Бархоленко Авигея Федоровна : другие произведения.

Светило малое для освещения ночи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман был издан в 2002 году издательством "ЭКСМО".


   Часть первая
   Оторва
   Он врал, что он прибалт и у него шикарный особняк. На море. В два этажа. И машина. Старый "Бьюик-Кабриолет". Она не знает, что такое "Бьюик"? Ну, это сундук тридцатых годов, но стоит миллион. Этого хлама после войны было на каждом километре. А теперь редкость. Все на металлолом передавили. А у него отец не дурак был, оставил. Только не ездил, чтобы не брехали, что полицай. Так и торчал "Бьюик" в сарае. Был еще "Вандерер-25" тридцать четвертого года, так вместе с отцом на свалку и столкнули, идиоты, теперь тоже музейная редкость. Но отца уже нет, а он вот наследник. Может, единственный. Что? Почему на машине не приехал? Потому что все-таки траур. Шести месяцев не прошло. Она не знает про шесть месяцев? Наследства не получала, вот и не знает. Это когда остальным наследникам фору дают, чтобы объявились. А сюда приехал, потому что у него сестра должна быть. Внебрачный ребенок, романтическая история. Только надежды на то, что он сестренку найдет, почти никакой. Может, уехала, может, фамилия теперь другая. Жаль, он хотел честно наследством поделиться. Ему бы недвижимость и колеса, а прочее -- ей. В этом особняке барахла на десятерых хватит. Отец коллекционер был. Ну, Плюшкин, но с прицелом. Картины, старье, даже с помоек, представляешь? Впрочем, он лично сюда не напрасно приехал, она согласна? Он встретил ее. Как только она родит сына, он увезет ее в особняк. На море.
   Ну, и так далее.
   Улыбка у него была как на экране. И одежка каждый раз что надо. И вообще, это был первый парень, которому потребовался ребенок. Даже пеленки с распашонками приволок. Ленточкой обвязал. Прибалт.
   Она не то чтобы верила без оглядки. Честно говоря, она очень даже во всем сомневалась. Но бывают же невероятности. Даже за иностранцев выскакивают. Всех отталкивать -- никогда не выгорит.
   Ей очень хотелось в особняк на море. Именно это и обязана выделить ей жизнь. Она с пеленок знала, что с ней стрясется что-нибудь этакое. Знала, и все. А когда про себя такое знаешь, то всему прочему и не хочешь, да поверишь.
   Впрочем, иногда она задавала вопрос, почему прибалт остановил свой выбор на ней. Она рассматривала себя в зеркале: остренькое, тонкогубое личико, глаза, правда, ничего, мамины, и все прочее как положено при ее шестнадцати, но честно признавала, что такой парень мог бы отхватить себе и поинтересней, и побогаче, и покультурнее, она с тринадцати лет почти сирота, да и мать, кроме очередей и завода, ничего не видела. А он, вместо того чтобы найти на любом углу готовую культуру, приволок книжицу и читал ей вслух, как вести себя за столом, как в обществе и как на работе. Она запихнула нудятину за диван, а когда прибалт, отночевав, удалился, самостоятельно прочитала от корки до корки и даже кое-что подзубрила, теперь при необходимости щи лаптем хлебать не станет. Но это же полгода хохотать, если к ее начальнице с таким этикетом, -- начальница тебя матерно запузырит и без плана оставит -- чтобы не выдрючивалась, а нормальное уважение из зарплаты в количестве обычных пяти процентов выказывала. А что касается общественных мест, то, может, это у них там, в Прибалтике, мужик первый в сортир входит, а у нас пока раздельно, рублевкой обойдешься, если без поноса, да поморгаешь на обратном пути на рулончик туалетной бумаги, прямо у входа, чтобы кооперативу экономнее -- все проходят, никто оторвать не решается, потому что интимно, и руки по этой причине мало кто моет, чтобы не подумали -- а что это ты такое делал, что мыться сразу побежал?
   Да и сама соображает, если надо. С прибалтом она не как-нибудь, а Кира. Не Лукерьей же называться. Это ее в честь бабки облагодетельствовали. А бабка, говорят, была ведьмчка, от нее детей прятали, от сглаза береглись, но пока детки прыгали здоровые. А когда заболеют -- бабка их и лечила. В общем -- Кира, и все тут. Приятно, современно и с прибалтом согласуется.
   А потом прибалт сказал, что сестренка вроде бы в соседнем городке открылась, он быстренько туда сгоняет и вернется. Она, параллельно своей прибалтийской надежде, усомнилась и в сестре, и в соседнем городе, и в "Бьюик-Кабриолете", но улыбнулась, кивнула и села у подоконника ожидать.
   За окном медлила серая городская зима, торчали обкусанные пятиэтажки, где-то внизу букашками передвигались люди, но она находилась высоко, под самой крышей, отсюда в существование людей не верилось. Она сидела тихо, смотрела в окно и ничего надлежащего не имела -- ни моря, ни "Бьюика", ни прибалта, лишь маячивший в отдалении декретный отпуск. С недалекой крыши оторвалась с жестяным шумом уродливая сосулька, ударилась о балкон, разлетелась. Лушка открыла балконную дверь, подняла осколок, зажала зубами.
   Запахло выхлопными газами и летней пылью. Осколок таял, зубы ломило.
   -- Мама, -- сказала она себе внутрь и осталась без ответа.
   Мать никогда не умела отвечать.
   Девчонкой Лушка сосала ледышки из луж, чтобы застудить горло и чтобы мать осталась дома и можно было видеть ее спину, когда она в ожидании врача полоскала белье в ванной, или профиль, когда она гладила ей школьную форму. Спину и профиль Лушка помнила, а лицо -- нет. Даже когда мать приносила еду в постель, присаживалась на край и гладила через одеяло Лушкины ноги или похлопывала, слабо улыбаясь, по Лушкиной руке, она опять виделась сбоку. Возникало чувство, что мать хотела бы что-то сказать, но не может найти -- что, а взамен улыбается бодро и пусто, от этого становилось щекотно внутри и хотелось тихо плакать. Являлась врач, всегда одна и та же толстая, усталая тетка, у которой один глаз был больше другого, и выписывала матери позволение не идти на завод, и мать этому радовалась, и Лушка полагала, что мать радуется потому, что еще раз посидит в профиль на кровати. Но мать, покрутившись между стиральной машиной и плитой, извиняющимся голосом сообщала, что сбегает на минутку и тут же вернется, и, нахватав сумок, уходила часа на три то в магазины, то в химчистку, то в сапожную мастерскую, то платить за квартиру и свет, то сдавать посуду, то еще по каким-то глупым делам, но извиняющийся голос долго перекатывался от стены к стене, и Лушка чутко его слушала, жалея, что он истончается до комариной несостоятельности, а потом и вовсе усыхает. Лушка сжималась и плакала в одиночестве и старалась плакать чуть громче, чем необходимо, чтобы мамин голос возобновился из далекой глубины, где пропал, и приблизился, и снова бы сказал любое, даже про магазин и кефирные бутылки. От усилий услышать начинало и в самом деле звучать, но как-то сложно, как бы сразу и мамой, и кем-то другим, иногда целым хором, и комната делалась плотной от чьего-то присутствия. Лушка, не ждавшая ничего, кроме матери, добросовестно пугалась, хотя страшно не было, и плакала уже по-настоящему, совсем неслышно, и даже закутывалась с головой, и теснота под одеялом становилась теплой, как мать.
   Мать умерла от силикоза легких. Когда гроб стоял на табуретках посреди комнаты, соседки говорили, что ее сожрал завод и их тоже сожрет, а с другой стороны -- где бы они жили, если бы завод не давал квартиры. Еще соседки сказали, что вдовец надолго вдовцом, ясное дело, не останется, нынче просто, никакой мужик поста не держит, и правильно, потому что понятно.
   О Лушке не сказали ни слова, и ей показалось, что ее тоже кто-то сожрал, но все прочие этого не заметили, и никто очень заботливо не украсил ее в гробу.
   Лушка поежилась. Из форточной щели тянуло холодом. Окна были на север.
   Она перебралась подальше от простудных сквозняков, на допотопный диван, и устроилась, поерзав, меж трех свихнувшихся пружин.
   Мать так и не сказала ей того, что должна была сказать. А может, и матери когда-то не сказали, и пришлось жить, не зная главного, которое положено нести. И пришлось зачем-то безответственно умереть три года назад, а ты тут как хочешь. А должна была жить столько, сколько нужно Лушке. Ни у кого в классе ничья мать не умирала, только почему-то у нее. Получилось, что Лушку вроде обокрали, и, вдобавок, это нужно еще молча терпеть, ибо тут уж точно ничего не возвращают.
   Ледышка растаяла. В желудке остановился смог. Вообще-то она давно перестала грызть сосульки. Теперь, когда не хотелось идти на работу, она просто думала, что горло уже болит, и горло заболевало, только никто не протягивал на блюдечке с розочками крохотных пирожных и ничей профиль не служил утешением.
   Соседи прозрели верно. Отец, кое-как дотерпев до сороковин, женился по новой. Мачеха попробовала приласкать девчонку, но та ощерилась, как крысенок, и совсем не из особой любви к покойной, а потому, что надо же было кого-нибудь ненавидеть за накатившую несправедливость. Мачеха свалилась, как подарок, и тринадцатилетняя малявка сыпала соду в картошку и плевала в борщ. Отец, изумленно обнаружив партизанку в недрах новой социальной ячейки, без жалости карал сопротивление ремнем, а дочка без стеснения показывала всем желающим синие полосы на заду и ляжках и валила все на классическую мачеху, ибо для папы не отыскала понятного всем криминала. К мачехе даже комиссия из школы являлась, и женщина молча сносила укоры и нравоучения, а в очередную экзекуцию сунула под ремень собственные руки, после чего месяц ходила полосатая, как зебра. Отец крякал, отворачивался, но полосатость молодой жены все равно лезла в глаза, не помогал никакой мат, и отец, чтобы снова не уступить соблазну, выкинул ремень в форточку и стал носить брюки на подтяжках, а крысеныш ярыми слезами плакал на родительском собрании, благодаря миленьких взрослых за свое избавление.
   Взрослые почувствовали, что живут не зря, а домашней гастрономии экзекуции не помогали, отец постройнел от недоедания, но воли к победе не потерял и запирал дочку в кладовку, брезгливо пиная вслед помойное ведро для особых нужд. Но завтраки, обеды и ужины почему-то стали прокисать, к истечению недельного тюремного срока супы пузырились прямо в тарелках, а от тушеного мяса в горшочках, над которыми отец, не доверяя новой жене, мучился собственноручно, начинало тянуть падалью, едва горшочки ставились на стол.
   -- Говорил же я, чтобы та дура сделала аборт! -- орал отец, запуская тяжелой вилкой по собственному вареву, но вилка всякий раз летела мимо.
   Долго молчавшая новая жена решительно поднялась и оттянула задвижку на кладовочной двери.
   -- Выходи, -- сказала она коротко. -- Отец больше не сердится.
   Лушка прищурилась на то место, где должен был сидеть отец, но ничего не увидела, все было слишком светло, лишь мачеха нависала чужим тяжелым телом слишком близко. Лушка ощупью добралась до совмещенного санузла и закрылась там надолго и добровольно.
   От возмущения отец не смог качественно проглотить то, что жевал, горшочки с трудным рвущимся звуком разорвались наискосок овальной трещиной и развалились. Сначала один, потом другой.
   Назавтра Лушка, маясь от свободы, раздумывала, идти или не идти в школу, но пошлось как-то само, она постаралась опоздать, но звонок почему-то дали позднее, пришлось затащиться в класс. Ее место на задней парте освоил кто-то другой, и Лушка, подгоняемая очнувшимся звонком и уже открываемой твердой рукой дверью, решила, что с нахалом разберется позднее, и без энтузиазма села за спиной передового отличника. Математичка, не дождавшись жалоб на злую мачеху, ощутила вдруг неодолимое раздражение и, минуту назад не собираясь этого делать, закатила контрольную.
   Крысеныш моргал реденькими ресницами в непонятно озлобленное учительское лицо и вдруг начал в это лицо как-то нехорошо и длинно улыбаться. В математичке шевельнулась вроде как совесть, и она спросила, хоть и не без сарказма:
   -- Ты, Гришина, нового материала, вероятно, не выучила?
   Все поняли, что Гришиной опять везет -- очевидное же избавление от неминуемой пары. Но, поморгав еще, звереныш милосердие отверг:
   -- Конечно, выучила, Вер-Алексан-на!
   Это было уже личное оскорбление, и Вер-Алексан-на, хлестнув широченной юбкой по столу, завернула на доске такой пример, что его, попотев, осилил только передовой отличник да еще почему-то сидевшая за ним Лушка. Математичка положила обе работы рядом и, к полному своему удовлетворению, обнаружила криминальное сходство, даже исправления были сделаны будто под копирку. ВерАлексан-на коварно усмехнулась, а придя на следующий день в класс, объявила, что не хочет пачкать журнал тридцатью восемью двойками, а потому никому ничего не ставит и дает новую самостоятельную работу. И, исчеркав доску торопливыми символами, столбом выросла около Лушкиной парты.
   Решение опять оказалось верным, а графическая идентичность на этот раз отсутствовала. Учительница перевела взгляд на кухонный стол, на котором рядом с грязной разделочной доской высилась стопа бездарных контрольных листов, подумала, что надо наконец помыть стол не только сверху, но и с боков, но сил на это никаких и лучше она его выбросит грязным, когда купит новый, и женщине захотелось, чтобы поскорее закончился проклятый учебный год и чтобы ничто больше не мешало выращивать на балконе прибыльных нутрий. Она прикрутила газ под заплевавшей кастрюлей и ощутила, что ненавидит свой класс целиком, а белобрысую девчонку индивидуально.
   У мачехи был домишко на окраине, но старо-молодые предпочитали поначалу заводскую однокомнатную забегаловку. Постель девчонки отгораживалась от прочего пространства суставчатой ширмой, в которой вскоре в соответствии с рисунком были прожжены сигаретой художественные дырочки. От близкого фонаря в квартире по ночам светило, как в полнолуние, и тайные еженощные зрелища впитывались беспрепятственно. Картинки были стоящие, и дочка пригласила на просмотр двух подружек, но незакаленные юные дамы сплоховали, с ними сделались судороги, и, чтобы спасти положение, дочка стала нахально ругаться, что опять никакого покою, она второй год не высыпается, а у нее алгебра с геометрией, а ей, ясное дело, после такого джаза в голову ничего не лезет.
   Пространство за ширмой растерянно затихло. Там наивно сделали вид, что ничего не было, нет и не будет.
   Вдрызг разругавшись с хлипкими подружками, которые не первый год смотрели порнуху, знали лучше таблицы умножения кама-сутру, но спасовали перед ликом жизни, пообещав заложить крысеныша педсовету, Лушка сочла целесообразным вообще больше не появляться в надоевшем учебном заведении. Вернувшись домой в неурочное время, она застала мачеху перед распахнутым окном с мальчишеской рогаткой в неприспособленных пальцах. На подоконнике аккуратной кучкой лежали камни подходящего размера. Мачеха старательно целилась из рогатки, расстреливая уличный фонарь, и не могла попасть.
   -- Мазила! -- Падчерица ногой упихнула ненужный портфель под кровать. -- Давай покажу, как надо! -- Взяв рогатку из мягко-белых рук, натянула, прищурилась -- напротив лопнуло и посыпалось.
   -- Только все равно поздно, -- сопроводила падчерица свершившееся. -- Вы меня развратили. Мне пришлось завести любовника.
   Молчаливая мачеха вдруг разверзлась:
   -- Ладно врать-то! Любовник у нее... Кому ты нужна, преждевременная! Случки у тебя в кошачьих подъездах, а не любовник. Голой будешь жить, дура!
   Мачеха упаковала чемоданы, пригнала такси и укатила в свой дом на окраине.
   Встретиться после этого с отцом с глазу на глаз Лушке как-то не улыбалось, и она полмесяца профилактически не ночевала дома. О школе она прочно забыла, только бегала в секцию карате, но там раз от разу становилось труднее: на голодный желудок реакция была не та, броски не шли, не лучше было, и когда наедалась до отвала, а загульные ночи вообще аукались одной подлостью.
   В конце концов Лушка решила, что дала отцу вполне достаточное время для того, чтобы привыкнуть к семейным изменениям. А когда, вычислив рабочую смену отца, явилась в безопасное утро, обнаружила на обложке кама-сутры краткое послание: что тебе, мол, вот-вот шестнадцать, не маленькая, живи как знаешь. И ни следа родительских вещичек в однокомнатном загоне. Только старый диван с обшарпанными валиками и солдатский минимум на кухне. Ее тряпки скромно висели на спинке перекошенного стула. Стул был единственный.
   Лушка пнула диван, сошвырнула тряпье на пол и завалилась на кучу, не снимая обуви. Ничего себе папочка! Вывез и то, что должно было остаться ей после матери! И вообще! Какие такие шестнадцать? Ей на прошлой неделе только четырнадцать. Не рожал, так и не знает. А мамочка тоже -- родила и на кладбище! А Лушку спросили?
   В уши натекли холодные слезы. Последний рубль Лушка только что извела на мороженое. Ладно, папочка, ладно. Не будет тебе с ней жизни. Ни с кем не будет. Под забором помрешь...
   ...Потом, много-много позднее, увидев приткнувшегося к забору прилично одетого мужчину и одна из всех свернув к нему на помощь, она узнает в нем своего отца, и что-то толкнет ее вспять, и она с ужасом вспомнит, как лежала на своей одежде и посылала проклятия самому близкому из живущих, и ноша еще одной вины пригнет ее к земле...
   То, что она сама сделала для себя невозможной жизнь в семье, ей ни разу не пришло в голову. Ей очевидно было одно: ее опять ограбили. Все, кто должен был о ней заботиться, бросили.
   Она уже с тоской вспоминала мачехову еду. Прежде чем насыпать в варево какой-нибудь дряни, она практично наедалась в запас. Ненавидеть сытой было сподручнее. Что толку теперь ненавидеть, если не можешь ежедневно доказывать это на деле? Пустой желудок -- пустая ненависть. Да что там! Ограбили, и все тут. И Лушка решила умереть от голода. Пусть все увидят, как ее довели до самоубийства. Мачеху засудят и посадят в тюрьму. А отца в партком, чтобы выложил партбилет. Только отец почему-то беспартийный, а из слесарей не увольняют, а зазывают, чтобы шли. Но это ерунда, милиция за Лушку отомстит. Лушка терпела четыре дня. Пила воду из-под крана и спала, оставив дверь незапертой для удобства всяких комиссий.
   Но никто не спешил восстановить справедливость Лушкиной жизни. Внизу мужики матерились в очереди за водкой. Бабки устанавливали громкий порядок в очереди за молоком. Сытые дети ходили в школу. Задарма питаясь усами от проводов, шелестели троллейбусы, в которых переезжали с места на место люди, евшие и вчера, и сегодня. Мир жил сам по себе. Ни одна зараза не вошла через незапертую дверь.
   Ну и пожалуйста. Она придумает другое. Станет малолетней проституткой.
   И она умылась, накрасилась так, чтобы сразу все было понятно, поколебалась над проблемой, гладить или не гладить юбку, напялила мятую, но покороче и устремилась к гостинице на центральной площади города, вполне уверенная, что достойна продолжительного ужина в ресторане, дивана без пружин и даже завтрака на следующий день. Но все словно обрубились. Никто не клевал. Жлобы плыли мимо, не замечая. Они клеились тогда, когда она была сыта и от них не зависела. Жлобы не хотели проблем.
   -- Чокнутая, да? -- изумилась подруга. -- Квартира -- капитал! Этот самый -- пансион открой!
   -- Какой пансион? -- не поняла Лушка.
   -- Тот самый, -- объяснила подруга. -- Когда надо, а негде.
   -- Чего надо? -- все больше тупела Лушка. Подруга накормила ее жареной картошкой, и Лушку клонило в сон.
   -- Ну, ты совсем! -- отчаялась подруга. -- Да я хоть сегодня устрою. Знаю одних -- на крапиве маются.
   И пошло. Лушка быстро вошла во вкус и на ночевку пускала с разбором -- чтобы побогаче и повеселее. Без харчей больше не сидела, затвердевшую колбасу выбрасывала кошкам, а остатки водки, от которой Лушкин организм категорически отказывался, потребляла подруга. Кайфовали почти год, пока зловредные соседи не нагрянули с милицией. Милиция пригрозила отправить Лушку в колонию, а квартиру конфисковать. Лушка торопливо пообещала все безобразия прекратить и устроиться на работу, чтобы получать честную зарплату. Впрочем, испуг длился недолго, и все пошло по-прежнему.
   Теперь им было по пятнадцать-шестнадцать, привкус запретного сменился нахальным правом, уже было понятно, что дядька в форме взял на понт, что никто ничего не отберет и никуда не отправит. Их жизнь набирала обороты. Человечество старше семнадцати со всеми его дурацкими кодексами подлежало списанию и принудработам, а царили они, обутонившиеся и раздиравшие себя для скорейшего цветения и полностью уверенные в том, что время ради них остановится, а они навечно законсервируются в лучшей поре.
   Со временем, впрочем, происходили замысловатые штуки. Оно вдруг бездарно замирало в утреннем похмелье, растягиваясь в нудные дни, когда все почему-то исчезали, ничего вокруг не происходило, квартира никому не требовалась, и Лушка, продуктово овеществив стеклянную тару, сидела на монастырской диете. Полупустой желудок вызывал общетелесную скуку, ныло там, где сердце, хотелось вслух позвать мать, и Лушка была уверена, что если бы на это отважилась, то мать откликнулась бы и сказала наконец то, что нужно, потому что теперь все знает. Но Лушка знать уже не хотела, она торопливо врубала музыку и удивлялась, как панически мечутся по комнате потерявшие направление звуки, словно ища какую-нибудь тараканью щель, чтобы побито уползти туда и свернуться понятной тишиной. Лушка приглушала громкость почти до шепота, хватала детектив и устраивалась среди вывихнутых пружин, выстрелами и погонями пытаясь подтолкнуть к действию впавший в хандру мир.
   Однажды монастырский пост затянулся настолько, что не помогали ни Шерлок Холмсы, ни шлягеры, хотелось погрузиться в затяжной сон, как в пике, она испугалась, что заснет и не проснется, и будет во сне нескончаемо падать, и за ней потянется в воронку сначала допотопный диван, потом комната, а за комнатой весь дом, все представилось реально и жутко, и Лушка скатилась по лестнице в пыльный город. Город был засеян бесплодными бумажками от мороженого, какая-то бывшая болонка долизывала липкую упаковку. Лушка пожалела, что ничего не осталось, она бы отняла. И стала держаться ближе к урнам, но съестного стали выбрасывать меньше, гниловатые пирожки съедались подчистую -- может, потому, что стали стоить столько, сколько прежде килограмм мяса, и купившие из принципа усваивали истраченные дензнаки до последней крошки. По пути попался магазин. Лушка, не имея ни копейки, независимо зашла и обнаружила, что народ совсем озверел: в магазине стояли пустые полки. "Так что из урны теперь законно", -- усмехнулась Лушка. Должен кто-нибудь туда что-нибудь бросить. Не понравилось. Или больной желудок. Или кто-то с кем-то поругался, хотел шоколадку, а купили пирожок. Вонючий пирожок с ливером. Или с картошкой. Или с капустой... И она пошла так, чтобы не уступать дорогу и ни перед кем не сворачивать. Она усиленно делала вид, что гуляет и что никакие помойки ей не нужны.
   Впереди поток людей стал изгибаться, кого-то обтекая, Лушка увидела двигающуюся навстречу дородную старуху. Старуха никакого вида не делала. Она открыто шла от урны к урне. И даже нарочно двигалась навстречу лицам. Она красивой полированной палкой ощупывала бумажные залежи и, не обнаружив подходящего, с достоинством перемещалась дальше. Кто-то на нее глазел, кто-то отводил глаза -- старуха не реагировала. Среди всех она одна была занята делом. Она катила за собой аккуратную тележку, стеклянно звякавшую на колдобинах. На крючке висела чисто выстиранная и наглаженная матерчатая сумка. От сумки пахло хлебным.
   Старуха была вне конкуренции. Лушка отступила к стене. Стена оказалась широким окном. За тюлевой неопределенностью виднелись столы. За столами ели. Лушка вошла в столовую. Она остановилась в начале длинного зала и неторопливо обвела взглядом обедающих. Выглядело натурально, будто она искала знакомого. И, видимо, нашла, потому что решительно двинулась в глубь зала и остановилась около предпоследнего столика. Сидящий за ним поднял спокойные глаза. Чужое спокойствие разъярило. Лушка вскинула подбородок. И заявила вызывающе, словно именно этот человек был во всем виноват:
   -- Я хочу есть!
   Он задержался взглядом на ее мстительном лице, спокойно пододвинул ей стул, взял поднос и пошел за новым обедом. Она села и, не дожидаясь его возвращения, торопливо съела то, что стояло. Он вернулся, пододвинул ей принесенное и молча отправился за третьим набором.
   Когда он стал ставить тарелки на свой край, она торопливо предупредила:
   -- Мне платить нечем. -- И подбородок опять дернулся вверх.
   -- Я понял.
   Она опять вздернула острый подбородок, но промолчала.
   Ей хотелось обрушить на него свое возмущение дурацким, совсем не там остановившимся временем, которое застряло где-то со своими обязанностями перед ней и не обеспечивало ее пропитания, но полный желудок уже насыщал кровь успокоением, и она смогла удержаться.
   -- Учишься? -- Он как-то так смотрел, будто все знал.
   -- Да ну... -- Она не стала выдрючиваться. Наверное, потому, что совсем не хотелось двигаться. Музыку бы сейчас, и что-нибудь такое медленное...
   -- Работать хочешь?
   Она очнулась. Он дурак или как?
   -- Прямо разбежалась! -- Она вынырнула из умиротворения и приготовилась к драке. Прохлопал, чукча! Условия надо было ставить раньше, а сейчас она сыта и...
   -- У тебя не те данные, чтобы устроиться иначе.
   -- Какие еще данные? -- встопорщилась она. Да знал бы он...
   -- Уборщицей пойдешь? -- Он не обратил внимания на ее протест.
   -- Чего? -- изумилась Лушка. Он смотрел и ждал. И она спросила: -- А куда?
   -- Мыть спортзал.
   -- А ты там кто?
   -- Ну... Тренер, можно сказать.
   -- Мастер, что ли? -- Наверное, она имела в виду, является ли он мастером спорта. Он кивнул. Она не унялась: -- А по какому?
   Вероятно, это значило, каким видом спорта он занимается.
   Он помедлил, что-то в ней выискивая. Ответил:
   -- У-шу.
   -- Да ну?.. -- вытаращилась она. -- А меня научишь? -- Он рассмеялся. -- Научишь -- пойду убирать. -- Смотрела неожиданно твердо и требовательно. Возможно, приняла его за то самое время, которое ей всем обязано. А про свою секцию умолчала.
   Он неожиданно выкинул руку в сторону ее лица. Она резко толкнула на него стол. Он успел подхватить на изломе поднос с пустой посудой. Кивнул одобрительно:
   -- Посмотрим... Пирожное взять? -- Принес пирожное. Спросил: -- А почему ты подошла ко мне?
   -- Потому что к тебе можно, -- исчерпывающе объяснила она.
   -- А почему ты решила, что ко мне можно?
   -- Решила, и все! -- отрезала она. Какой толк говорить об очевидном? Да и вообще пусть не очень...
   Но грубость, от которой обычно сникало непосвященное человечество, была оставлена без внимания. Он взглядом показал на парня за столиком напротив:
   -- А к нему подошла бы?
   Она без стеснения уставилась по указанному адресу. Парень почувствовал, что смотрят, не обернулся, лишь ближе придвинул тарелку. Лушка скривилась:
   -- Да он из-за копейки удавится!
   Мастер кивнул не без удовольствия.
   -- Третий год не может отдать четвертной, -- усмехнулся он.
   -- Сейчас отдаст, -- уверенно сказала Лушка, принимаясь за второе пирожное.
   Парень мелкими глотками выпил жидкий чай, прополоскав им напоследок рот. Чуть помедлив, полез за бумажником, заглянул во все отделения и, вытащив двадцатипятирублевую бумажку постарее, подошел к Мастеру.
   -- Привет. Только сейчас вспомнил, извини... Ну как, чемпионом не стал?
   И не дожидаясь ответа, направился к выходу. Спина у него была недоумевающая.
   -- Ну? Я же говорила! -- торжествующе заявила Лушка. Мастер посмотрел как-то длинно, но не так.
   -- Тебя как зовут? -- спросил он наконец.
   Лушка выбирала, что ответить, -- имен у нее было много. И почему-то ляпнула то, о котором умалчивала:
   -- Лукерья. А ты?
   -- Василий, -- ответил он.
   -- Тебе не подходит. Ты -- Мастер.
   При полном незнании, что такое работа, и не менее полном отвращении к действию, которое не приносит удовлетворения и, значит, совершать которое нет смысла, Лушка все же заняла вакантное место уборщицы. Она мыла помещения по утрам, не слишком ретиво, каждый раз почти обещая себе, что на следующее утро ни за что не встанет и вообще скоро плюнет на все, а на трудовую деятельность в особенности, но все же вставала и хлестала полы насаженной на лентяйку тряпкой, потом отсыпалась в кладовке среди беспризорных кожаных матов, пудовых гирь и прочей пыльной ерунды, и к тому времени, когда появлялся Мастер, опять сидела в гулком зале, прислонив тощую спину к чуть теплой батарее.
   В первый же день Мастер попросил, чтобы ей выдали аванс, и она удивилась, что деньги дали. По ее мнению, это было опрометчиво, а еще какие-то предприниматели, она бы лично не дала ни копейки, ты уж сначала заработай, а потом получи. Но дали так дали, ей-то что, она не просила, на килограмм колбасы хватит. Но, забежав в гастроном и сухой рукой поглаживая в кармане выданные, а может -- поданные бумажки, она на колбасу отчего-то не решилась, а отважилась только на батон и кефир. Какие-то не такие были деньги, Лушка их уже дважды пересчитывала. Без всякой необходимости. И вообще после аванса ей захотелось на баррикады, а лучше -- разгромить магазин и взять колбасы килограммов двадцать, но тогда уж громить зимой, чтобы вывесить за окошко, нет, за окошко не надо, снимут, у нее стягивать -- удобней некуда, прямо с крыши, в сетке всегда висела какая-нибудь ерунда вроде маргарина, который было лень доставать, чтобы сделать яичницу, и она скучно варила яйца вкрутую. Обнаружив, что украли, она опять мечтала об яичнице и опять покупала маргарин, пока он был. Сейчас за окном болталась пустая сетка с закоптившимся целлофановым пакетом. Но если уж громить, так сразу и завод, выпускающий холодильники, она бы себе два взяла, и какой-нибудь "ВАЗ", чтобы холодильники привезти, но тут потребуется бензин, так что и нефтяная скважина будет кстати, -- да, одной революцию не охватить. А колбасы все равно охота, это Мастеру всегда хорошо, он мясного не жрет. Впрочем, она тоже не жрет, а только страдает, а все ихний рынок, лучше было перед ним -- везде пусто и все вегетарианцы, только к чему тогда у-шу?
   Она так и не знает, зачем ухватилась за этого человека. Ну, бегала в свою секцию карате, ну, получалось -- у всех получается, если знать, как надо. Папа-мама не защитят, приходится самой. Да и публика на ночевку являлась разная, раз попался типчик еще тот, мало оказалось своей клушки, хотел Лушку приспособить. Лушка не в монастыре родилась, однако полагала, что все это игрушки добровольные, типчику на добровольность было начхать, даже, видать, наоборот. Лушка обозлилась и сама не очень рассмотрела, как получилось, а гость уже пахал носом из кухни в коридор, а потом дальше, а халява кинулась защищать, хотя была в чем мать родила и скользкая от работы. Непривычно, конечно, без восточных халатов, но Лушка обошлась, а когда кинула им барахлишко вслед, то парочка дружно обозвала ее шлюхой. Но это уже было их личное мнение на нейтральной лестничной территории. Короче говоря, Лушка могла кое-что применить на практике, и что, ей потребовалось от родственного Мастера, она и сама в толк взять не могла, но вроде чего-то ждала, а ничего не происходило.
   Мастер с ней почти не разговаривал, не приглашал и не гнал, она сидела то у батареи, то у шведской стенки, в зависимости от того, где шла тренировка, везде было одинаково ребристо, где вдоль спины, где поперек. Иногда казалось, что он и вовсе забыл о ее существовании, а она тут зачем-то бесполезно торчит, хотя, между прочим, несовершеннолетняя и охраняется законом -- стало быть, тут ей что-то должны. Правда, она не знала, что можно требовать от всех и, в частности, от Мастера, но что-то же он имел такое, что должен отдавать, вот пусть и отдает, раз ей кажется, что она имеет в этом нужду. Впервые в жизни Лушка терпела такие жуткие неудобства, желая чему-то научиться. Положение возмущало, она привыкла действовать сразу, а ждать чего-то терпеть не могла, но продолжала сидеть на полу -- сначала из любопытства, потом стала вникать в слова, и соотносить их с действиями и обрадовалась, что что-то понимает, а однажды, когда весь вечер здоровенные парни только и делали, что отжимались и регулировали дыхание, она заметила, что с ее лица на ее ' колени капнуло, и тут же ощутила прилипшую к спине фуфайку, -- и поняла, что отжималась и дышала-не-дышала вместе со всеми, не двигаясь с места. Тут же фуфайка стала холодить, и вернуться в упражнения, которые выполняли другие, уже не удалось.
   Видя ежедневно такое количество тренированных парней, а не каких-то местных недомерков, она не примеряла их к себе, как примеряла до этого каждого, даже встречного на улице, вывешивая всем ценники: этот ничего, этот так себе, а этот что тут делает, этот -- мой, ну-ка, ну-ка... ух, ты!.. И рассматривала их, как барахло у прилавка, которое не на что купить, но которым можно обладать минутно, пока видишь. А здесь, где действительно можно кое-чем полюбоваться, присваивать не хотелось. Может, из-за того, что их было слишком много, или потому, что они сами не находились в параллельном поиске, а действовали ради иной цели, неведомой ее знакомым, являвшимся со своими девицами к ней в квартиру. Удивительно было, что здесь ни один ее не лапнул, это казалось неестественным, как паралич и конец света, но ее жизнь от этого, как ни странно, не остановилась и даже не уменьшилась, а лишь прикоснулась к незнакомым правилам, которые предваряли что-то неизвестное, которое Лушке с какой-то стати захотелось изведать. И она ждет, надеясь, что Мастер позовет кого-то к себе и показательно замедлит новый прием, и для нее исчезнет все, кроме этого средоточия, тогда время вообще пропадет, и Лушка забудет, что сидит у шведской стенки, а окажется там, на ковре, вместо чьего-то медленного и бестолкового тела, она разглядит каждое движение отдельно и воспримет его единственную необходимость, и все станет очевидно, и она, сколько сможет, будет терпеть тупость учеников, которым всегда мало одного показа, мало и десяти, и которых она на месте Мастера выгнала бы как бесперспективных, но он с ними почему-то возится и радуется, когда его усилия переходят в чью-то победу над противником или сопротивляющимся обучению телом. Ни такой радости, ни такого обучения Лушка признавать не хотела, это какое-то не то, она Мастера за это немного презирала, а победителей прямо от шведской стенки укладывала на ковер так, что они и понять ничего не успевали...
   Мастер смотрел на нее в упор.
   Она так и оставалась неподвижной до конца тренировки. Она больше не следила за тем, что происходило, она отключилась от окружающего и от самой себя, а потом оказалось, что никого уже нет, все разошлись, только Мастер стоял у широкого окна. Босой, молчаливый, в белом костюме борца, далекий и такой маленький в огромном зале. Он почувствовал ее взгляд и жестом пригласил на ковер.
   Она каким-то нелепым прыжком кенгуру оказалась рядом. Он помедлил, осознавая, как ей удалось прыгнуть. Только что сидела на полу у шведской стенки, обхватив колени руками. А впрочем, он, вероятно, отвлекся и чего-то не заметил.
   Он приблизился, не спуская глаз с замершего лица, принял встречную готовность, полное облако встречной концентрации, отодвинул на потом собственное удивление и в замедленном темпе изобразил несложное нападение и получил молниеносный упреждающий отпор. Он убавил фору, и опять она на какой-то миг опередила его, и он едва удержался от соблазна провести серьезный прием, но ответственность педагога одержала верх, и он скупо бросил:
   -- Придешь завтра в костюме.
   Его не заботило, как она достанет костюм. Костюм был условием. Последней и уже ненужной преградой в капитуляции перед этой девчонкой.
   Если он надеялся, что какая-то тряпка, пусть даже одеяние для тренировочного боя, ее остановит, то, конечно, надеялся напрасно. Он сделал все для того, чтобы она отчаялась, обиделась, усомнилась в себе и покинула ковер, не выходя на него. Она оказалась сильней -- он в этом уже не виноват. Он принимает к себе еще одного ученика, и, быть может, главного в своей жизни.
   Она изменилась. Костюм приписал ей походку. Нет, это была не только походка, это было время -- То Время. Крадущаяся, упругая пробежка. Зрение. Не глазами, нет -- всем телом. Тело, готовое в любой миг взлететь спущенной пружиной.
   Любопытствующие взгляды его учеников, кое у кого явно насмешливые, сменились недоумением, а улыбочки внезапной серьезностью. Забавно. Забавно. Значит, не один он отреагировал на эту пружинную готовность.
   Сегодня оба ковра были свободны. Его ученики собрались, как и вчера, у левого, а он, когда была возможность, предпочитал правый. Да, лучше правый, думал он, и Лушка, одна из всех, двинулась вправо, все той же прислушивающейся пробежкой, не спрашивая и не оглядываясь.
   Он, глядя ей вслед, на ее мелко-быстрый шаг, четко подумал, что в таком случае он выбирает для занятий нелюбимую левую сторону. Шаг замедлился, спина прислушалась. Да, решил он, сегодня он работает слева.
   Она торопливо вернулась, ни вопроса, ни какого-нибудь недоумения не было в ее лице, лишь опасение пропустить начало.
   А впрочем, мало ли зачем человек может свернуть в сторону. Может, она хотела освоиться в новом костюме. Хороший костюм, и действительно новый. Она добросовестно выполнила его указание. Ну, что ж. Он совсем не жаждет взять ее в свою группу, но противиться дальше нет смысла. Она не знает, чего хочет, и, конечно, не выдержит дисциплины и не поймет задачи, и он с чистой совестью о ней забудет.
   Если с чистой совестью можно забыть.
   Еще раньше, когда она сидела то у батареи, то у шведской стенки, он заметил, что у нее, вроде бы неподвижной, напрягаются на отработке приемов мышцы и подергиваются руки и ноги. Он удивился, но не придал этому значения, как и вообще не придавал ей значения. Накормив ее обедом в столовой, он не собирался потакать прочему вздору и не верил в юное девчоночье дарование, хотя упорство, с каким она просиживала все занятия, в конце концов вызвало что-то похожее на уважение и побудило на давно ожидаемый Лушкой отклик -- без всякого, однако, снисхождения. Пусть испробует, пусть посрамится в своем нахальстве и сама же пусть уйдет, не мешая больше серьезным людям. Но вопреки всему, что он слышал и знал сам, оказалось, что всем издали увиденным она владеет ничуть не хуже его учеников. Он не поверил ни ей, ни себе, решив, что она обучалась у кого-то другого. Ладно, смирился он, это лучше, чем не уметь ничего, и заставил себя отнестись к ней так же серьезно, как относился к остальным. Присутствуя теперь на ковре въяве, она усваивала все с одного раза, ей совершенно не требовалась механическая отработка. Такого он не встречал. Все, что она узнавала, тут же становилось для нее естественным, как движение ног при ходьбе или взмах руки при прощании.
   И, снова не веря тому, что происходило, выискивая обычные объяснения явлению столь необычному, он пытался подловить ее, показывая приемы, вывезенные им из Монголии, их наверняка никто здесь не знал и уж совершенно точно не могла знать Лушка Гришина из Челябинска. В иные разы он прибегал к терминам, которые знает любой начинающий ушуист, а Лушка в ответ тяжелым резиновым взглядом давила ему в переносицу, пытаясь, видимо, оттуда выудить недостающее. Он понял, что уличать бесполезно. Лушка была невинна. И он с ней смирился, как с судьбой.
   И, решив для себя несколько затянувшуюся проблему, он добросовестно попытался направить ее смутный и хаотичный внутренний мир. Удивления тут было не меньше. Он поймал себя на том, что то и дело останавливает взгляд не столько на ученице, сколько на ее костюме. Ну да, хороший костюм и стоит немало, ну да, а зарплаты она еще не получала, да зарплаты и не хватило бы, а добрых родственников, как он уже выяснил, не имелось, и если принять во внимание знакомство в столовой... У кого-то попросила? Занималась же до этого в подростковой секции -- кто-нибудь отдал? Откуда иначе?
   -- Из магазина, -- сказала Лушка, не глядя на него.
   Украла?.. -- изумился он молча.
   Она нетерпеливо передернула плечом.
   -- Почему сразу украла? -- возразила она недовольно. -- Попросила завернуть.
   Он тут же поверил, что так и было. Подошла к прилавку, посмотрела, пощупала и сказала: "Заверните".
   И в следующую минуту осознал, что ничего не говорил вслух. Только думал. А она дважды ответила на его мысль и сама этого не заметила.
   Послал Бог подарочек.
   -- Пойдем! -- спокойно приказал он. Она пошла, не спрашивая.
   В громадном магазине спорттоваров пустел недавно открытый отдел восточных единоборств. Непривычные костюмы вызывали недоумение, их мог оценить только профессионал. Продавщица осторожно, будто ожидая от мягкой материи смертельного выпада, подала комплект. Он кивнул и пошел в кассу. Вернувшись в отдел, протянул чек и поблагодарил. Продавщица взяла чек и сказала "пожалуйста". И на их глазах убрала костюм на прежнее место.
   Он поблагодарил еще раз, и они ушли. Лушка молчала. Молчание было упрямым.
   -- Ты часто этим пользуешься? -- спросил он безразлично.
   -- Больше не получилось, -- ответила Лушка. В голосе было сожаление.
   -- Надеюсь, что и не получится, -- проговорил он холодно.
   Лушка дернулась и смолчала. Молчать ей было трудно, но она справилась. Боялась, что выгонит с занятий, понял он.
   -- Ей пришлось бы платить из своей зарплаты, -- не глядя на Лушку, произнес он.
   -- Не похудела бы, -- так же не глядя ответила Лушка.
   Он не нашел, что ответить. Она тоже молчала. Шла рядом и ждала.
   -- Могло кончиться иначе, -- сказал он. Она не согласилась:
   -- Если бы могло, то случилось бы. Не случилось -- значит, не могло.
   Философия, черт побери, подумал он.
   -- Да никакая не философия! -- буркнула она. -- Я же знала.
   -- Откуда ты могла знать?
   -- Знала, и все!
   -- В милиции на учете не состоишь? -- спросил он вдруг.
   -- Ну, состою, -- нехотя подтвердила она.
   Он мельком взглянул на нее. Поразила тонкая, просвечивающая голубоватым шея.
   -- Да черт с ним со всем! -- сказал он неожиданно. -- Пойдем пообедаем.
   И опять она наелась до сонного состояния, а Мастер сидел напротив, ругая себя за внезапный паралич воли, потому что, конечно, знал, что завтра она отяжелеет и утратит реакцию, но готов был накормить ее снова, лишь бы ее шея перестала по-цыплячьи просвечивать голубым.
   "Гадкий утенок, гадкий утенок... -- бессмысленно повторял он одно и то же. -- Какой гадкий утенок..."
   Ей было тепло внутри и очень спокойно. Она больше не слышала его, но воспринимала что-то щемящее и доброе, хотелось погладить его, как большую собаку, пусть собака лижет горячим и сторожит.
   Наутро он был суров и авторитарен. Он согнал с Лушки семь потов, заставил отжиматься и бегать по шведской стенке.
   -- Быстрее! Быстрее! -- требовал он, когда Лушка по-обезьяньи висела под потолком. -- Ноги тоже должны быть руками! Пусть видят! Смотри ногами!
   Она ненавидела его. Ногами, руками, костяшками ободранных пальцев, узкой цыплячьей грудью, в которой не хватало воздуха, ртом, которым нужно было то дышать, то не дышать, -- ненавидела каждой обнаруживаемой в себе мышцей и каждым до сих пор не существовавшим органом. Он отстранил ее от ковра, она занималась какой-то ерундой по индивидуальной системе, он водил ее в столовую и кормил салатами и кефиром, а из дому приносил лущеные орехи -- сам колол, что ли? -- и заставлял пережевывать до одурения, а потом пошли какие-то проросшие зерна, он сказал, что пшеница -- натуральные зерна с проклюнувшимся белым носиком, влажно-сухие и дерущие горло, а на ночь велел пить молоко с медом, банку меда отдал сразу, а бутылку молока, идиот, приносил ежедневно, будто она не могла купить в магазине.
   -- Магазин? -- Он смотрел удивленно. -- Я приношу тебе молоко не от магазина, а от коровы.
   В общем, для Лушки наступила не жизнь, а каторга. Еще, может быть, кое-как и терпелась бы шершавая пшеница, но он, как паук паутиной, опутывал Лушку странными разговорами о телах и рождениях, о Луне и напряжениях Земли и прочем в том же духе. Он даже пришел, незваный, к Лушке в квартиру, чем немало ее смутил, потому что мед был съеден, коровье молоко прокисло, а в раковине лежала заплесневелая посуда. Он долго молчал, потом стал бродить по комнате и останавливаться то там, то тут, даже покачивался с закрытыми глазами, к чему-то прислушиваясь, а потом утвердился на середине пустого жилья и сказал:
   -- Спать будешь тут. -- И перетащил допотопный диван в самый центр.
   Внезапно Лушка рассмеялась -- диван в центре комнаты ей понравился.
   А он смотрел без улыбки, он смотрел с сожалением.
   -- Если бы ты была мальчишкой, я взял бы тебя к себе. Я объяснил бы тебе все, что знаю. Я дождался бы твоего понимания. Я позволил бы себе не спешить, я приноровился бы к шагам ребенка. А так... А так я гоню во все стороны сразу, потому что чувствую, что у меня нет времени. Человек должен быть един, а ты в спортзале одна, в магазине другая, в этой комнате третья. И кажется, что этим счет не ограничивается. Так?
   -- Ну, так.
   -- Твое рождение еще предстоит, -- сказал он и ушел. Зачем же он таскался с диваном?!
   Она не то чтобы не знала, что есть понятия хорошего и плохого, дозволенного и запретного, а просто напрочь их игнорировала. Она ощущала себя центром мироздания, земля была для нее не более чем местом приписки, а прочие люди обстоятельствами и обстановкой, от которых, конечно, что-то зависело и на которые лучше не натыкаться, но и заботиться об их благе с какой бы стати.
   Лушка была откровенно безнравственна, но он все медлил ее от себя отстранить, ему казалось, что ее несет течение, которому она никак не сопротивлялась и даже, по причине стихийного эгоизма, то и дело помогала, но лишь толчками, больше боясь утонуть, чем кого-то утопить. И Мастер после тренировок уходил вместе с Лушкой, рассказывал занятные истории, повелев себе воздерживаться от всяких моралей и надеясь, что любопытство когда-нибудь толкнет девчонку к серьезному интересу хотя бы к самой себе. А она помалкивала, на физиономии, как вывеска на магазине, торчала усмешка, извещавшая всех вообще и Мастера в частности, что Лушка самостоятельный человек и басням не верит, а всех видит насквозь, а с Мастером по улицам шляется -- ну, не сказать из уважения, а от зависимости, чтобы не выгнал. Мастер делал вид, что усмешки не замечает, и гнул свое, в очередной раз удивляясь, что опять нашлась кошка, которая свернула со своего маршрута, задрала хвост палкой и спешит к Лушке, трется о ноги, а то и вскакивает на плечи, приветственно перебирает лапами и что-то радостно сообщает прямо в ухо. Лушка относилась к кошачьим визитам как к должному и обычному, но усмешечка при этом растворялась, пропуская выражение дружески-отстраненное, но вполне естественное. И Мастер, только что готовый на все плюнуть, тащился с ученицей дальше, готовясь к очередному пересказу недавно вычитанного, ибо свое уже закончилось.
   -- Ты раньше здесь ходила? -- как-то спросил Мастер, сломленный упорными кошачьими приветствиями.
   Лушка отрицательно мотнула головой -- чего ей делать в частном секторе? И она не поняла, почему он спросил. Она не придавала кошкам значения.
   Как-то вечером, недалеко от остановки, их обогнала, спеша к подходившему троллейбусу, молодая женщина в туфлях на таких высоких каблуках, что Мастер профессионально восхитился ее чувством равновесия, а женщина вдруг оступилась, пятка криво соскочила с подвернувшегося задника -- женщина ойкнула. Он поспешил ее поддержать, она запрыгала к скамейке на одной ноге, с досадой что-то пустое говоря, а Лушка наклонилась, провела пальцем по распухшей щиколотке и, мотнув головой Мастеру -- "держи крепче!" -- дернула. Женщина снова вскрикнула. Лушка отряхнула ладони от дорожной пыли, реагируя на вскрик не больше, чем реагировала на кошек.
   Он постарался улыбнуться помягче:
   -- Обувайтесь, все в порядке.
   Он действительно был уверен, что все в порядке. А на Лушкином лице вывеской висела самая самостоятельная из всех усмешек.
   Женщина торопливо втиснула ногу в туфлю и, бормотнув "ой, опаздываю!", снова побежала. Подходил следующий троллейбус. Лушка стояла, независимо выпятив острый подбородок. Желающие могли считать, что она всегда только тем и занималась, что вправляла свежие вывихи на городских остановках. Мастер готов был поклясться, что она сделала это впервые в жизни, но его вдруг озадачил вопрос: а с какой стати та изящная дама вдруг свалилась с собственного каблука?
   Лушка тут же отвернулась. Ну, не совсем, а приблизительно на три четверти.
   Жаль, сказал он себе. Жаль. Потому что просто-напросто поздно.
   Молчание Лушку удивило. Она развернулась в фас.
   -- Ты чего? -- вытаращилась она на Мастера, встретив его страдающий взгляд. -- Тоже вывихнулся?
   Он мотнул головой, продолжая молчать. Она обеспокоилась и дернула за рукав.
   -- Все равно... Поздно, не поздно -- это не имеет значения, -- заявил он то ли ей, то ли очередному троллейбусу. -- Я несу за тебя ответственность.
   -- Чего? -- удивилась Лушка. -- Ну, ты прямо роднее папы! Носить надо не ответственность, а меня!
   -- То есть? -- опешил Мастер.
   -- Ну как же! Бродишь со мной по улицам третью неделю, а все без навара. У тебя с этим какие-нибудь проблемы? -- И сочувственный взгляд до позвоночника.
   Он поморгал, помедлил и вдруг стал хохотать. И сел на перевернутую урну, чтобы удобнее было. Лушка увидела, как из глаз у него выкатились две слезины, какие-то непомерные, будто куриные яйца. Лушка нашла смешным, что яйца могут рождаться таким способом, и тоже расхохоталась. Они смеялись, каждый о своем, а из перевернутой урны выползал мусор.
   Диван выстрелил. Лушка усмехнулась. Диван давно стал похож на ощерившийся в изготовке полигон. Пружины косо нацелены во все части света. Получая тайные сигналы, диванный полигон вспучивался новыми боеголовками, неучтенными и забытыми, -- они спешили, они тоже хотели принять участие в последнем дне человечества.
   Лушка сверху, Богом, оглядела изготовившееся и осталась довольна. Пружин было с запасом. Можно начинать. И она приказала начать с Прибалтики. И продолжить Прибалтикой. Что? Там уже не осталось ни одного прибалта, а только "Бьюик-Кабриолеты"? И какие-то затруднения с боеголовками? Поищите в диване, там всегда найдется резерв. И, пожалуйста, точно: в каждый кабриолет персонально.
   Мне плевать, что он ни при чем.
   Он ни при чем, но все из-за него. Я из-за него отворачиваюсь от Мастера на троллейбусной остановке. Из-за него не слышу ненужных историй, от которых выворачивает скулы. И не сижу в спортзале хотя бы у шведской стенки -- из-за него!
   Да, да, я сама, я во всем виновата сама, но расстреляйте "Бьюик-Кабриолет"!
   И чего она взъелась на несчастного прибалта? Они же всю жизнь кем-нибудь оккупированы, ничего не производят и даже причесываются в парикмахерских. А если на то пошло, так в прибалте Мастер и виноват, потому что размазня. Условия миллион раз были -- и в спортзале оставались одни, и дома у него была, всегда вроде бы по делу, но дело делом, а одни же -- это уж я не знаю, что такое! Будто нарочно издевается. Но знала, что нет, не издевается и даже как бы что нужное в ней признает, ну, если не сейчас, то в будущем, это тоже ничего, не всё, значит, у нее в ее шестнадцать закончится. Но больше ее от себя отдаляет, хотя держит на поводке, поводок раз от раза длиннее, но прицеплен крепко. Он хочет ее к чему-то приучить, а она, хоть расстреляйте, в упор не сечет, чего ему надо, когда и так все пожалуйста. Но он как бы не видел того, что пожалуйста, а зачем-то опутывал ее всякими настроениями, и слова у него из плоских, какими она всегда их знала, превращались в разбухшие и как бы даже не имеющие конца, в них можно было погружаться, как в большую воду, а может быть, куда-то плыть. Только непонятно, зачем так усложнять, если любое плавание кончается одним и тем же. Сам по себе он ни с какой стороны ей не нужен, он очередное явление перед ней Общего Мужчины, не первое и не последнее. Так же как и она временная часть Общей Женщины, части всегда случайны, нравятся друг другу больше или меньше, но не слишком меньше и не слишком больше. В каждой есть все необходимое для дела, и не надо мне ля-ля про любовь, про любовь -- это нюня для престарелых, чтобы приснилось, что у них не просто так, а по-особенному. Может, и Мастер себя баюкал? Как-никак, лет на десять старше, это же целый век, как не противно столько жить? Может, он давно труха и все перезабыл? Нет, он слишком хорошо дрался. Или не дрался. Он и тут наперекосяк.
   Раз прилипли трое -- то им время, то им закурить, то портмоне, а то, говорят, твою поганку перед тобой разложим. Он сперва с ними по-хорошему, и голос самый что ни на есть братский, а их от этого на глазах распирает, один уже ее за руку, а сам донизу открыт, дурак, но она его на своей руке терпит, потому что смотрит, как Мастер дальше рассудит. Только вот ничего не разглядела. Они будто сами легли -- нырнет и ляжет, нырнет и ляжет, и третий, который на руке висел, пальцы разжал, нырнул и лег. Она к Мастеру:
   -- Покажи! Покажи -- как?! -- Он только башкой качает. А она: -- Покажи, или тут останусь! С места не сойду! А они изнасилуют!
   Он посмотрел -- а около нее будто обвалилось. Ну, все обвалилось: и воздух, и пыль, и свет от фонаря, и она -- сама под собой. Она бы поклялась, что он до нее не дотронулся, ну, чтоб ей сдохнуть -- она все сделала сама. Сама легла поперек растянувшихся ублюдков. Ага. Было удобно и вставать не хотелось. Заснуть хотелось, а не вставать. Но он ее поднял.
   -- Ты ничего о себе не знаешь. Ни о себе, ни о других. -- И вроде бы чего-то ждал.
   А вот ждать от нее не надо. Она этого терпеть не может. Она и так вся тут. А когда ждут -- ей, наоборот охота. И она вяло отозвалась:
   -- Да я и знать не хочу. -- Сил нет, как спать хотелось.
   А он проговорил, не ей даже и не себе, а вроде пожаловался:
   -- В этом все и дело...
   Тут она не вытерпела и зевнула. Это у них такое разделение: он говорит, она зевает. Она так защищается. Потому что его слова нагружают какую-то ношу. Как пить дать, от ноши потом не отделаться. Только дураков нет -- тащить. Она живет не для того, чтобы работать грузчиком.
   Одно утомление от человека.
   И в один тоскливый день с низким небом она поняла, что ей все обрыдло -- и Мастер, и спортзал, и неизвестно для чего выкладывающиеся на ковре здоровенные мужики, и троллейбусные остановки, и басни про Тибет, йогов, прежние жизни, священных животных и биополя, уж лучше харакири, у меня менталитет, который хочет говядины, мне под завязку, сейчас вывернет, везде сплошная осень, небо царапает брюхо о телеантенны, она тыщу лет не видела клевых передач, и на фиг ей работа уборщицей, она загонит оставшийся у нее костюм, на сколько-то хватит, а там посмотрим.
   И она появилась у подруги, ее встретили восторженным воем и потребовали подробностей, она скромно объяснила, что у нее был сногсшибательный роман с одним чемпионом, она с ним моталась в Дели и была в Храме Любви. Вой усилился, кто поверил, кто нет, но значения это не имело, другие не захотели отставать, и пошла брехня, но Лушку никто не переплюнул, она выдала им про астрал, ментал и перевоплощения, все замолкли, и стало скучно.
   Она посмотрела на кодлу сверху, как на соскочившие с креплений диванные пружины. Подружки принципиально холостяковали, делая вид, что ни в чем законном не нуждаются, и неприязненно удивлялись тихоням, которые то тут, то там, а сегодня так сразу две, напяливали белое платье до пят, трепыхали по ветру двухметровой фатой и возлагали букеты к подошвам сифилитичного вождя. Она прошлась по лицам беспристрастным взглядом, сморщилась от подтаявшей краски под чьим-то веком и пропотевшего лифчика под чьей-то подмышкой, ощутила, что комната пахнет застойно и грязно и что эту бодягу пора кончать, потому что коварное время благоволит уже не им, время переметнулось и растягивало ветром подвенечный наряд.
   Прибалт неопределенно замаячил на чьем-то дне рождения, поначалу вызвав брезгливость прилизанностью и округлой вежливостью. Но, услышав про море, особняк и прочее, Лушка уговорила себя на ерунду не обращать внимания, а проводилась прибалтом до самого подъезда, но никак не далее. Дома, не раздумывая больше, она приступила к действиям: вывалила с балкона спрессовавшийся в ведре мусор, продраила давно подавившийся унитаз, кое-как вымыла пол и, гремя кастрюлей и чайником, накипятила воды для ванны, бухнула туда пачку залежалого, еще со времен мачехи, хвойного аромата и с матерного сленга перешла на школьный русский. Приготовившись к брачному состоянию, она нашла случай посмотреть на прибалта глупым взглядом, и прибалт, вытягивая окончания, стал еще раз рассказывать про сестренку, в приятном замешательстве перепрыгивая с английского на французский и то и дело спрашивая: "Как это сказать по-русски?" Лушка жалостливо подсказывала, прибалт благодарно сиял бледными глазами, и плохой российский их объединил.
   Она, очнувшись от очередного прострела в недрах дивана, подумала, что зима замедляет общее время и что зимой замечаешь себя больше.
   Расплывчатая и попираемая мысль облеклась в слова. Прибалт вовсе не прибалт, никуда не уехал, сестренки не существует, если Лушка пойдет сейчас к подруге, то там его встретит.
   И она встала и не торопясь умылась, будто настало утро. Увидев себя в зеркале, недовольно сдвинула брови, вернулась в ванную и вымыла голову холодной водой, потому что горячей опять не было. Высушившись над газом, надела юбку покороче, свитер подлиннее и придирчиво рассмотрела свой живот в профиль, но профиль был как профиль, и Лушка подумала, что теперь изменится и остальное, потому что все находится в зависимости.
   Так же не спеша, как делала все после своего внезапного и запоздалого понимания, она двинулась к подружкиному дому, почему-то пешком, в другой конец города, и явилась за полночь, дверь была не заперта, тарелки пустые, бутылки тоже, а голос прибалта вещал на кухне без малейшего акцента всем желающим:
   -- Каждая дура хочет принца. Да ради бога! Мне что -- трудно выгладить рубаху? Если у меня чистый воротник -- я принц! Каждую неделю мою прическу делает мастер -- и мой папа подпольный миллионер! И сто дур счастливы. Я подарил им пеленки. Парни! Если вы подарите пеленки, вы увидите, как женщина улыбается. Кроме того, я морально обоснованный фактор -- они же теперь захотят родить!
   Он был пьян и сиял. Парни ржали. Они тоже были хороши. У них был внезапный междусобойчик.
   -- Привет, мальчики! -- Лушка обрисовалась в кухонной двери.
   -- Привет, Лу! -- обрадовались мальчики.
   -- А это кто? -- спросила Лу.
   -- Принц! -- хохотнули в ответ. -- Хочешь принца?
   -- Я комсомолка! -- ответствовала Лу. Мальчики задохнулись.
   Принц пришел в себя и сообщил, растягивая окончания, что он только что из соседнего города и что его эта -- как сказать? -- да, полсестра, благодарение пресвятой Деве Марии, нашлась, но о наследстве слышать ничего не имеет, потому что вся есть гордая.
   Лу вежливо хлопала белесыми ресницами и молчала. Принц с энтузиазмом сообщил, что уже взял билеты до Риги, а там до Юрмалы -- как это сказать по-русски? -- ногой подать.
   Мальчики переглянулись: поет и с ветки не падает! В них проснулась мужская солидарность, и они, протискиваясь мимо Душки, забормотали про пиво и туалет. Прискакала подруга, завопила про сколько зим, сколько лет, чмокнула в ухо, стрельнула взглядом в принца, уловила некую растерянность, толкнула Лушку в бок:
   -- Готов, а? В отпаде? Как тебе удается?.. -- И принцу. -- Не зевай! У нее высший пилотаж, все говорят, ей-богу! -- И, выставив толстые локти, на цыпочках удалилась куда-то вглубь, а может -- в туалет.
   -- Всех пронесло, -- пробормотал принц.
   -- Вы хорошо чешете по-русски, -- похвалила Лушка.
   -- Чесать по-русски это что? -- любознательно спросил принц.
   -- Да что угодно! Можно одно, можно другое, -- разъяснила Лушка.
   -- Я билеты взял, -- повторил принц и попробовал встряхнуть прилизанными волосами. Волосы не встряхивались. Он продолжил: -- Билеты на самолет. Но там нужна -- как это? Семья... Да, фамилия. Я приказал, чтоб исполнили, как у меня... Гулбис. Гулбис Кира.
   -- Это ваша сестра?
   -- Я, конечно, тут кое-что выпил, но не до потери -- как это? -- ударов сердца. Не должно притворяться, Кира, что ты меня не знаешь, что не знаешь, да.
   Лушку метнуло от дверного косяка на тесную купонную середину, развернуло лицом в дальний угол, где на полке стояли захватанные красные жестянки в горошек, а между потолком и стенами погнулась закоптившаяся паутина. Прибалт осторожно прижался к подоконнику, а Лушка размашисто перекрестилась на паутину:
   -- Не знаю!.. -- И, смахнув юбчонкой вилку с низкого стола, победно удалилась.
   Он тряхнул неподвижными волосами. Достаточно. За вечер он наврал без меры. Она сама предлагает выход. Ее называют Лу. Почему Лу? Он не знает никакой Лу.
   Он решительно двинулся следом. Она уже сидела на ручке кресла в комнате. В кресле пребывал кто-то незнакомый.
   -- Приношу великое извинение, -- провозгласил принц. -- Я принял вас за не ту.
   И заторопился. Отыскал в удушливом коридорчике свою фирменную куртку. На ней стояли чужие бахилы. Голос Лу что-то произнес. Раздался хохот. Он догадался, что куртку лучше почистить дома. И на выходе услышал:
   -- А ты посмотри на прическу -- он же весь голубой!
   Его спина очень возмутилась определением. Спина встопорщилась возможной шерстью, призывая в поддержку себе рык изнутри. Но изнутри на призыв не откликнулось, а, наоборот, как бы обрадовалось внезапному озарению.
   -- Господи, да я же этих баб терпеть не могу!
   И, осознавая в себе настоящее, лицо человека нежно озарилось.
   -- Ты, милая, на шестом месяце, какой аборт?..
   Такой подлости она не предполагала. Она думала, что все возможно в любое время. Она попробовала спорить, потом сказала, что не уйдет, пока не сделают того, что делают всем, и попробовала самостийно забраться на распяленное хромированное кресло, но молчаливая санитарка сдернула ее с казенного имущества за ногу, она санитарку укусила за что пришлось, а та опять молча и опять одним движением пригнула Лушкину голову к раковине под кран и пустила струю, как из брандспойта. Лушка захлебнулась и прошипела:
   -- Старая лягва! -- Санитарка молча подала вафельное полотенце. -- Ты что -- немая? -- возмутилась Лушка.
   Немая вынула расческу из кармана:
   -- Причешись! Смотреть на вас отвратно.
   Непонятно как Лушка оказалась у двери, потом за дверью, да не за той, где пребывала врачиха со своими пыточными креслами, а сразу в коридоре, и там ее распяли любопытствующие глаза.
   -- Уставились, дуры! -- сказала им Лушка и, обмахнувшись юбчонкой, повернулась к гвалту спиной.
   Но уходить не хотелось. И не по какой-нибудь причине, а из-за санитарки. Прямо бревенчатая какая-то. У нее бы родиться. Хочу у нее родиться.
   И она упрямо стояла посреди йодисто-холодного коридора, и через несколько стен стучалась в бревенчатую грудь старой лягвы. Пусть моет холодной водой, вытирает наждачным полотенцем, бросает кувалдовые слова, пусть, пусть...
   Но мешал, мешал, прилипал извне назойливый нестесняющийся голос:
   -- Вражье отродье! Прошлый раз из-за него скинула, а он опять! Каждую ночь возьми-подай, малец еще и не взглянул, а уже заездили! Пусть врачиха справку пишет с печатью, что наукой такое запрещено! Пусть, пусть...
   Лушка, не оборачиваясь, видела руки, обнимающие остренький животишко, но видела и вражье отродье, снова где-то нахлебавшееся, снова без получки и давно без всякого разумения, и тут же видела, как прочие, стиснутые сколоченными под исподом стульями, уводят глаза от липнущего голоса и делают вид, что их жизнь другая, а что касается их присутствия здесь, то это чистая случайность.
   И она парализованно стояла среди согбенных женских душ с неразумным прошлым и жалким будущим, и тоже хотела отъединиться от них и не иметь с ними общего, и чувствовала, что ошибка произошла не сейчас и не полгода назад, а за семнадцать лет до того, когда ее родили не те и не туда, пусть бревенчатая женщина все исправит, пусть долго-долго молчит, совершая необходимое, а потом скажет, и Лушка поймет и поверит, и тогда явится что-то такое, чего никогда не было в ее жизни.
   Она нажала ручку вытолкнувшей ее двери.
   Дверь была заперта.
   Она попросила у соседей ножовку и, не умея делать ничего мужского, перегрызла диван на части и выкинула их с балкона туда же, куда несколько месяцев назад выкидывала отходы свободной жизни. Без частей стало легче.
   У них какой-то там, видите ли, закон. Они чего-то там не имеют права. Какое ей дело, чего они не имеют. Кто-то где-то распорядился ее судьбой. Ничего о ней не зная. Не подозревая о ее существовании. Установил для нее предписания. Выстроил скучный коридор, по которому она должна следовать. А с какой стати?..
   Она вынюхала бабку, которая, сказали, все может. Бабка оказалась бабенкой лет сорока, специально завязывавшей платок под подбородком, чтобы натянуть на шестьдесят. Для дур, которые к ней шли, годилось, возраст тут не принцип, но не понравились глаза, юркие, обманные, липкие. Выручательница заломила такую цену, что сама удивилась, но привела доказательство:
   -- Инфляция же! -- Пришедшая девка отчего-то нехорошо на нее смотрела. Выручательница торопливо посочувствовала: -- Не успела скопить-то? Ну, можешь натурой -- кроссовочки или курточку, если новые. Есть новые-то?
   Новые были. Кроссовки. Лушка принесла их без сожаления и теперь отстраненно смотрела, как бабенка насыпает и заворачивает в бумажку какой-то порошок и шевелит губами, ничего не произнося, а лишь делая вид, что произносит. Лушка ощущала, как не терпится бабе ощупать кроссовки, полюбоваться нетронутыми подошвами, заплести длинные белые шнурки, даже, подстелив сегодняшнюю газетку, примерить, и только после этого бежать к какой-то покупательнице, найденной в очереди за сахаром, и загнать за наличные. А инфляция для нее московская умственная нереальность, непонятный способ увеличения количества, она ей рада, она не понимает, отчего остальные ругаются, если денег все больше и больше, никогда столько не было. Она потащит новую наличность на сберкнижку, а в дневном полупустом трамвае несколько иностранно одетых юношей вежливо попросят вернуть им долг, она от глупости и жадности позовет на помощь, а один из юношей, приветливо улыбаясь, нажмет на кнопку на рукоятке потайного ножа, и грабители спокойно сойдут на остановке, а она сядет на ребристый пол и будет очень жалеть свои дефицитные колготки, и покинет этот мир, так и не уяснив, что же такое инфляция.
   -- Вот. Глотать перед сном, запивать водичкой теплой, запомнила?
   -- А что это? -- глядя странно, спросила девка. -- Аспирин? -- Слякотные глазки быстро заморгали.
   И правда -- аспирин. Могла намешать и похуже.
   -- Верни кроссовки!
   -- Какие кроссовки?.. -- Моргают глазки и изумляются. Кроссовок нет.
   Куда она их дела?.. Спортивный азарт -- найти, найти... Но из завтрашнего трамвая наплывает слякотный ребристый пол, и Лушка останавливается.
   Стоит, встряхивая головой, будто гонит настырного комара. Идет к выходу. Ладно. Хоть что-то умеет неплохо.
   Мышиные глазки зыркают за каждым движением, торопят, подталкивают в спину. И с внезапной жалостью Лушка оборачивается от двери:
   -- Не езди завтра в трамвае.
   Торжествующие глазки умудрились расползтись в разные стороны, бабенка открыла рот, чтобы сцепиться, но пересилилась, потому что своего сладостного хотелось больше, скорее, скорее, сейчас, вот она, газета, которую постелет, на нее и поставит, и примерит, а потом отнесет и получит, а в сберкассу отвезет завтра, потому что сегодня никак не успеть...
   Не услышала. Не поняла.
   Не поняла бабенка ничего -- ни про инфляцию, ни про трамвай.
   "Мама, -- вдруг позвала Лушка. -- Мама!"
   И оглянулась, ожидая, не выделит ли ей поток прохожих кого-нибудь, кто окажется ей матерью. Не может же она совсем одна. Она еще маленькая. У маленьких должна быть мать. Мать поднимет все, что ты на нее нагрузишь. Ноги матери стоят на земле. Ноги входят в землю. Мать в земле по плечи. Мать ушла с головой...
   -- Мама! -- закричала она громко, и несколько женщин оглянулись на зов, и она приготовилась кинуться к любой, которая остановится, которая потерпит, пока Лушка добежит, но ни одна из оглянувшихся не согласилась признать ее своей. Лушка услышала их предупреждающее шипение: ты не своя, ты чужая, не вторгайся на территорию моих своих, иди, иди! Иди своей дорогой -- ведь ты выбрала эту дорогу?
   "Мне нужна мать! -- закричала Лушка внутри себя. -- Дайте мне мать!"
   Матери ей не ответили.
   Она, зверем вынюхивая направление наименьшего равнодушия, вновь оказалась у здания в глубине больничного двора, там, где была сколько-то дней назад и где обитала, работая, суровая бревенчатая баба, чьей твердой руке тогда так внезапно подчинилось Лушкино все. Не обращая внимания на женскую очередь, взорвавшуюся охотничьими возгласами преследования, Лушка заглянула в запретный кабинет, но врачиха там царила другая, и сестричка за столом была не та, и в следующем помещении порхала с брезгливой гримасой молоденькая санитарка, у которой еще долго не хватит разумения сунуть чужую голову под холодный кран, а потом не пожалеть казенного вафельного полотенца. Не повезло Лушке. Смена бревенчатой бабы закончилась. Сейчас бревенчатая твердой рукой вытирает кому-то нос у себя дома.
   Не нашлось для Лушки матери. Судьба Лушке провалиться в землю самой.
   Уйти отсюда. Чтобы не сторожили попеременные взгляды, блюдущие очередь в сером безрассветном коридоре. Но она медлила, чего-то ждала для себя из вереницы одинаковых, сидящих, доверявших друг другу, но выталкивающих ее. Ее гонят, как чужую собаку, а она стоит, она просит, что-нибудь, хоть слово, я не знаю, я одна, ну, посмотрите на меня не так, я же перед вами, мне что-то нужно, спросите меня о чем-нибудь, вы же все о чем-то говорите, я тоже тут -- поговорите со мной!..
   Очередь, не пустив нахалку, вернулась к своим историям.
   -- Невестка у меня. Никакого понятия. Седьмой месяц, а ей неймется. Два раза -- и все мертвые. А теперь вот снова -- и опять! Ночи не пропустит. Не слышу, думает.
   -- Сыну бы сказала, -- посочувствовали рассказчице.
   -- Сын, не сын -- все одно мужик, -- возразила какая-то другая, -- Их дело кобелиное, рожать не им. Блюстись должна женщина.
   -- Где ей! -- плачуще вставила рассказчица. -- Без стыда! Покарал Господь -- не дождемся внуков.
   Если б не последняя фраза, Лушка так бы и не врубилась -- о чем, про что? Слова никакие, а что-то сообщают, и сообщаемое принимается, и говорить об этом могут, видать, без конца, тут просвета не выстоишь, и на кой она сюда приперлась, токсикоз, должно быть, а внуки-то здесь при чем? И тут же всплыла прошлодневная остропузая бабенка, которая сидела вот там же, в законной очереди, и которая пришла требовать для своего мужика справку про науку. "Значит, это выходит... И все про это знают... Это выходит... Так делов-то!"
   И, вдруг фыркнув так громко, что законная очередь разом смолкла, Лушка вильнула тощей задницей и хлопком двери отрезала от себя дальнейшие рассуждения на интересную тему.
   -- В Прибалтику ездила. На "Бьиюк-Кабриолете". Они не знают, что такое "Бьюик"? Ну, это сундук тридцатых годов, но стоит миллион.
   -- Кооператор?!
   -- Гонщик. Он туда на соревнования. А у него вдруг давление. Не допустили. Вместо него -- другой. А мы с трибуны смотрим. А этот другой, то есть на вираже -- вжих!.. вжих!.. И вдруг колесо в сторону! Раз, раз, бум, трах -- костей не осталось. А мы на трибуне. Мой побелел и раз-раз -- в обморок. С трибуны грохнулся, щиколотку вывернул. Ну, я -- дерг, дерг! -- заморгал. Понять можно -- если б не давление, это он бы без этого колеса, а мне цветы на могилку, а обратно -- пешком. Ну, я его в "Бьюик-Кабриолет" -- и на взморье. Не сезон, конечно, но пусть отдышится.
   -- Врать-то! -- выслушав все, обиделась подруга. -- Полмесяца назад у меня была.
   -- А "Аэрофлот" на что? -- усмехнулась Лушка.
   -- А машина? -- настаивала подруга.
   -- Деревня! Да в этих самолетах грузовые отсеки -- как ангары, хоть с трактором лети. Если б не очередь, я бы там еще осталась.
   -- Какая очередь?
   -- Да так... Потом расскажу.
   Но потом рассказывать не понадобилось, девицам было невтерпеж слушать про чужие виражи, они спешно придумывали свои, но, видя скучающую Лушкину харю, сникли -- "Бьюик-Кабриолет" им было не выдумать.
   -- Встряхнемся, может? -- предложила Лушка. -- А то я одеревенела после больницы.
   -- Какой больницы? -- вытаращила и без того круглые глаза подруга.
   -- Да не говори! Такие халявы... Все на следующий день вприпрыжку, а мне -- постельный режим.
   -- Залетела?.. -- Глаза подруги завистливо заблестели. Ей не получалось забеременеть и попасть на аборт, от этого подруга чувствовала себя неполноценной, лишенный риска балдеж терял остроту, однажды партнер увидел, что она зевает в самый неподходящий момент, и это беднягу настолько ошарашило, что он непроизвольно поник и даже как будто уменьшился.
   -- Ты чего? -- спросила его смутившаяся подруга.
   -- Ну ты и кляча! -- проворчал приятель, отваливаясь. -- На кой я надрываюсь?
   -- Так тебе же надо! -- моргнула подруга.
   -- А хрен ли мне в этом?
   -- Так и мне не очень.
   -- Так на черта?!
   -- А я больно знаю! Все так, и я так.
   -- Во, квашня! -- изумился приятель. -- А пошли вы все... Лучше гири кидать.
   -- Тебе гири, а мне чего?
   -- Твоя забота. Ну, блин! Это вы, бабье, мужиков низвели... Рвать тянет!
   Он даже одеваться не стал, выскочил, как был, крикнув напоследок:
   -- В монахи, к чертям, уйду...
   Что и послужило для остальных поводом узнать историю в подробностях, от которых потерпевшая и не думала удерживаться. Через какое-то время явилась развязка: строптивый приятель действительно подался в Печорскую лавру и стал то ли послушником, то ли еще кем.
   -- Представляете?.. -- таращила глаза подруга. -- Через мою... к Богу обратился!
   Слушавшие хохотали и просили повторить сюжет с самого начала.
   В дальнейшем подруга следила за собой, приноровилась зевать не раскрывая рта, скулы заворачивало за уши, но получался и дивиденд -- кое-кто принимал это за подступающее вдохновение. Но, вообще-то, запал без Лу клонился к нулю, а другого на ум не шло, так что предложение поразмяться явилось как нельзя кстати.
   Лушка и всегда была без бортов, а тут такое наворачивала, что мужской пол заклинился, наутро невозможно было пойти на работу, не застегивались проклятые джинсы.
   -- На работу! -- хохотала Лушка. -- А тут вам что?
   К ней стояли в очередь, но утихали лишь на минуту, от безвыходности пользовали других, подруга постепенно стала подвывать, махала руками, пытаясь взлететь, а когда, израсходовавшись, от нее отворачивались, она ловила ближнего, даже если он был занят, в ней выросла дикая сила, обрушивавшаяся на того, кто попадался, и жертва теряла лик божий и становилась орудием, потом подругу одновременно изнасиловали все, кто там был, и она, сладостно всех исцарапав, наконец-то отключилась от напрасно дарованного сознания и выпала в том слое, где поминутно размножались простым делением и потому, надо полагать, пребывали в постоянном кайфе миллионы лет.
   Загул получился недельный. А еще через неделю подруга примчалась к Лушке и заорала, что беременна и родит богатыря.
   -- Да? -- нисколько не обрадовалась Лушка. -- А папа кто?
   -- Все сразу -- в том-то и дело! -- блаженствовала подруга. -- Чудо же что такое будет!
   -- Идиотка, -- сказала Лушка, -- дебилка стопроцентная! Родишь пятиголовое, а кормить чем? Думаешь, все пятеро на алименты разбегутся?
   -- А фиг ли мне в этих алиментах! -- отмахнулась от подлого заземления подруга и вдруг грохнулась Лушке в ноги, стала целовать ей лодыжки. -- Спасибочки, ой, спасибочки... А то бы я всю жизнь сиротой... -- И опять отключилась прямо на полу.
   Лушка длинно выругалась и ливанула на редковолосый затылок из кастрюли, потому что из чайника было длинно.
   -- Пошла к черту! -- заявила она, когда подруга оклемалась и опять восторженно уставилась на нее. -- У меня сегодня единоличное свидание, давай отчаливай!
   -- Ага, ага, -- заторопилась подруга, -- святое дело, ага... А если тебе не поглянется, пусть ко мне -- подстрахуюсь на всякий случай.
   Свидания не было, но от подруги ее стошнило. Хлесткий загул никак не помог.
   -- Зараза упрямая! -- обругала она свой живот. -- Вцепился как клещ!
   С таким же упорством, с каким высиживала когда-то в спортивном зале согласие Мастера, Лушка пыталась теперь избавиться от наследника балтийских пляжей, вилл и "Бьюик-Кабриолетов". Она испытывала на себе все способы, о которых могла узнать: пила водку, заваривала спорынью, парилась в кипятке дома и при ста пятидесяти в сауне, загнав для этой цели какой-то дуре юбчонку и свитерок, купленные всего полгода назад прямо на острове Кюсю; скупала всевозможные таблетки и глотала их десятками, нюхала бензин, нафталин и прочую дрянь, накладывала на живот куриный помет, держала ноги в холодильнике, мазалась то горчицей, то медом, а время шло, она бессмысленно взирала на затуманившийся мир расширенными зрачками и уже не совсем понимала, зачем рыщет по знакомым и к чему глотать очередную отраву. И наконец, в один из вечеров, выпив от непрекращающейся жажды два литра воды из-под крана, с недоумением ощутила вскинувшуюся снизу боль. Боль заполнила живот, перекрыла дыхание и спустилась в ноги. Боль нагнетала в тело чудовищное давление. Мир выворачивался наизнанку и пытался ворваться в Лушку, а в ней уже не было места. На непонимающих ногах она добралась до коридора, последним усилием распахнула дверь и закричала.
   Ей настойчиво объясняли. Они были в белых халатах. За нее зацепилось одно: преждевременно, преждевременно... Это она радостно поняла. Ей все-таки удалось. Она вывинтила этого клеща. Остальное не имеет значения.
   Ее везли на каталке. Одна девка спереди, другая сзади. Надо же, работка. Лучше лентяйкой хлестать. Везут, а ей пить охота. Дома пила хоть сколько. Два литра сразу. С двух и началось. Это самое, преждевременное. А она сколько денег извела на дурацкие зелья, а надо-то -- воды из-под крана. Скажи, как сработало, -- чего же туда качают, что так выстреливает?..
   Ее сволокли на койку вместе с простыней, одна девка за один край, другая за другой, но Лушка не остановилась, а все равно продолжала ехать. Койка была в середине. Рядом пусто. Как в космосе. И стен нет. Какие стены в космосе. Только бабы. Штук десять. А может, двадцать. Лушка хотела посчитать, но сбилась, вышло до шести, а бабы остались. Это странно, что посчитанные жили так же, как непосчитанные. Шевелили губами. Как в телевизоре, когда без звука. Надо найти кнопку, чтобы сделать громче. Лушка протянула руку, чтобы включить баб, но кровать вдруг стала кружиться, кружиться и куда-то полетела.
   По радио шла физзарядка. Должно быть, для Лушки. Вместо будильника. Сестра выкатывала из палаты какую-то арматуру с фиолетовым раствором. Все звуки были включены правильно. Лушка поморгала глазами и опять уснула.
   Был день. Лушка огляделась. Бабы вокруг отцеживали молоко. Нацеженное уносили. Она моргала, не веря. Вот это порнуха. Вытаскивают груди из-под замызганных больничных рубах и бесстыдно доятся. Белое сочится жидкими каплями, а у одной -- тремя игловыми струями из каждого соска. Ничего отвратительнее не вообразить.
   Лушка вдруг испугалась, что у нее так же, и, приподняв хлипкое одеяло, заглянула за пазуху и даже брезгливо попробовала надавить. И торжествующе выпрямилась: у нее все было в сухом порядке.
   Нянечка вкатила тележку. Чего здесь только не возят, удивилась Лушка. В тележке были младенцы. Младенцы были спеленаты, как личинки. Такую же личинку положили и ей. Тело Лушки онемело и задохнулось. Зачем?! Или тут коммунизм и всем дают по очереди?..
   -- Это... Как это? -- пробормотала она непослушными губами.
   -- Давай наверстывай, -- заботливо отозвалась нянечка. -- Корми сыночка.
   -- Но у меня... это! -- охрипла Лушка. -- У меня -- выкидыш!
   Бабы примолкли. Нянечка приостановилась в готовом сочувствии.
   -- Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький...
   Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.
   -- Ишь, ишь! -- одобрила нянечка. -- Жратеньки желаем! Герои мы, герои...
   Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.
   Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.
   -- Нет! Нет!.. -- кричала она. -- У меня ничего нет! Нету! Нету! -- И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.
   Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.
   -- Вот, подишь ты... -- уговаривала она младенца. -- Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что...
   -- Да молока у нее нет! -- сказала соседняя баба. -- Видела я, как она щупалась!
   -- Ну и нету, ну и что? -- почти обрадовалась нянечка. -- А я уж невесть что... Эй, дочка, поправимая беда-то!
   Издали щедро предложилась шестиструйная баба:
   -- Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!
   Нянечка воспротивилась:
   -- Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.
   Лушка оторвала от себя подушку.
   -- Теперь что? -- обнадежилась она. -- Его в детдом?
   -- Эк... -- крякнула шестиструйная. -- Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим -- Жаботинским станет!
   Лушка опять уткнула голову в подушку.
   -- Верно, верно, -- закивала нянечка. -- Потерпи, мамаша, потерпи до завтра -- доктор все объяснит. -- Личинку одиноко положили в пустую коляску и увезли.
   Мамаша. Это она, Лушка, -- мамаша.
   Врач действительно что-то объяснял, она кивала, но поняла только, что куда-то придется ходить за детским питанием, которое надаивают молочные бабы. Потом ее стали допрашивать соседки и слева, и справа, и издали тоже: сколько лет, и про родню, и про жилье, и Лушка все ждала, когда потребуют отчет про мужа, потому что про мужа у нее был готов понравившийся ответ -- несовершеннолетняя, не расписали. Но деликатного вопроса никто не коснулся, и так было ясно, и Лушка чуть не обиделась, но тут бабы заинтересовались, есть ли у Лушки какие-то подгузнички, и окончательно убедились, что девка ни про что нужное и слыхом не слыхала, так сирота ведь, ну да, сирота, оттого, видать, и родить решилась, такие-то молоденькие да без мужа на ребеночка не идут, ладно, хоть крыша над головой... И скинулись кто что -- и подгузнички, и клеенку, и чепчики, и бутылочки, и даже ковшичек для манной каши. От даров иногда хотелось завыть, благодарно и несчастно, и, чтоб хоть что-то сказать, Лушка бормотала, что -- семимесячный и что не успела, а то бы, само собой, позаботилась, но ее уже не слушали, подарили рваные больничные простыни, которые к случаю и списали, а шестиструнная велела своей старшей принести одеяло и старую ленточку. Ленточка неприятно напомнила голубого прибалта, а кстати и новые подаренные загодя пеленки, но про новое Лушка практично умолчала, прибалт тем более не стоил разговора и даже казался почти несуществующим. В конце концов, объявившись в роддоме почти голой, Лушка размножилась еще и приданым.
   Она обрадовалась, что никто не сидел на скамейках у подъезда, когда она выкарабкивалась из такси, обнимая перевязанного ленточкой младенца и выпирающий углами простынный проштемпелеванный узел. Она не желала, чтобы надоевшие соседи, жаловавшиеся на нее то в милицию, то в домоуправление, увидели ее с этим имуществом именно сейчас, когда она не умеет держать ребенка и когда в узле мерные бутылочки гремят о кастрюльку для манной каши. Пусть чешут языками потом, потом ей будет наплевать.
   В квартире въедливо пахло похмельным и еще чем-то сырым, то ли мышами, то ли спермой, почему-то это опять напомнило голубого, Лушка решила всякие воспоминания выветрить и распахнула окна и на кухне, и в комнате. Мальца некуда было положить, и она сунула его на подоконник, будто сверток с провизией.
   Из окна залетал мелкий дождь. С близкой крыши срывались разжиревшие капли. Внизу перед винным магазином толкалась местная мафия. Мир был знаком до кирпича в дорожной луже. Кирпич прописался в луже год назад и за это время, лишь частично сдвигаясь, не разу ее не покинул, Лушка ему симпатизировала, он был не такой, как прочие, из которых клали стены, а жил ненужно и самостоятельно, и, когда лужа подсыхала и уменьшалась, Лушка так переходила дорогу, чтобы на него приятельски наступить. Сейчас из лужи торчала только кирпичная макушка, да и ту заливало водой, нагоняемой ветром. Лушка поежилась и, вспомнив про младенца, переложила его, сдвинув грязно-засохшую посуду, на кухонный стол. Дивана теперь не было, придется устраиваться на полу, и на полу она совсем сделается похожей на самостоятельный и никому не нужный кирпич.
   Младенец издал мышиный звук и стал привычно ловить ртом пространство. Лушка хмуро взяла его на руки, неуверенно покачала сверху вниз, будто пытаясь прикинуть его весомость, потом отнесла в комнату и положила на пол. Вернувшись на кухню, она поставила на газ воду, в которой, как учили ее, полагается согревать бутылочное пропитание. Не очень представляя, что теперь делать, Лушка медленно приблизилась к своему свертку и, услышав настороженное молчание пустых стен и ответное молчание внутри себя, стала разворачивать дарованное роддомом.
   Она первый раз увидела ребенка голым. Молчаливая, дряблая, ошпаренно-красная плоть была отвратительной и ненужной. Лушка оцепенело взирала на порожденное и ощущала одно: она не хочет, она не хочет, не хочет...
   Кажется, у нее замерзли руки, и она частично выплыла из странно бездонного провала, который, начавшись в ней, уходил, не взирая на все этажи, куда-то в землю и далее еще глубже, в какую-то бесконечную пустоту. В этой пустоте было темно и безвоздушно, было надолго и можно было не дышать и иметь все, ничего не имея. И ей захотелось туда, сквозь этажи, в заподвальные потемки, но замерзшие руки вцепились в крашеный пол, и она переместилась, как в жалкую подачку, в тусклый свет овеществленного дня, она шаркнула онемевшими подошвами о мель бытия, но продолжала жалеть об освобождающей и дарующей тьме.
   Она стала, стараясь не дотрагиваться до красной кожи, заворачивать ребенка обратно в милостынные простыни и, собираясь по-старушечьи повязать круглую голову новорожденного существа, недоуменно восприняла еще одно: у него были белые волосы. Совсем белые. Как снег.
   Ее сын был сед.
   Изо дня в день она пребывала в полусонном механическом состоянии. Чувства ограничивались одним: устала, валюсь с ног, хочу спать, и во сне ей снилось, что она устает еще больше. Как матери-одиночке ей выплатили пособие и обещали что-то ежемесячно, у нее таких денег никогда не бывало, мелькнула мысль купить себе кроссовки взамен тех, что бесполезно умыкнула бабка-халтурщица, -- говорила же дуре, чтоб не ездила в трамвае! Но на кроссовки даже такой суммы теперь не хватало, да и не сезон, да и за молоко платить, да особенно и не хочется, она дальше собеса не ходит, ни с кем не видится, а если звонят -- не открывает, хотя свет горит везде, и ясно, что дома, но к такому привыкли, бывало и раньше, спишут и сейчас на какое-нибудь новое приключение, а сказать правду -- не поверят, не верит и она, такое не может быть с ней на самом деле, когда-нибудь она проснется и все станет иначе, надо только заснуть, заснуть и не просыпаться через пять минут, а спать подряд часов пять или хотя бы три.
   Малец покорно глотал молоко, произведенное магазином, тряпичное тельце наполнялось скудным соком; он уже стал рассматривать что-то над головой Лушки, не умея сосредоточиться на ее лице, и слушал звуки из открытого окна, за которым непросыхающие мафиози нагнетали водочный ажиотаж и которое заменяло ему большой мир. Лушка, не имея детской коляски и не желая кукольно таскать мальца на руках, решила вопрос прогулки почти гениально -- распахивала рамы, и мир сам, чем мог, проявлялся в комнате под крышей: влажным шелестом троллейбусов, стуком сгружаемых магазинных ящиков, гвалтом молочных и колбасных очередей, -- мир состоял из этих праздничных звуков. Иногда птичий полет прочеркивал светлый оконный порядок, но быстро исчезал и редко повторялся, а лишь временно изумлял. Еще более изумляло внезапное материнское звучание, оно было непонятно и необязательно и тоже не принадлежало закономерности.
   Лушка с ребенком не разговаривала.
   И все-таки однажды Лушке что-то приснилось. Ей приснилось что-то кроме усталости. Кажется, ей приснились новые кроссовки. Кроссовки были ее собственные, и в каждую можно было залезть обеими ногами, и там было удобно и мягко. Лушка укрылась в этих кроссовках, как-то ей удалось в обеих сразу, и там спала, и могла спать сколько влезет, а повсюду сквозил первый весенний ветер, и ей было куда-то пора.
   Она проснулась сама и без чувства усталости. Мечта частично исполнилась, Лушка проспала пять с половиной часов, и малец ничего не потребовал, хотя и остался на прежнем месте. Он лежал бодрствующий и слушал ночное раскрытое окно.
   Она торопливо вскочила: ее весенний ветер прибыл из этого окна. Незапирающиеся перекошенные створки открылись самостоятельно. Лушка зимой и летом, если не слишком донимал смог, жила при открытых форточках и не раз на спор босиком месила сугробы, но все же неведомо откуда взявшееся беспокойство толкнуло окно закрыть, и она шагнула, чтобы своего беспокойства послушаться, но вдруг отчего-то остановилась и оглянулась: малец, укутанный для своей неподвижной прогулки, опять смотрел на что-то поверх ее лица. Некая мысль означилась в ней.
   Мысль была проста и естественна, Лушка полностью с нею согласилась, и даже заторопилась к действию, и какая она дура, что не поняла раньше, а вот уже два месяца не знает ни дня, ни ночи, только переводит, вертко продираясь вперед, деньги в очередях.
   Лушка осторожно посмотрела на мальца. Тот наконец заснул, и она это одобрила -- спящий отсутствует, а отсутствующий не может препятствовать. Она обдумает свою жизнь практично и умно. Его, этого мальца, и вообще нет, ни спящего, ни другого. Он еще не натянул обязательные девять месяцев. Еще не родился. Обязан пребывать взаперти без всякой самостоятельности. Если бы она пораньше додумалась хлебнуть лишку городской воды, еще тогда бы все удалось. Почему позже нельзя то, что можно раньше. Все бегают на чистки, как оказалось, в два с половиной, а ее завернули в пять. А какая, собственно говоря, разница. Она до последнего дня честно пыталась от наследника избавиться. И если бы удалось, то это был бы выкидыш, и по закону с нее никакого спроса. А если он выкинулся, но живой, то она должна испортить себе жизнь. А у нее даже кровати нет, и ползуны стоят столько, сколько раньше импортные туфли. А что потребуется потом? И за сколько? Да и не в этом дело. Дело в полной к ней несправедливости. Она не виновата, что у нее такой здоровый организм, что ничем не травится, а только городской водой. А малец от этой воды кривится и не глотает, да и к магазинному молоку без восхищения, но понимает, что надо, и даже мед определил получше лаборатории. Она тут сдуру купила баночку, так испугалась, что он себе башку открутит, отворачиваясь, а потом по радио двадцать раз оповещали, что это халтура из Средней Азии, вредная для здоровья даже взрослым, особенно беременным и кормящим. Вот чего было надо нажраться еще тогда, халтурщики опоздали с завозом. Господи, да объявили бы, что годится для аборта, -- пошло бы втрое дороже и в день бы расхватали. И вообще, малец -- полная ее собственность, она произвела его из своего тела, он вырос как ноготь, и она вольна обрезать ноготь по своему усмотрению. Впрочем, ногти ерунда, к делу не относятся, она просто желает получить то, что ей дозволено по закону, -- она желает произвести аборт. Четкая мысль и ясная. Будто написанная. И возражений -- ни одного.
   Мальца пора было кормить, и Лушка заведенно отправилась на кухню. Зажигая газ, она ощутила какое-то неудобство в своей одежде, машинально поправила халат на груди и обнаружила под ладонями липко намокшую ткань. Лушка замерла и прислушалась к себе. Что-то медленно и неприятно стекало по животу. Она возмущенно не желала понимать, надеясь, что непонимание поможет избежать новой с ней гадости, и упорно продолжала помешивать ложкой в маленьком ковшике, но в ковшике быстро вскипело, и она стала переливать в бутылочку, и поставила бутылочку остужаться на подоконник под раскрытую форточку. От форточки к намокшей ткани прилип быстрый холод, и Лушка, снова недовольная своим неподчиняющимся организмом, направилась в ванную. Распахнув халат, она убедилась в том, что и без того было ясно: из ее маленьких грудей текло молоко.
   Она брезгливо сбросила с себя халат и залезла под холодный душ. Она давно привыкла мыться холодным, зимой горячей воды на пятом этаже сроду не бывало. Она упорно подставляла грудь под вялую струю, но уже знала, что это не поможет и что теперь она такая же отвратительная, как шестиструйная баба в роддоме.
   Она не захотела этим пачкать еще какую-нибудь одежду и, когда надоело бесполезно стоять под холодной водой, не стала одеваться, пошла в комнату, села на свою постель на полу и, не чувствуя холода от раскрытого окна, развернула мальца. Малец снова не спал, пытаясь мутными глазами определиться в мире. Она напряженно поднесла его к груди, ощутила свою и его готовность и прижала ищущий рот к своему соску и с облегчением подумала, что вот, теперь не нужно ничего подогревать.
   Малец тянул грудь сосредоточенно, жадно и успешно, будто имел уже большой опыт. Она смотрела на его труд из отстраненного непонимания и видела, что ее тело едят. Это казалось диким, она этого не желала, она считала свое тело назначенным для другого, хотя для чего именно -- тоже неясно. Служить пищей для кого бы то ни было она не собиралась. Ей захотелось немедленно отторгнуть присосавшееся существо, и руки ее напряглись, готовые к рывку, но ритмично-захлебывающееся потягивание сбилось, малец утолил голод, а его плавающие зрачки, которые никак не могли ухватить в окружающей его непонятной пропасти хоть что-нибудь, вдруг зацепились за нависшее над ним лицо. Зрачки утвердились, и взгляд их внезапно проник дальше непонятно-огромного лица, и что-то обнаружил в Лушкиных никому не ведомых глубинах, и присосался теперь уже не к молочному источнику, а к чему-то более важному, что и самой Лушке было неизвестно и о наличии чего она не подозревала.
   Взгляд мальца, проложив дорогу, затвердел, и Лушке показалось, что она, если бы посмела, могла бы ощутить плотность образовавшегося соединения -- чего-то в этом никудышном, тщедушном тельце с чем-то инородным в ней самой, по возникшему каналу перетекло недоступное понимание и терпеливая печаль, Лушка ощутила себя лишней, и жалкое тело мальца тоже было лишним и неустойчивым, что-то существовало и вело разговор помимо их оболочек, Лушка оказалась выпавшей из самой себя и медленно опадающей, как оторванный от ветки лист, которому не суждено более отыскать опоры и придется лечь в подножие ветрам и слякотной влаге, и ребристым подошвам сапог. Она спокойно ждала приземления, в котором нужно кончиться и нужно начаться, но, подхваченная ветром, понеслась в сторону и спокойно-доброжелательно подумала: значит, еще не сейчас, и стала сверху смотреть на светящееся малое личико и увидела в середине будто манкой засеянного лобика точку света, свет поддерживал ее в далекой вышине, а ближе был горяч и прожигал.
   Она разорвала наваждение и тряхнула головой. Точка потухла. Затянулась тонкой кожицей над переносицей. Лушка осторожно положила мальца на пол.
   Она не хочет к нему прикасаться. Он не такой. Он не имеет права.
   Она вспомнила, что уже можно пойти за деньгами за новый месяц, и быстро оделась. Проверила на кухне, выключен ли газ. Взяла пакет с пустыми бутылками. Лишь бы уйти. Лишь бы дела были не здесь. Проходя мимо комнаты, она заранее отвернулась, чтобы ничего там не увидеть. Главное, не увидеть открытого окна.
   Всегда норовившая протиснуться без очереди, сейчас она не только отстояла без анархических поползновений, но и навела среди толпящихся четкий порядок, не пропустив к кассе даже мощную старуху, потрясавшую ветеранской книжкой.
   -- Ты, бабка, от титьки давно оторвалась, можешь и погодить, а у меня дома грудной без присмотра, -- хладнокровно возвестила Лушка, на что ветеранка возражением не нашлась и была дружно оттерта в хвост, но, очнувшись, оставаться позади не захотела и стала таранить дамские спины, разводя агитацию про всяких молодых да ранних, которые пороха не нюхали, а туда же. Лушка сошла со своего порядкового места и решительно двинулась старухе навстречу. Та подобралась, готовая к привычному бою. -- Внуки-то есть? -- спросила Лушка среди общего молчания.
   -- А тебе чего? -- встопорщилась не ожидавшая мирного вопроса ветеранка. -- У меня правнуки давно!
   -- Молодые и зеленые, а? Гляди, накаркаешь... То-то тогда все нанюхаются!
   Очередь разом заговорила, а яснее прочих один голос из середины:
   -- Да у меня сын в Афганистане... Гроб самолетом, даже не открыли... Стою без всяких ваших привилегий... Старая, себя любишь, ни война тебя не научила, ни жизнь...
   Голос был ровный, без нажима, без всплесков. Голос звучал не для скандала, а для необходимости. И опять образовалась тишина. Лушке захотелось оказаться в другом месте, прилипло чувство, что она тут не по праву, вроде как другие живут серьезно, а она только пробует: подойдет? не подойдет? Словно всем им жизни выданы настоящие, а ей, Лушке, неизвестно что, бумажная выкройка, чтобы примерить, и Лушка к выкройке никак не подойдет, и потому все ей только кажется, а на самом деле места не имеет.
   Кто-то потянул ее за рукав. Подошла очередь получить пособие -- неизвестно кем даваемое и неизвестно за что. И она получила. Никто не возразил. С ней опять поступили не по справедливости.
   Подходя к дому, Лушка невольно взглянула наверх, где была ее квартира и, увидев вместо глухого зимнего окна черный провал вглубь, единственный на все здание, на всю улицу, на весь город, похолодела от ужаса -- наверное, все это кто-то видел. Она взлетела наверх через две ступеньки. Привалившись спиной к захлопнувшейся двери, перевела дух, страшась приблизиться к тому, к чему все равно надо приближаться.
   Малец спал. Седые волосы слиплись на затылке. Ему было жарко.
   Гвоздей не нашлось, и Лушка исхитрилась стянуть рамы поясом от халата. Остались только форточки.
   Теперь, питаясь ею, он определенно смотрел ей в глаза, а она, боясь снова увидеть провальный колодец в середине лба, прикрывала себя веками и погружалась в собственную темноту, откуда казалось, что ее тело поедается со стремительной скоростью и от него вот-вот ничего не останется.
   Малец отнимал у нее единственное, что она имела.
   Ничего не поделаешь. Она вынуждена. Она должна себя защитить. Она не может иначе.
   Она так же распахивала форточку и так же клала ребенка на подоконник, как и тогда, когда совершала таким образом его ежедневные прогулки. Только сначала обошлась без ватного одеяла, подаренного шестиструйной бабой, потом без пеленок с больничным штампом, а напоследок перестала натягивать на мальца распашонку. Ничего такого, объясняла она себе, я его закаляю. А вдруг я не знаю и делаю для пользы. В роддоме так и говорили: Господи помилуй, не знает ничего. Сирота.
   Я сирота. Я не знаю.
   Малец вскидывал дряблые ручки и некоординированно дрыгал ни к чему не пригодными ногами. Она брезгливо всматривалась в него, все более утверждаясь в его уродстве и в своем праве. Она терпеливо ожидала кашля и высокой температуры, но малец лишь кряхтел, и, не выдерживая расписания, преждевременно требовал пищи. Она механически подчинялась, пеленала, чтобы не чувствовать его холодного тела, давала то грудь, то бутылку и опять возвращала под распахнутую форточку. И подпихивала подушкой, чтобы не упал. Она не хотела, чтобы он ушибся. Она совсем не хотела, чтобы ему было больно. Она ждала, когда он все сделает сам. Ведь она не убивала его, она только создавала подходящие условия. А во всем прочем исполняла, что положено, или хотя бы все, что считала положенным: кормила, мыла и выглаживала раскаленным утюгом голубое, розовое и белое.
   Малец заболевать не хотел. Похоже, он действительно закалялся. Она распахивала форточку на минуту, на две, на пять и напряженно стояла в стороне, ожидая какого-то сигнала, но сигнала все не было, и она сама решала, что хватит, и торопливо натягивала распашонку. Малец сучил ногами и по-стариковски кряхтел. Она перекладывала его на пол, закрывала одеялом, и малец хорошо засыпал.
   Его непонимание раздражало ее. Он давно должен был понять, чего от него хотят. Он не слушался. Он упорствовал. Тогда она ушла. Оставила его под открытой форточкой и отправилась на кухню готовить ему пищу. И сварила себе кофе. А потом пожарила себе картошки. А когда наконец с деловым видом явилась его накормить, почти уверенная в том, что на подоконнике должен лежать не слишком большой ледяной осколок, малец издали узнал ее и улыбнулся.
   Внутри Лушки качнулось. Вроде бы стоял около позвоночника непоколебимый столб, толстый, как телеграфная опора, и вдруг скривился вбок и тряпично осел. Лушка неуверенно улыбнулась в ответ. Лушка уважала волевые характеры.
   Все остановилось в неуверенном равновесии. Она не предпринимала нового и не меняла того, что было. Происходящее превратилось в повседневность, и она даже забывала, зачем кладет сына на подоконник, -- множество раз повторенное действие перешло в разряд бытовых, как кормление и омовение. Малец был на редкость спокоен, не знал плача и не причинял лишних хлопот. Она стала высыпаться.
   Ей долго снилась пурга. Заметало по всей земле от экватора до полюсов. Снег поднимался снизу и шел в облака. Облака напрягались, чтобы удержаться на небесах, их душа морозно скрипела, растягиваясь. Неправильный снег зачем-то был нужен, во сне Лушка ясно понимала, зачем, но знала, что перестанет понимать, когда проснется, и спешила принять участие, пока было можно, и хватала земные сугробы горстями и кидала вверх, они долетали до пятого этажа и зависали перед закрытым окном, кого-то ожидая. Они ждут меня, поняла Лушка и побежала по лестнице вверх, перескакивая через ступеньки, но квартирная дверь оказалась заперта, она была заперта изнутри, там кто-то был, и Лушка спросила снаружи, кто там, и Лушкин голос из квартиры ответил, что это она, она уже дома, и не нужно кидать в нее сугробами, а то она простудится и умрет; неправда, сказала Лушка на лестнице, это другой снег, от него не умирают, а начинают жить, и в доказательство соскребла с беленой стены иней, слепила сосульку и стала сосать, чтобы дать матери возможность немного полюбить, но мать ушла сдавать бутылки, а у Лушки от сосульки горело горло, а потом стало гореть в груди, где сердце, и Лушка испугалась, что ей придется любить самой, и стала снова стучаться в дверь, чтобы взять пустые бутылки и тоже уйти, а другая Лушка из-за двери сказала, что у нее собственное молоко и не надо к ней больше стучаться, потому что это может ее разбудить, а она спит.
   Лушка в страхе очнулась. В форточку летел снег. Она подбежала к подоконнику. На мальца нанесло сугроб. Малец крутил головой, разнообразно двигал руками и ногами, но подтаявший по краям снег лежал на груди.
   Лушка торопливо смахнула слякоть на пол, перенесла мальца на постель и стала, все больше чему-то удивляясь, лихорадочно его растирать. Он морщился лицом и хаотично протестовал конечностями. Лушка укутала его в теплое, он притих. Она прижала его к себе и дала грудь. Малец выгнулся, выплюнул сосок и отвернулся -- в ситцевом чепце на место лица выползло ухо. Лушка долго с ним боролась, насилуя своим соском, но малец переупрямил, и она стала его качать, не столько по необходимости, сколько для того, чтобы он понял... чтобы он что-то понял, что она в себе еще не сознавала, а когда он притих, осторожно положила его в постель.
   Она в неведомом времени стояла около него на коленях, присаживаясь на пятки, пока он не шевелился, и торопливо выпрямляясь при малейшем его движении. И опять они были чем-то объединены, они были двумя мигающими точками на одном веществе, и зависимость их друг от друга была малосущественной, они были равно незначительны, более важное совершалось за их скудными пределами, но понять это было никак нельзя.
   За окнами, в снежной, озаренной фонарем тьме, сотрясались перила балкона и стонало железо наружного подоконника. По стеклам сползал вязкий снег, в небесах кружило тьму, на дорогах застыли машины, выло, обрывая провода, потух свет, приближался конец мира.
   В неживом свечении, тусклом и почти отсутствующем, Лушка сторожила дыхание своего сына и качалась, сидя на своих пятках, в бессловесной безадресной молитве. И вдруг ощутила, что черта перейдена. Никакой знак не возвестил, не участилось и не стало меньше дыхание простертой перед ней жизни, ребенок не плакал, не протестовал, он, возможно, спал, но Лушка знала: черта. То, к чему она так упорно стремилась еще вчера. Еще, может быть, сегодня. Кожу встопорщило ознобом, озноб перешел в дрожь, и унять ее было нельзя.
   Трясущимися руками Лушка спеленала младенца, завернула в ватное одеяло, ощупью отыскала давно наглаженную ленту. Лента, когда-то голубая, сейчас снежно светилась, Лушка, вздрагивая, завязала на одеяле снежный бант.
   Мир кончился, не было света, не было машин, один только снег, липучий снег со всех сторон, нацеленный в душу. Увязая в наметах, спотыкаясь, прикрывая ношу от ярости ветра согнутым телом, Лушка бежала в приемный больничный покой.
   Ее как-то двусмысленно обозвали мамашей, приказали не трястись и объявили, что у ребенка нормальная температура. Из этого, видимо, следовало, что она напрасно кого-то побеспокоила.
   Она тупо смотрела на молодую равнодушную врачиху, без косметики врачиха была похожа на Лушку мелкими чертами лица и чем-то помимо лица, и эту похожесть Лушка возненавидела и вдруг осознала, что врачиха испуганно от нее пятится и бесшумно скрывается за дверью, и в глухой немоте кабинета Лушка слышит осколочный звон чего-то стеклянного, ударившегося об пол, и потом смотрит на только минувшее: пальцы ее вздрагивающей руки теряют силу, разжимаются и глубокая крышка от стеклянного графина, зачем-то схваченная Лушкой, медленно падает, падает и все никак не достигает пола.
   Лушка перевела взгляд на дверь. Там бесшумно, как недавно сбежавшая молодая врачиха, явилась пожилая, не обратив внимания на Лушку, уверенно направилась к ребенку, уверенно его осмотрела и долго выслушивала.
   У Лушки образовалось пустое время, она нагнулась и подобрала осколки.
   Ее о чем-то спрашивали, она отвечала, врачиха длинно писала, а Лушка боязливо вглядывалась в натужное личико ребенка и вздрагивала всем телом от каждого его шевеления, всякий раз ожидая, что оно последнее, и тогда произойдет для нее окончательное, и она наконец умрет.
   Но окончательное не наступало, врачиха велела что-то санитарке, и та, взяв ребенка, молчаливо повела Лушку по продуваемой сквозняками лестнице на какой-то верхний этаж и там определила их обоих в тусклую, спящую палату, поправила полотенце на спинке кровати и, сказав что-то бесполезное, удалилась.
   Лушка растерянно смотрела на громадную больничную кровать и на мальца в одеяльном ворохе, не понимая, что требуется от нее дальше. С угловой койки ей что-то сказали. Она опять не поняла, лишь смутно подумала, что все говорят на незнакомом языке, она этого языка не знает и потому может не отвечать, но с угловой постели приблизились, перепеленали младенца и положили на тощую подушку. Подложенная подушка напоминала забытое, Лушка испугалась, что вспомнит, и зажмурилась. Сильные, горячие руки чужой матери надавили на Лушкины плечи. Язык рук не требовал перевода, Лушка догадалась, что чужая требует, чтобы Лушка устроилась рядом с корчащимся свертком. Лушка послушно села на кровать около подушки. Лечь рядом она не могла -- ей казалось, что тогда они умрут скорее.
   Чужая продолжала что-то настойчиво говорить. Лушка смотрела без выражения. Тогда чужая взяла ребенка и вложила в Лушкины руки.
   Ощутив на руках уже привычную тяжесть, Лушка заученно открыла грудь. И малец, поначалу жадно схватив сосок, тут же скорчился в отвращении, вытолкнул малым языком и почти вывернулся белым затылком. Когда он успел поседеть? -- удивилась Лушка и тут же забыла о своем удивлении.
   Малец сопротивлялся ее оглохшим рукам, с неожиданной силой выдираясь из стискивающих пелен. Она подумала, что ему, наверное, опять жарко, и, снова положив на подушку, развязала. Малец затих. Она сидела около, а когда он начинал шевелиться, опять прикладывала его к груди, а он опять выворачивался, и она возвращала его на место, где ему было лучше. Так прошла ночь.
   Еще до рассвета обитатели палаты заговорили, зашаркали, заплескали водой над раковиной, обращались к ней с непонятными словами, почему-то все на одинаково чужом языке, но ей было не до этого, малец опять выталкивал сосок, она, как и дома, пыталась накормить его насильно, молоко налилось ребенку в глаза, он запищал.
   Чужая опять вмешалась, вырвала у нее сына, прижала к себе и почти укутала его своей безграничной плотью. Малец облегченно затих, присосался, долго трудился, постанывая, и наконец затих. Чужая помедлила, стала убирать широкую грудь в низкую больничную рубаху и вскрикнула. Лушка вскочила. Чужая, кругло глядя, мелкими, виноватыми шажками стала приближаться в Лушке, все больше вытягивая руки с ребенком.
   Лушкины пальцы хищно ринулись к чужому горлу. Палата многоголосо завизжала.
   Лушку долго не могли обезвредить. Бабы, похватав детей, закрылись кто в ординаторской, кто в туалете. Лушка в палате терзала подушки, потом стала рвать пополам проштемпелеванные байковые одеяла. К ней нерасчетливо сунулся зашедший на этаж дежурный хирург и в следующее мгновение обнаружил себя обнимающим ножки телевизора в холле напротив. На вопли явились полюбопытствовать с нижнего мужского этажа. Хирург, балансируя под телевизором и борясь за сохранность казенного имущества, крикнул, чтобы послеоперационные не совались, он не в состоянии штопать всех сразу. Ему не вняли, и в не просматриваемой из-под телевизора палате что-то произошло, сопровождаемое глухим приземлением больших тел.
   Успокоив телевизор, хирург бросился в смежную палату, сорвал с ближней больной одеяло, скомандовал прибывающим силам, и на Лушку пошли приступом.
   Пока Лушка, нечленораздельно мыча, укладывала неблагоразумных, хирург зашел с тыла, набросил одеяло и зажал.
   -- Вяжите! -- прохрипел он, полагая, что лучше бы ему пойти на медведя.
   Двое сунулись с беспомощными полотенцами, третий сообразил разодрать простыню. Лушку спеленали.
   -- Не задушим? -- усомнился кто-то.
   Хирург огляделся, безошибочно выбрал тумбочку, взял маникюрные ножницы и сделал профессиональный разрез на одеяле. Из прорехи Лушкино мычание стало явственнее. Двое парней -- у одного язва, у другого камни в желчном пузыре -- перетащили Лушку в ординаторскую и осторожно положили на дерматиновую кушетку.
   -- Переверните, -- приказал хирург, с треском ломая упаковку на шприце. -- Ягодицами, ягодицами кверху!
   Парни усмехнулись и перевернули.
   -- Бедняга... -- пробормотал хирург. -- Не по здешнему ты теперь профилю.
   -- С чего она? -- спросил один из парней.
   -- Ребенок, -- ответил хирург. -- Умер.
   Часть вторая
   Здравница
  
