Барышников Алексей Михаилович : другие произведения.

Путь к себе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   А.М.Барышников
  
   ПУТЬ К СЕБЕ
  
   Санкт-Петербург
   1995
  
   Реальное, загадочное, мистическое переплетается в книге парапсихолога А.М.Барышникова -- преподавателя школы "Возрождение".
   Главное действующее лицо -- он сам.
   Он рассказывает о своих прошлых воплощениях, нынешней жизни и о жизни будущей. Книга в доступной и в то же время оригинальной форме повествует о пути духовного развития человека, целителя, мага. Книга магическая, и при ее чтении возможен выход на режимы целителя, ясновидца, контактера.
   Повесть имеет также мощный лечебный, психотерапевтический эффект, может быть полезна для людей, желающих расстаться с вредными привычками, ищущих покоя, гармонии, семейного счастья. Для людей, знакомых с биоэнергетикой и экстрасенсорикой, книга может послужить раскрытию их дальнейших способностей.
   Крайне желателен положительный настрой при ее прочтении.
   Петербуржская целительница Людмила.
  
  
  
   Мне Бог сказал, что Путь и рад и светел,
   И только тот пройдет его весь вдоль,
   Кто радовать на нем себя умеет
   И превращает в счастье боль.
   Да, Путь, ты жив и светел,
   И знаешь ты проблемы все мои,
   Меня ты успокоить так умеешь,
   Что ласки чувствую в Пути твои.
   Мой Путь -- легка дорога,
   И черезмерна сил на ней растрата,
   Но то судьбы моей расплата
   За веки вечные земного бытия,
   Где ничего не тратил я.
   Предисловие
   В этой повести о моей жизни я постарался не написать ни слова неправды. Я придерживался следующих принципов: не писать, когда я могу не писать, а если я уже не могу больше не писать, то все должно выражаться ясно, точно, конкретно; меньше воды -- больше сути. Повесть называется "Путь к себе", это так и есть. Я хотел, чтобы хоть кому-то стало легче жить после того, как он узнает, как живет его брат на планете Земля, да и не только брат, да и не только на Земле. Не считай, читатель, эту повесть фантастикой, не считай ее записками сумасшедшего или произведением скучающего графомана, а просто подумай над ней, не спеши все привести к простым, все ставящим на свое место ответам, и я надеюсь, что некоторые мысли заставят тебя взглянуть и на себя по-новому, ну а если что-то необычное откроется и для тебя, то я буду счастлив. Если я тебя не утомил, то вперед.
   Глава 1
   Как-то вдруг неожиданно стал раскрываться предо мною этот совсем простой и надоевший мир. Да, жизни уже пройдено почти 40 лет, сколько всего за это время было, и армия, и работы всякой перепробовано, начиная от рабочего до инженера, и семейного счастья было даже с излишком. Много всего было попробовано на этом жизненном пути, и все мне казалось просто и ясно, и все же так все как-то непонятно, зачем живу, зачем топчу эту землю, распихиваю совсем уж не плохих, да и плохих людей, чтобы получить место под солнцем? И задаваемый себе вопрос -- зачем живу? -- повторялся и повторялся куда-то в никуда. А я так и не получал ответ. А ответ, как и все остальное, лежал всегда рядом, не видимый мною до поры до времени. Как и все в нашей жизни, то кажущаяся сложность, доходящая до такой ясности и простоты, что становится страшно от легкости, происходящей с этой простотой, то простота, переходящая в сложность. Но все же как-то стало все неясно лет так после двадцати пяти. До этого возраста, вспоминая наши 70-е, наполненные шумом пионерских барабанов и комсомольских костров,-- там было все просто. Наши отцы защищали наше счастье в 40-х, наши деды в революцию 17-го его отстояли, и мы уже все должны были быть самыми счастливыми в мире, но почему-то все не получалось. И все от пятилетки до пятилетки наши бабушки вздыхали, вспоминая житие дореволюционное. Да и родители наши тоже что-то не испытывали дикого восторга от своей жизни. И все чаще и чаще стал всплывать вопрос: для чего все же это надо? Как-то не хотелось верить, что жизнь закончится, когда съешь столько-то килограммов продуктов и протопаешь столько-то километров, сначала бодро, а потом, согнувшись и кряхтя "Старость не радость" и вспоминая давно ушедшее детство. Кстати о радости. Самое удивительное то, что в детстве радость приходит не от чего-то конкретного, допустим от приобретения игрушки, конфетки, а просто сама по себе, вот она есть и все, и её очень тяжело отнять у ребенка, хотя во многих случаях постаравшимся взрослым это удается. Я далек от чувства гордости при написании этой книги, и я бы совсем ее не стал писать, если бы не считал, все, что происходит, происходило и будет происходить со мной будет важно знать многим и многим людям, которые задают себе тот же вопрос: "Зачем все" -- и не могут на него ответить.
   Много интересных вещей происходило со мной почти в самом начале детства, и воспринималось это мною, конечно, как естественный ход событий, а для взрослых это просто не существовало. Эра телевизоров тогда только-только начиналась, и у нас был такой большой коричневый ящик с открывающейся сверху крышкой и назывался он "Авангард". По вечерам мы все, и соседи по площадке, собирались на телевизор. Мне, конечно, тоже это было интересно, вернее, это было так же естественно, как и то, что каждую ночь, перед тем как заснуть, я подолгу лежал с закрытыми глазами в своей постели в нашей маленькой двухкомнатной сугубосмежной квартирке, населенной моей сестрой, бабушкой, отцом и матерью и временно приходящими собаками, постоянно выгоняемыми моей бабушкой посредством весьма жестоким для меня, ибо после двух-трехнедельного проживания очередной собаки ставился такой же очередной вопрос, бабушка или собака? Кому-то надо уходить, я, конечно, выбирал бабушку, хотя очень сожалел о собаке и втайне надеялся, что опять приведу другую, и так перед каждым моим засыпанием в продолжение длинного количества минут перед моими глазами шла демонстрация каких-то картинок. Начиналось это так: я переворачивался на спину, закрывал глаза, и перед глазами как бы возникал экран наподобие экрана в стереокино. Откуда-то издалека начинал появляться летящий цветной шар, он увеличивался в размерах, менял цвет, двигался как комета, оставляя различные цветные хвосты за собой. Это было как бы вступление. Затем появлялись различные геометрические фигуры, они то появлялись очень близко, то отходили в сторону, давая рассмотреть себя со стороны, цвет всегда был очень яркий и неожиданный, как я теперь это вспоминаю, далее шла демонстрация различных пейзажей, вроде бы земного и в то же время неземного ландшафта. Особенно часто мне показывали различные домики. Они тоже были разные по форме, цвету, ракурсу. И так происходило каждую ночь перед сном. Это было так нормально и естественно, что у меня даже не возникало вопросов по поводу столь нормальных вещей. Это сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, насколько это должно казаться необычным, впрочем, как и все остальное, с чем так часто сталкивается наше сознание. По прошествии многих лет эти давние, чуть ли не совсем забытые воспоминания я могу отнести к первому детскому мистическому опыту. В третьем и четвертом классе моей средней школы, которая находилась недалеко от дома, и как школа, так и дом -- все утопало в деревьях и цветах, а может это больше казалось моему детскому восторженному восприятию, мы самозабвенно собирали металлолом, благо все помойки были забиты старыми железными кроватями. Открытые всем людям на свете, мы запросто вламывались гурьбой в любую постороннюю квартиру, где нас заваливали старыми газетами, журналами, а иногда даже неизвестно каким чудом сохранившимися пачками царских денег и керенками. Все это взвешивалось, учитывалось в школе, и наши звездочки и пионерские отряды неуклонно переставляли свои красные флажки-указатели на больших школьных плакатах, на которых красными буквами, причем на всех одинаково, было написано: "Октябренок, не забудь, в космонавты держишь путь". И почти никто не сомневался, что когда мы соберем столько металлолома, чтобы построить космический корабль, каждый из нас сможет ну хоть раз на нем полететь. Это рассматривалось как, может, не совсем близкое будущее, но непременный и обязательный факт будущего отдаленного. Да, это было то время, когда уставшие в квартирных очередях ветераны войны, да и все они были действительно ветеранами, ибо мужчину не воевавшего и без медалей было встретить на улице так же сложно, как встретить сейчас воевавшего человека, начинали задавать себе вопрос: "Почему и зачем?" Это было время, когда покупка велосипеда была неимоверным праздником, когда мы целыми оравами ходили за ближайшую улицу, и это-то в Ленинграде, и набирали по 30--40 штук доброкачественных подберезовиков, когда покойников ставили на табуретки возле домов и оплакивали их чуть ли не всей улицей. До сих пор я могу отчетливо вспомнить различные, на наш уже современный взгляд, допотопные инвалидные коляски, приводимые в движение или сложнейшим механизмом от одной бедной инвалидной руки, или двигателем, тарахтевшим, чадившим и собиравшим вокруг себя сразу всех дворовых собак, благо недостатка в них не было, впрочем, как и сейчас, с той лишь разницей, что как-то добрее к ним относились, хотя это, может, мне просто кажется. А уж выезд нашего соседа-инвалида на новенькой мотоколяске, правда, вечно пьяного и все время рассказывающего то ли про то, как он смог отсутствующей ногой остановить идущий на Москву танк, и порядком уже надоевший всем своими байками, то ли про то, как он видел Гитлера, всегда сопровождался большой собачьей стаей. Байки байками, хотя ведь кто знает, ногу-то он на войне все же потерял. Вспоминаю и про инвалидов, катавшихся на маленьких инвалидных колясочках при помощи двух ржавых утюгов и тоже почему-то вечно пьяных, как мне сейчас кажется. И в их глазах я тоже чувствую вопрос: "Зачем все?" Итак, это было совсем реальное время, время пионерии, хрущевских домов, вечно озабоченных родителей, вездесущих инвалидов, время надежд о будущей расшикарной жизни. Помню, часто меня отец удивлял такими словами, как правило это случалось после очередной большой покупки холодильника или велосипеда, или даже после установки телефона: "Погоди, сын мой, на золотом унитазе еще лет так через 20 сидеть будем". Правда, меня, десятилетнего человека, это ставило в тупик, было непонятно, чем же золотой унитаз будет лучше нашего белого фаянсового. Правда, один существенный недостаток белого фаянсового я четко ощущал, он стоял вместе с ванной и не всегда по необходимости им можно было пользоваться, но это разве неудобство после огромной двенадцатикомнатной квартиры на Васильевском острове, естественно, коммунальной.
   Глава 2
   Вагон электрички забит стрижеными парнями и нестрижеными тоже. На перроне толпа провожающих. Мамы, папы, бабушки, девушки, частично заплаканный, частично смеющийся народ. Двери вагонов уже перекрыты строгими сержантами, усыпанными всякими военными значками и ведущими себя подчеркнуто аккуратно. В воздухе летает радостно-слезливая, какая-то по-особенному горькая энергетика. Откуда-то раздается бряцанье гитары, электричка трогается, мне становится не по себе. Медленно, очень медленно начинает уплывать перрон, все срочно начинает уходить куда-то, видимо уже в прошлое, а впереди два года службы в армии, и как-то они сложатся. Вот уже пропало озабоченное лицо мамы, и все стоит перед глазами облик той, с которой так хочется встретиться через два года, а сейчас и вовсе лучше бы не расставаться, но что делать? Долг есть долг. Служить надо, тем паче, что за спиной законченный техникум и уже почти 20 лет. Да, служить надо, но все же как не хочется! Короткий переезд -- 140 км -- и конечный пункт -- г.Луга. Кто не слышал о нем! И кто его не запомнит, отшагав по нему два года в военной форме!
   И начались приключения: серая длинная казарма, сохранившаяся еще со времен Екатерины II все в том же назначении. Ранняя весна, темно, полухолодно, ну очень противно, коридор, над ухом клацает заржавевшая машинка для стрижки (хочется написать -- овец) волос. Да, жаль, в городе не подстригся, но как-то было неудобно перед той, которую хочется увидеть через два года. Морозит, передернуло. Зацепил "парикмахер" за волосинку, которая больше всех не хотела состригаться. "Следующий" -- слышу голос парикмахера. Да, надо ждать остальных, спешить уже все равно некуда. Баня!
   Всего надавали, какую-то огромную гимнастерку, сапоги почему-то на два размера меньше, хотя странно, старшина при выдаче сказал: "Берите меньше, а то утонете!" Не забыть бы вынуть все из чемодана; много бабушка лекарств туда напихала, когда доставал из чемодана мыло и щетку, старшина сказал: "Какой же больной к нам прибыл". Да почему больной? Просто так, на всякий случай, все может сгодиться, ведь все же на два года. Чемодана с бабушкиными лекарствами я больше не видел. Итак, баня как баня: большая, холодная, серая и темная. Мимо меня бегают тела зацелованых уже солдат или, как тут говорят, "военных". Да и понять можно, что зацелованных, видно, впрок на два года старались милые девчонки. Теплая вода, холодная баня, намыленная голова и почти прямо в ухо: "Выходи строиться, последний до казармы пойдет голым". Надо торопиться служить, а то кто их знает, вдруг действительно голым топать. Внутри знобит, но руки быстро натягивают все, что страшно узко, и все, что страшно широко. Хорошо, что еще никто не видит меня, худого, с пятнами оставшихся волос на голове, перетянутого, как оса, поясом "военного". Говорят, если сержант кулак за ремень засунет, то наряд на работу обеспечен. Ну вот все и затянуты если что. Правда, кто посмелее -- ворот нараспашку и сигарета в зубах, но чувствую, все это не надолго.
   Опять казарма, сидим по табуреткам, мало нас еще, мы только первые несколько человек, все из Ленинграда, а казарма человек так на 200 с виду кажется. Вваливаются шумные, разодетые, расфранченные старослужащие -- под каждой петличкой красный бархат, да и везде, где только можно его пришить, ну, этим домой завтра. Даже не завидно -- еще от дома не отвык. Они дружелюбны, фамильярны и очень довольны, разглядывают нас со всех сторон, и, видимо, ощущения их счастья усиливаются с каждой их мыслью о нашей еще долгой, да и наверно, не простой службе, у которой еще все впереди. Через неделю мы, все одетые, подшитые, со всеми знаками нашего военного отличия встречаем пополнение и чувствуем себя почти стариками. Хотя какие мы старики. Не могу об армии писать как Я. Все время Мы. Еще долго Я буду МЫ, чем-то серым, несчастным, полуголодным и вообще непонятно чем. Да, сапоги жмут, и именно на два размера, как предупреждал старшина. Через 2 дня на 3-й пришлось топать всем, кого сюда занесла судьба, до станции Луга без малого 3 км и там еще 1,5 км на разгрузку угля с открытых платформ, и все бы ничего, если бы не сапоги. Но оказалось, что ковыляя тоже можно ходить и даже бегать, пусть немного отставая от всех, но все же не выпуская всех из поля зрения, в компании двух-трех таких же бедолаг, ну ничего, как впоследствии этого неожиданного эксперимента оказалось, ноги все же крепче сапог. Молодой боец "военный" много сразу узнает. Оказывается, что тот язык, что он учил с детства, уже не нужен совсем, оказывается, что с тем, кто здесь давно и по долгу службы является начальником, надо всего-то знать несколько слов. "Так точно", "Никак нет", "Есть", а все-все остальные слова, подпадающие под понятие "прекословие", наказываются суточным нарядом на работу, вот уж воистину молчание -- золото. Лучше всех тем, кто совершенно неприхотлив, кто мало говорит, не курит, мало ест и может много работать, но это, как выяснилось в дальнейшем, преимущество временное и только на первом этапе службы. Да, странно просыпаться, когда вокруг тебя лежат совершенно лысые, ну просто как коленки, головы. Но разглядывать-то особенно некогда, раздумывать тоже. Подъем -- пока горит спичка, это 25 секунд, редко 30, ну а 40--45 -- это по праздникам. Если кто-то в невежестве своем подумает, что подъем бывает всего один раз в день, то это глубочайшее заблуждение, и я могу смело констатировать, что этот человек не служил в 70-х годах в Советской армии или он женщина. Подъем обычно делался с утра раза по три, это в зависимости от того, многие ли не укладывались в пресловутую горевшую спичку, если многие, то подъем осуществлялся снова и часто переносился на послеобеденное время, раз так 15--20, для тренировки. И часто заканчивался, когда сержант, командир отделения, порядком устав командовать, начинал позевывать и подумывать о ненавязчивой так 1,5--2-часовой прогулке строевым шагом по плацу. Я хочу сказать, что была эта часть частью учебной и готовили там младших командиров, и присылали сюда самых что ни на есть грамотных, коих и разыскивали по всей стране с особой тщательностью, а часть была ракетная, и все мы имели за плечами минимум классов по 10, кто
   и техникум, а кто и институт. Ну не очень, может, все и развитые, но и не самые олухи собрались в этом столь запомнившемся мне на всю жизнь месте. Шла как-то служба, сдавались зачеты, сдавались экзамены, и уж совсем неожиданно было присвоено мне звание младшего сержанта, и еще более неожиданно события развернулись так, что я остался младшим командиром в этой части. И пошел проходить по тем же кругам, но в другом качестве. Но вот что меня удивляет и только с годами стало ясно, в самые трудные моменты службы, когда казалось все настолько уныло и беспросветно, мои глаза устремлялись в небо, и откуда только накатывалось желание подпрыгнуть легко и свободно в небо, замахать несуществующими крыльями и улететь туда, где хорошо-хорошо, где нет сапог на 2 размера меньше, где не моют воротничками лестницы, где нет противных туалетов, и где я не знаю, но мне кажется, есть все. Все странно, и эти желания приходили все снова и снова еще с большей силой, где-то начиная превращаться в какую-то нездешнюю реальность. Но все так и оставалось -- и рапорты, и наряды, и работы, а дом все не приходил, и срок службы тянулся заунывно и медленно. Прибавлялось количество полосок на погонах, занимались новые должности, жизнь входила в какое-то подобие чего-то человеческого, и как-то незаметно накатила демобилизация.
   Вспоминая снова и снова такое близкое и такое уже далекое детство, вглядываясь в себя того и в то же время себя нынешнего, задаешься невольным вопросом -- неужели я это был? Совсем маленький, где-то глубоко добрый по своей природе человек, и уже вполне, по каким-то не совсем ясным законам, сформировалась личность, только, может, не развитая или еще не проявившаяся в этом физическом плане. Отчетливо вспоминается то жаркое солнце над нашими недавно заселенными кварталами новостроек, проходящее сквозь панели блочных домов, жарко прогретый асфальт через наши только что засаженные деревьями садики, через наши сердца, устремленные куда-то вперед и все время вперед. И мы или я больше осознавали мир вокруг, чем самих себя. Вспоминаю наши детские игры, что было важнее их, все было там -- и страсти, и трагедии, и боль, и радость, и свет, и слезы, размазываемые по щекам грязными кулаками. Итак игра, класс делится на разбойников и тех, кто их ловит. Я не сильный, даже больше слабый розовощекий толстый мальчик с каким-то непонятным восприятием мира моих сверстников. Не знаю. Выбираю свой жребий и записываюсь в команду тех, кто ловит разбойников. В другой команде оказываются почему-то наиболее сильные наши мальчики. Игра долгая, многодневная. Моя команда тает с каждым днем, переходя в ряды разбойников. В какой-то день критическая масса разбойников превышает нашу, и они начинают ловить нас, и не только ловить, но и изрядно побивать. Распад моей команды усиливается, и вот уже почти весь класс на стороне тех, кто разбойники, и тех, кто бьет тех, кто должен являться олицетворением порядка. И я снова остаюсь с 2--3 мальчиками, потом просто практически один. Что-то начинает переходить во что-то близкое, не подобрать такого слова, всех на одного, но что интересно, я, не имея в себе ничего, что я бы мог противопоставить всем, все же добровольно остаюсь на выбранном мною пути. Причем не из-за чувства гордости или какого-то тщеславия, ибо когда бьют, тщеславие, наверное, не при чем. А вот потому, что надо, и это надо удерживает меня одного как противовес чему-то почти дикому и здорово разнузданному, и совершенно не потому, что я силен и смел, а по каким-то, может, даже генным или уж не знаю каким причинам. Но как-то и это все заканчивается в который, может, раз для меня слезами, грязными щеками, разодранным портфелем и длинными нотациями родителей.
   Бежит время, и мы всей семьей переезжаем из нашего такого счастливого далека, из новостроек, в такой строгий и даже суровый центр тогдашнего, а может и всегдашнего, Ленинграда, хотя хочется написать -- Петербурга. Здесь мир становится другим, но все же опять воспринимается мной через призму только моего сознания, расту я, растут мои надежды -- надежды маленького человека. А вдруг, думаю я, в новой школе не будут бить, а вдруг там все будет не так и, может, моя природная сила все же может меня защитить. Бить по лицу другого человека даже не страшно, а как-то противно, а когда бьют по лицу тебя, то чувство такого унижения охватывает все тело, или я не знаю там чего, но в новой школе бьют так же, даже больше, и я занимаю свое место где-то почти внизу иерархии классных силачей. Место примерно такое, что интеллект в виде гордости не хочет мириться с оскорблениями, физическое тело может дать реальный отпор, но перегородки из чего-то непонятного не дают взять и просто треснуть кого-нибудь из обидчиков в глаз, странно, ведь если бы боялся, то и не встревал бы никуда, но все остается по-прежнему: или лезу сам, или отвечаю, и опять меня бьют, и опять не потому, что смел, а знаю, так надо, иначе нельзя. И опять странное восприятие мира, вот иду в школу, в 8 класс, перехожу дорогу, и всегда сопутствует ощущение, что вроде вот не сам в себе весь, а как бы что-то чуть сбоку, снаружи идет со мной и поглядывает на меня -- так ли все делаешь? Может быть, это то, что снаружи заставляет подставлять физиономию под тычки.
   Бабушка, моя замечательная старенькая бабушка, воплощение благости, спокойствия, доброжелательности и кладезь мудрости, и миллионы житейских историй, и всегда чудно готовившая, особенно пироги с маком и капустой. До боли жаль ее, вот старенькая, скоро умрет, еду в троллейбусе и судорожно загадываю: пока двери не закроются, до скольки досчитаю, столько она и проживет, всегда больше пяти и меньше 16, а мне лет 10--12. Бабушка умерла через 16 лет. Но каждый раз с восторгом, еще не время, еще можно жить вместе. Как хорошо!
   Глава 3
   Все, что не принесло тебе добра,
   Ищи в себе, и находя, люби.
   То чудо Рая,
   Божество в тебе несет заряд любви.
   Проверь себя, что плохо или скверно,
   Скорей ты на алтарь Его неси,
   И будешь рад, коли не будешь бит
   Дубиной собственных обид.
   Прошла служба в армии. Я устроился на работу. Это был маленький хлебозаводик, где пекли сладкие булочки и очень вкусные, уже с трудом вспоминаю это название, ватрушки. Привел меня туда случай. Случай, наверное, самая странная вещь в жизни, если, конечно, не считать время. Еще до службы в армии я пробегал по Петроградской стороне, то ли к отцу на работу, то ли от отца к себе домой, лет так с 13-ти моих, естественно, он жил от нас уже отдельно. Наверно, это проблема многих семей. Да, и вот, пробегая мимо этого хлебозаводика, я вдруг увидел объявление о том, что требуются лица как раз моей специальности. Прошло два года, и я вспомнил это объявление, пришел, случайно меня взяли на работу. Много-много красивых и не очень девушек в цеху по выпечке хлебобулочных изделий. Много тепла, света, все в белом, и аромат, такой аромат, что слюнки текли первое время просто всегда. Я скромно заглядывал на конвейер готовой продукции и, дико краснея внутри, просил чего-нибудь, отказа практически не было. Шло время, я женился на девушке, работающей в этом цехе, и вроде бы опять ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОДИН СЛУЧАЙ, который по какой-то своей странной прихоти то сводит нас с кем-то и чем-то, то опять разводит, как будто кто-то мудрый и сильный играет и сам забавляется своей простой, но мудрой игрой. А вы верите в случай? В судьбу? А быть может еще во что-то более величественное. Почему не в Бога?!
