вспомнил: - А, вот:
"Молчат герольды. Твой спокоен сон.
Хвала врага не осквернит твой прах.
Ты будешь солнцем славы вознесен,
Враги померкнут в солнечных лучах.
О солнце славы! Свет его лучей
Пробьется к людям, тучи разогнав,
Осушит слезы родины твоей,
Когда она поднимется, восстав!"3
- Ого! - удивился Байрон. - Крепко... И кто же автор?
- Он предпочел остаться неизвестным. И по-моему, правильно сделал: за такое могли быть и неприятности.
Байрон, помолчав:
- Сколько лет было Эммету, когда его казнили?
- Мы с ним почти ровесники - стало быть, года двадцать четыре или двадцать пять.
- Мне тоже исполнилось двадцать четыре. И - никаких подвигов за плечами. Кроме, разве, одного - я переплыл Геллеспонт. Но этого для славы слишком мало.
- У вас все еще впереди. Я убежден - вас ждет великое будущее.
- Будущее - коварная штука: оно может и не наступить. В нашей семье все умирают молодыми... Поэтому благоразумнее довольствоваться настоящим.
- А в настоящем у нас тоже есть кое-что приятное.
- Да, ужин у Стивенса... Там подают отличное вино. Утешимся хотя бы этим...
3.
Шелли с семьей прожил в Кесвике около трех месяцев. В январе истекал срок аренды коттеджа, и возобновить контракт можно было лишь на гораздо менее выгодных условиях - хозяин предупредил, что повысит арендную плату. Шелли это не очень-то улыбалось; притом в Саути он окончательно разочаровался, и в самом Кесвике - тоже. Природа здесь, конечно, хороша, но люди - за небольшим исключением - оставляют желать много лучшего. Фабрики, заполонившие приозерную долину, превратили мирную деревушку в подобие лондонского пригорода. Уж если выбирать себе место для постоянного жительства, то лучше что-то другое - скажем, Южный Уэльс. Там наш герой и предполагал поселиться с Харриет и Элизой, а также со своей духовной сестрой - мисс Хитчинер, с Хоггом, если тот исправится, и с другими единомышленниками, которых еще предстоит найти. Они все вместе поселятся под общим кровом и будут дружно трудиться на общее благо: он сам будет заниматься философией, химией и поэзией, писать трактаты по атеизму и другие сочинения, которые откроют человечеству много светлых гуманных истин; Харриет будет ему помогать, Элиза - вести хозяйство, мисс Хитчинер - воспитывать в правильном духе детей, в том числе и его с Харриет (их пока нет и в проекте, но он надеется, что - будут, и много). Что до Хогга и остальных, то им тоже найдется дело... Но прежде чем реализовать этот чудесный план, он должен привести в исполнение еще один: внести свою лепту в святое дело - дело освобождения Ирландии.
Эта идея родилась у него не случайно: судьба несчастного Зеленого острова занимала Шелли давно, с отрочества, когда он впервые узнал о преступлениях своих соотечественников против ирландского народа. Его сочувствие никогда не было праздным: он участвовал в сборе средств для преследуемых ирландских патриотов, воспевал в стихах Роберта Эммета и его товарищей-республиканцев. Но всего этого Перси казалось мало, он жаждал непосредственно участвовать в освободительной борьбе. Теперь, когда сам он был свободен от власти отца и материально обеспечен, он мог осуществить это намерение. Харриет его вполне поддерживала; Элиза, правда, была не в восторге, но открыто выступать против зятя она пока не решалась.
Ехать - так не с пустыми руками. В январе, еще в Кесвике, Шелли написал и отпечатал небольшую брошюру под названием "Обращение к Ирландскому народу". Она была посвящена, главным образом, религиозному вопросу - эмансипации ирландских католиков; Шелли был горячим ее сторонником, но прежде всего он призывал к полной веротерпимости: только объединившись, ирландцы - католики и протестанты - смогут добиться своей главной цели, национальной независимости; только объединившись, труженики Ирландии и Англии - католики и протестанты - смогут противостоять диктатуре богатых в борьбе за демократию и достойную человека жизнь.
Девятнадцатилетний мыслитель оказался прозорливее многих современных ему более зрелых и опытных политиков. Его программа была разумна и справедлива, для ее осуществления не доставало, казалось, лишь одного - чтобы ирландцы поняли ее и поверили... Шелли не сомневался, что сумеет их убедить. Он сам будет распространять свою брошюру, станет политическим агитатором, организует демократические клубы, хорошо бы - издание новой газеты; он... впрочем, там, на месте, виднее будет, в каких формах лучше вести работу.