   Ее оплело густое. В густом бубнили голоса. Голоса ей надоели. Голоса нарочно говорили так, чтобы ей было непонятно. Она оттолкнулась от них связанными ногами и поплыла. Поплылось сразу в две стороны -- вперед и назад, но сзади тоже было вперед. Густое зажгло в себе мерцающие огни, мерцание сорвалось навстречу и проникло внутрь. И погасло.
   Сильно и пронизывающе дуло, она никак не могла обнаружить, где же находится форточка, в лицо кололо острым нетающим снегом, временами снег начинал искриться, будто ночь была новогодней, и тогда угрожающе подступали стены туннеля, она ощупывала их в безнадежных поисках, но стены были беспощадно толстыми, никакие отверстия в них не планировались, но все же форточка где-то была, раз дуло так пронзительно, и Лушкина жизнь заключалась в том, чтобы форточку отыскать и захлопнуть, чтобы пресечь нетающий снег, который уже вырастает в черные сугробы, сугробы мигают тысячами огненных глаз, она продирается через их сыпучие тела, и глаза хрустят под голыми ступнями и, ожившие, выскальзывают и закручиваются в преследующие вихри, отрезая дорогу обратно, и она уже раздвигает сугробы грудью, соски набухают готовым молоком, молоко шестиструнно брызжет и растапливает жесткий снег, на шаг освобождая перед ней пространство, и она этот шаг делает, но упирается лицом в закрытый путь и понимает, что не успела отыскать того, что могло бы оправдать, и теперь, чтобы жить, ей придется питать сугробы собственной грудью, и где ей взять столько молока, чтобы наполнить бесконечный туннель.
   И она, полностью оставаясь в темноте, подходила несознающим телом к каждому с протянутой рукой, она просила необходимое у тех, кто не отворачивался, но рука жгла пустотой, а даруемое иногда яблоко или печенье ее тело не находило к чему применить и укладывало на подоконник, задвигая за металлическую решетку, чтобы бесполезные предметы не упали на пол.
   Решетки не только на окнах, но и на дверях, к металлу приварены особые замки, которые открываются вставляемыми в гнезда ручками. Особые люди носят эти ручки в карманах и никогда не оставляют для других. Другие здесь даже не подходят к дверям, а только смотрят издали, как недоступные врата медленно открываются и стремительно захлопываются. Что находилось за дверьми, представлялось смутно, но что-то находилось, потому что оттуда иногда возникали другие. Другие назывались Посетители. Те, кто имел изогнутые углом ручки, открывали для них дверь, а потом запирали, и Посетители боялись, что их не выпустят. А она не боится, что ее не выпустят, потому что она находится не здесь, а в туннеле. В туннеле что-то ищешь, а потом не знаешь, потому что все говорят, что туннеля нет. В туннеле лучше, там происходит важное. А здесь не происходит, потому что у дверей нет ручек. Здесь светло и от этого пусто, и она тоже пустая, потому что без ручки ее нельзя открыть чтобы выйти. Надо, чтобы ей дали, она им говорит, а они не слышат, и от этого думают, что она молчит, а на самом деле молчит то, что пусто.
  
   Я подхожу к каждому, я готова, я протягиваю руку, должен же кто-то сказать, что мне надо, а мне опять дали круглое и красное, зачем оно мне?
  