   Прошло несколько лет. У нас родилась дочь и заболела моя старенькая, глубоко любимая бабушка. Я человек, склонный к оптимизму, все время выражал уверенность, что все закончится благополучно, но боли в животе у бабушки усиливались, здоровье становилось все хуже и хуже, и вот однажды: больница, операция, диагноз -- рак, и как грозная грозовая туча навалилась беда. 84 года -- люди говорят -- нормально, так надо. А я спрашивал куда-то в неизвестность -- зачем, а люди мне отвечали: "Все понятно, так надо". Бессилие чем-либо облегчить и, как мне сейчас уже кажется, возможность если уж не полностью избавить от болезни, то от мук, так это уж точно, впрочем, мук так и не было. Странный сон. Я вижу свою бабушку лежащей в постели, причем очень четко представляя время -- примерно между 2 и 3 часами ночи. Вдруг она резко открывает глаза; страх, испуг, какая-то вспышка вечности в глазах, а я смотрю на нее откуда-то сверху и просто все это наблюдаю. Наутро я должен был поехать на базу отдыха, все собрал для рыбной ловли, перед отъездом забежал в комнату бабушки, она спала безмятежным сном, укрывшись одеялом по самый нос, я не стал ее уж беспокоить и уехал. Через сутки приехал мой приятель и привез мне известие о смерти бабушки. И сразу же мне вспомнился мой странный сон. Начало 80-х годов, все ударники, почти коммунисты или сочувствующие. Верящих в Бога официально нет или совсем мало. Самое большое чудо -- это строительство Байкало-Амурской, неясно зачем нужной, магистрали. А я знаю, что я видел, как умерла моя бабушка. Прошло много-много лет, если 12 лет -- это много. Шла моя жизнь, мы работали, как могли растили дочь, все шло и как-то менялось. Менялись наши комнаты, как бы сами собой вырастали в квартиру, от маленькой неблагоустроенной в большие и благоустроенные. Две работы у меня, бега и обмены. Я уже упоминал, что работал я то техником, то механиком, то гонял свой старенький "Запорожец" по завечерелому городу в поисках запоздавших пассажиров и возил, и возил, и возил их в далекие концы нашего большого города, получая то трешки с пятерками, то просто спасибо, то ничего от южных друзей в больших кепках. Всяко разное, бывало, случалось, и смешное, и грустное. Жизнь шла, портились нервы в периодических боях то за деньги, то за их реализацию, то еще за что-то необходимое, а может и нет. Я отчаянно курил. Начал это пустое дело в армии и откурил 16 лет кряду. Да, несколько раз пытался бросить, от трех дней некурения до четырех месяцев хватало моей силы воли, затем все начиналось сначала в компании друзей, случайных и нет. А здоровье все ухудшалось, в армию брали -- говорили: "Годен к службе на подводных лодках", и вот уже 30, часто болит голова, радикулит забрался в спину после 7--8 лет езды на наших особо теплых "Запорожцах" с космическими цифрами при покупке на спидометрах. Да, "Запорожцев" у меня было много -- от самого плохонького до более или менее ничего. Сон становился все хуже и хуже, голова болела все чаще и чаще, а спина периодически не давала дойти и до машины, а чтобы отсидеть за рулем более 1,5--2 часов, периодически уже не было и речи. В одну из особо закрученных зим я переболел пятью бронхитами подряд и понял -- бросать курить надо.
   Кто-то скажет -- и пить, но это особо не беспокоило, так, раз от разу, все, конечно, бывало. Но вот курение! Так сладко затянуться под вечер сигаретой, а уже нельзя, и нельзя будет уже никогда! Наверное, ничего человек не ценит так, как свободу. Пусть во вред, но свободу. Хотя насколько это относительно -- свобода, которая приводит сначала к привычке, затем к зависимости, а потом делается полнейшим твоим хозяином мыслей, чувств, да и самой жизни. А теперь более подробно о курении. Вспоминаю себя 14-летним мальчишкой, ванная комната, рядом со мной муж моей сестры, ему года 23--24, он делает затяжку многоопытного курильщика, со смаком выдыхает дым кольцами и передает мне сигарету. Сигарета из импортной пачки, что-то таинственное, почти магическое исходит из нее, то ли соприкосновение с какой-то взрослостью, то ли так устроен мир, что все легкое и доступное приятно и притяжительно, а все доброе, умное -- трудно и утомительно, особенно на первых порах. Итак, я вбираю в себя дым от первой своей сигареты, наполняю им свой рот, пытаюсь как-то судорожно проглотить горьковато-колючую смесь, но мой организм, видимо, заведомо более мудрый, чем я, сопротивляется спазмами горла и не хочет делать того, что хочу я. Полный рот дыма, надо ведь и дышать, и я со смущенным видом выдыхаю сигаретный дым, так и не приняв его своими легкими, стыдно, горько, неудобно, не такой как все, вот драчун и забияка, правда, все равно хороший парень, длинный худой Витька, с которым мы зачитываемся пиратскими романами, которые Витькин папа, вернее отчим, но все равно как папа, носит ему из какой-то своей служебной библиотеки, он-то уж, этот Витька, и без сигарет-то на улицу не выходит, да и чувствую, что на меня поглядывает свысока. "Ничего, дело практики",-- успокаивает зять. Думается, кто нахальнее и сильнее, тот вроде бы как и прав, но чувствую внутри себя, что не прав, но все равно к ним не лезут, не пристают и как-то им свободнее. С этой проблемой наверняка сталкивались все мальчишки класса до четвертого. Удар по лицу для меня расставлял сразу все на свои места. Мои оппоненты обычно применяли этот самый последний довод, и мои аргументы сразу же на этом заканчивались. Я не хочу сказать о своей какой-то особой хорошистости, просто тыкать кулаками в лицо как-то глубинно было противно моей сущности. Мальчишкой, муссируя эту ситуацию, я чувствовал, что вызвать на дуэль, убить для меня роднее и проще, чем драться. Странно. Итак, армия. Мы, два стриженнолобых, отслуживших по полгода солдата учебной части, сидим в своих 20 свободных, не каждый день выдаваемых нашим начальством, минут и терзаем пачку сигарет с изображением солнышка на коробке. Курят из 30 человек взвода человек 25, опять я -- не как все, и опять барьер. Зачем? Наверное, в этот раз уже как форма протеста. Горько снова, противно, но где-то уже начинает появляться чувство удовлетворения, видимо от того, что перехожу психологический барьер. Через год я уже лихой куряка, различающий папиросы одной табачной фабрики от другой. Через 3 года первая серьезная попытка бросить курить. Первые 3 дня, наверное, как на войне, хочется курить каждую минуту, ощущение, будто не ел неделю, а все вокруг соблазняет: люди, реклама, обстоятельства. Мужества хватило на 21 день, затем компания, очередной повод выпить с друзьями и их женами алкогольное, снятие тормозов, и вот я уже опять курю благополучно. Первые признаки проявления негатива начали проступать: раздражение, плохой сон, временами ничего не хочется делать, появляется одышка, и пробежаться так же лихо, как в армии, уже тяжело. Мысли -- надо бросать. Но как? Страсть сильнее, да и все курят. Только через год новая попытка -- четыре месяца воздержания, на воле, на желании, на осознании нужности и опять расслабляющая рюмка алкоголя -- и все сначала. Слышу от курящих и некурящих врачей -- "Да, бросить просто". Читаю у Марка Твена, что самое легкое -- это бросить курить, мол, я сам-де бросал раз 50, и я горько усмехаюсь. Идет время, растет дочь, работается, занимаются новые маленькие должности, идут годы, а с ними проходят силы, и вот уже через 15 лет после того, как военная комиссия признала меня годным по состоянию здоровья служить в подводном флоте, я думаю, при новом освидетельствовании годность была бы только в писарчуки. Хорошо, скажет уже искушенный в этих делах призывник -- не знаю, время все расставляет на свои места, да лет 8 назад встретил Витьку-курильщика, изможденный, на вид далеко за 30, усталый человек с красными, явно невыспавшимися и, как мне кажется, алкоголеозадаченными глазами. Да и все в его жизни не так да и не сяк. Да, конечно, не из-за одних сигарет, я думаю, просто из-на наплевательства на все -- на себя, работу, жену, жизнь. Итак, вопрос с курением встает передо мной во весь рост. Язва с армии, жилищные разборки с отцом плюс не самая простая жизнь, а вернее, не самое правильное мое к ней отношение, и вот я уже больной человек. Надо бросать -- решаю раз и навсегда в очередной раз. Но в этот раз суммирую весь свой опыт предыдущих попыток. Делаю полный анализ, зачем я все это делаю. Составляю себе план. Примерно такой. Но перед этим недели две я себя отчаянно запугиваю всевозможными заболеваниями, затем перед самым торжественным днем, последним -- прощай сигарете, несколько дней самого отчаянного курения, и наконец наступает тот первый день. Бросил! Знаю: на воле, на злости 20 дней без вопросов, и я обманываю себя и провоцирую курение в свои первые дни без сигареты. Три дня подряд я пью вино и водку и не курю, вырабатываю иммунитет, чтобы не сорваться на каком-нибудь очередном празднике. И помогает, через месяц некурения спокойно смотрю через прозрачную стеночку своего бокала с шампанским на сладко затягивающихся сигаретой друзей, и мне все равно, даже, наверное, наоборот, чувство гордости и победы начинает подпитывать меня своей энергией. Но это только через месяц. А пока всего неделя, как не курю, и каждый час, прибавляющийся к суткам, считаю за свою победу, а сколько времени впереди. Складываю не выкуренные за неделю сигареты в одну длинную и еще более прихожу в ужас от того, сколько дыма через бедные легкие пропущенно за 16 лет. Первые разы бросал, как играл, в этот раз все гораздо серьезнее. Каждый день тренирую в себе вызов рвотной реакции на табачный дым, а вокруг творится что-то странное, по временам даже неприятное.
   Я один в квартире, жена на работе, что-то мне мерещится, что-то ходит рядом противное, мерзкое, отвратительное, но перед глазами нет ничего. Лезет в голову всякая блажь, а может, и не всякая. Почему-то плохо засыпается, когда один. Мысли -- всякая чертовщина, полубредовые идеи. XX век на дворе, я технарь до мозга костей, а все равно неспокойно. Дней через 10 по ночам стало совсем плохо. Каждую ночь часа в 3 просыпаюсь от внезапного толчка, ничего не соображающими глазами смотрю перед собой, холодный пот, и ужас, и тоска. Моя милая добрая жена хлопочет передо мною, прихожу в чувство через несколько минут и снова забываюсь в тяжелом беспокойном сне. Да, курить бросить легко, а может, легче и вовсе это не начинать. Проходит 2 недели, еще несколько дней, каждую ночь холодный кошмар, нервы на пределе, сил мало, говорю себе: "Если через пару недель все это не прекратится, начну курить. Лучше помру от дыма, чем от ужасов". Потом вдруг осенило, что кошмары были связаны с восстановлением естественного производства никотиновой кислоты самим организмом, да и с некоторыми проявлениями мистических начал. Да, курить бросить легко. Интересно, сигарета превращается во вполне реального сознательного врага, и я собираюсь с ней вроде как на бой. Нет случая, чтоб она не использовала хоть малейший повод напомнить о себе. Месяца так через 3--4 -- ни одной затяжки за это время и даже мысли более начать курить не приходят. Лишь во сне явно курю, смакую и сожалею, зачем? Просыпаюсь, нет, только сон, всего лишь сон. Через пять непростых месяцев чувствую свое дыхание, оно чистое и свежее. Воистину надо что-то потерять, чтобы затем найти и возрадоваться. Прибавляю в весе 10 кг. Росту во мне немало, под 190 см. И вес теперь около 90. Стал тверже стоять на ногах. Появились степенство, неторопливость. Обращаю внимание, люди начали больше прислушиваться. Спать стал лучше, настроение спокойнее, жизнь стала ярче. Куда-то отступили бронхиты, изжоги, чувствую, язва стала менее болезненна, и обострились притупленные курением обоняние и потенция, та великолепная мужская потенция, которая была лет в 20, опять вернулась во всей красе. И сразу же на улице, как по мановению волшебной палочки, появилось много симпатичных женщин, а может, это весна? А почему не допустить весну в своем собственном организме. Проблем немало. На работе хоть и не очень притесняют, даже дают время покататься в моем стареньком "Запорожце", но все-таки зарплаты не хватает. День на работе, после работы пару часов на ремонт автомобиля, ну хоть на часик-два выскочить в город, хоть кого-то подвезти, приработать 5--10 рублей. Надоело. Периодически меняю обстоятельства одним рывком. Ухожу с работы, покупаю взамен старого "Запорожца" еще более старый, но "Москвич". И в режиме такси, крылья в дырках, порогов на машине нет, под ногами доска, закрывающая в полу дыру, а я лечу в потоках новеньких "Жигулей", "Волг"-такси, грузовиков, полный энтузиазма в свои 35 лет, и взахлеб рассказываю очередным пассажирам историю, как я бросил курить. Первый месяц работы, честно, каждый день на грани ремонта или аварии, но выигрываю и в этот раз. Заработок в 5 раз превысил то, что было на работе, правда, в конце 30 дня вконец сломался двигатель, ну и что, целую тысячу я заработал, на все теперь хватит. Еду на ближайшую металлопомойку и за 200 руб. беру пару списанных двигателей, снимаю свой с машины и 3 дня колдую над ними, через 3 дня, пропахший маслом и бензином, кое-как отмытый, выезжаю в город на неимоверно стучащем тройном гибриде и еще 4 месяца, пусть как на тракторе, но езжу. Да, советского частника, водителя легковушки, может понять только такой же водитель: разбитые дороги, полупьяные пассажиры, строгие и в меру и не в меру алчные работники ГАИ, правда вперемешку с честными, но это тоже не очень хорошо, ибо тогда процедура штрафа растягивается на месяц и более, и такие дорогие, желанные права на управление автомобилем, кормильцы, лежат где-то в официальных бумагах, и жаль их, как попавшего в беду друга. Идет время, легче жить, машине все внимание, и вот уже она сияет свежевыкрашенными крыльями, нововставленными порогами, девственным двигателем и еще моей гордостью. И снова я мчусь в потоке новеньких "Жигулей", "Волг"-такси и не чувствую никакой ущербности. Дома у меня полная бухгалтерия приходов и расходов, на всякий случай пара линованных путевок и отличительные знаки такси на крыше моего "Москвича". Длинные разговоры в дороге о том, о сем, о бензине, о работе, о душе, о сложностях нашей нынешней жизни. 2 года за рулем, 2 года опять очередной кажущейся свободы. Впрочем, появилось больше свободного времени на личные дела. Все больше и больше начинаю зачитываться литературой о душе, о мистике, о спиритизме. Кстати, немного о спиритизме. Был у нас на работе автослесарь, хороший парень, добросовестный, непьющий, какой-то нехарактерный слесарь, звали его Женя, он мне почему-то особенно нравился. Много он рассказывал любопытного по спиритизму, объяснял, как устроен его спиритический алфавит и тарелочка с двумя рисками, чтобы по кругу менее духу приходилось ее разворачивать, правда, меня смущал один нюанс, что во время сеанса должны были присутствовать двое, они должны были легко прикасаться к краям перевернутой тарелочки, которая лежала в большом круге, на котором по окружности через равное расстояние были нанесены буквы алфавита, а за буквами и цифры. Дух водил блюдце штрихом к буквам и писал, что хотел, я никак не мог отделаться от ощущения, что это спиритисты сами своими пальцами двигают блюдце, но как утверждал мой знакомый, что это совсем не так, приводя такой аргумент, мол, дух может разговаривать на любом языке и якобы во время отдыха в Сухуми дух стал писать на абхазском, чего он, естественно, не понял, а присутствующая во время сеанса дочь хозяина сказала, что это говорит с ними их недавно умерший дедушка-абхазец. Странно. Я очень загорелся все этим, причем друг утверждал, что он даже два раза угадал номера спортлото и выиграл по 80 и 120 рублей, в те времена это были неплохие деньги, и еще каждый раз, отправляясь на рыбалку, друг с помощью тарелки и карты озера определял время, место клева и погоду. Правда, по его собственным рассказам, не всегда удачно, но всякий раз при очередной ошибке он клял духов, ошибшихся
   с информацией, на чем свет стоит. Мне было все это крайне интересно. И вот в один из вечеров мы всей семьей собрались вместе, предварительно изготовив алфавит, выключив свет и задернув штору. За час напряженного ожидания легкая фарфоровая тарелочка сдвинулась один раз на 3 см, как нам показалось, причем мы не могли достоверно установить, что послужило причиной движения -- духи ли или наши пальцы, правда муж моей сестры в конце сеанса с легким мистическим ужасом кому-то сказал спасибо, и мы тихо разошлись.
   Часть II
   ШРИ АУРОБИНДО
   Фамилия и имя этого замечательного человека для кого-то значит много, для кого-то ничего. Но мне несколько лет назад попалась даже не его книга, а книга его ученика Сатпрема. Бывает в жизни так -- бьешься, бьешься, все валится из рук, не идут дела, нет настроения, и какое-то незначительное событие, взгляд, высказывание вдруг приоткрывает что-то, с чем бился и никак не мог найти ответа на свои вопросы. И, как всегда случайно, ко мне в руки попадает эта чудесная книга, как бы дверь в неизвестное, в страну Буратино, и я открыл первую страницу и приоткрыл дверь, которую я не могу и не хочу закрывать даже через 5 лет после этого события. В принципе с этого все и началось, или можно сказать, что с этого все продолжилось в очередной раз. Еще раньше, сразу же после армии, мне попалась в руки подпольная перепечатка с какого-то старого, еще начала века, издания вводных статей в Раджу Йогу, йога Свами Вивикананда. Меня удивила четкая материалистическая позиция этого человека в совсем не материальных сферах, он утверждал наличие Бога, причем делал это не голословно, а предлагая проверить это на собственном опыте. 70-е годы, вера только в светлое коммунистическое будущее. Странное впечатление осталось после сборника тех статей. Перевернул я последнюю страницу, исправно все прочитав и ничего не поняв, как я теперь понимаю, в конце там были довольно странные высказывания о том, что йогин сидя, лежа ли, все равно, но в застывшей позе может управлять миром и счастлив он от этого до упора. Я закрыл книгу, сразу же отказавшись от такой перспективы, нет, конечно, поуправлять миром -- идея заманчивая, но лежа где-то в фантазиях, в своих мыслях, какая дичь, когда вокруг столько интересного, да и девочки в коротких юбках, да и мало ли что еще. Жизнь в 23 года -- это жизнь, уже все знаешь, уже избавился от комплекса детской наивности, но взрослое разочарование еще не пришло. И вот обратите внимание -- слово-то какое разо-чаро-вание, просто расколдование какое-то. А если вдуматься?
   Итак, Ауробиндо, почти все непонятно, может, в 23--25 забросил бы, как дичь, в 30 -- уже нет. Задумался в 30, пришло разочарование. В 20 весь мир у твоих ног, в 30 уже ясно, никому ты не нужен, за малым, конечно, исключением, ну родные, близкие, жена, дети, конечно, пара-тройка друзей, еще по странным причинам не отказавшиеся от общения, и все, а впереди годы и годы. А жизнь становится хуже и хуже, серее и серее. Почему? Стал больше знать? Вряд ли, может, стал не так все понимать. Вот ведь смотрите, ребенок радуется, просто так радуется, потому что ему просто хорошо не от подарка, не от причины, а без причины. Может глупый? Глупый! Но счастливый. Помню, помню же беспричинную радость, когда вот так же лет в 14 по дороге бегом, ноги сами подпрыгивают, а в душе восторг клокочет, распирает и разрывает, и не унять его. Затем все реже и реже. Затем при первой поездке на мотоцикле, затем при первом поцелуе, затем... Да, всего не перечислишь, но все-таки не так уж и часто. Так вот, идут годы, жизнь прижимает, а может, и не прижимает посильнее, а только так кажется. Недостатков своих личных все больше и больше. Жизнь бьет, а я крепчаю, бьет хорошо, то папа, слегка покачиваясь, нависает над стареньким телевизором, мне 14 лет, телевизор за 140 рублей долгожданен, и тут папа. Но нет. Рассудок на этот раз победил, но жаль, что не всегда. Потом как-то судорожно живем, то делим площадь, то выясняем отношения, кто кого более любит. И карабкаемся по жизни, обдирая свои руки о колючки близких и не очень близких людей и обстоятельств. Так что же Ауробиндо? Свет в окошке, скажу я. Ясные и чистые отголоски его ясных и чистых мыслей. Например, первая мысль всегда верная. Проверяю десять раз -- семь точно попало. Начинаю все больше и больше прислушиваться к себе, к своим самым глубинным ощущениям, снаружи все уже надоело. Все очень долго жестко и больно. Почему? Ответ, да потому, что все то же самое внутри. Дальше можно не читать, ибо вся суть этой книги в этих строках, но кому все-таки интересно дальше, прошу следовать за мной. Следующая мысль: останови движение мысли в своей собственной голове, и тебе все дастся, т.е. придет спокойствие, уверенность, терпеливость, придет защита от внешних обстоятельств, придет единственно верное решение и правильная информация. И вот совет Сатпрема, мол, представляй что-то огромное, холодное, ну хоть Ледовитый океан; тужусь, пыжусь, еду в автобусе, битком набитом, со своей занудной работы, с кучей проблем по поводу того, что хорошо бы сменить куртку, а то люди начинают коситься, да резина на "Запорике" лысовата, а мечты-то -- вот возьму да и построю свою машину, да двигатель от "Волги", да... Да ну... Денег нет как нет, голова полна мыслей, жена -- забот. При чем здесь жена. Да потому что еду я домой, и все по-беличьи. Работа, дом, халтура, квартира, да, квартира. Квартиры тоже нет. Ни в коем случае не плачусь. Нет, комнаты есть, даже не одна. И чего-то я с ними ни делал. Менял, разменивал, разводился с женой, сводился из квартирных соображений. Нет, все-таки мысли явно мешают. Ну ладно, сколько можно думать, что на одну зарплату не прожить, а на лысых колесах можно и доездиться, ну до ГАИ ладно, на штраф захалтурю, а если авария... фу... мерзость. Дружок так наработал, раз "Жигуля" хлопнул: 5 лет "алименты" выплачивал, только выплатил, и "Волжанку" следом, еще на 5 лет хватило. Напрягаюсь, представляю Ледовитый океан, секунд 5 думаю, что ни о чем не думаю, но у Сатпрема сказано, что тяжело сначала, затем будет легче. Идет время, нет мыслей 5 секунд, 10, 20 секунд, ну просто совсем ни одной, затем подлая подкрадывается. Да и была бы мысль, а то так, кто кому чего сказал. Да, вообще с головой надо серьезно разбираться. Да! Нормальная у меня голова, как у всех, периодически болит, мыслями забита, ни секунды отдыха. Вы спросите, а может быть по-другому? Сатпрем утверждает, что да. Учусь, 20 секунд голова чистая как солдатский котелок, ни одной мысли, ни плохой,
   ни хорошей. А как же я узнаю ту самую главную и нужную, ту, которая решит -- мгновенно ехать ли мне на халтуру или на все плюнуть и залечь на диван, чтобы 5 лет потом не платить дяде алименты. Радует только одно, от кого-то слышал, что количество периодически переходит в качество. Тренируюсь везде -- за рулем, за столом, опять-таки в автобусе, и -- странные вещи -- начал наблюдать за собой как бы со стороны. Вот 3 раза в день по 20 секунд посидел без мыслей и легче отработал день, и в голове не такой уже винегрет. Раньше мысли как в заводском буфете -- кто скорее влезет, теперь поспокойнее. Наблюдаю, думаю, анализирую -- надоело белкой быть, вроде бы не глупый, руки есть, а все не так. А как надо? Да, чувствую, что по-другому все должно быть. 3 месяца подряд с этой книжкой под мышкой, и в результате некоторых спокойных рассуждений, к Сатпрему уже не относящихся, прихожу к выводу: на халтуре, на стареньком "Москвиче" за 1,5 часа столько заработаешь, сколько на работе за 8, и принимаю решение, аж дух захватило: на улицу на все 9,5 часов, на халтуру, может, будет спокойнее, но эксперимент по поводу остановки мысли не забываю. Работа новая пошла, уже писал об этом, денег и времени стало больше, пошел на курсы парапсихологии, все в плюс, с пассажирами о том, о сем, о погоде, о заботах, он -- пассажир -- говорит, мне хорошо, когда говорит, значит, мыслей плохих не держит, не люблю молчунов, с ними одни проблемы. Мысли останавливать все же не забываю. Посижу вот так секунд 30, и еще часа 2 работаю, и без устали. Правда, трудно, вроде что-то на голову давит, но то с непривычки больше.
   Глава 4
   Да, пусть я пыль,
   И пусть не значу в раскладе сил я ничего,
   Но не могу теперь иначе,
   И пусть в руках не меч -- копье,
  