Харриет и Элиза получили распоряжение собираться в путь.
- ...Я давно поняла, что твой муж - сумасшедший, ну да это еще полбеды; а вот что ты ему во всем потакаешь - совсем никуда не годится. Да, Харриет, наплачешься ты с ним, попомни мое слово!
Поздний вечер. Сестры заняты сборами. Харриет связывает пачками книги и брошюры, Элиза складывает одежду, не переставая при этом ворчать:
- Надо же, что надумали! Ехать в Ирландию! Освобождать этих грязных пьяниц, этих католиков! Твой дружок совсем спятил, коли затеял такое! Это же так опасно и так... дорого!
- Ничего, Элиза, не беспокойся - у нас пока есть деньги. Едем мы не надолго - месяца на два, наверное. Распространим наше "Обращение" - Перси так хорошо в нем растолковал, что ирландцам надо делать, чтобы стать свободными - просветим этих несчастных и вернемся в Англию. А если ты не хочешь ехать с нами - оставайся в Лондоне.
- То есть - отпустить вас вдвоем? Ну нет, дорогая, и не проси: я слишком люблю тебя, чтобы покинуть в беде. Когда твоего красавчика арестуют, без меня ты совсем пропадешь...
- Как - арестуют? - испугалась Харриет.
- Ну конечно, он же сознательно этого добивается! Что он говорит, что пишет - уму непостижимо! Даже эта его подруга, полоумная мисс Хитчинер - и та испугалась: в каждом письме твердит, что его посадят в тюрьму. Небось, в душе он и хотел бы этого - стать мучеником идеи! Я уверена, вокруг нашего дома бродят шпионы, и...
Она умолкла на полуслове: в комнату вбежал Шелли, радостно возбужденный, со стопой брошюр под мышкой - она была так велика, что он едва удерживал ее одной рукой.
- Вот остатки тиража. Харриет, прошу тебя сложить все вместе и пересчитать - всего должно быть полторы тысячи экземпляров. "Обращение" надо упаковать как можно тщательнее - чтобы не подмокло при переезде.
- Мне кажется, это лучше отложить до утра, - заметила Элиза. - Время - за полночь, все устали.
- Я - ничуть, - возразила Харриет.
Элиза поджала тонкие губы:
- Как знаешь. Лично я пойду спать.
- Она права, - сказал Шелли, когда свояченица вышла из комнаты. - Я совсем вас замучил. Ты тоже устала, бедная девочка; иди к себе, ляг.
- А ты?
- Мне надо еще кое-что сделать.
- Но, милый, ты не спал уже двое суток, а переутомляться тебе нельзя. Сам знаешь, что будет, если...
- Знаю, не тревожься. Я только напишу одно письмо - угадай, кому?
- Как же я могу угадать?
Шелли улыбнулся - таинственной и счастливой улыбкой:
- Годвину! Я узнал-таки его точный адрес... Тут всей работы - на полчаса.
- Ну так и я с тобой посижу.
Харриет придвинула к себе стопку брошюрок, начала пересчитывать их, складывать аккуратными пачками. Шелли сел к столу, взял перо и лист бумаги, углубился в работу.
"...Вас удивит это письмо от незнакомца. Имя Годвина всегда вызывало во мне уважение и восхищение, я привык видеть в вас светоч... Мои чувства и мысли - те же, что и ваши. Мой путь был краток, но я уже немало пережил, немало страдал от преследований, но из-за этого не перестал желать обновления мира. Я молод - я горячо предан делу человеколюбия и истины; не подумайте, что во мне говорит тщеславие. Мое здоровье не позволяет мне рассчитывать на долгую жизнь, поэтому я должен бережно расходовать свои силы, и в то же время спешить, чтобы успеть как можно больше. Я молод - вы выступили прежде меня. Что ж странного, если я, отбросив предрассудки, нарушив обычаи, хочу принести пользу и для этого ищу дружбы с Вильямом Годвиным? Прошу Вас ответить на это письмо. Как ни ограниченны мои способности, желание мое горячо и твердо..."
- Перси, я все хочу тебя спросить...
- О чем, дорогая? - не отрываясь от письма, отозвался Шелли.
- То, что мы делаем - это, должно быть, опасно... Тебя могут арестовать.
- Не думаю. Я справляюсь по юридическому справочнику, какие пункты подсудны, а какие нет, и бессмысленного риска не допускаю. Так что не бойся, меня не посадят в тюрьму.
- Но могут подослать убийцу!
- Ну что ты, моя девочка! В наше время правительству не так просто покончить с неугодным человеком. Иначе разве Годвин или, скажем, Томас Пейн могли бы избежать расправы? Но Пейн умер в своей постели, а Годвин жив до сих пор. Стало быть, и мне ничто не грозит.