   -- Ах, девочка, совсем ты оставила свое тело, не поишь, не кормишь... Это яблоко. Его едят. Вот так -- хрум, хрум... Откуси кусочек! Не понимаешь? Хрум, хрум... Что же ты просишь, девочка? Видимо, то, что тебе никто не давал. Посиди со мной. Ну, садись, садись, а я тебе что-нибудь расскажу. Ты слушаешь? Ну, ничего, можно и не слушать, слова это пустое, словами жить нельзя. Но я все равно говорю, это помогает, когда все другое напрасно. Значит, так. Меня на обследование поместили. Обследуют -- решать будут, нормальная я или нет. А я спрашиваю: нормальная это как? Когда, стало быть, карьера, когда профессор, депутат... Господи, да на этих депутатов посмотришь... А из профессоров я ушла. У меня диссертация знаешь какая была? Роль партийного авангарда в сознании масс. Вот где слова-то! Но роль, однако же, есть. Есть роль, есть. Вот диссертацию и переписываю. Нельзя уходить без раскаяния, понимаешь ли. Меня за авангард оплачивали неплохо. Квартира, уют, книги. Хорошие книги тоже были. Я их в библиотеку отдала. А всякое домашнее -- ковры, шкафы, цветов было много, да, цветы тоже -- это я в детдом, сама с ребятишками и расставляла, про цветы рассказывала, как цветы ласку любят. Собрала кое-что еще, приезжаю через неделю -- а цветы поломаны, по красивеньким моим кашпо -- из рогаток. Урок мне -- голодным-то душам -- про любовь к цветам. Цветы чего не любить, а исковерканных мальчиков и девочек... Они меня люто возненавидели. У окошек стояли, ждали, когда приеду, -- чтобы ненавидеть. Они очень старались, чтобы я у них больше не появлялась, и ждали у окошек, чтобы презирать, когда не появляюсь. Не знаю, кому молиться, у кого прощения просить... Я перед ними на колени встала, а директор после этого запретил меня пропускать -- чтобы не травмировала детей ненужными переживаниями. Прав директор -- не умею я, ко всем лезу с собой, а это никому не интересно. И со словами у меня... Умирают они во мне, сама слышу, что мертвыми говорю, -- кто мне поверит? Да, так вот. Я им свою машину отослала, сделала дарственную на детдом. А недавно смотрю -- директор с этой машины абрикосами торгует. Откуда на Урале абрикосы? Я за руль, ну, ящика два раздавила, но остальное ребятишки получили, налетели, как воробьи, у меня на руках повисли... Я им: вы же меня ненавидите! А они: а ты все равно приезжай, а то нам ненавидеть некого... Господи, господи! Я им объяснила, что эта машина -- их собственность и чтобы они директору воли не давали, а я, если хотят, водить научу. А директор тем временем в милицию, протокол, свидетели... Неумный человек, вынудил меня защищаться -- написала статью в газету. Его и сняли. Обиделся человек, жаль. Узнала адрес, ходила поговорить -- на порог не пустил, а его жена назвала меня воровкой -- на всю лестницу кричала, бедная. После статьи звонили мне много, и вот вдруг -- плачет по телефону беженка, трое детей, русская из Таджикистана, муж отказался, жить негде, сестра терпела месяц, а теперь гонит. Успокоила, позвала к себе, поселила в комнате внучки, а внучка как-нибудь со мной. Как-нибудь, как-нибудь... Не получилось как-нибудь. В ординатуре она, медицинский закончила. Ну вот, обустроила меня тут. Я ничего, мне вину искупать, я любое приму, а ей-то -- людей лечить. Как она будет?.. Сколько же вины, сколько вины! Сколько есть и сколько еще... Я чувствую, земля из последних сил держится, молча кричит о помощи. Этот крик вот здесь, внутри, грохочет, ты еще услышишь. Когда придет к тебе тоска и ни в чем покоя -- прислушайся -- это мир зовет помочь. Впрочем, про мир я так, по старой привычке говорить масштабно. О людях я... Не понимаешь? Потом, потом поймешь. Сколько вот со мной сидишь -- не понимаешь, а сидишь. Ходила же ты, просила что-то -- как знать, чего ты просила? И перед тобой я виновата, ты тоже детдомовская, сейчас все детдомовские. Все будут ненавидеть, а их надо жалеть, пока научатся любить. Ты прости меня, девочка. За то, что не выдержала предложенной тебе жизни, прости нас всех, потом когда-нибудь. Маленькая ты какая... Чего же они обрили тебя наголо? Я бы тебя расчесывала. Вот видишь, надо мне было сюда пораньше, а я только сегодня. И не ешь ты, и не пьешь -- на одних уколах, говорят... Возьми яблочко, откуси, откуси... Пожуй, пожуй, только глотать не надо, то есть водичку можно, а остальное давай сюда. Умница, маленькая, умница. Сказать что-то хочешь? Не получается? Ничего, получится. Говорить -- это просто. Ты не старайся, все само скажется. Девочка моя горькая, не любил тебя никто, и ты не научилась. От нелюбви все, понимаешь? Душа в нелюбви не может, душа в нелюбви рушится, у кого постепенно, у кого -- отвалом. Ничего, отдохнет и вернется. Она знает, что нужно терпеть и трудиться. Вернется. Ты понимаешь, что я говорю? Ничего, это ты сейчас не понимаешь. От меня, может быть, и не поймешь. Но кто-нибудь скажет настоящее. Ты, может, и не заметишь, а слова, если настоящие, в тебе осядут, лягут на самое дно, как основание. Вот и обед привезли, ты ведь проголодалась, правда? Пойдешь со мной?
   -- Ма-ма... -- мучительно выдавила Лушка, рождаясь снова.
  
   Она стала маленькой, мама взяла ее за руку и бесстрашно повела по темному туннелю, в котором выла черная искрящаяся метель, но мама отталкивала пучину другой рукой, и снежный вихрь смирно опадал и превращался в теплую омывающую воду, воды становилось все больше, она понесла их туда, куда было надо, и стала светиться от маминых следов, и туннель озарил свои своды, в далекой вышине обнаружилась форточка, форточка была закована в железную решетку, и там сыпался, постепенно иссякая, черный снег. Мама сказала Лушке: теперь ты сама, и Лушка лишилась оберегающей связи, нижние воды подняли ее и прижали к решетке, Лушка вцепилась в нее, чтобы сорвать, но стало сыпаться гуще, снег заморозил Лушкины руки, и они стали черными, потому что не имели силы быть другими. От Лушкиного бессилия опять зародился и вырос давящий вихрь, Лушка в отчаянии позвала мать, и вихрь сорвал решетку, форточное отверстие стало близко, и Лушка подумала, что сейчас закроет его собой, потому что больше закрыть было нечем. Руки вцепились в решетку и завязались узлами, их чернота чугунно надавила на грудь, и душа беззвучно оборвалась в быстро тускнеющие воды. Тепло иссякло, воды замерзли.
  
   -- Дрожишь, бедная... Что же не закроешься, девочка? Это одеяло, им надо закрываться, вот так... Не слышишь меня, а я попрощаться. Отпускают меня, внучке огорчение. Да я и не рада, что отпускают. Я бы здесь пригодилась, ходила бы за тобой и за другими, знала бы все без наскока, а изнутри, я и попросилась, а главный ваш, хромой который, юморист большой, говорит: а вы бы, милочка, годика на два-три раньше, очень бы вас уважил, а сейчас, простите великодушно, никак, уже перестройка. Грешны? -- говорю. А кто без греха, -- отвечает. Юморист, юморист. И однако же прав: кто из нас больше доверчивых покалечил -- еще вопрос. Где же ты плутаешь, девочка, в каком мире заблудилась? Вернись, маленькая, вернись, не так надо уходить. Не слышишь, совсем не слышишь. Маленькое озябшее тело. Может ли что дом без хозяина? Тебе бы все сначала... Сначала в любое время можно, лишь бы решиться. Я в пятьдесят спохватилась, а тебе вряд ли семнадцать. Главное бы тебе сказать, а в чем оно? Господи, в чем же? Ну, если бы мне пять минут осталось... Что бы я за пять минут внучке сказала? Простила бы, конечно, да, простила бы. Прощаю и тебя, девочка. И сама бы прощения попросила, чтобы уйти с миром. Прости меня и ты, девочка. А еще? Внучка себя любит, а это тупик. Тот нищий, кто для себя. И я сказала бы ей: не меняй вселенную на свою маленькую молекулу. Да, я сказала бы ей, что надо верить в Бога. Но кто сейчас такое поймет? Какого слова требует время? Ну все, профессор, одно слово, одно главное слово сегодня... Жалеть. Да, конечно, жалеть. Всех. Все. Каждого. Все, что встретится. Всех, кого пошлет судьба. Прими меня, Господи, -- я нашла слово, я готова. Да, девочка, ты вернешься и будешь жалеть. Прости же, что не помогла тебе бльшим. Господи, спаси ее!
  
   Свет перестал ослеплять, в пустоте обозначилось присутствие, присутствие плотно свертывалось в разных местах и больно ударяло в затылок, снова сталкивая в настойчивую действительность туннеля. Свет и чужое присутствие по сторонам были скользящей неявью, лишенной необходимости, Лушка быстро от них уставала и не могла понять, почему они повторяются все чаще. Насильственно облекаясь ими, она чувствовала сковывающее замедление, почти остановку себя, а остановившись -- она не пройдет, и она отталкивалась от опасного закрепощения и вновь погружалась в вязкую темноту туннеля, который был изменчив и необходим, как собственное устремление. Лушка даже признала туннель частью себя, она срослась с ним и почти любила его ответную к ней направленность, он существовал только для нее, он ее губил и возрождал, она уже почти понимала его агрессивную настойчивость, он был враждебен не ей, а чему-то другому, что, в общем, тоже она; в ней родилась надежда достижения, и туннель не раздавил ожидания, а позволил пребывать. Но Лушка знала, что этого мало и нужно что-то еще. Она знала, что будет погибать в этом туннеле, пока не поймет, что это. Ей совсем не нужны знобящие погружения, если она им не воспротивится, то ловушка захлопнется, и тогда все в ней сотрется навсегда, и смерть больше не поможет.
   Лушка оттолкнула руку сестры, шприц вылетел и разбился.
  
   -- Посмотрим, посмотрим, к чему мы пришли... Немножко отсутствовали, теперь возвращаемся, верно? Так. Лукерья Петровна Гришина. Садись, Лукерья Петровна. Меня не бойся, я не кусаюсь. Я, видишь ли, тут главный, заведую вашим государством. Президент как бы? Псих-президент, а? Не смешно, нет? До юмора мы не добрались? Или вообще не имели? А ты меня понимаешь? Ты все понимаешь, что я говорю?
   -- Псих-президент... Понимаю...
   -- Гм. Допустим. Ты знаешь, где ты находишься?
   -- Знаю...
   -- Где же?
   -- Комната...
   -- В комнате? Правильно, Лукерья Петровна. В комнате. Так где ты находишься?
   -- Здесь... Сейчас...
   -- Здесь и сейчас. Замечательно. А я где нахожусь?
   -- Нигде...
   -- Гм. Это надо обдумать. Если у меня найдется время. Ты помнишь, что с тобой произошло?
   -- Произошло... Нет... Нет... Не произошло...
   -- А что -- не произошло?
   -- Все... Все... Все не произошло...
   -- Великолепно. Ты уже обедала?
   -- Обед... Да... Обед...
   -- А что было на обед?
   -- Не было...
   -- А чего не было?
   -- Яблоко...
   -- Ты хочешь яблоко?
   -- Нет...
   -- Тебе за обедом хотелось съесть яблоко?
   -- Нет...
   -- Яблок действительно не было. Но ведь груш тоже не было?
   -- Яблоко... Яблоко... Яблоко...
  
   Она шла, странно большая и грузная, придавливая ногами черные смерчи. Снег был крупный, как град, и градины под ее голыми подошвами лопались, как лампочки, и гасли. Она оглянулась и увидела свой черный змеящийся путь, по бокам которого елочно мигали слабые точки, и подумала, что лучше лететь и не оставлять следа, и ощутила в руках силу крыльев, но внезапная боль пристегнула к земле, тело стало давить себя внутрь и исторгало оттуда новый мерцающий вихрь, и она увидела множество мертвых жизней, они жизни потому, что в них мерцает огонь, и мертвые -- потому что содержат только холод. И тогда она поняла, что родила преждевременно, и что все содержимое туннеля -- такие же выкидыши, и что отринутое ею смешалось с отринутым другими, и ей теперь не отличить свое от чужого. И она закричала, зовя сына, в ответ поземкой устремились к ней все прибывающие, и беспощадная форточка оказалась прямо над ней и сыпала к ее ногам новых отринутых, это были их неразвившиеся обугленные формы, а их мерцание -- пульсирующая жизнь, у которой отняли проявление и опыт и тем прервали путь и лишили причинности будущее. И вот теперь будущее перед ней -- разрозненная пыль, в которой не наросло скрепляющих сил, пыль не может быть опорой и основанием, в ней тонут, не возникая, всевозможные миры, и нерожденные солнца сухо скрипят небытием, и прах несостоявшихся вселенных закупоривает горло времени, и вот ничего нет. И тогда она поняла еще: то, что она считала своим, не есть ее, потому что нет моего и немоего, а есть соприкосновение простертого всюду и твоей ограниченности. Она притянула к себе первый попавшийся ледяной комок, освободила набухшую грудь и дала ему живую пищу. И тогда форточка захлопнулась над ней.
   Туннель распахнул объятия. Выход стал в любой стороне.
   Детская ручка взяла ее за руку и повела. Шаги коряво пятились назад.
  
   -- Ага. Лукерья Петровна. Ну, давай поговорим. Побеседуем. Пожалуйста, садись. Как чувствуешь себя сегодня?
   -- Никак.
   -- Можешь объяснить, что это значит?
   -- Ничего не значит. Ничего нет, и все.
   -- А ты? Ты сама? Ты ведь есть?
   -- Нет. Только голос. Голос и пусто.
   -- Чей голос?
   -- Если вообще, то мой.
   -- А не вообще?
   -- Тогда по-разному. То совесть, то наоборот.
   -- Про совесть мы попозже. Так, ты сказала, что тебя нет, так я понял? Но для меня ты есть, раз я с тобой говорю, ведь так?
   -- Нет. Я для вас еще меньше, чем для себя. Минус ноль.
   -- Такой величины в математике нет. Кстати, сколько у тебя классов? А то у нас тут в этом месте пробел.
   -- Шесть, что ли... А может, пять.
   -- Запишем шесть.
   -- Пять.
   -- Как скажешь, Лукерья Петровна. Ведь ты Лукерья Петровна, верно?
   -- Нет, я не Лукерья Петровна.
   -- Да? Тогда кто ты?
   -- Знать бы... Знала -- была бы. Это еще не родилось.
   -- Что?
   -- Имя.
   -- Гришина, давай не отвлекаться. Ты помнишь, как жила до больницы?
   -- Помню... Форточка... Да, форточка.
   -- А еще? Помнишь, например, своих знакомых?
   -- Помню, конечно. Наверно, помню... Нет. Оказывается, нет. Что-то было... Не осталось. То есть как-то так... Как глина на пятках.
   -- Почему на пятках?
   -- Сзади. Внизу... На пятках.
   -- Знакомые на пятках?
   -- А, вы так... Линейка получается.
   -- Так. Какая линейка?
   -- У вас в голове линейка. Придумали и меряете. А никто не подходит. Мне показалось, вам на самом деле что-то надо, а получается...
   -- Ну-ну... Ты меня не сбивай. Давай по порядку. Вот передо мной история болезни. Вот передо мной ты. На тебе больничный халатик, весьма, скажем, непрезентабельный. И шлепанцы на босу ногу. Тебе холодно?
   -- Мне нет.
   -- Ты считаешь, что холодно кому-то другому?
   -- Холодно моим ногам.
   -- Я скажу, чтобы тебе дали носки. Но если холодно ногам и ты это чувствуешь, то значит -- холодно тебе?
   -- Моему телу.
   -- Ты отделяешь себя от тела?
   -- Когда как. Иногда получается, иногда нет.
   -- Ты говоришь о тех днях, когда была без сознания?
   -- Я не была без сознания.
   -- Ты помнишь, что с тобой здесь происходило?
   -- Да уж не забуду.
   -- Ты помнишь, как тебе ставили уколы, как кормили через прямую кишку?
   -- У меня нет прямой кишки.
   -- Ну, я полагаю, через некоторое время ты легко убедишься в обратном. Итак, ты передо мной, и я тебя вижу, ты с этим уже согласилась?
   -- Согласилась, раз вы не хотите слышать.
   -- Слышать -- что?
   -- Прямая кишка -- только прямая кишка.
   -- Ты полагаешь, что обладаешь чем-то кроме? Я имею в виду -- кроме своего тела? -- Лушка не пожелала ответить. Она смотрела на стол, за которым сидел псих-президент. Перед ним лежала история болезни, в борозде разворота белела ручка. Ручка дрогнула, вывернулась из борозды и покатилась к краю стола. Псих-президент положил ее на прежнее место и спросил: -- Ты находишься в больнице, ты это понимаешь?
   -- В психушке, -- усмехнулась Лушка.
   -- Ты считаешь, что тебя поместили сюда неправильно?
   -- Да нет. Я вообще не считаю. Здесь мне удобнее.
   -- Для чего удобнее?
   -- Ну, так сразу сказать... Ну, родиться легче. То, что до этого -- это не я. А чтобы я -- это долго, да и то не всегда. Отвлекалась бы на всякий бред.
   -- Гм... А я и не знал, что в моем заведении родильное отделение.
   -- Родильное? Здесь в самом деле родильное? А-а... Шутите.
   -- И, значит, до больницы был бред, а тут то, что надо, так?
   -- А почему я должна вам выкладывать?
   -- Я твой врач.
   -- А вопросы хуже, чем в милиции.
   -- А откуда ты знаешь, как в милиции? Приходилось?
   -- А вам какое дело?
   -- Ну, Гришина, так не пойдет. Или мы с тобой работаем вместе, или...
   -- Или что? Не выпустите? А меня не колышет. Койка есть, жратву принесут... Ни на работу, ни в магазин.
   -- Гришина, ты говоришь со мной... гм... весьма уклончиво. От половины вопросов ты просто ушла. Ты мне не доверяешь? -- Ручка поползла к другому краю. Псих-президент сунул ее в карман халата. -- Может, ты хочешь, чтобы тебя лечил другой врач?
   -- Меня больше не надо лечить.
   -- Но ты в этом можешь и ошибаться? Что для тебя связано с форточкой?
   Лушка стала смотреть в окно. Там тоже была форточка. Форточка распахнулась. В комнату полетел снег.
   -- Опять... -- прошептала она, зажмуриваясь.
   -- Гришина! Гришина, что с тобой? Гришина, ты слышишь?
   -- Сейчас... Сейчас я закрою... -- бормотала она, слепо поднимаясь. Ощупью добралась до окна, подставила лицо холоду и подняла руки. Тело содрогнулось, она открыла глаза. Прошептала: -- Белый...
   -- Что?
   -- Снег совсем белый. -- Она глубоко вздохнула и вернулась туда, где сидела.
   Псих-президент встал, закрыл форточку, проверяюще обвел по периметру пальцем. Объясняющей версии не родилось, и он спросил:
   -- Ты помнишь, что было до больницы?
   -- Тоже больница.
   -- А раньше?
   -- Форточка.
   Форточка распахнулась, зазвенев. Лушка, побелев губами, смотрела не мигая. Псих-президент нахмурился и тщательно завернул задвижку.
   -- Понимаешь, Гришина, -- сказал он, -- хоть ты и уверена, что тебе больше не нужно лечиться, я, скажем так, обязан в этом удостовериться. Кризис мы сняли, но нужно еще какое-то время, чтобы ты пришла в норму полностью.
   -- Спасибо, меня хорошо лечили.
   -- Ну, что же, ну, что же. Делаем, что можем. А иногда и больше, чем можем.
   -- Да, спасибо, вы мне совсем не мешали.
   -- Ну да, ну да. С какой бы стати нам тебе мешать?.. Ты облегчила бы нашу обоюдную задачу, если бы не сопротивлялась, а помогала. Тогда все получилось бы значительно быстрее. Пациент должен доверять врачу, иначе толку -- минус ноль, вот именно. У тебя есть основания мне не верить?
   -- Она боится, что вы ее уволите.
   -- Кто? Гришина, кто боится?
   -- Что? А-а... Сестра из процедурного.
   -- У меня их три.
   -- Может, третья.
   -- Жаловалась, что ли? -- Лушка не ответила. Лушка смотрела на стол. Псих-президент стоял у окна. История болезни на столе с трудом перевернула страницу. -- Ах, так, -- сказал псих-президент, обратив наконец внимание на самостийные явления. -- Ручка, форточка, это... Ну и что?
   -- У меня стало получаться, -- охотно поделилась своим Лушка. -- Раньше только случайно. А сейчас я могу сама.
   -- А форточку -- ты же там, говоришь, закрывала, а здесь вроде наоборот...
   -- Мне надо было -- ну, проверить, когда она вот так... Когда настежь... -- с трудом объяснила Лушка.
   В объяснение псих-президент не вник, сказал свое:
   -- И таким путем, Гришина, ты хочешь доказать мне свое нормальное состояние?
   -- Да нет, -- ответила Лушка. -- Я только к вопросу о прямой кишке.
   Псих-президент растянул губы в ласковой улыбке:
   -- Лучше бы, Лукерья Петровна, лучше бы тебе все это здесь не демонстрировать. Я в этом учреждении двадцать лет, у меня тут такое наворачивали... Думаешь, ты первая?
   -- А вы тоже можете?
   -- Я?.. Если надо, я все могу!
   -- А для чего это надо?
   -- Это? Это надо, чтобы этого не было! Обещаю, что у тебя это пройдет! -- Взгляд псих-президента странно оторвался от лица и приблизился к несовершеннолетней малявке, обволакивая и сжимая, вдавливая все Лушкино в Лушкину же глубокую воронку. -- Я ведь здесь, Гришина...
   Лушка видела, как маленький пожилой мужчина с мужественным лицом другого человека натянуто улыбается навстречу, а внутри у него лезвием сужается желание раздавить и уничтожить, и лезвие лишь ждет пускового толчка и дрожит в предвкушении податливой и ничтожной мякоти. И несовершеннолетняя малявка в преждевременном смирении закончила чужую мысль:
   -- Вы здесь бог и царь, да?
   -- Напрасно ты... Напрасно, Гришина... -- посочувствовал ей псих-президент.
   Лушка уставилась ему в переносицу. Бог и царь с недоумением заметил отрывающийся от лица малявки сокрушающий взгляд, взгляд стирающей волной прошел через самоуверенный царский разум, оставил после себя странный нежеланный покой, из которого отдаленно знакомый голос спросил:
   -- Да. Так о чем я? Ага. Лукерья Петровна. Садись, пожалуйста. Побеседуем немного, ты не возражаешь? Ну, как мы сегодня себя чувствуем?
   -- Сегодня? Сегодня очень хорошо.
  
   Лушка вернулась в комнату, легла на кровать поверх одеяла, отгородилась от сквозняков халатом. Осталась без носков, но можно подышать в колени и согреться. Ей уже тепло. Даже, можно сказать, жарко. Куда она теперь попадет, если заснет?
   Попала в спортзал, сидела на полу у горячей батареи, с подоконника обрывался морозный сквозняк. Зал был пуст, сейчас явится Мастер, посмотрит на нее и подумает, что придет к ней в больницу, а она услышит его без слов и скажет, что она тут и в больницу не надо, а он подумает, что она сбежала слишком рано и нужно вернуться.
   -- Я уже вернулась, -- сказала Лушка.
   -- Думаю, это не твоя заслуга, -- сказал Мастер.
   -- Он меня вывел. Взял за руку и вывел, хотя мне пришлось назад. Вперед можно только от того, что не убивает. Он правильно догадался. Он догадался потому, что я успела его полюбить. Как только он согласился умереть, я его полюбила. Послушных больше любят, да?
   -- Не знаю, -- сказал Мастер. -- Я не был послушным, но до сих пор живу.
   -- Я теперь тоже живу, -- сказала Лушка. -- Мой сын меня родил. Я ведь умерла. А он не захотел, чтобы я умерла насовсем.
   -- Значит, я должен тебя простить? -- спросил Мастер.
   -- Это все равно не получится, -- сказала Лушка. -- Я пойду по земле без прощения.
   -- Но земле будет тяжело, -- сказал Мастер.
   -- Я буду терпеть, -- сказала Лушка.
   Мастер сказал:
   -- Камень мал, крути на воде большие. -- И еще сказал: -- Я не успел. Я виноват.
   А не сказал вот что: я думал, ты вырастешь и меня полюбишь. Но Лушка не успела услышать его мысль, потому что над ухом рявкнули:
   -- Встать!..
   Она вскочила, путаясь в халате. Перед ней стояла чокнутая из соседней палаты, чокнутая по всему отделению наводила дневной порядок, а частенько вскакивала и по ночам и, не доверяя обманчивому тусклому освещению, ощупывала спящие ноги, чтобы обнаружить невообразимое мужское присутствие и партийно казнить контру на месте. Поперек левой руки дружинница носила красную повязку из воротника старой кофты, в ней и спала -- чтобы порядок соблюдался круглосуточно. Себя дружинница называла патриоткой, а прочих то и дело ставила к стенке.
   Лушка открыла рот, чтобы кое-что возразить, но вспомнила невысказанную мысль Мастера, которую эта дубина помешала сделать своей, и воздержалась.
   -- Как стоишь, падла! -- рявкнула патриотка.
   -- А как надо? -- доверчиво моргнула Лушка.
   -- Смир-р-р-но! -- скомандовала патриотка. -- К стенке -- шагом марш!
   -- Ага, держи карман, -- сказала Лушка. Патриотка протянула твердую руку. -- Ну, вот что, -- молвила Лушка. -- Ты шиза, я шиза. Укушу!
   Рука дрогнула, изменила направление и поправила дежурную повязку.
   -- Правильно реагируешь, -- одобрила патриотка. -- Нам такие нужны. Подмигнула. -- Мы с тобой наведем порядок! -- понизила голос: -- В полночь будем брать!
   Ушла. После нее остались реющие знамена. Знамена выгнали сон, Мастера и то, что Лушка не успела от него получить.
  
   Сны были ли очень похожи на жизнь, а жизнь не похожа ни на что.
   Псих-президент продолжал свои допросы, то ли преследуя какую-то цель, то ли вовсе ее не имея. Он копался в Лушке, как нищий на помойке. Лушка, памятуя свой первый строптивый разговор, отвечала кратко и в пределах разумного, никаких уклонений больше не позволяла, а точнее -- позволить не могла, потому что больше не получалось. Жаль, а то бы она отвертелась от этих собеседований, она уже от псих-президентских вопросов не знает, где право, где лево, у нее недостает времени встретиться с собой, разговоры затыкают ее наглухо, как оконные щели ватой, и она никак не вспомнит полностью, что с ней было на самом деле, а только то и дело напрасно приближается к воспоминаниям, будто пытается поймать собственную тень. Псих-президент терзает упорным стремлением подогнать Лутку под какой-нибудь диагноз, но никак ее не ущучит. Лушке это надоело, просто обрыдло, после каждой беседы с ним она мчится в сортир, баррикадирует незапирающуюся дверь вывернутым старым унитазом и задыхается в несусветной вони, всякий раз думая, что отдает концы.
   Сегодня псих-президент до того расковырялся в каких-то ее комплексах, что Лушку перехватило прямо там, она ляпнула ему про срочную нужду в неподходящий момент, он обидчиво не поверил, и с ней случилось это самое прямо на ковер. Псих-президент остолбенел, потом замахал руками, торопливо ее выпроваживая, а может, срочно подгоняя к себе порцию неиспорченного воздуха. Вообще-то могла, наверно, до сортира добежать, но поддалась заодно и подспудному желанию отплатить, как кошка своему неправедному хозяину, оттого и не слишком торопилась покинуть место происшествия. И правильно сделала, потому что назавтра ее в шефский кабинет не позвали и потом тоже, а кто-то известил, что у Олега Олеговича по какой-то причине исчез с пола такой замечательно красивый ковер.
  
   -- Эй, готовьтесь! -- просунулась в дверь чья-то голова. -- Глафирин обход!
   Лушка нехотя поднялась. Был же утром обход, теперь почему-то опять. Впрочем, она не в нормальной больнице, здесь, может быть, принято обходить по десять раз в сутки. Одернула халатик, поправила подушку, сунула босые ноги в пропитанные старым, невысыхающим потом шлепанцы.
   Глафирой оказалась пузыристая баба с одышкой, она вечно сидела в холле под финиковой пальмой и считала, что дышит фитонцидами. Ее душило собственное тело, нарастая слоновьими складками на невозможных местах на коленях, на локтях, на загривке и как бы даже дополнительным слоем поверх одежды. Но здесь ее болезнью считалась неуемная жажда лечить. Она вступала с больничным персоналом, особенно с санитарками, в длинные рассуждения по поводу лекарств и процедур, предлагая каждый раз лучший способ и лучшее снадобье, чаще всего в виде собственной мочи, благо этого добра оказывалось в избытке. Уверяли, что она в прошлом году залечила собственного мужа и собственную дочь, а на суде утверждала, что по ее методу оздоровляется Франция и что ей, целительнице, скоро дадут всемирную Гоголевскую премию в валюте. Медицина кое-как подавляла лекарственный зуд, умаляя его до сидения под фитонцидной пальмой, но время от времени вспыхивали рецидивы, и Глафира совершала обход, в котором ее сопровождал персонал из добросовестных учениц. При Лушке обход случился впервые, и она изумилась, с какой серьезностью слушают местную целительницу соседки по палате, соседки Глафире верили, а ежедневным врачебным обходам и предписаниям -- нет, и было очевидно, что они предпочитают лечиться по французскому методу, в чем бы он ни заключался, и будут трепетно подносить Глафире подбрасываемые родственниками лакомства. Они, как и почти все в отделении, врачевались, Глафира жирела, и все были довольны.
   -- Ну, а ты чего? -- задышливо спросила целительница. Десяток сопровождающих очей с серьезным ожиданием уставились на Лушку.
   И Лушка почувствовала, что не может послать, как только что собиралась, а даже вроде бы собирается пожаловаться.
   -- Ты говори, говори, не стесняйся, -- подбодрил кто-то. -- Ей можно сказать хоть что, она всякое понимает.
   И Лушка сказала:
   -- Я сына убила.
   И с ужасом слушала, продолжала слушать, слышала повисшие в палате слова. Что она сказала? Что она такое сказала? Какой ее сын?..
   В руку толкнулась холодная детская ручка. Замерз, бедняга. Должно быть, под форточкой замерз.
   Палата качнулась. Висевшие слова грохнулись об пол, полыхнули черным взрывом. Баррикады рухнули, прошлое ворвалось в сознание. Лушка вросла в пол, чтобы устоять. В другой вселенной со свистом дышала целительница.
   -- От такой боли лекарство трудное, -- сказала другая вселенная. -- Но есть.
   Нет, сказала Лушка. От такой боли лекарства не будет.
   -- Потому нет, что не знаешь, -- сказала вселенная. И, став целительницей Глафирой, тяжко ступая, при всеобщем молчании выбралась из палаты, как из тесной одежды. Только сопровождающие в сожалении оглядывались.
   Куда же вы?.. -- в отчаянии закричало в Лушке. Что же вы, я не смогу, мне не справиться, меня откажется держать земля, и воздух не войдет в легкие, ни опоры, ни дыхания, только вниз, вниз, через миры, через бездны, бесконечно вниз, и я не знаю, что там должно быть, у этого не может быть конца, а только последний предсмертный миг, который извергло время и над которым не смилостивятся ни конец, ни начало.
   Зажало. Ни вздохнуть, ни умереть. Земной прах в груди. Потом не будет и его...
   Ее растирали и мяли. Глафира ложкой разжала ее зубы и перевернула на живот, чтобы жалкая не подавилась собственным языком. Сопровождающие лили на шею воду. Лушку свело в кашле. Глафира колотила по спине, чтобы получился вздох. Соседки взирали в почтительном параличе.
   -- Мы принесли тут, -- проговорила Глафира, когда Лушка стала смотреть осмысленно. -- На-ко вот. Не мерзни боле. -- У ног Лушки легли шерстяные носки.
   Сопровождающие Глафиру тоже положили дары -- трико, еще одни носки и бывшие в употреблении постиранные тряпочки.
   -- Зачем... Вы что... -- забормотала Лушка. -- Зачем... Не возьму я...
   -- Нельзя не брать, -- непреклонно молвила целительница. -- Лекарство это.
   -- Не брыкайся, -- велела одна из сопровождающих и натянула носки на Лушкины ноги.
   -- Не гордись, -- сурово произнесла врачевательница. -- Говорю -- лекарство. Трудное, говорю. Потом поймешь. -- От двери обернулась с дополнительным значением: -- Если поймешь.
   О том, что Лушку только что выдернули из небытия, никто не сказал ни слова.
  
   Они ушли и не ушли. Что-то осталось после них, окружило Лушку и ждало. Внутри накипали непонятные слезы. Лушка изо всех сил противилась и слезам, и тому, что ожидало. Она привыкла одна. Она не привыкла, чтобы для нее делали за так. И чтобы спасали. Мимоходом. И теперь она, как в плену. И эти носки. Носки еще хуже. Пришли незваные и отдали свое. Совсем не лишнее. Носки в больнице -- это надо оказаться в больнице зимой, чтобы понять. Ах, да не в этом дело! Она может и без, и не чихнет, если не захочет. Не в наличности дело, наличность -- чушь. Они же не носки здесь оставили и не дыхание вернули, а такое, чего никогда в ее жизни не предусматривалось. Было, один дурак спас. На крышу девятиэтажки залезли, от нечего делать, сверху хотелось посмотреть, чтобы внизу все маленькие, а они на крыше гиганты. А ей крыши мало, ей край надо. На самый край, на ребро. Высоты не боялась, никакого рожна не боялась -- на спор на мостовой кран залезала и на стреле ногами болтала. Вот там было ощущение. Там ветер был. Другой ветер, не как на земле. На земле подошва, а там лицо. Лушка всем врала, что с ветром говорила. А может, и не врала. А тут какая-то крыша. Та же подошва. Пыльно, гудроном воняет. И тоска: не то. Все не то. И чего хочу -- не знаю. И тут проволока под ноги. Может, антенну крепили, может, какую течь заделывали. Бросили, в общем. Стальная проволока, не гнется. Лушка с копыт долой и наполовину с крыши свесилась. А этот дурак сообразил -- и за проволоку уцепился. К краю не подошел, но держит. Лушка извернулась, рукой уцепилась, вытянула себя. Всем после этого неинтересно стало, быстренько вниз намылились. А дурак Лушку придержал. Тут, же на крыше, и поимел, спаситель.
   Нет, не носки ей даны. Носки -- вот они, хоть на ногах, хоть отдельно, а то, что через них, что она ощущает больше, чем зябкий халатик, -- вот оно, рядом, протягивается ей, и она должна принять. Она не просила, а ей подали. Чужие глаза увидели.
   И не думает Глафира о том, что сделала. Палаты обходит. Ищет, кого вылечить. Да не верю я, что она родню уморила. Она спасти хотела, и меня спасти хочет, и спасла, и, может, еще спасет, жалость в ней потусторонняя, это от нее и осталось здесь, кутает Лушку живым облаком, в котором отмыть себя можно, для этого и нужно-то -- отказаться от убогого самолюбия и принять милостыню -- от них, чокнутых, выброшенных, затрапезных жительниц желтого дома, которым есть что отдавать и которые без натуги прочитали закрытые письмена чужой души, моей души, вины моей и моего себе приговора. Господи Боженька мой, всепрощающий мальчик мой, принимаю милостыню твоего прощения, я не просила, но ты подал мне.
   Лушка прикоснулась к толстому вязанию на ногах, слезы прорвались из дальних недр, и приговоренная душа узрела дальний свет.
  
   Носки жарко грели. Носки висели откренивающим грузом. Носки стали якорем, от которого она не смела оторваться.
  
   Теперь, истощив себя ужасом от бесконечно возобновляющихся картин недавнего прошлого, она иногда погружалась в покой рассеянного оконного света или вдруг вспоминала что-нибудь отрадное из самого детского детства, чаще свою бабку, в честь которой ее и окрестили. Около бабки всегда было много простора и много интересного, был большой огород с разнообразными плодами, был лес и были поляны в цветах. Одна поляна вспоминалась чаще других -- сплошные белые ромашки, Лушка видит их впервые в жизни, но в радости бежит к ним, как к близким знакомым, и ясные цветы скользят по лицу и плечам, -- и сколько же ей тогда было? Два года? Три?
   Спохватившись, что пребывает в постороннем, она ужасалась уворованному покою не меньше, чем только что ужасалась будничности движения, которым разворачивала младенца перед тем, как положить на подоконник. Как она посмела думать о чем-то другом, как посмела сбежать от своей вины, какое же она чудовище и сейчас, если может думать о ромашках и сказочно вкусных помидорах прямо с ветки?.. И она понуждала себя проживать недавнее снова, снова и снова, пока тяжкий сон не избавлял от этих усилий.
   Но сон она возненавидела тоже. Сон перестал возвращать ее в совершённое преступление.
   Она лежала на кровати, не двигаясь. По комнате ходили на цыпочках, шептали, будто мыши скреблись. В очередной раз она смотрела все тот же кадр: она осторожно стаскивает распашонку, разворачивает сизое тельце, кладет на подоконник, подтыкает подушкой, чтобы не упал. И эта подушка, и эта распашонка, и ощущение плечами падающего сверху холода, столько раз вызывавшие содрогание, на этот раз оставили равнодушной, не родили жалости, не окатили удушающей волной опоздавшей любви, -- нет, в Лушке разверзлась пустота и поглотила все сомнения, все раскаяния, пустота потребовала, чтобы все закончилось быстрее, пусть умрет, раз уже умер, и чего она тянет, можно открыть окно целиком и быстро все закончить. И Лушка, лежа на постели здесь, встала и пошла там, пошла к окну, и остался только шаг, и рука поднялась, чтобы распахнуть раму и убить ребенка во второй раз.
   -- Нет!.. -- закричала Лушка, вскакивая. -- Нет!..
   Соседки оцепенели, смотря испуганно. Лушка очнулась, пробормотала: я так... я ничего... Смирно легла обратно и стала лихорадочно вытаскивать из памяти всякое другое -- помидоры, ромашки, вихляющегося бабкиного щенка -- все давнее, детское, не имеющее к ней нынешней отношения, ну, еще что-нибудь, еще, ну, бабкино крыльцо, которое через щель проросло одуванчиком, на одуванчик то и дело тяжело опускалась пчела, а еще была козочка, такая же маленькая, как Лушка, но с бородой... еще, Господи, еще, лишь бы, Господи помилуй, не вернуться к только что пережитому кошмару.
   Запас неопасных жизненных впечатлений быстро иссяк, Лушка стала вспоминать прочитанные книги. Книг обнаружилось мало, пошли в ход учебники, их она помнила, будто вчера из школы, но учебников было и вовсе всего ничего, и Лушка пожалела, что не училась, дура, как все, а то сейчас как раз бы ей выдали самый зрелый аттестат.
   Незаметно она сместилась в сон. Все мучительное отстранилось легко, и сон не породил никаких сновидений.
   Ей было стыдно, но, проснувшись, она почувствовала себя здоровой и впервые без всякой необходимости вышла в холл.
   Холл длинный, с дверьми расположенных друг против друга палат, двери в верхней части стеклянные, чтобы поднадзорные в любой час были на виду; в простенках скучные канцелярские стулья схвачены брусьями ниже сидений -- во избежание применения не по назначению и чтобы не утаскивали куда не надо; притиснутый к ним единственный стол по тем же соображениям привинчен к полу, и обитатели часами сидят вдоль стен напряженно и прямо, как в очереди к стоматологу. У сидящих завоеванные во внутривидовой борьбе постоянные места, которыми, пока не придет основной владетель, торопливо пользуются неудачники, в остальное время неуверенно слоняющиеся по прочей территории. Под финиковой пальмой у торцевого окна, забранного решеткой, расположилась Глафира, около нее, как всегда, толкутся верящие и слушают, вздыхая, про болезни, исцеления и смерти. Пальма выглядит поникшей и жалуется на изобилие -- ее поливают все.
   Лушка подумала, не подойти ли к Глафире и, может быть, сказать спасибо, но тут же поняла, что такое будет тут ни к чему, благодарность через слово явная ерунда и никому не нужна, тебе, может, жизнь вернули, а ты -- спасибочки, и уже ничем не обязан и через неделю забудешь. Если благодарить, то -- равно, спасли тебя -- спаси ты. Лушка на всякий случай оглядела присутствующих, но явной опасности нигде не обнаружилось, никто в немедленной помощи не нуждался. Стало быть, благодарному чувству нужна длинная жизнь, чтобы дождаться подходящего случая и оплатить долг. Видать, Глафира знала, что говорила, когда изрекла от двери свое многозначительное "если" -- если поймешь. Запросто не поймешь. А поймешь -- так и этого мало, потребуется еще что-нибудь. Куда-то все поворачивается не в Лушкину сторону...
   Свободных стульев не просматривалось, а впрочем, немыслимо вжаться меж двух баб, которые и сумасшедшие от того, что трутся друг о друга боками. И Лушка села на пол, как в спортзале. Она была в жарких носках и в тоненьком, но тоже жарком трико. От нечаянного комфорта тело благодарно томилось и всех любило. Перекликались голоса:
   -- Вот так взяла. И вот так проглотила.
   -- Ложку?..
   -- Это что! Вот я однажды... Ой, нет, не скажу!
   -- Дамы, вы обратили внимание, что нам дали на завтрак?
   -- Разве мы уже завтракали? Абсолютно не помню.
   -- У меня была такая коробочка. Нету.
   -- Невыносимо, дамы. У нас никакой общественной жизни. Давайте составим какое-нибудь заявление.
   -- Пусть кино покажут, ага. Про любовь.
   -- Любовь? Абсолютно не помню.
   -- Мужайтесь, дамы, нам повезло, мы никогда не заболеем СПИДом.
   -- Телевизор тоже обещали починить.
   -- У меня носовой платок. Платочек такой. Украли.
   -- Не украли. Взяли.
   -- А я знаю... Ой, нет, не скажу!
   -- У кого сегодня карандаш, дамы?
   Притащили зашухаренный карандаш, кто-то выдрал лист из тетради. Составили заявление про любовь и телевизор. Желающие нацарапали подписи. Дама, кроме подписи, изобразила себя в красивой прическе. Выбрали делегацию. Кроме выбранных, в делегацию вошли все, кто хотел. Делегация прошествовала по холлу и через решетку просунула петицию дежурной сестре.
   Пока дама возглавляла общественную жизнь, ее место на стуле заняла, протиснувшись бочком, старуха с бантом на цыплячьей шее. Бант был сделан из газеты "Правда". Старуха чопорно положила на колени сумочку тоже из газеты. Из сумочки торчал всем напоказ носовой платок натурального вида, платок выглядел чужим. Лушка испугалась, что сейчас начнется визгливый скандал, но все сидели-стояли спокойно, а старуха счастливо поглядывала на тех, кто не успел перехватить свободный стул и продолжал нищенски жаться по обочинам.
   У Лушки незнакомо зажало сердце и всех стало жаль, и она подумала -- ну почему на этих проклятых стульях сидят одни и те же, а другие одни и те же топчутся около? И вдруг сидящие встали -- все, кроме газетной бабки, и зачем-то двинулись в сторону делегации, которая вступила в затяжные переговоры с зарешеченным медперсоналом, требующим конфискации пишущего инструмента.
   Бабка торопливо растопырилась, чтобы занять побольше места, но тощего зада и халатика хватило только на дополнительные полстула. На бесхозные сиденья ринулись отверженные, быстро утвердились и сосредоточенно впитывали победу задами и чутко слушали надвигающееся возвращение, все более отворачиваясь в противоположную сторону.
   Лушка, пребывая на полу, собою ощущала происходящее, вчитывалась в каждого, кто чем-то обнаруживал свое присутствие, и чужие желания и обиды резонансно пробуждались в ней как собственные, она чувствовала, как нужен ей украденный платочек, как хорошо теперь всем показать, какая она воспитанная и аккуратная; как захотелось даме пойти в кино в новом наряде и хорошей прическе, как вообще хочется хоть куда-нибудь пойти и хоть что-нибудь сделать; как муторно слоняться от стены к стене весь день, и вчера, и завтра, как ломит подошвы от груза пожилых тел и как хочется присесть хоть на минуту; и как это несправедливо -- целый месяц ни разу не посидеть на стуле; и даже если вплотную к тебе чей-то жаркий бок -- это тоже хорошо, это значит, что ты не одна, и уже не покинута, и можешь на час оттолкнуться от одиночества; и так охота что-то сказать, чтобы тебя заметили, так охота словами доказать свое существование, а сказать нечего; и как это у других слова находятся, а у тебя нет, а когда ты их наконец выловишь, то разговор окончился, все ушли на обед, на процедуры, в палату или в туалет, и твое несостоявшееся участие в единстве томит и жжет, и ты ждешь завтра для нового своего обозначения, но ничего не скажешь и завтра, потому что другие успевают быстрее; эти громогласные держатся кучкой и главенствуют, они умеют страдать меньше; а таких, как ты, ранит каждая минута, ранит взгляд и отсутствие взгляда, ранит слово и молчание, ранит утро, потому что за ним последует ранящий день, и ранит вечер, потому что перейдет в губительную тьму; и никто, никто... и ты никто, и все никто... И непонятно, что я делаю в своей жизни.
   Мне это не вынести, подумала Лушка, закройте меня, я не могу слышать всех.
   Откуда-то сверху на плечи опустился бабий платок, чья-то рука протолкнула его между стеной и Лушкиными лопатками и расправила на Лушкиной тощей груди. Лушка никак не могла увидеть, кто перед ней, потому что перед лицом были только толстые ноги и толстые руки, руки прикоснулись к плечам и уплыли вверх, а потом онемевшая Лушка увидела чью-то удаляющуюся круглую спину. Она уткнулась головой в колени. Ей показалось, что она хочет плакать. Или даже, может быть, плачет. Плачет по совершенно неизвестной причине.
   Делегация вернулась. Узурпаторы виновато подхватились, освобождая многосуставчатый трон. Последней, зажав обеими руками бумажную сумочку с позаимствованным имуществом, поднялась старуха. Выцветшие глазки лучились. Старуха была довольна, ей удалось насидеться больше, чем другим.
   В Лушку, как в воронку, засасывалась приниженность и покорность видимых людей, и малый их разум будил потребность заботы. Внутри поднялась волна сочувствия, и Лушкина душа с отчаянием бросилась в эту волну и понеслась всем навстречу и, достигнув каждого, заметалась, не зная, как нужно любить.
   Кто мог, тот сел. Кто стоял, тот остался стоять. Опять, как кочки в болоте, стали выпирать слова:
   -- Кофточка у ей -- целиком кружево.
   -- Не кофточка. Блузон.
   -- Напрасно фуфырится. Он с ей нынче никак.
   -- Дамы, про интим не будем.
   -- Двери не закрывали, ага.
   -- А мне дылды загородили -- не прониклась.
   -- Это что! Однажды я такое видела... Ой, нет, не скажу.
   -- Дамы, пусть родственники скинутся нам на телевизор.
   -- А если кого выпишут?
   -- Родственники чушь.
   -- Живьем красивше.
   -- Продирает, ага.
   -- Про радио забыли. Будем развивать кругозор.
   -- Кругозор. Квадратозор. Углозор.
   -- Давайте создадим комиссию.
   -- Всегда кто-то ломает.
   -- К стенке!
   -- Вот именно.
   -- Решено, пишем заявление, а то карандаш отберут.
   Заявление опять написали. И подписались. А дама, кроме подписи, изобразила себя в кружевной кофточке.
   Слезы если и были, то высохли. Лушка мрачно смотрела в пол.
   Приехал обед. Разговор распался. Каждый стал сам по себе. Появилась цель -- поскорее занять место в столовом закутке. Никому не нужный заявительный листок упал под ноги. На даму в кружевной кофточке наступил поношенный шлепанец. Карандаш припрятали для следующего будущего.
  
   Лушка пыталась найти женщину, которая укрыла ее платком, но платок в палатах не признавали, а запомнившейся спины и синеватых мощных ног ни в ком не обнаруживалось. Может, женщину выписали, и она перед уходом раздала что было.
   -- Выписали, выписали, -- закивали Лушке. -- Сразу четверых выписали. Тут бывает, что и выписывают.
   Лушка обеднела. Не первый раз так -- делают и скрываются. И неизвестно где теперь. И Лушка опять беспризорная, сама себе и мать, и дочь, и главный начальник.
   И зная, что напрасно, Лушка продолжила поиск и зашла в последнюю необследованную комнату. Там было несколько женщин, сидели кто где, были и пришлые, на Лушку не обратили внимания, слушали какую-то чернявую. Чернявая, одна из всех, лежала, вытянувшись поверх одеяла, засунув ладони под затылок, глядела в потолок и говорила:
   -- Именно Точка! Все вышло из Точки. Кроме Точки, не было ничего.
   Лушка обежала взглядом присутствующих -- нужной спины среди них не было. От нечего делать стала рассматривать чернявую. Качественная одежка спортивного вида, стриженые прямые волосы, которые почему-то не свалились на подушку, а протянулись вдоль бледных щек, челка, как завеса, наполовину прикрывала лоб, и тоже правильно и ровно, как на парике. Острые локти ограждающе торчали в стороны, ступни в красивых тонких носках прямолинейно натягивали тонкие легинсы -- впечатление не больничное, независимое, пантерное.
   -- Давай, Марья! -- не выдержал кто-то. -- А потом как?
   -- А Бог? -- не согласился другой голос. -- Если точка, то как Бог?
   -- Бог тоже был в точке, -- ровно проговорила Марья.
   Лушка бесшумно опустилась на корточки -- чтобы не торчать у двери и чтобы удобно. Она вдруг поверила, что Марья это видит -- Бога в точке.
   Марья прищурилась в потолок.
   -- Возможность... -- проговорила она. Голос был напряженный, как толстая проволока. -- В Точке заключена возможность всего. Точка потенциальна.
   Лушка посмотрела на слушающие лица. Лица были серьезны и разумны. Они понимали про Точку. Возникло знобкое ощущение великого сумасшествия.
   Марья скручивала свою проволоку в пружину:
   -- Мы не можем быть случайностью. Мы слишком сложны, чтобы быть случайностью. А это значит, что мы -- следствие. И если бы мы оглянулись, то увидели бы бесконечную лестницу жизни, ведущую вниз.
   Лушка тут же увидела эту лестницу, болтающуюся в темноте, уцепилась по-обезьяньи и стала пятиться в бездну, нащупывая нижние ступеньки, но ступеньки сделались не такие, стали податливые и как бы живые, их образовывали чьи-то головы, а потом тела, которые голов еще не придумали, а потом низ лестницы стал стремительно закручиваться и превратился в невообразимое движение, у движения не было плотности, а только скорость, и Лушка испугалась, что ее затянет и она тоже распадется на кучку маленьких вихрей, испуг все остановил, и она обнаружила себя в чужой палате, у стены и на корточках.
   -- Ну, кто-нибудь попробовал подняться по лестнице? -- насмешливо спросила Марья.
   -- Чего путаешь? -- недовольно отозвалась грудастая деваха. -- Говорила -- вниз, стало быть -- опуститься.
   -- Ладно, опуститься, -- совсем не смутилась Марья. -- Кто же заглянул в колодец?
   Все молчали, переглядывались.
   -- А вдруг не выберешься? -- поежилась здоровая тетка. -- Или оборвешься...
   -- Да мы и так оборвались, -- усмехнулась Марья. -- Ну ладно. Никто так никто.
   -- Я, -- сказала вдруг Лушка.
   Все на нее уставились. Марья помедлила, выискивая что-то в потолке, и вдруг пружинно села, свесив ноги на Лушкину сторону.
   -- И что? -- спросила она. В черных острых глазах интерес. -- Далеко сбегала?
   -- Наверно, далеко, -- сказала Лушка. -- Ураган начался.
   -- Эки страсти! -- произнесла деваха.
   -- Ну, не ураган, -- поправилось Лушка, -- а скорость. Одна скорость, без ничего.
   -- Движение, -- сказала Марья.
   -- Ну да, -- согласилась Лушка. -- А еще дальше -- можно?
   -- Можно хоть куда, -- сказала Марья. -- Хватило бы воображения.
   -- Это не воображение, -- возразил Лушка. -- Это -- будто знаю.
   -- Тем лучше, -- сказала Марья, вставая. Никто так не встает, восхитилась Лушка. Будто пружина выпрямилась. -- Пойдем погуляем.
   Лушка попробовала разжаться по-Марьиному -- получился бросок вверх и стойка для боя. Марья слегка улыбнулась.
   -- Нормально, -- сказала она Лушке. -- Если квашня с опарой -- любую начинку положат.
   Они вышли. За ними осталось недоброжелательное молчание.
   -- Посмотри, -- сказала Марья. -- Все сидят, стоят, и никто не ходит.
   -- Я тебя тоже не видела, -- заметила Лушка.
   -- Мне хватает кровати. Я превратила ее в балетный станок.
   -- Балерина, что ли? -- спросила Лушка настороженно. Ей почему-то этого не хотелось.
   -- Только до четырнадцатилетнего возраста, -- успокоила Марья. -- В более взрослом состоянии -- инженер.
   -- А еще более взрослое состояние -- может быть? Здесь, например?
   -- Ну, если общественные стереотипы перестанут иметь значение...
   -- То-то я в шестом классе бросила школу, -- серьезно сказала Лушка.
   Марья хмыкнула. Спросила, не поворачиваясь:
   -- И начала дорогу сюда?
   -- У меня здесь пересадка, -- не согласилась Лушка.
   -- А какой поезд нужен, знаешь?
   Она смещала смысл. Даже переворачивала на противоположный. Будто дразнила. Или провоцировала возмущение. Но Лушке возмущаться не хотелось. Наоборот, она ждала следующего поворота и на каждый Марьин заход отвечала серьезно и с готовностью признать правду. Если такая наличествовала. И Лушка медленно нащупывала ответ.
   -- Знать -- не подходит. Знать -- сразу через много перескочить, и где-нибудь будет не то -- насильно или нарочно. Чужое. Не мое. Лучше как-нибудь не так... Можно просто слышать: это? не это? Если это -- уже не спутаешь. Запомнишь, как пахнет.
   -- Много нанюхалась? -- усмехнулась Марья, опять все выворачивая.
   -- Даже еще больше, -- добровольно кивнула Лушка и посмотрела на Марью: почему она без бровей? Выщипала, что ли? С какой бы стати? И чуть не ляпнула вопрос, но осадила себя -- зачем об этом знать? Ну, не выносит человек собственных бровей, ну и пусть.
   -- Ты что -- никогда не думала, зачем человек? -- спокойно спросила Марья. Будто интересовалась настроением или ничего не значащим сном.
   -- Какой человек? -- Лушка насторожилась. Первый раз за всю беседу в вопросе оказалось неприятное. Для Лушки неприятное.
   -- Любой, -- пояснила Марья. -- Каждый.
   -- А какое мне дело, зачем любой и каждый, у меня от своего несварение. -- И поняла, что уклонилась или даже солгала.
   -- А ты? -- ласково прозвучала Марья. -- Ты -- зачем?
   Садистка.
   -- А мне без разницы. -- Лушка вяло повела плечом.
   Марья нахально уставилась в Лушкину физиономию. Ну и пожалуйста.
   -- Неправда, -- спокойно проговорила Марья. -- Это оборонительная реакция.
   Побродили еще. Разошлись.
   Лушка, стоя у коридорной стены, смотрела в беззвучное белесое окно.
   -- Кажется, что там ничего нет, да? -- проговорил рядом Марьин голос.
   -- Везде что-то есть, -- отозвалась Лушка, не оглядываясь.
   -- Если бы мы здесь родились и никуда отсюда не выходили, мы бы отрицали существование человечества, а свое сумасшествие считали нормой.
   -- Здесь не сумасшедшие, -- сказала Лушка, -- здесь лентяи.
   -- Какая разница, почему ты дурак, -- отозвалась Марья, и тапочки четко прозвучали, удаляясь.
   Лушка посмотрела вслед. Тапочки были с меховой оторочкой. Лушка спросила вслед:
   -- Ты чего-то от меня ждешь?
   -- Человек должен задавать вопросы, -- сказала Марья, не оглядываясь.
   -- Вот я и задала, -- сказала Лушка.
   -- Ну, тогда я ответила.
   По коридорному полу цокали каблучки, которых не было. Какие еще вопросы? Что она о себе воображает?
   На вечернем шествии после перлового ужина Лушка пристроилась рядом.
   -- Задай вопрос, на который я не могу ответить, -- потребовала она.
   -- Зачем человеку жизнь? -- без паузы сформулировала Марья.
   -- Чтобы умирать, -- не задумываясь ответила Лушка. У Марьи дрогнули отсутствующие брови.
   -- А смерть?
   -- Для рождения.
   -- Ты веришь, что родишься снова?
   -- Я без веры. Я умираю сто раз на день. Каждую минуту, может быть. Был вопрос -- и нету. Был ответ -- и его нет. Почему об этом нужно говорить?
   Марья помедлила, всматриваясь.
   -- Чтобы чаще рождаться, -- прозвучало задумчиво. А может, с сомнением.
   -- Еще чаще мне уже не вынести, -- проговорила Лушка, всё меряя собой. Добавила: -- Я не люблю о таком. -- И, уже отворачиваясь, уже уходя, заметила взгляд Марьи -- огорченный, все еще чего-то ждущий, но не задержалась, пошла, а за спиной сомкнулось чужое одиночество.
   В палате Лушка возмутилась собой: тоже мне цаца. Ну, заумная бабенка, так и что теперь. От заумности, наверно, и лечат. А Лукерья Петровна у нас такая, Лукерье Петровне -- чтобы любимые мозоли не тревожить, она у нас всегда под дурочку работала, с дураков какой спрос, а тут человек нормальный, на полцены не соглашается, хочет разобрать, на каких условиях его пригласили в жизнь.
   Лушка усмехнулась, вспомнив, как сравнивала себя с теми, кто считался умным, заглядывала в них, будто в пустой кувшин, пренебрежительно удивляясь, что не обнаруживает оправдывающих титул обстоятельств. Нахватались кувшинчики верхушек, будто сами глину месили. Лушка этих кухонных аристократов терпеть не могла и, что бы они ни провозглашали, наперекор ни с чем не соглашалась и, ввиду недостаточной загруженности образованием, нахально перла отсебятину и всякий вздор, а может -- и не всегда вздор, у кодлы ее анархические приемники имели успех, а умник на глазах у всех линял и затыкался. Получалось странно. Получалось, что умники свое умное не защищают и, стало быть, не любят, стало быть, догадываются, что оно им не свое. И они казались Лушке мелкими воришками, неожиданно застигнутыми в чужом кармане. И она вместе с ними тоже.
   Нет, от всего умного Лушку тошнило.
   Марья опять лежала на своей кровати очень параллельно и вещала всем, кто пришел слушать:
   -- ...Потому что Точка породила мир. Точка -- это Бог!
   -- Чего перевертываешь-то? -- поежилась какая-то тетка. -- Вот как грянет на твою голову... Это Бог все породил. От Бога все. И точка от Бога. Потому что самое малое, что есть.
   -- Ну, ты умница! -- согласилась Марья. -- Ты голова! -- Тетка невольно разулыбалась и потупилась. -- Самое малое -- и я про это! Мир не мог начаться с большого. И со среднего не мог. Только с самого малого -- с точки!
   -- Нет, -- испуганно мотнула головой деваха. -- Бог сразу был большой!
   Марья кивнула, не находя противоречия. Подтвердила:
   -- Громадный! Бесконечный... Совсем бесконечный -- никаких границ ни наружу, ни внутрь. Вы представьте -- совсем без границ... Никакой опоры, сам в себе тонет...
   -- Почему -- тонет? -- прошептала деваха.
   -- Потому что во все стороны никакой разницы... -- Марья даже глаза прикрыла от картины, которую видела. -- Во все! Да и сторон нет. Такое бесконечное и такое беспомощное...
   -- Как ребеночек, да? -- посочувствовала деваха.
   -- И везде один, и ничего другого неоткуда взять -- потому что эта твоя бесконечность нигде не кончается...
   -- Бедненький... -- всхлипнула деваха. -- И пожалеть некому. Как же справился-то?
   -- Очень просто, -- сказала Марья. -- Положил начало. Разделился внутри себя... Завеса в храме разодралась надвое.
   -- Ну да, -- согласились с дальней койки, -- а потом опять надвое, а потом пойдем...
   -- А теперь звезд-то, травы-то, зверья-то, -- вздохнула тетка. -- И людей шесть миллиардов, и я среди них... Неужели и я Богу зачем-то?
   Резко распахнулась дверь. Все вздрогнули, даже Лушка. Только Марья меланхолически повернула голову: белый халат.
   -- Опять? -- возмутился халат. -- Немедленно разойдитесь! А вы, милочка, не волнуйте больных божественным. Вынуждена доложить о всех Главному.
   -- Да я только ножницы попросить, -- замельтешила Лушка. -- Ногти, видите? Как у курицы, шлепанцы протыкают!
   -- Что? -- заморгал халат. -- Какие ножницы? Ножницы здесь не положены, обращайтесь к нянечке... Да, я что-то хотела еще. Что-то еще, что-то еще... А где остальные?
   -- Остальные -- это я, -- принимала огонь на себя Лушка. -- Я там сидела, теперь тут...
   Халат строго хмурился, шарил взглядом на заправленных кроватях, под кроватями, повсюду была законная пустота, только эта Гришина бормотала про ножницы.
   -- Ножницы -- у сестры-хозяйки, -- сурово изрек халат. -- И только по субботам!
   И неохотно удалился, предупреждая палату начальственной спиной.
   Повисло молчание.
   -- Не стоило... -- пробормотала Марья.
   -- Да ну! -- дернула плечом Лушка. -- Мы тут не в партизанах -- каждую минуту командовать.
   Марья хохотнула.
   -- Хорошо они у нее за спиной протискивались, а она в окно смотрела. -- Опять хохоток. -- Это у тебя как?
   -- Случайно. Разговор испортила, корова...
   -- Наговоримся, время есть, -- сказала Марья.
   -- Про время ты тоже знаешь? -- уцепилась Лушка.
   -- В каком смысле?
   -- Ну, в этом, -- пояснила Лушка, -- в божественном.
   -- А почему спрашиваешь?
   -- Ну, не так с ним что-то, со временем. То такое, то этакое, а придуряется одинаковым.
   -- Да его вообще нет, -- равнодушно сказала Марья. -- Это только палочки для счета. У приготовишек.
   -- А когда считать научишься?
   -- Ну и будешь к вечности прибавлять вечность.
   -- Мне надо спросить, -- проговорила Лушка, глядя перед собой. Марья вроде бы кивнула. -- Важное, -- сказала Лушка. -- Совсем важное. -- Марья кивнула снова. Хорошо, что она молчит. Но мне придется словами. Слова стоят у меня в горле. -- Если я... что-нибудь ужасное. Совсем ужасное. И поняла только потом. И это ужасное -- навсегда. Не изменить. И вот теперь жить. Не жить было легче. Но я и это поняла -- что легче нельзя. Я не хочу легче. И вот я думала -- снова, снова, снова... О том, что получилось. Умирала, оживала, умирала, оживала... И вдруг совсем недавно, несколько дней назад, вдруг -- о другом... Снег летит, солнце, весна будет, еще какое-то... Не имеющее отношения. Предательство. Я предала свое ужасное. Как бы забыла. Нет, я не забыла, оно все время внутри. Но вот видишь -- говорю, целыми днями смотрю на других... Посторонние впечатления. И чувства посторонние. Как мне к этому? Нет, подожди. Самое главное -- я хочу, чтобы... в общем, чтобы мне отплатили. Я не хочу облегчения, не хочу никакого прощения, совсем не хочу... да это и вынести невозможно. Была вина -- и с какой-то там минуты вины нет? Невозможно. Пусть наоборот. Пусть какой-нибудь Бог мне отплатит. И пусть сполна. Но я... Я перестаю думать об этом... о том, что совершилось... Я что-то забываю?.. -- Марья все молчала. -- Ты ничего не скажешь? -- тихо спросила Лушка.
   -- Я пытаюсь не сказать пустого, -- ответила Марья.
   -- Я могу подождать, -- согласилась Лушка.
   -- Не в этом дело. Допустим, я выдам формулу, какой-то умный ответ, но у тебя-то какие основания этому верить?
   -- А нельзя -- чтобы точно?
   -- Точно можешь только ты сама. Я не хочу кормить тебя рыбой.
   -- Это как?
   -- А это принцип: или давать человеку раз за разом готовую рыбу, или научить его рыбу ловить.
   -- Я думала, что ты...
   -- Не думай, что ты думаешь, когда думаешь... Думать -- рождать мысль, а мысль -- это уже ворота, в которые въезжает действие.
   -- При чем тут действие? Если ты не хочешь отвечать...
   Внезапно Марья схватила Лушку за руку, нажала между большим и указательным пальцами -- Лушка вскрикнула от резкой боли и, вырвав руку, смотрела на Марью, все больше бледнея и непримиримо заостряясь лицом.
   -- Ну, ну... -- спокойно сказала Марья. -- Это всего лишь основание для ответа на заданный вопрос. Когда успокоишься -- скажешь, а пока помолчим.
   Лушка, поколебавшись, снова пошла рядом. Они еще раз свершили путь от решетки до решетки.
   -- Ладно, -- сказала Лушка. -- Давай.
   -- Больно?
   -- Ну, больно.
   -- Как считаешь, ощущение и чувство -- одно и то же?
   -- Ну... Слова разные, значит -- и то, что в них, разное.
   -- Найдешь разницу?
   -- Ощущение -- толще.
   -- Почему? Ты работай. Тут некуда спешить. Работай, работай, у тебя должно получиться.
   -- Значит, почему толще... Потому что грубее.
   -- Дальше, дальше. Сама спрашивай: почему? Лови рыбу!
   -- Почему грубее? Потому, что так воздействует... Нет?
   -- Когда я тебе нажала на руку, это было чувство или ощущение?
   -- Чувство. В глазах потемнело.
   -- От боли потемнело?
   -- Зачем? От возмущения. Провести бы приемчик...
   -- Не отвлекайся. Говоришь -- возмущение. Оттого, что я взяла тебя за руку?
   -- Ничего себе взяла!
   -- Отвлекаешься. Все, не относящееся к делу, треп, а треп -- проматывание наследства.
   -- Какого еще наследства?
   -- Жизни. Потопали дальше? Итак, ты возмутилась. Отчего?
   -- Неожиданно... Несправедливо.
   -- Причина несправедливости?
   -- А это уж ты скажи. Тебе так захотелось, а я при чем?
   -- Убедила, ставлю вопрос иначе. Если ты завтра утром скажешь мне доброе утро, а я в ответ назову тебя синявкой, я причиню тебе боль?
   -- Ну...
   -- Без трепа.
   -- Да.
   -- Одно боль и другое боль. Разница?
   -- Когда синявка -- больно не телу, когда за руку -- руке.
   -- Душевная боль, физическая боль. Одно -- чувство, другое -- ощущение. Ощущение присуще физическому телу. Тело есть материя и отзывается на прикосновение материи.
   -- А какое отношение это имеет...
   -- Не спеши. Я просто насаживаю на крючок червяка. Но чтобы сверх меры тебя не раздражать, попробую провести анализ сама. Ощущение -- начало информации. Сигнал хозяину: сообщаю то-то, прими меры. И ты принимаешь: боль -- отдергиваешь руку.
   -- Я говорила о другом.
   -- Не спеши. До того, о чем ты говорила, еще неблизко. Ощущение -- середина между воздействием и противодействием. Я надавила -- боль -- ты отдернула руку и заодно меня нокаутировала. На физику отвечает физика -- с одним уточнением: отвечает физика живого тела, а это немного другое, чем бильярд -- один шар принимает движение другого. Ты сама назвала, что усилило в тебе боль: чувство несправедливости. Ощущение, будучи толще, породило то, что тоньше. Примитивная боль вызвала совсем не примитивное возмущение -- возмущение несправедливостью, а не самой болью. Если бы я вытаскивала тебе занозу, ты боль перенесла бы и не возмущалась. Были супермены, что на пытке в харю плевали, а могли бы предать, чтобы избавиться от истязаний. Есть возражения? Можно дальше?
   -- Давай.
   -- Следующий уровень -- чувство.
   -- Чего -- уровень?
   -- Так. Нормально. Попробую нащупать.
   -- Нащупать? Разве ты еще не знаешь?
   -- На тему, которую ты мне задала, я никогда не думала. Однако, если есть вопрос, должен быть ответ. Собственно говоря, я решаю задачу. Согласуясь, разумеется, со своими представлениями о других проблемах. Что? Обидно?
   -- Не знаю... Я спрашивала серьезно.
   -- Я совершенно серьезно и с полной ответственностью. Но я не рецептурный справочник. Да и рецепты хороший лекарь всегда варьирует. Потому что все разное, ничто не повторяется. Конечно, всю цепочку рассуждений можно провернуть почти мгновенно и выдать что-то вроде заголовка вместо статьи, но мне показалось, что в твоем случае рациональнее рассматривать себя не спеша. Ты не согласна?
   -- Терплю же...
   -- Чудненько. Остановились на уровне. Уровнями чего в человеке являются ощущения, чувства, эмоции и наверняка что-то еще? Что-нибудь приходит в голову?
   -- Может -- жизнь? -- неуверенно предположила Лушка.
   -- Жизнь... -- повторила Марья, что-то к чему-то примеряя. -- Уровень жизни. Уровень проявления жизни. Но при такой постановке человек превращается преимущественно в пассивную величину, а на самом деле не только так. Ты же не провела приемчик? Воздержалась. Для этого потребовалась сила, превысившая начальное возмущение. Она откуда-то взялась. И ты какое-то мгновение стояла перед выбором: провести приемчик или не провести. Какое-то время назад ты бы его провела без колебаний, так? Следовательно, в тебе что-то изменилось. В тебе открылись резервы, или, лучше сказать, новые возможности... Что-то привело тебя на другой уровень. То есть ты перешла сама, но что-то подтолкнуло и помогло. Ты реализовала сейчас основную свободу космической конституции, данную человеку, -- свободу воли, свободу выбора. Преодолела реакцию, лежащую на более низком уровне -- нокаутировать. У преодоления более мощный источник силы, я своим щипком этой силы в тебя не вкладывала.
   -- Так из чего же человек? -- пробормотала Лушка. -- Если в нем столько всего...
   -- Клюет...
   -- Что?
   -- У тебя клюет.
   -- А, брось! Ты там что-то про жизнь...
   -- Да, я хотела сказать, что жизнь -- это слишком обширно для нашей с тобой темы. Лучше -- познание. Познание, сознание и так далее.
   -- Не поняла.
   -- Ощущение -- начало познания. Тепло -- холодно, горько -- сладко, да -- нет... Интересно, интересно, не началась ли двоичная система с ощущения? Ощущение познает предметную материю, чувство может иметь дело с материей беспредметной. То есть чувство -- новая ступень познания. Новый уровень. А?.. Удовлетворимся?
   -- Можно.
   -- Чувство, порожденное не только однозначной материей, не только категориями тела -- вредно -- полезно, есть -- нет, но и чем-то несущественным, вроде красоты, добра, любопытства, справедливости -- несправедливости... В человеке открылось новое измерение. Вся культура создана чувством. Чувство распахнуло перед человеком других людей и внешний мир. Чувство привело к божественной способности творить. В этом измерении "да" -- уже не только "да", и "нет" -- не только "нет". Чувство привлекло человека к самоосознанию и поиску своего места в среде других категорий.
   -- Этих чувств -- как собак нерезаных, -- пробормотала Лушка. -- Ты о каком?
   -- О любых. О всех. Миллионы щупалец, пробующих все, что попадается.
   -- Ничего себе!
   -- Хорошо, миллионы датчиков, сообщающих мне результаты познания.
   -- Зачем?
   -- Для расширения жизни. Для того, чтобы возникло сознание. Через чувство с человеком связывается все существующее. Через нас все обретает сознание.
   -- Сознание -- это ум?
   -- Нет.
   -- Разум?
   -- Нет. Это система, в которой человек нашел место не только себе, но и всему, что тоже знает. Следующий уровень, перспективы которого сегодня почти не понятны.
   -- Один знает больше, другой меньше...
   -- Это временно. Потом все будут знать все. И "нет" превратится в "да".
   -- А потом "да" превратится в "нет"?
   -- Так далеко я не заглядывала.
   -- И ты считаешь, что ответила на тот вопрос, который я задала?
   -- Нет. Но теперь могу ответить. Попытаюсь. Чувство не может быть направлено только внутрь. Чувство требует преобразования -- себя, своего ближнего или всего мира. Или всего этого сразу -- если потянешь. А если его удерживать внутри насильственно, оно опустится до уровня бурчания в кишечнике.
   Лушка молчала. Молчала от решетки до решетки.
   -- Тебя мой ответ не удовлетворил? -- спросила Марья.
   -- Частично, -- отозвалась Лушка.
   -- Тогда это очень много, -- сказала Марья.
   Они кивнули друг другу, обходясь без дальнейших слов, и Марья пошла в свою комнату, Лушка в свою.
  