   Соломы сила у копья,
   Но если ткну кого угодно,
   В могилу им вобью свободно
   Любого недруга шутя.
  
   А мне -- желаний поворот,
   Реки усталые стремнины,
   И я опять кручусь по ним,
   О, Господи! твои темницы,
   И ты мне только Господин.
   Я, признаюсь, люблю тебя,
   И слов мне просто не хватает,
   Меня как шарик распирает
   Одна лишь мысль -- любовь Твоя.
  
   Я, может, плох и не достоин
   Тебя касаться тем, чем есть,
   Я, может, вдребезги расстроен,
   Но знать тебя всегда мне в честь.
  
   Терзаньем душу разрывает рука моя,
   что горячо
   На лист за слово речь бросает,
   Все не красиво, и еще,
   Я знаю, есть на свете Ты,
   И мне не важно, сумасшедший,
   Быть может, я в глазах толпы,
   Но то бесчестье -- не бесчестье,
   За счастье я почту позор,
   За радость -- муки бытия,
   Не прекращу с тобой я спор,
   Люблю, люблю, люблю Тебя.
  
   Быть может, я в порыве страсти
   Отдать себя Тебе хочу,
   Я в урагане и несчастье Тебе кричу,
   Тебя хочу,
   И пусть все то безумье мира,
   Я счас в любовь перековал,
   Пусть счас мне пуля, пусть могила,
   Я без любви Твоей устал,
   Хочу в глазах я раствориться,
   В ручьях, что реки у тебя,
   В тебя, в тебя опять влюбиться,
   И отойти, на мир глядя.
   В дальнейшем остановка мысли стала непринужденной, случилось многое, о чем мечталось. Я не имею возможности описать все последовательно и пока не буду освещать целый этап моей жизни, благодаря которому для меня многое изменилось. На определенном этапе я стал четко знать, кем и когда, и в какой стране я жил до своего нынешнего рождения, и вот я как-то, проходя по улице Рубинштейна в сторону Невского, начал вспоминать.
   На границе Болгарии и Германии, в узкой полесской местности между двумя рукавами реки Белой и рекой Пенкрофт, располагался маленький болгарский замок. Ярко горел огонь в камине. Маленький княжонок ползал по мягкому ковру среди двух больших лохматых собак и величественно сидящего дедушки в готическом кресле. Дед был похож на тот еще не совсем достроенный замок под названием Север, о котором и идет речь в этой главе. Князья да бароны, болгары и немцы решали свой вековечный спор на протяжении многих лье вдоль спорной границы. Жизнь был тяжелая, опасная и временами просто невозможная. Маленький мальчик ползал по ковру у теплого, почти потухшего камина, и его дед ворчал себе в усы: "Передам ли тебе, внучок, то, что нажил, смогу ли, да и поймешь ли, коли доживу. Расти, расти. Отцу твоему до всего этого нет дела, да и то понятно, одолевает немец проклятый рубежи, может, ты сможешь? Как замирение выйдет",-- и задумался, закручивая свой длинный свисающий ус.
   Через 10 лет отец с князьями были разбиты. Замок был захвачен баронами. Крики, стоны, пожар, отец с дедом и 12 своими лучшими людьми, как рассказывал потом нам, мне и моей доброй матери, оставшийся в живых слуга (он с тяжелой раной упал в бочку с медом где пролежал сутки и ночью смог выбраться из замка под видом пьяного немецкого ратника), отступали, яростно отбиваясь от наступающих врагов, все полегли в неравной схватке.
   Мы переехали за вторую старую Тюринскую границу в небольшой, но добротно выстроенный дом. Мой дядюшка из Белостока поддерживал нас с матушкой, присылая деньги, меха, меда и вина, а также всякую снедь и всячину, включая одежду. У нас в доме было три слуги, несколько женщин, а в 5 лье от дома жила дедушкина, уж не знаю кто, старая пожилая ведьма. Кто говорил, что ей за 200, кто говорил, что ее лучше сторониться. Дед привез ее из персидского похода; была она стройна, черна и непривлекательна, так и не научившись толком говорить по-болгарски; рассказывали, что знала-то она много, но редко кому оказывала помощь. Говорили, если бы не дед, ее убили бы давно, кто из зависти, кто из страха, кто из злобы, а кто, может, и просто из баловства. Народ вокруг хоть и болгарский, но крутой, пограничный, да что уж греха таить, народ бывалый и на расправу скорый. Я много читал, играл с детьми слуг, скакал по нашим перелескам на подаренном мне дядей аргамаке Светлом и рос, рос, рос. В Поленице, так называлась в 15 лье от нас укрепление, жила моя двоюродная сестра Аглая. Ее привозили к нам на святки каждый год, и я слышал, что мы должны будем пожениться, когда мне исполнится 19, а ей 16. Мне она была небезразлична. Скромна, но под личиной покорности все время проглядывали ее веселые озорные глазки. Ну, как бы там ни было, жизнь текла размеренно до тех пор, пока не подошла пора мне жениться на Аглае. Я вырос и, в отличие от окружавших меня болгар, был русоволос. Говорили -- в деда, а намекали на мать. Хотя все знали, что отец отсутствовал долго, целые годы проводя в походах, а нрав имел кроткий, хотя рубака был первый в округе. Мать была смелых взглядов, бабка ее была вывезена из Румын, от которой, как утверждала молва, и получила она свободный, гордый, упрямый, но все же добрый нрав. Было у нас, как поговаривают, проездом русское посольство, через немцев аж до франков путь совершающее, останавливались, да кто точно знает -- кто, но я вот белокурый, стройный, голубоглазый и, говорят, красивый получился. Отец не в обиде, мир его костям. Я трогаю рукоятку его обтянутого кожей меча, натягиваю его лук и понимаю, что усмешка моего могучего, все знающего деда мне ближе. Так вот, накануне свадьбы моей и Аглаи, которая должна была состояться в Рунцах, миль 30 от нас, около дяди, пришла ко мне, когда я чистил и намывал своего Светлого, Рафуна -- ведьма дедова -- и сказала: "Ты, господин, в ночь на подъездах к Рунцево спать не ложись. Невесту твою туда же привезут, далее двумя кортежами поедете, а ты меня на дороге-то встреть. Как луна круглая тебе на спину ляжет, от деда твоего приветик принесу". "А что, сейчас нельзя?" -- весело спросил я. "Нельзя",-- и, сверкнув глазами, грозно замолчала. "Ну, да Бог с тобой, травку сунь вот эту в правый сапог перед поездкой. А эту,-- и достала что-то, завернутое в зеленую тряпку,-- невесте под сапог за свадебным столом подсунешь. Да будет у вас лад. Да не позабудь-то, окаянный, все правильно сделать",-- и заулыбалась своим щербатым ртом, как бы заглаживая свою резкость.
   Короткие летние ночи летят, как самые быстрые кони, а дни хоть и длинные, тоже бегут вслед, и не понять, кто бежит вслед кому. Подходит время, милая Аглая ждет, жду и я. Вечер, последние сборы. Светлый -- чистый и чует своим чутким ухом, и нервничает в стойле, как будто он должен жениться, а не я. Мама сурово спокойная, ящики, сундуки -- все приготовлено, ведь едем на две недели, хоть к своим в Рунцево, но все ж нечего просить по людям, еще две рабочие упряжки повезут мою добрую маму, а я на Светлом, не променяю его, рука пишет и на Аглаю, но нет, это святотатство. С утра трогаем, целый эскорт. Впереди мама, слуги, откуда-то еще берутся две упряжки; шум, веселье, свора охотничьих собак, овцы, два телка, удары бичом разыгравшихся конюхов. Все готовы к свадебному пиру, и мне весело, какая-то она, Аглая, наверное, как мама. Вечером, уставшие после 30 лье перехода без остановки, мама и я и еще две быстрых повозки, потеряв остальных по дороге, въезжаем в Рунцево. Как приятно снять сапоги, весь пропах Светлым, раздеваюсь, складываю белую широкую рубаху и с размаха бросаюсь в свежие, правда сохранившие еще тепло дневного солнышка, струи реки. Чуть позже сижу, завернувшись в одеяло, пью из оловянной кружки крепкое вино и наслаждаюсь потрескивающими поленьями в камине моего брата Юлока. Он крепко встал в Рунцах, он старше меня на 8 лет, давно женат, детей много, видимся редко. Как я устал, надо спать, и вдруг как молнией -- Рафуна. Ну принесла ее нелегкая, а как же дед? Надо идти, рано еще, еще вина и буду ждать. Почему так тянется время, когда чего-то ждешь? Я выхожу на старую рунцевскую дорогу, наверное, рано, луна еще не начала движения по старому привычному кругу. Идет время, я иду вместе с ним и сливаюсь с этой живой монотонностью ночи. Господи! Как хорошо все, что ты делаешь: и эта ночь, и Аглая, и мама, и мой дед, впрочем, где же Рафуна? Светлая фигура как-то неожиданно появляется впереди. Сразу навалилась мысль, как я не подумал, ее не было вместе с нами в обозе, что же она пешком за 30 лье? И почему под Рунцево? Может, это связано с женитьбой моего деда, он тоже женился под Рунцево. "Пришел",-- злобно, как мне показалось, прошамкала старуха. Она ли? Ночь все меняет. "Держи, вот тебе от него",-- и сунула мне в левую руку что-то гладкое, твердое, со свисающей длинной цепью. "От него, от него, господин! А вскоре загляни ко мне, да не кусаюсь, не бойся, мало ли что глупые болтают, не придешь, смотри, на себя пенять будешь. Да, время вспять не идет". Я раскрыл ладонь, в глаза мне брызнул яркий луч синего цвета. Передо мной лежал большой, в легкой оправе из белого металла, синий кристалл, и тяжелая белая цепь свисала с незатейливой оправы. Что это? Дедов талисман, прозвучало в голове. Рафуна! Объясни! Но старухи уже не было. Мурашки волной пробежали по спине. Я расстегнул ворот рубахи, надел дедов талисман на себя и поспешно пошел к дому брата, на подходе мне показалось, как рядом, ну совсем невдалеке, промелькнула легкая в белом фигура Аглаи. Странная ночь, что есть -- то как кажется, а что кажется -- того уж точно нет. Что Аглае делать так поздно? Да и люди ее не пустят. А впрочем, какое мне до всего дело, и как-то после этих слов заныло под сердцем, под дедовским талисманом, а в голове отчетливо прозвучал голос Рафуны: "Не говори так, дед обидится". "Он же умер!" -- возразил я в голос. "Кто умер?" -- спросила моя милая мама, стоя на первой ступеньке лестницы, ведущей наверх. "Я думаю, дедушка",-- мама, что я несу. "Мама, я устал сегодня, тяжелый день, ты знаешь! Кстати, Аглая не выходила?" -- "Да куда же она пойдет? Спи, мой дурачок-господин", -- нежно погладив мои кудри, сказала мама. "Спи, завтра станешь мужчиной. Я долго этого ждала. Жаль, отец... ну да ладно. Спи, а я еще помолюсь, впрочем, и тебе бы не помешало это сделать, а то перед дорогой усердствуем, а после... про Бога забываем. Нехорошо! Спи".-- "Да, мама".-- "Спи с Богом". И чертом прозвучал в голове голос Рафуны. Фу... Наваждение, мама как всегда права, надо помолиться.
   Толстый католический священник в белой рясе с лоснящимся лицом что-то говорит. Я чувствую плечо Аглаи, ощущаю, как потеют ее руки. Много народу. Запах ладана, свечи и тихое перешептывание народа, и вот мы уже муж и жена. Аглая после шумного свадебного дня расстегивает мне ворот рубашки, и ее руки натыкаются на дедов талисман. Я вижу, как ее лицо вдруг приобретает изумленное выражение. Она расстегивает свой ворот от плеча, и я вижу, как на ее белоснежной груди, распространяя во все стороны синие лучи, сияет кристалл только меньшего размера и на золотой цепи. "Теперь я вижу, что ты мой истинный муж",-- шепчет вся красная от счастья Аглая. "Кто тебе это дал, Рафуна?" -- спрашиваю я. "Нет, ее зовут Сульфида, и ты ее не знаешь".-- "Я хочу понять".-- "Зачем, милый? И стоит ли решать то, на что сегодня ночью мы точно не найдем ответа. Я люблю тебя",-- говорит Аглая и падает в мои объятья. Я слышу ее шепот: "Брат мой, муж мой, нареченный от Бога и от звезд, от людей и духов, от света и тьмы, я с тобой навсегда. Если ты пойдешь на костер, и я пойду с тобой".-- "Что за мысли, Аглая!" -- "Кто знает, кто знает, что с нами будет".
   А ночь действительно была странная. В коротком предутреннем сне вдруг пришел ко мне дед, как живой, и сказал: "Будь счастлив, ищи, не найдешь -- пропадете! Книга в верном месте, в горах у трех ручьев, если ты поймешь. Два талисмана намочите в ручье, через 7 лет после этого дня на 17-й день в мае окунете талисманы в ручей да вынесете на два камня, что по обеим сторонам ручья, там ложбинки одинаковые. Луна светом посветит, луч получится, тот луч поползет по скале, напротив на перекрестии с темной полосой откроется тебе место. Сам поймешь, не поймешь, значит, хам. За смерть мою отомстишь, да и за отца тоже. Спи, а дочь Вероной назовешь, Павкой не хочу! Хоть какое-то спасение ей выдет".
   Я проснулся, обливаясь холодным потом. Ласковая Аглая тихо посапывала на моем плече. Я встал и спустился в большой зал, где полным ходом шла подготовка к следующему дню нашей свадьбы. Значит, через 7 лет. И почему дочь? Сына бы мне, ну да ладно! Есть где вино, или жениху квас пить? Эй, люди! Вина мне, живо!
   Дядя принял меня на службу. Через несколько лет по его соображениям гетман Полесский и царь болгарский Федор смогут собрать войска и выбить немцев из пограничной полосы. Дядя поручил мне набор полка стволовиков. Забот много, собрать людей, да подходящих, изготовить пищали, да провиант чтобы наготове. Для нас с Аглаей через пару месяцев уже готов добротный дом и слуги, и милая матушка уже гостит у меня на правах хозяйки и устраивает наш быт. Несравненная Аглая, и все бы хорошо, если бы не один случай, как-то Аглая, она периодически уходит из дома и возвращается под утро, объясняя это своими поездками к Сульфиде, а я не против, она дочь этих лесов, немцы давно не шалят, а ее вороной вынесет от зверя, а пара надежных пистолетов, притороченных к ее седлу, помогут от разбойников, но вот мама! Милая мама! Вдруг встречает ее, разгоряченную после ночной скачки, и, не находя этому ну хоть какого-то правдоподобного объяснения, падает в обморок. Я думаю, что это только спровоцировало ее заболевание. День ото дня ей становилось хуже и хуже, и я вспомнил про Рафуну. "Пожаловал",-- прошамкала старуха, поблескивая молодыми глазами. "Говорила как бы пенять не стал на себя. Знаю, все знаю, забыл зеленую тряпицу невесте подложить, забыл ко мне пораньше приехать, ну да дед тебе судья. Иди в чулан, оттуда в подпол и сиди". Я сидел в темном подполе, слушал какое-то бормотание, притоптывание, шипение и, как мне казалось, запах серы, но это уже точно бред, наконец раскрасневшаяся старуха протянула мне сверток, снабдив меня соответствующими указаниями. Не прошло и трех недель, как милая мама оправилась и стала лучше, чем прежде, засобиралась домой, с тем и уехала, строго посмотрев на Аглаю и напомнив нам о Боге и о долге. Аглая уже ходила с большим животиком, что приводило меня в неописуемый восторг, а вскоре появилась на свет Верона, на что Аглая с готовностью согласилась, заменив ей уже припасенное имя Павка. Больше детей Бог нам не давал, так и жили мы в согласии и любви. Я посещал свою Рафуну, Аглая -- Сульфиду. Многому научился я у Рафуны, как заговаривать мед, как калить стрелу, как выследить врага, не выходя из дома, как сделать себе меч неотразимый, как укрепить любовь Аглаи, но главное все-таки было в дедовской книге. Рафуна часто вздыхала, вспоминая деда, "крестила" его на чем свет стоит, но как-то беззлобно. Однажды я спросил, не знает ли она Сульфиду, она хитро заулыбалась, ничего не ответила, лишь в конце разговора добавила: "Бесовское это, почем мне все знать... может, дед". И плюнула в ярко горящий камин. Росла Верона, война с немцами затягивалась. Полк был в полной готовности. Мы перевели его ближе к границе, еще три дядькиных полка скрывались в Полесье где-то рядом. Все ждало своего часа. Как я хотел вернуться в замок своего детства, опять лечь на ковры у натопленных каминов, но срок еще не наступил. Рано, рано, я сдерживал свой норов, гарцуя иногда прямо под стенами Севера на Светлом с 3--4 дюжинами могучих болгар. Эх, поднять бы их на мечи, но жаль, еще не время. Дядя говорит: "Один замок может послужить началом большой войны. Надо ждать".
   Прошло 5 лет. Верона подросла, все шло своим чередом, полк был обучен, полностью вооружен и готов к большой войне. Все ждали будущих событий с нетерпением, но для меня судьбе было угодно развернуться совсем в иную сторону. Как я многому научился у Рафуны, я понял, как мир прекрасен, страшен, неоднозначен. Странным Рафуна была человеком, если человеком вообще, в ее большом сердце умещалась и большая любовь и большая ненависть. Деда моего она любила и ненавидела баронов, засевших в дедовом замке. Я как-то спросил, почему она не уничтожит их, ну по крайней мере тех, кто виновен в смерти отца и деда. "Сил не хватает, а вы с Аглаей еще слишком молоды и слишком любите жизнь. Давай не будем об этом!"
   "Ну, а если найдем ту книгу, то как тогда?"
   "Дождись сначала срока. Правда, чует мое сердце, не ладно к сроку выйдет... Коршун от деда прилетал, ветку черную бросил, вот все гадаю, а на ветке та зеленая тряпочка, что ты, растяпа-господин Аглае в сапог-то не сунул. Ух, быть беде".
   "Да не каркай ты, старая",-- прикрикнул я и увидел такую любовь в глазах Рафуны, что мне стало не по себе.
   С тяжким сердцем я скакал к Аглае. Она как всегда, успокаивала, хотя и призадумалась в этот раз больше, а перед отходом ко сну сказала следующие странные слова: "Сульфида говорит, барон книгу ищет".
   Полк выступал на летнее игрище, дядя решил впервые свести все полки вместе и устроить штурм замка, для того чтобы скоординировать действия трех полков, правда, полки должны были штурмовать дядин замок, но все и это с нетерпением ожидали. Вся страна уже начинала жить по военному образцу в преддверии скорой войны. Я сидел в своем походном шатре, рассматривая боевое оружие,-- ятаганы, мечи, кольчуги, примерял амуницию на себя. Мой оружейник Митча готовил доспехи Светлому. Как интересно вышло, в прошлый год от Светлого родилась кобылица. Назвали ее Неторопка. Неторопку я готовил для Аглаи, а пока с ней возилась Верона, и я представлял, как мы с Аглаей на наших верных Светлом и Неторопке скачем по бескрайним просторам, но спокойный ход моих мыслей прервал тревожный кашель. И со словами: "Господин, надо спешить!" -- в шатер ввалился весь запыхавшийся доезжачий Вейко. Ему было уже за 50, и такая скачка была для него видно тяжела.
   -- Господин! Быстрее! Из замка Север наш человек принес весть, что барон собрал людей и выехал за Аглаей.
   -- Как за Аглаей? Зачем?
   Рассудок помутился, но ноги и руки уже натягивали рукавицы, оружейник подводил уже оседланного Светлого, а ноги сами искали стремя. И мы втроем вынеслись из лагеря, даже не захватив с собой охрану, о чем я впоследствии крайне жалел, хотя кто знает, кто знает. До дому было 10 лье, и после 2,5 часов бешеной скачки мы наконец-то на рысях подъехали к дому. Горели и два больших сарая, ворота были взломаны, людей не было видно. Я закричал: "Аглая!" Выхватил из ножен меч и, ослепленный яростью, бросился в дом. Зацепившись в дверях за край своего плаща, я головой вышиб двери и вкатился по каменным ступеням в залу. Передо мной предстала жуткая картина. Аглая стояла бледная, растерянная, ее держали двое здоровенных лучников, в кресле сидел барон, покачивая ногой в кожаном лаковом сапоге.
   -- Милый, ты опоздал,-- услышал я, поднимаясь с колен, и тут же страшный удар по голове свалил меня на пол. Очнулся я через несколько минут; на меня смотрели немигающие глаза барона и его металлический мерный голос как-то жутко прозвучал в большой зале.-- А вот и внучок пожаловал, его-то мы и ждали.
   -- Аглая, милая, как ты, что они с тобой сделали, если хоть волос упал с твоей головы, они все кончат на дыбе,-- и новый удар в живот свалил меня на пол. Через некоторое время, покачиваясь, я снова поднялся на ноги. В моих ножнах не было меча, я без оружия, но два здоровых крепких кулака у меня все же еще есть.
   -- Аглая, что им от нас нужно,-- спросил я, сплевывая кровавую слюну.
   -- Книгу,-- тихо прошептала Аглая.
   -- Но у нас ее нет, да и не было никогда.
   Свирепый взгляд барона останавливается на мне, и как из механического жернова падают неперемолотые зерна, также и он роняет на каменный пол слова: "Я перевел рукописи деда, книга есть, отдай, и я уеду".
   -- Зачем она тебе,-- спрашиваю я.
   -- В ней власть, да и моя жизнь в конце концов,-- отвечает барон.
   Барон раскрывает ворот своей рубахи, и яркий луч света от голубого талисмана, такого же как у меня, такого же как у Аглаи, того талисмана, который нельзя взять силой, ударяет мне в глаза. Я растерян, я подавлен. Заплетающимся языком я говорю: -- Брат по звездам, опомнись, мы можем, можем быть вместе...-- но тут же вспоминаю погибшего отца, деда, поруганный замок. Тигриным прыжком я пересекаю огромное расстояние в несколько десятков метров, выхватываю кинжал из ножен стоящего у дверей лучника и бросаю его в ненавистную рожу барона. Одним ударом ломаю шею лучнику, в дикой ярости крушу еще двух подбегающих немцев и рвусь к барону с голыми руками, забрызганными кровью. Краешком глаза замечаю, как пыхтит доезжачий, отбиваясь от трех здоровых немцев, и врывается в дом оружейник. Я кричу ему: "Верону спасай, Верону!" Хватаю первый попавшийся под руку меч и, захлебываясь слезами ярости, пытаюсь настичь отползающего к камину окровавленного барона, одной рукой зажимающего выколотый моим кинжалом глаз, другой поднимающего свой талисман и размахивающего им как пращой. Я чувствую, как натыкаюсь на стену, свет меркнет в моих глазах, и я снова падаю без сознания на пол. Очнулся я уже со связанными руками на полу бешено скачущей кареты, на мне сидели три дюжих охранника. Аглая! -- первая мысль, которая пронзила меня как стрела; вторая -- Верона, и я снова теряю сознание.
   Подземелье замка Север. До чего же мне здесь все знакомо: низкие сводчатые потолки, замшелые стены, старые сундуки, всякая рухлядь. Огромные железные цепи, прикованные к стене, и я в них. Мои руки и ноги схвачены надежными замками. Много народа перебывало в этих стенах. Велика людская злоба, кто за долги сидел здесь, кто попадая в плен в мелких лесных стычках, кто по другим причинам. Теперь здесь я. Как гудит все тело. Оглядываюсь по сторонам. Это же мой замок! Мне здесь все знакомо до боли. Темно. Жалкая лампадка горит вдалеке под старинным сводом подземелья. Я всматриваюсь в полутьму и вижу такую знакомую фигуру деда в готическом кресле.
   -- Иди, внук,-- говорит мне дед.-- Здесь же все твое, вспомни. Ведь рядом прекрасный подземный ход, я не дал отцу твоему его закопать, помнишь его еще все беспокоили живущие там крысы.
   -- Да, да, дед.
   Я встаю, подхожу к огромной каменной плите, закрывающей вход в подземный ход, усилием воли сосредоточиваюсь, вспоминаю, где тот третий камень, на который мне надо нажать, нажимаю, плита поворачивается, и в нос мне ударяет сырой затхлый запах давно не проветренного помещения. Я таращу глаза, пытаясь что-то рассмотреть, и передо мной начинает вырисовываться миска жидкого, сыростью пахнущего супа, подпихиваемая охранником. Понемногу начинаю приходить в себя, с глаз спадает завеса полуяви, ломота в руках окончательно расставляет все на свои места, то же подземелье. "Что же мне, так и есть с прикованными к стене руками?" -- вопрошаю я охранника.
   -- Нет, мы сделаем по-другому.
   Охранник берет тяжелый металлический прут и размеренно ломает мне сначала левую, затем и правую руку в предплечьях. Я вскрикиваю от изумления и боли. Через некоторое время снова прихожу в себя рядом с неприятно пахнущей миской супа, со сломанными руками, но уже без наручников. Около меня суетится бедная Аглая, приспосабливая какие-то палочки, тряпочки к моим рукам, тихо приговаривая свои заговоры.
   -- Очнулся, милый? -- слышу я ее нежный голос.-- Да, попались мы с тобой, и выхода нет как нет, но мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем.
   -- Где Верона?
   -- Митч увел ее из-под рук варваров, теперь она в надежном месте, за тремя ручьями, это место никто не знает, а мы не скажем.
   Разговор обрывает тяжелый скрип открывающегося ржавого старинного засова. Завыли, заскрежетали ржавые петли, и, поддерживаемый двумя слугами, с черной повязкой на бледном лице, входит барон.
   -- Ну что, пташки! Цените мою нескончаемую благость к вам? Я поместил вас вместе, хочу посмотреть, как вы будете друг друга успокаивать, выдумывая планы побега. Книгу, да поскорее! -- бешено заорал барон.-- Иначе Аглае я переломаю ноги, найду вашу девку и удушу ее у вас на глазах Аглаиными волосами.
   Вот заладил, тоскливо подумал я. Я тебе сам как книга, не говоря уж об Аглае.
   -- Одноглазый идиот! -- не узнавая своего голоса, четко и вслух произношу я и слышу:
   -- На воду и хлеб на месяц, пусть одумаются.
   Пусть так, и пусть нет подземного хода из нашей темницы, и пусть нет ничего, есть милая Аглая! К вечеру щедрый барон прислал две дедовских теплых шубы, ну и на этом спасибо. Лицемер!
   Ночь прошла под шуршание крыс, под шаги сменяющихся часовых и под мои негромкие стоны.
   -- Аглая, сколько же до назначенного часа.
   -- Три месяца.
   -- Что же, он так и будет нас держать здесь вечно?
   -- Я думаю, нет, особенно, милый, если ты дашь волю своему языку.-- Господи, как стыдно! Если бы дело шло лишь о моей жизни, но со мной Аглая и чуть тревожно за Верону.
   -- Аглая!
   -- Что, милый?
   -- Дядя, наверное, уже все знает, как думаешь? Кто-то остался в доме жив из слуг, если нет, то дня через 2--3 оружейник доставит скорбные новости дяде, а он немедленно приведет свои полки под стены недостроенного Севера и освободит и нас, и Север, и Бог подарит нам сына, и кровь отца и деда, взывающие к мести, будут наконец-то отомщены. И мы будем скакать на Светлом и Неторопке под новой луной, взявшись за руки.
   Проходит неделя, другая, третья, и я все отчетливее понимаю, что не может дядя без гетмана и царя Федора начать осаду замка. А когда же, когда? Так тяжело, что томится Аглая.
   Проходит еще три утомительных дня, руки уже не болят, срослись криво, но срослись, и цепи с ног сняты. Колдунья Аглая многое может. Заходил утром недовольный капеллан войска барона. Сказывал, что худо проклятому, на нас с Аглаей грешит, что мы колдуем из подземелья. Да и то правда, Аглая неделю не спит, похудела, глаза блестят, губами пересохшими что-то шепчет, а вдруг и правда смерть барону нашепчет. Вечером уже сам, без поддержки, противно кашляя, зашел барон со словами: -- Ну, пташки, не надумали со своим сокровищем расстаться.
   -- Да нет ее у нас,-- взревел я.-- Одна слезинка Аглаи не стоит этой проклятой книги.
   -- Как сказать, как сказать,-- шепчет под нос себе барон.-- Ждать не могу я больше, от вас, от колдунов, для меня одна порча. Передал дед вам все-таки что-то, и выбора у меня нет. Привиделся мне сон, что хоронят меня в черной яме, сон-то вещий, так-то, но не сбыться ему. Завтра я вас освобожу от мук и пыток моих. На костер, голуби, взойдете, да крест водружу посередине, очиститесь, яко ангелы возлетите, ну а я полюбуюсь. Кто ж мне выбор-то оставил, или я или вы, вместе -- нам тесно.
   Это была самая светлая ночь в моей и Аглаиной жизни. Мы всю ночь напролет рассказывали о себе, не сводя глаз друг с друга. Прожили 6 лет вместе, у нас и времени-то не было поговорить, а здесь время остановилось для нас. Я тонул в карих Аглаиных глазах, она в моих голубых, мы любили друг друга, наслаждаясь каждым остановившимся мгновением дыханием друг друга.
   К утру к нам спустились Ангелы Божии и ободрили, заходил дед, как-то очень по-деловому. Что-то поискал в углу у старого сундука и ушел немного приволакивая еще в молодости попавшую в капкан ногу. Странно, под старость-то он не хромал, а тут на тебе. Наутро все было готово. Огромная поленница хороших сухих дров, не поскупился барон, была сложена посредине большого замкового двора. Цепи солдат в блестящих шлемах не подпускали близко вяло собирающихся окрестных жителей. За воротами стояли с развернутыми стягами немецкие полки. Завершался давний спор барона с дедом. Мы стоим с Аглаей, привязанные с разных сторон креста.
   -- Милая, ты как, готова? -- спрашиваю я ее.
   -- Да мне все равно -- я умерла уже очень давно и ничего с тобой не боюсь. А ты, любимый, все ли ты сделал в душе для перехода?
   -- Нет, милая. Я не долюбил тебя, и только об этом мое сожаление.
   -- А книга, как же она, она нам так была нужна! Кровь отца, завет деда.
   -- Пусть ее.
   Дым начинает щипать глаза, першит во рту, я чувствую трепетное тело Аглаи рядом с собой и в своих руках, и ничего, что это только кажется. Мы уходим вместе куда-то в неизвестное, как одно целое. И нет сожаления в моем сердце. Но что это, что? Я слышу боевые крики болгар. "Замбу, замбу",-- кричит мой осадный полк, как их много, они ломят стеной. Я вижу своего дядю-богатыря на Ретивом, как славно царь и гетман решились на войну. Нас освободят. Я вижу суровое сосредоточенное дядино лицо. Болгары, мои болгары идут в бой за себя, за нас с Аглаей, за деда, за отца, за книгу. "Замбу, замбу",-- раздается у меня в ушах. "Прощай, любимый",-- через огонь, через крики толпы доносится голос Аглаи. "Жечь, жечь колдунов!"-- кричит полусумасшедшая седая старуха. Уж не Рафуна ли? -- проносится мысль в моей голове. Через дым и крики я напрягаю слух, я таращу заплаканные глаза. За крепостной стеной все спокойно. Нет моего полка, нет дяди.
   Но что это, что!!!
   Мы втроем, Аглая на Неторопке, я на Светлом и рядом с нами дед на своем Буйном по радуге, по чудесной радуге поднимаемся в звездное небо. Я вижу их спокойные и красивые лица. Восторг переполняет мое сердце.
   -- Дед, ты пришел за нами, а как же костер, как же книга? Ты нам ее дашь?!
   -- Все это пустое,-- говорит дед и ласково прячет улыбку в своих длинных седых свисающих усах. Кони, покрытые серебряным лунным инеем, продолжают свое восхождение. Их седоки получили покой, они любят и любимы, а что еще надо?
   Наутро дети, копаясь на пепелище, нашли два кристалла загадочного синего цвета и заиграли их на пыльной площади недостроенного замка Север. Барон умер, так и не прочитав книгу. Сейчас, по прошествии многих веков, я знаю, что было на переплете из тисненой свиной кожи старой книги,-- там был символ голубого кристалла, привезенного мной с далекой планеты Сириус. Об этом чуть позже.
   А на второй странице книги была запись, что синий кристалл -- любовь -- не может браться силой, кто это сделает -- не вернется назад на Сириус. Вот барон его и не взял.
   Иногда мне кажется, сидя на спокойной даче под Псковом, что и я, и дед, и Аглая, и барон -- все это был я, и все это мне приснилось или привиделось, но более я склонен думать, что вспомнилось в жаркие июльские дни 1994 года все на той же планете Земля.
   Глава 5
   2000 лет до нашей эры. Египет. Фараон Реноза III ведет отсчет своей славной эпохи. Его жена Рамеза правит бал, тысячи тысяч подданных работают на империю. Империя простирается от моря и до моря, от степей, которые уходят в бескрайние пески пустынь Райфу и Солакс. Жара, огромные расстояния отделяют живительные источники влаги, а между ними океаны песков. Я шагаю широкой размеренной походкой человека, привыкшего пересекать огромные расстояния. Черные одежды, крылья культа Сопа развиваются на моих могучих плечах. Черная шлея по голове, голые пятки торчат из скрученных ремней на сандалиях. Ни капельки пота не выступило на моем суровом лице, хотя пройдено много фарсеков, но это не важно. Впереди встреча с изгнанным 10 лет назад монахом Фойдой. Меня направил Фрезола. Он главный верховный жрец ордена Звездоидов, или Темруков, как принято его сейчас называть. Надо, чтобы Фойда раскрыл секрет розовой воды, последнее время мы бьемся над этой водой почти впустую, ничего не получается. Лойла не выходит из нашей подвальной лаборатории, где мы ищем, ищем и ищем секрет розовой воды. Лойла -- моя сестра, мне к 40, ей уже 20, она милая, развитая, давно созревшая, как женщина, служительница культа Рутоков. Это чистый культ, у меня культ многосложный, или черный, что значит мудрый, а впрочем, какая разница, лишь бы дело делалось. Не хватает знаний, как мало знаний! В свитках есть намеки, даны рецепты, есть даже кое-какие указания, но или все искажено заранее, или не понять, что хотел передать древний врач, или я все не так понимаю. Основная жреческая база знаний получена, давно пройдены испытания, ну а дальше, что же дальше? Вот прошуршала мимо гелуза -- большая пустынная змея. С ней я работал много лет, вернее, с ее ядом и со звездным символом этого яда Меркурием Поднебесным. Раны стал заживлять быстрее, чем главный жрец ордена Звездоидов, но сколько времени уходило на возгонку, переработку, сушку и девонацию этого яда, да и два укуса на левой руке не дают мне забыть имперически полученные знания. Быстрый взгляд, рывок, захват, шипение -- и вот уже извивающаяся гилуза в руке. "Но не нужен мне твой яд, хочу все помнить, нужны знания, не надо пользы в этот раз". Что делаем, что делаем. Помню жертвенный нож в руках Афронта. Он младший жрец нашего храма. Острый удар под грудь, где бьется красный комочек жизни, под прелестную с коричневым длинным соском грудь, широкий рубец, сердце, порванное острием, делает несколько ударов, и темная кровь, пульсируя, сливается на жертвенник, оттуда по сточному желобу в серебряную чашу. Далее три травы: вернос, кубер и гор, как шипучее вино, немного морской воды, мочи девственницы, но тоже немного, пол золотого кубка молока кормящей матери, но чтобы оно было молодое, сладкое. Трое суток в специально подготовленной трехпоточной галее -- и розовая вода готова, хороша. Говорят мертвого поднимет, но чего-то там не хватает. Фараону все хуже, его жена Рамеза бесится, раньше забегала -- и поболтает, и грудь расстегнет, попросит посмотреть все ли в порядке, а сейчас как-то нервно забежит, постреляет глазками, напомнит, что все, что я даю, не помогает ему, и не задерживаясь уйдет. Мальчик-писец, согнувшись в три погибели, все пишет за Лойлой. Лойла не умеет, их, женщин, не учат, все, что переделываем сотни раз, пишется им в свитке. Свитки, свитки, а толку? А что же мне-то надо? Вот Лойла, она нежна, как посвист пастуха, всех жалеет, любит, себя бы пожалела, живет, как птичка небесная, воркует. Недавно ногу перевязывала илом озерным жене кузнеца, так вся изошлась слезами, чему их там в храме учили. Да, слезы. Странно и жарко, но вот наконец-то песчаные барханы заканчиваются, белые глиняные стены, вода и Фойда. Его мощная фигура в белой одежде видна издалека. Я подхожу и с легкой усмешкой на тонких губах выдавливаю: "Привет, Фойда". В ответ: "Привет, Феномен, что занесло тебя в такую даль и жару?"