Харриет - помолчав:
- А может быть, нам все-таки не ездить в Ирландию? Это ведь - не простая прогулка. Я так за тебя боюсь! Говорят, эти ирландцы ненавидят всех наших соотечественников...
- Наши соотечественники причинили им слишком много зла. Отняли их землю, их родной язык, четыреста лет топчут их веру, достоинство, национальную гордость, убивают их лучших сынов, их вождей - как убили Тона и Эммета... А с какой чудовищной жестокостью было подавлено ирландское восстание восемь лет назад! Откровенный грабеж, национальная и религиозная дискриминация - как тут не возникнуть ненависти... Вот я и хочу сделать так, чтобы эта ненависть не принесла плодов, гибельных для общего дела - не привела к новой резне, не обрушилась без разбора на головы всех протестантов-англичан только за то, что они - протестанты и англичане. Эмансипация католиков необходима, и как можно скорее, но она должна осуществляться без насилия, мирным путем. Никогда нельзя творить зло во имя добра. Я им это докажу...
- А захотят ли они тебя слушать? И вообще - почему именно Ирландия?
- Потому что моя задача - помогать обездоленным, а самые обездоленные - там, - просто и серьезно ответил Шелли.
Харриет вздохнула, помолчала немного; потом попыталась подступиться к проблеме с другой стороны:
- Все наши друзья так решительно против твоей затеи - и твой дядя, и мистер Калверт, и мистер Саути...
Шелли нахмурился:
- Саути ненавидит ирландцев. И вообще... Ты знаешь, как он пал в моих глазах. Он развращен светом, он подчинился обычаю; мое сердце разрывается, когда думаю, кем он мог стать - и кем стал... - он вдруг насторожился. - Харриет, ты слышишь?
- Что?
- Какой-то шум внизу, в гостиной. Если Элиза легла, то кто там может ходить? Вот опять... Слышишь?
- Да... - с испугом прошептала Харриет.
Шелли встал:
- Пойду посмотрю.
- И я с тобой!
- Ни в коем случае!
- Тогда - вот, возьми! - Харриет подала мужу пистолет.
Шелли взял его, вышел. Жена осталась стоять в дверях, напряженно прислушиваясь. Через несколько секунд внизу раздался выстрел и грохот, как от падения чего-то тяжелого.
- Боже! - вскрикнула Харриет и со всех ног ринулась на помощь.
На лестнице было темно, внизу, в гостиной - тоже. На сплошном черном фоне стен выделялись только освещенные луною окна. Одно из них было распахнуто настежь, холодный ветер трепал оборванную и нелепо свисавшую штору. На полу, в прямоугольнике лунного света - распростертое ничком безжизненное тело.
- Перси!.. - Харриет в ужасе бросилась к нему.
Тело со стоном пошевелилось, сделало усилие приподняться.
Харриет - стоя перед ним на коленях:
- О господи... Перси... ты ранен?
- Кажется, нет...
Шелли с помощью жены принял сидячее положение и тут же, невольно охнув, схватился за голову.
- Что там? Пуля? - дрожащим голосом спросила жена.
- Нет...Наверное, шишка... Он ударил меня чем-то по голове...
- А кто стрелял?
- Я...
- Попал в него?
- Нет... Надеюсь, что нет... Я хотел только припугнуть...
- А как он выглядел? Ты успел рассмотреть?
- Нет - в такой темноте... и потом... все произошло слишком быстро.
Теперь, когда страшное позади, нервы Харриет не выдержали - она разрыдалась.
- Ну, что ты, девочка, не надо... Все же кончилось хорошо.
- Кончилось? Это еще только начало! Я уверена - это был подосланный убийца! Или - шпион, который хотел похитить твои бумаги!
Шелли через силу улыбнулся в темноте:
- Да нет, все гораздо проще. Думаю, какой-нибудь несчастный голодный бедняга - только и всего. Самая банальная попытка грабежа.
Харриет продолжала всхлипывать:
- Все равно - это ужасно! Я так испугалась, если бы ты знал! Но ты действительно не ранен? И сможешь сам идти?
- Конечно. Только отдохну минуту - голова еще кружится.
Харриет вытерла слезы, высморкалась, закрыла окно, уселась на полу рядом с мужем.
- Перси, послушайся меня: бог с ней, с Ирландией! Ну что ты один там в силах сделать? Небось католики и без нас во всем разберутся. Давай лучше спалим опасные бумаги, уедем в Лондон и будем жить как все нормальные люди!