   Теперь стало странно.
   Пока Марья говорила, Лушка понимала, восхищалась ее умом, бульдожьей хваткой в рассуждениях и свободой, с какой человек чувствовал себя в недоступной Лушке сфере, и становилось беспокойно, когда это недоступное смыкалось с чем-то в самой Лушке. Но Лушка, всегда строптиво относившаяся к чужим мнениям хотя бы потому, что они исходили не от нее, теперь согласилась не столько с построениями и формулами, а с тем, что под этими формулами простиралось.
   Оставшись сама с собой, Лушка простирающегося лишилась, и смыслы, недавно облеченные в слова, стали скашиваться и шататься, а главное, возник вопрос: какое все это имеет отношение к Лушке? Может, Марья не философствовала бы столько, если бы Лушка прямо объявила о своем преступлении, тогда было бы сказано другое, более соответствующее действительности. Или Марья отвернулась бы и стала смотреть безбровым лицом в потолок, не нуждаясь ни в чьем присутствии, чтобы прищуриваться в глубины точек и богов. Лушка сказать не смогла, в какой-то миг язык приготовился сказать и не повернулся, будто засох, будто то, что Лушка готова была о себе заявить, перестало принадлежать ей, а сделалось чужой тайной, которую запрещено разглашать. И Лушка длинными околичностями обрисовывала то, что продолжало ее мучить и на что хотела бы отыскать ответ.
   Шаткое, ускользающее -- уже не повторить то, что Марья объемно выстраивала словами и своей четкой волей, сейчас это, лишенное Марьиного управления, расстраивалось, возвращаясь в бесформенность, готовую к созданию новых логик, если Марье потребуется их придумать. Но оседало и распадалось то, что осталось вне Лушки, а то, что Лушка приняла в себя, оставалось в ней независимо от прочего, становясь даже и не Лушкиной собственностью, а как бы ею самой. Определить, что именно от Марьи рассыпалось, а что осело впрок, Лушка не смогла, принятое уже не выделялось чужеродно, и почему-то появилось если и не успокоение, то как бы доверие к себе самой, к тому, что она, вполне возможно, и не конченый человек и может позволить себе продолжить существование на неких определенных условиях.
   Лутка потребовала у самой себя ответа, какие же это условия, ведь их надо немедленно выполнять, раз она приговорена к жизни, но тут не возникло ни философий, ни логик, а только молчание.
   Ответа не было, а это значит, что Лушке самой придется отыскивать, что откренит ее будущее от провала. Самой удить рыбу.
  
   Марья заглянула в палату.
   -- Пошли погуляем? Я новую теорию придумала, а рассказать некому.
   -- Я в теориях не очень, -- проговорила Лушка, поднимаясь.
   -- Ерунда, я все объясню, -- утешила Марья. Они свернули к решетчатому окну.
   -- Однажды я была в деревне, -- начала Марья совсем не теоретически. -- Подруга пригласила погостить и заодно поработать -- была весна, копали огороды. И вот утром я взяла лопаты, а подруга заглянула в хлев и замахала, приглашая. Я не сразу определила, на что надо смотреть, после солнца в сарае было как поздним вечером, шумно дышала корова, от нее шло тепло, как от натопленной печки, и наконец я увидела, что у нее под мордой лежит еще мокрый теленок, а корова старательно вылизывает его широченным языком. Бабам всегда нравятся детеныши, и мы проторчали около него, наверное, с полчаса и только что сами не лизали. Потом нас выгнали, чтобы корову подоить, а когда мы зашли снова, теленок стоял. Ноги подрагивали и разъезжались, но он их упрямо подтягивал и наконец установил вертикально. Подруга не обратила на это внимания -- обычная картина, а меня поразило: через час после рождения детеныш ходил! А человеку на это нужно год, если не больше. Да и вообще, если подумать, с человеком какая-то странная ситуация: его ребенок не умеет ничего -- ни находить пищу, ни скрываться от опасности, ему десятилетиями внушают, что можно и что нельзя, а он этому еще и не верит. И ничего, кроме, условно говоря, формы носа и цвета глаз, от папы с мамой не перенимает. Ни чувства, ни мысли, ни нравственные достижения, ни творения ума -- ничего в теле не кодируется и по наследству не передается. Каждый рожденный начинает с нуля, не верит опыту прошлого и с трудом осваивает азы. Почему детеныши морских черепах без мамы с папой знают, в какой стороне вода? Только что вылупившийся змееныш способен смертельно укусить, а однодневный инкубаторский цыпленок клюет вареное яйцо и не обращает внимания на варенье. Почему выращенный в доме щенок знает, какой травой нужно чистить желудок? Один человек не знает ничего. Для него все как бы идет прахом. Идет прахом и тем не менее сохраняется. И слишком настойчиво повторяется это положение, повторяется на протяжении тысячелетний, а может -- и миллионов лет. Уже и динозавры вымерли, и вместо папоротников -- березы, и гнейсы превратились в глины, а человек -- все человек, и в эпоху космически пролетов -- опять с нуля. Новорожденный и долгие годы после не ведает морали и не знает Добра и Зла, не понимает законов, он -- табула раза, чистая доска, на которой можно написать что угодно. Полностью автономная система не будет так упорно отказываться от закрепления опыта прошлого. Столь беззаботным организм может быть только при наличии дополняющей его части, берущей на себя подведение итогов, части, которая имеет основательные причины сохранять в изначальной девственности разум и чувства вылупившегося из яйца очередного гомо. Если бы человек хранил в себе доступным полный опыт прошлого, он давно пренебрег бы себялюбием, алчностью, глупостью и самоистреблением, отказался от вожделения и материальной стороны бытия, и тогда некому стало бы грешить и некому было бы каяться, некому убивать и совершать подвиги, тогда не изобрели бы сто способов приготовления картошки, не спорили бы в парламенте и не сотворили бы столько богов. И даже не открыли бы таблицу Менделеева, потому что она была бы не нужна... Ты так и будешь молчать?
   -- Но ты же сказала не все?
   -- Это только вступление.
   -- Для меня?
   -- Мне показалось, что ты не особенно утруждалась размышлениями.
   -- Может быть.
   -- Хотела бы возразить?
   -- Не знаю. Зависит от продолжения.
   -- Дело в том, что, если возникает вопрос, я должна найти ответ. Я хочу знать, что есть я и зачем. Я хочу знать, в каком мире живу. И таков ли этот мир, как мне рассказали. Мир слишком сложен, чтобы обходиться без логики. Логик не может быть много, а если их много, то нужно искать одну.
   -- Тебе здесь очень плохо? -- вдруг спросила Лушка.
   -- Плохо? -- Марья прислушалась. -- Да нет... Совсем нет. Я отношусь к этому с юмором: мне предоставили оплаченный отпуск, не считаясь с законодательством.
   -- Ты здесь напрасно?
   -- Зависит от точки зрения.
   -- Почему тебя называют Еле-Марья?
   -- А-а, доложили. История длинная. А я успела сделать только вступление.
   -- Вчера ко мне явились сразу трое рассказывать про тебя. Я почему-то не захотела. Просто выключилась, чтобы не слушать. Только и вижу -- губами шлеп-шлеп-шлеп. И глазки мигают. Одними словами рассказывают, бедняги.
   -- Пустое, -- поморщилась Марья. -- Пусть говорят. То, что я здесь, меня не заботит. Где я нашла бы такое ограничение, и почти без всяких усилий с моей стороны? Готовая диета, готовый монастырь, полная безработица -- все условия для того, чтобы поехала крыша. Да пусть едет, куда хочет! Ограничение -- это простор. Великое ограничение -- великий простор.
   -- Такой великий, что и задохнуться можно.
   -- Потерпевший кораблекрушение имеет шанс спастись и умирает не столько от голода, а сколько от ужаса. А мы живем так -- от ужаса неживые. Интересный нюанс в Библии: Бог создал Землю, отделил воду от тверди, создал деревья и всякую растительность, создал птиц, и гадов, и всяких животных и лишь после всего этого создал человека, вдохнув в него душу живую.
   -- Сказки же!
   -- Любая сказка зачем-то рассказывается. Библиотек не было, книг не писали, обходились сказками. Сказки надо научиться слышать, а ты сейчас не услышала.
   -- Да я и не собираюсь!
   -- Так соберись! Для чего я все говорю?
   -- Да не люблю я попов!
   -- Да я хочу, чтобы ты себя полюбила!
   -- И себя не хочу... Себя тем более!
   -- Потому что представления о себе не имеешь, потому и не хочешь. Если бы поняла, что это в тебя душу вдохнули, что хоть какая-то часть в тебе -- великого космического происхождения, не разбрасывалась бы собою налево и направо. И не ври, что не хочешь знать, с какой такой стати ты прыгаешь по земле, как блоха. Привыкли делать вид, что великие атеисты, а по ночам от ужаса обмираем, что умирать придется.
   -- Так придется же?
   -- Может быть совсем другой взгляд на вещи. Все может стать понятнее и перспективнее. Не замечаем логики, а она наличествует. В тебе есть все, в каждом есть все, чтобы понять и действовать, но -- лучше черта выдумаем, который нас везде соблазняет, чем откажемся от глупости!
   -- Значит, не можем отказаться... Такие получились, что не можем.
   -- Не значит. Если бы человеку была ясна система, в которую он включен, если бы он понял свою роль...
   -- Но не понял же!
   -- Не так. Еще не понял. И уже понимает.
   -- А те, что не поняли, чем виноваты?
   -- А кто их винит?
   -- Но они же не поняли!
   -- Так поймут.
   -- Да их уж тыщу лет, как нет.
   -- Да почему нет?
   -- А где они?
   -- Везде, наверно.
   -- Все! У меня голова враскоряку, больше не желаю!
   -- Подожди, у меня теория, совсем коротенькая. Знаешь, что евреи считают себя избранным народом? Бог избрал. Ну, вот из всех прочих очень они ему понравились. Полюбил, и все тут. И до сих пор так считают. А христиане, хочешь не хочешь, к этому присоединяются. Библия же! Очень меня этот вопрос занимал -- что-то в нем было не так. Слишком он откровенно глуп, чтобы быть одной глупостью. И сегодня ночью у меня этот ребус сошелся. Бог избрал, да. Совершенно очевидно, что избрал. Но -- человека. Из всего животного царства он выбрал именно этого зверя и вздохнул в него душу живую. Человек оказался наиболее подходящей биологической системой для божественных целей. Эта идея, надо полагать, и была сообщена Моисею, но он, в силу своего узкого отношения к миру, воспринял как смог. Библейское "создадим человека" не есть создание из ничего, а есть преобразование наличествующего: преобразуем это животное по образу и подобию нашему, наделим его сознанием, волей, способностью к творчеству, для чего соединим это малоразумное материальное тело с жизнью неумирающей, но не имеющей материального смертного опыта, -- то, что и звучит как "вдохнул в него душу живую"... Животное избрал Бог, а не еврея! Все, у меня язык как тряпка, поработаю ногами!
   И Марья нырнула в комнату.
   Непонятно, зачем Лушка втянулась в разговор? Такие вопросы ее не интересовали. Новая эта теория или старая, она судить не может, ничего на эти темы не знает. Каждый, конечно, увлекается чем хочет и может, но слова -- вещь ненадежная, кирпичи-перевертыши, выстроить можно хоть что, а в Марье слов скопилось больше, чем в словаре, вообще она, конечно, интересная, на шизу не похожа, то есть шиза, конечно, но как любой нормальный человек. Лушке ее жаль, она красивая как-то целиком, от волос до радужных носков на ногах, непонятно только, почему нет бровей. Конечно, пусть говорит сколько влезет, но Лушке после этого серо и тошно, будто в доме покойник, а она в карты режется, в общем -- делает не то, все вокруг наперекосяк, мир разъезжается, как тот теленок... И тут вспомнилось, как она, еще тогда, еще там, в своей квартире, укачала мальца и положила спать на пол, а сама решила спуститься в магазин, а вместо этого села в троллейбус и поехала в кино, ужасно захотелось посмотреть хоть какую-нибудь картину, и половину сеанса она впитывала, будто пила в жару, показывали американское и зашибись, но с какой-то точки в середине фильм для Лушки обесцветился, и стало так, будто прыгают тени, похожие на привидения, живут по своим незаконным орбитам, Лушки никакой стороной не касаясь, сидеть стало невмоготу, но она сидела, потому что устала дома, и, пусто глядя на экран, замирала оттого, что может быть там, в ее натуральной жизни. Малец, может, проснулся и надрывается в крике или захлебнулся своим, или она не выключила воду и там затопило соседей, они взломают дверь и увидят, что ее нет, или она не выключила газ и теперь все взорвалось, а все подумают, что она нарочно, потому что никто не поверит, что она была в кино просто так, и она ринулась из зала первой, когда пошли титры, и, не в силах пятиминутно ждать транспорт, помчалась бегом, троллейбусы один за другим ее опережали, но она, стиснув зубы, бежала самостоятельно, будто был какой-то смысл в том, что она бежит, а не едет, и, завидев свою пятиэтажку, она вычленила из прочих свое окно, чтобы убедиться, что там ни взрыва, ни пожара, и у подъезда не было толпы, а только глухая старушонка, и малец спокойно спал, а она развернула его и отшлепала по красным ягодицам -- из-за того, что так переволновалась из-за ничего.
   Лушка зажмурилась, чтобы не видеть себя в своем прошлом, картина смялась, будто ее сдавили, и давили что-то Лушкино, и оно предсмертно корчилось, но Лушка знала, что это напрасно, что никогда в ней это не умрет, и помолилась, чтобы пришел сон без туннеля.
  
   Лушка встретила Марью за завтраком.
   -- Привет, Гришина! -- обрадовалась Марья. -- Иди сюда, у меня теория.
   -- А можно сначала кашу?
   -- Совмещай. Желудку свое, извилинам свое. Ты играла в шахматы?
   -- Не очень.
   -- Но все равно представляешь? Шестьдесят четыре клетки и тридцать две фигуры -- и практически партия не может повториться.
   -- В подкидного тоже, -- согласилась Лушка.
   -- В подкидного? Ну да... Тем более! Если неисчерпаемы шестьдесят четыре шахматные клетки или тридцать шесть дурацких карт, то миллиарды в виде человечества -- уже космос. Да еще при свободе каждого, когда мы и пешка, и слон, и ферзь, и все прочее одновременно...
   -- Ну, милочка, какие же мы пешки, -- возразила сидевшая напротив дама. -- Мы обладаем свободой выбора.
   -- Да еще свобода выбора -- выпить таблетки или засунуть их под матрац... И -- количество возникающих сопряжений не поддается определению. А если учесть всякий там зной, холод, лунный свет, или магнитный поток Сириуса, или стулья, на которых мы сидим, у тебя один, у меня другой... да у тебя вообще табуретка! И твое сознание не похоже на мое, а мое совсем не такое, как у нашего шефа или у вас, прекрасные дамы... И тасующее нас время -- то Нефертити, то Глафира под пальмой... Человечество обладает самостоятельным творчеством каждой своей единицы -- единицы лепят зародыши новых вселенных. И когда-нибудь наши вселенные, бесчисленно множась, переполнят дарованное пространство и свернутся в коллапсе, порожденные идеи и законы спрессуются в предел и зародят новое божественное яйцо новых возможностей...
   Марью прервал всхлип и неубедительный звук брошенной на пол пластмассовой тарелки. Лушка вздрогнула и обернулась: грудастая деваха, сжав голову руками, зажмурившись, качалась из стороны в сторону, повторяя:
   -- Не хочу... не хочу... не хочу...
   -- Каша не понравилась, -- ровно проговорила Марья. -- Неудивительно.
   -- Каша... каша... -- включилась деваха. -- Каша.
   Лушка поставила свое на стол, подошла к девахе, отодвинула руки от головы, удержала качание.
   -- Ну? Чего ты? -- спросила Лушка, касаясь чужих сумерек, не ведающих рождения. В сумерках заблудился ужас. -- Испугалась? -- Сумерки повисли на Лушке отчаявшимся младенцем. Рука самостоятельно погладила деваху по немытым волосам. -- Мира испугалась? Большой и непонятный, да?
   Деваха энергично закивала, слезы выкатились из закрытых глаз.
   -- Много... -- всхлипнула она. -- Зачем... Много... Везде одна...
   -- Не одна, -- возразила Лушка. -- Посмотри, все здесь. И тебя жалеют.
   Сумерки затрепетали жаркой надеждой. Деваха вцепилась в Лушкину руку, попыталась свернуться комком в чьей-то материнской ладони.
   Лушка дотянулась до своей миски, подвинула девахе:
   -- Ешь... Сегодня эта штука вкуснее, чем вчера, ешь. А Марья больше не будет пугать.
   -- Еле-Марья...
   -- Это она просто сказку рассказывала. Ешь...
   Деваха взяла ложку. Марья поднялась и молча вышла из столовского закутка.
   Лушка заглянула в палату. Марья прямолинейно лежала на кровати. На ногах были другие носки, опять красивые. Марья принципиально смотрела в потолок.
   По пути из столовой Лушка приготовилась к боевой тираде, чтобы защитить больничное поселение от всяких умствований, но тирада почему-то не начиналась. Ей мешали носки. Носки знали Марью лучше. Они существовали для красоты и порядка.
   Марья не хотела жить в заношенном и дырявом мире.
   -- Маш... -- позвала Лушка, опять прочитывающая собой одиночество человека, только на этот раз не сдающегося и ищущего оправдания всему существующему. -- Маш, давай лучше я буду тебя слушать. Мне это нипочем, я выносливая.
   Марья медленно усмехнулась. То ли над Лушкой иронизировала, то ли над собой, то ли над всем человечеством сразу. Одним ровным движением, не отталкиваясь, поднялась, села на край кровати. Посмотрела на Лушку:
   -- Она в самом деле из-за меня испугалась?
   -- Ты про коллапс какой-то... Лушка опустилась на пол около соседней койки.
   -- Коллапс! -- фыркнула Марья. -- Да она и слова такого не слыхала!
   -- Она все равно поняла, о чем ты, -- возразила Лушка, группируясь вокруг собственных коленей.
   -- О чем же? -- усмехнулась Марья.
   -- О конце света, -- сказала Лушка.
   -- Сумасшедший дом! -- изумилась Марья. -- Какой конец света?..
   -- А то нет? Чтобы создать божественное яйцо, нужно, чтобы все остальное прочее перестало быть.
   -- Я вовсе не это имела в виду!
   -- Значит, она поняла больше, чем ты, -- спокойно сказала Лушка.
   Марья замолчала, отсутствующие брови сердито дернулись. И тут же усмехнулась снова:
   -- Я же говорю -- человек лентяй! Все понимает, все может и ничего не делает.
   -- Ну и пусть как хочет.
   -- Тогда и я как хочу? И ты -- как хочешь. И любой. Что мы и стараемся. Что хотим, то и наворачиваем. И в итоге одна истина кто кого... А знали бы другое по-другому и делали. И другого хотели.
   -- У нее внутри как в подвале окон нет, а лампочка перегорела,-- удивляясь чему-то, проговорила Лушка.
   -- Ну, я не монтер, -- ответила Марья.
   -- А тогда зачем?
   -- Что -- зачем?
   -- Умным быть -- зачем?
   Марья молча встала боком к спинке больничной койки, задрала ногу, подхватила ее рукой и, вознеся над головой, застыла в позе одинокого удивленного журавля.
   У Лушки осталось невысказанное, но Марья уже шевелила губами, ведя счет самой себе. Лушка ощутила, что находится на чужой территории, и поднялась.
   -- Ну, стой, -- сказала она Марье и вышла в коридор.
   От двери испуганно отскочила краснознаменная баба в красной повязке и тут же подмигнула очень по-свойски. Завтрак кончился, в холле опять сидели, стояли, говорили не говоря и громко молчали. Лушке было беспокойно, словно она снова сделала что-то не то. Начинался новый день, наполнить его было нечем, и пустота предстоящего была очевидной несправедливостью, которую требовалось исправить. Лушка обвела взглядом холл, ища какой-нибудь подсказки, но ничего намекающего не обнаружилось, только Глафира гостеприимно замахала из-под пальмы.
   Она машинально пошла, думая, однако же, не сходить ли к псих-президенту и не попросить ли какую работу, но тут же от такой мысли отказалась, лучше не выпираться, не трогают, и ладно, не помрет без дела, для разнообразия можно и Марью слушать, да и вообще чего это она своим удобством озаботилась, когда ей теперь положено одно -- ни против чего не возражать, всех терпеть и своих правил не устанавливать.
   -- Выпишут меня скоро, -- вздохнула навстречу Лушке целительница. Свита закивала.
   -- Ну и хорошо, -- сказала Лушка, -- домой вернешься.
   -- Конечно, хорошо, -- согласилась целительница, -- жалко только.
   И замолчала, чтобы освободить Лушке место для вопроса.
   -- Кого жалко? -- послушно спросила Лушка.
   -- Ее вот. -- Глафира ткнула в пальму. -- Осиротеет.
   -- Я буду поливать, ты не беспокойся, -- пообещала Лушка.
   Глафира закивала и поманила еще ближе.
   -- Слушай... -- шепотом сказала она. Лушка ждала. -- Да нет, -- поправила Глафира, -- ты не меня, ты ее слушай.
   Лушка моргнула и постаралась. Свита замерла, помогая.
   -- Никак? -- огорчилась Глафира. -- Она к людям заботливо, жалеет нас. Я уйду, а ей поговорить будет не с кем.
   -- Ладно, -- сказала Лушка, -- я и разговаривать буду.
   -- Нет, слышать надо, -- втолковывала свое Глафира, -- Ну-ка, сядь на мое место -- сподручнее, может.
   Лушка села. Стреноженные стулья, как и вдоль стен, за спиной окно в решетке, видно через весь холл. Хорошее место. Лушка вспомнила старушку с газетной сумочкой и тоже захотела растопорщиться и сидеть сразу на трех стульях.
   -- Ты слушай, -- уговаривала Глафира. -- Ласковый кустик, умный, все понимает...
   Лушка взглянула на пальму. Фонтанные перистые листья лежали на воздухе, долготерпеливо ожидая. Лушка подумала, как же это мы бессердечно заточаем растение в свое жилье на полное одиночество и почему не поставим около хотя бы кактус. Кактус был бы для пальмы котенком, и кто-то бы кого-то гладил, а кто-то кому-то мурлыкал. Конечно, когда ничего нет, начнешь говорить и с человеком. С этим суетливым существом, лишенным разума и не способным к общению. Который считает, что состоит из одного только стебля, не имеющего ни корней, ни цветов. Но если расти в одном углу тридцать лет, то научишься ловить его торопливые маленькие мысли, не имеющие продолжения. И будешь жалеть бедняг, как собственные ростки.
   Лушка виновато вздохнула. И не решилась сказать Глафире, что ничего не слышит. А Глафира, чем-то довольная, советовала Лушке:
   -- Ты приходи к ней, приходи... Успокаивает очень, и все понятно-понятно...
   Лушка догадалась, что ее отпускают, и встала, и пятилась, и кивала, и Глафира тоже кивала и улыбалась, а сопровождающие лица смотрели серьезно, как экзаменаторы.
   Не имея внутри другой цели, Лушка направилась к себе, но обратила внимание, что около Марьиной палаты отчего-то толпятся, заглядывают через стекла, а краснознаменная баба, выпятив зад, пытается смотреть через углубление для ручек, которые имеющие право носят в карманах белых халатов. Лушке стало тревожно, она заспешила, она отодвинула краснознаменный зад и открыла дверь.
   Марья одеревенело стояла в журавлиной позе.
   -- Ты чего?.. -- совсем испугалась Лушка. -- Ты до сих пор?..
   Длинные, журавлиные конечности качнулись, тело потеряло равновесие и притворилось, что хочет упасть. Лушка неуверенно, ожидая усмешки, шагнула помочь, и ощутила остылую окаменелость мускулов, и подхватила Марью всерьез, а та чудовищно медленно сгибала и все не могла согнуть журавлиное колено.
   Марья, будто шла на гвоздях, доковыляла до постели. От сочувствия Лушка молчала. Марья закрыла глаза.
   -- Что -- сбилась со счета? -- спросила Лушка, и сама не поняла, всерьез спросила или так. И вдруг вспомнила, что полчаса или больше назад уходила отсюда недовольная Марьей и что проговорила напоследок: ладно, стой.
   Нет, отпихнула Лушка дурацкую подсказку. Ерунда и чушь. Такого не может быть. Не имеет права быть.
   -- Не знаю... -- с трудом проговорила Марья. -- Никогда такого не было. Перенапряглась, что ли... Или на пенсию пора.
   Лушка трусливо молчала.
   Но хоть что-то должна же она сказать?
   И она сказала:
   -- Ты сегодня там, в столовке... Подло это.
   Марья с недоумением повернула отяжелевшую голову. Шею ломило и даже почему-то стало стрелять в зуб.
   -- Я -- подло? -- В голосе отстраненная ирония. Марья прислушивалась к зубу, но была уверена, что подлость для нее невозможна.
   Лушка объясняла свое:
   -- Они и так, будто их каждый день бьют, а ты им -- чтобы они еще и сами себя хлестали. А они сами -- ничего не могут. А в Бога верят, чтобы терпеть легче. Ты уж сначала высчитай, что у кого можно отнять.
   -- Я никому не мешаю ни терпеть, ни верить. -- Зуб успокоился, мышцы благодарно расслабились. -- И вообще практика не повод для того, чтобы отказываться от теории.
   -- Теория, теория... -- пробормотала Лушка, тоже успокаиваясь. Марья ввязалась в разговор -- все в порядке. -- Теория -- комбинат для бытового обслуживания. Костыли для хромых.
   -- А большего я и не хочу, -- сказала Марья. -- Если, разумеется, могу в твоих глазах претендовать на звание костыля.
   -- Ладно, костыль тоже нужен. Но чтобы опираться. А не по башкам лупить.
   -- Философии никогда не придумывались для слабоголовых, -- привычно усмехнулась Марья.
   -- Философии? -- удивилась Лушка. -- Разве их много?
   -- Приблизительно столько же, сколько философов, -- ответила Марья.
   -- Да? А я думала -- все делают одно, -- разочаровалась Лушка.
   -- Философии не любят друг друга. Это товар на разные вкусы.
   -- Тогда это не то, -- сказала Лушка. -- И так-то все -- каждый сам по себе. А тут еще и оправдаться можно. Должно быть главное. Которое каждый сразу узнает, какая бы голова ни была. Должно быть для всех общее.
   Марья с любопытством повернулась к Лушке. Забавно. Марью превратили в слушателя. Воспользовались, можно сказать, бедственным положением и высказывают какую-то точку зрения. И кто? А Гришина! Та самая, у которой шесть классов. Сейчас сморозит что-нибудь такое, что хохот свалит Марью с панцирной сетки. И Марья ждет. Она ждет, что хохотать не придется. Потому что в этой странной девице, в этой Гришиной, разверзалась временами гремящая пропасть, и Марья со своими теоретическими выкладками казалась себе пустомелей и вынуждала себя делать усилие, чтобы свою теорию в эту пропасть не обронить, а держать в руках, послушную и приоткрывающую. Лушка слушала придирчиво, возражала редко, и Марья радовалась, что удержалась на высоте. Но вот сейчас Лушка ляпнет, и Марьина радость потеряет цену.
   -- Там, внутри, у всех должно быть одно, -- говорила Лушка и действительно, уставясь на Марью, смотрела в себя. -- И понимать можно только этим одним...
   О чем она? Что можно сказать этими истрепанными словами, утратившими значение? И чем Марья понимает, что имеет в виду Лушка? Этим самым общим?!
   -- Это в каком-то там Вавилоне башню до неба взялись строить? И перестали понимать друг друга? -- спросила Лушка и сама себе удивилась: надо же, тоже говорит. -- Каждый захотел строить по-своему, да? Каждый стал уверен. Стало быть -- прочие должны, как он. Это после вавилонской башни начались крестовые походы и газаваты?
   -- Не совсем. Десяток тысячелетий туда, десяток сюда -- непринципиально, -- скромно поправила Марья.
   -- Ты, Марья, смотришь на всех тоже с башни. Думаешь, в тебе институт и тысяча книг, а у меня нет, ты среди облаков, а я в канаве. Ладно, в канаве. Но это моя канава. Эта канава -- мое имущество. Желаешь считать своим имуществом свое образование и чужие смыслы из чужих книг -- кто мешает? Но если другой сумасшедший прочитает другие книги -- кого на костер? Каждый будет для себя прав, только лестницы до неба не построит. Потому что забыл свое общее. И каждый будет сбрасывать всякого другого со своей ступеньки. Я поняла -- с очередной философией лестница делается только короче, а неба не видно вовсе.
   -- Ты на меня наскакиваешь -- я повод дала? -- лениво удивилась Марья.
   -- Плевать на повод! Раньше был один язык -- им понимали Бога!
   -- Да почем ты знаешь?
   -- А ты почему не знаешь? Деваха -- знает, ты -- нет... Глафира знает. Последний алкоголик знает, потому что спрашивает не что-нибудь, а -- уважаешь?.. А ты со своей башни орешь -- не уважаю!
   -- Я не в состоянии уважать алкоголиков.
   -- Правильно. В каждом свой алкоголик. Но разговаривать надо не с ним, а с тем, что дальше. Что было всегда.
   -- Опять в пещеры. Потом от пещеры к Хиросиме. От Хиросимы -- в пещеру...
   -- Моя бабка тосковала, что во время войны все понимали друг друга больше, чем потом, от последнего куска чужому отщипывали. Бабка говорила, что тогда каждый кого-нибудь спас, что не было таких, которые не спасали. Каждый спасал -- каждого спасали. Говорили на настоящем языке.
   -- Такая логика требует новой войны.
   -- Что требует войны, вообще не логика. И вообще война ни при чем. Просто общее слышнее во время опасности. Всего и надо-то -- потом не терять. Я знаю -- во мне звучало. И сейчас, может, звучит, потому что раньше -- режь меня, ничего такого во мне не было. Да во мне вообще ничего не было... А сейчас -- само! Из ниоткуда. Изнутри, снаружи -- отовсюду... Можно без войны, многие звучали без войны. Им не страшно жить.
   -- А тебе?
   -- Я не жизни боюсь, а себя в ней. А надо -- на том древнем языке. Может, это и не слова вовсе, а то, как делаешь. Может, это все и могут понять. А тут все говорить научились.
   Марья задумчиво уставилась в потолок. Она забыла, что собиралась считать Лушкины ляпы.
   -- У меня теория... -- проговорила она минуту спустя. Задержалась взглядом на тумбочке, качнула головой, изумляясь. -- Тумбочка. Из дерева. Дерево -- из клеток. Клетки -- из молекул, молекулы -- из атомов. Атомы -- из энергий... Равновесия, сцепления, фиксации. Молекула -- материя, а атом? Уже сомнительно. А уж что касается энергий... Собственно говоря, материи нет в принципе. Каждый из нас состоит из бесчисленного числа Хиросим. Материя -- временно уравновесившие друг друга энергии. Материя лишь форма. В форме энергия засыпает. И то, что мы называем материей, есть не более чем состояние энергетической дремы, временной остановки. Ну, естественно: форма не может быть вечной. Теперь мне понятно, почему на Востоке все материальное считается иллюзией, -- материя не имеет самостоятельной сущности. Ее принципы создаются застопоренным движением. Ну да, эти принципы и образуют материальные формы... Все имеющее форму -- смертно. Любая форма подвержена разрушению. Значит, бессмертие возможно лишь вне формы. То, что умирает, не является жизнью. Жизнь не умирает, умирает нежизнь. Живое -- бессмертно и бесконечно...
   У нее был углубленный, как бы сонный голос, голос ощупывал, исследовал, что-то обнаруживал и повторял, но повторение не оставалось повторением, а подчеркивало какую-то новую грань. Лушка, только что протестовавшая против вавилонских теорий, не за всем успевала, но почему-то все видела, даже отсутствие материи оказалось зримо, и подступал какой-то вопрос, его было важно задать, а он не рождался, потому что находился снаружи, вопрос окружал и сдавливал, он никак не умещался в Лушкиной форме, наверно, следовало расшириться для удобства, но тут совсем не вовремя и с бесполезной энергией распахнулась дверь, вошел псих-президент, за ним бесшумно, будто из воздуха, возникли две сестры с подчеркнуто непроницаемыми лицами и застыли по бокам дверной ниши почетным караулом.
   -- Ну-с, -- бодро спросил псих-президент, -- что случилось на этот раз?
   Лушка увидела, как Марья собрала силы, чтобы без натуги перейти из лежачего состояния в сидячее, и это ей удалось, и она осталась довольна, что удалось.
   -- Случилось? -- позволила себе слегка удивиться Марья. -- Пока ничего, насколько я могу судить. Здравствуйте, Олег Олегович.
   Лушка изумленно замерла: ни одного слова не было произнесено без намека, потайного смысла, вокруг Марьи и псих-президента ткалось невидимое облако сигналов, пробрасывались пробные мячи, проступили контуры полуигры, полузависимости, ах, вы пришли, неужели вы пришли, вы все же пришли, но я еще здорова, это, к сожалению, только мое мнение, а вы, разумеется, вольны считать иначе, однако я культурный человек и признаю ваше право на ошибку -- здравствуйте, Олег Олегович, и хотя мои пожелания здоровья мало на вас отзываются, все равно -- здравствуйте.
   -- Ты, Гришина, можешь идти, -- небрежно произнес псих-президент, беря Марью за руку и нащупывая пульс.
   Вот еще! -- тут же возмутилась Лушка и не двинулась с места.
   Как он, с этим пульсом -- первое лицо, хозяин-диктатор, явно же, что пульс не нужен, но демонстрирует и не старается скрыть, а подчеркивает -- знайте, считайтесь, вас нет, есть только я, я -- псих-президент! И чтоб я отсюда ушла?..
   -- А впрочем, можешь остаться, -- изменил решение псих-президент, оборачиваясь к сестрам и делая бровями разрешающий знак. Караул по-военному четко развернулся и скрылся за дверью. Псих-президент присел на пустую тумбочку. Лушка перебралась на кровать подальше. -- Самочувствие? Жалобы? -- В глазах врача приглашение к слабости -- валяйте, валяйте, размазывайте свое масло на мой хлеб...
   И она его терпит на своей тумбочке?
   А тумбочка -- мое имущество, сообщила всем интересующимся нижняя часть президента. И все остальное на этой территории -- мое имущество, да, и пациенты тоже.
   -- Всё замечательно, -- ответствовала с усмешечкой Марья. -- Особенно пересоленный хек.
   -- Опять пересоленный? -- удивился псих-президент. -- Я ж велел его вымачивать.
   Удар, еще удар... Им это доставляет удовольствие?
   -- Хотя должен сказать, Мария Ивановна, -- продолжал псих-президент, -- что в других отделениях нет и этого. Демократия, Мария Ивановна, демократия.
   -- Все еще демократия? -- обрадовалась Мария Ивановна. -- Вы, как всегда, добрый вестник. Наше радио молчит полгода. Мастер все еще болеет?
   -- Уволился, -- вздохнул псих-президент. -- Совсем уволился. Открыл собственное дело. Предприниматель, да.
   -- Давайте починю, -- предложила Марья, и Лушка поняла, что предлагает починить не первый раз. -- И платить не надо, и узнаем, что российская демократия ни на что не пригодна.
   -- А почему бы и нет? -- воодушевился псих-президент. -- Загляните ко мне завтра после обхода.
   -- Зачем же завтра? -- ослепительно улыбнулась Марья. -- Я и сегодня свободна.
   -- Гм... -- произнес псих-президент. -- Я рад, Мария Ивановна, что вы в таком бодром настроении.
   Знак, что пора приступить к главному. Если это главное наличествует.
   -- Олег Олегович, у меня впечатление, что вы ждете от меня официального, так сказать, заявления. Пожалуйста: я больше не вижу медицинского смысла в своем пребывании в вашем заведении. А вы?
   -- Дорогая Мария Ивановна...
   -- Насколько я помню, -- прервала шефа Мария Ивановна, -- у нас была договоренность -- вы отпускаете меня, как только я этого захочу.
   -- Не совсем так, Мария Ивановна, -- с удовольствием поправил псих-президент. -- В нашей договоренности была маленькая добавка: и если вам не станет хуже.
   -- Мне не стало хуже, -- нахмурилась Марья.
   -- Но время между... гм... приступами стало сокращаться.
   -- В этом ничего удивительного. Все хотят жить.
   -- Вот именно, вот именно, -- подхватил Олег Олегович. -- Именно ваша уступчивость мне и не нравится. Вы перестали мне помогать.
   -- Разве вы нуждаетесь в помощи? -- спросила Марья. В голос пробилась горечь. Горечь сдвинула смысл, и слова стали женским упреком сидящему рядом мужчине.
   Да у них какие-то отношения! -- возмутилась Лушка. Она с ума сошла! Чтоб она и этот осьминог с присосками...
   Конечно, дело хозяйское и Лушки не касается. Зато касается Марьи. Если так, то Марья совсем не Марья, и все, что она перед всеми накручивает, лихой стеб, а Лушка поверила, а теперь опять терять, но это уж так повелось, мы привычные, а вот какое она имела право пристукнуть весь мир, что он сразу стал плоским, как и был?..
   Лучше бы Марья оказалась балериной.
   Лушка бесшумно сдвинулась, чтобы увидеть предателя в лицо.
   Марья спокойно смотрела на своего мужчину. Ее взгляд ничего не искал. И совсем ничего не обещал. Правильно, обнадежилась Лушка. Так его, Марьечка, так. Прямо скажем, не Байрон. Хоть и хромает. Это ведь Байрон хромал или Шекспир? Ну, этот и не Шекспир тоже.
   У Лушки полегчало, и она на радостях принялась рассматривать псих-президента с волевой установкой найти что-нибудь привлекательное. Ну, ладно -- голова ничего. Крупная. Как бы мужественная. Но не к тому телу приставлена. Тело узкоплечее, низенькое, болтается в халате, как в морозном колоколе. Ступни маленькие. Как у Марьи. Только это уродливо, когда у мужика маленькие ступни. Не туфли же на каблуках напяливать. Да у него каблуки, чтоб мне провалиться! Мужчина на каблуках -- Марья сдурела! Переспать можно с любым, но чтобы в лицо смотреть -- извини-подвинься. А, дура, пропустила, о чем говорили...
   -- Обычная женская логика, -- усмехнулся в Марью псих-президент. -- Вы убеждены, что знаете больше. Больше знаете в жизни, больше знаете в лечении, больше знаете во мне. Ну, а я, по-вашему, в чем-нибудь знаю больше?
   -- Вы вовсе не хотите знать, -- качнула головой Марья.
   А, так она и на нем со своими теориями...
   -- Вам откровенно охота меня перестроить. А кто клюнет, когда -- откровенно?
   А это уже взятка: верти шеей, чтобы вертелась голова. Перестраивай, но чтоб я этого не видел. Старайся, милочка, старайся, а не получится -- так кто виноват?
   -- У вас все еще подростковый комплекс. -- Марья взятку отвергла. -- Вы хотите самоутверждаться, а я хотела, чтобы вы -- были.
   -- Вам недостает женской мудрости, -- опять усмехнулся Олег Олегович.
   Ну, естественно, про женскую мудрость он все знает. Это когда мужику нигде не жмет. Но разговор ему нравится, ведь он все равно останется победителем. Нет, Лушка с выводами поспешила, мир побудет пока сумасшедшим.
   -- Для меня не существует мужчин и женщин, пол -- только частность, -- провозгласила Марья. Это как? -- изумилась Лушка. -- И если я знаю, что это частность, то с какой стати я стану строить на ней свои убеждения?
   -- Убеждения? -- переспросил псих-президент. -- Они мешают вам улыбаться.
   По лицу Марьи скользнуло нечто. По какой-то причине глаза превратились в очи. Очи медленно поднялись на Олега Олеговича. В них блестела влага ушедшей печали. Губы беспомощно улыбнулись. Лицо попросило защиты. Да, Олег Олегович победил. Она больше не может. Он должен был победить. Он сильный, он великодушный, пусть ее укроет, она сожмется котенком у него на груди...
   -- И буду мурлыкать, -- трезвым голосом произнесла Марья. И еще улыбнулась отдельной улыбкой -- доверяя, маня, обещая вечную прописку в раю. Улыбка была что надо по всем статьям.
   -- Машенька... -- пробормотал псих-президент.
   Марья поморщилась. Олег Олегович и на этот раз пробормотал не то.
   -- Извините за маленький этюд, Олег Олегович. Полагаю, он достаточно убедителен. Я такая, какой хочу быть, не потому, что не имею прочих талантов, а потому, что таланты эти не стоят ни копейки. Это ложь перед тем, кому они адресованы, и были бы ложью для меня. Я не желаю завоевывать себе место ложью и глупостью, которые так котируются у мужчин. Я хочу получать больше.
   Псих-президент оскорбленно поднялся.
   -- К сожалению, я не могу профинансировать вашу утопию, -- проговорил он небрежно и натолкнулся взглядом на Лушку. -- Гришина? Ты почему здесь?
   Да, лучше бы ей здесь не быть. Олег Олегович забывать не умеет.
   -- Так сами зачем-то велели, Олег Олегович, -- преданно моргнула Лушка.
   -- Ну да, ну да, -- вспомнил Олег Олегович. -- Как стул, Гришина? Наладился?
   -- Ой, Олег Олегович, прямо изморилась вся. Как услышу брехню -- понос на месте. А ковер как? Почистили?
   Но Олег Олегович был уже далеко, за его спиной завихрился циклон, дверные стекла звякнули под напором ненастья. Тишина в палате прослушала удаляющиеся хромые шаги и наконец вздохнула Марьиным насмешливым вздохом.
   Лушка спросила издали:
   -- Ты нарочно меня оставила? Мне показалось. Или нет?
   -- Или да. Извини, не надо было. Он такие мелочи не пропускает.
   -- Плевать. Где сядет, там слезет. Чего ты в нем нашла? Кощей какой-то. Пиявка.
   -- Так Кощей или пиявка? -- заинтересовалась Марья.
   -- Паук, -- сказала Лушка. -- И голова паучья. Опутает, опутает -- и про запас.
   -- Ну, так это я в нем и нашла, -- объявила Марья.
   -- Во даешь! А зачем?
   -- Мух жалко. Ему без ореола -- все равно что нагишом. Он жить не захочет, если меня не обольстит. Пусть старается.
   -- А старается?
   -- Сначала за титьку хапнул.
   -- А ты? Въехала?
   -- Нет. Посмотрела. Извинился. А потом очень вежливо: когда будет другое настроение -- милости прошу... Он тут всех обслуживает.
   -- Ну да, это же черным по белому... Это на вывеске! А тебе с какой стороны?
   -- Хоть поговорить о чем-нибудь кроме. Вдруг что-нибудь останется?
   -- Как же, как же... Ущучит когда-нибудь.
   -- Ему надо, чтобы я добровольно. Растоптать можно только соглашающегося.
   -- Ага. Медаль дадут за геройство.
   -- Кто-то должен говорить нет.
   -- Не выпишет он тебя...
   -- Знаю.
   -- Вот зараза... Да ну его к черту, давай теорию. Ты там загнула что-то насчет пола. Насчет мужчин и женщин.
   -- Неисчерпаемый вопрос. Я пока не разобралась. Пока не могу понять -- зачем.
   -- Что -- зачем?
   -- Зачем так сложно, если можно просто разделиться пополам и сразу увеличиться вдвое. И без всяких проблем.
   -- Мало тебе одного псих-президента...
   -- А тогда бы его не было. А ведь точно -- если у О.О. отнять сексуальную озабоченность, от него не останется даже штанов. Но -- зачем? Зачем нужно было идти по пути усложнения, вырабатывать специальные органы, какими-то силами поддерживать это стремление к сложности в течение миллионов лет -- вопреки естественным законам материи, которые толкают к простоте и распаду...
   -- Ну, ты чего-то... Выродились бы!
   -- А ты уверена, что -- выродились? Ты не очень повторяй, если сама не думала. Амебы что-то не вырождаются, скорее -- наоборот. Вопрос для многих возникал, а ответ -- поверхностный... Не ерзай. Отвлекаешь.
   -- Позвоночник чешется. У тебя -- нет?
   -- У меня нет. Если принять во внимание, что душа -- беспола...
   -- Как -- беспола? -- изумилась Лушка.
   -- А ты считаешь, что мы будем заниматься этим и потом? -- усмехнулась Марья.
   -- Ну... А чем же, собственно, заниматься?
   -- Не смеши меня, Гришина. Я и здесь-то не вижу в этом смысла. Чтобы произвести ребенка, не нужно столько чепухи. Что-то тут не так, как кажется. У меня впечатление, что любовь пристегнута к воспроизводству не органично. У нее там временная прописка. Любовь вообще живет на разных квартирах -- где найдет место. Как-то за грибами ездила в сторону Шумихи, там поезда мимо тракторного завода и даже через. Мартены, градирни, трубы в облака, трубы над землей, около уже деревья выросли, дым рыжий, дым голубой... И остановка называется -- Тракторострой. Едем, от корзин сыроежками пахнет, сверху у всех самые удачные -- белые, подосиновики, здоровые, почищенные... Любишь грибы собирать?
   -- Я? -- очнулась Лушка. -- Да ну... Комары одни.
   И зачесалась сразу со всех сторон. Марья взглянула критически, но промолчала.
   -- Ну, ладно. Подъезжаем к этому Танкограду. Напротив меня -- женщина, маленькая, пенсионная, аккуратная, рюкзачок чистенький, напоказ ничего нет. Смотрит в окно на этот заводской кишечник, вздыхает и улыбается. Потом поворачивается ко мне и говорит: я на этом заводе сорок шесть лет, каждую печечку знаю, каждый дымок... И глаза печально сияют. Так сиять только от любви можно.
   -- Ага, -- сказала Лушка. -- У нас в школе у одного папа с мамой собаку усыпили -- всепородная какая-то. Провожала, встречала... Мороз, дождь -- сидит и ждет... Вот сынок и объявил, что по поводу папы-мамы думает... Повесился.
   Марья передернулась, замолчала, отвернулась.
   -- Эй... -- позвала Лушка. -- У тебя что -- тоже собака?
   -- Две... Было, -- ровно проговорила Марья. -- Одна по наследству -- пекинес...
   -- А, выпуклый такой!
   -- И другая. Да, другая -- сама пришла.
   -- Ты не виновата, ты же не выгоняла... Так чего там с любовью?
   -- Плохо у нас с любовью. С любовью у нас никак. А после того, как эту самую любовь насильно выдали в замужество, и вовсе. Спихнули в брак -- и вроде освободились. Мол, место для этого явления -^ в семье или около, то есть это категория частная, кому как повезет, у кого получится, у кого нет. А искусство после Тристана и Изольды или там Ромео и Джульетты эту мировую функцию доконало: народ воодушевился и кинулся искать любовь в половом партнере -- и посыпались измены и преступления, а сегодня все закономерно заканчивается надсадным совокуплением. Любовь, противоестественно сконцентрированная человеческим вниманием на уровне половых органов, превратилась в пожирающее людей чудовище. С голодухи, по-моему. В страстях мальчиков и девочек космической силе не уместиться. Не туда побежали, не туда.
   -- Кому мы нужны в этом космосе...
   -- Мы никогда не были и никогда не будем сами по себе, мы -- часть. Часть всегда нужна и всегда зависима не только от себя.
   -- Если космос, то почему везде глупо?
   -- Надо довести до абсурда, чтобы человек возмутился.
   -- Тебе не скучно во всем этом копаться?
   -- Мне было скучно, когда я не копалась. Унизительно ничего о себе не понимать. И даже не стремиться понять.
   -- Обходятся, однако.
   -- У меня сосед без ног обходится. Большая экономия на ботинках, говорит.
   Лушка фыркнула. Марья посмотрела в окно. Как всегда, сначала увиделась решетка. Через решетку мир ощущался по-другому.
   -- Здесь совсем другие условия, -- проговорила Марья. -- Другие условия -- другие законы. В ночную смену не ходим, в очередях не стоим, зато дважды два -- может оказаться сколько угодно. Была тут одна, доказывала, что дважды два -- пять, потому что при умножении есть тот, кто умножает, без него ни уменьшиться, ни увеличиться ничто не может, а раз так, то дважды два четыре плюс один... Но дважды два пять, которое здесь, не затрагивает дважды два четыре, которое там... За окном... Моя сестра -- в запретке, работает на реакторе. На любом празднике первую рюмку пьет за здоровье атома, чтобы изнутри не прорвалось вовне ничего непредусмотренного. Я о том, что возможно существование искусственной среды с другими законами. Своего рода петли. Похоже, что материя и является такой петлей.
   -- Какая материя? -- Лушка остановилась и лениво прислушалась к зуду в спине.
   -- Вся наша материя. Материальность -- ловушка, из которой ничто нематериальное выбраться не может. Рабочий реактор, не имеющий незапланированной утечки. Что-то добываем.
   -- Ну, блин... Это я от твоих теорий чешусь!
   -- Стало быть, проникают.
   -- Свербит, будто огнем занялась...
   -- Тут и заразу подхватить недолго, -- нахмурилась Марья.
   -- Зараза ерунда! -- ответствовала Лушка, стараясь дотянуться на спине до чего-то такого, что явно отсутствовало. -- Не захочешь -- не заболеешь.
   -- Не думаю, что все болеющие хотят болеть, -- возразила Марья.
   -- Они не хотят не болеть, -- ответила Лушка.
   -- Сходи-ка в душ!
   -- Это у меня внутреннее, душем не достать. Но если для твоего удовольствия... -- Лушка поднялась. -- Только я тебе точно говорю -- заразы боятся вредно, сразу пристанет. Это мне бабка твердила, бабка -- знала!
   Через полчаса Лушка вернулась мокрая, бодрая и без чесотки.
   -- Согнала! -- заявила она торжествующе и вдруг увидела, что Марья дерет себе руку столовой ложкой. -- Эй... Ты зачем?
   -- С ума сойти... -- пробормотала Марья, вдираясь в сгиб локтя и прикрывая глаза от боли и удовольствия. -- Вот бы под щетки... Которые у мусоросборника... Который площадь Революции чистит... Другое мне уже не поможет.
   Лушка смотрела возмущенно, потому что опять была виновата. Ляпнула что-то не так. А может -- подумала. Подумала и не заметила. Нет, надо по порядку. Что она такое сказала, когда уходила? Что боишься -- пристанет?.. Значит, Марья боялась. Чистюля интеллигентная. А теперь глаза закатывает. А Лушке теперь что? Не смотреть, не думать или сразу на необитаемый остров? Может, Марья его и подарит?
   А ведь бабка на хуторе жила, тоже остров, а в деревню только по делу, и по гостям не чаевничала, и в дом к ней не заходили, а только в окошко стучали, одна Катька-убогая не опасалась, наловит букашек в спичечный коробок, на бабкино крыльцо выпустит и говорит: красивые... А бабка ее перекрестит и по голове погладит, Катька круглое лицо подымет и улыбается, а из глаз слезы сыплются, еще, говорит, принесу, а бабка ей -- принеси, Катенька, принеси... Не нужно мне всего этого, я ни крестить, ни гладить -- для чего мне?..
   -- Эй! -- позвала Лушка, но Марья продолжала чесаться, ничего иного не воспринимая.
   Лушка растерянно медлила.
   Ничего этого не знаю, ничего этого нет, надо в процедурный, пусть какую-нибудь мазь... А ты, спросила она себя, ты же не побежала за мазью?
   Я другое, у меня от бабки. Да и про бабку врут, и у меня ничего. А не врут, так все равно, какая бабка, она только сейчас на ум лезет, я про нее десять лет не вспоминала, и ничего, обходилась.
   Мало ли что раньше обходилась. То раньше, а то теперь. Кто виноват-то?
   Баб, да не умею я, боюсь, ничего не знаю, ей душ не поможет, что делать-то?
   Хоть что-нибудь делай, сказала бабка, и Лушка шагнула к Марье, тряхнула за плечи. Марья, будто у нее отнимали, вгрызлась в себя сильнее. Лушка перестала думать, включилось другое. Другое взметнуло Лушкину руку и ударило Марью по щеке. Марья подняла осоловелые глаза.
   -- Ты дура или как? -- шипела Лушка ей в лицо. -- Придави пальцы задницей! Скажи -- не чешусь! Вслух говори! Повторяй!
   -- Отстань... не могу...
   -- Повторяй: не чешусь!
   -- Терку бы...
   -- Кожу стяни, дура!
   -- Чего?
   -- Сними эту, вытряхни, только где-нибудь за окном... В снегу вываляй, еще как-нибудь -- фантазии нет? Снимай, идиотка, пока никто не видит, в изолятор попадешь...
   Изолятор Марью пронял. Она прикрыла глаза. Лежала, подергиваясь -- кожа, видать, не хотела отстегиваться, особенно там, где были расчесы.
   Лушка неподвижно зависла над простертым на кровати телом, вперясь в покрасневшие полосы расчесов и представляя те, которых не было видно. Она вступила с ними в неслышный высокомерный диалог, она их бранила, уговаривала, обещала, что в другом месте им будет лучше; ее сначала не слушали, она рассердилась, ей стали сопротивляться, но она сопротивлению не вняла, а напирала, выталкивая; и Марья притихла, только подрагивали веки -- наверное, когда приходилось вытряхивать себя, как половик. Потом веки успокоились, Марья заснула.
   Лушка терпеливо сидела на краю соседней кровати. Марья открыла глаза и долго смотрела на Лушку молча. Подняла руки и придирчиво исследовала сгибы локтей. Кожа была белая и гладкая.
   -- Приснилось? -- неуверенно спросила она.
   -- А как хочешь, -- легкомысленно ответила Лушка. -- Ну, я пошла!
   -- Ты куда? -- испугалась Марья.
   -- Я тебе дрыхнуть не мешала, -- ответила на это Лукерья Петровна Гришина.
  