   -- Ты!
   -- Что?!
   -- К тебе я, сам знаешь!
   -- Ну, ты за этим? Отписал же главному, что я забыл!
   -- Он тебе не верит.
   -- И правильно, что не верит!
   -- Ну так дашь! Фараону плохо, Рамеза извелась, да и меня извела. Дай, да и кончим на этом!
   -- Ищи в ракушках.
   -- Не забивай мне голову, я уже всю землю перевернул, до звезд добрался, а компонента нет, из чего прикажешь розовую воду делать?
   -- Твои дела! Я все сказал.
   -- Мог бы и поподробнее, не для себя ищу.
   -- Знаю, ну а что фараон, он что, отошел от дел, не балует более алхимией?
   -- Я не знаю, не мое это дело, я служу!
   -- Пойдем, Феномен, отдохнешь, а там посмотрим.
   Смотрю я на Фойду и думаю, зачем живет человек? От славы ушел, живет, как клещ, вжавшись в сухую трещину винного сосуда, ни себе пользы, ни людям, так, мусор по пустыне.
   -- Дашь компонент, две пластинки, слышал я от верховного.
   -- Вот ты куда гнешь.
   И глаза Фойды засветились тихой яростью.
   -- Я слышал, Феномен, о тебе! Говорят, нет сострадания в твоем сердце и скор ты на расправу, но мне плевать. Не дам!
   -- Жаль,-- говорю я и быстрым ударом своего длинного бежевского клинка окрашиваю его белый хитон под желудком в красный цвет.
   Пятно крови разливается, увеличивается. Фойда держит острое лезвие кинжала обеими руками. Глаза сверлят меня, как бы пытаясь проткнуть насквозь, но уже и стекленеют.
   -- Я слышал о тебе, Фено..,-- сквозь кровавую пену, слетающую с губ, шепчет Фойда.
   -- Ну и хорошо,-- говорю я.-- Жаль, не дал, так и пожил бы, хотя и дал бы, тоже не пожил.
   -- Я знаю, ты моя смерть,-- с какой-то последней ясностью отвечает Фойда,-- но ты орудие, ты тля, ты не Бог, да оставайся с миром. Мне-то лучше, все равно,-- хрипит Фойда и уходит.
   Я вытираю окровавленный кинжал о хитон Фойды -- куда-то он попадет, может, и в лучший мир, может и нет, после загляну.
   Переворачиваю кувшин с вином в лицо Фойде, ставлю символ смерти на его челе, закрываю его глаза и погружаюсь в чтение его свитков. После трех часов упорной работы понимаю -- ничего нет, пластин нет, надо искать дальше, становится как-то безразлично и чуть грустно. Вот так и меня когда-нибудь из-за двух-трех капель какого-нибудь состава.
   Знаний! Взываю к небесам, а в ответ -- тишина.
   Я стою на гранитной набережной реки Фонтанки в Ленинграде, вижу себя в черных одеждах среди пустынь египетских и пытаюсь понять, что же случилось со мной за последние 22 века. У меня куча проблем жилищных. Многие годы и все жилищные. Ну, а сегодня идет борьба с моим, даже не с моим, а с соседом моей мамы за комнату общего пользования в большой коммунальной квартире, вот так она называется, но мне это не понять, потому что около 20 лет назад эта комната входила в единый блок и составляла 3 нераздельных сугубо-смежных комнаты, но вся загвоздка состояла в том, что две комнаты входили в ордер, а третья, ведущая к тем двум, нет, но раньше не было соседа Виктора. Он писатель, написал пару склочных, но уже опубликованных повестей. Ну, а я так пописываю и вспоминаю себя -- Феномена!
   -- Феномен! Я через 22 века обращаюсь к тебе, к себе, что бы ты сделал? -- и не вижу на лице Феномена и тени сомнения.
   -- Что надо сделать? Врага надо убить, вот так.-- Вижу, а может, и кажется. Рядом грохочет колонна грузовиков, легковых машин по жаркой и пыльной Фонтанке, я утираю пропитанный пылью пот со лба, а Феномен, пройдя 20 парсеков с холодной улыбкой на лице и взглядом, пропитанным сожалением к моей жалкой, ничего не могущей сделать с врагом природе, смотрит прямо на меня.
   -- Смотри! -- и из пупка Феномена выходит голубой луч, я вижу корчущуюся жалкую фигуру соседа Виктора.
   -- Смотри! -- и руки Феномена ломают шею соседу, как я открываю стручок с горохом.
   -- Смотри! -- говорит Феномен и дует на Виктора, а тот становится чем-то ужасным, с поджаренной корочкой на лице, выезжающими из глазниц глазами от дыхания Феномена.
   -- Мне жаль тебя! -- говорит Феномен, не сводя своего победоносного взгляда с меня.
   -- Мне жаль тебя, Феномен! -- шепчу я и вижу победоносное лицо Виктора и слышу его слова: "Не по закону, не по закону магией заниматься, за меня две комиссии, и суд товарищеский я выиграю".
   -- А за меня Феномен,-- шепчу я,-- и 22 века, и, может, еще что?!
   Да, у меня свои проблемы. Фараон не простит, розовая вода нужна и срочно. Последние концы отрублены. Фойда уже остыл, да, но Виктор через 22 века еще нет и я вижу его победный взгляд. Меряю фарсеки уже назад, к Лойле. Глупа, как глупа, что мне делать? Ну, принесем еще в жертву дюжину молодых женщин, а компонента нет. Может, его спросить у Виктора через 22 века? Может, знает? Но он нужен сейчас. Жара, да, жара, надо идти.
   И мужчина, завернутый в черные одежды своего храма, мерно идет к своей очередной смерти или рождению.
   Знать, молчать, хотеть и мочь. Четыре слова впечатались в мой мозг каленым жезлом главного жреца. Нет, жег не он, вернее, он жег словом, еще вернее, не словом, а молчанием, а жезлом жег исполнитель обряда посвящения одноглазый Фу. "Хочешь ли ты быть посвященным?"-- прогудел суровый голос первого жреца храма Звездоидов, после моего многодневного сидения в холодной пещере, выход из которой перекрывала многотонная плита. "Да!"-- сказал я так же, как и спросили, с интонацией в голосе, но без слов, и на моем плече, распространяя неприятный запах паленого, засиял символ ордена. Первый этап посвящения через хотение был пройден. С Лойлой было не так, она 33 дня сидела за прялкой, и под неусыпным вниманием служительниц пела заунывное сочетание монотонных звуков: Рава, Ра Ва Ва, Мо Го Ма, и все она вытерпела, и ее "хочу" так же, как и мое, прозвучало громко и отчетливо. Бедная девочка, так хочется ее защитить от всего, чего могу. Но каждый пьет свою чашу сам! Хотеть мало, надо знать -- чего, и мочь. Что толку хотеть и не мочь, и не знать как. Многие годы ушли на кропотливый труд, затем чтобы мочь. Мочь можно все. Можно построить лестницу и дойти до неба, докричаться до Бога в гробовом храмном молчании и спросить: "Для чего?" -- а в ответ принять обет молчания. Молчать -- вот четвертый принцип Темруков. Да нет, все не так, говорить можно, но кому, да и о чем, да и для чего? Самое сложное было тогда, когда умирающая Рай просила о помощи. Мы с Лойлой делали все, что в наших силах. Рай плакала, а мы молчали, после этого первый укус гелузы появился у меня на руке, а Лойла стала старшей служницей и была допущена до 12 тайного обряда зачатия фараонов, но Рай, наша мать, умерла. Главный вопрос, что приведет к чему? Смотри немигающим оком в немигающий глаз Вселенной и жди. Знать -- третий принцип. Поднимись на небо, спустись под землю и знай, знай, знай. Пройди испытание посвященных, выбери один из 12 отравленных кубков, знать тот, который не убьет тебя, а в остальных яд один хуже другого. От одного кожа сходит чулком, как со змеи, от другого дыхание останавливается в груди и каменеет вековечным сном, а третий бросает тебя в костедробильню, но зато 12-й, чистый кубок горной воды, раскрывает перед тобой путь жреца Звездоидов, и все это стоит того. Я стою над пропастью на самом верхнем утесе Гемо. Я гол, на голове три листка лавра, золотая веревка опоясывает чресла. Три служанки курят благовония Пера. Где-то у ног, рядом и в то же время далеко внизу, шум прибоя и огромная сфера черного бархата с алмазно мерцающими и просто то ярко, то не очень светящимися звездами неба. "Знать!"-- раздается с небес, и я открываю глаза на последнем глотке того живительного 12-го кубка. Лойла в этом испытании выбирает неядовитую змею из 12 ядовитых. Вообще она молодец! Правда, всегда за ней фигура черного жреца, где бы она ни была, всегда моя фигура, и она это знает. Лойле можно все или почти все. Я люблю ее, если это слово ко мне вообще подходит.
   -- Лойла,-- зову я ее.
   -- Что, брат,-- отвечает Лойла нежным бархатистым голосом.
   -- Последняя разработка по голубой сапфировой воде дает нам что-то?
   -- Да, брат. Недавно женщина с Осто бросилась мне в ноги, ее ребенок, шестилетний Омоко, умирал от опухоли в желудке, он перестал есть, стал худеть и становился с каждым днем все слабее и слабее.
   -- Ну и что?
   -- А вот что, брат, я дала ей полтантала сапфировой воды.
   -- И что?
   -- Через две недели, пока ты ходил к Фойде, она принесла мне свои остриженные волосы в знак благодарности, более у нее ничего не было. Ребенок явно пошел на поправку, я ей дала еще пшеницы, вина и бобов, и мальчик стал есть. Недавно снова видела ее в городе, она благодарно на меня посмотрела, но подойти побоялась.
   -- И правильно сделала,-- громко сказал я.-- Нужна более серьезная проработка, брось все, займись сапфировой водой.
   -- Не могу, брат.
   -- Почему же?
   -- Сапфиры, что мы использовали в последний раз, мутны да и малы. Когда звезда Рутоков восходит над шестым полярным кругом Баронов, свет ее падает в наш уловитель и, перерабатываясь в накопителе, не дает того свечения, что завещал наш великий Ро.
   Да, бедный великий Ро, последние твои испытания ты не прошел, и фараон просто отдал тебя львам, впоследствии, правда, и сам заболел. Я сижу, изумленный внезапно открывшейся мне связью между мочь, хотеть, знать и властью. И что сильнее? Один умер быстро, не прошло и года, другой умирает медленно. Да, знать бы, что за причины вызывают иные следствия.
   -- Отправь гонцов к Фабрико, он и Су найдут наконец-то тебе подходящие сапфиры.
   -- Хорошо, брат, я так и сделаю.
   "Бездельники! -- кричит Су и грозно смотрит на четырех бледных управителей,-- если не будет через неделю больших сапфиров и сотни дюжин мелких мягких камней, всех пошлю самих в каменоломни".
   Через некоторое время Лойла сосредоточенно толчет мягкие сапфиры в гранатовой ступке алмазным пестиком Ро.
   Почти два года я отработал в режиме такси на своем стареньком "Москвиче", который каждый выезд уже воспринимал как последний, да и то понятно, от 16 до 18 лет -- возраст машин не самый лучший, хотя дальше и того хуже, наверное. Да, кто же знает, что дальше? И то верно, мысли: что же дальше? -- обуревали меня все сильнее и сильнее. Машина рассыпается на глазах, перед пассажирами стыдно, цены растут, народ беднеет и ездит все реже и реже. Новенькие такси-"Волги" выстраиваются в очереди в коих нет места моему "Москвичу". И в какой уже раз убеждаюсь в разумности судьбы, провидения. Вот, кажется плохо, чего уж хорошего? Деньги надо зарабатывать, а коли не научили, а сам и способен лишь "баранку" крутить? Но зачем дана голова? Наверное, не только на светофоры смотреть. Начинаю думать. Думаю долго -- день, второй. На третий, как в сказке, приходят интересные мысли. Я трезво оцениваю ситуацию. Повальное открытие разных кооперативов не для меня, да и открываются они не на пустом месте. Связи, знакомства, ранее занимаемые высокие посты на предприятиях -- все это хорошая основа для личного дела, или огромное желание много заработать,-- ни того, ни другого у меня просто нет. Нужны деньги небольшие, да и не крохотные. Просто нужны и все! И вот приходит мысль: надо сдать квартиру. Свою, конечно! Не чужую. Да, скажет читатель, ну хоть квартира есть, да и, наверное, от папы с мамой. Чего и не сдать, коли жить где есть, все как с неба упало. А вот жить-то как раз и негде кроме нее. А вот то, что с неба, это точно! Ну, а папа с мамой сами всю жизнь мучились, правда, вот бабушка... Да, она имела 3-комнатную, но это же крохи, которые чудом остались после революции 1917-го, да и то от мужа, честно преподававшего в Военно-морской академии в качестве военспеца. Большой бабушкин дом, в котором долгие годы проживало семейство Толстых, после смерти бабушкиной мамы и при попущении молоденьких наследников забрал их родной дядя, вот уж змей, наверное, был? Да и сам в нем не усидел. Большевики, хорошо усвоившие принцип "грабь награбленное", оставили дом за собой. Ну, пожила бабушка в 3-комнатной на Васильевском острове в городе Питере лет так 8 и была уплотнена семьей, по закону коммунистов, не приведи, Господи, даже врагу таких соседей. Мои же отправные квартирные данные по приходу из армии были и того хуже. Одна большая комната 30 кв.м. на Литейном проспекте с бабушкой и мамой. А тут как раз я собирался жениться, но, видимо, нет ситуации более полезной для человека во всех отношениях, чем ситуация безвыходного положения. К тому времени мой отец жил уже отдельно от нас с новой женой в приличной квартире, Луна перетянула, а его комнатка, небольшая уютная комнатка на тихой улочке пустовала уже какой год. Я человек от природы гордый и независимый, не говоря впрямую ни слова отцу, внушаю ему мысль: предложить эту комнату мне в свете моих ближайших планов, связанных с женитьбой. Попросить-то стыдно. О чудо. Действительно, отец предлагает мне свою комнату для съезда. Очень быстро, за 21 день я нахожу обмен. 3 сугубо-смежные плюс одна изолированная комната в самом центре, у Невского проспекта, куда мы все и въезжаем благополучно: я, моя жена, мама, бабушка и по прописке отец, но живет он, естественно, у своей жены. Некоторая недобросовестность, проявленная мною во время обмена, обернулась для меня, в дальнейшем, через 15 лет, полуторагодичным сложнейшим проживанием с соседом Виктором. Моя недобросовестность заключалась в том, что женщина, с которой я осуществлял обмен, имела аллергию на кошек и собак, а к моему несчастью, огромная овчарка, наверное, собака Баскервилей просто щенок по сравнению с ней, и кот размером с овцу, почти как Бегемот у М.Булгакова, проживали у моих соседей по квартире. Но желание создать свою семью в своей комнате было так велико, что и речи не было по такому пустячному поводу расторгнуть обмен.
   Несколько лет мы прожили спокойно, а затем целая обменная жизнь, в течение 15 лет на чемоданах, в процессе 14 обменов и 7 переездов у нас рождается дочь. И вот наконец, мы въезжаем в квартиру, ну просто с неба свалившуюся, 4-комнатную, со всеми удобствами, сталинскую. Моя маленькая предыдущая 3-комнатная квартирка с ванной на кухне и коридором, где не разойдутся две пообедавшие собаки, путем сложнейших комбинаций, обменов, разменов, уговоров, обещаний и доплат превращается в 4-комнатную в ужасном состоянии квартиру. Две семьи сильно пьющих, а также сильно дерущихся, по-русски, на топорах, на сапожных лапах, людей выезжают из этой квартиры. Я с огромной радостью оплачиваю их переезды, даю еще пол-ящика розовой воды в приплату за согласие обмена. И вот я уже осматриваю площади будущего грандиозного ремонта.
   Недавно я заметил одну интересную вещь. Не знаю, как у кого, а мне все достается в этой жизни для улучшения: старенькая машина, старенький, еще в 1917-м году построенный, деревянный дом под Псковом, купленный с приятелем напополам, для улучшения то ли дома, то ли приятеля, то ли того и другого сразу, ну а теперь и квартира! И полтора года кропотливого ремонта от восстановления дверных проемов, по каким-то необъяснимым для меня причинам они тоже были частично вырваны, как и куски лепки с потолка. Красивые, еще при Сталине сработанные, двери висели на еле держащихся петлях и смотрели через одно выбитыми стеклами в черный страшный коридор, наполненный старыми встроенными шкафами, звонками, счетчиками, до косметического ремонта. Меня в жизни все чему-то учит, так и квартира учила меня терпению, но зато через полтора года, получив огромный опыт, я вышел из блестевшей новой краской, побеленной, восстановленной квартиры, вышел на улицу и заулыбался щербато проглядывавшему через верхние этажи солнцу. Как улыбка художника, в квартире была сделана домашняя мини-сауна и много других нужных и приятных глазу вещей. Прожил я в ней еще два года, пока работал в режиме "такси". И вот новая мысль: что у меня есть еще ценного? Кроме моей головы, которая, как показала практика, никому не нужна. У меня есть квартира! Ее можно сдать людям, умеющим пользоваться своей головой лучше, чем я. Решение созрело, в согласии своей жены я не сомневался, вот с мамой посложнее, правда, и она сговорчивый человек, если немного поднатужится, вспомнит, как 4 года в окопах, так и согласится, все равно хуже не будет. Напрашивается логический вопрос, где жить? План уже созрел. Теща из далекого города Павлодара уезжала в Германию, она, как и моя жена, советские немцы, категория людей, к которым несколько настороженно относилось наше общество. Хотя чем они отличаются от нас? Язык и то давно забыли, а кто и вовсе не знал, может, только в работе они поаккуратнее нас, русских, за что, наверное, не любимы. Перспектива пожить в другом городе меня не пугала, ну год-два, и вот почти с прощальным визитом я прихожу к своей сестре, которая и поныне живет недалеко от меня. Объясняю ей всю ситуацию, она женщина понятливая, а с некоторых пор и сердобольная, без лишних рассуждений, обсудив все с мужем, решается пригласить пожить нас в свою однокомнатную квартиру. Фантастика! Комната у нее большая, примерно 28 кв.м., но, однако, их трое с котом, да и нас четверо с котом. Ну ладно, люди, на то мы и люди, чтобы договариваться, ну а коты?
   Корректирую ее план и предлагаю разделить ее комнату на две здоровой 4-метровой стеной в высоту. План принят всеми. Три месяца напряженной работы при отсутствии материала и минимальные вложения, и у моей сестры вместо одной большой распрекрасной однокомнатной квартиры появляется маленькая, но вполне пригодная для жилья двухкомнатная квартира, а если туда приплюсовать маленькую черную коробочку без окна, но с диваном, которую занимает моя племянница, то и вообще получится трехкомнатная квартира. Многие наши знакомые после спрашивали: как вы живете там все вместе? Даже странно. "Хорошо,-- отвечаем мы,-- дружно, что не всегда случалось, занимая каждый свое". Нам отводится небольшая, но удобная 12-метровая комната, я строю мебель по индивидуальному проекту, мебель, уходящую в высоту. Попробуй из 4-комнатной в 12-метровую, но за плечами опыт обменов, да и огромное желание решить денежные проблемы. Дальше начинается почти мистика! Борьба двух начал всегда и во всем и на этот раз тоже.
   -- Борьба двух начал,-- говорил я сестре Лойле.-- Надо только работать, наши знания не нужны людям. Они получат их, попользуются кто чем сможет, чем не смогут, то обсмеют, растрепав на базарных площадях Кифу.
   -- Нет! Свое, что знаю, то отдам людям,-- говорит Лойла.
   Ну, уж действительно сумасшедшая, ладно бы кому, а то некому, как в пустыне! Выйди на крышу любого дома, брось монеты, тут же драка, а скажи, что знаю, люди, как вам помочь, стащат с крыши, да и побьют еще. Лойла кротко улыбается, наводя свет звезды на большие чистые, как озера, сапфиры Су. Жидкость с темным осадком мелких сапфиров искрится, играет, какие-то спирали вкручиваются в нее и уходят, растворяясь в глубинах ее водных тайн. Нутром чувствую, получится в этот раз, точно, все дело в эффекте, раньше на мутных и на плохо отработанной технологии болезни опухолей только консервировались, а теперь должно получиться, правда, время -- еще целых 6 месяцев вода должна стоять в освинцованных глиняных сосудах, стенки которых облиты специально полученной керамикой, и на глубине 3--5 метров в холодных подземельях, где день и ночь капает вода и мхи расползаются по стенам причудливыми узорами.
   Да, это поможет, может, мне однажды, а вдруг место верховного освободится, а вдруг дочь фараона заболеет опухолью, ну хотя бы уха, и если фараон раньше меня не убьет, а я спасу его дочь от опухоли, то я стану верховным, и тогда порядки в монастырях сменятся, храмы начнут работать больше на Космос. Я изменю порядок в Египетской армии, я призову талантливых молодых людей в храмы, я сломаю прогнившую кастовость и волью свежие реки чистой азиатской крови в слабо текущую египетскую кровь. Я посажу на престол нового фараона, из приверженцев моего культа. Я получу великий жезл, который не добыл себе Ро, и все брошу к ногам первого Богом посланного несмышленого юноши, пришедшего по дороге ВЕЛИКОГО ПУТИ. Я слишком мудр, чтобы чего-то по-настоящему хотеть или от чего-то по-настоящему расстраиваться. Хотя вот Лойла все же занимает мое сердце. Юноши, соискатели ее благосклонности, терпят неудачи, да то и понятно: тупы, глупы и смешны, а те, кто мог бы, им не до нее, но я стану верховным и тогда я найду способ сделать ее женой будущего фараона. Правит не тот, кто на троне, а тот, кто за троном и кого не видно. От таких приятных мыслей меня оторвало сухое покашливание Рамезы: "Феномен, все мечтаешь, а тем временем ему хуже да хуже, где жертвенные девушки, почему ты затягиваешь большое жертвоприношение, где окончательный компонент розовой воды? Фараон уже не только не смотрит на меня как на женщину, а и вообще плохо себя чувствует -- бледнеет без причины, холодная испарина покрывает его лоб, а ночью выкрикивает имя духа Согды и закатывает глаза. Я боюсь его потерять".
   Да, рано еще его терять, думаю я.
   -- Ведь сам знаешь, Фолаба,-- продолжает Рамеза,-- тогда двинет свои тысячи на город Кифу и займет место фараона.
   -- Не беспокойся, Раме, не дадут ему этого сделать.
   -- Что,-- кричит Рамеза,-- этот плюгавый лысый мудрец, который уже не отличит финик от камня или ракушки!
   -- Да, да он, не смотри, что глуп да стар. Я тебе сказал, что он не даст,-- устало возражаю я Рамезе.
   -- Ну, смотри, с тебя спрошу, если что не так, а пока посмотри, что это у меня, под коленями рези какие-то, да и низ живота тоже.
   -- Мужа бы тебе.
   -- А ты на что,-- и Рамеза накладывает свои тонкие, как две змеи, удивительно холодные руки, мне на шею.
   Два начала -- добро и зло -- идут, как две родные сестры, избивая и жалея друг друга и каждая себя одновременно. Я ищу, кому бы сдать свою квартиру. Цифры рублей уже астрономические, и народ пристрастился считать их в долларах. Краем уха слышал, такую квартиру, как моя, можно сдать долларов за 250--300, а заработок рабочего 10--15 долларов в месяц, и я начинаю искать. Пришли три толстых индуса, видимо из Египта, в Индии-то их, наверное, совсем не осталось, а кто остался, те свои концы с концами свести не могут, за полчаса пропахли квартиру так, что я три дня бегал и обливал все в ней дезодорантами. Минут 5 гневно хрипел француз, переводчик бегло переводил мне его недовольства: пол заменить, стены снести, сантехнику всю другую и что-то добавил про помойку, на что переводчик, слегка покраснев, добавил: "Ну, у вас тут не очень-то чисто". И это-то после моего ремонта в течение полутора лет. Затем пришла пышная, крупногрудая, красногубая барышня, явно пытаясь скрыть свои 35, и заявила, что ей все подходит, но платить она будет в финских марках и что, мол, ее жених из Хельсинки, пока она собирает нужные документы на выезд на постоянку и одновременно ждет от него ребенка, за все заплатит. Я крепко задумался, индусы египетские, если бы даже и согласились на мои условия, то пропахли бы мою квартиру лет на 5 вперед, на что пойти я никак не мог -- шутка. Француз, видно, понял, что побывал на 3-й день в Хиросиме после бомбовой атаки, но дамочка, дамочка была согласна. Ведь бабушки не заплатят мне валюту, уговаривал я себя сам и где-то в тайниках души все же понимал, что с "девочкой", с ее финскими марками, с каким-то не очень реальным финским женихом тоже будут проблемы. Я был похож на кролика, который принимает удава за сладкую морковку, но все должно было случиться иначе, и случилось. Буквально вечером того же дня, когда я дал согласие этой дамочке и мы порешили с ней, что через месяц после капитальной уборки она въедет, мы с женой отправились гулять, а мама осталась дома, вернулись мы через час и нашли маму в ужасном состоянии: волосы растрепанные, глаза заплаканные, и весь вид ее говорил, что она перенесла по крайней мере страшный психический удар. Мы, недоумевая, начали приводить маму в порядок, мама всхлипывала и рассказывала. Оказалось, она села отдохнуть в кресло, даже не заметила, как у нее ослабли руки, ноги, голова сделалась не своей, мама вся вдруг закаменела, тело перестало ее полностью слушаться, а в коридоре она явно услышала чьи-то шаркающие шаги. Мы с женой ушли гулять, да и до шарканья нам лет 50--60, не меньше, квартира отдельная, в ней никого нет. Тем не менее шаги приближались, мама в ужасе пыталась встать -- бесполезно, пыталась кричать, голос ее покинул, а тот, кто настойчиво шаркал по коридору, уже подошел к ней, раскрыть глаза мама тоже не смогла, то, что подошло, сказало маме громким старческим, слегка надтреснутым голосом: "Гоните эту стерву вон, квартиру ей дать нельзя. Горе вам будет",-- и такой же шаркающей походкой ушло по коридору. Руки и ноги мамы как-то пришли в себя, глаза открылись, большие мурашки побежали по телу мамы и с ней началась истерика, последствия которой мы с женой и увидели на мамином лице. Если бы такое с ней было бы день через день, то, наверное, этому не надо было бы придавать значения, искать объяснений, ну, мол, возраст, ну, мол, "крыша" едет, а то ведь впервые, да накануне непростого для нашей семьи шага. Я призадумался, чуть поерепенился, но через полчаса решение отказать дамочке уже созрело. Мама позвонила к ней на квартиру, квартира оказалась коммунальной, позвала дамочку, на что соседи, выдав ей самую отрицательную характеристику дамочки, бросили трубку. Чуть позже мама все-таки дозвонилась к ней, объяснив наш отказ неожиданно полученной телеграммой о приезде родственников из Германии, якобы на временное жилье к нам. Через час маме уже звонил серьезный мужской голос и попросил выдать денежную компенсацию за расходы дамочки на такси, а также моральные издержки, понесенные в результате нашего отказа.
   Мы приготовились к обороне, проконсультировались у приятеля-адвоката. Он присоветовал, если что, обращаться в КГБ, так как другие органы, по его мнению, уже эффективно не работают. Снова позвонившему, желающему компенсации, я предложил приехать, предварительно сообщив ему, что и Комитет постарается подъехать к тому же времени. Больше звонков не было. Я остался с расстроенной мамой, несданной квартирой и все теми же вопросами, где взять денег? Ну хоть на мало-мальски достойное прожитие.
   Через две недели в телефонной трубке раздался приятный мужской баритон с легким английским акцентом и спросил:
   -- Вы еще сдаете квартиру?
   -- Да, конечно,-- с затаенной радостью в голосе ответил я.
   -- Через два часа можно посмотреть? -- спросил тот же голос.
   В дверь скромно позвонили, передо мной стояла группа людей. Они все сразу же заговорили. Пригласив их пройти в квартиру, я выглянул в окно: напротив моего подъезда стоял старенький "Жигуленок" с белыми нарисованными крестами на капоте и багажнике. Все вскорости разъяснилось. Миссия церкви Христа, аж из самой Австралии, где, по всей вероятности, бегают дикие кенгуру, если верить фильмам, решила снять мою квартиру. Пастор церкви Христа был молодой человек приятного иностранного вида, как мне показалось, слегка растерянного, и пахло от него тоже очень приятно. Интересная вещь -- запах, дожил почти до 40 и только сейчас понял, что такое запах. Удивительная это вещь, слышал, что есть люди, по запаху жен себе выбирающие или носки, одежду всякую, я тоже последнее время много принюхиваюсь ко всему и много интересных вещей мною было замечено. Какие, спросите вы? А вы сами понюхайте поподробнее. Итак, договор, на котором особенно настаивал Крис, так звали пастора, был заключен в особо торжественной обстановке. Пришел мой приятель-адвокат в сером драповом костюме с секретаршей, по совместительству -- женой, она все отстукала на принесенной с собой пишущей машинке, что пастору особенно понравилось, и договор был заключен на 2--3 года с возможностью его разрыва в любое время с предупреждением за месяц. Итак, я получил желаемую оплату, свободное время и через несколько дней уже бодро таскал коробки с одеждой в квартиру своего еще с утра заспанного зятя. Тот недовольно бурчал себе под нос, но коробки все же таскал вместе со мной. В течение моих поисков клиента для сдачи квартиры я услышал по радио объявление о том, что школа "Возрождение" принимает на курсы экстрасенсов и готовит целителей-биоэнергетиков. Все совпало, как в пасьянсе, за месяц до этого моя мама, массажист-любитель с 20-летним стажем практики, уговаривает меня пойти на курсы массажа. 2--3 практических занятия -- и моя больная спина, после дорог, неприятностей наших холодов просто запела. Да и книжка Ричарда Гордона, случайно попавшаяся мне в руки, говорила о том, что можно лечить просто руками, да еще брала на себя смелость утверждать, что это можно делать эффективнее, чем восточная иглотерапия, обычный массаж, различные травы и классические системы. Помещение, где собирались желающие научиться чудодейственным способам, быстро наполнялось, количество собравшихся уже перевалило за сотню, зал, приспособленный под ученичество, находился в помещении бывшей финской церкви. Я поеживался от необычности, а чувство томления и какой-то глубинной радости присутствовало весь день. И вот зал успокаивается, народ разный, всякий, но более вида интеллигентного и приятного. Проходит несколько минут, и перед нами появляется небольшого роста, со слегка выдающимися вперед зубами, монгольского типа человек. Именует он себя Терешкиным Сергеем Николаевичем сразу же с двумя странными профессиями: одна сугистолог-сугистопед, а другая просто хилер. Значение ни той, ни другой пока были неясны. Все, что он говорил, звучало для меня настолько ново, необычно, многообещающе и просто завораживающе. Рядом со мной оказалась дама, кресло в кресло, коих можно встретить начиная от очереди в мясном и до недорогой балетной ложи. "Ах, как интересно!" -- вскрикивала дама каждые 5 минут, и еще даже не став экстрасенсом, я отчетливо понял, что это ее первое и последнее посещение. За мной, рядом дальше, чуть справа расположилась пара -- женщина миловидного вида в больших роговых очках и мужчина какой-то неприятный. Как и везде, перед началом обучения нам представили преподавателей школы. Люди, говорившие перед нами всего по несколько минут, произвели сразу же неординарное впечатление. Их рассказы о предстоящей школьной программе были краткими и интересными. Я рассчитывал, ну так, лекций на 10, в крайнем случае, дней на 10, и разбежаться быстренько, чего-то узнав, но все оказалось серьезнее. Полгода обучения для начала, три раза в неделю да по два часа. Я и до этого интересовался подобными мероприятиями, за год до этого слушал лекции доктора Зорина, с интересом относился к выступлениям Кашпировского, но тут все было по-другому. Тут было дело! Вот оно, бери, пользуйся, пробуй. Все скрывали как, рассказывая только о своих достижениях, а здесь говорили, мы научим, только относитесь к нам серьезно. После первой лекции, в конце которой была маленькая медитация расслабления, я вылетел на улицу ну просто как на крыльях, огни вечернего Невского сияли ярче обычного. Начиналась моя новая жизнь, а может продолжалась та моя настоящая, старая, которую я забыл. Через полгода я начну вспоминать себя и начну писать эту повесть. Море ощущений, море чувств я встретил в школе. Трудная задача стоит передо мной, но попробую уже в который раз. Школа, техникум учили четко, жестко; крути мозгой, запоминай, читай, черти, выдавай. Больше знаний -- ты более специалист, больше уважения, денег, выше в конечном итоге занимаемое в обществе положение.
   Школа и ты на трибуне.
   Спокоен, упрям, может, зол.
   Я знаю, не бросишь орудий,
   Которые сам ты навел
   На подлость, на грязь и незнанье.
   Занес ты меча острие,
   Когда же придет то признанье,
   Что сразу поддержит плечо.
   И, может, не сразу, но как-то
   Вокруг соберутся бойцы,
   И в латах, и в касках, и в стягах,
   И, может быть, в знойной пыли.
   Придут и поддержат навеки,
   И знамени негде упасть,
   Тогда расцветут в человеке
   Желание духа, как страсть.
   И ты, может очень усталый,
   Поймешь, что не зря, все не зря,
   И алые стяги над башней,
   И люди благого Кремля.
   И твой есть кирпичик в той стенке,
   Что укрепляет бойцов,
   Не встать им теперь на коленки,
   Не жить им и жизнею псов.
   Да может, мало, да может, и дал ты не все,
   Но нет, не спеши, покрывало,
   Пока у тебя то копье,
   Которое ранит и лечит,
   Которое в стяге стоит,
   Которое словно заноза,
   В тебе и сейчас говорит.
   Работай, работай, работай,
   И пусть все унынье пройдет,
   И, может, поддержат под локти,
   Кто следом за нами пойдет.
   А здесь удивительнейший человек -- Сергей Николаевич. Вы пройдете в толпе мимо него и не заметите, но когда он начинает говорить с трибуны хорошо поставленным дикторским красивым сочным голосом, с мягкой улыбкой на тщательно выбритом лице и голубыми, действительно же в жизни карими, бездонными глазами, все время смотрящими в вечность, как я потом понял, начинается магия. Зал завороженно смотрит на его фигуру, которая становится огромной, сам Сергей Николаевич становится великим, с непроходящим впечатлением чего-то грандиозного от занятия до занятия.
   Первый месяц Сергей Николаевич объяснял нам, что есть мир ощущений, что можно знать, мы знаем все, этих знаний еще и искали, но что можно ощущать своими собственными руками, своим собственным телом, как холстом, на который незаурядный художник наносит свои дивные краски, не знал, наверное, никто. Удивительное ощущение соприкосновения с чем-то новым и непривычным, а главное, просто реальным. Первое удивительное ощущение упругости дало пойманное, или скорее сотворенное между рук поле. Руки потирались друг о друга, разводились на расстояние полуметра и тихо сводились навстречу друг другу, что-то начинало сжиматься между рук до упругого состояния. Затем мы закрывали глаза, преподаватель говорил успокаивающие фразы-настрои. Он говорил о волнах накатывающихся ощущений -- энергий. Я почувствовал их, как и многие, рядом со мной сидящие. Мой анализирующий ум отказывался верить, но это была настоящая волна, но тоньше, приятнее, проникновеннее. Она входила через голову, проходила сквозь тело и завораживала, успокаивала, лечила. Моя спина болела нещадно, я не мог высидеть до конца лекции спокойно, конечно, я сидел, но было очень больно. С каждым занятием боль приходила все позже, а уходила все быстрее.