Шелли покачал головой:
- Ну, нет - я не предам своих идеалов. А быть верным им - значит действовать! Даже если весь мир будет против меня - я не отступлю!
Годвин ответил на послание Шелли. Между учителем и учеником завязалась оживленная переписка.
В первых числах февраля 1812 года Шелли, Харриет и Элиза отбыли в Ирландию.
4.
Путешествие по суше и по морю - от острова Мэн к берегам Ирландии - было очень утомительным. Судно настиг шторм, его изрядно потрепало и отнесло к северу много дальше, чем следовало. Двадцать восемь часов качки! Харриет и Элиза крайне измучились; практически все это время они провели на койках в каюте.
- О господи, когда все это кончится... - стонала младшая сестра.
- Ты лучше о другом помолись - чтобы мы вообще пристали к берегу! - злобно шипела старшая. - Не удивлюсь, если из-за твоего безбожника все отправимся на дно...
Ее мрачное пророчество, однако, не оправдалось. На рассвете второго дня плавания Шелли, в течение всего шторма почти не уходивший с палубы, увидел полоску ирландской земли.
----------
Дублин поразил нашего героя. С нищетой английской и шотландской он уже был знаком, но ирландская ее разновидность... о! это был кошмар, почти не воспринимавшийся рассудком.
Шелли бродил по узким кривым улочкам старого города, набирался впечатлений.
...Убогие, жалкие дома. Бедно одетые, изможденные, грязные, часто пьяные люди. Возле маленькой церкви - толпа нищих; Шелли выворачивает карманы - того, что в них есть, на всю эту орду, конечно, не хватит. Едва вырвавшись из рук попрошаек, он вновь углубляется в лабиринт улиц. И опять навстречу - худые тени в отрепьях, землистые лица, голодные глаза. Вот маленькие оборванные дети играют в сточной канаве... Вот старик роется в куче мусора, ищет объедки...Вот пьяница храпит прямо на снегу - этому все нипочем... В ужасе от увиденного Шелли писал в те дни:
"До сих пор я не представлял себе, в какой нищете живут люди. Дублинская беднота, несомненно, самая жалкая из всех. В узких улочках гнездятся тысячи - сплошная масса копошащейся грязи! Пьянство и тяжкий труд превращают людей в машины. Каким огнем зажигают меня подобные зрелища! И сколько уверенности придают они моим стараниям научить добру тех, кто низводит своих ближних до такого состояния, худшего, чем смерть... Богачи втаптывают бедняков в грязь, а потом презирают их за это. Обрекают их на голод, а потом вешают, когда они украдут кусок хлеба... Я содрогаюсь при мысли, что даже кровлей, под которой я укрываюсь, и ложем, на котором я сплю, я обязан людскому бессердечию. Надо же когда-нибудь начать исправлять все это..."
Он пытался помочь этим несчастным. Раздавал милостыню - больше, чем позволял его скромный бюджет; взял из грязной трущобы изголодавшегося мальчика-подростка, хотел сам воспитать его, научить грамоте - но через несколько дней беднягу арестовали под предлогом, будто он был дерзок с каким-то чиновником, и насильно отдали в солдаты; Шелли, возмущенный этим диким произволом, пытался освободить своего подопечного, но - безуспешно... Другая попытка заступничества оказалась более удачной. Однажды на глазах у Шелли два констебля арестовали вдову с тремя маленькими детьми; вся вина бедной женщины состояла в краже булки ценою в пенни. Благородный рыцарь бросился спасать: он обратился к полицейским с горячей речью о гуманности и милосердии, увещевал, доказывал, просил; вокруг собралась толпа, привлеченная необыкновенным зрелищем: рыдающая оборванная нищенка, визжащие малыши, растерянные блюстители порядка - и красивый молодой джентльмен, страстно жестикулирующий, взволнованный чуть не до слез... В конце концов констебли тоже расчувствовались и отпустили несчастную; Шелли дал ей немного денег. Но она была явной алкоголичкой, и какое будущее уготовано ей - сомневаться не приходилось. Констебль, отпустивший воровку, сказал, что по таким делам его посылают по двадцать раз за вечер... Еще одно подтверждение печальной истины: частная благотворительность - не лекарство от узаконенной нищеты. Даже если бы Шелли мог отдать обездоленным всю свою кровь, превратив каждую каплю ее в золотую монету, он и тогда не накормил бы всех голодающих. "Подачки милосердия бесплодны". Единственный путь спасения - радикальные перемены в общественной жизни, глубокая реформа - или, может быть, революция... Что ж - он ради того сюда и приехал, чтобы ускорить приближение той или другой. С чего начать? - Конечно, с распространения своей брошюры.