   Марья явилась к Лушке после ужина, который Лушка проигнорировала, и поставила на тумбочку кружку с кашей и положила два облупленных пряника. Потом вытащила из кармана кулек, а из кулька пластмассовую консервную крышку. На крышке лежали две сочные маринованные сливы.
   -- Откуда? -- спросила Лушка про сливы.
   -- Подали, -- ответила Марья.
   Лушка кивнула:
   -- Мне теперь тоже подают.
   -- Чай было не во что, -- извинилась Марья.
   -- Ерунда, напьюсь из крана. -- И продолжала лежать, не двигаясь.
   -- Ты как? -- спросила Марья.
   -- Нормально, -- сказала Лушка.
   -- Тогда жри! -- сказала Марья.
   Лушка усмехнулась и села. Достала из ящика ложку, принялась за кашу. Марья выудила из тумбочки Лушкину кружку, принесла воды. Лушка употребила поданное, любуясь глянцевыми сливами. Взяла одну, вторую решительно пододвинула Марье.
   -- Я уже, -- отстранилась Марья.
   -- Не ври, -- опровергла Лушка.
   Марья осторожно взяла упавший среди зимы плод.
   -- Шик... -- проговорила Лушка, обнаружив в мякоти лето, которое будет. -- А косточку можно оставить. Ее хватит надолго.
   -- Поздно, -- сказала Марья. -- Я ее проглотила. Погуляем, что ли?
   -- Погуляем, -- сказала Лушка.
   На этот раз они весь вечер ходили молча.
  
   Она никак не могла заснуть. Держало в напряжении чувство, что нужно что-то услышать, будто рядом сел заика, силится произнести важное, но никак не получается.
   -- Я тоже не логопед, -- пробормотала Лушка и натянула одеяло на голову, чтобы отгородиться от убогого.
   Ну и дура, ответило молчание без голоса, и неголос был давний и вроде знакомый. Лушка прислушалась снова, но стало пусто. Заика обиделся и ушел.
   Ага, бегать за тобой буду, сказала Лушка вдогонку и забралась в лодку, чтобы плыть. В лодке не было ни весел, ни уключин, да и не лодка это была, а круглая консервная крышка из белой пластмассы, крышку кто-то подал, чтобы Лушка не утонула, но Лушка пластмассе не понравилась, и та предательски заменилась железом; ржавая и исковерканная по краям металлическая крышка нарушала физику и держалась на поверхности вместе с Лушкой, Лушка решила, что металлу надо помочь, и стала грести, но жестянка вспомнила Ньютона и пошла ко дну, Лушка залупила по воде руками и кружилась на месте, разворачиваясь лицом во все стороны. Берега не существовало, под телом напряглась глубина, накрывший сверху плоский горизонт силился что-то сказать, горизонт звал ее отовсюду, и Лушка послушно стала грести в ту сторону, которой не было, и сторона оказалась длиной до утра.
  
   Утром тело ныло и невнятно жаловалось, Лушка поняла, что ему хочется притвориться больным и оно тайно уговаривает Лушку к нему присоединиться, они заключат союз и болезнь получится настоящая. Тогда тело начнут лечить, а оно будет капризничать, чтобы о нем позаботились еще больше и принесли маленькое пирожное из большой очереди. Подходящего профиля, конечно, не окажется, но это не самое важное, тело скромно обойдется блюдечком с розочками.
   -- А фигу с маслом не желаешь? -- спросила Лушка.
   Она выскочила из постели, приставила себя к спинке кровати, чтобы по-Марьиному задрать ногу. Нога задралась вперед, а назад не пожелала. Лушка велела себе дышать, как вычитала в допотопном журнальчике "Сельская молодежь": вдохнуть через нос, а выдохнуть через рот, но не просто так, а выдохнуть и, не вдыхая, выдохнуть еще. От этого в башке приготовится взорваться черная темнота, надо выжать из себя и ее, тогда во лбу рванет светом и можно отдать концы, но хворь как рукой снимет, тем более что с концами Лушка с некоторых пор в отношениях взаимных, это ее не путает, помогает что угодно, стоит лишь на себя настроиться. Она маленькими дозами наполняла освобожденные легкие. Черная темнота послушно прилипла к периферии и по коже стекла вниз, на покрытый морковным линолеумом гладкий пол. Лушка решила, что этого достаточно, вышагнула из сухой дымной лужи, схватила полотенце и спросила, как поживает то, что мечтало заболеть.
   Тело испуганно молчало. Оно, раз его хозяйка такая живодерка, без всякого ропота согласилось на холодный душ и о блюдечках с розочками больше не вспоминало.
   На пути из душа Лушка заглянула в Марьину палату. Марья задумчиво сидела на кровати и медленно жевала печенье из пачки по имени "Шахматное".
   -- Маш? -- спросила Лушка.
   Марья кивнула. Лушка вошла. Марья протянула желтый квадратик. На квадратике был выдавлен лабиринт, в который нельзя попасть.
   Лушка откусила. Лабиринт разомкнулся.
   Марья подняла тихие сегодня глаза на Лушку.
   -- Больше всего у нее было терпенья... -- негромко проговорила она.
   -- У кого? -- осторожно и тоже принизив голос спросила Лушка.
   -- У мамы... -- Марья покивала чему-то головой. -- Сегодня шесть лет... Шесть лет, как она умерла.
   У Лушки в горле застряли крошки.
   -- И когда -- на кладбище, когда уже -- все, у нее было такое ясное лицо. А ее закрыли крышкой. Крышку при всех приколотили гвоздями. Молоток был обычный. С грязной ручкой. Потом на двух веревках в эту яму. Веревки тоже грязные, одна с узлом -- для кого-то, значит, оборвалась. И этот обычай -- кидать руками землю... Я не смогла -- у нее было такое тихое лицо...
   Лушка сжала печенье, но печенье не смогло ее удержать и рассыпалось. Колени толкнули пол, и пол встал вертикально. По глазам полоснул свет. Потом свет выключился.
   Она лежала на другой кровати в несвоей комнате.
   Главврач держал ее руку и сосредоточенно считал пульс. Сестра укладывала шприц. За ними смутно темнела Марья. Под Марьей ярко рдели носки, будто она включила двигатели и объявила старт. Вдаль смотреть было легче, но Лушка перевела взгляд ближе.
   -- Ага, -- произнес псих-президент. -- Явилась? Это ты с какой же стати, Гришина?
   Вопрос опять обрушил на нее лавину. Чтобы снова не сползти вниз, она вцепилась в одеяло.
   -- Что с ним сделали? Его похоронили?.. Где он похоронен?..
   -- Ну-ну, столько вопросов сразу. Посмотри сюда, теперь сюда... Можно еще глюкозу, сестра.
   -- Каткое сегодня число?.. -- Лушка карабкалась по лавине вверх. -- Какое число?..
   -- Допустим, двадцатое. Двадцатое тебя устроит?
   -- Месяц! Какой месяц?..
   -- Март. Не так ли, сестра?
   -- А я -- в декабре... В декабре!
   -- Не так много экспрессии, Гришина, не так много. Спокойствие, Гришина, и последовательность. Ну-с, что произошло в декабре?
   -- Я убила его в декабре!
   -- Так. Уже убила. Кого ты убила, Гришина?
   -- Ребенок... Я его убила. Сын. Я убила! В декабре... В декабре!
   Декабрьская лавина поволокла по склону. Белое отрезало небо. Белое стало черным.
   -- Ты в самом деле поступила к нам в декабре, -- сказала темнота. -- И сейчас действительно март. Но о ребенке я слышу от тебя впервые. В беседах со мной ты такой темы не касалась. Ты вспомнила о нем только сейчас?
   -- Ему сделали гроб? И крышку? И приколотили гвоздями... В него не попали? Нет? Когда приколачивали, в него не попали? Где его зарыли? Разве человека можно зарыть? Где? Я должна знать, где!..
   Сестра сказала издалека что-то непонятное. Непонятно ответил врач. Нет, не врач. И не сестра. Белые сугробы с черными лицами. Блеснул шприц, изверг вверх сияющий фонтан. Сверкнуло. Качнулось. Стало таять. Потекло весенними ручьями.
  
   Ручей тек издалека и кончался у ее ног, вливаясь в ступни и смывая бесчисленными струями темные туннели ее тела, он не иссякал снаружи и не переполнял внутри, его живая вода превращалась в желания и мысли. Но у меня больше нет желаний, огорченно подумала Лушка, они родились преждевременно и умерли, ручей льется в пустоту, надо объяснить ему, чтобы он не работал напрасно. И она пошла до мелководью вспять, и за ней становилось сухо, и то, что росло по берегам, истлевало, и ветер крошил останки в пыль, и пыль облаком сгущалась за ее спиной. Сухой смерч из-за спины объял никчемное Лушкино тело, и в Лушке прервались истоки, она стала свободна от всего и мертва, и земля больше не удерживала ее. Она поднялась с ветром в сухую мглу, там нужно было не дышать, но она не знала как, тогда пыль сказала, что это легко, нужно только открыть форточку и умереть, а Лушка никак не могла вспомнить, где на ней форточка, дышала тленом, иссушая свою последнюю влагу и затвердевая, и превращалась в точку, из которой будет течь небытие, пожирающее миры. И последним шершавым криком Лушка вытолкнула из себя предупреждение, чтобы существующая жизнь не приближалась. И кто-то вдали услышал ее навсегда опоздавший голос, и Лушка задержала дыхание, чтобы не сыпать больше пылью и чтобы дождаться и увидеть, кому пригодился ее крик, и, ощутив напряжение, стала падать к земле, радуясь, что возвращается домой. Но земля, выдернув корни, начала от нее удаляться, и чем стремительнее Лушка падала, тем безнадежнее уменьшалась планета, пока не сверкнула на горизонте таинственным оком, исчезая из разрушенного Лушкой мироздания. И Лушка осталась в пустоте, где не было даже пыли, и поняла, что начало и конец отвернулись от нее. Предстоящие времена ужаснули, она пала во мраке на колени, прося пощады завершения и как о величайшем подаянии моля о смерти. Раздался дальний звук, дальний звон, что-то стеклянно лопнуло, и, вздымая осколки мрака, выплыл ребенок.
   -- Мама, -- сказал ребенок. -- Я чуть тебя не потерял.
   Она, продолжая стоять на коленях в непроваливающейся тьме, ограждающе простерла руки.
   -- Господи, мне нечего дать тебе, -- взмолилась она. -- Во мне прекратилась жизнь, и моя грудь полна тлена, остановись, не прикасайся ко мне, потому что я убиваю.
   Но малец не послушал ее и приблизился.
   -- Ты ушла так далеко, -- пожаловался он, -- а я столько дней не ел. Я голоден, -- просил он, -- а ты всегда кормила меня, потому что все равно мама.
   Окаменевшее сердце толкнулось навстречу живому, и предупреждающие руки обняли. Малец нашел грудь и приник к сосцу беззубым ртом, и она больше не смогла оттолкнуть его, и тьма приступила, чтобы поглотить их. Но мать схватила руками прильнувшее к ней тепло и, запрокинув голову, исторгла из себя грозный звериный рык. Мрак свело судорогой, и он зачал жизнь. Сердце отозвалось резонансным ударом и, воссоздав ритм, пошло биться автономно и вопреки, и с каждым его толчком расступалась жертвенная тьма.
   Народившийся свет озарил ребенка. Прижавшись к источнику, ребенок спал.
   Боясь его потревожить, она осторожно поднялась с колен и, освещая себе путь младенцем, пошла искать попранную землю.
   В пустоте присутствовали стеклянные звуки. Кто-то стрелял в небытие, не понимая его бесконечности. Ей сигналили из другого пространства, предлагая вернуться. Стеклянные звуки приходили сбоку. Но когда Лушка к ним разворачивалась, они все равно сползали в сторону, признавая свою незначительность. И Лушка поневоле шла туда, где не обозначалось цели, а лишь туманно, как фонарь в ночи, качался ближний свет от ребенка. Путь все больше делался напрасным, но Лушка, отчаиваясь в усилии, шла куда звал ее сын, соглашаясь на то, чтобы путь для нее остался ничем, но был нужен ему, потому что себе она больше принадлежать не желала.
   Ребенок чмокнул губами и выпустил сосок. Он сделал это так, как делал живой.
   Ну да, нашла Лушка логику происходящего, ведь я его не похоронила, значит, он должен быть жив.
   -- Я и так жив, -- отозвался, не просыпаясь, малец.
   Она не удивилась. Было так, как должно быть. Он у нее на руках. Она несет его и не выпустит.
   Очередной стеклянный хлопок заявил о дороге назад, и она испугалась, что какой-нибудь из выстрелов убьет и сына, и спросила:
   -- Но этого с тобой больше не произойдет?
   -- Я полагаю, что когда-нибудь произойдет, -- странно ответил малец. -- Но это не имеет значения.
   -- Как это может не иметь значения? -- встревожилась она. -- Что может тебе угрожать?
   -- Все очень просто. -- Малец почмокал во сне губами. -- Но это можно вспомнить только потом.
   Она отважилась спросить:
   -- Как ты вообще можешь вспоминать -- ведь тебе два месяца?
   -- Два месяца было тому, что умерло, -- спокойно прозвучал малец. -- Теперь месяцы не существуют.
   -- Тогда сколько же тебе? -- спросила Лушка.
   -- Сколько и другим, -- сказал малец.
   -- А сколько другим?
   -- Тебе показалось бы много.
   -- Но ты все равно маленький? -- испугалась она. -- Ведь ты у меня на руках?
   -- Это ты у меня на руках, -- возразил малец, и она тут же согласилась, что это так. Это так, потому что он спасает и светит во тьме. И она побоялась спрашивать дальше. Вдруг ему год? Или больше? Как он понимает то, чего не понимает она? И она молчала. Она боялась его потерять, если узнает, что он так быстро вырос.
   -- От знания теряется только незнание, -- сообщил малец из своего сна. -- Значит, от знания находят.
   Он прав, подумала она, но я опять сомневаюсь. Я сомневаюсь в своем праве знать, потому что тогда придется любить то, что хочешь узнать, и радоваться тому, что узнаешь. А как я могу любить то, что не он, и радоваться хоть чему-то, что не будет наказанием? Он предлагает мне жить, и я пробую, и у меня получается больше, чем было, получается, как выкопанный клад... В этом нет справедливости. Я не хочу, мне нельзя. Они зовут обратно, но я не хочу, потому что нельзя.
   -- Ты совсем не ты, -- сказал малец. -- Ты не отдельно, а вместе. Через тебя расходится везде. Ты кормишь мир своим молоком.
   Ну да, ведь я мать, вспомнила она, каждый должен быть матерью. Тогда мне понятно. Когда я не хочу жить, я опять убиваю.
   Господи Боженька. Я хочу убедиться словами. Пусть он скажет мне, что разрешает мне жить.
   -- Ты родилась. Это и есть разрешение, -- сказал малец, не просыпаясь.
   Но от преступления все становится преступлением...
   -- Это не дает права на смерть, -- возразил малец.
   -- Но я все еще не могу. Вина закупоривает дыхание, и я не могу.
   -- Можешь, -- сказал малец.
   -- А как же дышать? -- спросила она.
   -- Это не главное, -- сказал малец.
   -- А что главное? -- спросила она.
   Малец не ответил, и она опять испугалась.
   -- Ты живешь только во мне? -- спросила она, заранее ужасаясь.
   -- Нет, ты меня уже родила, -- напомнил малец.
   -- Но я... Ты -- только здесь... Когда вернусь, тебя не будет навсегда? Тебя -- нет?
   -- Неужели похоже, что меня нет? -- засмеялся младенец беззубым младенческим ртом.
   -- Нет, нет, -- торопливо подтвердила она. -- Ты есть. Конечно, ты есть, ты же освещаешь мою темноту. -- И опять усомнилась: -- Но ты должен меня ненавидеть.
   -- Любить лучше, -- сказал малец. -- Тогда видно дальше.
   Да, подумала она, когда я прихожу сюда, мне тоже кажется, что я вижу дальше. А они все стреляют и стреляют. Они заставляют меня вернуться.
   -- Ты пойдешь со мной? -- спросила она.
   -- Еще нет, -- ответил малец.
   -- Ты покинешь меня? -- ужаснулась она.
   -- Уже нет, -- вздохнул малец, просыпаясь.
   Господи Боженька, что мне предстоит? -- воззвала Лушка во мраке.
   -- Идти, изживая, -- ответил рожающий ее свет.
  
   -- Что она сказала? -- спросил псих-президент.
   -- Ничего существенного, -- отвернулась сестра, бросая пустые ампулы в кювету. -- Что-то про жизнь.
   -- Жить, изживая, -- внятно перевела Марья.
   -- Гм... Люди, которых мучают не свои проблемы, не переводятся. А нам не отпускают лекарств.
   -- Вы знаете лекарства от проблем? -- не удержалась Марья.
   -- Разумеется, -- ответил псих-президент. -- Заменить большую проблему проблемой поменьше, проблему поменьше -- небольшой, небольшую -- незначительной, пригодной для разрешения местными усилиями... Ничего сложного.
   -- А упорствующим в большем -- место в сумасшедшем доме? -- усмехнулась Марья.
   -- А вы хотели бы, чтобы гулящие девицы учили человечество жить? -- проговорил псих-президент, выпуская Лушкину руку.
   -- Не более, чем гулящие мужчины, -- пробормотала Марья. -- Она спит?
   -- Надеюсь, -- небрежно бросил псих-президент. -- Чем вы ее так впечатлили, Мария Ивановна? Чтобы Гришина брякнулась в обморок, как французская маркиза... Что вы ей сказали?
   -- Я ничего не говорила... Я рассказывала о том, как хоронила свою мать.
   -- Ага, -- сказал псих-президент. -- Теперь понятно.
   -- Я не предполагала, что это может иметь к ней отношение, -- обеспокоенно сказала Марья.
   -- Жить, изживая... Гм. Комплекс вины. Она считает, что убила своего ребенка.
   -- Только считает?
   -- Согласно медэкспертизе -- двухсторонняя пневмония, не более.
   -- Всего лишь, -- буркнула Марья.
   -- Мне нужен главврач, -- заявила Лушка.
   Дежурная сестра взглянула мельком и касательно, мимо торчащего из коротко подросших волос Лушкиного уха, и продолжила более срочную работу -- приклеила разнокалиберные листочки анализов в чью-то затрепанную историю болезни.
   Лушка дождалась, пока сестра отложит историю в сторону.
   -- Мне нужно поговорить с главврачом, -- настойчиво повторила она и, стараясь быть убедительной для перечеркнутого решеткой человека, добавила: -- Пожалуйста.
   -- Завтра, -- не глядя на бритую девку, ответила сестра. -- Завтра будет обход.
   -- Нет, -- не согласилась Лушка. -- Скажите ему. Его нет в кабинете. Он где-то...
   -- Олег Олегович занят, -- заученно сказала сестра.
   -- Ничем он не занят, -- опровергла Лушка. -- Потому что читает "Фаворита".
   Дежурная взяла следующую пачку анализов. Она профессионально не вступала в пререкания с душевнобольными.
   Сжав решетку, отделяющую один безумный мир от другого, Лушка ждала.
  
   Псих-президент в своем убежище отложил книгу. Интересно, но утомляет. Прошлые люди слишком однолинейны.
   Псих-президент поднялся с дивана. В последнее время ему стало не хватать окна. Лет десять назад он посчитал отсутствие окна достоинством -- территория для убежища была отрезана от соседнего помещения. Он тогда распорядился оборудовать туалет и душ, и до сих пор доволен, что то и другое принадлежит только ему, -- никто, кроме уборщицы, не переступал порога этих кабин, и ничья рука не изобразила на девственной стене ни одного иероглифа подручными средствами. Он тогда и затеял эту перестройку, чтобы иметь индивидуальный сортир, а уж диван и происходящее на нем имели срединное значение.
   Олег Олегович зашел в идеально чистый туалет. Это место он любил больше всех прочих на земле. Здесь его никогда не мучили запоры. И ни одна баба не осквернила его своими выделениями. Туалет бы верен псих-президенту больше собаки.
   Когда-то давно он собирался написать статью о советских уборных -- они казались ему наиболее легко открывающимся клапаном, через который искореженное человеческое подсознание вылезало на волю: заставляло же что-то безымянных авторов испещрять стены тремя лаконичными буквами, или карябать чьи-то имена измазанным калом пальцами, или дырявить мочой девственный снег, сообщая о своей любви, -- когда-то псих-президент посчитал, что во всем этом оживает животный ритуал столбления территории и самцовская игра воображаемыми мускулами. Жаль, надо было эту статью закончить, но запал после убежища отчего-то увял.
   Олег Олегович вошел в кабинет. Дверь в убежище драпировалась шкафом -- не из расчетов конспирации, а чтобы посторонние взгляды не прикасались к убежищу -- псих-президент брезговал человечеством.
   Он бесцельно походил по кабинету, тяготея к той двери, которая вела к дежурной сестре, и, прикрыв ее, отметил нарочито безразличное лицо медсестры Наты и стискивающие решетку суставчатые Лушкины пальцы.
   -- Ждет больше часа, -- кратко ответила Ната на шефский взгляд.
   Ната смотрела четко, как солдат. Одежда была индифферентной, как походное снаряжение. Одежда парализовала иные взгляды, кроме служебных. Если бы медсестру Нату подвергнуть Божьему суду, она крикнула бы, что ни разу в жизни не была в президентском убежище, и после этой лжи огонь бы не обжег и вода не утопила.
   Псих-президент смотрел на нее с недоумением. Она всякий раз честно выдерживала взгляд и ждала служебных распоряжений.
   Уволить бы, подумал псих-президент. А не за что. И повернулся к Лушке.
   -- Что у тебя, Гришина?
   -- Олег Олегович... -- Лушкины пальцы побелели еще сильнее.-- Отпустите меня!
   -- Куда? -- преувеличенно удивился псих-президент.
   -- Я хочу... Мне похоронить...-- Лицо врезалось в решетку, охватывая мякотью чугунные стержни, и на миг псих-президенту показалось, что Лушка прорежется сквозь, как тесто, а потом обволочет следующие препятствия и втянется навстречу сквозняку в дверную щель. -- Я хочу похоронить!
   -- Нет, Гришина, -- холодно проговорил псих-президент. -- Я, естественно, тебя не отпущу. Помимо прочего -- для твоей же пользы.
   -- Я вернусь! -- поклялось в Лушке всё, и псих-президент подумал, что в человеке слишком много самостоятельных частей.
   -- Успокойся, Гришина, -- миролюбиво проговорил он. -- Его давно похоронили.
   Псих-президент постарался быть убедительным. Лушка смотрела в него не мигая. Олег Олегович надел на себя убеждающее лицо. Лушка хотела поверить. Хотела чем-то успокоиться. Олег Олегович напомнил себе, что пора изобразить сочувствие.
   -- Мне жаль, Гришина, мне очень жаль... -- Гм, что же мне жаль? -- Как мать, ты должна присутствовать лично, гм... Но ты же понимаешь, там не могли ждать. Там всё сделано как надо. Когда выпишешься, тебе расскажут. И покажут, конечно... -- Она смотрела, смотрела, смотрела... И он добавил: -- Если желаешь, я могу...
   -- Да! -- крикнула она.
   -- Я хотел сказать -- могу позвонить и навести справки.
   -- Да! Да! -- закричало в ней всё.
   Он кивнул, подтверждая. Он обещает. Он мужчина и выполнят то, что обещал. А она должна успокоиться и отдохнуть. Лучше будет, если она вернется в палату.
   Она долго стояла, держась за решетку и вслушиваясь в отзвучавшие слова. Слова были правильные и пустые. Она растерянно ждала самою себя. Ей нужно поверить. Она приучит себя к надежде. Там сделали как надо. Конечно, сделали. У них есть правила. Конечно, есть. Она выйдет и всё узнает. Конечно, узнает.
   Рядом оказалась Марья. Марья взяла ее за плечи и сказала:
   -- Пойдем.
   Идти было некуда, но Лушка пошла.
  
   Местом жизни была кровать. На ней можно было лежать, сидеть и принимать гостей. Впрочем, дневное пребывание на кровати не поощрялось. Тетка с повязкой из красного воротника, узурпировавшая с одобрения начальства функции дневальной, ревизовала палаты, громогласно выдворяя лентяев в холл, но, поскольку появлялась она с единожды заведенной и предсказуемой последовательностью, выдворенные, дождавшись перехода краснознаменной бабы к соседям, тут же возвращались в свои владения, ценность которых от такой опасности весьма повышалась -- казенные койки возносились до отрадной категории дефицита. Лушку после первого с ней столкновения дневальная не замечала, смотрела как сквозь стекло, а если на Лушкиной кровати сидела Марья, то и Марья становилась невидимой.
   -- Ну, вот что, -- решительно сказала Марья, насмотревшись на Лушку, молча скорчившуюся на половине кровати. -- Если не хочешь спятить, нужно чем-то заняться.
   Лушка не отреагировала. Она смотрела на зарешеченное окно, за которым жил серый городской смог, а в нижнем углу иногда показывалась засылаемая ветром голая ветка с засохшей ягодой. Ветка без ствола была на что-то похожа. На что-то такое, что имело отношение к Лушке. И если бы это понять, то стало бы правильно и без проблем.
   Ветер дунул с другой стороны. Ветка скрылась. Понимать стало нечего.
   -- Я английский знаю, -- вела свое Марья, не желая замечать отъединенности. -- А хочешь -- немецкий, с ним у меня хуже, но для начала хватит. Я из шефа учебник вытрясу. Да и вообще можешь школу закончить -- ей-богу, устрою. Хочешь? Ты слышишь, что говорю? Слышишь или нет?
   -- Нет, -- прозвучала Лушка. -- Зачем мне?
   -- Ты что здесь -- навсегда поселилась? -- рассердилась Марья. -- Выйдешь когда-нибудь -- работать потребуется. Ну? Лучше, чем в потолок смотреть.
   -- Ты же смотришь.
   -- А я, можно сказать, на пенсии. У меня стаж. Можно и в потолок.
   Лушка качнула головой. Лушка не соглашалась. Марья не отступила:
   -- Раз мы на машине ехали, где-то под Златоустом. Дорога кое-какая, лес... Я сначала не заметила, а потом -- сосны-то без иголок! Стоят как нормальные, не падают, только неживые. Кто-то объяснил: цементный завод рядом, поры выбросами закупорило, задохнулись.
   -- Похоже, -- прислушалась к себе Лушка. Помолчала и повторила: -- Очень похоже.
   -- Мало ли что! -- тут же воспротивилась Марья. -- Можно и из воды масло сбить.
   -- Из нашей -- можно, -- подтвердила Лушка.
   -- Ты мне не нравишься, -- заявила Марья.
   Лушка дернула плечом, уставилась в окно, стала ждать ветку с ягодой. Марья недовольно молчала. Не поворачиваясь, Лушка попыталась объяснить:
   -- Я сначала спортзал мыла. Потом на конвейере магнитофоны собирали. Три винта за десять секунд. Десять секунд -- три винта, три винта -- десять секунд...
   -- Декрет хоть оплатили?
   -- Из-за этого и пошла.
   -- Я и предлагаю -- язык.
   -- Все равно будет -- десять секунд и три винта.
   -- Готового не найдешь. -- Лушка не ответила. Она смотрела в окно. Окно было пусто. -- Я хочу тебе помочь, -- сказала Марья.
   -- Знаю, -- сказала Лушка. Соскочила с кровати, сделала несколько шагов, остановилась среди коек лицом к окну. -- Маш... Ты ничего не слышишь?
   -- Где? -- осторожно спросила Марья.
   -- Вокруг, -- сказала Лушка, и Марья заметила, как сторожко торчат Лушкины уши на бритой голове. -- Ты не чувствуешь -- что-то есть?
   И не стала ждать ответа, подошла к окну вплотную. Но окно содержало лишь черную решетку и серую мглу, мгла была плотной и бесперспективной, в ней не было глубины, а только плоскость. Лушка подумала, что не надо и решеток, когда есть эта белесая, беззвучная стена, пресекающая взгляд, а за спиной вереница других стен, выстроенных человеком в дополнение, и тиски тихо сжимаются и сплющивают, и ты после этого только плоская тень и уже не знаешь, была ли когда-то жива, и уж совсем нет надежды на твое объемное продолжение.
   Лушка не мигая смотрела в заоконное отсутствие, и отсутствие прорезалось в металлических ячеях движущимися искристыми блестками, рождающимися, коротко существующими и исчезающими. Блестки были быстрые и мелкие, мельче игольчатого инея в морозный солнечный день, но в природе близился апрель и застыла пасмурность, а малые бледно-электрические точки продолжали чертить видимый путь во всех направлениях, точек становилось все больше и больше, они возродили глубину золотыми стежками далеко вперед и в стороны, и стало понятно, что это есть чья-то незнакомая жизнь, быстротечная в единичности и непрерываемая во множестве, жизнь присутствует рядом радостно и полно, и эта радость нянчит землю из края в край.
   Лушка, не оборачиваясь, позвала Марью:
   -- Иди сюда...
   Марья неторопливо подошла. Лицо у нее было непроницаемым.
   -- Смотри в воздух, -- сказала Лушка. -- Туда, через решетку... Долго смотри.
   Марья, навесив ироничную усмешку, развернулась в указанном направлении. Безбровое лицо заранее сообщило Лушке, что оценит всё скептически и ни в какие поддавки играть не станет.
   -- Видишь? -- прошептала Лушка. -- Это и с той стороны, и здесь... Это везде... Ты когда-нибудь видела такое?
   -- Да я вообще ничего не... -- И оборвала себя на полуслове, и замолчала, отсутствующие брови сошлись к переносице и изумленно поднялись. Губы дрогнули новорожденной улыбкой. -- Красота какая... И совсем другое... -- растерянно пробормотала Марья. -- Полнота, совершенство и нет смерти... Я знала, что смерти нет.
   -- Думаешь, это только сейчас? -- спросила Лушка.
   -- Это не может быть только сейчас. Это же видно -- что всегда. Надо же -- обитать в этом, как в воде, и не замечать? Ты это имела в виду, когда говорила, что что-то есть?
   -- Да я сама в первый раз... Нет, это другое. Само по себе, и на нас никакого внимания. А другого для тебя -- ничего? Ну, будто ты глухая, а вокруг много-много, и старается тебе объяснить, а ты кляча клячей...
   Марья не отозвалась. Она продолжала стоять у окна и пробовала пальцем дотронуться до микроскопических светильников.
   Лушка вернулась на кровать. Через некоторое время медленно приблизилась Марья и изрекла:
   -- Или мы просто спятили. -- И смотрела ожидающе.
   Лушке показалось, что Марья очень ждет, чтобы ее последнее предположение было опровергнуто незамедлительно и по возможности без натяжек, но совсем не потому, что Марья боится оказаться спятившей, а потому, что предпочла бы без всяких сожалений вместо мира обреченно ограниченного -- мир разомкнутый и бесконечный. А что касается сумасшествия, то она скорее застынет в реальной неподвижности навсегда, если Лушка немедленно не докажет, что сумасшедшие люди стучатся в случайно обнаруженные двери других соотношений.
   Лушка смотрела Марье в лицо, Марья терпеливо ждала. И от этого ожидания Лушка почувствовала себя старшей и ответственной. Ответственность сосредоточила ее в какой-то точке внутри, и окружавшее внешнее, продолжавшее оставаться невнятным, тоже прорвалось к той же точке внутрь и сделало Лушку физически неспособной даже к малому движению, но растворило преграды, удерживавшие ее в узких тюремных границах. Лушка без особого удивления поняла, что способна, если окажется нужным, оторваться от постели и спланировать к потолку, или освободить окно от вмонтированной в стену решетки, или встать и спокойно пройти мимо дежурной сестры к выходу и миновать дверь, ее не открывая. Очевидная доступность недоступного качнула стены, стены заструились прозрачным маревом, в прозрачном висела темной недвижностью Марья, -- ах да, я что-то должна для нее, и Лушка, не поворачиваясь, остановила взгляд на тумбочке около кровати, сконцентрировалась на неубранной после завтрака эмалированной кружке с опущенной в нее ложкой, да, тонкая алюминиевая столовая ложка...
   Это увидела Марья. Столовая ложка шевельнулась, оживая. Ложка оторвалась от края и опустилась, брякнув. Снова приподнялась и брякнула снова.
   -- Ну-ка, ну-ка, -- ожила вместе с ложкой Марья и подступила к тумбочке ближе. -- Можешь еще? Я азбуку Морзе знаю: точка-точка-тире... -- Марьина рука дотянулась до стены, стала выстукивать суставным пальцем: -- А вот так -- SOS...
   -- SOS... SOS... -- забилась ложка о край.
   Марья немедленно опустилась на соседнюю кровать. Лушка уменьшилась до размеров самой себя и прикрыла глаза, чтобы не видели нищего возвращения.
   -- SOS... SOS... -- бились их сердца, и бедственный сигнал облек землю и стал удаляться в стороны, и Марья наконец ощутила ответное чье-то напряжение, похожее на любовную речь немого.
   -- Хоть бы никто не вошел, -- попросила Марья.
   -- Не войдет, -- сказала Лушка. Усмехнулась: -- Оказывается, на эту азбуку я согласна.
   Ложка что-то растянуто произнесла. Лушка повернулась к Марье:
   -- Это -- ты?
   -- Я? С ума сошла... Я же не могу!
   Лушка сглотнула -- сухое прошлось в горле по сухому.
   -- И не я... -- шершаво сказала она, поворачиваясь к тумбочке.
   Ложка быстро пробрякала.
   -- Нет... -- пробормотала Марья. -- Нет...
   Лушка мотнула головой:
   -- Есть. Есть это. Совсем рядом.
   -- Да это оттуда! -- воскликнула Марья. -- Это там сказали -- нет...
   Лушка стремительно развернулась к тумбочке:
   -- Ты -- есть?
   Ложка шевельнулась чуть-чуть.
   -- Ты кто? -- крикнула Лушка шепотом. Ложка замерла, не отвечая.
   За окном обрушилась сосулька. Засипело и забулькало в кране -- кран полоскал горло воздухом. Под ногами вздохнул, выпрямляясь, затоптанный линолеум.
   -- Я знаю, -- сказала вдруг Марья. -- Я знаю.
   Палата погрузилась в плотную тишину. Тишина ждала обозначения. Лушке показалось, что она тоже знает, но это знание какое-то другое, совсем не словесное, не ученическое, из опыта Лушкиной жизни не следующее, непредусмотренное и неокончательное, в нем можно и усомниться, оно сомнения учтет и отступит, а то и вовсе больше тебя не потревожит. И Лушка сомневаться не стала, а вслушалась, от этого вокруг стало еще ближе, словно предлагалось увеличиться сразу во все стороны.
   Марья смотрела в весеннюю серость за окном, в которой ныряла под напором ветра беспризорная ветка с засохшим плодом.
   -- Мы -- капли воды в тумане, -- проговорила Марья. -- Дички на лесной яблоне. Семена, прорастающие в почве. Или рыбы в океане, не разумеющие значения воды. -- Марья взглянула на Лушку, чтобы проверить, как ее слушают. Слушали нормально, и Марья продолжила примерку мира к человеку: -- Мы -- зародыши в лоне матери. Природа беременна нами. Беременность сроком в миллиард лет. Что-то терпеливо ждет нашего рождения. Рыба должна понять, что ее образует вода, что она жива -- через воду. В нашу дверь стучится то, что нас образовало. Оно говорит: пора!
   -- Куда -- пора? -- придирчиво спросила Лушка.
   -- Это -- следующий вопрос. Может, для ответа на него потребуется следующий миллиард лет. А кто-то найдет его завтра.
   Лушка неодобрительно взглянула на логику.
   -- А кто поверит, что кто-то нашел? -- проговорила она без всякого энтузиазма.
   -- А зачем -- верить? -- возразила Марья. -- Вера уже ни к чему... Она уже не спасает, а только отодвигает ответ в неопределенное будущее. Вера -- общее, ответ -- исключительно твой. Возможно, человек существует ради какого-то единственного мига, который оправдывает его приход. Который перекрывает все расходы на его автономию. Ради мига, которого мы сами, быть может, не оценим и даже не заметим.
   -- Выходит, опять слепые? -- не обрадовалась Лушка.
   -- А это свойство зрения -- не видеть, -- ответила Марья. -- Не видеть ничего, кроме того, что видишь. Может быть, это защита -- что-то, может быть, заботится о том, чтобы мы не разрушили себя непосильным озарением.
   -- Мы очень нужны, что ли? -- В голосе ирония, чтобы Марья не подумала, что Лушка полная идиотка. Но Марья не прячет мнения. Марья говорит:
   -- В нас вложен слишком большой капитал, чтобы можно было думать иначе.
   -- А зачем?
   -- Если бы для нас с тобой был один и тот же ответ, нам не имело бы смысла быть Марьей и Лушкой. Каждый отвечает собой, ответ не должен быть однолинеен. Он интегрален, более чем интегрален. На этот вопрос мы ответим своей жизнью.
   Лушка нахмурилась. Она не любила непонятных слов.
   -- Чтобы ты объявила это, необязательно колотить ложкой о кружку, -- заявила она.
   Марья пожала плечами:
   -- С тобой говорили на твоем языке.
   -- А с тобой?
   -- Со мной? А со мной -- вот я, черные волосы, спорткостюм и полосатые носки... И во мне -- в этой мне -- образуется мысль: я замедленная форма вечной жизни. Или: моя жизнь есть мой ответ на не мною заданный вопрос. Мысли, умещающиеся в границах тела, -- откуда, как? Я в этом каким-то образом участвую, да, но я только форма, только сосуд, принимающий божественную влагу -- единую, недифференцированную, не расчлененную на понятия, но моим ничтожным усилием она превращается в смысл, в формулу, в сознание... Для меня это чудо. Наверное, это единственное чудо для меня. Оттуда с каждым говорят через чудо. Между моим телом и моей мыслью разница больше, чем между телом и этой железной кроватью, на которой оно устроилось. Для меня проще твоя брякающая ложка, чем беспредельность сознания в предельном объеме. Единое прикасается ко мне мыслью -- это и есть язык, который мне понятен.
   -- Если все это на самом деле... -- Лушка почувствовала обжигающую влагу на глазах, веки горели, и жарко было волосам на голове. Лушку приподымал незнакомый восторг и жажда немедленного дела. -- Если всё как ты говоришь... Тогда надо жить совсем не так. Тогда мы живем не так!
   -- А в чем проблема? -- Отсутствующие брови удивлены. -- Живи так!
   Лушка отвернулась. Поделом. Не воспаряй.
   Взгляд невольно остановился на зачуханной алюминиевой ложке, исполнявшей роль Лушкиного чуда. Лушка почувствовала себя дикарем, любующимся стеклянными бусами. Марья по сравнению с ней королева, владеющая богатством, которое не способно уменьшаться, а только увеличивается.
   Бедная ложка, вылизанная после каши...
   Лушка ощутила напряжение, распиравшее черенок. Напряжение нарастало, будто в городе остался, скажем, единственный трамвай, и все, кто собирался ехать, втискивались в него, и было уже не пошевелиться, но входили все новые и уплотняли еще, а впереди ожидали сотни остановок. Напряжение исчерпало меру и перешло в движение. Ложка сообщила что-то на пределе восприятия, будто проехал грузовик, ударяя в землю бензиновым сердцем, а земля перевела грубое биение на более тонкий язык, способный вызвать неслышное уже эхо.
   -- Что-то получилось опять? -- спросила Лушка, ожидая. -- На этой твоей азбуке -- сказали? -- Марья покачала головой. -- Нет? -- огорчилась Лушка, бледнея.
   -- Не так. Нужно наоборот, -- терпеливо объясняла Марья. -- Не дыхание мира переводить на азбуку примитива, а перевести себя в понимание. Мне кажется, человек и есть тот язык, которым говорит вселенная.
   -- Теперь уж мне точно не понять, -- призналась Лушка. -- Ты всё запутала.
   Марья улыбнулась. Марья не согласилась:
   -- Знаешь, как мы английский начинали изучать? Пришла учительница в класс и стала читать Шекспира. Без перевода. Она весь урок читала, а мы весь урок слушали. И только на следующий день начали с алфавита. На следующий день...
  
   Лушка открыла дверь и споткнулась об оставленное санитаркой ведро с водой и прислоненной лентяйкой. Вода выплеснулась на ноги, шерстяные носки сразу намокли, пальцы обрадовались влаге, будто уже лето и пошел дождь. Лушка стащила носки и, прошлепав по луже, повесила на чуть теплую батарею. По всей палате остались босые следы, пришлось взять лентяйку. Знакомый по спортзалу рабочий инструмент пробудил мысль о Мастере, захотелось пройти с ним по самой длинной улице, чтобы рассказать о Марье, и это был бы рассказ о себе, и Мастер бы слушал, а она говорила, и он бы увидел,, что она обрела речь, и не смотрел бы больше с сожалением.
   Санитарка, убиравшая помещения, запенсионнная и медлительная, с одышкой и стекавшей в подмышки грудью, каждый день запаздывала с уборкой, потому что заинтересованно выслушивала жалобы женщин на врачей, на отсутствие лекарств и всеобщую жизнь. Начальственное звено громогласно ее ругало, она и его выслушивала, как больных, не переча и с интересом, отчитывание за нерадивость превратилось в ритуал, а необдуманные угрозы уволить носили явно теоретический характер.
   -- Спасибо, дочка, -- одышливо проговорила санитарка, явившись наконец в комнату. -- Давай теперь я. Или уж сама закончишь?
   -- Сама, -- сказала Лушка, только сейчас заметив, что моет уже под кроватями.
   Очень странно, но прерывать мытье не хотелось на самом деле, хотелось двигаться и шлепать ступнями по мокрому, хотелось порядка, чистого воздуха и какой-нибудь заботы, и чтобы две тихие Лушкины соседки перестали говорить шепотом, и чтобы в комнату с северным окном когда-нибудь заглянуло солнце.
   -- Ну, добреюшка, ну, умница, -- похвалила ее санитарка, как маленькую девочку, и Лушка быстрее задвигала тряпкой. -- И босиком... Я вот тоже, молодая была -- всё босиком. У нас в селе босые ходили, и я тебе скажу -- ничего психического сроду не бывало. От галош пошло, я тебе скажу. Стали галоши носить -- нервность скопили, девать некуда, сначала ревматизм, потом до головы поднялось. Слышь... тебя как звать? Лукерья? Славно-то как. Слышь, Луша... Посмотреть хочешь? Иди, покажу чего!
   Лушка сунула лентяйку в ведро, подошла. Санитарка запустила толстую руку за пазуху, повозилась там и, с заметным треском отдирая, вытащила котенка.
   У Лушки вырвалось восхищенное "Ой!".
   -- Вот-вот! -- обрадовалась санитарка. -- Все это и говорят. И гладят, гладят, даже плачут. Подержи, подержи... Погладь.
   Котенок дрожал на разъезжающихся лапах, прижимался к ладони жидким брюхом, беззвучно просил о защите, хотелось прикрыть его собой и не возвращать.
   Санитарка кивала на все головой и рассказывала:
   -- У меня их четверо, моя Марфушка всякий раз по четверке. И вот ведь мастерица -- разные всегда! Но усатенькие и на ушках метелочки. Вот и ношу, то одного, то другого, чтоб кому какой понравится. И жду, пока поплачут, а уборка стоит.
   Лушке плакать не требовалось, она вернула котенка и предложила:
   -- Вам еще мыть? Давайте я.
   -- А помой, добреюшка, помой, -- охотно согласилась санитарка, пряча котенка в жаркие недра, где могла бы незаметно укрыться и кошка.
  
   Вытирая пыль в соседней палате, Лушка обнаружила над одной из кроватей, на крашенной масляной краской стене, ряд нарисованных мелом фигурок. Фигурки были вполне условные, такие, как чертят на земле и снегу дети, -- огуречное туловище и четыре палочки вместо рук и ног, на круглых головах кружком обозначен только рот, а глазам поместиться уже некуда. Фигурка у изголовья была больше всех, остальные постепенно уменьшались, а последний человечек уместился бы на ладони, как котенок. Лушка, в роли уборщицы и общественного лица, которому надлежит выполнять ясные функции, намочила тряпку и стерла со стены нарушение порядка, пересчитав зачем-то все начерченное: фигурок оказалось четырнадцать. Потом она мыла пол и, снова дойдя до кровати в углу, вдруг увидела, что огуречные человечки проступили на стене в прежнем порядке. Известкой царапали, догадалась Лушка, это известка плохо отмывается. Она снова взяла тряпку и стала удалять непорядок более тщательно.
   -- Что делаешь, паразитка! -- заорали у Лушки над головой. -- Не лезь, морда, в семейную жизнь! Я тут мать-героиня! У меня четырнадцать! А у тебя? Ни одного, пустодырка? Завидно, что все мои? Украла, гадина?..
   Растрепанная бабенка, красная от возмущения, вцепилась бы в Лушкины космы, если бы те наличествовали. Не придумав другой самозащиты, она кинулась пересчитывать семейство. Лихорадочно сбиваясь, насчитала двенадцать, зарезано взвизгнула и начала счет с меньшего -- получилось пятнадцать. Она недоумевающе замерла, успокоилась и вдруг подмигнула, тряхнув нечесаной соломенной гривой:
   -- Подбросила?
   Лушка, не отрывая от нее взгляда, медленно пятилась к ведру.
   -- Ничё! -- великодушно махнула рукой бабенка. Лицо из красного стало матово-белым и таинственным. -- Прокормлю! -- И, пристроившись на коленях в проваливающейся кровати, вытащила длинную грудь и стала совать в круглые нарисованные рты, приговаривая: -- Абортики мои порезанные, мои выскобленные, ручки-ножки отдельно, головка отдельно, вот ваша мамочка, вот она, греховодница, кушайте, растите, абортные-забортные...
   Кудлатая голова дергано перемещалась вдоль стены, ныряла желтым поплавком и всё не могла добраться до самого крайнего, самого маленького, ему, наверно, опять ничего не достанется, и он опять не будет расти.
   Перед Лушкой качнулось, прошло волной. Она позвала, позвала то, что могло уместиться на ладони, как котенок, она может, она теперь понимает, она накормит, но огуречный человек не поворачивался к ней, он не слышал и не видел, потому что для него забыли нарисовать глаза и уши. Лушка стала оглядываться, чтобы обнаружить нужный мел, нет, лучше известку, и немедленно исправить чью-то безответственность, чтобы и на стене было, как у людей. Но нужного не нашлось, вместо этого обвила ноги мокрая тряпка и брякнулась на пол деревяшка, прострельный звук вытолкнул из чужого небытия, и Лушка оглянулась на спасительную дверь.
  
   В коридоре, как дождь, шумели и падали чьи-то слова, но никто не впитывал их, и они копились сверху шуршащим мусором, и очень хотелось, чтобы налетел ветер и унес ненужное, тогда можно беспрепятственно прижать к земле голые подошвы и заплакать, и плакать так долго, чтобы увлажнилась простертая вокруг пустыня и смогло произрасти живое. Тогда она решилась бы упасть на колени и просить прощения у самого малого ростка. Но незначащие и невостребованные, не подхваченные ничьим пониманием пустые оболочки напрасных звуков стали смерзаться на лету и безнадежно сковывать проистекающую из Лушки пустыню, и Лушка снова отчаялась, что не растопит ее, и попросила хоть маленькую передышку.
   Совсем близко проступила пальма, финиковая пальма у закованного чугунной решеткой окна, кутавшая себя в густой войлок от неродных холодов. Пальма протянула лестничный лист, по нему, наверно, можно куда-то сбежать. Лушка подошла, поднялась пальцами по листу и вдруг оказалась у корня, на клочке теплой и влажной земли. Земля была настоящая. Земля не зависела от Лушкиных метаморфоз.
   Здравствуй, сказала ей Лушка.
   Здравствуй, ответила земля своей пальмой.
   Это будет отсюда, подумала Лушка. Может, я отыскала место, дающее силу.
   Приходи, сказала пальма. Чаще.
   Из войлочного пальмового гнезда прыгнул котенок и повис на рукаве.
   Лушка оторвала его от рукава и повесила на грудь. Котенок замурлыкал. Пустыня откатилась и припала у горизонта, готовая к очередному прыжку.
   Под пальмой сидела целительница и длинно смотрела в Лушку.
   -- Очнулась? -- определила целительница. -- Это как в прорубь. Идешь по полу и вдруг -- с головой. А она проруби не любит. Тропическая. Фитонциды вырабатывает.
   Наверно, был ветер и унес шелуху, подумала Лушка. И оглянулась. Удалялись спины, коридор освобождался. Спины одинаково молчали.
   -- Обед, -- пояснила целительница. -- Есть хотят.
   -- Ты меня слышишь? -- обрадовалась Лушка.
   -- Она слышит, -- сказала целительница, кивая на пальму. -- Фитонциды все могут.
   Это не фитонциды, подумала Лушка.
   Пусть, сказала пальма, ей так проще.
   Котенок пробрался к Лушкиному уху и сочинял кошачью ночную сказку исключительно для нее.
   -- А я тут прощаюсь, -- сообщила целительница. -- Выписали сегодня. Считают, что это они вылечили.
   Пусть, повторила пальма.
   -- Да пусть! -- согласилась целительница.
   -- А раньше ты тоже понимала? -- спросила Лушка.
   -- Раньше-то? -- вздохнула целительница. -- Раньше я слепая была. И глухая полностью. Себя жалела. Который себя жалеет, всегда глухой.
   -- А у тебя дома пальма есть? -- спросила Лушка.
   -- Посажу, -- ответила целительница. -- Другое что ни то -- тоже можно.
   -- А почему -- она? -- Лушка погладила многочисленный лист. Лист был пыльный.
   -- Не вытерпела, -- охотно объяснила целительница. -- Постой-ка тут день и ночь -- чего насмотришься! Все неправильно, все без пользы. Воспротивилась.
   -- Я твои носки отдала -- ничего? -- сказала Лушка. -- Мне одних хватит.
   -- Ничего, -- кивнула целительница. -- Отдавать можно.
   -- А сможешь там, когда выйдешь?
   -- Видать, смогу. А не смогу -- сюда вернусь. Лучше здесь что-нибудь, чем там ничего. -- Встала, проверила Лушку взглядом: -- Не пропадай.
   И пошла, чтобы поесть перед дорогой.
   Лушка стояла около пальмы. Одной было хорошо. Котенок проснулся и начал новое повествование. Пальма доброжелательно молчала.
   -- Я тебя вытру, -- пообещала ей Лушка и спокойно направилась в недавно страшную палату с четырнадцатью лишними больными.
   Желтоволосая безмятежно спала на кровати. Матовое лицо оказалось молодым и красивым. Это окружавшие его потные волосы не хотели красоты. Лушке показалось, что в волосах расположилось чужое безумие.
   На стене замерли четырнадцать. Самый маленький проступал совсем тускло.
   -- Извини, -- сказала ему Лушка. -- Я не хотела.
   Маленький не ответил. Он умирал.
   Лушка решительно направилась к чьей-то тумбочке и выдвинула ящик. Там валялся замусоленный косметический карандаш.
   Через минуту умирающий выздоровел и прозрел. Он удивленно уставился в объемный мир, ничего в нем не понимая.
   -- В чем и дело, -- сказала Лушка. -- Но я не убила хотя бы тебя.
   Где-то вдали сжалось пустое и упало за край.
   Лушка положила косметику на место и взялась за швабру. Домыв пол, она вынесла грязную воду, простирала тряпку, которой пыталась недавно ликвидировать со стены непредусмотренное человечество, и вернулась к пальме.
   Взобравшись на стул, только что освобожденный целительницей, Лушка осторожно, пластинку за пластинкой, стала вытирать трехметровый лист.
  
   Динамик приказал Гришиной явиться в кабинет главврача. Лушка ополоснула руки в ведре, задвинула его под пальму, объявила очередному листу, что закончит потом, и, вытирая руки о бока халата, направилась на вызов. Постучалась, ей не ответили. Она толкнула дверь -- дверь открылась.
   Лушка вошла. В кабинете никого не было. Не желая без особой необходимости садиться на стул, с которого велись малоприятные собеседования с псих-президентом, всегда вытягивавшие силы и для Лушки бессмысленные, она опустилась на пол в удобном маленьком углу, образованном дерматиновой кушеткой и крашеной стеной. Стена и дерматин были ледяными, в оконную форточку клубами вваливался стылый воздух, по полу разливался почти жидкий холод, Лушка настороженно прислушалась к своей реакции на проклятое окно и проклятую разверзшуюся форточку. Страх остался исключительно умственным, никакого кошмара в ней не поднялось, и Лушка сглотнула слезу, пожелавшую зародиться в горле, слеза послушно скатилась в желудок, и Лушка поняла, что ей -- навсегда или временно -- даровано освобождение.
   Она обняла колени руками -- привычная поза отчужденности и самозащиты -- и стала ждать. Зачем-то же вызвал ее всепроникающий динамик. Вдруг псих-президент выполнил просьбу и все узнал про сына. Господи Боженька, пусть он узнает и скажет господи Боженька, пусть ее позвали за этим.
   Опасно пахло лекарствами, милицейски в упор смотрел застекленный шкаф, нежилой порядок не принимал ничего индивидуального. И что-то уже толкало на официальный пыточный стул. Счас, ага, сказала Лушка очкастому шкафу и, чтобы отгородиться от некончающегося сыска, закрыла глаза.
   .Что-то закопошилось у нее на груди, наверно, опять котенок, она оставила его в войлочной пазухе пальмы, и не мог он копаться так удушливо и тяжело, он маленький и без веса, что-нибудь новое притащила астматическая санитарка, поднять веки было трудно, санитарка уговаривала спать, спать, -- наверно, считает, что я устала от работы, она добрая, добрая...
   Лушка открыла глаза. Перед ней на коленях стоял псих-президент, и придерживая правой рукой цыплячью Лушкину грудь, левой пытался вытянуть из дарованного трико длинную футболку, ему мешал надетый поверх халат, псих-президент сдерживал дыхание, но не для того, чтобы Лушку не разбудить, а по своим внутренним причинам. Его тяжелая длань вздрагивала, Лушка была во всем этом несущественна, она выполняла роль обстановки -- псих-президент не нуждался в ее бодрствовании.
   -- Эй, дядя! -- шепнула ему Лушка прямо в ухо. -- Если титьки ищешь, так у меня их опять нет!
   Длань судорожно и больно сомкнулась, превратилась в кулак и оттолкнула строптивое ничтожество. После малой паузы псих-президент возмутился:
   -- Злоупотребляешь обмороками, Гришина! Ты что -- хочешь меня соблазнить? Явилась ко мне в кабинет, валяешься на полу...
   Лушка почти восхитилась.
   -- А ну брысь, -- сказала она ему. -- Ручку, ручку свою интеллигентную -- шать!..
   -- Потаскуха... -- Неожиданно легко псих-президент поднялся и рывком поставил на ноги Лушку. -- Здесь тебе не подворотня! Вон из моего кабинета!
   Лушка позволила себе самое минимальное движение. Самое минимальное. Руки псих-президента как-то смешно отмахнулись, будто были пустые и их подхватило ветром. Лушка стояла вкопанно, глаза непримиримо тлели.
   -- Подворотня... -- начал снова псих-президент.
   Но его прервали. Его неуважительно не дослушали.
   -- Дядя, да ты же за подворотню десять лет отдашь!
   -- Вон!.. -- приказал псих-президент и простер руку к двери, как пролетарский вождь на площади.
   Она, с сожалением преодолев желание устроить в кабинете небольшой погром, а псих-президенту показать кусочек карате, осталась на месте. Лечил все-таки, подумала она. Да и какая проблема, у нее и держаться-то не за что. И вообще Лушка не понимает, чего у мужиков за дитячье пристрастие к тому, что вовсе не для них существует, -- в младенчестве не докормились, что ли? Все равно теперь поздно. Не наполнишься. Бедняги, так и живут голодные, вдруг пожалела Лушка и посмотрела на псих-президента почти с сочувствием.
   От неопределенной джокондовской улыбки псих-президент неосмотрительно моргнул и внезапно деловой походкой направился за свой стол, где взял первую попавшуюся историю болезни -- может, и Лушкину, -- и больше не поднимал глаз, будто Лушки не было и прошедшего не существовало.
   А так и запишет, как повернул, поняла Лушка. Что я у него тут валялась и за штаны хватала. И неизвестно, что там еще наворочено. Пополам бы -- и за окно!
   Псих-президент с недоумением развернулся к окну.
   Скажу -- и выбросит, мстительно подумала Лушка. Но опять медлила, опять ничего такого не совершила. Да какая мне разница. Как все, так и я. Пусть пишет что хочет.
   -- Продует вас, Олег Олегович, -- сказала Лушка. -- Простудитесь.
   И, повернувшись к главному больному спиной, неторопливо вышла.
  