   Очень сильный и очень здоровый человек на трибуне внушал нам, что мы так же все можем, можем вылечить себя, можем помочь другу, незнакомцу на улице, и действительно некоторые из нас уже что-то могли. Вот только рассказывать друг другу стеснялись. Да то и понятно; народ как народ, слегка раздраженный, усталый, рассерженный, многие сразу начинали искать подвохи. Ведь у нас слово экстрасенс стало нарицательным, как экстрасенс -- так жулик, вымогатель денег, шизофреник. Для тех, кто не знает, поясню. Экстрасенс -- это просто человек, который чувствует больше, вот и все, просто чувствует. Мир закрыт для людей сухих, жестких, мыслящих только Я, Я, Я. Дай! Все плохо! Я пуп земли! Есть три главных инструмента, данных нам, ну пусть будет от природы, это наш разум, ну у кого просто ум. Умный человек может быть просто умным. А разумный со временем может стать мудрым. Но разумным не станешь без двух следующих инструментов познания, без чувств, например. Один испытывает море чувств, а чувства бывают разные, от жгучей ненависти, страха, зависти, гнева, алчности до нежности, доброты, любви. Мир вам, люди, в области чувств, и это счастье! И третий инструмент -- ощущения. Целый месяц мы учились ощущать все вокруг, начиная с себя. Нам рассказывали, что у человека есть внутренняя энергетика, рассказывали, как ее почувствовать, как ее поправить или просто восстановить. Наполнить -- значит взять извне, и это уже был второй курс. Нам объясняли на уровне наших ощущений, что мир не без души. Все мы можем почувствовать: озеро, дерево, огонь, камень, цветок, воздух, землю, солнце, луну, звезды, и все это может почувствовать тебя -- нас. И как ты к ним, так и они к тебе. Все просто, и никаких чудес. Третий месяц темы шли серьезные, ну, например, лечение солнцем. У нас на втором курсе появилась такая же неординарная, как и все наши преподаватели, Ольга Алексеевна Бахмуткина, она скромно сидела за преподавательским столом, пока Сергей Николаевич вел лекцию, и что-то усердно чертила. В конце занятий это что-то она показала в зал, там были какие-то затонированные штрихи, объяснив нам, что это поле группы и хорошее, на что мы вмиг согласились и разошлись по домам, ничего толком так и не поняв. В дальнейшем она прочитала нам ряд интереснейших лекций. Ей во многом я обязан как состоявшийся целитель, маг, кудесник, экстрасенс. Сколько удивительных вещей может рассказать об окружающем мире высоко чувствующий человек, даже рассказать для начала тоже немало, дать почувствовать самому -- другому с помощью своей глубинной силы и бараки, как говорят на Востоке, суфии -- это другое. Ну, а когда сам начинаешь это переживать, это уже ну почти просто непередаваемо. Другие думают, что это как телевизор -- нажал кнопку и поехали. Все совсем не так. Очень медленно, от ощущения к ощущению, от впечатления к впечатлению, от мысли к мысли, и все совершеннее, все интереснее, глубже и глубже. Одной из самых интересных тем был выход на контакт. Искушенный читатель мистической литературы сразу смекнет о чем пойдет речь, конечно, о других или, может быть, чуточку видоизмененных состояниях сознания или мирах, быть может. "Мерещится", возразит кто-то и начнет креститься. Креститесь, когда кажется! "Не бывает", возразит скептик, но в то же время не побежит ночью на кладбище, не проведет ночь в присутствии покойника, не войдет той же ночью в лес, а почему? Сам не ответит на эти вопросы. А мы отвечаем на них! Пусть непривычно, так это здорово. Пусть неординарно, так и слава Богу. Пусть не так, как вам бы хотелось, но неужели вам не надоели те, кто все объяснил, упаковал в пробирочку и на все навесил свой ярлычок. Ценность чего-либо познается только в отсутствии этого чего-либо. Действительно верно говорит учитель суфизма Руми: "Отведи лошадей туда, где нет травы, и они ее запросят". А я продолжаю: "Отведи людей, где нет Духа, и они начнут его искать". Так и я искал контакта с тем внутренним, что есть, может быть, во мне, с тем, что откроет мне истины. Не мертвые, забытые, затертые, а те живые, ради которых стоит жить. Очень много говорилось у нас в школе о контакте с какими-то тонкими планами, с другими измерениями, зачастую для многих с чем-то неясным, непонятным -- тайным, оккультным. Результаты обсуждались живо и крайне заинтересованно. Кто уже писал стихи, более чем странные, кто рисовал, а кто и исписывал целые страницы описанием различных технологий, как вырастить цветы или еще что-то, например, как зарядить воду. И в очередной раз мне опять повезло, я отучился три полных курса школы "Возрождения", закончились они в мае, и с легким сердцем, так как квартира была уже сдана и о деньгах думать было не надо, я отправился на свою Псковскую дачу, дачу -- это громко.
   Еще в 1917 году неким рачительным хозяином после Декрета о земле и прочих временных свобод был построен добротный дом -- не изба, как это принято по всей России,-- площадью 70 кв.м. с высокой крышей у дороги, проходящей между Псковом и Порховом, в каждой комнате по 4 светлых окна, комнат две с двумя прекрасными теплыми печками, вот его-то мы с приятелем и купили по чистой случайности. Туда-то я и отправился с дочкой и женой. Планы строились грандиозные: выйти на контакт, прочитать "Розу мира" Д.Андреева, порассуждать, помедитировать и вообще плотно заняться своим духовным развитием в свете приобретенных в школе знаний и новых душевных состояний, полученных в результате мощнейших посылов преподавателей школы "Возрождение". Правда, уже до учебы в школе, свой маленький духовный или еще какой-то там опыт тоже имел место.
   В школе давали разные состояния сознания, а главное, учили их вызывать по своему собственному желанию. Представьте себе, что у вас есть большой шкаф с одеждой. На 3/4 он заполнен плохой, грязной, рваной, старой одеждой и только на одну четверть -- хорошей праздничной. Ваши состояния как одежда -- какую хотите, такую и носите. Почему-то почти все предпочитают ходить в рваном и грязном. Редко кто все время носит праздничное. Ну ладно, с одеждой все понятно -- новое становится старым, но состояние -- совсем другое дело, тут вы хозяин -- хотите, таскайте затасканное, ну а хотите -- новое. Вы хозяин! Если, конечно, хозяин. Состояние -- вещь удивительная, ну, например, по своему собственному желанию ты можешь почувствовать себя целителем и кого-то от чего-то, ну пусть незначительного, вылечить, ну пусть просто снять головную боль или кашель, или облегчить насморк. Однажды я бежал с занятий, это было уже на 3 курсе, в метро лежал человек с землистым лицом, вокруг народ; мне сказали, что двое хулиганов его ударили в сердце и живот. Я не медик и к этому до массажа не имел просто никакого отношения, но уже сейчас, после 3 курсов, на которых мне и, конечно, всем нам каждое занятие внушал уверенный голос Сергея Николаевича, что я могу помочь любому человеку, нуждающемуся в моей помощи, пройти мимо умирающего человека я не мог. Первым делом я попытался найти его пульс. То ли плохо искал, то ли пульса не было, но вот уж волновался-то я точно. Удары сердца не прослушивались, и дыхания уже не было. Я попросил не мешать обступивших человека людей. Отпустил свои совершенно не подготовленные к работе руки, времени-то совсем не было -- дорога была каждая минута, на свободную работу, судорожно вспоминая состояние целителей, не врача -- того, кто может лишь давать больничные да тысячам и тысячам людей не помогающие таблетки. Да будет им стыдно! Хотя я понимаю, что не 100% вины лежит на них, но все-таки. Вот неученая бабушка, занимающаяся целительством, давая страждущему свой немудреный порошок, вкладывая в него столько любви, доброты и сочувствия, одним своим желанием помочь зачастую вылечивает больного, делая для многих непосвященных кажущиеся чудеса. А унылый врач такой же унылой районной поликлиники, таким же унылым голосом обязывая клиента принять, тысячам прописанные порошки и лишь единицам помогающие по чистой случайности, и то потому, что эти люди забыли их принять, понимает, правда, хорошо, если понимает, что помочь-то он как раз и не в состоянии. И вечером, сложив свои нехитрые принадлежности после своего многотрудного приема таких же больных, как он сам, идет на прием к экстрасенсам. Итак я продолжаю.
   Мои руки покружились в районе головы, затем моя правая рука заняла устойчивое положение над сердцем моего больного, сантиметров на 20 выше тела, и начала делать накачивающие движения. Как я ни старался, ничего не получалось, вдобавок мое замешательство, необычность ситуации и некоторая растерянность делали дело еще хуже. Да и кто я, в конце концов, такой? И вот уже когда дело, как мне казалось, начало приобретать безнадежный оборот, вдруг что-то случилось: где-то в голове, а может и выше, развернулся экран, как в кино вырисовалась фигура Сергея Николаевича, недоумение, но ситуация не позволяла все взвесить и оценить критически, мне нужна была помощь и тому, с остановившемся сердцем, тоже: "Что делать",-- возопил я к фигуре Сергея Николаевича, его лицо просматривалось до последней черточки и все детали фигуры, лица, одежды, как мне сейчас это вспоминается, были яркими и отчетливыми.
   -- Работай,-- сказал преподаватель.
   -- У меня ничего не выходит,-- жалобно стонал я.-- Да и сколько работать, я и так уже делаю это долго.
   -- Работай столько, сколько потребуется,-- сказал Сергей Николаевич и растворился с воображаемого экрана.
   И, о чудо! Неожиданно под пальцами левой руки я почувствовал пульс, правая рука, которая качала сердце, вдруг отозвалась на прерывистые, ещё не следующие пока один за другим удары сердца, но уже удары! Через несколько секунд сердце стало работать ритмичнее, человек открыл глаза, посмотрел бессмысленным взглядом вокруг себя, взгляд его с каждой секундой становился светлее. Далее он сделал попытку сесть. Тут же двое подскочивших мужчин сказали мне, что я все делаю не так. Посадили пострадавшего у колонны. Он жалобно смотрел по сторонам и вдруг начал посылать мне воздушные поцелуи, я облегченно вздохнул. И на вопрос подбегающей девочки-врача с чемоданчиком и в белом халатике глупо ответил: "Ну вот тут! Ударили, сердце встало, я запустил". "Вы медик? -- сердито почему-то осведомилась девушка, строго подтянула свои тоненькие губки и уж совсем не к месту добавила:-- А он не пьяный?" -- и еще более сурово посмотрела на меня.
   Я понял, что мне пора, попытался проскочить в открытые двери только что остановившейся электрички. Но тут же был пойман за рукав хорошо одетым человеком с легким иностранным акцентом, пахнущим дорогим одеколоном. Он записал мой телефон, хвалил меня, заглядывая в глаза, до подхода следующей электрички, но почему-то в дальнейшем так и не позвонил. Для меня было главное, что смог я помочь: "Ура, это работает!" А все остальное чушь собачья.
   И вот я засел на Псковской даче, вооружился бумагой, ручкой и решением добиться выхода на контакт во что бы то ни стало. В школе было занятие по контакту, но задача там ставилась минимальная -- узнать свое энергетическое имя. Рука после долгих усилий выписала иностранными буквами, скорее всего латинскими, слово "Зеро". Ноль, подумал я, ну а что, я действительно из себя представляю ноль. Ноль так ноль, реальная оценка лучше, чем незаслуженное завышение, по крайней мере, объективно. В очень сосредоточенном состоянии, в то же время и расслабленный, с энергетически чистыми руками и при отсутствии всякой мысли в голове, я стал действовать -- ждать. Желающий выйти на контакт должен приложить немалое усилие и запастись терпением, но чрезмерное старание тоже плохо. Оно ведет к обратному результату, тут надо некоторое безразличие и стороннее наблюдение за собой как бы со стороны. И тогда в голову могут полезть всякие несвойственные вам мысли, а рука, как бы живущая отдельно от вас, может начать эти мысли фиксировать на бумаге. Мы так привыкли ассимилировать, присваивать все себе. Все мысли, приходящие в нашу голову, мы тут же считаем своими. Надо бы различать мысли, рожденные в своей голове, от чужих, витающих в пространстве. Аналогично и с желаниями. Но с мыслями есть проверочный оселок, ну не говорил человек раньше патетически торжественно, не думал мудро, не произносил слова, связанные с категорией другого духовного порядка, а тут вдруг начал. Свое или нет? Надо разбираться, что на первых порах является крайне трудным процессом. Две недели я отсидел, вырисовывая всякие бессмысленные линии -- каракули, под сочувственные взгляды своей жены,-- и ничего, но я упорен. В свое время я научился вязать и пока каждому члену семьи не связал по свитеру, не отступился, правда, самый лучший свитер впоследствии украли, о чем я долго сожалел. Теперь я не сожалею ни о чем. Теперь для меня все просто и ясно, ни потерять, ни приобрести я больше ничего не могу. Я так наполнен, что со мной постоянное желание давать, давать, давать, ничего при этом не теряя, а только еще больше наполняясь и снова более сильным желанием отдавать. И вот однажды моя рука очень мелким почерком с характерным наклоном влево, как у моей 12 лет назад умершей бабушки, вывела следующие строки:
   "Леша, это я, твоя бабушка, я хочу сказать -- ты все правильно делаешь".
   Меня охватил ужас, неужели я зашел так далеко, что начал экспериментировать над столь священными для меня могилами, памятью, я чуть не выбросил ручку, но что-то меня удержало, и через несколько минут я держал перед собой следующий текст:
   "...я знаю ваши дела и хочу сказать, что у меня все хорошо, я люблю вас всех -- Леру (дочь), Катю (жена), маму и тебя. Как хочется с вами поговорить о жизни, о вас, о делах, о душе; зачем-то хочется увидеть вас всех и расцеловать. Алеша, я хочу, чтобы все шло так, как у вас все идет, потому что это хорошо, теперь мне надо заканчивать.
   Толстова
   До встречи, прощайте, мои родные, несколько дней не сможем встретиться.
   30 июля"
   Все слова писались слитно. Я сидел и не знал, как мне реагировать; то ли радоваться, то ли плакать. Но с этого знаменательного письма все пошло и поехало, в этот же день, сидя за столом в этом же отрешенном от мира состоянии, я получил уже целое развернутое послание. Мне пришло в голову и записалось на бумаге энергетическое имя моего неземного духовного собеседника -- Армар. Он сообщил мне, что входит в состав тонких магометанских структур, которые в свою очередь имеют особое благорасположение к тонким структурам христианства. Сначала каждое слово еле выписывалось. Я пытался понять, не я ли все это пишу? Я честно старался анализировать, знаю ли я то слово, что будет написано на бумаге, тщательно искал его в голове, не находил и, получалось, не знал, я сначала выводил рукой одну букву, затем другую, третью, затем получалось слово, все шло медленно, так как рука выписывала слова на бумаге без моего личного участия, без моего какого-то либо напряжения, это было долго и утомительно. В дальнейшем я начал понимать, что информация идет синхронно и в голову, рука стала двигаться быстрее, осознанней. Слова, превращающиеся в предложения, были значительные, весомые. Через 3--4 дня контактов примерно по 30--40 минут с разными Духами, условно назовем их так, мне дали постоянного наставника, который начал наши длинные философские беседы с очень мягких, добрых, ненавязчивых советов, но за кажущейся бесхребетной мягкостью стояла и твердая решительность. Его советам мне рекомендовалось следовать к моей вящей пользе. Мне было предложено для начала отказаться от мяса, рыбы, вина, не ездить на рыбалку, не убивать живность и постараться следить за своими мыслями. Никого не ругать, не осуждать. Образ моей жизни начал меняться. Меня так мучили многие вопросы, а тут я вдруг самым чудесным образом стал получать на них ответы. Да и моя старенькая бабушка, как и обещала, вышла со мной на контакт. Правда выглядела она уж очень молодо и красиво. Это была воздушная 30-летняя, парящая в тонких планах, обаятельная и все понимающая дама с глубоким расположением ко мне. Я записал от нее большое письмо, все больше с советами по делам нашим семейным и немножко о ее условиях жизни, пользовалась она больше моим словарным запасом, которым я владел в совершенстве. Однажды я выразил сомнение по этому поводу моим наставникам. Тут же мне была выдана сложная с массой неизвестных, но красиво звучащих слов, фраза, перевод которой потребовал дня упорного труда, в дальнейшем я просил выражаться понятным мне языком. Целую неделю после начала контакта я сомневался в его истинности, как только прекращался контакт, сомнения обуревали меня, приходили мысли, что это я ударился в непростительное графоманство и пишу... Естественное удивление с моей стороны вызывало то, что этим письмам соответствовало странное состояние моего сознания: повышенная возбудимость после, легкость, хотелось бегать, прыгать, петь, говорить, делиться своей радостью, правда, некоторое утомление в процессе работы тоже имело место, но в принципе я был всем доволен. Вместе с наставлениями, бабушкиными письмами шли, как подарки, очень красивые, сочные и короткие стихи, они меня удивляли, никогда ничего подобного я не писал, к примеру:
   Неразрывно, очень рядом
   Смерть с косой всегда идет,
   Не всегда с печальным взглядом,
   Часто и наоборот.
   Раз махнет косой умело,
   Улыбнется не спеша,
   Сразу видно, чисто дело,
   И осталась лишь душа.
   Дело к делу, тело к телу,
   Не притупится коса,
   Не всегда вот так умело,
   Но всегда нехороша.
   Ну, а тут просто наплывом настроился, и поехало, правда, иногда рифма не совсем получалась, но это я списывал только за счет своей неопытности в контактах. Мне объясняли мои наставники, что, мол, пока мы тебе даем все готовое, только пиши да пользуйся, но после сам станешь писать, для моей пользы, и действительно, после прочтения стихов оставалось какое-то светлое одухотворенное состояние. Я много узнал за месяц писания по контакту: о мире, о себе, о своих близких. Всего в этой повести мне описать не удастся, но когда-нибудь я выпущу для прочтения контакты отдельной книгой и назову их "Философские беседы с Духом".
   Лечить мне сразу же стало легче. Я садился напротив своего пациента, входил в состояние, брал ручку с бумагой, и тут же по контакту рисовался диагноз, направление лечения, различные полезные советы, и, как правило, все оказывалось верно. Сбои обычно шли, если мне не удавалось привести себя в нужное состояние, или кто-то обычно отвлекал, что случалось часто и как нарочно, или я начинал испытывать сомнения в происходящем вокруг меня событии. Кто-то, не помню, сказал, что вера от Бога, а сомнения от Дьявола, вот уж точно, как начинал анализировать во время контакта, так словно превращался в черепаху, мысли сбивались, появлялись карикатурные вставки, шла информация, перевернутая на 180, и зачастую просто ничего не получалось. Я злился, сердился и оставлял все это на некоторое время, но, как мне объяснили мои духовные друзья с тонкого плана, что у нас есть и враги, в задачу которых изначально входит мешать нашей работе. Я как-то спросил в разговоре, переходящем в философский спор, одного верующего человека, что если я не пью, не курю, соблюдаю пост и стараюсь помочь ближнему, например, полечить его, это плохо? А он ответил, что это все очень плохо, так как такие способности исключительно идут от Сатаны, и что, мол, Иисус Христос был последним экстрасенсом, и все мы, экстрасенсы, занимаемся темными делами, за что и будем гореть в геенне огненной. А я думаю, встретит такой верующий человек на своем пути воочию Иисуса Христа, да и не поверит ему, да и не пойдет за ним, а скорее даже наоборот -- примется его учить, что да как ему надо делать, чтобы верить в Иисуса Христа, и конечно, на все его рассуждения я не мог согласиться. Зачем ставить все с ног на голову, хотя, наверное, и это кому-то нужно. Вот я думаю, если самое что ни на есть добро назвать словом Сатана, то что изменится. Все равно добро останется добром, сменив один символ на другой, все равно дела останутся делами, а по ним нам и воздадут, а люди, поклоняющиеся символу, так и будут ему поклоняться, пропуская все главное, что за этим стоит, как за экраном. Со мной вели обстоятельные письменные беседы, по многим вопросам я спрашивал мнения своих наставников, а мои проблемы они видели и без моих разговоров, я старался перестроиться, что-то подкорректировать в своем восприятии, поведении. Да, все давалось не так просто. Раньше что хотел ел, пил, говорил, думал, а теперь контроль за всем и во всем. На мое удивление, мои зачастую ханжеские представления о том, что хорошо или плохо, что духовно или не духовно, разбивались, как река об утес, о ясные, спокойные, чистые мысли и такие же изречения моих наставников. Шел Путь и испытания вместе с ним. Я развивался. Меня учили, проверяли, я сомневался, учился, писал стихи, лечил, и вот хочется здесь привести несколько практических примеров. Моей соседке по даче, пожилой упаханной женщине, мне удалось за несколько сеансов вылечить давно болевшие ноги. Два года, больше ничего не предпринимая, она по-молодому бегала в дальний лес, не переставая меня удивлять отборно собранными грибами и красивой, так и просящейся в рот ягодой, другой соседке удалось вылечить больную руку, третьей -- молоденькую дочку от гайморита. И пошла слава по деревне, мол, экстрасенс из Ленинграда может помочь. А я думал -- где-то вы, колдуны русские деревенские? Куда-то вы все запропастились? И мне приходится начинать все с чистого листа, а ведь как бы хорошо, чтоб какой-нибудь дед родовитый научил или бабушка-кудесница чем бы поделилась. Ау... Нет никого, тихо. А что я могу и что я не могу, я не знал еще и сам, но брался за все сразу, и ведь действительно удавалось: посмотришь, руками помашешь, посоветуешь чего не очень заковыристое: ну кому клизмочку, а кому и в церковь сходить, а кому простить брата, друга, свата, глянь -- и легче человеку.
   Вот однажды прибежала соседка: муж, мол, сутки назад заснул и спит сном праведника, погляди, мол, Михалыч, может чего неладно. Я пришел в неказистый дом, в маленькой затхлой комнате спал соседкин муж, изрядно клюкнувши накануне полбутылочки спирта "Ройял", храпел и просыпаться совсем даже не собирался. Возразит мне врач, скорую бы скорей, а я отвечу: "Псковская ведь". Я пощупал пульс, все было в порядке, проверил работу сердца, сердце работало четко, вышел на контакт, получил самую успокаивающую информацию. Ничего тревожного так и не почувствовал, то ли я еще был плохой экстрасенс, а может, так надо. Может, все двигалось по разумному закону причинно-следственных связей, коего я не видел. Утром уже серьезно взволнованная соседка прибежала ко мне. Сосед спал, храп усиливался, я принял все возможные для меня экстренные меры: потер уши, побрызгал водой, но безрезультатно, сосед спал как спал. Позже я узнал, что еще двое суток после того, как подъехавшая из ближайшего поселка "скорая" доставила моего соседа в ближайший город Порхов, реанимационная бригада центральной городской больницы двое суток не отходила от него со всеми своими причиндалами, но вывести его из состояния последнего сна так и не смогла. За сутки до его смерти мне четко по контакту передали соболезнования по поводу его ближайшей смерти, поблагодарили за работу и сказали, что на все воля Божия. Я принял это спокойно, насколько можно принять спокойно смерть даже в свете моих новых концепций. Все непросто. Ох, как непросто. Мои испытания с этим не закончились, но чуточку о прошедшем, я немножко вспомню свой последний визит к умирающему соседу, я присел на край его кровати и каким-то вторым, вдруг включившимся зрением я увидел трех черных ангелов, которые выполняли какой-то неизвестный мне ритуал и откровенно посоветовали мне убираться подобру-поздорову, пока я их не рассердил, что я все-таки, немного подумав, выполнил. Соседка суетилась, оформляя похороны, и меня деревенского целителя, да еще имевшего машину, все тот же старенький "Москвич", попросила помочь во всех делах. Ну что же, дело святое, всякое в жизни случается, да и любые знания не помеха. И вот я уже в Порховском морге. Несколько недель назад по контакту мне сказали мои наставники, чтобы я исключил из своего рациона мясо. Я так и поступил. И вот я стою у дверей с надписью "Посторонним вход воспрещен", но я человек взглядов демократических, ну что за дела, кто для кого является посторонним. Ну на этот раз табличка действительно была повешена не зря, и посторонним являлся я. Я решительным движением открыл дверь и увидел следующую картину. На столе ногами ко мне лежал обнаженный труп мужчины, голова отсутствовала, а патологоанатом, женщина с крупной фигурой лет 50 и, как вы догадываетесь, с не очень чистыми руками, что-то сосредоточенно исследовала в районе горла. Дверь я закрыл так быстро, как никогда. Проглотил застрявший комок слюны в горле. На обратном пути из города Порхово к себе в деревню я встретил машину, с которой разгружали свиные туши. И тут же пошел контакт, ну что, есть ли разница: свинина, человечина. Меня передернуло, и месяца три кряду мясо я просто видеть не мог. Правда, сейчас ем, но все же уж совсем сырое не люблю, ну так, колбаску да покопченее. Похоронили соседа. Все прошло нормально, но если видишь больше, чем другие, тогда смотри на всю катушку и старайся, чтобы психика была под контролем. После похорон ночью пошел сильный дождь, сверкали молнии, ветер ломал ветки, а я лежал в своей постели, и всякие дурацкие мыслеобразы лезли мне в голову, а вдруг Володя, так звали покойника, уже встал из могилы и идет ко мне. Это был чистый контакт моих недругов. Оба контакта обычно идут параллельно, и слушаешь то, что ближе, вообще сложно, запутаться можно, но на что интуиция. Да и живем мы не в замкнутом пространстве, и что хорошо или плохо, ну хотя бы на бытовом уровне, все же ясно. Поборол я неприятные ощущения, перекрыл, как мы называем, контакт с низким астралом или тем тонким планом, который может с нами общаться при повышении чувствительности человека. Жизнь продолжалась. Писалось много хороших стихов, жизнь играла такими чудесными красками, все вокруг меня приобретало значимость. Я садился и работал каждый день в одно и то же время, так мне было легче настраиваться на контакт, да и моим друзьям тоже. Мы вели неспешные беседы о духе, о жизни, о нашей политике, и на все у них было свое мнение, часто отличное от моего, что меня не переставало удивлять, и все-таки проскакивали мыслишки, а может, это я сам все-таки? Ну, кажется и все, но и все, чтобы полностью, все же не получалось. Со временем под воздействием контакта я более стал меняться внутренне. Стала появляться уверенность в собственных силах, особенно при лечении, стал более спокоен, более сентиментален, хотя это слово не совсем точно отражает действительность, отзывчив, но не все проходило столь приятно и эйфорично.
   Да и у Феномена дела шли не блестяще, нет, опыты давали результаты как нельзя лучше, но беда подкралась незаметно. Наверное, как и все беды в мире. Хотя я как великий маг должен был все это предусмотреть, но был еще один, даже более могущественный, чем я,-- Фараон, и ему нужна была розовая вода, и чем больше ухудшалось его здоровье, тем более беспокоился он за свой трон.
   -- Рамеза!
   -- Что, властелин,-- отозвалась жена Ренозы III.
   -- Я пью то пойло, которое готовит Феномен, но сдвигов нет. Я не верю ему последнее время.
   Да и тебе, хотел произнести вслух Реноза III, но промолчал.
   -- Да, господин,-- отозвалась Рамеза.
   -- Надо проверить, чем они там занимаются.
   -- Но как?
   -- Ну, подошли кого-нибудь.
   -- Но они никого не примут, ты же знаешь.
   -- Да, верно.
   Мутнеет мой рассудок, посетовал Реноза III.
   -- Ну придумай что-нибудь, вы же, женщины, бестии хитрые, там, где мужской ум неповоротлив, как боевая колесница, там женский ящерицей проскочит, никто и не заметит.
   -- Мой властелин, ты хочешь, чтобы я проскочила в их мастерскую, где они делают свои жуткие опыты.
   -- Думай, дура,-- зашипел Фараон и стал похож сам то ли на ящерицу, то ли на змею, то ли на ту и другую сразу.
   Рамеза тихо спускалась по ступенькам к мастерской Феномена. Разные мысли теснились в ее голове: вот бы умер Фараон, а новый взял бы ее в жены, и не надо ей было бы украдкой удовлетворять свою страсть в мастерской, маленькой и жалкой, и возлежала бы она на пышных диванах главной фараонской спальни, но подходит ли Феномен на место Фараона, думала Рамеза, что он сделает, получив полную власть в свои руки, нет, опасный он человек, непредсказуемый, мне бы кого поудобнее, ну, скажем, советника Поко, ну глуповат, а где вы видели умного советника, а я ему сама советчицей в делах стану. Феномена надо убрать подальше, пусть там свои дурацкие опыты ставит, ну а сестру его оставлю -- красивая, да и умеет кое-что, пусть мне слабительное готовит. Да и молода она еще, лет 5 будет как птичка безвредная вокруг меня виться, а там решим, что с ней делать, а впрочем, вот уже эта дверь и голоса, о чем это они?
   -- Лойла, я тобой недоволен, уже полгорода говорит про спасенного тобой.
   -- Нами, брат.
   -- Но ты же давала голубую воду.
   -- Ну и что, пусть говорят.
   -- Что ты мелешь! Ты не представляешь, какое паломничество несчастных начнется к тебе. Тебе придется скрываться, тебе придется бросить наш дом, ты подумала об этом, а там умерла Рай, наша мать. Я тебя, конечно, спрячу в горах.
   -- А, так вот они чем занимаются, лечат всех направо и налево. Да к тому же и неосторожны,-- подумала Рамеза.
   План в ее голове созрел мгновенно. Фараон умрет без лекарств Феномена, а Феномен умрет от руки Фараона, как только тот узнает, чем занимается его сестра. Тайны касты не для посторонних ушей, а я возвеличу советника Поко, правда, лишусь слабительного, но это ерунда. Жрецы предоставят мне кого поукладистее, да и покрасивее из жриц белого культа. Осторожно ступая своей мягкой льющейся походкой, Рамеза как вестник многих смертей вошла к своему мужу.
   -- Я все знаю,-- всхлипывала она,-- они хотят тебя убить.
   -- Как,-- подскакивает изумленный Фараон.
   -- Нет, ты неправильно меня понял. Их преступная халатность по отношению к своим обязанностям убьет тебя. Они не собирали жертвенных девушек, они не ищут компонента,-- спешит все перечислить Рамеза.
   -- Это все твои домыслы,-- возражает Фараон.
   -- Нет, нет, я все слышала.
   -- Это уже интересно.
   Огонек начинает светиться в усталых глазах Фараона.
   -- Я подкралась к дверям и слышала, как Феномен отчитывал свою сестру.
   -- И за что?
   -- Да она босячке с той стороны Нила дала какую-то воду, они называли ее голубой, и та вылечила ею своего сына, да об этом уже полгорода говорит.
   -- Как же она посмела, строжайшим эдиктом касты Барменов запрещено, этого не было со времен старика Ро. Они пытаются все вернуть к его новшествам.
   -- Но Феномен-то при чем,-- вставляет Рамеза, пытаясь ударить больнее Феномена, действуя как жена, которая хорошо знает своего мужа, а в глубине души надеясь, что все обернется, как всегда, не по ее словам.
   Фараон неожиданно соглашается.
   -- Да, Феномен ни при чем, а его сестра должна быть наказана смертью и немедленно, пока я еще в силах отдавать приказы и проверять их выполнение. Позови каменщика Лыноча. Завтра на заре при проходе Лойолой коридора смерти пусть откроется плита и камни возмездия завалят ее навечно. Все, пусть сбудется правосудие.
   В эту ночь я почти не спал, какие-то змеи лезли в течение сна и пытались меня укусить, глаза, кто-то отчаянно кричал. Я спустился в свою мастерскую, перечитал три пергамента Ро, достал три зеркала и погрузился в созерцание судьбы Фараона, Лойлы, Рамезы и своей собственной. Все через какое-то время стало куда-то уходить, вдруг я увидел идущую по коридору Лойлу, и, о ужас, плита коридора разверзлась, и она упала в подвалы, и камни, о Боже, камни стали бить и убили мою Лойлу. Я хлопотал над ее остывающим телом. Я жег над ее головой свои пергаменты. Я шептал заклинания, в действиях которых Лойла не сомневалась, но все было тщетно. В мою мастерскую спускалась Рамеза. Вот она, виновница всех моих бед, хитрая сладострастная ненасытная Рамеза.
   -- Ну, сейчас я тебя вылечу навсегда,-- и я пощупал острие своего бежевского кинжала, после короткого знакомства с которым Фойда прожил совсем немного. Я все сделал как задумал и очнулся лишь после того, как лезвие моего острого кинжала уже наткнулось на мечевидный отросток грудной клетки Рамезы. Дело было сделано, она спускалась по моим рукам, заваливалась на колени и с тихим вздохом распласталась на плитах коридора, ведущего к моей мастерской. Все было кончено.
   -- Фараон,-- весело сказал я, обращаясь к Ренозе III,-- я отпустил твою жену, как ты отпустил на волю мою сестру, теперь давай выясним наши отношения. Я знаю, что ты меня убьешь, но я успел поставить талисман проклятия на семь твоих колен.
   -- Я все знаю,-- сказал Фараон.-- Выбери себе казнь сам, раз уж сам пришел.
   -- Я сказал крест, пусть будет крест.
   -- Хорошо,-- ответил Фараон.-- Я знаю, что ты себя не любишь. Хотя... Ну, да впрочем, ты сам все решил. Я умру скоро? -- спросил меня взглядом Фараон.
   -- Не позже меня,-- ответил я ему взглядом.
   И в наших глазах засветилась нежность.
   Глава 6
   Страх, страх, страх,
   Ночь, ночь, ночь,
   Ужас один на один,
   Все уходите прочь.
  