   Лист уколол палец. Лушка отдернула руку. Влажная тряпка зацепилась за зазубренный край и склонила ветвь к оплетенному веревкой ящику, который служил для пальмы отдельной планетой. Извини, встрепенулась Лушка. Я задумалась и забыла.
   А вот бы она мне ответила: это ты извини, потому что я тебя не узнала.
   Да, сказала бы я, от меня распространились сумерки, я чувствую их до сих пор. Я думала, что у нее он прощения просил, а у меня нет. Я думала -- со мной можно хоть как. Хотя могла научить этой всякой культуре в пять минут -- хоть через плечо, хоть через колено. Хочешь знать -- непонятно, почему я не сделала этого... Ну вот, я вытерла тебе последний лист. Так тебе лучше?
   Не везде, сказала бы пальма. Кое-где мне нужен дождь.
   Дождь? Хоть сейчас! Притащу чистой воды и обрызгаю.
   -- Гришина! -- оповестил динамик. -- Пройдите на прием к лечащему врачу!
   Опять? -- изумилась Лушка. Ну, это совсем интересно...
   Она колебалась. Идти? Не идти? Убрала ведро и тряпки. Вымыла руки. Умылась. Постояла недовольно. Направилась в душ.
   -- Гришина! -- рявкнул динамик. -- К врачу!
   Надорвешься, пробормотала Лушка, стоя под холодным зимним дождем. Орут кому не лень. Наконец она почувствовала, что находится в равновесии сама с собой и в ближайший час никого бить не захочет.
   -- Заставляешь себя ждать, Гришина, -- недовольно произнес, выравнивая стопку больничных историй, псих-президент.
   -- Да я больше ждала, -- возразила Лушка.
   -- Ты уже приходила? -- наивно посмотрел псих-президент. -- Меня срочно вызывали в другое отделение.
   -- А я думала, что у вас одно отделение, -- охотно удивилась Лушка.
   --Тогда мне легко бы жилось, -- проговорил псих-президент, продолжая внеплановую уборку стола. -- Поговорим, однако, о тебе. Ты не возражаешь?
   -- А чего обо мне говорить, -- не обрадовалась Лушка.
   -- А о ком тебе было бы интереснее?
   -- Ни о ком.
   -- Ты не испытываешь интереса к жизни?
   -- Испытываю, -- сказала Лушка, чувствуя себя от вопросов дебилкой.
   -- Какая же область тебя интересует? -- подкрадывался исподволь псих-президент, и было понятно, что любой Лушкин ответ окажется криминальным.
   -- Меня не интересуют области, -- сказала Лушка.
   -- Тогда что же?
   -- Вы обещали поговорить, -- напомнила Лушка. Показалось, что он не сразу уяснил, о чем речь, но Лушка, должно быть, ошиблась, потому что голос зазвучал отечески:
   -- Потерпи. На это требуется время. Там сейчас другие люди, нужно поднимать документацию.
   -- Так пусть поднимут!
   -- Я сделаю письменный запрос. Но причин для беспокойства не вижу.
   -- Я имею право знать, где похоронен мой сын.
   -- Конечно, конечно. Но, скорее всего, потребуется свидетельство о рождении.
   -- Свидетельство? -- растерялась Лушка. -- Это так важно?
   -- У тебя его нет? Попробуем по твоей фамилии. Гришин, ведь так? Гришин... А имя?
   -- Я... Я не успела.
   -- Ну, без имени так без имени. Не принципиально. Давай я запишу дату рождения и смерти. Итак?
   Лушка сжала зубы. У нее неадекватная реакция. Этого человека ей хочется уничтожить. Он задает такие простые вопросы. Такие совсем естественные. Совсем естественные. Затягивающие петлю на горле. Он рад. Выиграл миллион в спортлото...
   -- У тебя снова хуже с памятью? -- дошел издалека ненавистный голос.
   -- Двадцатого декабря. Он умер двадцатого декабря.
   -- А родился?
   -- Он преждевременно... Я не запомнила.
   -- Ничего особенного. Мать не помнит, когда родился ее ребенок. Когда она больна, в
   этом нет ничего особенного.
   -- Я не больна.
   -- Конечно, конечно. Ты не больна, тебе семнадцать лет, ты часами беседуешь о Боге, о душе, о реинкарнации...
   -- О чем?
   -- Марья Ивановна упустила такую неисчерпаемую тему? Ничего, ничего, Гришина, всё впереди.
   -- При чем тут Марья?..
   Псих-президент откинулся на спинку кресла. Выдержал паузу, чтобы Лушка получше приготовилась к его заключению. Чтобы приняла заключение как приговор, не подлежащий обжалованию.
   -- Философия в твоем случае, Гришина, это уход от действительности. Подмена твоей главной проблемы множеством второстепенных или вовсе для тебя незначительных. Настолько незначительных, что ты не сможешь сформулировать передо мной ни одной идеи, изобретенной Марьей Ивановной. Это эфемерность. Все это распадается через полминуты.
   -- Зато когда врач лапает спящую пациентку, это на века. В этом никакой эфемерности.
   -- Врач? -- нахмурился псих-президент. -- Кто-то из моего персонала?
   -- Как будто здесь может быть другой персонал.
   -- Ты не ошиблась, Гришина? Нет? Когда это было? С кем? Вчера дежурил Сергей Константинович. Хотя на него не похоже. Может быть, даме приснилось? Многие женщины с трудом переносят половое воздержание. Особенно здесь. Эротические сны, даже галлюцинации. Но если твое заявление хоть чем-то соотносится с действительностью, то кого мне уволить? Можешь назвать имя?
   -- Это правда, что все психиатры умеют гипнотизировать? Почему это я заснула в вашем кабинете? И сон какой-то вязкий?
   -- В моем кабинете? О чем ты, Гришина? Подожди, подожди. Давай всё по порядку. Видимо, я должен сделать вывод, что ты имеешь в виду себя. Допустим. Далее ты утверждаешь, что спала в моем кабинете... Или я понял не так?
   Он предлагал варианты для отступления. И попутно поворачивал всё так, что ситуация теряла малейшую достоверность. Конечно, она решила, что должна страдать. Ничего для себя не хотеть и на всё соглашаться. Но ведь то, что сейчас, никакое не страдание, это не то страдание, он превращает ее в участницу всеобщего надругательства над всеми, истекающего от этого странного врача, для которого больные -- основа его психических извращений. И зачем она таким окольным путем движется к тому же выводу, который понятен без рассуждений, -- подлецов надо бить?
   А почему не бьют меня? -- спросила она себя. Почему мне приходится делать это самой? Или это так и должно -- все необходимое делай сам? А когда подлец этого не понимает, то его грязную работу приходится выполнять другому.
   -- Что же ты молчишь, Гришина? Ты усомнилась в своих видениях?
   Умелец все-таки. Попробуй ответь на вопрос: да, усомнилась. Ах, значит, все-таки это были видения, но сейчас ты настолько разумна, что осознаешь их эту -- эфемерность? Или: нет, я в своих видениях сомневаюсь. Ах, ты сама признаешь, что это видения, и при этом упорствуешь в их значительности?
   -- Ага, -- сказала Лушка, -- что в лоб, что по лбу.
   -- Не понял, -- сказал псих-президент.
   -- И не надо, -- сказала Лушка.
   ___ Ты слишком выразительно на меня смотришь. Не предполагаешь ли, что к тебе приставал я? Ты не в моем вкусе. Совсем не в моем. Я тебе сочувствую, Гришина, здесь мужской дефицит, но не делай меня своим предметом. -- Псих-президент пошарил рукой в недрах стола, вытащил коробку из-под мужских ботинок, распушил содержимое, несколько бумажек выпали на столешницу. -- Без ленточек, правда, -- объяснил псих-президент. -- Но все -- любовные записки. Каждый день извлекаю из карманов халата. И как умудряются? И все утверждают, что были со мной счастливы. Но я объективен, Гришина. Если бы я не был главврачом, я не получал бы и трети.
   Господи Боженька, он эти записки собирает. Он ими гордится. Он хвастается. Это его капитал -- в коробке из-под ботинок...
   -- Поняла. У меня провалы в памяти, галлюцинации, философский бред, и я сексуальная маньячка. Врач предлагает мне сумасшествие на выбор.
   -- Ты меня огорчаешь, Гришина. А я стал надеяться на твое недалекое выздоровление. Ты очень меня огорчила.
   -- В самом деле? -- усмехнулась Лушка.
   -- В самом деле, -- вполне серьезно сказал псих-президент.
   Он играл намеками. Он их любил. Он соединял слова в противоположные по смыслу узоры. Узоры сплетались в одну паутину -- в психическую власть над другим человеком. Паук не уставал трудиться.
   Лушка долго разглядывала своего лечащего врача. Лечащий врач ей не мешал. Он умел и это -- выдерживать любые паузы.
   Лушка приподняла свои руки, с интересом посмотрела на них в преддверии немедленного применения, левыми пальцами сложила из правых кукиш и отправила послание в сторону президента.
   Пока она шла на выход, в лопатки вдавливалось зловещее молчание.
  
   Пойти с этим было не к кому. Не к Марье же. Все и устроено с расчетом на бабский конфликт. Псих-президент многослоен, как кремовый торт. Он стреляет по десяти зайцам и во всех попадает. Про философские беседы упомянуто не зря. Никакой достаточности своего участия Олег Олегович допустить не мог. Всем предписывался единственный закон -- нуждаться в Олеге Олеговиче до потери пульса.
   Ей показалось -- ее сейчас разорвет. И совсем близко стена тьмы. Она уже знала: тьму можно раздвигать только собой. Если сама перестанешь освещать свое место, винить, кроме себя, некого.
   Она старалась стать такой, как себе планировала, -- терпеть, не возражать, принимать, короче -- не возникать. И с задачей почти справилась, кукиш напоследок -- не слишком большое самоутверждение. Но сопротивление себе потребовало такого перерасхода сил, что возникло тревожное ощущение истонченности перед чем-то опасным, которое неизвестно что представляло и неизвестно где находилось, -- похоже, там и там, и снаружи, и внутри, и куда бы Лушка ни качнулась -- изготовилось в ожидании. Оскудевшее освещение Лушкой своего пребывания в мире сделалось недостаточной преградой для смыкания внешней и внутренней бесформенности, и это смыкание, как разряд в тысячу вольт, вышибет ее из сознания, и псих-президент получит в свое полное распоряжение тепленького пациента. Нет, ее сын требовал совсем не этого, она, приняв жизнь, должна ее защищать, а не препираться с подонком -- это, черт побери, совсем не мое, сдохнуть я смогу и без его помощи.
  
   Лушка вышла в коридор и увидела что-то странное, которое понять сразу не удалось, увидела медлительную одышливую санитарку, которая как могла быстро выскочила из последней палаты, волоча за собой лентяйку, из изработанной мешковины полосой тянулась серая вода. Лушка догадалась, что санитарка хочет бежать -- с какой-то больной случилось неладное. Тетка затрудненно сгибалась в коленях, стараясь для скорости повыше вскинуть столбообразные ноги, лучше бы она как всегда -- вперевалку... Лушка качнулась навстречу, спрашивая, что произошло, но санитарка развернулась спиной, хотя за начальственной помощью бежать следовало к выходу, а она поспешала к далекому окну с решеткой, там стояли несколько женщин и белый медицинский халат, халат взобрался на пустой стул около пальмы, оттуда, цепляясь за решетку, встал на подоконник и теперь вытягивался к оконной фрамуге.
   -- Дочка... Дочка... -- донесся до Лушки отставший от санитарки хриплый голос. Голос пытался остановить, голос очень просил.
   Выбрасываться лезет, что ли, не могла понять Лушка цели белого халата. Тут запросто спятить... И рванула вперед, в три прыжка опередила тетку, мчалась, чтобы успеть, хотя было понятно, что никому через форточку не пролезть.
   Белый халат, не дотянувшись до фрамуги с подоконника, по обезьяньи вскарабкался по чугунным переплетам и наконец что-то за форточку выбросил, и Лушка подоспела к тому моменту, когда полосатый котенок, недавно мурлыкавший в Лушкино ухо, зацепился молочными коготками за раму, а задними напрасно скользил по наружному стеклу, пока человеческая рука не выдрала его лапы из спасающего дерева. Котенок осветил остающихся розовым животом и исчез.
   Лушка осознала себя на решетке, рядом с халатом, одна рука была нужна для того, чтобы держаться, другая ухватила медицинскую сестру за воротник, оторвала от металлического забора и протянула над бездной. Сестра в ужасе выкатила глаза.
   -- Четвертый этаж, -- сказала глазам Лушка. -- Четвертый полнометражный. -- Рука не ощущала веса. Рука была прямой и не дрожала. -- Лететь отсюда долго. -- Сестра заорала: -- Перестань верещать, живодерка, -- велела Лушка, тряхнув порожнее тело. -- Внизу асфальт -- тебе понятно, урка белохалатная? Железная решетка над люком. А у тебя мягкое тело. И тонкие кости. И три секунды, чтобы прожить оставшуюся жизнь.
   -- Ааааа... -- зашлась, зажмурившись, медсестра. Лушка подождала, пока той потребуется новый воздух.
   -- Три секунды, -- повторила Лушка и выпустила воротник. Тело проткнуло метровое расстояние до пола, не успев закончить трехсекундного крика. Лушка спрыгнула рядом. Приземлившись на нечувствующие ноги, сестра открыла безумные глаза. -- Сейчас ты за ним сходишь, -- сказала Лушка. -- Может быть, он жив. Пусть лучше будет жив.
   Сестра торопливо закивала. Она год назад закончила медицинское училище и с тех пор неподкупно боролась за полную стерильность в лечебном учреждении для нервных больных. Свистящая горлом санитарка наклонилась, чтобы ее поднять.
   -- Дочка, что же ты, дочка... Мне крикнули -- котенок, мол... Я бежать... Не тобой сотворено, не тебе распоряжаться... Стоять-то можешь? Не переломалась? А ему как?..
   -- Сейчас... -- без голоса сказала сестра. -- Я схожу.
   -- Любого принеси, -- велела санитарка. -- Если что -- сама похороню.
   Стараясь не прикасаться к Лушке и не поднимая ни на кого глаз, медсестра торопливо пошла. Ее заносило от одной стены к другой.
   -- Сиротная-то какая, Господи! -- вздохнула санитарка. -- А ты-то, Луша, ты-то... Куда этак-то? Не можно это... А за черту ступишь? Близко ведь черта-то. Не можно.
   -- А как можно? -- спросила Лушка. Санитарка покачала головой:
   -- Злого злым не потушить.
   -- Я без зла, -- возразила Лушка.
   -- Да я знаю. Я бы, может, и сама... Я ведь их всех в хорошие руки пристраиваю, то детишкам, то взрослому на радость. Маленькие, а грехов-то на себя оттянут!
   -- Теть Лиза, не думай плохо, -- попросила Лушка. Ей было важно, чтобы хоть кто-нибудь плохого не думал.
   -- Бедолага ты, бедолага! -- вздохнула санитарка и придвинула Лушку к необъятной груди.
   Лушка уткнулась в теплое, хотела заплакать и не смогла. Санитарка неразборчиво бормотала, успокаивая, целиком слышалось только "Ничего, ничего". Тяжелая рука гладила Лушку по спине. Так же, должно быть, гладили кошку, рожавшую разноцветных котят, одинаковое "ничего, ничего" говорилось всем, и зверям в том числе. Оно лишнего не обещало и ни с кого ответственности не снимало, оно подразумевало: ничего, ничего -- выкарабкаешься; ничего, ничего -- не ты одна; ничего, ничего -- делай как надо, а там посмотрим. После такой процедуры кошка наверняка бесстрашно рожала, вырабатывала молока столько, сколько нужно всем, и не раз, наверное, усыновляла приблудных, а хозяйке доверяла, как себе. И Лушка поняла, что утыкаться в чужую грудь у нее никаких причин, и без обиды отстранилась, а санитарка в самое вовремя ее выпустила и, определив момент новой формулой "вот так-то", пошла домучивать штатную работу.
   Вокруг еще мгновение поприсутствовали наблюдавшие, но, оказавшись около Лушки без прикрытия, тут же растеклись кто куда и всосались в отделенный коридорный союз. Лушка вдруг удивилась, что за все время пребывания здесь в ней приняли по своей воле участие только трое: неведомая женщина, которая не уставая уговаривала вернуться из туннеля, недавняя целительница, лечившая ее шерстяными носками и завещавшая пальму, и сегодняшняя одышливая уборщица. Только они не устрашились чужих сумерек и приблизились, чтобы помочь, ничего себе не требуя и ни в чем не виня, а прочие шарахались или сколь могли незаметно сторонились, избегая прикасаться даже взглядом. И как бы она перед собой ни выпендривалась, что, мол, чихать ей на всех с местной телевышки, это было обидно, тем более что причина крылась совсем не в том, что Лушка избавилась, как могла, от ненужного своего продолжения, -- целительница в этом отношении вряд ли находилась в преимущественном положении. Не в ее грехе тут дело, а в чем-то непонятном. И вот старушка с газетным ридикюлем своя, и своя краснознаменная баба в повязке из вязаного воротника, или рыхлая деваха с куриным умом, а Лушка от всех -- за демаркационной линией. Есть еще Марья, но Марья отодвигает всех сама, она самодостаточна, как здоровая бездомная кошка. Лушка вторглась в ее мир собственным усилием. Марья быстренько устроила ей вступительный экзамен, и, не удовлетвори Лушка каким-то сверхматематическим Марьиным выкладкам, не быть бы ей ни слушателем заумных курсов, ни удостоенным бесстрашного доверия лицом.
   Чем и как Марья определила в Лушке устраивающие ее качества? И чем определяет Лушка витиеватые настроения псих-президента?
   Я ничего ни о чем не знаю, подумала Лушка посреди странного безлюдья -- даже стулья под пальмой были сиротливо пусты.
   А этого и нельзя знать, сказала Лушка самой себе. А может быть, это сказала молчаливая пальма.
   Ладно, сказала Лушка, теперь мне будет на чем сидеть.
   Ага, сказала пальма, а я буду с тобой говорить.
   Ага, согласилась Лушка, только этого не может быть.
   Почему не может? -- спросила пальма.
   Потому, что у тебя нет такого, чем говорят, сказала Лушка.
   Но ведь ты сейчас говоришь совсем не таким, которого у меня нет, а таким, которое есть у всего, сказала пальма.
   Ну да, ведь я молчу, удивилась Лушка, но всё равно тебя слышу.
   Ну конечно, сказала пальма, это одинаково -- слышать свое и чье-то.
   Но мое происходит из меня, возразила Лушка.
   Совсем нет, сказала пальма, совсем наоборот. Это ты происходишь из чего-то.
   Но у тебя одно, а у меня другое, не соглашалась Лушка.
   Естественно, сказала пальма. У воды в банке другая форма, чем когда она в ведре. Общая влага заполняет приготовленное тобой место. Или приготовленное мной. И от твоей формы получается твоя мысль. Или от моей формы -- моя.
   Если я -- форма, то я должна всегда думать одинаковое, сказала Лушка.
   Повторяется тот, кто думает мало, отозвалась на это пальма. Кто думает больше, каждой мыслью создает себе новую форму, в которой отольется следующая мысль. Просто не надо пугаться последней мысли и возвращаться к предпоследней. Надо строить лестницу и не бояться заранее, что где-нибудь закружится голова.
   Хочешь, чтобы я думала, что все это говоришь ты? А если -- думаю я?
   Конечно, ты, подтвердила пальма.
   Это как? -- нахмурилась Лушка. Ей совсем не хотелось лишиться финикового собеседника.
   Могла бы догадаться и сама, ответила пальма. Всё, что считает себя отдельным, меряет собой. Мое ты воспринимаешь своим. Значит, ты воспринимаешь от меня только часть и дополняешь эту часть собой. Это так всегда. Мы не можем совпасть. Совпадение вообще не нужно. Тот, кто совпадает, теряет свое место.
   Умирает? -- Лушке показалось, что она понимает. Ведь это так очевидно -- всё то, что она слышит.
   Перестает быть, поправила пальма.
   Лушке стало жаль, что здесь нет и Марьи. Марья поняла бы в этом больше.
   Нет больше и нет меньше, возразила пальма. Есть -- разное.
   Интересно, подумала Лушка. Она отзывается на каждое слово. А молчать она может?
   Молчать? Живое никогда не молчит. Оно сигналит во все стороны: я есть! Оно сигналит: я вижу вас вот так! А как меня видите вы?
   А если меня видит псих-президент?
   При чем тут ты? Когда он видит тебя, он говорит о себе, а не о тебе. Я вижу то-то и то-то -- вот я каков! Я вижу так, как это отливается в моих лабиринтах.
   Ты говоришь странные вещи, подумала Лушка. Или, может быть, странные вещи говорю я. Странное появляется, когда я забываю больницу, врачей, решетки, а если бы я оказалась в своей квартире, то нужно было бы забыть квартиру и то, что бывает всегда, и себя тоже забыть, -- тогда приближается совсем другое, тогда можно слышать -- облако, пальму, пустоту... и тогда оказывается, что пустота совсем не пустота, а только начало. А когда включаешься обратно, кажется, что здесь нечего делать.
   Вам повезло -- вы способны делать ошибки, сказала пальма.
   Ошибки и -- повезло?
   Ошибка очерчивает истину. Другим истину не приблизить. Ошибки -- это крылья...
   Откуда ты знаешь о крыльях? И об ошибках, если не умеешь их совершать? Ничего себе пальма. Ты кто? Баб, это ты?
   Может, и я.
   А чего тогда придуряешься?
   А уж как могу...
   Стой, стой! Подожди, баб!..
   Но понятное уже удалилось, а непонятное развернуло Лушку к территории стреноженных стульев, коридорного гула и процедурных кабинетов.
  
   А с него было как с гуся вода. Он вызывал ее на пространные беседы, после которых казалось, что барахтаешься в сальной луже, где никакой глубины, а только поверхность, но встать не удается. Лушка спасалась сном, но раздражение накапливалось и, не находя выхода ни в каком действии, понемногу разрушало изнутри.
   Все нежелательное, что теперь с ней происходило, имело истоком псих-президента. Псих-президент мог отсутствовать, мог внезапно появляться, мог молчать, мог говорить -- все порождало странные завихрения, вызывало ненужные напряжения, увеличивало неразбериху, которая влекла за собой неуверенность и тоску по защите. А Лушка фырчит рассерженной драной кошкой, отворачивает харю и зачем-то имеет несовпадающий взгляд. Псих-президент терпеливо задает ровным голосом случайные вопросы, Лушка лепит всякую травмирующую бедного врача чушь. Она просто кожей ощущает, настороженной шерстью вдоль позвоночника, как из каждой псих-президентской фразы выпирает, будто шило из мешка, тайная хищная установка, предлагающая Лушке самой загнать себя в тупик, подтвердить отсутствующую болезнь, в наивной доверчивости хоть в чем-нибудь заложить ближнего, подчиниться чужой недоброй воле, жаждущей утверждения ради утверждения. Похоже, псих-президент мог существовать, лишь наполнившись смятением и покорностью, ему нужно было каждый раз утверждаться в превосходстве своей мысли, своей логики и своей прозорливости. Он и в шестьдесят лет себе не надоел, не приобрел ни снисходительности, ни сопереживания, он замыкал вселенную на одного себя, не преобразуя ее ни во что более и тем умерщвляя. Он обозначил себя как конечный пункт прибытия и не сомневался, что является заключением бесконечной череды предшествующих разнообразных жизней. Маленький, хромой от рождения, он и в зрелом возрасте пытался компенсировать себя вовне, за счет попрания прочих живущих, и нашел для этого идеальное место в психоневрологическом учреждении, где все там пребывающие были предельно ущербны или настолько отклонены от нормы, являемой самим псих-президентом, что считаться ненормальными просто обязаны.
   Зачем же ему я, смутно думала Лушка, не удивляясь, что сейчас, сидя под пальмой, так ясно всё понимает. Потому, что с самого начала не восхитилась им, таким многознающим, волевым и обманно великодушным? Не попади я сюда, я никогда не узнала бы о его существовании. Как и он о моем! Но раз ты в сфере его влияния, он не успокоится, пока тебя не дожмет. Ты должна оказываться слабее его. Ниже его. Он поднимает себя не за счет того, что восходит сам, а за счет того, что сталкивает в хаос других. В тебе он будет бороться за себя. Его цель -- твое разрушение.
   Как будто я сама себя не разрушила.
   Да. И нет. Ты прошла разрушение, ты достигла его дна. Ты его исчерпала. Кающийся грешник и для Бога дороже девяноста девяти праведников. Потому что твоим усилием преступление тела превращается в работу духа.
   Откуда я про девяносто девять? От бабки, наверно. Она говорила, что я вспомню, когда будет нужно. Мне было пять лет, когда она читала мне про грешников и про всё другое. Я думала, что забыла это навсегда.
   Баб, может, ты все-таки здесь? Может, это ты со мной теперь говоришь? Что же ты меня оставила, баб? Что же ты не явилась раньше?
   Время разбрасывать и время собирать. Всему свое время.
   Как это теперь откуда-то приходит. И почему-то помогает. Как будто я уже не одна. И наверно, я вспомню что-то еще. Она же много мне говорила. Она водила меня ночью в лес. На берег озера в полнолуние. И купала меня в воде. Вода была серебряной и живой. Все было живым и участвовало. И бабка просила о чем-то. У воды, у деревьев и лунного света. И они ей обещали. Нет, они сразу стали делать, как она просила. Я, не отталкиваясь, стала подниматься из воды. Я торчала, как пробка, и вода доходила только до щиколоток, хотя мои подошвы ощупывала задумчивая плотва. Потом бабка, не позволив мне одеться, босую, повела по нехоженому лесу, через чащу и болотный бурелом, где торчали страшенные черные выворотни и между коническими моховыми кочками антрацитно блестела недвижная пучина.
   Пучина казалась бездонной, но не слишком страшной, и Лушке вообще в ту ночь страшно не было, как и никогда потом до последнего времени. И всё же, не боясь, она избегала попадать на провальное, лунная белизна голых ног и алчный антрацитный блеск казались неподходящими друг другу, и Лушка предпочитала пружинить на выскальзывающих кочках, пока не обнаружила, что ступать на них надо не прямо сверху, а немного сбоку. Потом они стали подыматься по склону через просторный внизу папоротник, сплетенные листья которого рассекали Лушкино горло и засевали круглыми спорами, и через крапиву и малинник продрались на увенчанную каменным гребнем вершину пологой горы. Бабка пошепталась с камнем, подвела к нему Лушку и велела встать на него босыми ногами, и стоять не качаясь, и ждать сколько надо, а потом сказать, что будет. И Лушка встала и замерла, и в ней все постепенно остыло и затвердело, она срослась с подземной скалой и стала выступом, одним из многих, медленно живущих под лунным светом, а с замерших в безмолвии гор и распадков к ней что-то заструилось, и получилось, что маленькое Лушкино тело может вместить много и еще останется место для чего-нибудь другого. Потом бабка растирала ее чуткими руками и что-то говорила то ли ей, то ли всем окрестным горам и простертому над ними близкому небу, которое, как поняла Лушка, начинается не далеко, а прямо от каменного гребня, и Лушка, прикасаясь ступнями к уходящей в глубины каменной силе, всем остальным пребывала в ночной самосветящейся вышине.
   Поначалу потребовав доклада о том, что будет, бабка, растерев ее и возродив круговращение горячих токов в щуплом девчоночьем теле, ни о чем более не спрашивала, а велела лечь, где ей больше понравится, и спать до рассвета, а она, бабка, будет учить ее дальше, а на рассвете разбудит. И на рассвете разбудила, вываляла в росе и поставила лицом на восток ждать Царя. Царь выплыл из-за горы величаво и кругло, благословил все им рожденное и пошел на работу, все медленнее поднимаясь ввысь. А они, усталые и смирные, без единой царапины или занозы на теле, побрели домой, к бабкиной деревне, в отдельный бабкин хутор, и в тот же день бабка отправила ее смрадным автобусом в родительский город, ничего не знавший ни о кочках, ни о папоротниках, а сама на следующее утро больше не проснулась.
   Та ночь странно быстро забылась, будто задернулась шторой, и полностью не вспоминалась никогда, а выплыла только сейчас, сейчас Лушка снова прошла купание, чащобу и лунный свет на вершине широколобой горы, и ее, в смоговом мертвом тумане и за решеткой, коснулся оживляющий взор пурпурного утреннего Бога. Она ушла в свое детское время, там чудилось то ли спасение, то ли забытье, там лучше, там до нее не дотянется никакой псих-президент.
  
   Дома девочка с гордостью поведала о ночном путешествии по лунному свету, мать велела глупостей не выдумывать, Лушка обиделась, что не верят, напустила в ванну воды, побарахталась, приноравливаясь к малым объемам, и крикнула, чтобы мама посмотрела. Мама снисходительно заглянула, а узрев девчонку, балансирующую на воде, как на канате, побелела и забыла, как кого зовут. Лушка впечатлением удовлетворилась, торжествующе засмеялась и погрузилась в воду до эмалированного дна. Мать, утратив ориентиры, ринулась спасать, выдернула ребенка из ненормальной воды и, прижав мокрое тело к несвежему халату, в котором возилась на кухне, заметалась по квартире в поисках укрытия. Лушка коленями сопротивлялась необоснованному спасению и пыталась вывинтиться из всполошных объятий. Мать выпустила ее на широкую супружескую тахту -- место самое обжитое и потому наиболее безопасное -- и голосом, прижатым застрявшей в горле паникой, неубедительно постановила:
   -- Так делать нельзя. -- Лушка смотрела внимательно и ждала продолжения. Мать объяснила недостающее: -- А то можно утонуть.
   Девочка, смутно ощутив, что как-то странно уменьшается из почти взрослой, какой была рядом с бабушкой, в маленькую и зависимую, подумала и признала, что утонуть действительно можно, соседка Катерина утонула в ванне даже зимой, а дядя Коля из крайнего подъезда, зимой и летом сбегавший на все выходные со своим деревянным ящиком на рыбалку, а потом даривший ребятишкам и кошкам мелких серебряных чебаков, так глубоко нырнул в озерную тину за зацепившимся крючком, что там заблудился, потому что внизу получилось темно.
   У матери сгорел пирог, три раза посолилась каша и сбежало молоко. Отец обвиняюще ужинал перед ночной сменой хлебом и луком, обиженно отламывая от буханки рукой, а от луковицы откусывая крепкими зубами так, что до Лушки долетали невидимые плакучие брызги. После его ухода мать уложила Лушку себе под бок и бессонно просторожила ночь, бесстрашно пугая темноту ничего не видящими глазами.
   Через день пришла телеграмма о смерти бабки, мать побелела снова и кощунственно заявила, что ни на какие похороны не поедет и Лушку ни в какую деревню не пустит, потому что дочка у них городской ребенок и ей вредно без завода, а в деревне все отравлено радиоактивной Течей, он что -- забыл, как у его мамаши у сарая росли грибы величиной с ведро? Ребенка испугали и сглазили, это же очевидно, его надо к врачам, так что она, хоть зарежь, останется дома, а он как желает. Муж, обложив дуру-жену так и этак, поехал на похороны в одиночестве.
   Мать поволокла Лушку к невропатологу, несла чушь про стояние на воде в полной ванне. Лушка разглядывала на стене трех поросят и лису Алису и молчала, а на окольные вопросы, чтобы мама не волновалась, отрицательно мотала головой. Мать беспомощно плакала, и ей прописали взрослое успокоительное на детском рецепте.
   Выпоив успокоительное Лушке, мать раздобыла затридорога заморских таблеток и велела запивать теплой водой, как при простуде. И не мыла дочку две недели, чтобы не провоцировать дополнительных неожиданностей. Маневры напрасные, Лушка всё давно потихонечку проверила: стоять на воде больше не получилось, она нормально шла ко дну, из чего и сделала вывод, что мама сильнее бабушки.
   Мать, довольная результатами своего лечения, повеселела и, окончательно поверив в город, даже съездила к покойной свекрови на сороковины. Дочка просилась тоже, но мать сказала, что там будут пить водку, а маленьким девочкам это нельзя, а то станешь алкоголичкой, как тетя Паша, которая собирает бутылки. Лушка кивнула, потому что мама опять говорила правду: тетя Паша сама рассказывала, как в бутылках совсем не виновата, потому что, когда тетя Паша еще родилась, ей макали соску в самогон, чтобы она покрепче спала и поменьше ревела.
   Лушка осталась дома одна, мама обещала к ночи вернуться, было воскресенье, на работу в садик Лушке не нужно, она достала своих кукол и стала играть в поминалки, рассказывая им вспоминалки про бабкин огород, на котором никогда ничего не мерзло, а гусеницы опадали со смородины и капусты неживым сором, про бабкиных ненормальных кур, которые несли по два яйца -- одно обычное, другое без скорлупы прямо на сковородку; про бабкину козу Зорьку, которая рожала по пять козлят, а молока надаивала по шесть литров; козу эту у бабки два раза крали, а бабка только усмехалась, и Зорька, с рогами как серпы, через день-другой возвращалась сама -- первый раз за пятнадцать километров, второй -- за двадцать, по дороге она сама себя доила, чтобы не испортить удоев для бабки.
   Еще была вспоминалка про дождичек, который любил поливать один бабкин огород, когда было жарко, и совсем не проливался, если все уже намокло; и про солнышко, которое работает как мужик и тоже устает; и про ветер, который около бабки не дул, если она нарочно его об этом не просила, так что около бабки можно было укрываться, как под крышей. Куклы про ветер ничего не понимали, потому что жили в коробке без сквозняков, и Лушка, повесив на шею квартирный ключ на ботиночном шнурке, бежала рассказывать вспоминалки во двор, и снова начала с козы и козлят, но дети в песочнице сказали, что козлят не бывает, а только котята, и козы не бывает, а только козел, а яйца получаются совсем не в курицах, а в картонных грохотках, и не по два, а сразу все, и рождаются они от денежек, на фабрике в каждую ямку в грохотке кладут по круглой монетке, включают ток, и за ночь монетка вырастает в яйцо, маленькая монетка -- в маленькое, большая -- в большое, которое диетическое и с красным штампиком. В песочнице признали, что с монетками получается более убедительно, чем с курицей. Лушка торопливо рассказала вспоминалку про бабушкин огурец, который был длиннее Лушки, Лушка ложилась под него и ела с одного конца сколько влезет, а с другого огурец опять вырастал и кормил их с бабушкой целое лето. А еще была тыква, такая большая, что Лушка на ней лежала, тыква грела изнутри, потому что желтая, она солнечный ребеночек и внутри там семечки, которые зимой нужно бросать в небо, чтобы солнышку было из чего вырастать каждый день. И совсем нет, сказали Лушке, тыквенные семечки продаются в аптеках от глистов, а если их бросать в небо, то оттуда вместо дождика пойдут червяки, и землю закроют на карантин. Бабки же, которые настоящие, самогонку делают и у магазина водкой торгуют, чтобы алкоголикам опохмеляться удобно, а лежать на тыкве нельзя, потому что свалишься. В ответ Лушка сняла с ног новые туфельки, молча отлупила ими всех неверующих и, забросив туфли в ободранный куст бузины, босиком удалилась в котлован за домом, где собирались сначала строить кинотеатр, потом колхозный рынок с крышей, но сделали помойку, чтобы не ждать мусорные машины. Лушка села на половину кирпича и пересказала свои истории битым бутылкам и черным мухам. Мухи перестали гудеть и внимательно слушали.
   Мать нашла Лушку спящей около мятого ржавого ведра, взяла на руки и отнесла домой, на верхний этаж.
   -- Нельзя ходить босиком, -- сказала мама, -- а то можно порезаться.
   Через месяц мать снова перепугалась до сердечного приступа. Ночью разразилась трескучая гроза, сверкало и гремело, молнии били только что не в супружескую тахту. Мать испуганно проснулась, но включить свет не решилась, покорно помня, что включенные электроприборы во время грозы опасны. При новом световом всплеске показалось, что кровать ребенка пуста. Хотелось тут же закричать, но женщина не решилась, чтобы собою не испугать, и подумала, что девочка, может, в туалете или на кухне. Лушки не оказалось ни там, ни тут, не было ни под кроватью, ни в гардеробе, где можно спрятаться от грозы, но входная дверь, слава Богу, была заперта изнутри. Мать в рвущей грудь немоте оглядывала однокомнатное жилье, ребенка не оказалось даже в кладовке, оставался только балкон. Мать ринулась туда и запуталась в узкой двери и занавеске, но Лушку, о Господи, обнаружила. Девочка, босая и голая, стояла под ливнем, струи расплели хилые косички, текло с опущенных рук, по спине и ногам, отдаленный свет уличного фонаря туманился в кисее пара и мелких отскакивающих брызг вокруг детского тела, Лушкины глаза были закрыты, она, улыбаясь, слизывала с губ дождевые ручьи. Мать выпуталась из занавески, протянула в ливень руку и втащила дочь в комнату. Молнии, ослепляя, рвались справа и слева.
   -- Так нельзя, -- сказала мать. -- Можно простудиться.
   -- Они играли, -- сказала счастливая Лушка, моргая мокрыми ресницами.
   -- Молнии не могут играть, -- правдиво сказала мать.
   -- Могут, -- не согласилась Лушка. -- Они живые, как котёнки.
   У матери дальнейших слов не нашлось, она заменила отсутствующее немедленным действием -- потащила дочку вытираться махровым полотенцем.
   В то же утро жена приказала мужу прикрепить, наконец, на балконе давно заготовленные рамы, и муж подчинился без возражений. Над балконом простерся плексигласовый навес, и последующие дожди стали цивилизованно стекать по стеклам.
  
   Она просидела под пальмой до вечера. Никто не попросил ее с места и не попытался сесть рядом. Возникла где-то вдали, на самом горизонте Марья, но тоже не мешала.
   Подошел ужин, Лушка равнодушно употребила ячневую кашу с пересоленным хвостом минтая и стакан скорее кислого, чем сладкого чая. После ужина началась эра ежевечерних вливаний и таблеток. Лушка заведенно пошла туда, куда пошли все. Чернявая сестра дважды перечитала новое врачебное назначение и, достав из шкафа ампулы, стала собирать шприц.
   -- Что-то много вам прописали, -- сообщила она между делом.
   Лушка смотрела на ее чистые пальцы, заученно втягивающие через толстую иглу прозрачную жидкость в шприц, и на приготовленную вторую ампулу с неизвестным Лушке содержимым, все это через минуту должно попасть в ее организм, возникли глаза псих-президента, как бы спокойные и как бы внимательные, рассыпались, как подброшенные монеты, многослойные интонации, проявлявшие свои смыслы спустя неделю; и все соединилось с подпальмовым пониманием устремлений человека, и в тот же миг в безобидной на вид жидкости, полезной, без сомнения, в каких-то иных случаях, прочиталась медленная опасность. Лушка, дернувшись от несделанного укола и потирая многотерпеливое место, поспешила сказать сестре спасибо, та великодушно пожелала здоровья и опустила надломленные ампулы в специальную эмалированную тарелку в форме полумесяца, чтобы потом в них честно отчитаться, а шприц положила к ранее использованным, которые она после процедур должна вымыть и прокипятить, и попросила Лушку пригласить следующую больную. Лушка кивнула, изумляясь, что всё так нетрудно сообразилось, и вышла, но приглашать никого не понадобилось, потому что жаждущая внимания деваха, опережая прочих, едва не вдавила Лушку в белокрашеный угол дверного проема. Деваха считала, что чем больше получит лекарств, тем более значительной сделается ее жизнь.
  
   Лушка молча села на край кровати. Марья подождала, не дождалась, спросила:
   -- Что-то случилось?
   -- Он хочет доказать, что я сумасшедшая. -- Лушка пожала плечами.
   -- Ну и пусть, -- сказала Марья.
   -- Спасибо, я попрошу смирительную рубашку.
   -- Здесь никогда не получишь того, что хочешь. Но тебе быстро организуют то, от чего тебя выворачивает. -- Голос Марьи был скучный. Или скучной была тема.
   -- Мне так и показалось, что он ненормальный, -- проговорила Лушка.
   -- Профессиональное заболевание, -- согласилась Марья. Она всегда шутила без улыбки. -- Хочу сказать... На всякий случай. Не трать силы на мелкое противостояние. Не раскрывайся. Не доверяй. И вообще -- не слушай. Он провокатор. -- Голос шершаво зацепился за связки. Марья замолчала. Лушке показалось, что кашлять она не хочет, чтобы не потревожить правильные волосы.
   -- Он мне какие-то уколы назначил. Даже процедурная удивилась, что много.
   Марья вгляделась:
   -- По тебе не похоже...
   -- Ну, я обошлась... -- неопределенно объяснила Лушка.
   -- Не обошлась, а обошла? -- поняла Марья. -- У нас в каждом счетчик Гейгера... А дальше сможешь обходиться? Я не уверена насчет выздоровления, но дураками отсюда выходили, поимей в виду.
   -- Сволочь... -- прошипела Лушка, внезапно ощутившая мерзость чужих холодных рук у себя на груди. -- Он сволочь.
   Марья возражать не стала.
  
   Послушайте, что происходит? Если она в больнице, то почему должна опасаться врачей? И от чего ее хотят вылечить? И вообще, что это за больница? Решетки на дверях и окнах убедительны, но больные не слишком больны, а здоровые не слишком здоровы. Если это психушка, то ненормальная. Врачи не лечат, пальмы исцеляют, пациенты требуют лекций про мироздание, Марья создает богов, а она, Лушка, общается с умершей бабкой. А доказательств никаких. И неизвестно, что с Лушкой -- больна или здорова. И с Марьей -- здорова или больна. У Лушки были всякие туннели и небеса, которые она видела, в которых находилась, жила, умирала, и всё в более чем полную силу, и ничто там не вызывало сомнения. А здесь, извините, вызывает. Псих-президент опять доказывал, что она никого не убивала, а она знает другое. Он показывал справки, что ребенок умер от пневмонии, и справки существуют реально, а ее знание другого -- только внутри. Значит, реальным выходит то, что снаружи, а на то, что внутри, справок нет. Это, как говорит Марья, фантомы -- придумаю и верю. Но и решетки почему-то без справок, и псих-президент ничем не подтвержден, кроме того, что хромой и лживый. Может -- это я его таким придумала, а для Марьи он Бельмондо. Она выдумала Бельмондо, я выдумала Марью, меня придумала бабка с того света -- и всё сплошной фантом.
   Так есть я или нет? Решетки или вид на Рижское взморье? Материя или нематерия? Умру навсегда или снова рожусь? Справки псих-президента врут, материя врет, нематерия врет. Хорошенький, Господи, мир!
   Не сердись, Боженька, я без претензий, я ни на чем таком не настаиваю, мне бы и так не придумать, только бы хоть чуть-чуть побольше определенного -- чтобы окончательно и твердо! А у тебя ничего окончательного, ничего навсегда -- барахтайтесь как знаете.
   Марья точку нашла, а мне что искать? Я к бабке хочу, она говорит со мной и любит, и я это чувствую. Ну, пусть я сумасшедшая, но и псих-президент не в здравом уме, и какая разница -- придумано или нет, если всё равно есть? Ведь на самом деле нет ничего такого, чего нет?..
   -- Господи, дура какая, -- вздохнула бабка. -- Спи давай, и пойдем.
   Это была та самая гора с гребнем.
   -- Баб... -- оглянулась Лушка. -- Ты где? -- Бабка невесомо опустилась рядом. Каменный гребень через нее немного просвечивал. -- Баб, ты настоящая или снишься? -- спросила Лушка.
   -- Всё настоящее, -- рассердилась бабка. -- Не пустозвонь!
   Бабка, успокоилась Лушка. Делает вид, что сердится. Как и раньше, если Лушка чего натворит. А самой погладить Лушку охота, покачать, чтобы сон хороший приснился.
   -- Знаешь много, -- усмехнулась бабка.
   -- Баб... -- Лушкина рука потянулась к платочку под подбородком, ничего не ощутила и прошла сквозь, до камня, и дальше через камень, и нашла там медленную заботу о чем-то, будто камень был живой. Лушка испугалась непонятного, и отдернулась, и посмотрела на свои колени, подтянутые к подбородку, и увидела проступавшие через них сухие былинки, омытые сошедшими снегами.
   -- Чего дергаешься, -- выразила недовольство бабка. -- В детстве спокойнее была.
   -- Потрогать тебя хотела... -- Лушке стало жаль, что нельзя потрогать, раньше бабка была мягкой и пахла земляникой.
   -- А зачем? -- вопросила бабка.
   -- Чтобы почувствовать, -- объяснила Лушка.
   -- Без этого чувствуй -- больше войдет, -- сказала бабка, уставясь в волглую даль.
   Лушка не отважилась спросить, как можно без этого, и повторила бабкино: устремилась несуществующим взором в весенне-зимние леса и ложбины, и стала расти, и простерлась в землю бледными корнями, ощутила собой медленное пробуждение и приходящее сверху неизбежное тепло, и стала нагнетать к стволам сок жизни, и бесцветной каплей просочилась к самой дальней березовой почке, включив в ней механизм набухания и тайного зарождения будущих мятых листков, и вытекла в другом стволе из старой трещины живой слезой, и ослепилась тихим облачным днем, достигшим лосиной чащи, увидела эту чащу глазами запоздало рождающегося детеныша, один глаз которого узрел талую землю, а другой вознесся сквозь скрывающие сучья к небесному туману, и стала этим благим молочным туманом, качающим зыбку весны, и загудела тепловозом на повороте, и благословила одинокий бревенчатый дом в лесу, еще раз дождавшийся светлого праздника возвращения, и ткнулась тупым рыбьим ртом в исподнюю гладь озерного льда, пробуя уже ненадежную прочность полугодовалого панциря, и пролетела первым тощим комаром над ноздреватым сугробом, скрытым от юга свалившейся березой, и вошла в прочую миллионную жизнь, то быструю, то медленную в своих периферийных проявлениях, но единую, как океан для волн, жизнь без рождений и смертей, без разделения и насилия -- нетленный поток материнской субстанции, в которой пребывали как малые части земля и солнце и где не возникало минутных вопросов.
   Но человек без вопросов никак, и Лушка отделилась от необъятного, чтобы спросить:
   -- Что это? -- Бабка была рядом и далеко, бабка ее не услышала, а Лушка, опять обнаружив себя отдельной и неполной, повторила: -- Кто это?
   -- Зовущая Мать проходит через небо и землю, -- окрестным голосом отозвалась на этот раз бабка.
   -- А мы? -- не смогла отказаться от частности Лушка.
   -- Мы ответы на ее голос, -- прогудела бабка вершиной сосны и вздохом льда, умирающего для рождения воды.
   -- Корни в земной темноте и комар над сугробом -- ответ? -- усомнилась Лушка.
   -- Каждый отвечает как может, -- защитила комариную жизнь бабка.
   -- Но кто-то больше, а кто-то меньше? -- нашла несправедливость Лушка.
   -- Нет, -- возразила бабка, -- полнота всегда равна полноте. Куст крапивы, когда расцветет в полную силу, и ты, когда совершишь положенное, -- вы ее одинаковые дети.
   -- Получается, что совершают все? -- удивилась Лушка.
   -- Несовершившие отстают, -- сказала бабка. -- Становятся препятствием на дороге Матери.
   -- И всё это зачем-то нужно? -- Лушка ощущала связывающий всё смысл, но поверить в него было почти невозможно. -- Почему же мне никак не поверить?..
   -- Нужно, не нужно... -- пробормотала бабка. -- Вывернутые вы. Живой такого вопроса не задаст, -- качнулась бабка. -- Мертвый вопрос.
   -- Тогда скажи, что такое смерть? -- потребовала Лушка.
   -- Уменьшение, -- сказала бабка.
   -- А если уменьшение боли? Это тоже смерть?
   -- Это смерть боли. Тогда через малую смерть воздвигается большая жизнь.
   -- Но может быть и наоборот? Через малую жизнь -- большая смерть?
   -- Человек изобрел этот грех.
   -- И если зла соберется много?
   -- Мать уйдет, а мы останемся. Нерожденные и глухие.
   -- И только?
   -- Быть в жизни или быть в смерти. Только.
   -- А если в смерти, то навсегда?
   -- До следующего зова Матери через времена. Мать вернется и засеет поле.
   -- Не так страшно, как я думала, -- сказала Лушка почти весело. Бабка отозвалась не сразу, заколыхалась прозрачным маревом, растеклась по мягкой прошлогодней листве.
   -- Сучок на засохшей осине понимает больше, -- объявила она, смешиваясь с нарождающимся туманом.
   -- Объясни, -- потребовала Лушка.
   -- Нечего тут объяснять, -- рассердилась бабка. -- Остаться хочешь -- оставайся.
   Была бабка -- и нет.
   Приткнувшись спиной к гранитному гребню, Лушка сидела на вершине одна. По склону поднимался туман, растворяя стволы сосен и берез, а вершины укладывая себе на плечи.
   У меня нет вершины, и туман затопит меня, подумала Лушка. И голос заглохнет, и в белой мгле я не увижу даже себя, и так будет долго, очень долго, я устану ждать и всё равно буду ждать, и время будет кончаться за временем, но конца не произведет. И неразумная искра жизни, бывшая Лушкой и стянутая в кокон изобретенным ею злом, будет томиться на исходе дыхания, ничего не помня и ничего не имея.
   -- Баб! -- беззвучно крикнула Лушка, взбираясь на уступ, чтобы не утонуть в тумане. -- Баб, ведь я не маленькая и мне страшно... -- Шелохнулось с другой стороны, и бабка села слева. Сквозь грудь топорщился куст крушины. -- Всё так просто, -- виновато вздохнула Лушка. -- И от этого трудно.
   -- Пустое, -- буркнула бабка. Утешила: -- Позади всегда меньше, чем впереди.
   -- Раньше ты мне ничего такого не говорила, -- упрекнула Лушка.
   -- Раньше и ты не задавала таких вопросов, -- напомнила бабка.
   -- Они же почему-то задаются, -- смутилась Лушка.
   -- Я учила тебя ходить по лесу и не терять направления, а ты среди дня перепутала верх и низ, -- прозвучал суровый голос.
   -- Какой туман... -- пробормотала Лушка. -- Баб, ты где?
   -- Иди, -- велела бабка откуда-то сверху. -- Иди и учись снова.
   -- Но я никогда не ходила в таком тумане! -- закричала Лушка. -- Объясни, как делаешь ты?
   -- Ищу голос Матери и иду на него. Голос Матери... -- Бабка зазвучала сразу со всех сторон.
   Лушка вскочила, щупая руками неподвижную белую мглу.
   -- Баб... Баб!
   Собственный голос ватно осел к ногам.
   Лушка прислушалась. Направления не было.
  
   Палата. Кровать. Прогибающаяся гамаком панцирная сетка, угрожающая провалиться так глубоко, что, того и гляди, окажешься в железном мешке, как в авоське. Походы в душ. Походы в столовую, походы на уколы. Уколов Лушка нахально избегает, честно смотря в глаза процедурной сестре. Вчера в сестре уловилось сомнение, она слишком долго рассматривала Лушку, и Лушка обмерла: укольчики-то страшненькие ей делают, а она все как огурчик.
   -- Ой, знаете, как мне помогает! -- затараторила она. -- У меня кошмары были, всё из туннеля не могла выбраться, а теперь ничего такого! И сплю. А то ужас что! Боялась глаза закрыть! А сейчас и просыпаться неохота. Спать бы, спать... -- Она надеялась, что ничего в ее словах не противоречит медицинской логике. Ей должны были прописать какое-то успокоительное. Вряд ли наоборот. -- Ой, -- рассыпалась Лушка, -- ой, миленькая, вы так легко эти укольчики делаете -- шлеп, и готово! Все говорят, что у вас руки лечебные. Я после вас, как в отпуске, будто водичка теплая -- плеск, плеск...
   -- Удивительно, что ты еще сама приходишь, -- доверительно проговорила довольная медсестра. -- Другие бы вообще ко всему интерес потеряли.
   -- Да я же спортсменка, -- лепила Лушка. -- Я же себя за уши в холодный душ три раза, -- что, думаю, за дела, все спать охота да спать, сегодня вообще едва поднялась... Может, тогда я неправильно? Может, в душ не надо? А такого не может, чтобы я заснула и не проснулась? Как же тогда с уколами? Они же помогают, а вы перестанете?
   -- Ничего, сделаю в палате, -- утешила сестра.
   -- Ой, что вы, я же не температурная, у вас и так по горло, дотащусь как-нибудь.
   Сестра покачала головой, но промолчала.
   -- Ой, ладно, -- сказала Лушка, -- лишь бы кошмары не вернулись. -- Черт, подумала она, у меня, стало быть, должен быть депрессняк. -- Мне еще много этих уколов?
   -- Еще два, -- ответила сестра.
   -- Ой, спасибочки... Следующего позвать, да?
   Ну, два-то, может быть, как-нибудь вытерплю. Черт, как же мне теперь? Достоверно надо, а то еще что-нибудь пропишет... Может, Марья знает?
   Но Марьи на месте не оказалось, и Лушка стала заглядывать во все палаты подряд, чтобы ее найти, кто-то сказал, что Марья у врача, но Лушка продолжала палаты обследовать, теперь уже с другой целью, не совсем ясной, но упрямой, и наконец натолкнулась взглядом на странную фигуру на серединной койке в пустом помещении, фигура отключенно пребывала на своей постельной территории, не двигаясь и смотря в никуда. Лушка приблизилась на цыпочках и позвала:
   -- Эй... -- Ничего не дождавшись, сказала побольше: -- Привет... Ну, ты как?
   Взгляд в никуда не отреагировал, он до Лушки просто не дошел, и Лушка ощутила непреодолимое расстояние между собой и кроватью, в эту непреодолимость можно было упасть и лететь в ней, как в межзвездном пространстве, и там не достичь никакой планеты, потому что женщина в пустоте ничем не стремилась навстречу.
   Кто-то вошел в палату. Лушка оглянулась. Объяснила:
   -- Я думала -- с ней что-то случилось.
   -- Да ну, -- махнула вошедшая, -- теперь не скоро очухается.
   -- А что с ней?
   -- Из петли вынули.
   -- Да она не шевелится!
   -- Это здесь накачали.
   -- А потом, ну, после накачки, это проходит?
   -- Проходит, конечно. Только, по-моему, всё равно остается.
   Сволочи, подумала Лушка. Сволочи.
   Она вернулась в свою палату и скорчилась под одеялом.
   Сидеть было трудно, панцирная сетка смещалась даже от дыхания, равновесие терялось, ее разоблачат через минуту, и Лушка устроилась лежа, харей в потолок, но утром дежурная сестра, после вопросов, на которые Лушка не отреагировала, сдернула с нее одеяло и велела сесть. По ее тону Лушка поняла, что сестра не сомневается в исполнении, значит -- можно послушаться. Лушка, не меняя своего безадресного взгляда, скованно села, установила в памяти вчерашнюю неподвижную фигуру больной, приспособила себя к внешней глухоте и неожиданно легко отключилась от окружающего. Ощутился внутренний шум, производимый током крови по сосудам, он звучал, как шум многих потоков, вышедших из берегов и заполнявших серый воздух палаты. Лушкино существо продлилось дальше, до самых стен, и за стены тоже, можно было расширяться до размеров города или всей земли, это казалось совсем нетрудным, как если бы один водоем соединился с другим, вода была близко и была далеко, шумело везде родственно, а досадные неживые звуки извне были не больше заноз, они не находили продолжения в повсеместной наполненности, и Лушка с удивлением поняла: смысл всего находится не снаружи, смысл пребывает в потоке, это стало как открытие, хотелось подумать об этом побольше, но Лушка не успела, потому что простерлась еще дальше. Границы утонули, как камни, пришло состояние некончающейся продленности и невозможности одиночества. Это не было ни полетом, ни покоем, но вмещало в себя любые расстояния и содержало любые ответы. Но это присутствие всего во всем, странная полнота, не ведающая пустоты, это несуществующее время, для которого нет разницы между мигом и вечностью, вся эта первоначальная глубина не могли сложиться даже в детский вопрос.
   Совсем ничего... Потом она вспомнит отрывисто-встревоженные реплики псих-президента, белохалатную суету около ее кровати и удушающий запах лекарств. Теперь, вместо того чтобы распространиться дальше, за новые горизонты, она словно пятилась, отдираясь от породнившихся с нею пространств, ужималась до отягощающих границ, границы обнаружили свои преимущества, в них проявилась мысль, мысль была о том, что Лушка ушла вдаль без оглядки и потому не запомнила дороги назад, а нужно оставлять в себе сигнальный маяк, который направит ее лодку к обратному берегу. Да, подумала Лушка, берег, маленький берег лилипутов, прекрасный берег разных разностей, солнечный берег мер и весов -- не исходная точка, а цель, последнее усилие безликого Бога, который ищет свое отражение в водах жизни. Лодка уткнулась в причал кровати невесомо и тихо, не потревожив простертого под одеялом тела. Представилась возможность подробно рассмотреть себя со стороны, если, конечно, считать собою то, что сжалось под одеялом.
   Тело, которое она видела, показалось пустым и исчерпанным, она смотрела на него не любя и не жалея. Она и раньше не слишком себе нравилась и, оказываясь перед зеркалом, избегала углубляться в собственное лицо, ощущая его не то чтобы посторонним, а узурпаторски захватившим власть над всем прочим. Она не раз думала, что если бы у нее была другая внешность, то и жизнь была бы другой. Какой именно другой, она не определяла, она была реалисткой и признавала наличествующее, от себя не попрешь, мама с папой виноваты, не любили друг друга в достаточной мере, и зародыш поднялся сорной травой, которую, вообще-то говоря, на ухоженной грядке выбрасывают за забор. Ну и пожалуйста, будем жить за забором, демонстрируя приличные ножки из короткой юбчонки, а чтобы не мечтать впустую, повесим облупленное зеркало пониже и будем замечать лишь то, на что предпочитают смотреть другие. А тут и предпочтительное потеряло товарный вид, отощало и провисло, и на фиг ей нужно, она бы немедленно отторгла от себя это безобразие, если бы было чем заменить.
   Продолжая обозревать доступную жалкую собственность, она спокойно сделала вывод, вполне сумасшедший, что, стало быть, находится не только в кровати, а частично и где-то еще, и попыталась узреть свое остальное, изворачиваясь так и этак, но увидеть не получилось даже ног. Но это уж, извините, так и пробросаться можно, она предпочитает иметь хоть что-нибудь вместо ничего. И тут же сразу получилось, что Лушка смотрит из своего только что униженного тела, и тело радуется ее возвращению и покорно соглашается на ее частичное присутствие, раз уж она не умещается теперь ни в своем лице, ни в своих ногах.
   Она великодушно позволила своему телу продолжить существование, но сосредоточила внимание на себе иной. Иное устраивало ее значительно больше, ибо вскоре напомнило об особых, хотя и не слишком удививших Лушку свойствах. То, что раньше случалось с ней время от времени от причин, всегда ускользавших от ее понимания, теперь стало проявляться ежедневно, хотя по большей части исчезало от направленного желания повторить все это по своей воле. Она, находясь в своей кровати, слышала плавающие голоса в холле, видела столик дежурной сестры за решеткой, словно сестра сидела в зоопарке. Лушка могла бы прочитать любую историю болезни из потрепанной стопки на краю стола, но это было ни к чему и скучно; перед ней непонятно начался с середины какой-то позавчерашний день, и руки старой чужой матери бережно укрывали противные Лушкины ноги одеялом с чужой кровати, а чужой добрый голос настойчиво призывал ее из какой-то дали, и Лушка послушалась и вернулась, чтобы на чужую мать посмотреть и о чем-то поговорить, но мать в эту минуту увиделась далеко, на грязно-белой улице, где вязла в рассыпчатом месиве неубранного зимнего тротуара; потом чужая мать поднялась на близкий второй этаж и, войдя в коридор, загремела о пустые бутылки; а включив свет и заглянув в комнаты, покачала головой и, кротко поговорив с Господом, налила в ведро воды и принялась за уборку. Лушкино тело затосковало и почувствовало себя виноватым, как будто именно оно опорожнило бутылки и не убрало разбросанные по полу одеяла; тут же, впрочем, возникло красивое личико над соломинкой в длинном стакане с коктейлем, личико пребывало в модном заведении по кличке "Доллар" и выжидало валютного клиента; клиента Лушка тоже увидела, он просматривал на свет подделанный счет, Лушка знала, что по счету он беспрепятственно получит, а старая чужая мать, которая была красивому личику бабушкой, через несколько часов, когда валютный подвижник будет введен в чисто вымытый коридор, открыто его перекрестит и смутит, клиент ретируется, а внучка запустит в бабушку грязными сапогами и будет громко рыдать, включив магнитофон в своей прибранной комнате, а устав, заменит себя только техникой, а старая женщина будет, бессонно слушая пустые звуки, опять советоваться с Богом.
   Это так странно, когда всё оказывается рядом. И нет необходимости извлекать, затрудняясь, неуверенный профиль, будить скудную память и умолять о непроизнесенном слове.
   Дверь в палату была закрыта, а я, чтобы не отвлекаться, лежала с закрытыми глазами, а она так легко была рядом, нет, она так легко была во мне. Или, может быть, я в ней, как когда-то давно, еще до рождения, до разделения нас пополам, которое положило начало ее немоте и моему одиночеству. Но это потом, потом, этого еще нет, мы одно, она обволакивает меня живым теплом, она моя колыбель. Я бьюсь в ней вторым сердцем, и она вслушивается в себя, улыбаясь. Мне не нужны слова, я еще не знаю, что это такое, они для меня только шум, не содержащий полноты. Слова не имеют к нам отношения, мы вне случайных границ, мы полны, мы одно. Мы строим дом из лучшего материала, какой существует, мы трудимся день и ночь, не нуждаясь в отдыхе, мы соединяем мою душу с новым жильем. И надеемся. Мы обе надеемся, что мой дом прорастет, как зерно, осенится цветами и тенью и соберет искупительный урожай. Ведь мы строим его с такой обоюдной любовью...
   Моя мать качает жаркую колыбель.
  
   Мама.
   Мама, ты всегда была рядом. Это я ничего не слышала.
  
   Не уходи, попросила пальма, порасти немного для меня.
   У меня не получится, сказала Лушка, ведь я уже выросла.
   Живое не может не расти, сказала пальма. Пока ты живешь, ты увеличиваешься.
   Меня здесь давно измерили. Во мне сто шестьдесят пять сантиметров.
   Да кто же растет сантиметрами! Неужели ты думаешь, что сейчас ты такого же размера, что и полгода назад? Стала бы ты полгода назад разговаривать с деревом и поливать мошек, что живут в пазухах моих ссохшихся листьев?
   Это я, наверно, от скуки, усомнилась Лушка.
   Какая разница, отчего. У тебя выросло зрение и вырос слух, но они еще малы и должны расти дальше.
   Я и в эту сторону расту плохо, посожалела Лушка. У меня получаются вопросы, а ответов нет.
   Как только в тебе достанет места для ответов, ты их получишь. Время созреет, и плод упадет в твои руки.
   Да, я что-то такое поняла, подтвердила Лушка. Да, да, я оказалась там, где были ответы, да, они были всегда, но они себя не знают, потому что для любого ответа нужен сначала вопрос.
   Вот видишь, зачем нужен человек, сказала пальма.
   Всё, что названо, сразу так уменьшается, вздохнула Лушка.
   Оно уменьшается, чтобы вместиться в тебе. Но если ты попросишь главное...
   Просить? У кого? Я еще не умею верить в Бога!
   Неужели Бог должен заниматься твоей глупостью? Ну, подумай, нужно ли мне просить Бога, чтобы зацвести и вырастить финик? Я должна справиться с этим сама.
   Просят у того, кто может больше, возразила Лушка.
   Если ты скажешь, что хочешь финик, ты пойдешь и найдешь его. Если ты скажешь себе, что хочешь молиться, ты пойдешь еще дальше, даже не уходя из своей постели, и будешь молиться. Разве ты не знаешь, что получаешь только то, что хочешь?
   Да, я получила то, что хотела.
   Ты опять возвращаешься к этому. Ты не решаешься жить. Сохнешь, будто тебя не поливают. Тебе нужна вода. Срочно ищи воду! Проси, чтобы пошел дождь! Тебе нужен дождь! Повторяй за мной: я хочу жить! Я хочу вырасти и полоскать свои ветви в небе! Я хочу ответить на вопросы, которые задам! Я хочу поливать деревья и гладить зверей! Хочу помогать тем, кто забыл о надежде, и тем, кто не знает пути, и кто пути не ищет, а лишь точит себя, как червь запревший ствол. Повторяй: я хочу сеять, чтобы росло, и поливать, чтобы расцветало. Я повинна в рождении и хочу оправдаться до смерти... Помоги мне успеть, Господи!
   -- Помоги мне, Господи... -- молилась Лушка перед пустым окном.
  
   После того как Лушку вытряхнули из безответственного плавания за края очевидного мира, к ней прилипли какие-то однообразные сны. Виделась ерунда, вроде бы преждевременная безрадостная весна, промокшие снежные хляби, какие-то тесные коммуналки, в которых Лушке необходимо за каким-нибудь шкафом найти дополнительный выход, неведомый даже хозяевам, выход оказывался входом в следующее проходное жилье, загроможденное тяжелыми вещами и мрачными растениями. Лушка боялась, что ее не пропустят дальше, но голоса слышались только из соседних помещений, а навстречу никто не попадался. И Лушка спешила через общественный лабиринт, удивляясь, почему живущие в бесконечном кирсарае не знают о дополнительной двери, и приходилось панически искать, заклиная приближающиеся голоса задержаться и не входить, потому что если кто-то войдет, то не позволит ей выдирать вросшие в пол полувековые гардеробы и раскидывать узлы с изношенной обувью, ей не поверят, что за хламом непременно должен открываться другой путь, и примут за воровку. И если она вздумает спросить, куда ей теперь из этой то ли комнаты, то ли чулана со слепым окном и толстым фикусом, который ни разу не видел солнца, то ей все равно никто не ответит, никто даже не поймет, о чем она спрашивает, здесь давно и без затруднений перемещаются из помещения в помещение, а окна существуют для занавесок и не бывают насквозь. И она торопилась пробраться в какой-нибудь захламленный угол, освобождала от вещей тоскливую стену, и стена обнаруживала внезапную дверь, хотя Лушка подозревала, что минуту назад двери в этом месте не было и вряд ли та останется после Лушкиного ухода. И она бежала через сорную жизнь и оказывалась на подтаявших занавоженных задворках, в которых тоже нужно было искать какую-нибудь перекошенную калитку, заваленную щебнем или навозом, и куда-то пробираться по закопченным обледенелым сугробам, и цели она не знала, но ее бег через препятствия был необходимостью, словно она для того и родилась, чтобы пересечь задворки. Ни в одном из этих снов преграды не кончались, самое большое, чего удавалось достичь, заключалось в предчувствии, что когда-нибудь очередная дверь окажется последней и распахнет перед Лушкой то, что всё объяснит и, может быть, оправдает ее тщетные усилия. Перед пробуждением всё мешалось, будто кто-то проводил рукой по сырому рисунку, и следующую ночь опять предстояло начать с коммуналки, и путь повторялся почти без вариаций, всегда неизвестный и ни к чему не приводящий.
   На бесполезные сны хотелось пожаловаться, но бабка в прошлую встречу то ли признала ее родней, то ли нет, сама и бросила в непроходимом молочном тумане, пожравшем все направления. Помогать сейчас Лушке не хотят, это очевидно, и сны, видимо, повторяются не зря, нужно хотя бы встать и выйти из палаты, в холле много дверей, какая-то, может быть, окажется ненапрасной.
   Было трудно совершить обычное -- засовывать босые ноги в заношенные шлепанцы, трудно затягивать потуже коротенький фланелевый халат, всё еще сохранявший объемы предыдущего тела, трудно куда-то бесцельно идти. Лушка чувствовала себя виноватой и неправильной, но раз ей предстоят задворки и легко не будет нигде, то лучше сразу выбрать то, что трудно. Сейчас ей трудно встать и пойти, поэтому она встанет и пойдет.
   -- Привет, -- сказала Лушка.
   -- Хороша... -- всмотревшись, определила Марья.
   -- У меня принудиловка, -- объявила Лушка, стараясь не слишком поспешно сесть на ближайшую кровать. -- А то к матрасу приросла. Можешь полечить меня словами.
   -- Ну и молодец, что выбралась, -- одобрила Марья.
   То ли насчет того, что Лушка пришла, то ли что очухалась.
   -- Ты знала?
   -- Здесь все всё знают.
   -- А та, которую вытащили из петли, все еще сидит?
   -- Ее перевели. Опять пришлось вытаскивать.
   Лушка поежилась. Взгляд упал на Марьину тумбочку.
   -- Уже помидоры? Меня так долго не было?
   -- Это тебе. Давай.
   Помидор был маленький, круглый, очень удобный, чтобы уместиться целиком.
   -- К тебе кто-то приходил? -- поинтересовалась Лушка.
   -- Ко мне не ходят, -- ответила Марья. -- Ешь, ешь, больным требуется.
   -- Если еще и ты будешь говорить, что я больная...
   -- Эти лекарства слона свалят.
   -- Это не лекарства. Это я сама. -- Марья помолчала. Не поверила. -- Говорю тебе -- сама! Побоялась, что обнаружат.
   -- Что обнаружат?
   -- Ну, с этими уколами -- что я за нос водила. Колют, а не действует. Я и посмотрела, как эта повешенная сидит. Отключка и отключка, совсем нетрудно.
   -- А ты знаешь, что была в этой отключке две недели?
   -- Ври больше! -- Голос у Лушки дрогнул. А показалось -- ну, час, ну, два...
   -- У шефа был скандал с Петуховым.
   -- Это который зам?
   -- Петухов заявил, что потребует профессионального расследования. Шеф потребовал, чтобы Петухов написал заявление по собственному желанию. А Петухов ему дулю в нос.
   -- У твоего шефа фиговый период, -- хохотнула Лушка. -- И что?
   -- Наутро шеф вывесил приказ об увольнении Петухова за аморальное поведение.
   -- Он же в очках!
   -- Четыре тутошние бабы написали заявление, что Петухов приставал к ним во время ночного дежурства.
   -- А давай -- как это? Встречное движение! -- обрадовалась Лушка. -- Напишем, что к нам приставал псих-президент.
   -- Именно это я и пообещала сделать для Олега Олеговича, -- кивнула Марья. И вдруг посмотрела внимательно. -- А, теперь понятно. А то я в толк не могла взять, с какой стати тебе прописали интенсивное лечение.
   -- Слушай, -- заспешила Лушка, -- если я -- две недели, то как же меня кормили? С другого конца?
   -- Не виляй, Гришина.
   -- То-то вихляюсь, как с перепоя... Ну, не хотела я тебе говорить! Могу я не хотеть кому-нибудь чего-нибудь...
   -- Я что -- похожа на влюбленную кошку?
   -- А почему нужно делать событие из чьего-нибудь очередного кобелиного заскока?
   -- Так. Ценю твое благородство, Гришина, но полагаю -- кое-что можно уточнить. Чтобы не накручивалась какая-нибудь отсебятина. Первое: я на шефа любовных притязаний не имею.
   -- Но ты...
   -- Но я. Совершенно верно. Следовательно -- второе. Я общаюсь с упомянутым шефом на доступном для него языке. Ему даже для таблицы умножения нужна сексуальная упаковка. Один плюс один -- ну, ты же подумай! И пока он в стадии охоты, он способен воспринять хоть интегральное исчисление.
   -- Для тебя упаковка -- секс, для него -- твое исчисление.
   -- Ничего. Когда-нибудь он станет импотентом.
   -- Ну, и подождала бы!
   -- Мне здесь нечего делать, и я хочу удержать его у черты. За которой разрушение и распад.
   -- Ну можно подумать! Ну, прямо святой отшельник -- с индивидуальным сортиром!
   -- У меня выбор -- сама понимаешь. Делаю что могу. В любых обстоятельствах надо превращаться в поступок.
   -- Поступок! Поступки бывают еще те. Я вот превратилась в поступок... Если где-то там сказано "не убий", так по-другому не повернешь. Не убивай, и все тут. И ничего противоположного.
   -- Я же не претендую на библейские заповеди.
   -- Претендуешь, претендуешь... Ну, и что этот Петухов?
   -- Приказ висит, Петухов работает, шеф молчит.
   -- А мне ни уколов, ни таблеток, ни даже собеседований.
   -- Не очень обольщайся.
   -- А чего ему вообще надо? Ты это понимаешь?
   -- Первый парень на деревне... Тоже ведь власть.
   -- Власть ведь тоже нужна, без власти и трамваи ходить не будут. А любовь превращается в насилие, самозащита -- в убийство... Как -- не убивать?
   -- Просто не убивать.
   -- Куда как просто... -- пробормотала Лушка.
   -- Учись играть в шахматы. Обнаружишь, к чему приведет сдвинутая тобой пешка. Послушай, -- проговорила Марья, не дождавшись дальнейших вопросов, -- ты знаешь, что этого делать нельзя?
   -- Ты о чем? -- спросила Лушка, очнувшись. -- Жрать до чего охота...
   -- Я о том, что ты ушла в отсутствие. Раньше так было? Из этого можно не выйти.
   -- Я поняла.
   -- Возможно, псих-президент тебя спас.
   -- И не говори -- такая мелочь: утопил, вытащил...
   -- Сделай одолжение, привыкни без нянек, пока не поздно.
   -- А там не хуже, чем здесь, -- сказала Лушка.
   В глазах Марьи вспыхнул интерес, но она колебалась. Просчитала последствия сдвинутой пешки. В лечебных целях. Все равно ведь не устоишь, подумала Лушка. И Марья не устояла:
   -- Ты помнишь -- ну там... что там происходило?
   -- Ничего не происходило, -- мотнула головой Лушка. Блеск в глазах Марьи потух. Лушке показалось, что она смутилась, -- как же, любопытствует о каком-то отклонении. -- Да я серьезно, на самом деле -- ничего. По-моему, там вообще не может происходить.
   -- Почему?
   Гордись, Лукерья Петровна, Марья вопрос задала.
   -- Там всё другое, -- постаралась объяснить Лушка. -- Там границ нет. И всё есть одно... -- Марья хмурилась, стараясь понять. -- Ты в это входишь и тоже теряешь границы. А границы -- это единственная дорога назад.
   -- Всё, что там и что здесь... какая-то связь есть?
   -- Да, -- кивнула Лушка. -- Понимаешь -- там есть всё. Совсем всё. Но оно... Как возможность. Это вообще не материя. Это -- как состояние. Состояние само по себе. У человека поступки возникают из состояния, правда? А там тела нет, чтобы поступить. Чтобы мочь, нужны границы. Нужно разделение. Вместо всего одного нужно множество разного...
   Марья стала тихонечко кивать.
   -- Ты хочешь сказать...
   -- Да, -- подтвердила Лушка. -- Человек оттуда. Как-то, чем-то, но оттуда. Он для того, чтобы задавать вопрос и получить ответ.
   -- Вопрос? -- переспросила Марья.
   -- Мне показалось -- вопросы что-то образуют.
   -- Ну да... конечно... ну да... -- бормотала Марья. -- Очевидно же...
   -- И у меня теперь вопрос... -- Лушка возвела очи к потолку: -- Зачем нужен псих-президент?
  
   Ей повезло с соседками, они жили незаметно, как тени, и подолгу шептались, проворно оглядываясь на Лушку: не слышит ли? Лушка честно их не слышала, потому что не хотела слышать, у нее своего было сверх головы. Соседок было две, и еще одна койка пустовала, уже давно, хотя Лушка помнила, что на ближней кровати кто-то существовал, от этого существования иногда улавливалось остаточное тепло, и Лушка грела в нем сухожильные руки. Руки впитывали невидимую энергию и направляли ее куда-то по позвоночнику, и там становилось ощутимо и тревожно.
   В недавние времена от подобного беспокойства Лушка закатилась бы во все тяжкие, однообразно полагая в этом не терпящую отлагательства жажду партнерства, наполнение которой, признаться, не так чтобы и впечатляло, но другого, понятного, было не выдумать, да и в голову не приходило заподозрить какое-то иное направление, -- ну, не Бог весть какой кайф, но все-таки, а если мальчик понимает, что не на футболе, то и вовсе ничего, и здорово бы о чем-нибудь таком важном поговорить, но никто не знал, в чем заключалось важное, и она тоже не знала, и оба скучно отваливались друг от друга, задавливая ростки то ли тоски, то ли новой жажды. Они не желали беспомощно откликаться, и как бы заранее знали, что росток способен лишь проклюнуться, и предпочитали придушить его на корню и вначале, чтобы избежать голода, который от любой подачки становится лишь сокрушительнее. Лушка считала себя в этом отношении неправильной, никому об этом не заикалась и покладисто терпела, пока можно было терпеть, неминуемую жаркую пустоту.
   И даже то, что призывные сигналы порождались от чего угодно -- от музыки, от цветов, от запахов или ветра, навстречу которому хотелось устремиться, если он был нежен и слаб, и от которого приходилось укрываться, когда он превышал твою независимость и когда хотелось расслабиться в тепле гнезда и неодиночества, -- любая радость почему-то поднималась снизу, и даже мысли непредвиденно кончались там же, -- даже всё это не заставило ее усомниться в придуманном хвастливом объяснении, что она столь избыточно сексуальна. Концы с концами не слишком вязались, но это дело десятое, расхожее объяснение наличествовало, колесо катилось по колее.
   Сейчас бывало похоже, тревожно, что-то изнутри определенно просило наполнения, но невольным картинам прошлого просящее не внимало, не замечая, похоже, их вовсе. Лушка перестала прошлое себе навязывать, и, странное дело, от этого стало как бы легче, а то что с этими горениями делать в бабьем отделении, разве что хватать за полы хромого псих-президента.
   Состояние неопределенности и опасения, явно не имевшее никакой любовной окраски, выглядело, однако, беспокойным томлением, какое не раз бывало и раньше и всегда понималось единственным образом. Лушка усмехнулась и сделала решительный вывод, что совсем не является гиперсексуальной особой и наверняка большинство ее знакомых такими тоже не были, а путали, что называется, божий дар с яичницей, заученно сводя многообразие к придуманной схеме и превращая себя в автоматы для исполнения одной лишь половой функции.
   И таким же автоматом показался ей псих-президент, исказивший свою жизнь до преступления, давно ставший рабом своего искривленного пространства.
   Как, впрочем, и она сама еще совсем недавно. И нужно было оказаться в полной изоляции от прежних привычек, нужно было пройти через потрясение, чтобы содрать с себя уродливую шкуру из кожзаменителя, уже припаявшуюся к неразвитой, анемичной собственной оболочке, и в разреженном воздухе больничной палаты ощутить тепло чуждого сострадания и наполниться благодарностью, жаркой и полноводной, и не спутать, наконец, свое стремление ни с чем другим и ощутить радость, которая не стремится оборваться в пустоту.
   Лушка осторожно развернула руки в сторону покинутой кем-то кровати и подумала: как жаль, что ты ушла. Ты бы со мной поговорила. Ты сказала бы что-то только для меня. А я бы поняла и послушалась. И мне, знаешь ли, даже хочется понимать. Я бы задала тебе сотню вопросов и сама бы на них ответила, а без этого я не могу ответить, потому что самой себе почти не задается. Ты бы снова меня пожалела, да, я помню, ты жалела меня, когда я погибала в туннеле. Ты гладила меня по бритой голове и говорила ласковое, хотя бритая голова -- это всем неприятно, вдруг я заразная. А ты всё равно гладила, и, может, поэтому я не сгинула. А теперь бы я сказала спасибо и тоже погладила, если хочешь.
   Две соседки разом взглянули на нее, потому что почувствовали.
   Здесь все всё чувствовали.
   Лушкино молчание соседкам не предназначалось, и руки ее спрятались в карманах халата. Соседки сконфуженно отвернулись.
   Тогда Лушка, чтобы отделиться от мешающего присутствия, закрыла глаза и попросила в темноту: мне не справиться одной, помоги мне снова.
   Ей приснилось, что она переплывает какое-то большое озеро, берег где-то заметен, а где-то нет, она видела такое на зимней лыжной вылазке, сейчас вроде тоже зима, но без льда, а только снег, падает сверху лохматыми тенями совсем не холодный, ей вроде бы куда-то надо, а берег не приближается, только как-то странно поворачивается вокруг слизывающей мохнатый снег водной поверхности с Лушкой в центре, будто кто-то, приспособив ее позвоночник как ножку циркуля, описывает медленную окружность, и по окружности перемещаются холмы и долины, и все время проплывает чей-то бревенчатый покинутый дом, и Лушка решает, что к этому дому она и поплывет, но дом заслоняет лесная грива, потом деревья взметаются вверх и перед Лушкой неприступно мерцает каменный обрыв, в низинах слева и справа нагромождены слоистые плиты, каменные потоки мочат камни в озере, по ним трудно выбраться на берег, и Лушка торопливо гребет к доступному месту, но обрывистый берег отплывает, как огромный корабль, умножая водное расстояние, и Лушка замечает, что взмахивает руками, как веслами, и опять оказывается на середине, теплый снегопад завихряется в беззвучную метель, метель отсекает берега, остается только немой снег, вода начинает схватываться льдом, Лушка радуется, что ничего не видит и, значит, не очень будет жалеть, и перестает грести, лед нарастает и смерзается прямо под ней, рыбья морда тычется снизу в прозрачную преграду, на горбатой спине шевелятся розовые плавники, рыба кричит ей что-то важное, но Лушка не слышит, рыба медленно разворачивается и уплывает, Лушка ползет за ней в прорубь, плавник светится, как горячая свеча, в космах метели проступает бревенчатый дом, она догадывается, что это остывший бабкин хутор, и, как только она это понимает, руки натыкаются на валежник.
   Нащупав берег, Лушка встает с колен и собирает сучья, в доме надо затопить печь. Придерживая охапку, наклоняется над озером, навстречу розовое свечение прогревает полынью, Лушка протягивает сухую ветку, и она зажигается от рыбьего плавника.
  
   Она долго лежала с открытыми глазами. По потолку мела поземка. Неслышно шептались соседки. Лушка всё еще ощущала терпеливое ожидание дома и пыталась догадаться, успела ли растопить печь.
   Потом она подумала, что ее телу давно всё ясно, а вот она, то, что в этом теле зовется Лушкой Гришиной, ничего не может определить.
   -- Баб, ты здесь? -- позвала Лушка.
   В душе шевельнулось ответом, но промолчало.
   Такая же упрямая там, как и тут, обиделась Лушка и пригрозила: опять дров наломаю!
   Бабка не впечатлилась.
   Лушка вздохнула и поднялась. Придется делать хоть что-нибудь.
  
   Под пальмой главенствовала краснознаменная баба. Заметив Лушку, Краснознаменная подобрала ноги и уперла в ляжки мощные кулаки. Видимо, это означало боевую позицию для войны за дефицитное место. Лушка миролюбиво повернулась к бабе спиной. И тут же в спину толкнулась волна неприязни: Краснознаменная презирала слабаков, сдающихся без боя.
   В коридоре был в разгаре дневной бомонд: шелестело, шептало, в неисчислимый раз повторялось рассказанное в прошлом году, тоскливо молчало вдоль стен, стены были покорно больны и приглашали биться о них головой. Господи Боженька, сколько же мне здесь?
   Лушка торопливо направилась в Марьину палату, чтобы укрыться в чуждом спокойствии от какой-то надвигающёйся опасности, чтобы Марья объяснила Лушкино место в мире и поняла Лушку правильнее, чем может понять она сама.
   В палате было солнечно и пустынно. Марья лежала на кровати и спала. Всегда правильные волосы спутанно раскинулись по подушке, лицо застыло в напряжении, как в засаде, рот приоткрыт -- то ли чтобы лучше вздохнуть, то ли чтобы успеть закричать. Что-то происходило с нею во сне, что-то готовое сокрушить, и Лушка впервые подумала, что ничего о Марье не знает и что у той, наверно, тоже есть свои туннели, но никто не вызывает Марью оттуда обратно, а Лушке такого не дано, потому что, чтобы позвать, надо приготовить место в себе, где другой бы разместился и где сможешь его не обмануть, а у Лушки это никак не получается, она не знает, куда направляется, и не имеет права звать с собой в неопределенный путь.
   Лушка вспомнила бабкин запрет -- не смотреть на спящего -- и попятилась, а за дверью поняла, что ушла еще и потому, что Марья показалась незнакомой и чужой.
   Господи, мне нужна нора, я не хочу, чтобы мне смотрели в спину и прятали взгляд, когда я оборачиваюсь, я хочу находиться на своей неприкосновенной территории, лежать носом к выходу и осторожным рычанием предупреждать о нарушении границ, а здесь коммуналка, -- нет, не коммуналка и даже не общежитие, мы ссыпаны, как жуки в банку, как розовые личинки картофельного вредителя, мы карабкаемся по чужим неокрепшим панцирям, и кто-то слабеет в середине.
   Лушка, выдавливаемая взглядами, удалялась пока было возможно, пока в нее не уперлась решетчатая металлическая дверь. Лушка пошла вдоль решетки в свободную сторону, решетка сменилась крашеной стеной и небольшим незаселенным коридорчиком. Знакомый аппендикс, ведущий в кабинет псих-президента, вторая дверь принадлежит физкабинету. Здесь пахло физпроцедурами и ионизированным воздухом, здесь явно не хотели жить никакие микробы и вряд ли следовало жить человеку, больные это чувствовали, и аппендикс оставался неосвоенным. Лушка ощутила разрушительную тяжесть воздуха, покалывало кожу, возникло беспокойство вне тела, хотелось оглянуться и немедленно отсюда уйти, но сразу попасть под те же самые взгляды было в эту минуту совсем невозможно. Здесь тоже было пустое окно с решеткой, подпираемой батареей, крашенной в цвет "слоновая кость". Цвет производился местным объединением "Челак" и был популярен: Лушка вспомнила, что такие же батареи были в далеком спортзале.
   Она села на пол под окном, привычно пристроив свои позвонки между двумя батарейными ребрами. Пока извлекала то ли из памяти, то ли из сегодняшнего потный запах тренировок, услышались ритуальные вскрики и удары тел о настил.
   Эй, сказала Лушка Мастеру, почему я тебя не вижу?
   Ответила тишина: Мастер, должно быть, остановился и посмотрел на батарею под окном.
   Но я же не там, я здесь, объяснила Лушка, но Мастер не поверил ни себе, ни ей, он вернулся к работе и разрезал воздух гортанным криком. Лушка опечалилась, что он давно ее забыл, а она вот из всех помнит именно его, но это, естественно, сейчас ни к чему, и она не об этом, ей бы хотелось только посмотреть, как работают. Но звуки из спортзала линейно сместились, как смещается, рассекаясь, изображение в кривом стекле, потом смешались и совсем затухли.
   Но какая-то связь с Мастером еще пребывала, Лушка смотрела на себя недавнюю его глазами, видела нелепого клочковатого звереныша, ощеривающегося на любое прикосновение, не признающего правил и не ведающего законов -- не тех, что записаны в кодексах и постановлениях, а совсем иных, тех, что сопрягают в единое бытие рождающиеся жизни, опавший осенью лист и бабкиного Царя. Эти сопряжения недоступны Лушке и сейчас, но она восприняла хотя бы их наличие, а Мастер, напрасно пытавшийся приблизить ее к другому зрению, должен был терпеть ее самодеятельную глупость, чего-то безнадежно ожидая, но все упирались во что-то лбом, каждый в свое, а Мастер с сожалением молчал, ничего не навязывая и даже не споря, он ждал движения навстречу, чтобы распахнуть любому обретенный им мир и раздвинуть собственные пределы живым даром отозвавшегося. А она перед ним притворялась Кирой и Лучией, разверзая свою дырявую нищету и затвержденно воображая, что отпущенный ей природой механизм женщины есть ее собственное главное достижение, и, халтурно спекулируя им на всех жизненных перекрестках, удивлялась, отчего же спекуляции не наращивают капитал, а сталкивают в долговые ямы. И вдруг поняла, что ничего в этой картине не изменилось бы принципиально, далее если бы не был таким же, как она, халтурщиком ее прибалт, даже если бы она действительно получила особняк на песчаном берегу, поросшем кривыми соснами и ледниковыми валунами, даже если бы противоестественно стала женой и не убила бы своего ребенка. Это всё так же была бы эксплуатация вложенного в нее механизма, передача своих долгов своему сыну, которому бы в свое время, быть может, тоже встретился бы свой Мастер и тоже бы чего-то ждал, помогал и подталкивая. И совсем необязательно надежда мудрого возгорелась бы на небосклоне новой звездой.
   Рядом распахнулась дверь, из кабинета стреноженно вышагнул псих-президент, обнаружил сидящую у батареи Лушку, прицельно посматривал, определяя для себя ее полезность, и, поскольку Лушка ни о чем не бросилась просить, а предпочла и дальше подпирать своими ребрами негреющую отопительную систему, спросил:
   -- Ты ко мне, Гришина?
   -- Я? -- моргнула Лушка. -- Ну да. Конечно, я к вам.
   -- Ну, заходи. -- Псих-президент развернулся обратно, оставив дверь открытой.
   Лушка, не имея представления о том, что нужно дальше, поднялась и вошла в кабинет.
   Псих-президент привычно занял председательское место.
   -- Ну-с?
   -- Мне нужен букварь, -- сказала Лушка.
   -- Что? -- переспросил псих-президент.
   -- Букварь, -- повторила Лушка.
   Врач рассматривал внимательно. Он считал, что имеет право так рассматривать. Будто ковырялся в незнакомом блюде, пытаясь обнаружить привычное.
   -- Зачем?
   -- Учиться, -- сказала Лушка.
   -- Ты не умеешь читать?
   -- Умею.
   -- Тогда почему букварь?
   -- Мне бы не только букварь, мне бы и арифметику и что там еще.
   -- И арифметику, значит?
   -- Я хочу с самого начала. Я хочу проверить.
   -- Что проверить, Гришина? -- вкрадчиво спросил псих-президент.
   Я доставляю ему удовольствие, я опять сумасшедшая.
   -- Я что-то пропустила.
   -- Ау, уа. Вероятно, ты пропустила это?
   -- Как вы сказали? Ау?
   -- В мое время букварь начинался именно с этого.
   -- Ау -- ведь это когда зовут? Каждого что-то зовет, да? А мы в ответ делаем наоборот.
   -- Ты занятная больная, Гришина.
   Лушка снова хотела возразить, что не больная, но тут же подумала, что если она, родившись, совсем не знает, в какую сторону жить, то она не только больная, а потомственный хроник, и согласно кивнула своему лечащему врачу, который не видел, что должен исцелиться сам.
   Псих-президент взглянул на часы и произнес, вставая:
   -- Ладно, Гришина. Я распоряжусь, чтобы тебе достали то, что ты просишь. У меня тут требовали начертательную геометрию, Фрейда, сопромат, словарь Брокгауза, требовали Библию, но никто не придумал начать с букваря.
   -- Спасибо, -- сказала Лушка и первой направилась к двери.
   -- Гришина, -- сказал ей вдогонку псих-президент, -- у тебя зубы не болят? Завтра придет стоматолог.
   -- Спасибо, Олег Олегович...
   Звереныш впервые не захотел куснуть протянутую руку. В глазах Олега Олеговича что-то дрогнуло. Лушка подумала, что в эту секунду псих-президент согласился бы заглянуть в букварь.
  
   Она остановилась у окна. Хотелось увидеть что-нибудь, не имеющее отношения к коридорам и стреноженным стульям, хотя бы какую-нибудь крышу или вершину дерева. Но глубокие, как амбразуры, окна, оградившие себя решетками от безответственного приближения людей, везде упирались только в смог и давали тревожное ощущение отсутствия прочего мира. Или мир действительно исчез? А может, и не существовал никогда, а есть только этот дурдом, как ковчег во время потопа, и когда-нибудь от него начнется следующая эра, медлительных людей обгонят осыпающиеся со стен химеры, накопившиеся за сто лет существования этого лечебного учреждения. Что же в нем наросло, какие тени укрылись в штукатурке и какие беспризорные видения вбились в истоптанный пол...
   Каждый из всех может остаться один и должен своими силами вылечить продолжение -- Господи помилуй, что же это будет? Да и не в том дело, один ты или нет, а в том, что ты всё равно наличествуешь, время вертит гончарный круг, и каждое твое движение отзовется в податливой глине будущего.
   Гришина, ты действительно спятила. Какие гончарные круги? Какие продолжения? Я не могу думать так, это не мое, я дура, я не училась и не читала, откуда я что-то знаю?
   Мне несколько раз снился один длинный сон -- еще не здесь, еще давно, он был с продолжениями, он то возвращался целиком, то уходил в сторону, подкидывая новые детали, хотя ни одной старой не убрал и не заменил.
   Была вода, много воды, вокруг чайки, назойливая волна подталкивает к моим ногам тину, я чищу рыбу и бросаю внутренности подальше, чайки пикируют, и глотают на лету, и опять орут, двое пацанов волокут выброшенную недавней бурей голую, совсем без коры, корягу -- будет костер, пацаны хотят есть, это мои пацаны, они мне нравятся, я их люблю, но не говорю об этом, я чищу рыбу.
   Что в этом сне? Он слишком реален и неизобретателен, чтобы быть случайным произволом. Он снился мне дважды -- во второй раз был виден нос лодки, и кто-то за моей спиной, кого я хорошо знала, вытаскивал сеть, я слышала, как брякают грузила и издают пустой звук берестяные поплавки.
   И опять снилось, но совсем другое, но я знала, что это одно. Прямая, ровная дорога через лес, лес странный, в нем больше полян, чем деревьев, деревья растут поодиночке, ветви раскидисты и молчаливы, они привыкли к тишине и свету, света много, свет щедр, дорога открыта, ни одно дерево не бросает на нее тени, дорогу сопровождают высокие странные цветы, их синь глубока и красива, но вещает угрозу и предупреждение. Цветами я довольна -- ни один не сломан, ни один не засох, вепри обходят это место стороной. Я ощупываю взглядом дорогу, но и здесь никакого упущения, дорога выглажена сотнями ладоней, она венчается безукоризненно ровным ободом вокруг старого древа, которое от бесконечных лет и собственной тяжести больше остальных погрузилось в землю, ствол его не обхватить и десятерым. Я сворачиваю с ювелирной дороги в синие молчаливые цветы, я оглядываюсь, но следа моих ног не видно, все цветет, как цвело, тело дерева надвигается старческой кожей, и кожа привычно пропускает меня в середину и нетронуто смыкается за спиной, как недавняя трава. В середине оказывается стол из колена корня, над ним пучки сохнущих трав и несколько каменных ступ в волокнистых нишах, с одной стороны ложе с ворохом мягких звериных шкур. Ложе убедило меня, что это мой дом, и он, конечно, имеет вход, и для каких-то надобностей -- не один: жилье создано деревом и временем, дупло уходит далеко вверх, по нему можно подняться почти до самой вершины, и я делаю это быстро, бегом, и могу бежать с закрытыми глазами; и когда приходит День, я ношусь вверх-вниз с такой скоростью, что собравшиеся вокруг Вечного Дерева люди думают, что я в этот День существую в нескольких лицах, и чем больше они увидят лиц, тем благосклоннее к ним могучее дерево, и, значит, будет мир, будет зверь и в обилии произрастут лесные плоды, а пчелы запасут сладкий мед. Близок День, и дорога в порядке, сегодня в сумерках явятся последние из тех, кого настигла хвороба, и я буду убеждать ее покинуть человеческое тело, я тихо-тихо сообщу, что вокруг темно и никто не узнает, в какую сторону направится боль, пусть идет куда хочет, ночь длинна, можно уйти далеко, те же, кого она оставит, до рассвета будут лежать неподвижно, глаза их будут закрыты, они ничего не узнают, ничего не будут помнить и даже не поверят, что у них болел зуб или нарывал палец. Ни одного больного не должно остаться к началу Дня. Я вытащила из ниши каменные ступы и поставила их на отполированный столетиями коленчатый стол. У меня была старушечья жилистая рука. Рука сняла с пояса холщовую сумку и высыпала на стол синие соцветия и вздутые корни. Из корней сочился прозрачный опасный сок.
   Этот сон ей очень понравился, она несколько раз пыталась увидеть его снова, но целиком он уже не приходил, а только частями: то каменная ступа оказывалась среди прочей посуды в раковине под краном, и Лушка, пренебрегая прочим, мыла только ее; то становилось жарко и руки отбрасывали знакомую звериную шкуру; или она узнавала то, чего не было в том сне, но была уверена, что это -- оттуда, например -- кольцо из темного металла с маленьким зеленым камнем. Кольцо повторялось часто, Лушка рассмотрела два крохотных треугольника на внутренней стороне, вершинами друг к другу; кольцо что-то значило, значили и светлые треугольники, это тревожило, никак не определяясь, и Лушка, когда еще жили вместе, спросила о кольце у отца, а он рассмеялся и сказал, что мальчишкой стянул брякалку у Лушкиной бабки и подарил городской девчонке, приезжавшей на лето, девчонке колечко не понравилось, она потеряла его в лесу, может -- и нарочно. После этого Лушке стало сниться, что она пальцами разгребает лесную землю и бесполезно ищет, это ей уже надоело, кому хочется искать, не находя. Последний раз она перетряхивала прелую листовуху в роддоме, после того как оказалось нечем кормить. После этого сон ушел и не возвращался.
   Сны были несхожие, почти ничем не соприкасающиеся, но они были об одном -- они были о Лушке, будто кто-то рассказывал ей о детстве, которое она успела забыть, но когда начинали рассказывать -- вспоминала: да, было, и это было, и другое, и еще много, рассказывайте, рассказывайте, я буду сидеть смирно и слушать, и все вспомню, и всех узнаю, и уже не позабуду... Она верила в голых ребятишек с корягой и в стук берестяных поплавков за спиной, она знала, что ходила ровной дорогой к дуплу, и могла бы, наверно, вспомнить заговоры, которые шептала, -- по каждому случаю свой; и почти знала, что когда-нибудь действительно отправится в березовый лес и будет искать кольцо, и найдет, не скоро, но найдет, потому что смириться с мыслью, что же она пустила под откос и какому богатству пресекла дорогу в себя, смириться с этим она не захочет, и это изменит, да уже изменило, все точки отсчета, и это видно Марье и будет видно псих-президенту, и ему не потребуется давить Лушку ампулами, чтобы доказать ее уклонение от нормы.
   Но прояснится ли хоть что-нибудь, если окажется, что ее здесь держат не зря, да и что, собственно, такое уж необычное тут случилось -- ну, говорит она с кем-то о жизни, так кто не говорит; ну, стала думать о Боге, так полчеловечества в церковь ходит и с детства молится Богу же, а она опоздала, и это ей пока внове; ну прислушивается к Марьиной сумасбродной логике и к тому, что псих-президент тоже будет человеком, хоть и не скоро, -- так это значит, что и для нее не всё потеряно; а насчет логик -- так они у каждого свои, и "Бьюики" прибалта вряд ли предпочтительнее Марьиных вселенских матрешек, скрывающих одна в другой новые бесконечности; да и матрешки не Марьины вовсе, а кто-то такой же сдвинутый придумал их давным-давно, и, наверное, не просто так, а чтобы через тысячу лет новый дурак спросил -- а что это значит, и снова понял давно известный ответ и действительно отыскал в забавной игрушке систему мироздания... Да нет, всё это в рамках и пределах, и не это ввергает ее в сомнение и панику, а сам по себе факт, что ей, Кирочке, Лу, Санта-Лучии, Лушке, а в общем и целом Лукерье Петровне Гришиной, семнадцати лет от роду, беспризорной потаскушке, въяве нужен Бог, и срочно надобно знать, зачем она Богу, и откуда мир, и для чего жизнь, и что предстоит после, -- вот это действительно сумасшедший номер, финт ушами, как любила говорить дорогая подруга, это вне рамок и правил, соскок со всех позвонков, и она согласна, что спятила, что ее место здесь, потому что представить для себя место там не хватит никакой фантазии.
   Или вне правил и законов было то, что она вытворяла до этого? Чему Лушка органически принадлежит -- бесноватым загулам, пьяным рыгаловкам, несчетным равнодушным совокуплениям, убогой свободе и лихому самоуничтожению или тому, что все еще кажется диким, что ворвалось в нее вместе с психушкой, туннелями, Марьей, псих-президентом, пальмой, умершей бабкой, с жадным взглядом в предел и почти доступной дверью в несуществующее?
   И когда она предположила в себе и в других природу изначально иную, чем придуманная сиротским детским воображением, то поняла очевидное: ни ее подруга не родилась проституткой, ни прибалт не был зачат лжецом и пустомелей, ни ей самой ничем не повелевалось убить сына. Это над собой они были насильниками, себя обманывали, себя задешево распродавали и убивали -- себя.
   Лушка ощутила, что разрывает цепи и выдирается из облюбованной темницы, и решетки на окнах после этого не имеют, собственно, никакого значения.
  
   -- Гришина, к вам посетитель, -- возвестил динамик. -- Гришина, к вам пришли!
   Лушка замерла. Может, в отделении есть еще одна Гришина и Лушке динамик не предназначен?
   Сердце стучало у самого горла. Или к ней? Кто о ней мог вспомнить? Она никому ничего не сообщала, даже подруга не знает. Но, может быть, это делают врачи или дежурные сестры? Может быть, псих-президент лечит своих больных нелюбимыми родственниками. Лушка спросила себя, хочет ли видеть, например, отца. И хоть сердце уже лупило в виски, решительно ответила: нет! Не желает! Никого не желает! И отца -- меньше всех других.
   Она, не шевелясь, медлила под пальмой. Сегодня это сиденье опять было свободно -- с Краснознаменной что-то приключилось, то ли почечная колика, то ли заворот кишок, ее отправили на операцию. Лушка всматривалась, пытаясь разглядеть посетителей за далекой решеткой, но там, как всегда, неоправданно толклись местные, надеясь и любопытствуя, то и дело перекрывая друг друга, а в холле прохаживались или жались к стенам законно допущенные к свиданию. Для большинства это были самые несчастные в сутках два часа, потому что из внешнего мира являлись немногие, а ждали здесь все, а кто не дожидался, выходил хотя бы посмотреть на удивительных людей в хороших платьях и не в шлепанцах.
   -- Гришина! -- раздраженно рявкнул динамик и добавил еще что-то, чего Лушка не восприняла, потому что уже мчалась, зажав в руке смешной букварь, к двойным дверям, к решетке, к ожидающим по ту сторону виноватым лицам. Среди лиц не нашлось ни одного знакомого. Лушка подумала, что кто-то не дождался и ушел, и она этого не вынесет, даже если это был ненужный отец.
   -- Деточка... -- позвал ее тихий голос.
   Голос шел от седой женщины. Женщину Лушка никогда не видела, но голос ее знала. Опахнуло жаркой тьмой отчаяния и запутанных лабиринтов, над которыми недосягаемо трепетала крохотная светлая точка. Далекая слабая точка вытягивала Лушку из засасывающих трясин, не позволяя сдаться отчаянию.
   От женщины, смотревшей на Лушку, шла доброта, доброта тоже была знакома -- тот же теплый след рассеянно окружал пустую кровать в Лушкиной палате.
   -- Это вы, -- сказала Лушка. -- Это были вы.
   -- Как хорошо ты выглядишь, -- обрадованно проговорила женщина. -- Это же совсем другое дело.
   -- Это вы, -- повторила Лушка, не облекая в слова жгущую благодарность, потому что словами об этом было напрасно. Пусть та, кому принадлежит этот спасающий голос, поймет сама, пусть примет эту волну признательности и смущения, и стыда, и радости -- пусть примет Лушку без слов.
   Женщина закивала часто, глаза заблестели влажным, и Лушка испугалась, что женщина сейчас заплачет.
   Но та не заплакала, а пробормотала печально -- должно быть, для самой себя:
   -- Одинокий путник в пустыне...
   Она говорила по-другому, чем говорили все. На Лушку вдруг хлынуло с разных сторон:
   -- Ну, как ты?
   -- Лекарства...
   -- Не имеют права...
   -- Пенсия...
   -- Женился...
   -- Отпуск...
   -- Шаром покати...
   -- Квартирантов пусти...
   Нет, никто не сказал про путника в пустыне.
   Женщина смотрела с мягкой улыбкой. Она не избегала молчания. Она его тоже слушала. С тех пор как умерла мать, Лушке никто не улыбался. Да и та улыбалась редко и виновато, словно сомневалась, можно ли. Все другие смеялись, ржали, насмехались, гоготали -- это сколько угодно, но улыбки, лицом к Лушке, никогда не было.
   Улыбайся. Пожалуйста. Приходи и улыбайся.
   -- Меня зовут Людмила Михайловна, -- не отпуская Лушкиных глаз, проговорила женщина. -- А тебя -- Лушенька. -- Людмила Михайловна опять улыбнулась.
   Лушка качнула головой.
   -- Я не Лушенька. Я совсем другая.
   -- Я знаю про тебя, девочка, -- спокойно произнесла Людмила Михайловна. -- Я была у главврача.
   -- Зачем?.. -- вырвалось у Лушки.
   -- Родственники всегда разговаривают с врачами, -- отозвалась Людмила Михайловна, ни от чего не уклоняясь, и Лушка смогла посмотреть на нее прямо и даже выпрямилась. -- Разговор мне не понравился. А главврачу не понравилась я. Или, точнее, не понравилось, что я пришла к тебе. Тебя здесь навещают?
   Лушка мотнула головой и отвернулась. Пробормотала:
   -- Я сама не хотела...
   -- А сейчас? -- спросила Людмила Михайловна.
   -- Вы -- другое дело, -- сказала Лушка.
   Ты другое, подумала Лушка. Ты не видела моих глупостей. Ты узнала меня прямо с беды. Это другое -- когда с беды.
   -- Значит, я пришла правильно, -- кивнула себе Людмила Михайловна. Присмотрелась к Лушке. Объяснила спокойно: -- Я не контролировала тебя. Я говорю о беседе с врачом... Я решила, что так тебе, может быть, легче -- ничего не надо объяснять, если не захочешь.
   Она права, подумала Лушка. Что я могла бы сказать человеку с такой улыбкой? Я не смогла бы сразу, я не решилась бы ее испугать. Она права, она разрубила узел, который еще не завязался.
   -- Спасибо... -- тихо проговорила Лушка.
   -- Вот и славно, -- обрадовалась Людмила Михайловна. -- Ты умная девочка, не стала обижаться по пустякам.
   -- Вы тоже лежали здесь? -- спросила Лушка, отодвигая преждевременную тему. -- Это было долго?
   -- Слава Богу, нет, -- охотно приняла поворот Людмила Михайловна. -- Просто моей внучке захотелось остаться в нашей квартире одной.
   -- Не сердитесь, -- попросила Лушка, представив внучку, швыряющую сапоги в седую голову. -- Мы такие дураки... -- пробормотала Лушка покаянно. -- Мы совсем не чувствуем разницы.
   -- Да, -- согласилась Людмила Михайловна, -- границы выстраиваются не молодостью. Иногда я думаю, не лучше ли мне было здесь остаться. Моя внучка принципиально молчит, чувствуя себя обворованной. Она живет в моей квартире, но определенно считает меня лишней.
   Лушка кивнула. Она знала злое раздражение молодости против стариков, путающихся под ногами, не секущих ни в роке, ни в "Куин", ни в "Алисе", ни в мини, ни в цепях, ни во всем прочем, да еще если бабка ежедневно лезет с моралью и поминутно смотрит на тебя осуждающе... Бедная седая женщина -- внучка заговорит только тогда, когда увидит ее в гробу.
   -- Поймешь только тогда, когда ударит, -- сказала Лушка. -- Когда сильно ударит. Наверное, все беды для этого и нужны.
   -- Сохрани Господи! -- тихо воскликнула Людмила Михайловна. -- Лучше мне в деревне какую-нибудь завалюшку, раз мое присутствие вызывает только ожесточение.
   Лушка усмехнулась: могу в подробностях расписать, что начнется на освободившейся территории. Нет, остановить девичий нежный беспредел может только жесткая сила. Лушка посмотрела на свою гостью.
   Мягкий, доброжелательный взгляд, седые волосы, туго стянутые на затылке, -- несовременная прическа делает голову женственной и гордой; интеллигентно-красивое лицо -- собственное, без косметики и напрасных усилий -- достоинство своего возраста; наверно, любит гостей и угощает хорошим чаем с хорошим вареньем, -- в Лушкиной семье один и тот же чай заваривали по три раза и варенье то пригорало, то превращалось в кисель; другой мир, другие представления -- и вариант Лушкиной ситуации: отец ведь тоже бросил ей квартиру, лишь бы отвязаться.
   Лушка мотнула головой:
   -- Нет... Вы хотите уступить, а это только развяжет.
   -- Развяжет? -- переспросила Людмила Михайловна, внимательно вглядываясь.
   -- Мне уступили, и вот... Конечно, не обязательно так, но всё равно... -- сбивчиво объяснила Лушка. -- Когда что-то нельзя, то должно быть нельзя.
   -- Да что это я? -- спохватилась Людмила Михайловна. -- Ещё и мои проблемы на тебя... Послушай, я же кое-что принесла. Пирог испекла, специально. Со свежей капустой, любишь? Клубника, яблочки... Кушай на здоровье.
   Лушка стояла, прижимая целлофановые пакетики, и старательно моргала, чтобы не разреветься от избытка небывалых запахов.
   Людмила Михайловна водворила последний сверток ей на грудь и протянула руку выше и стала гладить по голове.
   -- А волосы уже отросли, -- говорила она, -- это хорошо. Я буду приходить. Я завтра и приду, а то мы с тобой и не поговорили. Что это у тебя? Букварь? Почему? Тебе принести какие-нибудь книжки? Лушенька, почему -- букварь?
   -- Чтобы с начала, -- смутилась Лушка и тут же поправилась: -- Нет, нет, не потому... Я в школе ничего не делала и пропустила всё. Мне нужно узнать, что я пропустила.
   -- Ох, да не тут же пропущено! -- воскликнула Людмила Михайловна. -- Хотя что это я опять... Пусть букварь. Даже интересно, если взрослый прочитает... Ты прочитала? И что?
   -- Ничего.
   -- Это как?
   -- Первая книжка для всех, а ничего нет. Я три раза прочитала. Нету.
   -- Чего нету?
   -- Ну, главное должно быть. О жизни, о смерти... О человеке.
   -- Наверно, это потом...
   -- Потом -- поздно. И не помню, чтоб было потом.
   Людмила Михайловна долго смотрела молча.
   -- Всё так, -- тихо проговорила она. -- Всё так. Видишь ли... Это я. Это мы... Я виновата, девочка. Прости меня. Хотя какое же тут прощение.
   -- Вы? -- удивилась Лушка. -- Вы не можете быть виноваты.
   Людмила Михайловна покачала головой, не соглашаясь.
   -- Грех соучастия... -- проговорила она. -- И так немного времени для искупления.
   Лушка не понимала и понимала одновременно. И в понимании отрадно принимала позднюю справедливость взрослого перед ней покаяния, а в непонимании не признала связи чужой седой женщины со своей судьбой, которую сама себе и устроила. Но, собственно говоря, Лушкина судьба не имела здесь особого значения, была слишком мала, чтобы препятствовать широкой справедливости, потому что ясно же, что проживший целую жизнь человек кается совсем не перед Лушкой, или не только перед Лушкой, а и перед прочими, и перед собственной внучкой, и перед прежними Лушкиными приятелями, и перед остальными знакомыми и незнакомыми, что ближе сестер и братьев в своей пустоте, а пустота не с неба свалилась. И хоть слова про соучастие и искупление так и останутся остальным неизвестны, всё же что-то существенно в мире меняют. И опять, теперь уж въяве, а не в бреду, замерцало впереди крохотным неумирающим светом, и от этого есть куда смотреть, от этого и дышать можно, и что-то знаешь, хотя ни сказать, ни определить, а вот есть, и важно, и спасибо, и можно простить, и не погибнешь, и все не напрасно, и седая женщина не яблоки ранние передала ей, а итожит собственную жизнь и малый итог вручает Лушке, и Лушкины плечи вздрагивают под непривычной тяжестью.
   Лушка тряхнула стриженой головой, пытаясь удержаться в пределах обычной реальности, состоявшей из молчания, взглядов и ожидания. От резкого движения с лежавшего на локте букваря сполз целлофановый пакетик с клубникой, Людмила Михайловна попыталась его подхватить, но помешала решетка, забытая между ними, а у Лушки съехал еще один пакет. Ну вот, -- горестно простонала Лушка, спеша за дарами, и ей показалось, что пакеты прекратили падение, и она успела настичь их у самого пола, сразу оба, и победно водрузила все на букварь.
   -- Я случайно, извините... -- улыбнулась она виновато.
   -- Случайно, конечно-конечно, разумеется -- случайно... -- закивала Людмила Михайловна, поднимая взгляд к Лушкиному лицу, но в лице не отыскалось ничего такого, что соответствовало бы хоть чему-нибудь необычному, заурядное личико, и не детское, и не взрослое, а какое-то опоздавшее. Слава Богу, показалось. Конечно, показалось. Хорошая реакция, и только. Да и что может быть кроме? Я тоже ловила чашку у самого пола. Правда, одну.
   -- Вы уже уходите? -- огорчилась Лушка, ощутив отсутствие другого человека.
   -- Нет-нет, что ты, время еще есть, -- заторопилась Людмила Михайловна.
   -- Расскажите о себе.
   -- О себе? Я и так целый час о себе...
   -- А вы о главном.
   -- Главное? Мне шестьдесят пять лет. Я пытаюсь оглянуться и понять значение того, в чем мы участвовали. И вижу, что это была жалкая и трагическая миссия разрушителей... Кариатиды собрались на профсоюзное собрание.
   -- Кто собрался? -- не поняла Лушка.
   -- А, да, да... -- смутилась Людмила Михайловна. -- Я все время выражаюсь туманно. Ты знаешь, я еще недавно читала лекции по эстетике и марксизму-ленинизму. Через несколько лет такой специальности будут стыдиться, как предательства. А кариатиды... Я хотела сказать, что заменилось болтовней о деле, стены жизни никто не поддерживает. За короткое время рухнуло всё -- религия, философия, нравственность, право, -- всё, слепленное тяжким опытом за тысячелетия бесчисленных жизней. Почему это произошло так легко и быстро? -- Вопрос был направлен поверх Лушки, в некую более существенную даль, но никаким ответом оттуда не отразился, и Людмиле Михайловне пришлось искать отзвук в себе самой: -- В этом должна быть закономерность. Вероятно, это должно было произойти. Вероятно, рухнувшие ценности не были окончательными.
   Да, согласилась Лушка, в падении надо прикоснуться к концу, чтобы прозреть.
   -- Если прозреть успеешь, -- добавила она вслух для самой же себя.
   Людмила Михайловна вслушалась и еще продолжала вслушиваться в рожденные не ею слова. Слова зависли где-то близко, дожидаясь понимания. Похоже, девочка не только воспринимала то, что Людмила Михайловна говорила, но и забежала вперед. На лекциях порой встречался студент, сопереживавший профессорской мысли. Тогда это немного оправдывало ее несладкий партийный хлеб.
   -- Вряд ли мне успеть до конца, -- спокойно проговорила Людмила Михайловна. -- Но успеет кто-то другой. Это естественный процесс. Птица Феникс на миг умирала перед тем, как возродиться. Вся моя жизнь -- момент смерти. Удар крыла о землю. Может быть, мое поколение -- последняя точка окончившейся эры. А ты, деточка, может быть, начальная буква Водолея.
   Лушка ничего не знала о Водолее. У них ходили по рукам гороскопы, они даже читали их вслух и ржали над совпадениями, но никто не относился к ним всерьез -- развлечение, не больше. Мелькало и слово "Водолей", незначащее, порожнее, сродни "пустомеле". А сейчас голос Людмилы Михайловны наполнил его недосягаемым смыслом и даже как бы восхищением и радостной завистью к воплощению недоступного в ком-то другом, а всё вместе казалось нереальным и пугающим, подхватывающим и влекущим в дальние перспективы, и Лушка поняла, что она готова оторваться от пола и сию же минуту куда-то плыть -- сквозь решетки, стены и смог, и она, стараясь не потревожить пакеты с подарками, осторожно освободила руку и на всякий случай уцепилась за металлическое плетение и с усилием прижала себя к полу. Ей не хотелось, чтобы Людмила Михайловна признала ее непригодной для новой эры.
   Почувствовав внезапное напряжение в собеседнике, Людмила Михайловна спохватилась:
   -- Да что же это я... Прости, Лушенька, сама не понимаю, почему об этом говорю. Устала ты, и пакеты столько держишь, что же здесь, ни стола, ни стула... иди, Лушенька, отдыхай, всё равно нас сейчас разгонят, уже семь, я завтра приду, хорошо?
   Лушка взглянула на часы над столом дежурной -- да, семь, вот всегда так -- не успела главного, а если -- не придет? И у нее вырвалось:
   -- Я не знаю ничего.
   Людмила Михайловна вошла в потерянное лицо, как в себя, ощутила горечь не того выбора и не тех ошибок, стыдливое сомнение в праве на другую попытку и опасное давление проснувшихся сил, для которых нет направления. Она взглянула на детский учебник, упершийся в тощую Лушкину грудь, и сказала:
   -- У меня немного другой переплет, но я, если хочешь, попробую стать для тебя букварем. А ты, возможно, станешь им для меня. Я не думаю, что для меня это так уж поздно. Я даже подозреваю, что всё как раз вовремя.
   Лушка смотрела. Лушка старалась понять.
   -- До завтра, хорошо? -- Людмила Михайловна протянула руку через решетку, слегка прикоснулась к Лушкиному плечу, будто подписалась в обещании. Улыбнулась: -- Пожалуй, во всем есть свой смысл, как ты полагаешь?
   И молодо, тоже как бы летя, не задев никого из дожидавшихся избавительного прощального сигнала посетителей, на ходу с улыбкой поблагодарив дежурную сестру, тоже ответившую ей нежданной улыбкой, Людмила Михайловна исчезла за дальней дверью, где, кажется, была широкая старинная лестница, и, наверно, почти сбежала по ней, и шла, значащая и нужная, с гордой немодной прической, почему-то более красивая, чем любые молодые, шла через мусорный летний вечер, и к остановкам подходил именно тот транспорт, который был нужен, и в троллейбусах никто не выяснял дорожных отношений, и двое мужчин уступили ей место в двух разных сторонах, и она одарила их признательностью, и мужчины с удивлением почувствовали, что и впредь готовы уступать и охранять и даже ходить пешком; и, поднявшись на внезапно заработавшем лифте, Людмила Михайловна не потеряла бодрости даже перед своей дверью, а прошла, напевая лет сорок назад забытый мотивчик, на кухню и позволила себе сварить остаток кофе, а внучка, агрессивно возникшая в дверях, вдруг сникла и бессловесно подалась на недавно отсуженную жилплощадь, за которую теперь надо было платить, а платить было обидно и нечем.
  