   Тяжко, один я, один,
   Я не хочу такого,
   Я себе господин,
   Я не знаю другого.
  
   Страх, ужас, смятение,
   Все это больные тени,
   Вся эта гадость собралась,
   Вся мне отдалась.
  
   Но разгорелась искра
   Сердца потухшего в пламя,
   И разорвал я гадость,
   В небо собой стреляя.
  
   Все, кончился пир дряни,
   Весь я ушел оттуда,
   И не достать меня срами,
   Ныне другой я буду.
   Итак, в то первое лето, когда я сдал квартиру, переехал жить к сестре, вышел на контакт с высокими тонкими планами, я выбрал время и в августе приехал на несколько дней в город за своей женой, чтобы через недельку увезти ее на дачу. Как я уже писал, я искал контакт с разумным, вечным, добрым, ну а низкое, злое и противное само включалось и пыталось все дезинформировать, все расстроить, все испортить. Примерно получилось так, что я в своей голове открыл, включил, изобрел, вспомнил что-то похожее на приемник, который может прослушивать многие радиостанции сразу, точнее, многих сущностей тонкого мира сразу, и надо было иметь крепкую голову, чтобы психика оставалась на своем привычном месте. Человек привык считать все и вся своим собственным и в голове точно так же, а вдруг на тебе -- разъединение. Это мое, это не мое, это мне полезно, это вредно, это ведет к развитию, ну а это мешает и ведет к деградации. Мощные высшие планы работали круто, забивая в моей голове любые попытки низкого астрала, пытавшегося как-то мной руководить. Сложно было не запутаться. Хотя все ясное и чистое было легко и просто, а все туманное и сомнительное ложно и трудно. Но тут есть один важный момент. Мы привыкли к ложному и сомнительному, и в силу привычки оно кажется более удобным и ясным, но в целом в моей душе царила эйфория, до одного случая, который показал, насколько трудный и даже опасный путь я выбрал. Другой скажет, подумаешь, чисто живи, кому от этого вред, мол, твое это внутреннее дело. А в жизни получается то, что твое внешнее проявление чего-либо есть всего лишь отражение внутреннего, а какое оно внутреннее? Оно скрыто, не видно для обычного глаза! Значит, все можно, так может думать человек неискушенный, слаборазвитый, да может, и просто недалекий. Все тайное становится явным, что-то наподобие есть в Библии. Так и с нами, все, что думаем, делаем, желаем, все всем известно, только эта информация известна не на физическом плане, а где-то в других местах, в тонких планах. И вот я приехал с дачи, переступил порог квартиры сестры, она тоже училась со мной вместе в школе "Возрождение", и сразу спросил: "Ну, как у вас у всех идет контакт?" Я считал, если у меня получилось, то весь мир уже сидит на контакте, пишет тетради, тома поучительных вещей, весь мир уже знает про себя и про то, кто мы, зачем и куда идем. Мои родные очень удивились. Три дня кряду я им читал свои записи, сестра то бледнела, то чуть не плакала, то сомневалась, то радовалась. В общем, весь дом гудел, как растревоженный улей. Для меня с тех пор все стало важным. Такая большая часть жизни, как сон, стала давать много интересного, значимого, загадочного. Оказывается, есть много людей, которые не видят снов, а если и видят, то сны не цветные, отрывочные, не запоминающиеся и зачастую такие же серые, как эти люди. Такому человеку сон не в радость, а в радость сама жизнь? Может, она у него как сон? А сон -- как смерть.
   Сны стали насыщенными, яркими, иногда с такой силой остающихся впечатлений, что реальная физическая жизнь стала бледнеть, и самое удивительное, что сон, как сон, стал переходить во что-то более ясное, я бы сказал, что во вторую жизнь. Теперь я стал жить дважды сразу -- днем более под контролем своего сознания и ночью жить только во сне, лишь с меньшим контролем, о чем сожалелось, но что делать, за сознание приходится бороться. Сны снились даже голографические, часто умные, часто чему-то учили, о чем-то предупреждали, от чего-то защищали. Однажды я увидел ряд отрубленных голов, которые сочувственно смотрели на меня и говорили, мол, брось все это, иначе с тобой приключится беда. Другой раз, ночью во сне, а вот во сне ли? В другой реальности, это будет точнее. Вышел мне навстречу глаза в глаза небольшого роста, плотно скроенный, очень красивый человек лет 30. Волосы тщательно зализаны, черты лица тонкие, изящные, одна половина лица кроваво-красная, переходящая в некоторую коричневость, но не безобразная, другая обычная, красивая. Идет, смотрит на меня, а взгляд ну просто патологического садиста. Любой убийца по сравнению с ним просто младенец. Смотрит мне глаза в глаза, как бы испепеляя взглядом, и говорит: "Ну что, страшно тебе, страшно?",-- а я понимаю, что испытывают меня в очередной раз, а глаза отвести нельзя, вдруг напугает, а я испугаюсь, что тогда будет! Я не знаю, а вдруг что! Но страшно и отвожу глаза, долго не выдержать. Думаю, что не прошел испытания, но в действительности все не так, все исчезает, но впечатление и сила Его взгляда остается на многие годы. Через 4 дня по приезду не самой для меня лучшей ночью я вдруг проснулся от того, что меня кто-то душит. Я открыл глаза и увидел огромную черную птицу. Она сидела у меня на груди, мое дыхание остановилось. Птица всеми своими силами пыталась вытащить меня из меня, то есть мое физическое тело, как мне кажется, было наполовину приподнято над кроватью, а тонкое астральное находилось в еще более немыслимом состоянии. И эта чертова птица, ухватив меня покрепче, еще пыталась куда-то лететь. Дыхания не было. Я понимал, что надо что-то делать. Вдобавок и сердце остановилось. Я пытался поднять правую руку, сжать в кулак и треснуть эту тварь, но руки были налиты свинцом, тогда спасительная мысль перекреститься пришла мне в голову. Я снова стал тащить правую руку к голове, превозмогая тонны безмозглого груза, навалившегося на меня, но тут вдруг что-то случилось, видно, мысль перекреститься сработала, простая мысль. Птица поднялась с моей груди, я упал на подушки, наблюдая ее разворот над моей головой в сторону лестничной клетки, размах ее крыльев был примерно 3--4 метра, ширина комнаты всего 2, и с противным шуршанием черных безжизненных крыльев она прошла сквозь стену. Я лежал бездыханный, с остановившимся сердцем, мыслей не было, страха не было, каким-то мощным рывком всего тела я запустил сердце, может, мне помог тот случай в метро, холодный пот выступил сразу по всему телу и меня начала бить ледяная дрожь. Немного придя в себя, чуточку успокоившись, я вышел на контакт со своими наставниками. Там были все встревожены, дали мне какие-то объяснения, но что самое удивительное -- через 15 минут после столь мощного потрясения я спал сном младенца, правда, мои наставники пообещали мне надежную защиту, но все-таки это же не на физическом плане. Ведь вокруг меня не сидели милиционеры с автоматами. Откуда же тогда спокойствие? Но у астрала свои законы. Ночь прошла спокойно. Наутро я встал весьма обеспокоенный сложившейся ситуацией. Мне приходили в голову весьма разумные, как мне казалось, мысли. Мысли не самые веселые, я понял, что за меня взялись наконец-то серьезно. Я почти не сомневался в том, что назавтра прилетит птичка побольше и вырвет меня, 90-килограммового мужика, из постели, да мало из постели, из тела тоже. Да, случись такое с припадочной девочкой, падающей в обморок от любого шороха, я бы сказал, что ей надо лечить нервы, а тут со мной, с технарем по вечности. Да здравствуют наши враги! Они всегда нас делают сильнее. В этот период школа еще не работала, шли летние каникулы. Я пошел к себе на квартиру, которую сдавал пастору церкви Христа, и встретил там его секретаря, миловидную девушку лет 23--24, чистое создание, беззаветно верящее в Бога, но, я бы сказал, не сознательно верящее. Мне было не с кем поделиться своими проблемами с летающими птичками, к кому пойти с таким я не знал и выложил ей в полушутливой форме мои ночные приключения. Рассказал все, периодически посматривая за ее реакцией, и к моему крайнему удивлению она восприняла этот рассказ очень серьезно и с некоторыми нотками мистического ужаса в голосе посоветовала мне защититься на ночь молитвой. Я этого раньше не знал. Я считал, что днем ты можешь все, ну а ночью ты же спишь и плохо, что сознаешь. Вот гадость руки-то и распускает, вернее крылья, это сейчас я могу с некоторым юмором об этом вспоминать, тогда мне было не до него. Да и еще крестик мой нательный порвался, цепочка слабенькая оказалась, и я оставил его на даче, ну прямо все одно к одному. После секретаря пастора, я человек крещеный, а первая защита человека православного -- церковь, я туда и отправился. Вошел я в Преображенский Собор и оказался перед нерукотворной иконой Христа Спасителя, она и сейчас там висит, войдешь чуть вперед и направо, а так как контакт у меня шел в любое время, то я очень рассчитывал на помощь и быструю, и подейственнее бы. Приехал я в церковь не один, предварительно захватив всю свою семью -- к благости приобщаться, подумалось мне, нужно, может, и им польза выйдет. Подошел я к иконе с мысленной просьбой о помощи, вдруг к моему полному смятению в моей голове отчетливо прозвучал суровый голос, не терпящий возражения: "На колени!" Я заметался как пойманная в мышеловку мышь, нет, только не это,-- возопила вся моя внутренность,-- здесь все мои родные рядом. Я мужчина под 40 и ни с того ни с сего на колени бац, да как я им все это после объясню. "Дай защиты, Господи,-- ныл я,-- а на колени в другой раз бы". Но милость Божия безгранична, да и терпение тоже. Следующую ночь
   мне посоветовали мои наставники лечь спать до 12 ночи. Хорошо помолившись, я поставил возле изголовья иконы Божьей матери и Иисуса Христа, сжег несколько свечей, Библию сунул под подушку с этим спокойно заснул. Проснулся я часов около трех, как раз в то время, как на меня налетела эта пакость. Не совсем проснувшись, еще чуточку находясь в состоянии легкой полуяви, мне показалось, что из дальнего конца комнаты, 12-метровой комнаты, на меня двигается что-то темное, но я не различил что. Сразу же включился голос моего наставника Армара; "Все спокойно, ты находишься под защитой Христа и нас",-- четко сказал он, и я увидел, что мое ложе окружено не меньше чем сотней длинных железных копий метра по 2, по 3 длины, направленных от центра кровати вовне, чему я несказанно обрадовался. Сущность из дальнего угла потихоньку подползала, но, натыкаясь на острые копья, на штурм не решалась, с этим я и заснул. Теперь каждую ночь я исправно молился. Это я-то, еще 5 лет назад не верящий ни в Бога, ни в черта, все порицающий, все осуждающий, да, за 5 лет изменилось много. Я много читал литературы, особенно по йоге, и после долгих многогодичных размышлений пришел к выводу, что Бог есть. Мы так все боимся конкретных слов, кто-то воспринимает слово Абсолют, кто-то Высший Разум, а кто-то -- ну, есть что-то, и опасливо покажет пальцем в небо. Все эти 5 лет я понимал, от более неясного осознания до твердой уверенности, что Бог есть, но он как бы сам по себе, а я сам. Никаких точек соприкосновения, а тут пришла нужда. Человек, как я понял, он вообще гордый, уверенный, непокорный, пока у него есть реальная сила, чтобы противопоставить эту силу нападающему злу, а как нету силы? А как ситуация выше его сил, а когда уже никакой возможности? Ну возьми историю КПСС, возьми труды Маркса -- Ленина, отбивайся ими от птичек, так, как бы на физическом плане, может хоть крыло подбил бы, хоть не большой, но все же толк бы вышел. А у полуяви, полуреальности? Правда, можно не спать, но сколько: день, два, три? Наша медицина быстро поставила бы диагноз -- шизофрения, да таблеточек ему покрепче, чтобы проснуться не мог, как тогда? Делай со мной потусторонний нереальный мир что хочешь! И делают же канальи, правда, не с кем попало и не что хочешь!
   Ибо Божья милость существует, а некоторым, что поназойливей, хвост возьмет да и прижмет. Правда, по прошествии времени, кажется мне, что птичка-то из меня вылетела, хотела назад вернуться, а ее-то и не пустили. И то верно, был я до школы "Возрождение" нетерпим, внутри яростен, гневлив, раздражителен, серый какой-то, мрачный, нет, наружу не пускал, все в себе держал, да и сам-то устал, ох, как устал! Один на ветру, а много ли ты, человек, один сделаешь? Ты считаешь, что у тебя все есть! Наивный -- это просто иллюзия. Друзья предадут, жена уйдет к другому, брат или сестра воды не подадут, дети возьмут и откажутся, когда вырастишь, если вообще в дом престарелых тебя не сдадут, когда у тебя третья нога деревянная появится. Ну и чем ты, наивный, владеешь? Деньги, вещи, барахло всякое с собой на тот свет утянешь? Даже сам ты не свой, не собственный. Да что ты в жизни по собственному желанию сделал? Все в силе обстоятельств крутишься, куда волна тебя потащит, туда и побредешь, ругая себя, других, весь мир. Баран на живодерне, да и только. А что делать? Вечный вопрос, волнующий русскую интеллигенцию, сам соображай -- Чернышевский не подскажет. На мир-то широко открытыми глазами посмотри, может, чего и высмотришь, если опять только себя в этом миру не увидишь.
   На следующий день я собрался идти в недавно отремонтированный Собор Владимирской Божьей Матери. И пошел. Рано утром я уже стоял в Соборе. В Соборе было тихо. Утренняя служба еще не начиналась. Я украдкой начал пробираться вдоль левой стены собора в надежде увидеть икону Иисуса Христа где-нибудь в уголочке, подальше от нескромных людских глаз, и упасть возле нее на колени, чтобы свидетелей не было, но моим надеждам не суждено было сбыться. Я уже дошел до конца собора, до большого иконостаса. В заднем пределе церкви слева висела большая икона Иисуса Христа, говорят, ее святил сам Иоанн Кронштадтский, рядом с иконой стояла тоненькая девушка и сосредоточенно молилась. Я начал обходить девушку, стыдливо косясь на икону. Лицо Иисуса Христа на иконе было словно живое. Его глаза смотрели в мои благим сострадательным взглядом и сопровождали меня, а я уходил, уходил, так и не выразив своей благодарности, своей покорности, не оставив свою причастность к великим тайнам Бытия.-- Куда же ты? -- раздался весь проникнутый любовью, терпением, состраданием ко мне голос в моей голове. Я подошел к иконе и как в омут головой бросился перед ней на колени. О, как сладостен был этот миг! Все куда-то ушло, подевалось, встал с колен уже другой человек. Меня трясло, и уже не первый раз за несколько суток. Било нервной дрожью как в лихорадке. Я находился почти в полубезумном состоянии. Все мои защиты от людей, от мира, от Бога, которые я напяливал на себя в течение всей жизни, слетели разом. Я стоял -- голый, беззащитный, большой взрослый человек -- и плакал. Слезы текли куда-то внутрь меня и чистили, чистили, чистили мою заблудшую душу. Я вошел в храм Божий с двумя тюками, кг. по 30 в каждой руке, да и на горбу был одет здоровенный рюкзак, до отказа набитый моими грехами. Вышел я налегке, свободный и счастливый. Так легко было только в далеком детстве, да и то не часто. Переходя Владимирскую площадь, я услышал уже знакомый мне голос Иисуса Христа. Он сказал: "Все грехи с тебя снимаю". До этого по контакту на меня наложили наказание -- 40-дневный пост, и это наказание с меня тоже снималось автоматически. Тут уже во второй раз буквально за последний час со мной чуть не случился шок, но я был неимоверно счастлив, я был беден, я был нищ, я оставил свою гордыню, как нищий скидывает свои лохмотья, и меня впервые за много лет не били, меня любили, мне все прощали, я был счастлив!
   Долго бродил я по пустынной набережной реки Фонтанки и думал о себе, о семье, о Боге, обо всем на свете. Все изменилось, все стало другим. Вскоре я снова уехал к себе в деревню догуливать отпуск, слегка приведя в трепет своей набожностью свою семью: жену, дочку. Все ко мне начали относиться с легким, может быть, недоумением. Да это и понятно, жил человек, жил, был в общем нормальный мужчина, не пил, ну, если по праздникам, так это и не в счет, не курил, не гулял, а придет случай, то и выпьет от души, а случись надобность, и "побреет" кого надо, чтоб не приставал, а тут на тебе! Мясо не ест, рыбу ни-ни, и даже на свои любимые рыбалки ездить перестал, раньше, лет 8 назад, для этого специально была куплена старенькая машина, ну денег-то на новую, конечно, не было, надувная лодка, маленькая веселенькая желтенькая палатка и море всякой амуниции: крючки, удочки, котелки, спальные мешки и прочее, прочее, прочее.
   Сбрендил -- приходила первая, объясняющая всю ситуацию, мысль моим друзьям. "Леху надо спасать",-- рассуждали они сами с собой, а я понимал, что спасать-то надо всех вокруг. Все живут, как будто завтра потоп, а после все, ничего не будет дальше. Нет, я не пугаю Адом. Я не зову никого в Рай. Я просто хочу, чтобы люди начали просыпаться, ну стали более сознательными, что ли, от вековечной спячки и хоть что-нибудь сделали. Ведь все, что делаешь, делаешь для себя в первую очередь. Я много рассказывал и в семье, и друзьям, что со мной происходит. Показывал записи, стихи. Реакции были разные. Кто удивлялся, но на этом все и заканчивалось, кто просто отмахивался, а кто и прислушивался. Кто был предрасположен серьезно, и кто пытался что-либо понять, с тем тоже начинали происходить странные вещи. Ну, например, моему приятелю, ярому атеисту, вдруг захотелось ни с того ни с сего, правда после наших разговоров, съездить в церковь, а потом, когда была безвыходная ситуация,-- ему надо было дать гарантии в комплектации большого строительства, а проверить эту комплектацию не было ни времени, ни возможности -- вдруг у него появилась уверенность внутренняя, и на основании ее он дал свое слово, и все получилось. Потом как-то ехал на дачу, и ему пришла в голову мысль, что, мол, поезжай по этой дороге, не по той. Приятель немного подергался, но последовал совету. Как впоследствии оказалось, та дорога, по которой он собирался ехать, была закрыта, и объезд составил бы многие километры.
   Лето подходило к концу, было мной по контакту написано 5 толстых тетрадей, изменилось мировоззрение, но главным поприщем, где все-таки можно было реализовать мои новые возможности, было лечение людей. С сентября школа снова возобновила свою работу, и мы с сестрой с огромным желанием и накопившимся летним нетерпением продолжили свое обучение. Мир раскрывался все шире и шире. Сначала мы начали лечить как биоцелители, я имею в виду, биоэнергетические целители. Мы ставили пациента перед собой, приводили себя в должное состояние, отпускали руки на свободный полет и что-то делали с биополем пациента или вокруг пациента, если так понятнее, смутно догадываясь, что чем больше лечим, тем больше приходит осознание, что же и зачем мы делаем. Дальше стали разворачиваться другие, более тонкие планы окружающего нас мира. Ну, физический план, все ясно, врач дал таблетку, удалил чего не надо -- все ясно. Экстрасенс помахал руками, поправил какие-то потоки вокруг человека, а для другого просто постоял с закрытыми глазами и посчитал, сколько ему заплатят, ведь работу-то экстрасенса не увидишь, разве что почувствуешь, а кто у нас чего чувствует, пока в лоб не треснешь, и вроде бы все, но нет, с этого только все и начинается. Мир чувств, мир желаний или астральный план, что одно и тоже. На каком-то этапе я стал понимать, что болезнь -- это своего рода живое существо, только живет оно в другом измерении, и сколько ни давай таблеток больному, сколько ни маши руками, пока не сделаешь еще чего-то, пациента не вылечишь. У моей племянницы с давних, еще детских пор диабет. И вот, когда я решил ее полечить, повоздействовать, то после работы с ней чувствовал себя крайне плохо: болело горло, весь был как разбитый. Рано еще браться за такие вещи -- говорили мне по контакту. Слаб ты, да и опыта мало, работай с чем попроще. Я уже писал, что любой ищущий человек для низкого астрала и высокого представляет интерес, и эти две силы борются за него или в нем, не превышая своих прав, пока не произойдет главная ориентация этого человека, пока он не сделает свой выбор, за кого он, что он выбрал -- любовь или ненависть, добро или зло, эволюцию или инволюцию. Правда, если человек сознательно выбрал зло, то рано или поздно та сознательность, с которой он выбрал зло, все-таки выведет его на пути добра, но путь может быть значительно длиннее. На путях искания перед человеком ставится ряд испытаний. Перед каждым свои, у кого с чем слабо, то и дают. У меня же были свои испытания, а значит, и слабости. Переехав к сестре, меня как-то автоматически отключили от привязанности к дому, да и после моих дюжины обменов какая привязанность, было где удобно поспать, отдохнуть да помыться. Но вот испытание деньгами у меня было. Как-то я должен был получить за сдачу квартиры сразу за два месяца и какие-то деньги отдать сестре. Мы решили, так как мы сдаем квартиру, а значит занимаемся семейным бизнесом и получаем за это деньги, а она нам предоставляет свою площадь, то мы тоже должны снимать, тем паче, что приработок моим родным тоже был не лишним. Так вот, накануне я пошел в церковь. Смотрю, стоит урночка, на которой написано: "На ремонт храма". Я открываю кошелек, достаю три рубля (это деньги в те времена) и опускаю, а мне идет информация от моего наставника, почему, мол, жадничаешь, положи больше. Я с сожалением достаю 25 рублей. Все мои эмоции на тонком плане видны, как день Божий для нас с вами, тогда, видя мою скаредность, мне говорят: "Положи все!", а в кошельке больше тысячи, даже по тем временам деньги огромные, значительно больше месячной зарплаты статистически среднего зарабатывающего. Я запихиваю все деньги в урну, начал большой толстой пачкой, затем расчленяя их на более мелкие, слегка потея, но все же осознавая нужность. Проделав эту работу, я облегченно вздыхаю и еще более облегченно думаю -- хорошо, что не завтра, завтра у меня будет получка в 50 000 рублей. Деньги за два месяца сдачи квартиры. Я таких денег в руках-то отродясь не держал. Хорошо, что не завтра, снова думаю я. Наступает завтра. Я получаю деньги и боюсь, а вдруг сейчас скажут... И конечно, чего мы боимся, то с нами зачастую и случается. Прихожу домой, начинаю пересчитывать и вдруг отчетливо слышу голос моего наставника, он звучит решительно: "Иди, отнеси все в церковь". Я в нерешительности. Минут 10 судорожно подсчитываю, на что должны быть израсходованы эти деньги, ну там сестре за комнату, жене на плащ, дочке на ботинки, да и сам джинсы уже три года не менял. В общем, планы большие, но все же решаюсь, будь что будет. Может, они и вправду кому-то нужнее, и вот я уже в дверях, но, видя мою искреннюю готовность расстаться с этими деньгами, мне вдруг говорят: "Оставь все себе",-- я облегченно вздыхаю и тут же слышу: -- "Отнеси!" Видно, за мой облегченный вздох. Я снова уже решительно, слегка разозлясь на себя, собираюсь ехать в церковь и отдать уже все, о чем бы меня не попросили, но в дверях мне говорят: "Все, достаточно". Да и не деньги мои им были нужны, как я впоследствии понял, если бы деньги, то вряд ли они и пришли бы ко мне, а нужно им было мое состояние недержания за что-либо. Если ты за что-то держишься, то ты уже от этого чего-то и зависишь. Вот видите: и квартира была, а теперь нет, и деньги мои -- не мои, может, жена моя -- все-таки моя. Но моя милая жена тоже становится не моей. Она просто перестает на каком-то этапе меня понимать и объяснять не объяснять зачем деньги в церкви оставил, нет, она не жадная! Но ведь не объяснишь
   зачем, да и уже принцип на принцип начинает включаться. В результате всех моих перипетий я понял, что всем скопом по Пути не пройдешь, не очистишься, не начнешь жить по другим меркам. Надо сначала самому, а самому трудно, груз прожитых лет тянет назад, свои становятся хуже чужих, тоже не хотят перемен, боятся, а вдруг возьмет мужик, да и в монастырь намылится, что делать, кому от этого счастье? Да их понять-то можно по-простому, по-бытовому. Но Пути другого для меня нет, я готов отказаться от всего, но добиться своего желанного, встретить себя нового и тогда уже... но а пока, пока сложно. Со временем понял, ну, уйду в монастырь, забьюсь в келью, буду там молиться, счастья, Рая себе вымаливать, а ведь ничего же не изменится, в одном создам себе лучшие условия, в другом худшие, но все равно же себе, о себе же думать буду. Да и о жене наверное. И буду я сидеть в монастыре, а мыслями и желаниями буду почти все время находиться со своим домом, родными и друзьями, и что же это даст, не лучше ли находиться дома, а своими мыслями и желаниями отправиться в монастырь и сделать для себя, в конечном итоге и для других, то, что необходимо сделать на этом этапе, но зато никуда не уходя из семьи, не нанося никому никаких душевных ран, выполнив огромную работу в семье, можно будет вернуться домой. Но это будет потом, а пока низкие наседают. В школе начинаю вытаскивать из душевной неразберихи соседку по ряду, если помните, пара сидела в начале первого школьного курса. Только начинаю подступаться к ее проблемам, а вот что-то внутри не дает, не пускает, но помочь хочется, и вдруг отчетливо вижу, как моя отрезанная голова катится по Загородному проспекту то ли от троллейбуса, то ли за ним, и все так ярко, мол, не лезь, жизни лишишься. "Мы много можем,-- шепчет в уши низкий астрал.-- И с тобой уж как-нибудь князь Тьмы справится, чтобы уж очень хорошего всем и конкретно Юле не хотел, живет она в затмении, бьется с больным сыном и пусть бьется". А я лезу, лезу на всю дрянь, а дрянь скопом на меня. Жизнь уже стала, как у разведчика. "Сегодня на улицу остерегись, завтра только с 14 до 18, а после лучше дома посиди",-- советует Высший план. Ну все не просто, загляделся на женщину обнаженную на обложке журнала, получи по горлу ударчик из астрала. А кто, чего?! Больно и все, и пойди толком расскажи про все переживания моей нынешней жизни, но верно говорят, что за битого двух небитых дают.
   Первое время бьют -- терплю, и так все время, ну покантовался так с месяц пока разобрался что почем, что мне враг, а что мне друг. И вот уже в начале 5-го курса школы "Возрождения" сижу я в фойе перед лекцией и вижу передо мной висят картины, какие-то художники-модернисты нарисовали. Ужастики, кривляются, ну не художники, конечно, а то, что на картинах. Мне не понравилось. Вижу четкий отсос энергии идет, как бы с плана физического через картину да на тонкий. Я возьми горсть камней мысленных да и пошли на них, на картине которых. Что там началось, такое оттуда посыпалось! Только вдруг я увидел вторым зрением в своей руке щит, конечно, на тонко-астральном плане, в другой руке меч. Для стороннего наблюдателя я был человеком, просто стоявшим и смотревшим на картину, ну может быть, чуть внимательнее и отрешеннее, чем рядом стоящие люди. Пришел домой я под большим впечатлением, меч и щит с собой. Внимательно рассмотрел меч: был он длинный, острый, с короткой перпендикулярной рукояткой и витиевато украшенной ручкой, щит был как у русских воинов, овальный сверху, выпуклый и заостренный к низу, и причем очень ладно висел у меня за плечами. У себя на голове я обнаружил шлем-шишак со спадающей из-под его затылочной части кольчужной защитой, а также на груди кольчугу, короткий и очень красивый кинжал, с плеч мягкими фалдами спускался плащ из очень красивой и прочной материи. А мои духовные наставники уже спешили меня поздравить и ответить на все мои вопросы, напомнить, что если есть оружие, то не для того, чтобы ржавело, и тут же большое контактное поздравление от астральных структур христианского мира. И официальное поздравление самого Иисуса Христа с автоматическим зачислением в маги. Объясняю: там, в астрале, все немножко по-другому. У нас на физическом плане сначала учат, а потом присваивают квалификацию и затем уже дают должность, там все наоборот, подготовка не соответствующая будущей квалификации, затем назначение на должность и только потом настоящая подготовка и вся информация по рангу, иначе нельзя. Лечение уже стало не просто лечением, а переросло в длительные, порой изматывающие астральные бои, где я был все время на передовой. Шлем, и латы, и мечи трескались, ломались, заменялись новыми. Я получал то по голове, то по горлу, то по плечам вполне ощутимые удары, выходившие яркими болезненными ощущениями на физический план. Немножко болел, многому учился, в результате совершенно не видимых для постороннего глаза боев выздоравливали люди, за чье здоровье зачастую они велись. А как много имел от этого выздоравливающий человек. Выравнивался его эмоциональный фон, образ его мыслей становился ясным, и все это были результаты смерти болезни, живущей в астрале как сущность. Иногда в более тяжелых случаях заболеваний приходилось влезать в еще более тонкие планы, а там начинали открываться еще более сокровенные вещи, да и по школьной программе мы уже начали изучать закон перевоплощения человека и связанный с этим законом закон Кармы. Буквально в двух словах об этом. Человек в разные века имеет много последовательных визитов на физический план и тут у многих возникает недопонимание. Как правило, любой средний человек ассоциирует себя со своим физическим телом. Но это совершенно не так. И вот человек делает визит размером с жизнь. Перед каждым его очередным воплощением перед человеком ставится определенная задача, задача сугубо-индивидуальная. При невыполнении которой, задача, как правило, переносится на следующее воплощение в других временных и материальных условиях. Все хорошие и плохие поступки в конце воплощения, после смерти физического тела оцениваются специальными структурами, уточню, находящимися в тонком плане. План этот располагается значительно выше плана мысли и иногда называется план Будхи. В связи с этим человек и имеет для себя индивидуальное посмертие с последующим индивидуальным воплощением. Начиная разбираться с причинами болезни, очень часто попадаешь через свое конечное расширенное сознание в предыдущие воплощения своих пациентов, там отыскиваешь ситуацию, приведшую к болезни. Объясняешь все это пациенту, если для этого появляется хоть какая-то почва, а осознание последним своего греха или того происшествия, которое вызвало негативные последствия приводит к его выздоровлению уже здесь, в этом нынешнем воплощении. Все просто, вот откуда идут мои воспоминания по Болгарии, Египту, Испании, Сириусу и воспоминания других исторических событий, а также некоторые экскурсы то ли в прошлое, то ли в будущее. И чем серьезнее болезнь, тем серьезнее накрутил на себя пациент грехов, ошибок, нарушений Космических Законов. Да, и такие есть! То, о чем я пишу на страницах своей повести я практически не встречал на страницах другой литературы, а если что-то и встречается, то больше как описание, а как человек подошел к чему-либо мистическому и был ли он при этом нормален, никем не описывается. Но тут есть один нюанс. Тот, кто прошел моей дорогой, тому или неинтересно это вспоминать, или не может донести до широкой аудитории в силу своей косноязычности -- не удивляйтесь, даже Моисей был косноязычен,-- или лежит запрет Высших планов на этом человеке. И будет такой человек относиться к Архатам. А я мыслю свой Путь, как Путь Бодхисатвы. И потом у меня просто есть разрешение на написание этой книги.
   Увязываясь порой в тяжелые астральные бои с болезнью пациента, где пациент не всегда был на моей стороне, хотя дело шло о его здоровье, а не о моем, я искал более совершенные виды защиты. Много экспериментировал с различными металлами, соединяя их поочередно в разных предметах, связанных с моей деятельностью: мечах, щитах, шлемах. На определенном этапе своего духовного развития я сам стал создавать и пользоваться разной атрибутикой. Но что знаменательно, в одной ситуации моя астральная защита стояла под большим, я бы сказал мощнейшим, натиском моих врагов, в другой -- более крепкая защита при меньшем натиске разбивалась на мелкие кусочки. Да, конечно, все это было во мне, да, конечно, все это был я сам; как я себя ощущал, так и выходило.
   Однажды столкнулись с очень тяжелым случаем болезни, идущей из далекого далека по кармическим каналам. Эти каналы имеют особую защиту. В эти структуры может влезать маг, работающий на сумасшедшей тонкой вибрации, а если только чуть сплоховал, чуть вывалился из состояния, то есть вариант зацепить чужую кармическую структуру и включить ее в свою, и тогда паши на нее, отрабатывай. И как-то я получил на всю катушку -- у меня имелись ярко выраженные, очень болезненные ощущения зацепа вот такого негатива. Моя племянница с прекрасным режимом астрального видения видела последствия сего события до последней черточки-зазубринки. Четыре астральных кинжала с четырех сторон света торчали в моем горле, да и сверху на добавку пятый. Часа два, теряя последние силы, а вместе с ними и последнюю надежду, мы вытаскивали злополучные предметы дьявольской агрессии. Оставался последний, пятый, который, уже валившаяся с ног племянница вытащить не могла. Получаем-то на астральном плане, а корчит-то тебя на физическом. Еще пару часов я возился сам: выкручивая, вывинчивая, рассоздавая эту гадость. Она то уходила, то снова влетала с той же силой назад мне в горло. В отчаянии я взывал к Иисусу Христу. Его фантом, одетый во все белое с мягкой улыбкой на тонких губах приходил, убирал доставший меня кинжал и уверял меня, что все чисто, а я, испытывая реальное жжение в горле, снова начинал его там видеть, говоря: "Ну, он опять здесь", и когда, промучившись двое суток, я сказал: "Господи! Он здесь, но я верю, что его нет",-- он пропал совсем. В течение тех ужасных двух суток я объявил войну всему, я перестал контактировать со всеми тонкими планами, настроил вокруг себя немыслимые и неисчислимые вооружения, вплоть до космического астрального корабля со стронциевыми пушками, системами самонаведения, сложнейшими системами автоматической защиты трехуровневого порядка с временными блокираторами. И тем не менее, несмотря на всю эту мощь я понимал, пусть мои структуры живут в Галактике 40 000 лет, а структуры Сатаны, мощнейшего космического эгрегора, уж конечно, значительно старше и сильнее моих. И уж конечно, за это время там они, имея огромный интеллектуальный потенциал, пусть хотя бы часть огромного Космического Разума, найдут способ меня уничтожить. Я начал подавать сигналы СОС в Надгалактические структуры, мол, погибает цивилизация в моем одном лице и ни защиты мне нет, ни спасения.
   И только через двое суток, после мобилизации всех моих сил и страшного напряжения, я вдруг понял, что все мои проблемы в неверии, в моем неверии в то, что говорил мне фантом Иисуса Христа. Он же мне сказал, что ничего нет. Значит, ничего нет. Все хорошо! Значит, все хорошо! Я снял с себя все металлы, я разобрал свой астральный космический корабль, я раздел с себя рыцарские одежды, я снял с себя все, включая и трусы, и остался голый. Я взял соломинку, простую соломинку из большого стога сена и сказал, что в ней заключена моя вера в Иисуса Христа и отныне сделал ее своим оружием. Самым грозным оружием, каким когда-либо я владел во времени и пространстве. И как только при лечении или в других ситуациях на меня наседает низкий астрал, я раздеваюсь и беру свою соломинку. Вот и все, не держись ни за что и тебе вернут и квартиру, и деньги, и жену, и детей, да плюс весь мир в придачу будет твой, но через Господа, через осознание, через развитие. И ты бессмертен!
   Почти к выпуску, меня и еще нескольких целителей вызвали с лекции в коридор к плачущей женщине, лет ей было под 30, она жаловалась на многолетнюю экзему рук, и мы ее взяли к себе на лечение, как раз в период обострения ее болезни. Мы, 4 целителя-экстрасенса убрали ее болезнь всего за 3 сеанса воздействия, правда, к нашему сожалению, через некоторое время все вернулось и даже с некоторым ухудшением. Окончательно мы смогли ее вылечить только через год, но за это время она провела огромную внутреннюю работу над собой, она стала нашим другом, закончила школу, стала жить по нашим принципам. Разбираясь с причинами ее болезни мы выяснили, что в ее недавних воплощениях было два убийства, но после того, как она поработала над осознанием этой ситуации ее болезнь постепенно стала уходить. После трех первых сеансов нашего воздействия, поверив в наши возможности и проникнувшись нашим огромным желанием помочь, она привела свою подругу, подругу тоже звали Галей, и мы ее прозвали Галя-2. Галя-2 имела официально поставленный диагноз -- рак третьей степени и уже три операции по легким на своем счету, а четвертая операция грозила ей удалением легкого и правой руки. Когда она к нам приехала, я увидел замученную, какую-то сжавшуюся женщину с воспаленно-красным лицом. Я довольно жестко предупредил ее, что придется от многого отказаться: не есть мясо, рыбу, бросить курить, выпивать. Придется следить за образом своих мыслей и чувств. Услышав, какое ужасное лечение я ей предлагаю, она мгновенно от всего отказалась, видимо, болезнь была легче, а смерть, может быть, казалась желанней, чем праведный образ жизни. Прошла неделя, и она со своим сыном-подростком лет 12 появилась снова. Я посмотрел в глаза мальчугану. Вылечите, целители! -- говорили они и плакали. Мы ее взяли, я и Юля, но теперь наша подопечная не настаивала на своих требованиях оставить режим своей жизни и питания без изменений. Дело было трудное и непривычное. Первая пациентка с таким трудным диагнозом, но мы были полны энтузиазма вылечить или ну хоть просто вместе с ней... Начали работать как обычно, но когда вышли в астрал, встретили несметную силу, которая и не собиралась сдаваться. Пришлось искать новые подходы, и вот тут выплыл Египет.
   Я увидел себя за столом своей мастерской, я работаю вместе с Лойлой над голубой водой, и та вода лечила рак, правда, была маленькая поправочка: тогда я занимался развитием в черном культе и не имел права использовать эту воду сейчас, для благого дела, не саму воду, конечно, а ту энергетическую суть этого лекарства, которая может оказать серьезное влияние на ход болезни, воздействуя с астрала. Силой своего воображения или посредством маленького путешествия в тонком теле, я оказался у такой знакомой мне двери, код вспомнился почти мгновенно, дверь распахнулась, я обошел всю мастерскую, задержался у стены, в которой хранились пергаменты маленького Ро, потрогал гребень, которым так любила расчесываться Лойла, и вспомнил. Юля! Да это же моя сестра Лойла, сейчас я снова здесь, и мы снова оба вместе работаем над препаратами для лечения рака. Милая Лойла, милая Юля, какие вы молодцы, но надо спешить, вот она, реторта с голубой водой, какой холод, белые пузырьки пробегают по поверхности раствора. Я заворачиваю реторту литра на 1,5 раствора под свой, удивительно, но вдруг ставшим белым плащ. Приходил я всегда в мастерскую в черном, захватываю гребень Лойлы и, о ужас, дверь, которую я оставил открытой, закрывается, и я знаю, что вечным кодом, который был предусмотрен Фараоном на случай оккупации города. Я знаю, что нет силы, которая смогла бы открыть эту дверь снова. Я замурован! Вспышка сознания -- и я вспомнил! Я бросаюсь к единственному люку подземного хода, ведущего к главной площади города, но не успеваю я добежать до люка, как он с оглушительным грохотом захлопывается. Но Гале-2 нужна вода, я не могу не принести ее.
   -- Ты не уйдешь отсюда живым,-- слышу я голос князя Тьмы,-- а если и уйдешь, я тебя достану в Петербурге. Оставь воду и брось эту безумную затею. Я хозяин Галиной души.
   -- Нет,-- отвечаю я и вдруг ясно вспоминаю.
   Тогда, когда я занимался черным культом жрецов-Звездоитов, я же умел проходить сквозь стены, сквозь физические стены в физическом теле. Я вдруг так отчетливо вспоминаю эту свою такую нужную для меня сейчас способность. Я бросаюсь всем телом бесстрашно на стену, соединяющую мастерскую с морем, я прохожу сквозь стену, под плащом бьется живое сердце. Я лечу на крыльях Белых магов скорее в Петербург и слышу настигающее дыхание князя Тьмы:
   -- Не деться тебе от меня, не уйдешь.-- Я понимаю, что уже погиб, уже вижу гроб, в который укладывают нас всех: мою пациентку, меня, Юлю, и в отчаянии, в последних конвульсивных схватках за нас за всех взываю:
   -- Господи, Учитель, помоги!
   Величественная и грациозная, любимая и любящая фигура Иисуса Христа преграждает мне путь. Я свободно прохожу сквозь нее, а для князя Тьмы это является непроходимой преградой:
   -- Изменник, ты будешь наказан,-- слышу я в спину его слова.
   Пусть так, но я сейчас здесь, после всех испытаний выбираю жизнь, выбираю любовь.
   Быстро подошло учение в школе к концу. Мы заканчивали последние занятия лечебного факультета и готовились к получению свидетельства, как экстрасенсы, контактеры, ясновидящие, писали свои отчеты о лечебной деятельности, к тому времени у меня было чем похвастаться, было что рассказать.
   Галя-2 с диагнозом онкология уже приняла у нас 15 сеансов. Работали с ней постоянно, плотно, не жалея ни ее, ни себя. После 10 сеансов она вся начала светиться уверенностью в своем выздоровлении. У нее дома все только и дивились, что с ней происходит. Многие годы семья жила как при живом покойнике, а теперь появились силы, настроение, а главное, желание жить. Да и мы ее поддерживали, настраивали только на полную победу, не о какой приостановке болезни не могло быть и речи, а только полное выздоровление и в ближайшее время, и вот уже сеансу к пятнадцатому у нашей пациентки не было даже и тени сомнения в том, что если она уже не полностью здорова, то во всяком случае в ближайшее время ее здоровье вернется к ней полностью. Галя-2 состояла на учете на Березовой аллее в диспансере для онкологических больных и имела вторую группу инвалидности, уже в самом конце нашего воздействия, сеансе так на восемнадцатом, она засобиралась сдать анализы, а мы были не против, нам было даже интересно. Хотя мы настраивали нашу пациентку, что даже при неудовлетворительных анализах ничего не произойдет страшного, будем бороться, а это будет только досадное недоразумение и некоторая задержка.
   Сдав все анализы Галя-2, не дожидаясь результатов, забежала к ведущему ее профессору и прямо в лоб, без подготовки сказала ему, что она полностью здорова, что хочет сняться с учета, с инвалидности, начать нормально жить, работать, на что профессор, видавший, перевидавший в жизни многое, видевший и не такое на почве жестокого отчаяния и на фоне столь страшного заболевания, подумал и в этот раз, что это горе дало результат такой эйфории, как очень горячее иногда кажется холодным и наоборот. Через неделю анализы были готовы, и Галя-2 с торжественным видом Клеопатры, покоряющей Рим, вплыла в кабинет профессора. Он сидел окруженный группой слушателей и рассматривал рентгеновские снимки, читал результаты анализов, просматривал какие-то графики и покачивал головой.
   -- А, пришла, голубушка, ну давай я тебя сейчас руками посмотрю. Анализы-то у тебя, к моему старческому удивлению, все положительные.
   Профессор стал искать такую знакомую опухоль под правой мышкой и остолбенел, не найдя ее:
   -- Все бывает, все бывает,-- сказал он нашей пациентке.-- А вы, голубушка, очень-то не радуйтесь и загляните ко мне через полгодика, если все останется также, то снимем с учета,-- сказал профессор и задумался.
   Но не радоваться Галя-2 не могла. Еле добежав до первого работающего телефона-автомата Галя-2 звонила мне домой и просто засыпала словами благодарности. Я ответил почти словами профессора:
   -- Результат есть, но надо время все проверить, закрепить, режим, мысли, эмоции.-- Но Галя-2 меня уже не слушала и щебетала все о своем. Она пропала с моего и Юлиного поля зрения, затем появилась месяца через три, затем опять пропала на несколько месяцев, ее подруга Галя-1, дозвонившись как-то до меня по телефону, сообщила мне, что, мол, уже режим Галя-2 не соблюдает, вроде снова закурила. И как идут ее дела сейчас я не знаю, но во всяком случае этому человеку был дан серьезный шанс выздоровления, но в конечном итоге мы только сами должны выбирать свою судьбу. И никто ни за кого не пройдет и пяди. Вот с этой, можно сказать, удачной дипломной работы, ведь результат все-таки был и даже был зафиксирован в медицинском учреждении, я и подходил к концу первого этапа школы "Возрождение". Как-то мне удалось достучаться с моими записями, стихами и вопросами до преподавателей школы. Приняла меня у себя Ольга Алексеевна Бахмуткина, с трепетом и цветами я шел к ней в надежде найти понимание, но даже если и нет, то все равно, все что случилось со мной за эти непростые месяцы я бы считал важным и неотъемлемым от своей жизни. Но случилось так, что я был понят, что редко бывает в жизни, и шесть-семь часов нашего беспрерывного разговора пролетели как мгновение. В конце нашего разговора она намекнула мне, что школа собирается открыть свой лечебный центр, и она, как кадровый корректор, может меня рекомендовать в центр, если мы друг другу подойдем -- я и Центр, конечно.
   И вот зал наполняется закончившими факультатив слушателями. Сергей Николаевич одет особенно торжественно в мягкой серой, очень уютной по-домашнему кофте, в белой рубашке. И начинает свое выступление следующими замечательными словами:
   -- Я особенно люблю первое и последнее занятия. На первое занятие вы приходите такими разными, настороженными и растерянными, и последнее занятие, когда передо мной сидит одна сплоченная, все понимающая семья и так далее и тому подобное... А теперь мы приступаем к выдаче свидетельств об окончании нашей школы.
   Ольга Алексеевна чуть в стороне за кафедрой рассматривает внимательно свои ногти и между делом присматривается к нам -- выпускникам. Называют мою фамилию. Я поднимаюсь, волнуясь, иду длинным проходом, подхожу к кафедре. Вижу внимательный взгляд Сергея Николаевича, чувствую его руку в своей. Он предлагает мне присесть и рассказать о последних моих с Юлей разработках. О голубой воде, быть может, и вдруг я узнаю во взгляде Сергея Николаевича последний взгляд Фараона Ренозы III, а за ним заинтересованный взгляд Ольги Алексеевны, его жены Рамезы, и о голубой воде я не рассказываю. Я сбиваюсь на какие-то частности и совершенно опешенный, смущенный, растерянный, но все же довольный сажусь на свое место. Через месяц Рамеза-Ольга Алексеевна предлагает мне остаться работать в лечебном Центре, но об этом чуть позже.
   Как-то после очередного тяжелого рабочего дня в лечебном Центре я иду встречать вечером свою дочку -- того мальчика-писца, что записывал за Лойлой -- Юлей наши разработки по голубой воде и спрашиваю Учителя: "Что же будет дальше со мной?" И вдруг я вижу -- перед моим внутренним взором появляется следующая картина. Седобородый величественный старец сидит на троне, мы несколько то ли Духов, то ли людей, но фигур это точно. Нас семь. Первая группа, возглавляемая Иисусом Христом подходит ближе к старцу, среди этих фигур я узнаю свою, дальше еще несколько фигур замыкают процессию.
   -- Ты!!!
   Его перст, не поднимаясь, упирается мне в глаза.
   -- С миссией твоего старшего брата Иисуса Христа отправишься на Эхмонт и сделаешь все, что в силах твоих, а там посмотрим, что сделать с тобой и на что ты стал годен за последние 40 000 лет развития.
   Странно, думаю я, встречая разгоряченную после айкидо дочку, неужели так высоко, так страшно и почетно.
   -- Папа, ну о чем ты все думаешь? -- слышу разливающийся колокольчиком голос моей дочери.
   -- Да ни о чем, дочь! Так просто показалось, а вдруг все же нет!
   И мы идем домой по завечерелому городу Санкт-Петербургу 1993 года, думая каждый о своем.
   Почему-то подумалось об Испании, как я люблю тепло, солнце, смуглых женщин и, конечно, море.
   Глава 7
   Я Лиру, может, подкупил,
   Она теперь со мной бывает,
   И чувств моих мне раскрывает
   Кудельную, быть может, грусть.
  
   Один и зал, и зеркала,
   И свечи много, много, много,
   И сквозь толпу и сквозь людей,
   Одна мне выпала дорога.
  
   Ты на дороге, может, нет!
   Но боком точно замечаю!
   И жду тебя и я скучаю,
   Но подхожу и нахожу тебя,
   Быть может, не раскрытой,
   И мимо снова прохожу
   Дорогой той, ко мне прибитой.
   Испания. Мне опять 37 лет. Я католический священник маленького прихода в провинции Сароваго. Естественно, я холост. Я отлично образован, знаю дюжину языков, сам кардинал присутствовал при вручении мне грамоты Великого инквизитора за особые заслуги в деле распространения христианства в мусульманской части Испании. Долг, пожалуй, это главное для меня в моей жизни: долг перед собой, страной, обществом. Тогда в Каталонии, когда короновался Франко II, я был в соборе Магдалины и выступил с зажигательной проповедью о нетерпимости к мусульманам. И это-то при обряде коронования! Король был немолод, после двух странных, последовавших одна за другой смертей своих братьев Филиппа и Карлоса, правда, наверно, не без моей помощи, а впрочем, кто знает?! Все в руках Господа нашего, в конце концов. И на престол сел вот этот. Да какая мне разница. Господь вручил мне в руки стезю его послушного слуги, с тем и пребывать мне придется до самой смерти. Много всего было по ту сторону дворца -- и положение, и власть. До того надоели мне все эти мерзости, вот и влез там на коронации.
   Но, впрочем, вот она идет. Ждал ее! Целую неделю. Под черной вуалью тонкие черты лица, как у благородной лошади. Все повадки чудо... перешли в привычки, какая походка...
   Но впрочем я довольно строг, чопорен и неулыбчив.
   -- Отец! Я пришла исповедоваться, я не к часу, но я бы...
   -- Не надо много слов, я слушать буду вас в любой час. Пройдемте в исповедальню. Что случилось, говори...
   А впрочем все понятно и так, на лице тревога. Глаза... глаза ищут ласки, а получить не могут.
   -- Да, опять он был как неживой. Он пришел, сел за стол, потребовал вина, так и заснул. Я ничего не успела принести. Он мне противен. Я грешна, отец! Я грешна.
   -- Феличия! Что ты делаешь? -- вскрикиваю я в изумлении, видя ее у своих ног.
   -- Я хотела его отравить.
   -- Зачем? Он отравил свою жизнь уже давно, правда, и вашу со своей тоже. Что же тебе помешало сделать этот шаг? Не нашлось в доме яда?
   -- Нет, яд есть и даже трех видов: гелиополис, есть мышьяк да и просто ложка тертого стекла всегда бы нашлась. Если, конечно, не обращаться за помощью к чернице.
   -- Что же тебя остановило, дочь моя, в таком случае?
   -- Ты, ты не дал мне этого сделать, падре!
   -- Как?
   -- Я открыла ларец с гелиополисом, но твоя рука выбила флакон из моей. Отец, что это было -- Сатана? Если Сатана да будет он счастлив. Если Господь! Да пребудет он в Царствии! Но я видела твое лицо... эти тонкие черты...
   -- Что ты делаешь? Зачем ты трогаешь мое лицо?
   -- Да, да эти черные брови были подняты в удивлении, но тонкие ноздри раздувались, как у пробежавшего 10 миль аргамака. Кривая усмешка пересекала твое лицо, и эти странные слова: НЕ ТАК, ВСЕ НЕ ТАК! Я очнулась у разбитого пузырька. Из столовой доносился мерный храп. И я увидела растерянное лицо Изольды. Она у нас в услужении недавно, но милая девушка. Пусть выходит за Байтока, хоть кому-то счастье. Отец! Отец, опять тот же гул в ушах, я падаю! Что со мной. Чернота, бездна и снова эти слова: НЕ ТАК, ВСЕ НЕ ТАК!
   -- О, она в моих объятиях. Ее корсет, ну до чего же он красив, и эта выпуклость. Да что же это со мной? Еще мне не достает последовать за ней. Спокойно. Еще спокойнее. Подышу... Вот так, еще глубже... еще, ну вот отпускает. Педро! Педро, да где же ты?!
   -- Я здесь, Ваше Превосходительство.
   -- Не называй меня так. Я никого не превосхожу, а только и делаю, что падаю ниц: то перед Богом, то... ну да ладно, не твое это дело. Расстегни ей ворот и живо анисовой водки, воды, да кликни Марию.
   Впрочем, подожди, она уже приходит в себя. Это лицо... бледное, оно еще прекраснее!!! Словно сам Сатана делает ее для меня желанной и соблазнительной!
   Да, монастырь! Десять лет учения у доминиканцев кажется навечно выбили из меня эту дурь молениями да постами. Правда, кто постился, а кто и сторонился, но впрочем каждому самому держать ответ перед Всевышним.
   Мой старый андалузский род был славен и богат. Мой дед оказывал самое серьезное влияние на политику государства. Я второй сын славного дона Корсавиа, я младший -- это позволило заняться мне духовной деятельностью. Хотя часть наследства, причитающаяся мне со стороны матери была довольно велика, я отказался от нее в пользу моей, Богом благословенной, племянницы Личи, и теперь я бедный приходской священник, так и хочется написать, позабытый всеми, но не так, все не так. У меня огромная библиотека, оставшаяся от старого приора, чудесный сад, благородный погреб старых испанских вин и чудесная донна Феличия. О чем бы я ни думал -- мысли почему-то по кругу все возвращаются к ней. Она бедна, простолюдинка, но откуда что берется, какая грация, присущая только ее натуре изначально, наверное. Напрашиваются мысли невольно об украденной графине или, быть может, даже русской княжне, но это просто бред под жарким испанским солнцем. Здесь нет моря! Я спрашиваю себя периодически -- почему здесь нет моря? Я так люблю море! Но его здесь нет. Вечереет, и я скоро снова буду сидеть в своем мягком удобном кресле среди подсвечников, ярко горящих свечей на легком ветерке, создающем слегка подрагивающие тени, среди реторт или листать старые записи. Я совсем немного алхимик, совсем немного врач телес и пастырь человеческих душ промыслом Божьим.
   Я до сих пор не понимаю, как случилось так, что я держал полуобнаженное прекрасное тело донны Феличии в своих объятиях. Это случилось после очередной исповеди. Опять житейские бури накатились на ее маленькое, но отважное сердце. Волна жалости, любви, сострадания накатилась на меня, захлестнула и понесла. Я чувствовал ее обжигающие губы на своих холодных щеках, ее прерывистое дыхание, запах... легкий запах разморенного на жарком испанском солнце женского тела. Моя рука скользила по корсету, опускаясь все ниже и ниже, и вот уже шум волн в моих ушах. Я слышу стоны, кто это стонет? Кажется, я! И вот свершилось. В полубезумном состоянии, понимая, что произошел страшный грех, я священник, отдавший душу Господу моему, и вот тебе сцена грехопадения, я все еще находился вблизи Феличии. Сцена грехопадения Адама и Феличии! Горькая усмешка пробежала по моим остывающим губам: "Ну что ж, по крайней мере есть теперь что замаливать". Глаза Феличии светятся счастьем, на лице застывает глубокая покойная, больше даже какая-то внутренняя улыбка, и она уходит, уходит из моей жизни навсегда, как женщина...
   Сорокадневный пост, молитвы ночи напролет. Во время которых возникает все более острое желание уйти в монастырь.
   Через девять месяцев, пережив смерть мужа от апоплексического удара, Феличия в муках рожает прекрасную златокудрую Омелию и умирает с той же блаженной улыбкой на устах. А я снова остаюсь... принимая ее последнее дыхание, как залог нашей нескончаемой любви. Не так, все не так, но на все промысел Божий, и кто знает, что приводит нас к вратам Рая: безмерное ли счастье, безмерное ли страдание или безмерное сострадание, но то, что это делает любовь,-- это уже точно.
   Вот и моего ледяного сердца она коснулась все опаляющим крылом, любовь чувств, кто это может понять? Тот, кто не любил, жадно тоскуя по влажным рукам своей любимой и ночью сходя с ума от воспоминания запаха той женщины, что запечатлелась навеки в горячечном мозгу любящего. А днем, а днем сходя с ума при виде ее фигуры, показавшейся где-то вдалеке, словно мираж или тень. Фу, дьявольское наваждение, надо уходить в монастырь, за его-то крепкими стенами, быть может, и найдет мое истомившееся сердце покой. Но кто будет заботиться об Омелии. И снова вечный предо мной выбор: любовь или долг, долг или любовь. Да, я помню тебя, моя первая любовь шестнадцати моих спокойных под родительским кровом лет. Для меня она закончилась долголетним пребыванием в монастыре, для нее долгим браком с нелюбимым бароном Флечуруче.
   Деньги, приличная кормилица и хорошая семья -- все я сделал для Омелии, а сам попросил кардинала о переводе меня в другой приход, хотя вполне мог бы обойтись и просьбой к епископу Санскому, но он меня недолюбливает. Считает гордецом, а я думаю, что это многовековая кровь боевых баронов, текущая в моих жилах, вызывает его неприязнь. Сам-то он, сам... да, впрочем, какая разница. Идет время, которое, как самый умелый врач, зарубцовывает мои раны. Как мне докладывает мой поверенный, Омелия растет здоровой красивой девушкой и даже молодые сильные испанцы, ну не французы же, уже заглядываются на нее. Омелия -- моя взрослая дочь, и никто, исключая самых преданных мне людей, не знает об этом. Но как это хорошо, что она у меня есть. Я счастлив. Мы редко видимся, я не сентиментален, у нее нет нужды ни в чем. Даже обращается она ко мне "падре", так обычно и так буднично.
   -- Падре! -- прозвучал ее голос в моем маленьком уютном кабинете. Спустя много-много лет после смерти незабвенной Феличии.
   -- Да, Омелия, я слушаю тебя, что ты хочешь, дитя мое?
   -- Я не знаю с чего мне начать, я смущена и обескуражена.
   -- Ну начни сначала, в чем дело, к тебе плохо относится дон Батисто или матушка Тереза, в чем тебя обошли?
   -- Нет, нет, ну что вы, все хорошо, я так их люблю. Да и вы меня балуете безмерно, у меня все есть, я смущена, право, отец, простите, я не должна так называть вас, я знаю, еще раз простите. Как темнеет ваше лицо при моем смелом обращении к вам. Падре, кто мой дед, моя бабушка?
   -- Я же тебе это говорил, моя мать, твоя бабушка -- баронесса донна Велона, а дед двоюродный кузен герцога Дебомона и вышедший из ума старик, впрочем я не в праве... он ведь твой дед и мой отец.
   -- Падре, отец! Так я же чистокровная дворянка!
   -- Нет, это не так, твоя мать, донна Феличия,-- простолюдинка, правда, ее муж получил дворянское звание, но перед самой смертью. Ты девушка умная, должна понимать, что это ничего не значит. Да, но почему тебя все это беспокоит?
   -- Поймите, падре, ведь вы же и сами любили, не говорите что это не так. Ведь если бы это было не так, то не было бы и меня.
   -- Да, дочь, но это особый разговор, и я не буду с тобой об этом говорить.
   -- Прости, отец, я выхожу замуж.
   -- Прости, дочь, тебе 16... и за кого же?
   -- За дона Греноба.
   -- Это за сына Греноба-старшего, первого барона нашей провинции? И он женится на тебе?
   -- Он любит меня.
   -- Надеюсь, ты в чести?
   -- Отец! Отец, падре, как вы можете! Без вашего благословения я не могу.
   -- Что не можешь? Ах, я непонятливый слуга Господа, да, но ты же не в своем праве! Ты бедна и не родовита.
   -- Но ты же, отец,-- барон, а я дочь барона. Достаточно тебе дать мне письменное свидетельство о моей незаконнорожденности, и мое счастье будет неземным и нескончаемым. Наша свадьба через месяц.
   -- Тебя послал твой жених.
   -- Да, мы вместе, отец, сделай это для меня, лишь для меня, молю.
   -- Но, дочь! Я должен сознаться в грехе перед обществом. Ты хоть понимаешь, о чем ты просишь, несчастная. Я не отказался от тебя, теперь же ты просишь на блюде мою голову. Мало моего аутодафе перед Господом, ты моя Голгофа! А вот теперь ты подводишь меня к кресту. Ведь для меня это означает конец всему. Я не гонюсь за славой, но и епископ Санский мне уже поручил серьезную работу, я имею тебя, свою работу и Бога во всем! Ты хочешь! Ты хоть понимаешь, что это для меня?
   -- Я люблю, отец.
   -- Нет, Омелия, нет! В первый раз я тебе отказываю и, надеюсь, в последний.
   -- Отец! Или да, или ты меня больше не увидишь.
   -- О чем ты, дочь?
   -- Отец! Подпиши!
   -- Нет! Ни слова более!
   -- Прощай! Я уезжаю! Отец, ты неправ! Но Бог тебе судья!
   -- Молчи, что ты знаешь о Нем!
   А через месяц, вместо предполагаемой свадьбы, карета с Омелией завернула ко мне, и я услышал ее горестный голос:
   -- Падре, падре, все кончено, я уезжаю, куда я не знаю, он не может жениться на мне. Отец! Будь ты проклят!!!
   -- Дочь, ты не понимаешь, что творишь, опомнись!
   -- Прощай, Бог тебе в помощь.
   Кнут возницы разрезал тишину моего покоя. Она уехала. Ушла Феличия, уехала Омелия со страшными словами. Сколько времени назад? Полчаса, час! Слуги! Омелия!
   -- Так уж час как проводили. Вы сидели глядя в одну точку, я не посмел.
   -- Идиот! Омелия!
   Я бросаюсь за ней, спотыкаюсь, падаю в своей неудобной черной сутане.
   -- Я догоню. Омелия, все еще можно исправить. Я дам, дам тебе свидетельство, пусть я пыль на ногах Господа, я подпишу, я сделаю все. Пусть крест, Омелия.
   Я поднимаюсь и снова бегу по дороге! По осенней грязной дороге. Ноги скользят по разбитому каретному тракту:
   -- Омелия! Я бегу, я дам. Омелия! Я бегу, я успею, еще немного и я успею, ну что же это, сердце...
   Я опять падаю и уже в который раз. Больно. ВСЕ НЕ ТАК, ВСЕ НЕ ТАК.
   -- Феличия, что же ты стоишь передо мной, раскинув свои тонкие белые руки?!
   -- Ты опоздал, любимый, она уехала в жизнь, в смерть, тебе ее не догнать. Она умрет с вернувшимся проклятьем через три года. Будь ты проклят, гордец несчастный!
   -- И я знаю за что, не говори, Феличия. Я добегу, я могу, я умею. Ты же видишь, как мои ноги быстро бегут по разъезжему тракту.
   -- Остановись, несчастный, хоть сейчас. Ты давно умер, и ты лежишь на дороге, и твоя сутана закрыла тебя от мира. Любимый, смирись! Я ждала тебя, теперь ты мой навеки, я не могла тебя любить, ты не смог любить дочь, но, может, сейчас ты свободней от бредовых норм твоего общества, сможешь любить меня и нашу дочь.
   -- Омелия!
   -- Зря зовешь, ей еще рано, а вот года через три мы встретим ее на рурской дороге вдвоем и расставим наши руки вместе.
   -- Омелия, прости. Веди Феличия. Я готов, но почему ВСЕ НЕ ТАК, ВСЕ НЕ ТАК!
   Глава 8
   Идею абсолюта не выразил никто,
   Идею почему-то забросили давно,
   Давно все было ясно,
   Понятно мудрецам,
   Что жизнь проста, прекрасна,
   Мир развит по годам.
   Но проходило время, замшелостью звеня,
   И уходило племя за далью даль беря,
   Ушли те стариканы в величии души,
   И обнажились раны у нищего в пыли,
   Теперь мы эти раны пытаемся лечить,
   А те, что стариканы, умели раньше жить.
   Придите, помогите, зовем, кто понял толк,
   Но тихо в этом мире, не начался урок.
   Юля тоже была приглашена на работу в лечебный Центр. Она одна была врачом и как врач по специальности была единственным официальным прикрытием нашего непростого начинания. Нигде больше не работал экстрасенсорный лечебный Центр, по крайней мере с такой базовой концепцией, как у нас. Дело было новое, но нас -- группу энтузиастов, ничто остановить не могло. Начало лечебному Центру было положено в большой, заваленной деловыми бумагами комнате на пятом этаже дома Профсоюзов, что находится на Красной улице. После рабочего дня, работники, побросав неаккуратно свои деловые бумаги на столы, убегали как люди, покидающие навсегда страну или горящий корабль, и после этого туда водворялись мы. Работали мы двумя парами. Я с Юлей, как повелось еще с Египта, и Ольгой Алексеевна с Людой. Люда появилась в школе позже, на пятом курсе. Это была смуглая, худенькая женщина с печальными, правда, и веселыми одновременно глазами и большими руками и открытым сердцем. Чуть позже у нас у всех у четырех появился старший брат. Он назвал Ольгу своей женой, отыскал пятерых растерянных, якобы их совместных, детей, по какому-то итальянскому браку, заключенному лет 300 назад в прежних воплощениях. Меня назвал младшим братом и тут же обязал меня слушаться его. Он вносил в нашу работу столько дезорганизации, шуму, паники. Ну, например: отработав то ли с Ольгой, то ли с нами -- со мной и Юлей, какого-нибудь пациента и понахватав на свое биополе всякой пакости, он дико вращал глазами, кричал, что низкие нас всех испортили, судорожно дергал руками и разъяснял нам всем, как с этим надо бороться. Он вытаскивал полусумасшедшие обряды племени Туро -- южноафриканское мистическое племя, ушедшее в безвестность 5000 лет до Р.Х., при этом пытаясь и нас втравить в свои очистительные пляски. Но продолжалось это недолго. Мы многозначительно переглядывались, отчетливо понимая, что с нашим другом творится что-то ненормальное. Я уже писал о прохождении каждым из нас определенных испытаний. Так вот, тот, кто не проходил их, не получил должного очищения и посвящения, в процессе нашей тяжелой работы обязательно вкручивался в собственные потоки грязи или грязевые потоки наших пациентов и не знал, как от них очиститься. Мы -- посвященные, просто воспринимали это как должное и расходились с негативами на разных вибрациях, а в особо тяжелых случаях трансформировали негатив, пропуская его через наши светлые ауры, не забывая соблюдать режимы питания и души. Старшего брата мы вскоре потеряли. Последний раз от него пришла информация, что лежит он в палате для душевнобольных и чистится от чего-то, что никто не видит. Ольга, в дальнейшем я ее так буду называть, побывав раза 3--4 в больнице, поняла, что нам там не справиться, так и пропал наш старший брат.
   А тем временем к нам шли пациенты -- разные, всякие, кто умолял вернуть мужа, кто уговаривал наказать любовницу, ну а кого просто беспокоила одышка, или мигрень, или боли в позвоночнике. И мы лечили, лечили и лечили. В особо тяжелых случаях мы соединяли наши усилия, энергетику воедино. Мы образовывали круг, ставили пациента в середину, тут все и начиналось. Мы больше узнавали себя и мир. И что интересно, каждый рассказывал о своих собственных переживаниях после очередного объединенного сеанса воздействия на пациента, и эти переживания во многом совпадали. Вот так, например, выплыл тонкий план Сириуса. Мы ставили пациента, конечно, в нашем воображении на большую летающую тарелку, сами располагались по ее краям. Она поднималась, летела по совпадающим у всех переживаниям. Далее спускалась на планету под условным названием Сириус, там уже все было готово к нашему прибытию, какие-то установки включались, фигуры в разных одеждах встречали нас, производили какие-то работы на поврежденных органах пациента и отправляли нас обратно.
   Иногда пациенты рассказывали, что они чувствуют легкое головокружение или им казалось, что их куда-то влекло, или еще что-то. Мы старались не вдаваться в подробности нашей профессиональной деятельности, объясняя только то, что могло быть понято данностью, имеющейся у пациента. А на досуге, дома, я пытался разобраться, что был Сириус для меня, и вот что из этого получилось.
   Я закрываю глаза -- Космос меня напротив,
   Я расслабляюсь, и вдруг сердца удар ощущаю,
   Запахи страсти и свет мне в Анахате щемит,
   Импульсы света во мне, сердце в груди говорит,
   И начинается сказка дня утомленного. Весь,
   Нет мне теперь оправдания, в Космосе нынче я весь,
   И закрутились по кругу вихри его бытия,
   Как набежавшие звуки, нельзя мне объять все, нельзя.
   Вихри в ушах и круженье,
   Томно в распертой груди,
   Космоса то отраженье,
   Сладости -- вихрь впереди,
   И импульсивно включая
   Части мои по частям,
   В шорохах звука витаю
   И отдаюсь Тебе сам.
   Все здесь звучит и немеет,
   Томно и щемит в груди,
   Сам я так все ж не умею
   В вихрях тонуть, как в грязи.
   Но ощущение счастья,
   Тело мое -- не мое,
   Может, то выдохи страсти,
   Может, еще что...
   Я задыхаюсь и брежу,
   Я все лечу в небеса,
   То вдруг взрываюсь ракетой,
   То замираю в часах,
   То вдруг секунды -- ракета,
   То вдруг минуты -- часы,
   Еду я, еду я, еду
   На перекресток Судьбы.
   Может, это когда-нибудь было, а может, этого не было никогда. Мне сложно сказать за давностью. Огромная Галактика, созданная неизвестно кем, когда и непонятно зачем, летела через мглу, неся в себе задатки последующих грандиозных событий. На маленькой планете Сириус все было, как обычно. Рождались новые граждане свободной планеты -- Сириусцы. Они встречались, любили, образовывали пары, называемые Сирингами, рождали детей, по каким-то странным, быть может, принципам. Почему странным? Да потому, что были они все одинакового пола, хотя тяга друг к другу была вовсе не однополая, и при всем этом дети все-таки как-то рождались. Пары доказывали свою состоятельность, как психические единицы, объединяясь вместе, и только с этим и получая гражданство. По земным летоисчислениям зрелость приходилась лет так в 120--130. Каждый, доживший до поры зрелости, выбирал себе пару условно противоположного пола на основании глубочайших чувств, кои развивались на протяжении многих и многих лет. Причем опыт каждого члена общества включал в себя опыт его главной прародительской ветви. Все общество Сириуса делилось на восемь главных ветвей. Когда-то восемь пар прибыли на эту планету. Восемь пар положили начало главным генетическим Родам. Каждая пара представляла какую-то, в бездну канувшую, планету и включала всю информацию, собранную за миллионы лет развития всех процессов на планете. Назывались они так: род Барсамелло, род Вертук, род Фанго, род Пьеро, род Реторо, род Флабудо, род Даргона и последний род был Ферто. Почти не сохранилось никакой информации об этих событиях, так, отдельные легенотипы, отдельные пезозапоминающие блоки прилета каких-то установок, частичное описание кораблей Планалетов, могущих совершать полеты Межгалактического и Межпланетного пространства. Да и кому сейчас особо интересно это, хотя кто-то занимается этой проблемой и поныне, но не я. А я -- это скромный, написал и стало смешно, да кто же на Сириусе нескромный, все такие. Лет мне немного, может быть, около 500. Я гражданин Сириуса, зовут меня Роузела. Имя странное, но я уже говорил: все мы, Сириусцы, среднего пола, хотя и являемся одновременно и мужчинами и женщинами. С точки зрения объективной реальности и жизненной необходимости, так надо, а вдруг какие-то генетические проблемы. Кто-то хорошо нас защитил. Он -- условно может родить от брака с тем, кто есть она, но возможно и наоборот. Функции матери или отца может взять на себя любой, кто более к этому готов. Да, равноправие для каждого члена Сиринга. Пока ты не Сиринг, ты еще ребенок, а к ребенку все так и относятся. Наверное, на каждой планете берегут детей, но на Сириусе особенно. Сириус это детский Рай. Там все можно, что не ведет к рассозданию маленького полусиринга -- так мы называем своих детей. Родители, да это пара, которая родила полусиринга и передала ему всю генную информацию своего рода. Браки между родами недоступны. Это вошло в традицию и ненарушаемо: во-первых, по такой простой причине, что Сириусцы разных родов не притягиваются друг к другу чувствами пола, половое влечение только к своим, во-вторых, это имеет огромное преимущество, так как ко всем остальным родам Сириусианин относится, как к братьям и сестрам. Да, родители для полусириусца есть родители, но и другие члены рода -- касты, не чужие люди, ну примерно, как приемные родители. Быт не связывает здесь никого. Сириус это не боевая планета. Есть где-то планета Марбо, она стоит на защите нашей системы, а мы мирная планета. Нет войск, нет армии, нет полиции, нет ни одной жесткой структуры, кроме Совета планеты. Да простит меня читатель-землянин за некоторую корявость моего языка, но многие понятия Сириуса очень трудно перекладываются на земной лад. Совет планеты состоит из восьми Сирингов, самые достойные пары рода, прошедшие испытания, доказавшие свою состоятельность как граждане, родители, путешественники и воины -- на других планетах, стоят во главе Совета. Голоса у всех имеют вес, а решающий голос имеет любой. Как же это возможно? Наверное, с точки зрения любой другой планеты ни одно решение, необходимое для жизни Сириуса, не было бы принято, так как всегда есть кто-то, кто не согласен. Да, в какой-то мере все правильно. Но надо не забывать, что мы высокоразвитая цивилизация и мы мирная планета Сириус. Мне приятно повторять твое название, моя планета. Быт у нас прост. При теплом, как сказали бы на Земле, субтропическом климате и наших технологиях нет проблем с одеждой. Каждый клан имеет свои цвета: однотонные у родоначальников и до разных, самых пестрых сочетаний у продолжателей рода. Да нас не много на Сириусе, может быть 10--12 миллионов, меня не интересовал этот вопрос в классном зале, где меня учили лет 30 всяким премудростям, я, как правило, занимался поисками всякой растительности и путешествиями. Обязательных предметов было немного, один или два, для кого как. Если подробнее, то один предмет была этика, другой энергоемика. Да как же можно без этики, хотя каждый Сирианец глубоко этичен внутри уже своим рождением, но что хорошо надо поддерживать по возможности в рабочем состоянии. Так поддерживаются наши многопланы. Многопланы -- это такие летательные машины. Пользоваться ими могут лишь граждане Сириуса, прошедшие легкое кодирование на управление многопланами. Детям нельзя, они еще маленькие. Был у нас случай, когда полусирианец из рода Терпингов, это параллельная ветка главного рода Барсамелло, взял многоплан со стоянки своего дома и врезался на огромной скорости в межплановую временную перегородку, и тогда воочию на Сириус пришла смерть. Почему так произошло? Слишком сильны защиты на всех системах наших производств, что о такой безопасности как-то позабыли! Как игра в песочек для детей другой планеты, так все и для детей Сириуса. Да, скандал разразился огромный, эта пара должна была покинуть Сириус. Чуть было не написал слово люди, Сиринги, конечно, последнее время привыкают к слову люди. Сам себе пытаюсь объяснить причину той аварии и не могу, но с тех пор поставили блокирующие устройства. Правильно, не нужны детям такие многопланы, рано еще. Для них есть средства передвижения по Сириусу простые, надежные, как трамвайчики на Земле. У нас есть все: прекрасно оборудованные дома -- это небольшие, как правило, белого цвета коттеджи, удлиненной формы, причем снаружи они меньше, чем внутри. Как правило, в таком
   коттедже обживается одна пара, один Сиринг: он и она. Есть большая зала с многопланом, бассейном, фонтаном, водопадом, белые чистые кафельные ступени, зеркала-градеоды по периметру зала, потолок по неошлюзоидному принципу профессора Верба, с выходом на подпланы Сириуса. Но все же больше надо рассказать о физическом плане Сириуса. Итак, зал метров 70--100, по середине возлежаторы, на них принимают особо близких гостей из своего рода, есть также кресла-синтезаторы для приема других братьев и сестер. Да, физический план Сириуса, это архаика -- дань традициям. Дань, может быть, нашим уходящим отцам и матерям, лет так после 1000. На физическом плане Сириуса оставаться Сирингу становится скучно, и они выходят в самый тонкий план Сириуса, где и продолжают развитие. Причем, по своему желанию, в специальных костюмах, они могут возвращаться на физический план Сириуса, но ненадолго, а вот мы к ним в тонкий не можем. Не знаю, я не думал, хорошо это или плохо, наверное, хорошо. Свет в зале всегда ровный, спокойный, у нас нет дня и ночи, вернее, это есть сразу: над планетой космическая звездная ночь, нет на Земле представлений, подобных этому. Над домом, в доме свет, нет света искусственного, свет настоящий, но я знаю, что это иллюзия, мы сами, каждый из нас, делает все, что ему хочется.
   Вдруг как-то мне вспомнился стол в моем доме, мощное квадратное сооружение с металлической поверхностью, отполированной веками. Технологически стол уникальный; первая его задача была минибактериоризатор, раз в неделю я ложился на него животом, чувствовал стремительно горячую его поверхность и начиналась очередная, такая привычная для дома сказка. Я проваливался, как сквозь теплый песок, в Мрагупрел -- так звали стол. Раздавалась заунывная с колокольцами музыка, начинался процесс тонкой разматериализации 15--20 сарсов, не сиров, сиров -- это часов, а всего лишь сарсов -- минут и очищение полное гарантированное, спокойное, как сон в летнюю ночь, как вспомнишь в связи с этим Пракшалану, хочется выть волком. Но стол служил не только прибором, в него можно было завернуться, в порядке разнообразия заказать себе чудесное ночное путешествие. Если Роуза соглашалась, то в путешествие отправлялись вдвоем: легкий перегруз, чуть приятное пощипывание в спине при переходе и вот мы уже в саду. В саду не Сириуса, а любой цветоносной планеты нашей Галактики. И вот тебе вдыхает в каждую пору шикарный яркооранжевый глиценарий, пропитывая каждую клеточку запахом то ли брахмистого лимона цитрониума, то ли апелькоса совонародного, что толку приводить сравнение с тем, что уже тоже недоступно, а как хорошо было упасть лицом в лазурные стебли Мого-мого, это такое растение, которое растет из кристалла Вилиотекса, густо покрывая его мягкими своими тканями. Примерно на третьем вздохе Роуза проваливалась в сам кристалл, я ее догонял только на пятом вздохе и тут начиналось самое приятное. Мы попадали в вихревые потоки кристалла в состоянии, близком к экстазоуменному выходу каждого битросена и с такого просто и ладно скроенного организма. В летописях Сириуса есть упоминание о какой-то генной коррекции составляющего наши тела сублемата, тогда на Совете Сирингов решено было сделать такое добавление, а зря, надо было ничего не менять, но это я понимаю, сидя в коммунальной квартире в 1993 году после Р.Х. в г. Санкт-Петербурге планеты Земля Солнечной системы.
   Восторг вихревого каменного потока проходил сквозь тело, вызывая потоки неуемной энергии, подобной северному Галактическому звездопаду на рациональной развилке Третьей Вселенной. Бах! И шел выход на острие вихря в лазурные створы межвременного социума Сиринга. Не могу это описать. Лишь безмолвным криком экстатичного экстаза, да вспышками в черных бездонных глазах Роуз можно это попытаться передать. И вновь ощущение тела на гладком полированном столе, в комнате, где непрестанно живет мягкий теплый свет и непрестанно живет, играя сама в себе, музыка этого дома. Переплетения зеркал, постоянно трансформирующих воздух, хотя, конечно, не воздух, а что-то мягкое, обволакивающее, что является питанием и для тела, и для души. Впрочем, некие вкусные вещи имели место тоже. Как такового процесса пережевывания, поглощения с последующим неприятным выделением, как это имеет место на Земле, не было. Как не было и самих легких, желудка и даже сердца. А зачем? Все впитывалось клеточками тела -- одного на все случаи жизни и очень удобным в эксплуатации. Получается, вроде бы пишу с каким-то сожалением, да вообще-то, нет. Это моя жизнь и на Сириусе, на благополучном Сириусе. Нельзя было понять все-таки, что есть плохо или хорошо. Было и чувство покоя, такого глубокого и всеобъемлющего, были и чувства восторга, как сами планеты, хотя все это было достаточно буднично. Одним словом, все шло нормально. Питание давала сама планета. Духовные силы и таланты развивались как бы сами собой, не вызывая ни у кого ни чувства гордости, ни зависти, ни желания. Сиринг был счастлив и уверен и, как сказали бы здесь, социально защищен. Окончил я школу, специализировался у наставника Верда по специфике травовыводящиеся абстуакции. Это то же, что самоэволюцинирующие видовые изменения растений, ну например, самосознающая себя трава может стать яблоней и все такое прочее, если, конечно, не влезал Сиринг. Дела мужа касались только его жены и были известные ей как самому мужу, тоже и наоборот. Скучно? Нет, не было. Если разработки начинали влиять на жизнь планеты, это сразу же фиксировала Центральная наблюдательно-блокадная станция, и, как правило, все заканчивалось просчетом всевозможных вариантов на ближайшие 10 миллионов лет. Изобретателю давали новую степень, с сим все и заканчивалось. Ну зачем все же они внесли генные изменения в оболочки? Не было тогда создано ЦНБС. Может, и по сие время жил бы я на Сириусе и лежал бы на своем гладком отполированном столе. Работа моя была, что называется, дома на печке. Я садился к домашнему блокиратору, включал диестолы, поиск режима, возможные варианты транспроекции, давал задание блоку подбора, и все шло по плану, установленному Советом моего округа. Мы делали какую-то разработку по новой Галактике, которая должна была быть создана через миллиарды лет неизвестно, как мне тогда казалось, где. Я занимался всего одной из трав покрытия этой планеты, под условным названием сальцела. Рабочий день составлял по-земному часа три в сутки или, как у нас говорили, в рамухе. В рамухе было 60 часов. Двадцать часов составлял направленный отдых, питание часа 2--3 в зависимости от склонности Сиринга. Причем за меня могла поесть моя половина, равно как и отдохнуть, и тогда все сливалось в какой-то гармонично хаотичный процесс непонятного бытия. Я правда пытался все привести в порядок, но Роуз пыталась все поставить вверх ногами, но в конце концов должен же был кто-то это делать. Многоплан я не любил, во-первых, потому что это был агрегат, в котором можно было путешествовать по тонким планам планеты, а меня как-то интуитивно это отталкивало. Хотя каждый мало-мальски уважающий себя Сиринг должен был готовить себя к переходу, в конечном итоге, к конечному. Хотя говорили, что это всего лишь куда-то там еще. Как и у каждого, детские переживания самые сильные. До 20 лет по шкале Сервануса я не помню ничего, это примерно пять лет человеческой жизни. Но что вспоминается сразу за этим возрастом, моментами вспоминается отчетливо. Я маленький полусирингчик с массой своих непередаваемых ощущений гуляю в Люценерамогенном парке, трогаю нежные толстые стебли растений, чувствую их всем своим телом и вдруг передо мной вырастают фигуры. Крупные фигуры Сирингов, может, метров по три, где-то рядом тоже проходят крупные существа. На теле которых нет рта, есть большие глаза, выступающие за овальную голову, что-то наподобие выступа носа и маленькие горки ушей и слышу в себе голос отца: "Да, сын, ты наш ребенок, но это ничего для тебя не значит, любой Сиринг нашего рода дает тебе все то, что даем и дадим тебе мы". И больше ничего не помню, лишь знаю, что дети с рождения до двух-трехлетнего возраста проходили адаптацию в специально оборудованных баркасах, потом условно -- проживание дома с условно имеющимися родителями, лет так до 6--7, а затем обучение под присмотром наставника. Да, иерархия присутствовала. Область, в коей я проживал, занималась биологией планеты. Другие сопредельные области занимались геологией, астуроведением, геометристикой и т.д. Мы не вдавались в эти проблемы, каждый делал свое дело. Очень четко вспоминается прекрасное синее свечение, исходившее от моих одежд. Одежды производились в другом плане бытия, были неподвержены старению, просто иногда порядком надоедали и тогда их убирали в утилизаторы, которые имели свойство возвращать их назад в любое время. Можно было вызвать к жизни одежду эпохи великих Сирингов, но их самих вызвать к жизни было нельзя. Отдельная, местами стертая, информация о жизни Великих Сирингов лежала в блоках, как в индивидуальных, так и социумных машин. Кто хотел, тот и копался в этой старинке, иногда вытаскивая интересные концепции типа развития Сириуса на ближайшие 100 миллионов лет, но толком с будущим разобраться все же не могли. Отчеты о своей работе я включал в блоки домашней машины, и они уходили в Центральную станцию. Не помню, чтобы жизнь на Сириусе была насыщена какими-то неплановыми событиями, все шло по достаточно запланированной схеме. Иногда приходили друзья -- 6--8 Сирингов, с которыми как-то ненавязчиво проходило мое детство. Мы сидели то на крыше моего коттеджа, то где-нибудь у очередного блока питания, наполненного всякими гастрономическими пряностями. А иногда мы входили в помещение, оборудованное системой герметизации, системой света, звука, вибрации, включали
   на каждого индивидуальный блок подпитки и в таком состоянии, может, немного сонном, проводили до 10 суток, обсуждая, обжевывая разные проблемы или находки. Ничего не предвещало беды, но вдруг неожиданно для всех то давнее корректирование оболочек Сирингов дало непредсказуемый результат. Хотя я догадываюсь, руководство планеты что-то пыталось сделать. Но говоря языком простым и понятным, время Сириуса на физическом плане закончилось. И всем приходилось с этим считаться. Помню очень расстроенное лицо Роуз:
   -- Ты не прошел квалификационный отбор, твои разработки недостаточно глубоки, тебя не могут перевести в тонкие планы Сириуса, но мне кажется, что у тебя есть какой-то выбор.
   Я включил блокиратор, вышел на программу личного генного развития и увидел запись: "единственный вариант дальнейшего развития (моего личного развития) -- это трансмутация на борту планеты Земля".
   -- Мне все равно,-- сказал я.-- А ты, Роуз, что решила ты?
   -- Я с тобой,-- сказала она.
   И я понял, что квалификационный отбор она прошла. Я снова нажал на поиск в блокираторе для определения судьбы детей планеты, там стоял гриф "консервация на 100 миллионов лет". Я задумался, и понял, что все в порядке. Раз надо было так, значит, так было надо. Включившийся блокиратор начал сам выдавать мне информацию: "Через 180 часов ваш отлет на планету Земля, с площадки 117 бвг, старт подземный, решение подтвердить Сирингом, при возможности совместного полета, кодом "Ройья". Я нажал на систему подтверждения кода, убрал личные коды на блокираторе, всю информатику перевел в центральный областной блок, щелкнул кнопкой отключения и предложил Роуз обойти еще раз дом, сад, комнаты отдыха. Оставшееся время мы провели в обществе наших детей Рейда и Хейреюс. Всем было все понятно, не слез, не горя, одно НАДО. Все всё понимали, что встреча не скоро, но так надо. И вот площадка 117 бвг, готовые межпланы, оборудованные только системами вперед без возврата. Да что толку возвращаться, пройдут еще сутки и Сириуса в физическом плане просто не станет, а может быть, не станет нас для Сириуса. Основные духовные силы планеты переводились в планы тонкого Сириуса, но каждому свое, значит, так надо. Старт, нагрузка, выход на орбиту, через открытые люки мощные потоки Галактики врываются в многоплан. Облет в последний раз до того родного Сириуса -- и к новому дому с романтичным названием Земля. Какая-то она? Наверное, красивая, может быть, как Сириус. Я смотрю на прекрасное лицо Роуз, оно спокойно. В форваторе нашего многоплана идут еще семь таких же кораблей. Но мы с Роуз первые. Вереница втягивает в себя пространство, всасывает время, проходя миллионы лет на межплановых перекладках. Мои друзья детства в семи следующих за мной кораблях. Как-то они там? Включаю поочередно блокираторы контакта с ними и вижу спокойные и уверенные лица слегка с вытянутыми глазами -- это летит наш род.
   Виктор нажимал. Комиссия за комиссией приходила ко мне домой, поднимая меня с постели после тяжелого рабочего дня. Я сопел, соблюдал этикет и тянул время. Да, по мне можно было и отдать спорную комнату, ну пусть поставит туда, ну, шкаф, например, так хоть нервы не будет трепать, но в дело уже вступили амбиции моей семьи.
   -- Ну, почему, по какому праву мы должны все время уступать,-- говорила моя жена. А этой истории с Виктором предшествовала другая история с Виктором. Дело в том, что в этой же квартире освободилась комната, умерла давно живущая там соседка. И мы с Виктором заключили письменный договор, что Марина с семьей (это сестра моей жены, в тот период она проживала в тех трех сугубо-смежных комнатах, о которых шла речь) откажется от притязаний на освободившуюся соседкину комнату, а Виктор даст письменное согласие не претендовать на комнату общего пользования, на что Виктор сразу же согласился, но как всегда и бывает, люди склонны обещать и не выполнять. Как только Виктор получил ордер на занятие им освободившейся комнаты, так тут же предъявил претензии во все организации на предмет освобождения нами части комнаты общего пользования. Вроде все в порядке. Человек он как человек, со своими достоинствами и недостатками, ну как и все мы.
   А как же я тебя не люблю все-таки, Виктор. Но почему? -- задавался я этим вопросом. И однажды, как-то сидя в спорной комнате, вторым зрением я увидел следующие картины. Я увидел окопы, колючую проволоку и услышал немецкую речь:
   -- Где это Фонбиц, вечно его нигде нет!
   -- Никак нет, гер лейтенант,-- отвечает солдат, вытянувшийся в струнку, и продолжает: -- Фонбиц в батарейном блиндаже получает почту.
   Офицера звали Ганс Франц Хопман, а меня звали Фонбиц.
   -- Фонбиц! -- орет Хопман.-- Вечно ты мне все делаешь наперекор, то письма я не получаю вовремя!
   -- Ну, причем я, гер лейтенант.
   -- Молчать, то рубашки не выстираны, то вообще тебя не найти! А во время последнего контрнаступления русских твой миномет вообще стрелял не в ту сторону.
   -- В какую, гер лейтенант?
   -- Молчать,-- кричит лейтенант.
   И я с наслаждением представляю себе его спину после выстрела из моего миномета. Через месяц смертельно раненный в грудь Хопман, зажимая рану рукой, ползет по батальонному окопу 2-й линии Сталинградской обороны:
   -- Эй, кто-нибудь, санитара, эй, ко мне, я умираю. Солдат, солдат, пить!
   Я подаю ему свою флягу со спиртом. Хопман делает глоток и захлебывается, я поворачиваюсь, чтобы бежать к своему миномету -- там Мориц, Вилли, Пауль -- они отбиваются от наседающих русских, и чувствую толчок в спину.
   -- Мне не жить,-- хрипит Виктор, он же оберлейтенант Ганс Франц Хопман,-- и ты дальше не проживешь, щенок! -- И снова просит санитара. Да, не люблю Виктора, может, за то, может, за это, может, за другое, но жить надо, и так, чтобы я смог восстановить свои силы на следующий рабочий день. А тут скандал за скандалом, и ради чего? Да неужели я не жил лучше? И я поднимаю глаза в небо. Жил, посмотри как! Передо мной не очень большой старинный замок, все говорит за то, что это Франция, век так XIV. Я сижу со своей женой в беседке и веду следующий диалог:
   -- Жак, зачем ты убил графа Донбона?
   -- Я его не убивал.
   -- Так что же ты сделал?
   -- Это был турнир, и я дрался с ним на боевых копьях и ему не повезло, а вообще я против него ничего не имел. Он оказался слаб, хоть и входил в первую дюжину самых сильных рыцарей Галиции.
   -- Знай, мой супруг, я не люблю турниров, я не люблю ран, я не хочу смерти.
   -- Но я рыцарь, дорогая, я должен драться.
   -- Но я прошу, Жак, как можно реже.
   -- Я боюсь тебя потерять.
   Я обхожу свои владения, я вижу башню, стены, большие стены главного замка, все расположено на очень высоких холмах. Я вижу фигуру своего отца, он тучен, мать в черном, немногословна и благородна. Слышу:
   -- Помни, кто твой дед! И гордись!
   -- Да, матушка, он пэр Франции, и я не уроню его имени двенадцати флагов.
   Двенадцать древних родов вливается в наш род. А дальше так. Сквозь щель своего шлема я вижу наезжающего на меня противника, его боевое копье целится мне в голову, а дальше все, провал памяти. Я очнулся на короткое мгновенье, ощутил себя лежащим на земле, шлем как-то криво закрывал мою голову, а я почувствовал горячие капли крови под сердцем и увидел кусок деревянной копейной рукоятки основательно торчащей в сердце. Я помню свои похороны, суровое лицо отца у могилы, несчастная фигура жены с двумя детьми и свой возраст, мне 26. Вижу распростертую фигуру своей матери в замковой часовне перед распятием Христа.
   Так что же получается: я наследник замка, внук пэра Франции бьюсь за эту жалкую комнату общего пользования.
   -- Виктор,-- останавливаю его я в коридоре нашей коммунальной квартиры.
   -- Я не буду с тобой говорить,-- отвечает он мне.
   -- Что, хочется судиться?-- спрашиваю я и уже более мирным тоном.-- Может, последний раз попробуем, Виктор?-- снова обращаюсь я к нему.-- Я согласен, въезжай в общую комнату, только выполни два моих условия.
   Он сразу же настораживается. Еще более ласковым голосом, почти елейным голосом, я говорю:
   -- Дверь в комнату пусть будет закрыта.
   -- Но, замок снимите,-- говорит Виктор.
   -- И второе условие, дай пожить спокойно.
   На какое-то время в нашей квартире восстанавливается мир.
   Глава 9
   Планетный круг идет по краю Рая,
   Его я счас желаю не желая,
   Часов далекий отзвук про меня,
   Все слушает в Галактике меня, меня, меня...
   И шорох мысли пролетевшей,
   И мысли ход тот интересный,
   Все для меня, меня, меня,
   Меняя время на меня.
   Предисловие
   Двое сидят у костра, пожилой мужчина и маленький мальчик.
   -- Дед, расскажи про Великого Учителя!
   -- Отстань, сколько можно? Ну, да ладно. Что с тобой делать? Когда-то давно пришел Учитель.
   -- А какой он был?
   -- Да никто уже толком этого не помнит, он ходил по поселкам, учил добру и делал чудеса.
   -- Как дядя Зонго?
   -- Нет, те чудеса были от души, а у дяди Зонго от рук.
   -- Ну и что?
   -- Ну он долго ходил, будил народ, но все спали, правда, был с ним еще один по имени Фока, но он, так говорят, только мешал.
   -- Ну и что?
   -- Его убили.
   -- Значит, плохо быть хорошим учителем?
   -- Значит, плохо,-- заключает дед и вздыхает.
   Странный мальчик родился в семье Вагов. Быстро рос, был решителен, смел да вдобавок умен и добр. Вообще, в общинах на Эхмонте добро было не в почете. У мальчика были большие голубые глаза, светлые волосы, и какой-то он был странный, по мнению многих, ну, просто не от мира сего. Уже в 15 лет он бросил семью и пошел по людям. Останавливаясь у кого ненадолго, а у кого и годами. Помогал по хозяйству, учил детей, да и их родителей тоже. Уча, учился сам. Было что-то загадочное и туманное в его неэхмонтовском взоре. Мысли у него были ясные, изложение их четкое, осанка внушительная. Как-то жил он два года у печника в поселке Седлов. У печника был сын, звали его Фока. Точная противоположность Савве, так звали молодого человека, вида странного и примечательного. Фока был черен, малорост, крепок и был как тень Саввы. С первых дней их знакомства они уже были неразлучны. Вернее, Савва, как и всегда, был независим, терпим и скромен, хотя эту скромность замечал редкий наблюдатель. Но Фока тянулся к Савве больше. Фока был задирист, смел, напорист и как-то по-особенному хваток.
   Их длинные разговоры зачастую переходили в красноречивую жестикуляцию со стороны Фоки и какую-то долгую задумчивость со стороны Саввы.
   -- Вечно ты такой,-- кричал разбушевавшийся Фока.-- Что тебе ни скажи -- на все возразишь, да как-то уж очень умно. Не наш ты, не наш, сердцем чувствую, а без тебя все же не могу,-- сокрушался Фока.
   Подошло время, и Савва засобирался в очередную дорогу.
   -- Иди, иди скорее, надоел тут всем,-- снова шумел Фока.
   Савва щурил свой взгляд и спокойно поглядывал на Фоку, а у того и нож, которым он шинковал овощи на ужин, выпал из руки.
   -- Иди, иди, думаешь побегу за тобой.
   -- И правильно, не надо за мной ходить.
   -- Вишь чего удумал,-- переменил тон Фока.-- Брошу я тебя, дурака, одного, пропадешь же!
   -- Ведь не пропал же,-- возражал улыбающийся Савва.
   Было предположение что у Саввы было плоховато со зрением, он так умильно и вместе с тем странно щурился, но выполняя мелкую кропотливую работу всегда делал ее точно и аккуратно, к сроку и снова улыбался.
   -- Ну, точно блаженный ты,-- ворчал уже примирительно Фока.-- Завалишься где-нибудь в канаву, с тем и пропадешь без меня.
   -- Ну иди уж со мной,-- сказал Савва.
   -- Да, сейчас,-- заерепенился Фока,-- а дом, хозяйство, не смотри, что родители уехали и оставили одного.
   -- Да брось ты все, что держишься за свою капусту.
   -- Да капуста же своя,-- возражал Фока,-- а там на чужбине уж точно чужая, да и просить ее надо.
   -- Просить-то, может, и надо, да труд-то это не тяжелый, да потом мне всегда есть с чем прийти к тем, у кого капуста.
   -- Да не нужен ты никому,-- горячился Фока.-- Может, ты мне одному и нужен на всем Эхмонте.
   -- Кончай этот разговор, утро вечера мудренее.
   -- Вот все ты знаешь, а я пешка-козел неторопный.
   -- Ну хватит, я и тебя люблю, Фока.
   -- Да ты, блаженный, всех любишь, кроме меня и себя.-- С тем и заснули.
   Затемно, пока не взошла звезда тепла Сатура, двое вышли из поселка и пошли извилистой, уходящей в начало предгорья Аламенак, дорогой. Одеты они были просто: на ногах открытые сандалии, короткая юбка белого цвета на голубоглазом и черного на черноволосом. Часть пути они прошли обнявшись, как братья, иногда перебрасываясь отдельными фразами, иногда просто молча, понимающе посматривая друг на друга. То вдруг разребячиваясь, начинали искать первенства, и тогда их громкие голоса будили сонных жителей предгорьев. Шумливые страсти переходили в легкую игривую борьбу двух красивых тел -- одного стройного и гибкого, другого приземистого и сильного, но ни один не уступал другому. Их шутливая борьба никогда не доходила до серьезных обострений. Каждый по-своему любил другого. К вечеру они подошли к Весетопольску. Фока изрядно проголодался и проявлял признаки нетерпения.
   -- Ну, где же твоя капуста, Савва? Я же говорил, захватить надо, какой-то ты непрактичный. Давай, кто быстрее ее достанет в этом поселке?
   Через несколько минут Фока уже заговаривал зубы привлекательной толстушке у водоразливателя. Савва же в задумчивости подошел к краю ограждения одного из домов и остановился. Навстречу ему вышли двое. Были они молоды, кучерявы и ершисты.
   -- Чего встал, недотесок?-- обратились они к Савве.
   Савва посмотрел на них задумчивым взглядом и неторопливо сказал:
   -- Да, тяжело у тебя на сердце, парень, да и мать у тебя давно болеет.
   -- А тебе-то что,-- ответили враз оба,-- проходи своей дорогой.
   -- Я-то пройду, а вот вы-то с этим, со своим, так и останетесь.
   -- С чем, с чем? -- спросил тот, что был повежливее, да и казался с виду поумнее.
   -- Да с глупостью-то со своей.
   -- А ты с чем останешься?
   -- Я с тем, что принес вам.
   -- А что ты принес нам и отдать не хочешь? -- добавил второй.
   -- Да нет, забирайте.
   -- Да что он нам голову-то морочит, руки у него пустые, наверное, чего у нас хочет попросить, а может, и украсть,-- добавил первый.
   -- Я похож на вора? -- удивился Савва.
   -- Да кто вас знает, ходят тут всякие, да и поклажи у него нет,-- заметил второй.
   -- Ну оставайтесь со своим добром,-- сказал Савва.
   -- А ты не задирайся,-- полез первый в драку.
   Но тут подскочил разгоряченный Фока.
   -- Охолони, что пристали к парню?
   Двое как оступились, увидев две тяжелые ручищи Фоки, обхватывающие большой, килограммов на 10, сверток с едой.
   -- Быстро ты,-- удивился Савва.
   -- А ты как думал: вот и еда, вот и вино. А у тебя как?
   -- Да никак,-- спокойно сказал Савва,-- да я и есть-то толком еще не хочу.
   -- Да поди ж ты, отмахали весь день пехом, а он и есть не хочет.
   -- Эй, парни, парни, чего спешите-то, зашли бы посидеть.
   -- Отчего не зайти,-- подмигнул Фока Савве и подпихнул его к дверям. Пришлось наклониться, чтобы не удариться о низкую притолоку, в доме было темно и сыро. На кровати, слегка постанывая, лежала старуха и отрешенно смотрела в потолок.
   -- Что, мать, занеможила,-- участливо спросил Савва, присаживаясь на край узкой и длинной и какой-то особенно неуютной кровати.
   Старуха не ответила. Савва взял женщину за руку, но тут один из братьев подскочил, схватил Савву за руку и прикрикнул:
   -- Чего лапаешь, она уже 10 лет тут лежит, не мешай!
   Савва внимательно посмотрел на руку обидчика, и тот отдернул ее, как ошпаренную, и заорал на своего брата:
   -- Вечно ты с кипятком под руки суешься, вот и сейчас меня облил.
   -- Опомнись, брат, я же только несу воду греть.
   Схвативший Савву как-то неловко прикрыл свою руку и сел за стол. Старуха вдруг ожила, зашевелилась и каким-то ухающим голосом спросила Савву:
   -- Сынок, а ты чей будешь?
   -- Я не знаю, мать, я -- Савва и все. Что, неможется тебе?
   -- Да,-- протянула старуха.
   Савва положил свою длинную прохладную ладонь на лоб старухе. Старуха забеспокоилась, как-то странно задергалась, никто уже Савве не мешал, вдруг как-то неестественно передергиваясь в плечах, села на край кровати и спустила ноги.
   -- Ух, ты,-- присвистнул первый с обожженной рукой и уставился на Савву.
   Фока долго не сводил внимательного изучающего взгляда с Саввы. А по прошествии некоторого времени тепло сказал:
   -- Садись, Саввушка, покушай.
   Все сразу же зашумели. Накрыли стол, налили вина. Говорили все вместе. Старуха тоже ела, причмокивала и все допытывалась:
   -- Мил-человек, а может, я и пойду, а все ж откель ты пришел?
   -- Может и пойдешь, мать, коль сыны твои меня из дома не погонят. Откель, спрашиваешь,-- улыбнулся Савва.
   -- Отсель, отсель,-- врезался в разговор Фока и сыто захохотал. Ночь прошла спокойно. Наутро братьев разбудил грохот переставляемой старухой посуды:
   -- Запустили все, неряхи, хламьевщики, натащили всего в дом, олухи царя небесного, видел бы все это покойный Баркасо, как он в море пропал, так я и ног-то лишилась, да, довели хозяйство, ну я-то теперь на ногах, спасибо этому... мил-человек, как там тебя, Сова, что ли?
   -- Савва, мать,-- поспешил вставить тот, кто был с обожженной рукой и звался Кенто.
   -- Глянь, глянь, а где ожог-то,-- спросил Белок, так звали второго брата.
   -- Нету,-- протянул первый.
   Фока сладко похрапывал.
   -- Кенто, пойдем, найдем пришельца.
   -- Пойдем,-- благодушно согласился Белок.
   Савва сидел у водоразливной установки и наматывал травинку на палец. Травинка была до боли знакомая, и какие-то далекие смутные воспоминания стали тревожить Савву.
   -- Ну надо же, я очень хотел есть и мне не дали, а просить я не мог. Злые они. Я очень хотел помочь бедной женщине и не знал как, но как только я сел к ней на кровать, я вдруг понял, что знаю как. Какие-то слова слетали неслышно с моего языка, а в голове было пусто, пусто и очень защемило сердце перед тем, как мать села на кровати. Да и эта рука, получилось, что мой взгляд ее обжег. Как прекрасно все, что происходит со мной. Да, я не такой, как они, но какой я? Я не знаю, а хотелось бы! Вот у Фоки, он молодец, все у него получается, но мне почему-то его жаль. А он не говорит вслух, он жалеет меня, иначе не пошел бы со мной.
   -- Незнакомец,-- обратился Кенто.-- Как ты вчера с нами... а брата твоего...
   -- Он мне не брат, он Фока.
   -- Ну, Фока, мы его уважаем, ты вчера выходил на звезды глядеть, а он нам два лома завернул, как тростинку согнул. Да, ты бы так не смог,-- с сомнением в голосе сказал Белок и на всякий случай отодвинулся от Саввы.
   -- Я не пробовал,-- честно сказал Савва,-- да и зачем, что вы теперь с этими ломами делать-то будете, раньше хоть почву ковыряли, а теперь?
   -- А теперь,-- заулыбался дурашливо Белок,-- мы тренироваться будем и станем сильными, как Фока.
   -- Лучше станьте добрыми.
   -- А что это?-- поинтересовался Кенто.
   -- Ну как вам объяснить? Вот пришел бы я к вам вчера...
   -- Ну, а мы что? Ничего тебе не сделали.
   -- Вот именно, видели, что путник?
   -- Видели,-- зашумели оба сразу.
   -- Видели, что с дороги?
   -- Видели,-- не понимая, куда клонит незнакомец.
   -- Так дали бы поесть, попить!
   -- Много вас всяких...-- попробовал сказать Кенто, но мощный удар Белока под ребра заставил его замолчать.
   -- Вот прогнали бы меня, и мать бы не выздоровела, а пришел бы Фока первым...
   -- Да,-- зачесал в голове Белок.
   -- Фока и сам бы все забрал,-- продолжил он мысль Саввы.-- Помнишь, брат, как в прошлый год двое заходили?
   -- Да уж, не вспоминай, брат, лучше,-- и продолжает,-- ну ты со сломанной рукой два месяца отлежал, а мне так живот намяли, что неделю кровью какал.
   -- Ну все, хватит об этом,-- строго сказал Савва.
   -- Учитель!
   -- Как ты меня назвал?
   -- Учитель, а что? -- проговорил подходивший, хорошо выспавшийся Фока.-- Пойдем завтракать. Как ты ее! Как! Я бы так не смог! Я не знал! Ну я чувствовал, что ты можешь! Учитель!
   Фока ласково взял Савву за руку и повел как малого ребенка.
   -- Ешь, ешь, Учитель! -- любяще нашептывал Фока.
   Все зачарованно смотрели на Савву, а тот слегка смущался, давился суховатой кашей, положенной в огромную миску, и с большим нетерпением ожидал конца завтрака.
   -- Не пущу вас никуда, ну дня 2--3 хотя бы,-- смягчилась старуха.-- А то уйдете, а я опять на топчан.
   -- Поживем. Готовь кашу понаваристее,-- отозвался Фока.
   -- Спасибо за добро твое, мать,-- Савва ласково посмотрел на старуху.
   -- Да Господь с тобой, мил-человек, добро-то твое, а мое-то так жарево, да гарево. Вот и все добро. Я все в толк не возьму, что ты такой добрый,-- добавила старуха,-- или головой в детстве повредился. Да ты еще кашки-то положи,-- как бы заглаживая свою жесткость.
   -- Все, спасибо, и так на три дня накормила.
   Через час Кенто и Белок стояли в окружении десятка-полутора дюжих мужчин и рассказывали историю чудесного исцеления своей матери.
   -- А что он говорит? -- допытывался здоровенный рыжий детина.
   -- Что говорит, что говорит? Добро делать надо, ну мол еду просто давать,-- то ли ответил, то ли обрезал рыжего Белок.
   -- Да ну!-- изумился тот.
   -- Опасные речи, опасные,-- говорил себе в усы другой.
   -- А ты не боишься, Белок, такого у себя в доме держать? Ведь если кто чего-то не так брякнет, власти, они разбираться кто, не будут!
   -- Да нет,-- отвечает Белок,-- тот, что первый пришел -- он тихий, а вот второй,-- и с восторгом,-- второй ломы ломает.
   -- Он и тебя, дурака, ночью сломает,-- ответствовал третий и продолжал,-- да и упрут твое добро.
   -- Да и то верно, как этот тихий мне по руке, ну тот, который за добро будет.
   -- А давайте мы их выгоним,-- посоветовал четвертый,-- если вам самим не с руки.
   -- Мы все поднавалимся,-- кричала толпа,-- да таких им беек под бок нашвыряем. Будут знать, как тут нам фокусы показывать и речи срамные никудышные без разрешения говорить,-- подзуживал всех пятый.
   -- Фока,-- чего-то задергался Савва,-- пошли, чую, что неладно.
   -- Пошли?! -- удивился Фока и прибавил: -- Ты же сам хотел тут остаться. Да и мать надо посмотреть! -- И уже утвердительно: Некуда нам спешить!
   -- Я жил у тебя два года,-- задумчиво протянул Савва.
   -- Так это у меня! -- ответил Фока и радостно заулыбался.-- Слышь! Шум на улице,-- подхватился Фока, засовывая еще горячий хлеб себе за пазуху.
   -- Сынки, вы через черный,-- засуетилась мать,-- народ у нас бешеный, пока палка по их спинам не погуляет. Поторопитесь, поторопитесь!
   Не успели Фока и Савва выскочить на улицу, как за их спинами уже шумела толпа десятков три-четыре поселян.
   -- Во, во уже сами бегут, да с добром наверно, деньги проверьте, братья. Может, уже обокрали вас,-- кричали из толпы.
   Савва остановился, направил свой легкий, светлый, но вдруг какой-то сделавшийся тяжелым взгляд на толпу.
   -- Ну вот и благодарность подоспела,-- как-то уж очень весело размахивая руками проорал Фока.-- Ну, кто смел, подходи, голову руками разнесу. Это камень,-- и невероятным усилием Фока растер его между своих корявых рук на глазах толпы.
   Толпа, уважающая силу, на время приостановилась, а кто-то и заохал.
   -- Да он хлеб раздавил,-- сухо тоненько пропел мальчишка, находившийся в первых рядах атакующих.
   Все приободрились и двинулись на Савву и Фоку. Савва быстро присел, взял крошки раздавленного камня, зажал их крепко в руке, подхватил Фоку под левую руку и быстро стал отступать к видневшемуся впереди полуразрушенному мосту. За ними гудела наступающая толпа, в которой уже не было слышно голосов братьев, видно побежавших домой считать деньги. Никто и не заметил, как убегающие Савва, Фока и их преследователи оказались на мосту. Фока вытащил здоровенный бетонный прут, размахивал им над головой, яростно вращал глазами, выбирая себе жертву подоступнее.
   -- Ну хватит,-- сказал Савва и разжал руку, в которой находились подобранные им песчинки.
   На толпу обрушился песчаный смерч: крики, вопли ужаса доносились со стороны метавшихся под песчаными потоками людей. Толпа была рассеяна в считанные секунды. Савва и Фока стояли на другом берегу, протекающей в бетонных стоках реки.
   -- Ну как я их, Учитель, ты видел, как я их разметал своей дубиной,-- и добавил,-- что бы ты без меня делал, да?
   -- Да, Фока, пошли отсюда,-- грустно произнес Савва.
   -- Я правильно сделал, что пошел с тобой, Учитель,-- смеется Фока.-- Теперь у нас с тобой своя школа, смотри, сколько людей приходят к тебе, Учитель, и ко мне, конечно, тоже. Ведь правда? Я ведь заведую твоей Едой и потом, чтобы паломники не голодали. Я помню, Учитель! Как ты их вдруг накормил всех, целую тысячу, самой свежей, самой чистой капустой. Но ведь ты же не можешь делать чудеса без отдыха, правда, Учитель!
   -- Да, Фока, ты как всегда прав.
   -- Учитель, за тобой идут 20 самых близких учеников, и все они люди достойные и даже талантливые. Вот возьми хоть Вернаба, он тих, скромен, но Боле его постоянно подначивает, а он терпит, ну просто как ты меня!
   -- Ты об этом знаешь, Фока?
   -- Да, Учитель! Я знаю даже больше, чем ты думаешь, что я знаю.
   -- Вот так даже!
   -- Да, Учитель.
   -- Савва...
   -- Что, Фока?
   -- Я спасал тебя три раза, тогда у перевала три года назад, когда дикий лев чуть не разорвал тебя, ну, помнишь, возле того ручья?
   -- Оттуда, Фока, у тебя шрам на правой руке.
   -- Потом я встретил толпу, которая тебя хотела разорвать, когда ты очистил источники, а все думали, что ты их отравил.
   -- Нет, Фока, они шли выразить мне благодарность, а попали на тебя.
   -- Да, Учитель. И потом совсем недавно, у нас пропали деньги. Кто их взял, я не знаю,-- горестно вздохнул Фока,-- но чтобы не было раздора я сказал, что взял я сам и растратил. Они не посмели бить меня, так как они знают, что ты меня любишь и не отдашь на поругание или отдашь, Учитель?
   -- Спи спокойно, ты мне порядком надоел, и ты знаешь, как я к тебе могу относиться и как я к тебе отношусь.
   -- Я тебе нужен, Савва,-- говорит с гордостью Фока и сладко засыпает у ног Саввы.
   Да, они узнали, что такое добро. Они научились слушать не только Фоку, но и меня, Савву, и все знают, какие мы разные, но все, кто со мной, только терпят Фоку, а все, кто в долинах, благословляют Фоку и ненавидят меня. Уже подбирались ко мне, я знаю. Да я бы не упорствовал, но все ли я сделал для них, для Фоки, для себя, для учеников? Нет, рано еще, рано, надо ждать, может зазеленеют в долинах еще новые ростки. Нет, я конечно, не единственный Учитель, но оттуда я, видно, один. Потому что щемит сердце от одиночества и никто не понимает, просто не может, а многие и не хотят. Лечи, чисти источники, убирай за ними грязь, ложись на дорогу и умирай ради каждого из них в их же собственной грязи, а зачем? Не объяснить ни мне, ни им, но это мой долг, а втаптывать все в грязь -- наверное, их. Может, я первый, но не последний, за мной придут другие, может, я сам еще приду сюда и посмотрю на дело рук своих, на дело рук детей Фоки и, может быть, они родят моих детей и когда-нибудь все повторится,-- так рассуждал Савва, сидя чудным вечером у ручья, а Фока спокойно спал у его ног.
   Прошло пять лет.
   -- Учитель! -- бежит взволнованный Фока.-- Они все обложили, они думают, что ты хочешь всеми управлять. Народ говорит, что он устал делать добро, сколько, мол, можно отдавать капусту встречным, а те встречные не хотят работать и ничего не меняется для тех, кто отдает.
   -- Они забыли о своих детях, те вырастут, Фока, и тогда, да тогда...
   -- Но, Савва, но нас-то с тобой уже не будет!
   -- Ты неправ, Фока, мы с тобой будем всегда! Ты этого не знаешь, а я знаю.
   -- Да, Савва, я так хочу тебе верить. Савва, я хочу, чтобы это было так, но, Учитель, но разве есть тайны, которые я -- Фока не знаю?
   -- Есть, Фока, вернее, ты их знаешь, но постичь не в состоянии.
   -- Учитель! А я знаю, знаю что ты постичь не можешь!
   -- Да! Как ты меня терпишь столько лет, Фока,-- и Савва заразительно смеется.
   -- Учитель, но они идут, а с тобой только восемь и я, конечно. Я стою всех восьми, значит, нас уже 16. Да и ты, Учитель, только скрываешь, что слаб физически, я даже думаю, что ты сильнее меня. Я вот уже устал таскаться по дорогам, а тебе хоть бы что. Да и то ты меня отпускаешь, нет, нет, да и жену себе заведу. Да она мне детишек, правда, я их не очень-то знаю. А ты все с учениками, то говоришь, то молчишь, а что молчишь, никто не знает. А сам знаешь! -- подступался Фока.
   -- Не время сейчас, они идут и пора прощаться, Фока, дай мне пять минут, если что, задержи их в расщелине.
   -- Уж я буду стараться на совесть,-- заверил Фока.
   -- Я знаю,-- ответил Савва.
   Но то ли они замешкались, то ли их задерживал Фока, прошел час и другой и третий, и в конце третьего часа вышел к ученикам просветленный Савва. Таким Учителя еще никто не видел, он был необычно спокоен, мужествен, тих и величав и сказал своим ученикам следующее:
   -- Может, мне суждено сейчас от вас уйти, кто понял, тот понял, кто не понял -- рано ему еще. Пусть ищет своего Савву...
   -- Тебя, Учитель? -- спросил Рыко.
   -- Ты с нами недавно?
   -- Да, полгода всего.
   -- Тебе другие объяснят,-- ответил Савва и продолжил: -- Идите с миром, скажите преследователям, что вы также искали Савву -- Учителя. Да-де, мол, скрылся. Вас никто не знает, но вас никто и забыть не сможет! А я теперь сам.
   Фока! Сделаешь, как все. Я знаю, что они со мной делать будут. Я не жду тебя в том месте. А вот под горой Гора, после прохождения Бенгалы, я тебя буду ждать.
   Раннее утро, пыльное. По городу снуют гонцы, зеваки и глашатаи, кричат:
   -- Наступил порядок, он схвачен, правда, кроме него никого не нашли. Все его искали многие годы и вот нашли. Он опасный сумасшедший, и его надо убить. Непременно все голосовать -- убить или заточить на всю жизнь в самое темное сырое подземелье.
   Одни говорят:
   -- А вдруг нужда выйдет?
   -- Не выйдет,-- смеются вторые.
   -- Жили же без него,-- говорят третьи.
   -- Наш великий кормчий решил его на крест. Совет старейшин думал три дня и решил в пользу кормчего, сегодня в полдень свершится.
   У моих ног беснующаяся толпа.
   -- Ты виновен!
   -- Нам не хватило капусты, а в позатот год все залило водой!
   -- Надо его утопить!
   -- А помните, три года назад все высохло.
   -- А пить ему давали, надо бы не давать,-- кричит сердобольная бабушка.
   -- Да уж не тебя ли я вылечил?
   -- Меня, соколик, но лучше бы сдохла, сынки-то из дома выгнали.
   Руки вяжут к кресту тяжелыми ремнями.
   -- Слово, последнее слово,-- требует народ.
   -- Не можем,-- отвечают начальники.-- Посылайте к кормчему.
   -- Кормчий разрешил,-- доносится через несколько часов благая весть.
   -- Люди,-- говорю я,-- впрочем, какие вы люди. Люди распяли Иисуса Христа, а вы не люди. Правда, делаете почти то же самое. Я учил вас добру, но, к сожалению, я не Великий Учитель.
   -- Ты пакость!
   Да, Фока тебе бы лучше все объяснил, сынок,-- пролетает в голове мысль.
   -- Люди я учил вас добру, но оно вам не надо.
   -- Пусть висит.
   -- Нет, вы все ошибаетесь, висеть придется вам.
   Я сдергиваю все сырые ремни, которые держат мои мощные руки. Я легким движением ног скидываю ножные ремни.
   -- Я учил вас добру и не научил. Вам еще 1000 лет нужен Фока.
   -- Фоку на трон,-- кричит возбужденная толпа.-- Ищите и посадите на трон Фоку.
   Я поворачиваюсь спиной к конвоирам, чувствую на своей спине не оставляющие даже следа удары их мечей и снова говорю:
   -- Я учил вас добру, но оно вам ни к чему.
   Через неделю после прохождения Бенгало я встречаю радостного Фоку. Он суетится, жарит какую-то еду, смотрит на меня как на невесту.
   -- Ну что будем делать, Фока, дальше!
   -- Не знаю, Учитель, но главное, что ты со мной!
   Глава 10
   Я буду вспоминать себя, вспоминая себя, я буду вспоминать и вас. Я и мои друзья! Давайте вспоминать немного о себе вместе. Я помню двор моего детства. Коробочки пятиэтажных домов стояли в ряд, между только что посаженных заботливыми руками жителей садиков. Я совсем маленький, лет 5--6 карапуз вышел погулять с большой деревянной лошадкой-качалкой на улицу. Качалка была предметом моей особой гордости. И потерялся, незаметно для себя. Я, видимо, перешел к другому подъезду и потерялся. Слезы были бесконечны, все сразу же куда-то подевалось: мама, папа, бабушка, сестра. Ушел комфорт, спокойствие, и в жизни остались лишь слезы, много, много искренних маленьких мальчишеских слез. Какие-то сердобольные соседи, которые заботливо сажали деревья, нашли мою квартиру сами, из альтруистических побуждений. Сами потому, что от меня добиться решительно ничего было нельзя. Время начала 60-х годов несло свой, только ему свойственный отпечаток. Это было время расселения больших коммуналок, подвальных помещений, время реализации надежд фронтовиков и их семей.
   Дома, квартиры потихоньку заполнялись, на нашей площадке жили сразу четыре семьи военных. Люди лет под 40, казавшиеся мне уже стариками, с медалями, кое-какими оставшимися аксессуарами военной службы. Бравые фронтовики, очень интересно рассказывающие случаи своей непростой фронтовой жизни. Завалинку нашего большого блочного дома заполняли старушки, матери этих самых фронтовиков, вывезеные специально из деревень с целью получения большей жилой площади в Ленинграде и не знающие как здесь жить, что делать? Ведь там было все, кроме детей,-- коровы, дома, хоть старенькие, но согревавшие и укрывавшие многие поколения от непогоды, а здесь только сыновья да дочери порядком возмужавшие и какие-то все чужие. Вот и сидели молчаливые старушки, украшая собой весь фасад нашего дома. Большие ватаги пацанов носились по едва-едва заасфальтированным улицам. Строительство шло полным ходом, уже заканчивали строить большой стеклянный магазин, получивший название "стекляшка", достраивалась новая школа, а пока я честно ходил в детский садик и рос своей крепко остриженной головой куда-то вверх. Общество уже начало разделяться на бедных и обеспеченных, но процесс этот был только в самом начале. Как-то сидя в парикмахерской под чикающей машинкой, лихо обстригающей мою голову, тетенька веселого вида спросила меня:
   -- И кто же это папа у такого симпатичного мальчика?
   Думаю, ей просто хотелось поболтать хоть о чем-то, а когда я с гордым видом сообщил ей, что мой папа бывший военный, и даже не просто там какой-нибудь старшина, а подполковник, все в зале, где меня стригли, просто покатились от хохота. Я так ничего и не понял, лишь помню шикающую на меня мою любимую добрую бабушку, которой тоже почему-то стало стыдно. Мы, дети военных и невоенных, жили как дышали в такой свойственной нам обстановке приволья. Совсем недалеко от нашего дома проходила железная дорога, по которой ходили настоящие поезда. Я вожделенно на них смотрел, но очень боялся их страшного гудения, рядом находился мост через реку Неву, и каждый раз это железное пыхтящее и парящее чудо считало своим долгом гудеть; если мама оказывалась рядом, она тут же закрывала мне уши. Я боялся трех вещей в своей такой маленькой жизни: гудка паровоза, сирены "скорой помощи" и звонка будильника. Правда, я еще боялся за других, я боялся, что умрет моя старенькая бабушка, как-то она долго лежала в больнице, и профессор с вкусной фамилией спас ее от смерти. А отсутствие бабушки вспоминается связанным с круглосуточным детским садом на Каменном острове. Помню большой старый парк, большие, как нам казалось, могильные камни и строгих воспитателей. После того, как надо было ложиться спать, воспитатели гасили свет и уходили, а мы, кто посмелее, человек 10 мальчишек и девчонок вскакивали на наших кроватях, задирали рубашки до пупка и так, без трусов, с голыми задами и пипками прыгали и смеялись в каком-то диком упоении. Затем появлялись от устроенного нами невообразимого шума воспитатели, кто из детей не разделял наших нудистских взглядов, тут же показывали на нас, прыгунов, и тут нам влетало по первое число.
   Жизнь шла своим чередом, умирали вызванные из деревень бабушки, наверное, раньше своих положенных лет.
   Мы часами крутились возле небольших построенных у дома гаражей, с завистью поглядывая на инвалидные мотоколяски. Я помню переезд на новую квартиру, в открытой большой машине с мамой, бабушкой и фикусом.
   Я помню себя человеком. Я помню себя не человеком. Человек, какое странное ты существо. Как много в тебе от животного.
   -- Все животные,-- говорил мне лейтенант, мужчина старше меня годами и званием, после измены мне моей первой любви.
   -- Нет,-- возражал я, всхлипывая.
   Странное существо человек. Вот посмотрите на животных. Мы -- люди их очень любим, кто не патологический садист. Животные многое чувствуют. А сколько у них эмоций! Если любят они, то преданно и верно, ненавидят -- зло и долго, если выражают свои чувства, то открыто и прямо, и нам -- людям не возражают потому, что не могут. А мы их любим и наверное даже потому, что любим себя в них. Но вот дай животному столь совершенный мозг, как у человека, и наверное, да нет, точно, оно, животное, начало бы свои эмоции томить.
   Ну надо взвыть и закричать в лицо негодяя: "Ненавижу, подлец!", а нет, нельзя, наша мозговая надстроечка быстро все подкорректирует и в лучшем случае покосимся на недруга, да и только! Кто слышал о стрессах у животных? Наверное, есть!? Но, наверное, все же больше у тех, что живут с человеком. Тоже начинают приспосабливаться. Ну а так в природе чисто без нашего мозглого воздействия, животное красиво естественно и прекрасно. Оно честно перед собой, честно перед природой, да и природа честна перед животным. Ну, а мы -- следующая стадия развития благородных и не очень благородных животных? Но вот, что касается наших нервов, срывов, да стрессов, так это все от нашей неестественности. Недолюбливаем -- боимся, недоненавидим -- боимся. Ну, а если кто и доделывает, то ли любовь до конца, то ли ненависть, так ведь тоже в разряде людей не остается.
   Вот так, человече, твой лозунг "Недо...".
   Терпи, разбирайся почему. Да и вообще мудрей, если можешь.
   Заключение
   Так кто же я? Техник, механик, недоучка, русский, пытающийся выжить в конце XX века в Ленинграде -- Санкт-Петербурге, а может, я немец, своими руками разрушающий Россию под Сталинградом, а может, я болгарский князь или испанский священник, а может, я внук пэра Франции или вообще инопланетянин со своего благодатного Сириуса или просто православный христианин, или брат Христа, а может, зарвавшийся экстрасенс, заигравшийся ребенок, которому надо дать люминала или чего покрепче, например, эстимала. Кто я -- врун, лгун, шельма, пытающийся заработать деньги на несчастьи других или потенциальный святой?
   Да наверное, и то, и то, и то. Но как бы я ни говорил, что бы я ни писал, я не смогу больше жить как бабочка-однодневка. Мне кажется, я вспомнил себя и плохим, и хорошим, и просто никаким. Я был и бароном в Болгарии, и висел на крестах и проповедовал, и вещал, и брал, и не давал, и убивал, и страдал, и любил, и воскресал -- и все это был я! И не отдам никому, все это во мне, со мной, и на мир я смотрю большими удивленными глазами и страдаю, и ненавижу, и люблю, люблю, люблю!!!
   13 августа 1994 года
  
   г. Санкт-Петербург
   Россия
   Планета Земля
   Солнечная Система
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"