   Лушка осторожно, не слишком уверенная в наличии под ногами всегдашнего пола и стараясь не утерять целлофановых пакетов со сказочной снедью, пробралась среди возбужденных, к которым пришли, и подавленных, о которых не вспомнили, женщин, но перед дверью в свою палату вдруг остановилась и решительно повернула в палату наискосок.
   А войдя, замерла в изумлении.
   Пританцовывая и взмахивая руками, Марья самозабвенно носилась в щелях между кроватями, не пропуская ни одного поворота, будто старалась во что бы то ни стало заполнить собой пустое комнатное пространство. Ну и что, решила Лушка, человеку недостает движения, очень даже понятно, тут и по стенам ходить согласишься.
   -- Эй! -- позвала Лушка. -- Маш, посмотри, чего у меня! -- И Лушка ссыпала пакеты на Марьину тумбочку.
   -- Представляешь, -- продолжала она, развязывая затянутый скользкий узел пакета, -- ко мне человек пришел. Меня сюда засунули, а ее как раз выписали, а она меня не забыла и пришла. Да я теперь за это -- ну, не знаю что! Узлом завяжусь! Хочешь, прямо сейчас и завяжусь!
   И Лушка брякнулась на пол, что-то сделала с ногами-руками и действительно завязалась не меньше чем в три узла.
   -- Маш... -- проговорила она откуда-то из-под собственной коленки. -- Я теперь догадалась, как надо. Понимаешь, у человека всё внутри, а не снаружи. Изнутри можно всё. Теперь он меня не достанет, я о твоем псих-президенте, Марья, ты поняла? Самая такая защита хоть от чего -- внутри... Маш!
   Марья продолжала свой странный танец, будто ничего не слышала. Будто Лушки здесь не было. Будто никого здесь не было.
   Лушка умолкла и вывернуто уставилась на Марью, стараясь среди чужих непредсказуемых движений выследить ее лицо. Лицо мелькало на миг, отрешенное, незнакомое, напевающее несуществующую мелодию, но тут же перекрывалось вздернутым плечом, вскинутой рукой, опять мелькало -- невидящее, ушедшее из мира, стылое -- веселое и несчастное.
   Холодок пополз по Лушке и тоже завязался в узлы. Забыв, где она и как, Лушка задергалась, пытаясь выбраться из самой себя.
   -- Черт, -- прошипела она, -- я же запуталась!
   Господи Боженька, хоть бы никто не вошел, меня же тогда никогда не выпустят! Марья понятно -- пляшет, а я -- что?.. Я ногу потеряла, а рука лишняя... Господи, да мне всё лишнее!
   Скользящий топот по линолеуму смолк. Выкрутившись наконец в вертикальное положение, Лушка увидела, что Марья вытряхнула содержимое Лушкиных пакетов на постель и, спеша и давясь, ест всё подряд.
   Лушка устремилась спасти хоть что-нибудь, но Марья оградилась руками, как шлагбаумом, и Лушка замерла, не смея ничего преодолеть.
   -- Поди, поди! -- не своим голосом, очень тонким, даже каким-то писклявым голосом погнала она Лушку. -- Не твое!
   -- Не мое, -- согласилась Лушка, радуясь, что Марья хоть что-то сказала. Может, и дальше всё сейчас образуется. -- Ешь, ешь, Маш... Завтра, может, еще принесут.
   -- Принесут, как же! -- противненько хихикнула Марья. -- Держи карман!
   -- Она хорошая, -- защитила своего человека Лушка.
   -- Не бывает хороших! -- визгливо возвестила Марья. -- Есть только говно и проститутки!
   -- Маш... Ну, чего ты? -- поежилась Лушка.
   -- Да не слушай ты ее! -- буркнул нормальный Марьин голос. -- Не видишь, что ли?
   -- Маш... Машенька! -- всхлипнула Лушка. -- Ну и напугала ты меня, зараза!
   И Лушка кинулась было обниматься или приемчик какой, но визгливый голос пресек:
   -- Но! Не терплю баб!
   -- Маш... -- попятилась Лутка. -- Ты чего, разыгрываешь?
   -- Я тебе не Маш! -- завопил посторонний голос. -- У меня свое имя, крещеная, слава Богу, не то что некоторые!
   -- А какое? -- отважилась приноровиться Лушка.
   -- Какое, какое... Елеонора, вот какое!
   -- Такого у попов не может быть, -- возразила Лушка. Внутри у нее тряслось, как от мороза. -- Таким не крестят.
   -- Может, не может... -- ворчал голос. -- Ты-то больно знаешь! Елена я, а если совсем целиком -- Елеонора.
   У Лушки даже глаза темнотой застлало -- вспомнила свои выдумки с собственным именем. Только Марья-то при чем?
   -- Маш... Ты меня слышишь?
   -- Слышу, -- буркнула Марья.
   -- Нечего ей слышать! -- взвизгнула Елеонора. -- Она у меня скоро и не пикнет! Хватит, поцарствовала! Мое время!
   -- Какое у воров время, -- усмехнулась Марья.
   -- А это еще поглядеть надо, кто у кого украл!..
   Лушка с ужасом смотрела на конвульсии знакомого и чужого лица. По нему скользнула обычная Марьина усмешка, но какая-то смятая, полупарализованная, эту усмешку сгоняло с лица, вытесняло, стирало что-то другое, вульгарное и самодовольное, оно уже осело в глазах, сдвинуло губы, округлило щеки, оно улыбалось по-своему -- скользко, нахально, глупо.
   -- Марья! -- заорала Лушка. -- Ты куда?!
   -- А туда, куда надо, -- фыркнула Елеонора. -- Пусть теперь пофилософствует, ведьма!
   -- А ты, зараза, чего мою передачу сожрала? -- поперла вдруг Лушка. -- А ну, отдай! Расположилась на дармовое, халява! Отдай, говорю!
   -- Да забери... В меня и не лезет больше, -- отступилась Елена.
   -- А что влезло -- впрок не пойдет, прохватит, как дрисливую кошку!
   Лушка ухватила остатки пира прямо с одеялом, вывалила в мусорное ведро, примяла кулаком и вытерла кулак о подушку -- нюхай теперь!
   Странные звуки заставили ее обернуться: перекошенное Марьино лицо прыгало, как на кочках, безбровые глаза утонули в радиально смеющихся морщинах, рот гримасничал, то ли сопротивляясь, то ли преодолевая сопротивление, -- всё вразнобой, всё несогласованно, запаздывая-опережая, но в какой-то миг всё наконец совпало и разразилось хохотом. Впервые Лушка видела, как Марья хохочет.
   Но лучше бы не видеть.
   -- Полный кайф, -- изрекла Марья. -- Теперь я вижу, какой ты была.
   -- Почему -- была? -- обиделась Лушка.
   Марья опять хохотнула, но уже почти нормально.
   -- Ну, и будешь, когда надо, -- согласилась она. -- Мне бы так -- я бы давно ее навеки усмирила.
   -- Да что же это, Маш?.. -- отчаялась Лушка.
   -- А то, с чем и сидим, -- ответствовала Марья. -- Я тебе говорила -- увидишь.
   -- Думаешь, я понимаю?!
   -- Вообще-то эта дура...
   -- Сама дебилка! -- тут же взвизгнуло на три октавы выше.
   -- Я те повякаю! -- развернулась Лушка.
   Елеонора заткнулась.
   -- Вообще-то эта дура, -- продолжала как ни в чем не бывало Марья, -- была Архимедом в ванне.
   -- Чего? -- испугалась Лушка.
   -- Яблоком, которое треснуло Ньютона по черепу, -- терпеливо объяснила Марья, и Лушка успокоилась. -- Из-за нее мне пришлось протискиваться дальше материи. Ибо Елеонора -- факт, но без вещественных доказательств.
   -- А еще надо посмотреть, кто без доказательств! -- прошипела Елеонора.
   На нее не обратили внимания.
   Лушка подумала, что, значит, именно к этому и готовилась Марья в последние дни: Лушка заметила что-то постороннее, нараставшее в ее лице. Марья выглядела вялой, спала днем и не изобретала теорий. Лушка подумала -- настроение. А в ней ворочалась, выдираясь на поверхность, эта кретинка.
   -- И ты не можешь... -- пробормотала Душка.
   -- Как видишь, -- ответила Марья.
   -- Где ты ее подцепила?
   -- Любовник был, -- повествовательно произнесла Марья. -- А она его жена.
   Лушка смотрела. Молчала. Фыркнула. Постаралась отвернуться, чтобы не хохотнуть в лицо.
   -- Ой, прости... Ой, не буду...
   И ржала.
   -- Ничего смешного! -- пискнул Елеонорин дискант. Обиженно. Похоже, где-то далеко Елеонора собралась реветь.
   -- Нет, -- простонала Лушка, -- нормальной мне отсюда не выйти!
   -- Шеф полагает, что у меня раздвоение личности, -- спокойно сообщила Марья. -- На почве чувства вины. Как будто можно чувствовать себя виноватой, когда муж ударился в бега от такого счастья.
   -- Не твое свинячье дело! -- всхлипнула Елеонора. Из Марьиных глаз хлынули слезы, а лицо осталось жестоким. -- У меня по закону, а ты потаскуха!
   Две слезы капнули на длинные Марьины пальцы. Марья брезгливо их отряхнула.
   -- А как же там? -- не могла понять Лушка. -- Она и здесь, и -- там, что ли?
   -- Я понравилась ей больше, чем собственная квартира, -- ответила Марья.
   -- А это... ну... фигура-то у нее была?
   -- А фигура дрыхнет.
   -- Так выслать к едрене-фене! На законную жилплощадь! В чем проблема?
   -- А эта идиотка боится.
   -- Чего боится?
   -- И отсюда уйдет, и туда не попадет.
   -- Да ты сюда, к врачам всяким, напрасно вовсе, это к бабке какой-нибудь... Была бы моя жива... может, мне попробовать?
   Марья вдруг подпрыгнула, вскочила на кровать, метнулась на соседнюю, ринулась к окну и стала биться о решетку.
   Лушка оцепенело молчала. Ей хотелось биться об окно по другую сторону дома.
   -- Маш... -- отважилась она позвать. У окна завыли. -- Елеонора... -- с трудом выговорила Лушка чужое слово. -- Ну, я, может, и не буду... Если, конечно, пообещаешь слушаться. Прекрати рев и дай поговорить. Прекрати рев!..
   У окна затихли. Время остановилось. Лушку от усталости стало валить в сон. Приблизились осторожные шаги. Марья села на кровати. Лицо у нее было измученное. Разодранные в кровь руки растерянно легли на колени.
   -- Протяни вперед, -- сонно сказала Лушка. Руки в панике вцепились в халат. -- Я же делала уже, ты же помнишь. Протяни...
   Руки неуверенно оторвались от коленей и зависли перед Лушкой. Лушка провела кончиками пальцев по порезам и ссадинам. Она вся ушла в свои пальцы. Кроме пальцев, ничего в ней не было. И не было всего другого, что обычно бывает около человека. Только светлое пятно и в нем Лушкины ладони, как в легкой воде.
   -- Вымой... -- сказало что-то, что находилось вне рук. Марья послушно направилась к раковине.
   Палата вернулась на место. Стало просторно. В теле шумело, ослабевая.
   -- Давай попробуем, -- сказала Лушка.
   -- Нет, -- сказала Марья.
   -- Да почему?
   -- А если она действительно не вернется?
   -- Ее проблема.
   -- А я тогда кем буду?
   -- А сейчас ты кто?
   -- Это второе.
   -- Ты действительно спятила.
   -- Если думать об ответственности за свой поступок значит спятить -- пусть.
   -- А она -- думала?
   -- Это она. Меня это не освобождает.
   -- Да слышать я этого не могу! Тебя, дуру, и спрашивать не надо!
   -- А вот об этом давай серьезно.
   -- Не хочу я с тобой ни серьезно, ни как!
   -- Скажи-ка, это по твоей милости месяц или сколько там назад я торчала врастяжку? Ответствуй, мать моя, ответствуй. Хватит духу правду сказать? Из-за тебя?
   -- Может быть.
   -- А точно не знаешь?
   -- Нарочно ничего не было.
   -- А что было?
   -- Я забежала, а у тебя упражнения. А потом стойка эта... Ну, стоишь -- и стой. Я и не подумала ничего по-настоящему.
   -- Ты хоть понимаешь, что у тебя в руках?
   -- Да я и так стараюсь!
   -- Знаешь... когда я еще смогу с тобой поговорить...
   Нет! Нет! Нет! -- орало в Лушке, но горло пресеклось пустотой, а тело предусмотрительно забыло, как нужно двигаться, и пережидало, когда иссякнет шквал, рожденный в неподвластных ему горизонтах. И Марья приостановилась тоже, к чему-то прислушиваясь, к каким-то своим терпящим крушение мирам, и вдруг засунула руку в изголовье кровати и вытащила общую тетрадь, толстую и в дерматиновом переплете серого цвета, и, помедлив мгновение, положила ее Лушке на колени.
   -- Это тут кое-что мое, -- проговорила она, не глядя на Лушку. -- Хорошо бы сохранить. Хотя... В общем, если что -- я ее тебе подарила.
   -- Что -- если что?.. -- возмутилась Лушка, но получилось испуганным шепотом. -- Ты что тут такое о себе думаешь? Да я эту психопатку...
   -- Замолчи! -- резко оборвала Марья. -- Она -- это я. Каждый -- я! И для тебя так же. Особенно -- для тебя.
   -- Да я же чтоб тебе лучше... -- отступилась под Марьиным напором Лушка. Смотрела растерянно и несогласно. -- Для тебя!
   -- А для нее? -- въедалась Марья. -- Сможешь одинаково для меня и для нее?
   -- Да с какой стати? О чем эта дура раньше думала!
   -- А ты? Ты -- раньше? -- Лушка сникла. Марья добавила уже не так резко и почти устало: -- У каждого свое право -- и на ум, и на глупость. И есть черта, которую не надо переступать.
   -- Ну, понятно, -- бормотнула из какого-то своего угла, как из конуры, Лушка. -- Все знают лучше. У всех зудит меня переделать. Валяйте. Мне прямо невтерпеж на это посмотреть. Ну? Какая еще черта?
   Марья переждала ворчание и, не принимая его во внимание, ответила:
   -- Граница человеческой личности, туда нельзя без согласия.
   -- Да неужели? Я -- не моги, а в меня -- будьте любезны, кто следующий!
   -- Кто-то должен останавливаться первым.
   -- Ага, это как раз я! -- В глаза Лушке налились гневные слезы. Она отвернулась. Она чувствовала свое бессилие.
   Они молчали долго.
   -- Но ведь у тебя и раньше было... Ты ведь вернешься? -- проговорила Лушка.
   Как на вокзале перед отходом поезда.
   -- Ну, наверно, -- отозвалась Марья из отъезжающего окошка. -- Но я не знаю, когда. Ты справишься одна?
   -- Я не одна, -- возразила Лушка.
   -- То, к чему ты прикасаешься... Поклянись, что...
   -- Не буду!
   -- Поклянись, что никому во вред...
   Голос Марьи прервался. Может быть, от волнения прощальной минуты, а может быть, потому, что принадлежал уже не ей.
   Кому Лушке клясться? В чем?..
   Лушка напряженно смотрела на маленькое взъерошенное существо, заботящееся из психушки о всеобщей людской защите от Лушкиной вредности. Да она поклялась бы хоть в чем, лишь бы Марью удержать, лишь бы та усмехалась, иронизируя над парадоксами и сама их изобретая, лишь завела бы доверительный разговор о божественных энергиях -- а зачем меньше? Но лицо Марьи гасло, уплывая, раздвигалось перед чуждой убойной настырностью, и вот чужая встала, хрустко потянулась, зевнула, будто со сна, и огляделась, прикидывая, чем бы тут дальше заняться.
   Лушка подавила в себе протест, заставила себя подняться, ощутила зажатую в руках тетрадь, пронзительно вдруг поняв, что Марья осталась теперь только в этом плоско сжатом вместилище. Непримиримо взглянув в чужое лицо, Лушка оттянула на груди футболку и, спрятав Марью за пазуху и не обращая больше внимания на всяких там нахалок, подчеркнуто твердо отмаршировала до двери.
   Но у двери все-таки оглянулась: He-Марья целеустремленно направилась к мусорной корзине, вытащила заткнутую часть одеяла и стала торопливо искать съедобные куски.
  
   Воспринимая находящихся в коридоре людей как смутные тени, Лушка дотащилась до пальмы, уткнулась лицом в податливый лист и заплакала.
  
   Койка, пустовавшая несколько месяцев, оказалась наконец занятой. На ней поверх одеяла лежала грузная женщина. Женщина тяжело спала, будто совершала непосильную работу, и мучительно храпела. Соседки на других кроватях сидели, испуганно глядя друг на друга.
   А Лушке нужно срочно уснуть, чтобы ни о чем не думать. У нее болело тело и оттягивало кожу, будто она неделю высыхала под июльским солнцем. И некуда девать усталость -- теперь и в этой палате так плотно, что можно выпиливать шпалы.
   Как ужасно храпит эта несчастная. Какие одинаковые эти соседки. Наверно, которая-то из них зеркало. Бедная Марья. Как ужасно она смеялась.
   Я хочу спать. Я забыла у Марьи букварь. Наверно, Елеонора сожрет его тоже. Как же остановиться, чтобы не думать. Я не буду думать. Я думаю о том, что не буду думать.
   Можно подумать, что я думаю.
   Такого храпа я не слышала. Наверно, ей снится, что она умирает. Она не знает, что умирать надо тихо. Как взвилась Елеонора. Не хотела умирать. И зачем столько есть, если тела нет.
   Я не усну. А бабка могла заснуть под бомбежку. И спала после пожара, когда сгорело всё. Проснулась и стала расчищать фундамент. И сама построила дом. А его опять сожгли.
   У нее лечились. И сжигали. Почему?
   Марья. Бедная Марья. Если бы это было неправдой. Нет, там было столько, что неправде нет места.
   Раздвоение личности, говорит псих-президент. Как будто это что-то объясняет.
   Интересно, Марью от Елеоноры тоже лечили уколами?
   А кровь остановилась. Я снова смогла. Я знаю, что могу. Я смогла бы и другое.
   Этот храп. Похоже на землетрясение. Если будет падать потолок, храп удержит его на середине. Будет поднимать и опускать. Потолок тоже начнет дышать. А потом захрапит.
   Всё. Я больше не могу,
   Лушка решительно встала и вышла в коридор. Сочился тусклый ночной свет. Угол под пальмой был темен. Она шагнула в него и с облегчением укрылась темнотой.
   Ее разбудил длинный ползущий звук. Звук был от матраца. Матрац волокли две соседки. На нем храпела толстая женщина. Лушка засмеялась. Соседки испуганно замерли и посмотрели в дальний конец коридора. Пригнутый плафон на столе дежурной освещал пустой стул. Соседки с сомнением посмотрели на свой воз.
   Лушка бесшумно подошла, соседки вместе вздрогнули. Лушка кивнула на матрац; и взялась за передний край. Соседки синхронно подхватили задние углы.
   Матрац дружно заволокли в ванную комнату. Близкие стены усилили храп.
   Серел рассвет, но до семи было далеко, и они почти выспались.
   Храпящую пациентку обнаружила под раковиной дежурная врачиха. Врачиха сначала перепуталась до крика, потом попыталась разбудить, потом провела следствие. Криминальная палата вычислилась без затруднений.
   -- Кто? Почему? -- гневно спросила врачиха.
   Синхронные соседки, не вылезая из-под одеял, дружно показали на Лушку.
   Лушка моргнула, но смолчала. Потому что после сна с удобствами решила себя перевоспитать и относиться к каждому как к себе. Врачиха развернулась к Лушке.
   -- А вас, Гришина, давно пора выписать! -- обвинила она Лушку вместе с ее одеялом, подушкой и казенной койкой.
   -- Правда? -- обрадовалась Лушка. -- Я сейчас!
   Врачиха возмущенно на нее уставилась, спохватилась, что, кажется, выдала служебную тайну, и раздраженно приказала:
   -- Немедленно притащи ее обратно!
   Лушке показалось, что она опять за партой, около нее стеной стоит математичка и люто ненавидит белобрысую Лушкину голову. Лушка закрыла глаза, чтобы представить под накрахмаленной врачебной шапочкой соломенные сухие косички, наполовину продолженные розовой лентой, -- чтобы проще было полюбить врачиху, как себя, но, по правде сказать, косички Лушке и самой не нравились, а острое личико совсем не восхищало, да и вообще Лушка сроду себя не любила, так чего же требовать от других?
   Удивленная Лушка села на кровати.
   -- А вы себя любите? -- спросила она врачиху.
   Ту с какой-то стати залило краской, она явно смешалась и, нервно развернувшись, покинула комнату.
   Соседки переглянулись и нырнули под одеяла с головой.
   -- Эй, вы, шпикачки! -- сказала им Лушка. -- Зачем вас двое, если для вас и одна -- перебор? А тут у людей помещения не хватает!
   Под одеялами ужались до полного отсутствия и не ответили.
   Лушка вздохнула и стала думать о том, что бы она сделала, если бы ее сегодня выписали. Ну, в первую очередь она бы выспалась. Потом села бы в какой-нибудь обшарпанный пригородный автобус и уехала в какое-нибудь Муслюмово. Как раз на речке Тече. Там в каком-то году что-то взорвалось. То есть не там, а рядом, а по Тече спустилось. Щуки плавали с белыми глазами. А в Тече всё равно купались. И скотину поили. И сами пили. У девок косы целиком выпадали. Недавно, говорят, явился из города молодой, поплавал саженками -- через три месяца памятник поставили.
   Нет, в Муслюмове делать, конечно, нечего. Она лучше на бабкин хутор, колечко искать. Тоже от Течи недалеко. Там озера, можно сказать, нормальные. Ну, лещи на шесть кэгэ и щуки по три метра, так кому от этого плохо. И еще там горы. И почему всё, что взрывается, помещают в самое красивое место? И почему это бабка у нее умерла так рано? И что это выходит? А выходит, что Лушке выписываться не к спеху -- на воле вроде как и делать нечего. Здесь вроде важнее.
   Никогда мне так пусто не было. Я как оглохла. Я в самом деле оглохла. Я что-то сделала не так. Я стала искать ответ в букваре. Наверно, я должна что-то понять, а я не понимаю. Баб, я что-то делаю не так, а ты молчишь. Мне больше понятно издали, а близко я всё путаю. Было -- откуда-то шло тепло, душа прорастала, и, значит, мне нужно туда. Но греет и всякое побочное, а я не различаю. И внутри умолкает от ненужного.
   Да, сказала Лушка, Елеонора. Обжирается, не имея тела.
   Я вчера ненавидела эту дуру, вот в чем дело. И как же мне потом было никак. Как прямолинейно и бесцветно. И эта, которая храпит. Я оттащила человека под мойку и хорошо выспалась. Как быстро я забыла, кто я.
   Да если бы и нечего было забывать, если бы ничего этого не было... Пришла же седая женщина, даже тогда пришла, когда всё обо мне узнала, -- и пришла, и любила меня, а я, наверное, стала такой, чтобы она могла любить.
   Кто-то должен первый, сказала Марья.
   Вот оно -- от первого создается мир.
   Я должна пойти к ней и сказать. Чтобы она от меня не шарахалась. Что я буду ее жалеть.
   Вот откуда глухота -- от безжалостности. Я поняла, баб. Я не хочу быть глухой.
  
   В Марьину комнату зашел псих-президент и был там долго, вышел недовольный, хромал сильно, белый халат пристал сзади к брюкам, у него всегда халат не развевался, как у других, а прилипал. Лушка постеснялась пойти сразу после врача, от непривычной деликатности снедало нетерпение, но она стойко удерживалась на стуле, задав себе досчитать до двух тысяч. Считала и заодно выстраивала объяснения, как могло с Марьей такое произойти, навернуться же можно, как могла чужая баба, хоть и жена, въехать в другого, как в коммуналку, имела же она и собственную отдельную жилплощадь, и куда всё это подевалось, и что стало с мужем-любовником. Но про мужа -- не главное, про мужа -- обычная чепуха, а вот из чего же в таком случае состоит человек? Нет, Лушка знала кое-что из всяких там случайных разговоров, и Марья иногда касалась, да и догадаться не так уже невозможно. Но догадки и разговоры в теоретическом все же плане, и даже если очевидно, то не с тобой, а далеко, и вообще чаще всего в чьем-нибудь прошлом или в каком-нибудь сне. Сон тоже реальность, и даже посущественнее иногда того, в чем все дурака валяют, как, например, она совсем недавно. Но между всем этим, даже полностью очевидным, между этим и тобой -- преграда, стена, раздел. Ты себе ежеминутно понятен своим телом, кожей, голодом, болячками, какими-то там самолюбиями, любовями, зарплатой и завистью к тем, у кого видимого больше, а невидимое, удерживающее тебя вот в этой форме, давшее тебе какой-никакой разум, доступно тебе лишь время от времени и при условии совсем уж вывернутых чувств. И вдруг -- на тебе, наглядно и рядом, и... тысяча девятьсот девяносто семь, тысяча девятьсот девяносто восемь, тысяча девятьсот...
   И Лушка почти бегом помчалась к таинственной и влекущей двери наискосок, приостановилась, подумала -- не постучать ли, но тут же решила, что и во всякой там культуре перегибать ни к чему, и вошла, очень надеясь, что Елеонора сегодня не упражняет Марью в спортивных танцах.
   Нет, Елеонора неторопливо двигалась от тумбочки к тумбочке, выдвигая ящики и что-то отыскивая.
   Лушка покашляла, возвещая о своем присутствии, но Елеонора не обратила на это никакого внимания и продолжала что-то искать в чужих имуществах.
   -- Маш... -- проговорила Лушка виновато. -- Это я, Маш... -- Не дождавшись ответа, с трудом преодолела: -- Елеонора...
   В очередном ящике попалось то, что нужно, Елеонора с довольным видом это схватила и повернулась к Лушке:
   -- Ну, и чего?
   -- Я вчера... Это от неожиданности. Я ведь не знала.
   -- И чего?
   Действительно -- чего? Чего она тут пришла вымучивать? Чего ей теперь сказать? Что Лушка ее любит? Что жалеет?..
   Маш, ну, ты же сказала, чтобы я к ней как к тебе. Вот я и пришла, а у меня язык не поворачивается.
   -- Эк тебя корежит! -- удовлетворенно усмехнулась Елеонора.
   -- А чего вы радуетесь?
   -- Праздник у меня, вот и радуюсь. А тебе что -- не нравится, когда радуются?
   -- Было бы отчего...
   -- Ты мне мораль не читай. Соплячка еще. Со своими делами разбирайся.
   -- Я и пришла, потому что хочу разобраться.
   -- Да ну?
   -- Я прощения попросить, если вчера вас обидела.
   -- Ну и попроси.
   -- Вот я прошу.
   -- Так не просят. Так в харю харкают.
   -- А как надо?
   -- На мировую с бутылкой идут. Или с подарком.
   -- Если только с меня что-нибудь.
   -- Без штанов тебя оставить, что ль? Отдашь штаны-то?
   -- Пожалуйста.
   -- Ну-ка, пощупаю... Фу, жилистая какая! Я-то покруглее... Ну, снимай.
   Лушка стянула трико.
   -- Ничего, постираю, да на кусочки -- для какой ни то надобности сойдет. Что задумалась? Жалко, что ли?
   -- Нет. Не жалко. Мне ведь их тоже подарили Христа ради.
   -- Неуж побиралась?
   -- Нет. Они добровольно.
   -- Так и ты добровольно. Ну, всё. Иди теперь.
   -- Спасибо, что простили.
   -- А я и не простила.
   -- Всё равно спасибо.
   -- За что это?
   -- Да вот попробовать хотела. Как это -- щеки подставлять. Думала -- не смогу. А оно ничего, можно. Только проку не вижу.
   -- Ну, прок -- он такой. Прок всегда кому-нибудь одному.
   -- Одному не бывает. Бывает каждому свой.
   -- Так чего лучше? Всем сестрам по серьгам.
   -- Я тут вчера книжку забыла, вы не видели?
   -- Букварь, что ли? Тоже мне книжка.
   -- Чужая, мне отдать надо.
   -- Обойдутся. А мне на бигуди сойдет.
   -- Тогда я скажу главному, что книга у вас.
   -- Мне-то что. Говори кому хочешь.
   -- До свидания.
   -- Давай, давай.
   -- До свидания, -- повторила Лушка и не двинулась с места.
   Елеонора, помусолив огрызок добытого в чьем-то ящике косметического карандаша, уселась на чью-то постель и, неудобно изогнувшись, чтобы можно было использовать никелированную перекладину кровати в качестве зеркала, стала тщательно вырисовывать себе брови. Она сосредоточенно трудилась, часто отстранялась, проверяя впечатление расстоянием, приближая лицо к изогнутой зеркальной поверхности то слева, то справа, высокомерно вскидывая подбородок и тут же пригибая его к плечу, что, вероятно, означало кокетство и привлекательность.
   На Лушку она не обращала внимания. А Лушка присутствовала на похоронах.
   Дужки нарисованных бровей, симметричные, как ручки двух ведер, внезапно явившиеся на недавно привычном и сосредоточенном, не умеющем улыбаться лице, были чудовищны, они были торжествующим завершением уничтожения прежнего человека, ибо в этом лице Марьи уже не могло быть, -- лицо было плоско, неумно и хищно. В нем устроилась обжираловка. Лицо перемалывало Марьины миры, все прошлые и будущие времена и всех отысканных богов. Лушка всё медлила. И презирала себя за дальнейшее, потому что знала, как оно ничтожно. Но она не могла уйти просто так. Она сказала:
   -- Вас никогда не приглашали на работу в девятиэтажный дом?
   -- Кем? -- поинтересовалась Елеонора.
   -- Мусоропроводом, -- сладко улыбнулась Лушка.
  
   Она привалилась к двери спиной, словно пытаясь запечатать выход зародившемуся позади чудовищу и собираясь позвать на помощь.
   В коридоре бездельно слонялись, бездельно сидели и зачем-то стояли то ли здоровые, то ли больные. Они отгораживались друг от друга своими навязчивыми идеями и своей исключительной значимостью. Они не решились стать самыми здоровыми и теперь хотели утвердиться как самые больные. Сочувствуя им еще вчера, Лушка вдруг подумала, что удерживает дверь напрасно, что Елеонора уже просочилась в какую-то щель и внедрилась, как в Марью, во всех, кто на стульях и кто вдоль стен, и они отказались от себя и не заметили разницы. Лушка видела, как им нравится, чтобы их лечили, и как значимы они своей болезнью. Почти никто из них не стремился к здоровью, они делают себя проводниками убогих кошмаров, сладостно выпуская их на волю для доказательства своей недужности, они комфортно расположились в своей душевной и телесной лени, выслуживая капризное внимание их лечащих, тоже ленивых и тоже ни за что не отвечающих, потому что отвечать не перед кем, а перед собой -- утомительно, если отвечать перед собой, то придется долго каяться и что-то менять, и заранее известно, что ничего не найдешь и окажешься в тупике. И нужно быть Марьей, чтобы прорубить в тупике окно с видом на нездешний пейзаж.
   Она перестала удерживать дверь.
   Бедная Марья, где ты? В какой закуток вдавил тебя каменный разум вывернутой бабы? Твое запредельное лицо малюют боевыми красками, твое невидимое стерто, Елеонора торжествует и готовится в поход.
   Как одиноко и как печально. Как мне одиноко. Мне некуда положить душу. Всё молчит. Всё меня оставило. Маленькое слепое тело, прислонявшееся к чужим дверям, зачем оно мне? Меня в нем не было, и оно барахталось, пугая и преступая. Господи Боженька, я была Елеонорой. Я была Кирой, Лу, Санта-Лучией, я вытоптала в себе Марью до пустыни и безродья, Господи, какую же цену ты взял за возвращение! А я опять не знаю, опять ничего не знаю. Ничего, кроме одиночества.
   Куда мне теперь. Куда же мне.
   Пойдем, сказал малец, ну чего ты стоишь.
   Маленький. Маленький. Как же долго тебя не было.
   Мне было некогда, сказал малец, мне нужно было расти.
   И правда, как ты вырос, маленький.
   Ты видишь не так. Я вырос по-другому.
   Пусть по-другому, я согласна, лишь бы ты приходил. Я опять осталась одна.
   Одиночество -- это когда обижается тело. Когда ты позволишь ему стать выше тебя. Если душа работает, тело не тоскует.
   Наверно, ты вырос настолько, что я тебя уже не понимаю, -- вздохнула Лушка.
   Зачем ты отстаешь? -- удивился малец. -- Как я буду приходить, если ты остановилась? Чтобы встречаться, нужно вырастать вместе.
   Ты больше во мне не нуждаешься? -- огорчилась Лушка.
   А ты хочешь, чтобы я оставался слабым и нуждающимся?
   Конечно, нет. Нет, конечно. Это я нуждаюсь. Это я.
   Тело любит плакать. Тело притворяется бедным, чтобы получить больше. Не верь. Для него больше -- тебе меньше.
   Я только и делаю, что ошибаюсь.
   Если не повторишь ошибок -- ошибайся.
   Ты уже не любишь меня, -- сказала Лушка печально.
   А зачем бы я был здесь? -- резонно возразил малец.
   Марьи нет -- что мне делать с моими вопросами? -- пожаловалась Лушка.
   Задавать, -- сказал малец.
   Не могу тебя отпустить. Без тебя опять ничего не останется. Возьми меня с собой. Возьми.
   От одиночества страдают те, кому не от чего больше страдать. Неужели у тебя нет другого?
   Уходишь. Я чувствую. Уходишь...
   ...Она проснулась в слезах.
   Сердце мучилось в тесной грудной клетке. Опустевшая протяженность скручивала стены. Выморочно храпела больная.
   Ей хотелось, чтобы встреча была реальностью, а пробуждение обидно намекало на другое. А впрочем, сон это или нет -- для нее ничего не меняется: к ней приходил ее сын, и она будет молиться, чтобы он пришел снова.
   Ее давно не смущало, что он всегда оказывался впереди, что она спрашивает, а он отвечает, что он даже ее саму понимает больше, -- так и должно быть, он там, а она здесь, и мать теперь не она, а в ребенка он серьезно играет для нее -- чтобы она привыкла и поверила, а сыном ее он не может быть, потому что не человек рождает душу, а наоборот, а по-другому мы думаем оттого, что не знаем, и от самомнения, а на самом деле вряд ли значим больше, чем теплица для огурцов. А если и больше, то опять это ничего не меняет, всё равно мы на подсобных работах.
   Ну и ладно, согласилась Лушка, работать так работать. Все глупости -- от незнания системы. Каждый вылупляется самостоятельно, каждый сам по себе, и мир, понятное дело, начинается с меня. Каждый -- в центре, каждый -- пуп, все прочие -- для его удобства, и понятно: раз каждый прочий -- не он, то цены не имеет. А когда центрами и пупами оказываются все, начинается дичь, свалка, кто кого, утверждение тех, кто центрее и пупее, и заодно с самым-самым возносится и его самодовольная чушь. Очевидно, аж скулы воротит.
   Объяснить бы с самого начала место и назначение... Примером для подражания она бы не стала, но уж наверняка не совершила бы того, что совершила.
   Лушка сжалась и зубы стиснула, но всё равно застонала от боли, скрутившей тело. И тело, и всё, что в теле было, даже неживые ногти, взывало в страдании и сожалении: не будет, никогда не будет, не может быть изменения. Не вернуть. Не вернуть тебя, маленький, в утробе поседевший. Я отняла у тебя мир, и солнце, и воздух, не дала вырасти телу, которое было же зачем-то нужно.
   Всякий раз эта боль -- как погружение в пучину, как разрывающий полет без крыльев, и лучше сразу достичь предела и умереть, иначе придется начать сначала, а ударившись несуществующим крылом о смерть, оплатишь лишь отсрочку и предпоследний глоток воздуха.
   Она медленно возвращалась из бездны. Небытие прилепилось к ногтям и десятком нервущихся якорей сторожило жалкий белок, возомнивший себя господином жизни. Но воздух уже прорвался в легкие, и белок запульсировал. Сознание отпечатало в себе меру страдания и отпустило тело в новый поиск.
   Лушка взяла полотенце и пошла в ванную. Горячей воды не было. Значит, горячая мне не нужна.
   Она разделась и встала на скользкий кафель. Острые струи жалили кожу и, холодные, казались кипятком.
   Лушка терпела долго. Заглядывали через отсутствующую дверь иные, жаждущие мыться, с надеждой совали пальцы под струи и возмущенно смотрели на Лушку -- Лушка обманывала их ожидания.
   Наконец в телесном хозяйстве распределилось равновесие.
   Восстановившаяся Лушка энергично прошлепала босыми ногами по недавно вымытому полу коридора. Ее провожали настороженные взоры дневного общества. Среди общества на почетном месте восседала Елеонора. Синхронные Лушкины соседки обездоленно жались стоя.
   В палате хрипела непросыпающаяся плоть. Лушка повесила полотенце на батарею -- по зимней привычке. Постояла, прислушалась то ли к себе, то ли к страждущему храпу. И поняла, что деваться некуда, придется подойти к этой несчастной женщине.
   Подошла и долго слушала вблизи. Смотрела, как перекатывается, вздуваясь от очередного вдоха, тучный живот, на котором не могли сойтись полы халата, смотрела на заплывшие подушечные колени. Женщине было душно, одеяло, которым утром прикрыла ее санитарка, было сбито в ноги. Говорили, что женщина спала третью неделю. Ее кое-как расталкивали для еды, она сама раз в сутки карабкалась в туалет и неизменно засыпала на толчке, и обратно ее тащили под руки, а она уже храпела.
   Ничего из своего смотрения Лушка не вынесла. Не шевельнулось ни догадки, ни намерения, и из бабкиной практики не явилось подходящего. Перед ней содрогалась в сумерках перепутья страждущая плоть. Сумерки были понятны, плоть -- нет.
   Лушка села на соседнюю кровать. Отключилась от всего, что имело к женщине отношение. Не заметила крадущихся за ложками-кружками двух недавно -- нет, уже очень давно -- предавших ее бабенок, не заметила времени обеда и времени после него, она сидела, не думая, в приостановившемся сознании, неведомо для себя медленно погружаясь в структуру другого человека, иногда повторяя чужие движения, в горле и легких у нее что-то сдвигалось и стало напрягаться и наконец уплотнилось до звука, странного хриплого звука -- примитивного отголоска мощных аккордов неправильно работающего рядом организма.
   И теперь, сохраняя в себе ощущение границ чуждого тела, надо не заснуть, как спит оно. Нельзя заснуть, а то в палате захрапят двое.
   Она поняла, что нельзя расшириться до полного совпадения, и начала, осторожно отделяясь от чужих глубин, вбирать в себя свое увеличивающееся пространство, ощущая громоздкую тяжесть своего разжиревшего живота и набухшие от ядовитых соков колени и плечи, негибкие руки и неповоротливую шею, притесняющую горло, и душную сонливость, искажающую предметы и голоса, сквозь которую беспомощно просвечивает чужое покорное сознание. Вернувшись в собственные пределы, она еще долго не могла окончательно отделиться от расплывшихся чужих, томилась от распирающей тяжести и очень хотела уснуть.
   Опять пришли за ложками, потом потухло окно, потом стало светлеть и озаряться востоком, соседки встали с одной кровати и, испуганно оглядываясь, пошли умываться, а Лушка обнаружила себя сидящей на чужой постели и сторонне определила, что ее не решились или не смогли согнать и что, похоже, начался новый день.
   Тучная женщина, пытаясь нащупать в воздухе опору и не открывая глаз, вдруг села. Лушка поняла, чего ей надо, потому что ей самой понадобилось то же самое. Она водрузила руку женщины на свои плечи, почти стащила с постели и едва удержала раскачивающуюся тушу. Но женщина, не в силах совсем выйти из сна, всё же старалась, и они с риском для себя и встречных добрались до туалета.
   Возвращаясь мимо ванной, Лушка неожиданно для самой себя развернулась в новом направлении. Баба находясь в полусознании, пыталась что-то сказать, но понять ее было невозможно. Лушка решила бормотания не слушать и стащила с женщины халат и рубаху, разделась сама, приказала по мере сил не качаться, потому что пол скользкий, и если они грохнутся, то наверняка что-нибудь сломают в себе и в кранах, и до отказа отвернула душ. Ни горячего, ни теплого в душе привычно не имелось, прошивало осенним дождем в зимний мороз, белая кожа женщины вздрагивала как у лошади, словесные попытки усилились, женщина стояла почти твердо.
   Сосредоточенная на том, чтобы не уронить подопечную, Лушка ни на что не отвлекалась. Кто-то вроде бы около ходил или стоял, вроде белый халат или даже два, вроде голос вчерашней врачихи и как бы псих-президента, но что бы делал псих-президент в бабьем душе; вроде бы от Лушки что-то требовали и что-то советовали, а она в постороннее не вникала, а томила белую бабу под секущими струями до собственного изнеможения, баба, похоже, продолжала спать, но хоть не храпела. Лушка осторожно, как ребенка, не умеющего ходить, вывела ее из бездверной кабины, кое-как напялила на нее и на себя минимальные одежки и поволокла доставшийся груз в комнату. Показалось, что обратный путь был несколько легче начального.
   Поправив постель, Лушка собрала в изголовье подушки со всех кроватей и водрузила на них начавшее дрожать тело.
   Всмотрелась в дело рук своих. Спросила:
   -- Ты спишь?
   Ответ был неразборчивый, для отрицательного слишком длинный. Женщина дрожала все сильней.
   -- Ладно, -- сказала Лушка, снова ее раздела и начала растирать сухим полотенцем.
   Работа была вполне каторжная, но Лушка терла и терла, давно перешагнув все пороги усталости. Белая кожа стала малиновой. Доведя все доступное до равномерной окраски, Лушка закончила процедуру жестким массажем -- этому ее научил когда-то давно, очень давно, совсем не в этой жизни, Мастер.
   Лушка выпрямилась. Прикрыла чужое, почти ставшее своим тело простыней. Определила:
   -- Если хочешь спать -- спи. Но не вздумай храпеть.
   Женщина вдруг открыла глаза. Глаза были голубые, как весенние небеса. Лушка смотрела, не мигая. Женщина внятно спросила:
   -- Сестричка?
   -- Нет... Я тоже тут.
   -- Тогда сестренка будешь.
   Весенние небеса закрылись.
   Опять заблудится, с тоской подумала Лушка. Спросила на пробу:
   -- Зовут как?
   -- Клавдя... -- ответило закрытое лицо. -- Бабка Клаша...
   -- Какая же ты бабка? -- обрадовалась Лушка. -- Молодая совсем.
   -- Сорок уж... -- застыдилось лицо. -- Сорок... Сорок...
   Она все-таки заснула. И храпела не меньше, чем прежде. Лушка на это не обратила внимания. Она опять села на соседнюю кровать. Опять наступила тишина, а свет стал приглушенным и беспредметным, а время вязким.
   -- Гришина, к тебе пришли! -- крикнул кто-то, просунувшись в дверь.
   Лушка не шевельнулась.
   Время густело, обретая цвет сумерек. Недовольная санитарка принесла ужин.
   -- Куда ее кормить! -- проворчала она, ставя на тумбочку пшенную кашу и чай, похожий совсем на другое.
   Клавдия всхлипнула и испуганно села на кровати. Оглядела пустую палату. Вернулась взглядом к Лушке.
   -- Так и сидишь? -- По круглому плотному лицу покатились круглые плотные слезы.
   -- Сама проснулась... -- всхлипнула Клавдия.
   Лушка осторожно выпрямилась. Она не чувствовала своего тела. Клавдия посмотрела на тумбочку:
   -- Это мне?
   -- Нет! -- отрезала Лушка.
   Клавдия стыдливо отвернулась. Робко спросила:
   -- Мне встать?
   -- Встань, -- согласилась Лушка.
   Встала. Без особых проблем. Только живот мешал.
   -- Сходить, может?
   -- Сходи.
   Когда Клавдия вернулась, ни каши на тарелке, ни чая в кружке не было, а Лушка, подтянув коленки к подбородку, спала на своей кровати.
   Клавдия осторожно закрыла ее своим одеялом.
   Лушка проснулась на восходе. Тело отозвалось пробуждению легкой радостью. Лушка взглянула на окно -- оно было прохладно окрашено розовым утром.
   Лушка осознала, что не слышит храпа, и перевела взгляд на Клавдию. Клавдия ожидающе улыбнулась.
   -- Ты спала? -- спросила Лушка.
   -- Не-а, -- сказала Клавдия. -- Хотела, чтобы вы поспали. А я уж днем.
   -- А знаешь -- мы тебя в ванную вытащили. С матрацем вместе. Прости, сдуру я.
   -- Чего тут. Я бы и не то что в ванну, а не знаю куда... А вот с этим храпом треклятым -- ты в состоянии? Кто ж жить со мной сможет? Мужик -- он не резиновый, на терпенье не растянется. Может, ты что ни то?
   Голубые глаза смотрели наивно и доверчиво.
   -- Толстая ты, от этого, -- сказала Лушка.
   -- Да как на дрожжах... От гормонов все, -- вздохнула Клавдия.
   -- От каких еще гормонов? -- изумилась Лушка.
   -- Да-к лечат вот. Третий год уж. Астму лечат.
   -- Где ты живешь? Не здесь?
   -- Да-к в районе, где же... В деревне Большая Рига. У нас и озеро Большая Рига. Больница тоже есть. Лечат. Аппетит вот только замучил. Третий год наесться не могу.
   -- А голодать сможешь? -- примерилась Лушка.
   -- Да-к если велишь... Все одно -- ем, ем, а от голода вот-вот помру. Так, наверно, без разницы.
   Лушка смотрела-смотрела и решилась:
   -- Ничего не есть -- поняла? Совсем ничего. Не помрешь -- у тебя на год хватит. И лекарств никаких. Совсем никаких! Клянись давай.
   Клавдия молча перекрестилась.
   -- И врачам скажи -- голодаю! Голодаю, и все тут, хоть режьте, поняла? А я тебя натирать буду.
   -- А чем? -- обнадежилась Клавдия.
   Лушка покосилась на прислушивающихся соседок, уклонилась от ответа.
   -- Потом скажу. Пошли в душ!
   Клавдия безропотно поднялась.
  
   Лушка работала с ожесточением. Клавдия приносила мокрое полотенце и распластывалась на кровати, стыдливо от себя отворачиваясь, а Лушка терла ее, как редьку, терла всякий раз не меньше часа -- вместо завтрака, обеда и ужина, и еще в промежутках, когда у Клавдии начинали алчно блестеть глаза. Она по нескольку раз в день таскала Клавдию под холодный душ, а в прочие времена надзирала за ней, как за преступницей, и следила, чтобы ничто съедобное не попадалось ей не только в руки, но и на глаза, а для этого никуда от нее не отлучалась. Людмиле Михайловне, явившейся в следующий вечер, попросила соседок сказать, что сможет повстречаться никак не раньше чем через неделю, а то и две и что приносит большие извинения. Людмила Михайловна опять передала ей всякие пакеты и чистенькие, старательно подобранные учебники по всем законным предметам с первого класса по четвертый. Лушка прятала пакеты с глаз долой и решалась притронуться к ним только тогда, когда Клавдия сотрясала стены храпом, да и то уходила под пальму, чтобы не оставлять в палате вожделенных запахов. В остальное свободное время она вчитывалась в крупный детский шрифт и с особенным вниманием рассматривала картинки. У нее была компьютерная память, но кое-что она повторяла иногда не один раз, пытаясь обнаружить скрытый, может быть, смысл, и смысл почти всегда обнаруживался, но не потому, что был укрыт, а потому, что Лушка продолжала самостоятельный поиск в сторону. Прочитала она и задачники, они нравились ей больше остального, в них была занимательная игра, вроде ребусов, и Лушка, без бумаги и ручки, перерешала все примеры и задачи, без пропусков и подряд, получая от процесса азартное удовлетворение.
   Через неделю халат на Клавдии застегивался почти как на прочих. Клавдия детски радовалась и прикидочно ощупывала себя в наиболее мощных местах.
   -- Неуж и тут сойдет? Вправду? Легче-то насколь... И есть не хочу, вот ей-богу! Сестреночка ты моя, радетельница, и не противно тебе со мной... Стыдно-то, Господи! Ты молоденькая, ладная... Хоть провались! Выпишут тебя -- приезжай, прямо в Большую Ригу и приезжай, овечки у меня, молоко, огород, поросеночек на зиму, грибы у нас, а озеро песчаное, а за ним лес, молодая-то была -- тоже купалась... Может, теперь и мужик останется, я уж, конечно, молчала, что с них непомерного требовать, только с хозяйством одной несподручно, а теперь, может, ничего.
   -- Конечно, ничего, -- охотно подтверждала Лушка. -- Ты красивая будешь.
   -- Да это уж ладно, это прошло время. Да и не было его у меня. Еще и замуж не вышла, а все ребятишки бабкой величали. Это уж на какое место жизнь поставит. А вот ты -- молоденькая. -- И Клавдия всмотрелась в Лушку, глаза ее вдруг потеряли голубой цвет, и вообще свет потеряли, а стали прицельными, как ружейные дула. -- Ой, нет, и ты не молоденькая. Молодая. Молодая, это да. Лет на тридцать. Долго будешь такой.
   -- Какие тридцать? -- воспротивилась Лушка не совсем серьезно. -- Мне восемнадцать, да и то весной!
   -- Я же говорю -- не от годов возраст, -- убежденно сказала Клавдия. -- От состояния. -- И опять смотрела небесно и наивно.
   Совсем люди себя не знают, удивилась Лушка. С таким ружейным прицелом -- и верить дурочкам из деревенской больнички... Дети не зря в ней бабку узрели.
   -- Ты, Клавдия, дура, каких мало, -- любовно повествовала Лушка. -- Тебе рассердиться надо -- тогда сама себя вылечишь.
   -- Не умею я сердиться. Да и на кого?
   -- А на себя. Тебе -- себе верить надо, а ты на других переложила. Травами бы лечилась. Травы знаешь?
   -- Да у нас травы все знают, если не совсем огродились. Так и я как все.
   -- Не как все. Глаза у тебя. Ну, глаза говорят. А огородились -- это как?
   -- Ну, на город перехлестнулись. Наполучали квартир, а за картошкой и мясом -- каждое воскресенье автобус трескается. Разорили себя, а теперь хапают.
   -- Сама всё знаешь, а сюда угодила.
   -- Наука же... Поверила. А ты, сестреночка, по какой причине тут? Почему себя не уберегла?
   -- От переживаний. Тоже, видать, огородилась.
   -- Переживания -- это да, многие шалеют. Меня Бог миловал.
   За разговорами летели часы и не хотелось есть. Не раз заглядывала врачиха, беседовала ни о чем, зачем-то слушала Клавдию своей прилипчивой трубкой -- Лушке казалось, что врачиха только делает вид, а на самом деле ничего не слышит.
   Как-то утром, наскоро заглотив завтрак, Лушка подоспела как раз вовремя: две соседки из своих запасов потчевали Клавдию вафлями и печеньем. Клавдия слабо оборонялась, а увидев вернувшуюся Лушку, облегченно улыбнулась.
   -- Это зачем? -- уставилась на соседок Лушка.
   -- Жалко же, -- плаксиво сказали соседки, а глаза у одной и другой виляли из стороны в сторону.
   Лушка нахмурилась.
   -- А еще? -- потребовала она.
   -- У нас больше ничего, -- запихивая соблазны в тумбочку, слукавили соседки.
   -- Сунетесь еще -- не спущу. Вместо Клавдии ожиреете, -- пригрозила Лушка.
   Соседки моргнули, переглянулись, попятились.
   Было тут что-то, кроме печенья и вафель. Не против Клавдии что-то, а что-то против Лушки. Если после голодухи Клавдию накормят...
   -- Тебе сразу есть нельзя -- ты поняла? Загнуться можно. Ты поняла?
   -- Ой, знаю, -- каялась Клавдия, -- а вот поди ты... Соображение застилает.
   -- Гляди, -- серьезно сказала Лушка. -- А то и меня засудят.
   Лушка считала, что до Клавдиного голодания никому нет дела, но к концу следующей недели новоявленную знахарку вызвал псих-президент:
   -- Никакого покоя от тебя, Гришина. Теперь ты взялась лечить.
   -- Я что-нибудь делают не так? -- наивно спросила Лушка.
   -- Ты не имеешь права делать ни так, ни не так. Если с больной что-то случится...
   -- Не случится.
   -- Ну, твои утверждения немногого стоят.
   -- Всё, что я делаю, должны были делать вы.
   -- Здесь не институт голодания. Она оказалась здесь не по профилю.
   -- А все другие у вас по профилю?
   -- Это отделение для пациентов с пограничными состояниями.
   -- Пограничными? -- переспросила Лушка. -- А-а. Поняла: еще не психи, но уже хотят ими стать. Тогда я здесь тоже не по профилю. У меня нет желания стать шизой. И я ею не буду.
   -- Будешь, -- сказал псих-президент.
   -- Я передам ваше заключение Людмиле Михайловне.
   -- Какой еще... А, эта морализаторша! Чего она зачастила? Ты ее знаешь?
   -- Она статью собирается писать.
   -- А ты при чем?
   -- Я ее позвала.
   -- Так взяла и позвала?
   Лушка пожала плечами. Псих-президент иронически изогнул бровь. Лушка взглянула на дверь, которая уводила в свободный мир. Вошла дежурная.
   -- Вы меня вызывали, Олег Олегович?
   -- С какой стати? -- раздраженно вскинулся Олег Олегович.
   -- Мне показалось -- звонок. Я ошиблась?
   -- Гм... Тут у нас Гришина фокусы демонстрирует. Найди-ка мне историю болезни Лазаревой. Людмила Михайловна, так? -- повернулся он к Лушке.
   Лушка не ответила. Сестра торопливо ретировалась. Псих-президент повернулся к окну и долго в него смотрел. Его спина устало сутулилась.
   -- Олег Олегович, а Марья... Она надолго? -- спросила вдруг Лушка.
   -- Что? Какая еще Марья? Что ты мне тут спектакли разыгрываешь? Пошла вон!
   -- Вам без нее плохо, да? Неинтересно, нет причины стараться, и вы орете на Гришину, потому что Гришина для вас не больная и от вашего ора не ударится в истерику. Пожалуйста, Олег Олегович, я потерплю.
   На лице псих-президента отразилось колебание, ему хотелось хоть с кем-нибудь поговорить без барьера из должности и без барьера из болезней, и Лушка была идеальной фигурой, ей не пришлось бы объяснять длинно там, где нет нужды, и можно было бы сколь угодно долго говорить о том, что напирает и рвет. Перед ним сидел потенциальный друг, и псих-президент понимал это и даже чувствовал, что жизнь опять хотела его оградить и спасти, но, Господи, не эта же малявка...
   -- Прочь! -- закричал он. -- Уйди! Ты слишком уродлива, чтобы быть женщиной!
   Он увидел, что на него смотрят со спокойной жалостью, и затопал ногами.
  
   Странно, подумала Лушка, подонку нужен святой, чтобы подонок не удавился со скуки.
   Он явился в палату на следующий день. Клавдия и Лушка только что завершили утреннее самоистязание холодным душем и приступили к следующей самостоятельной процедуре -- варварскому растиранию по-особому намоченным полотенцем. На это время как раз приходился больничный завтрак, палаты отдыхали в приятной тишине, и Лушке никто не мешал праздным любопытством.
   -- Гм... -- произнес псих-президент.
   Клавдия ойкнула и в панике натянула на себя колкое одеяло. Лушка выпрямилась, продолжая держать полотенце в руках. С полотенца капало.
   Псих-президент пригнулся к полотенцу и понюхал.
   -- Тэк-с... -- заключил он.
   И смотрел на Лушку, выдерживая паузу, как большой актер.
   Лушкина пауза обещала быть еще больше. Лушка тоже была актрисой. Он ждет, когда она замельтешит, а она не будет. И говорить придется ему. Кто говорит -- слабее.
   Главврач переключился на Клавдию:
   -- Как себя чувствуем?
   -- Хорошо, спасибочки... -- просипела Клавдия, заткнувшись одеялом по уши.
   -- По-моему, тоже, -- как-то ненадежно подтвердил псих-президент. От такой интонации больной должен известись в сомнениях. -- Вам стало значительно лучше.
   Лушка, твердо решив ни во что не вмешиваться, бесшумной тенью скользнула к своей кровати.
   -- А вы как считаете, коллега? -- тут же обратился к ней псих-президент.
   -- Вы правы, Олег Олегович, -- не моргнув глазом подтвердила Лушка. -- Ей действительно лучше.
   А под ложечкой ныло. Не кончится этот визит добром. Не может кончиться.
   -- Тэк-с... -- Псих-президент заложил руки за спину. Он никуда не сел, ни к чему не прикоснулся. Еще поиграл паузой. Забронированная Клавдия обеспокоенно шевельнулась. Псих-президент мгновенно повернулся к ней, как к слабому месту противника. -- Прекрасно, моя милая, -- произнес он очень ласково. -- Я вас выписываю.
   Ну вот, подумала Лушка.
   -- Ой, нет... -- высунулась из одеяла Клавдия. -- Мне рано!
   -- Не рано, -- продолжал еще более ласково псих-президент. -- Скоро уже картошку копать. Сажали картошку-то, Клавдия Кузьмовна?
   О, сколько слышала в этих словах Лушка разнообразных оттенков и смыслов! Ласковый голос демонстрировал право совершить не то, что желают другие, а то, что желает он, псих-президент. И подчеркивалось именно желание, а не необходимость и не какая-то там польза дела. Но почувствовать это вы можете, для этого вам и демонстрация, но придраться было абсолютно не к чему. Ибо его пациентка, доставленная практически в беспамятстве, сейчас просто пышет здоровьем, и никаких резонов держать ее дальше в психоневрологическом отделении не имеется. А про картошку -- тоже не просто так, а чтобы сразу поставить на место: провинция, глубинка, отсутствие наук и интеллектов, пашня и навоз. И якобы уважительное имя-отчество полно презрения, всякого, и мужского в том числе. Кузьмовна ты и есть Кузьмовна, не Кузьминична даже. Так что выпроваживали Кузьмовну восвояси, и она это, естественно, поняла, и настаивать на своем не стала, ты городской, я наземная, все понятно, и что ты за человек -- понятно, ну и Бог тебе судья.
   И Клавдия, тоже в особых тонах, ответила:
   -- Картошку-то надо, как не надо. Месяц до картошки-то, так ведь и прополоть, и жука собрать -- удержу на жука нет. Пойду, что ж. Спасибочки вам за привет и всякое добро от соседок моих. И вам дай Бог здоровья.
   Мол, картошечку в городе тоже кушают, не брезгают. И ты, милчеловек, по-пустому заносишься, ни доброты в тебе, ни понимания. И природа твоя поедающая видна, плевать тебе и на меня, и на прочих, и шел бы ты на пенсию, раз сам себе надоел, но я, как положено, плохого тебе не желаю, а Бог и так всё видит.
   Чем и привела Лушку в полный восторг.
   А Клавдия отринула от себя затасканное больничное одеяло, больше не стыдясь и не ужимаясь, потянулась за рубахой. Отплатила весомой картофельной оплеухой: не мужик ты! не признаю в тебе мужика!
   Тонкий был человек Олег Олегович, понял если и не всё, то наиболее оскорбительное воспринял полной мерой. Даже кровь с лица сошла.
   Ай, Клавдия, не надо бы. Лучше бы, Клавдия, без этого. Не знаешь ты его, Клавдия.
   Псих-президент шумно развернулся к Лушке, подчеркнув заодно полное небрежение к грудастой и животастой бабе. Шагнул к тумбочке и отогнул пальчиком обложку раскрытого учебника.
   -- Уже четвертый класс? -- очень обрадовался он. -- Вы подумайте, Клавдия Кузьмовна, четвертый класс! У тебя большие успехи, Гришина. Может, тебя тоже выписать?
   Лушка тоже ответно обрадовалась:
   -- Вы считаете, что я уже в норме? Что меня уже можно здесь не держать?
   И она оглянулась туда и сюда, чтобы не забыть своего, когда прямо сейчас отсюда выпишется.
   -- В общем, да, Гришина, я так считаю, хотя о норме, конечно, с тобой говорить трудно, -- развертывал удовольствие псих-президент. -- Но не лучше ли тебе сначала закончить десятилетку?
   -- Спасибо, Олег Олегович, -- расчувствовалась Лушка, -- только здесь мне и можно получить образование.
   -- Да, Гришина, да, -- закивал лечащий врач, -- нужно время, чтобы исключить эксцессы.
   И Лушка купилась -- подвело неполное среднее:
   -- Эксцессы?
   -- Ну да, Гришина, ну да. Вдруг тебе вздумается пришить кого-нибудь еще, -- мило улыбнулся псих-президент.
   Не для самой Лушки он это сказал. Для Клавдии сказал. Чтоб несильно поминала свою соседку добром.
   И Клавдия за его спиной беззвучно охнула. Охнула и привычным бабьим жестом -- пальцы руки пустой горстью -- прикрыла изумленный рот.
   Олег Олегович, полковник медицинской службы, выиграл очередное сражение и удалился для других неотложных дел.
   Лушка перевела беспомощный взгляд на Клавдию.
   Клавдия смотрела с ужасом и не находила отрицания. Лицо ее стало белым.
   -- Ты... Ты... -- выдавила она непослушными губами. И начала снова: -- Ты...
   И больше у нее слов не получилось. Она судорожно начала искать свои шлепанцы, свою одежку и, боком протиснувшись мимо столбом стоявшей Лушки, панически бежала из палаты.
  
   Господи Боженька, я не буду его ненавидеть. Господи Боженька, она сейчас вернется в свою Большую Ригу и наестся до отвала. Господи Боженька, я хочу не просыпаться и громко храпеть.
  
   У нее не оказалось сил, чтобы что-то объяснить Людмиле Михайловне. Та и не спрашивала, только взглядывала на запавшее Лушкино лицо и произносила бодрые слова, кивала себе и Лушке и задерживаться не стала, а уходя, всё оглядывалась и пыталась улыбнуться.
   Опять, конечно, остались целлофановые пакетики, сдобно просвечивали два пирога, оказались с яблоками и грибами, ароматные и почти теплые. И стопка очередных учебников, перевязанная крест-накрест, чтобы удобнее нести.
   Лушка, провожаемая досматривающими взглядами, укрылась в пустоту палаты, где не было даже одинаковых соседок, а только трепетал панический след Клавдии. Клавдия уже в Большой Риге и доит корову, ужасаясь, какой опасности подвергала свою жизнь, две недели находясь рядом с девкой, которая больная и убийца одновременно и за поступки не отвечает. И Клавдия говорит соседкам, что лучше сдохнет на коровьей подстилке, чем сунется еще в сумасшедший город. Соседки дружно про город подхватывают, и только одна замечает, что Клашке всё же помогло -- какая была и какая вернулась. Клавдия недоуменно хлопает небесными глазами и начинает причитать, что вот дура так дура, и спасиба сестренке не сказала, и успела уже два раза пообедать, а ей нельзя, бабы, она на диете, и лечиться ей надо травами.
   Пироги были так вкусны, что Лушка заплакала. Глупые слезы, но жаль, что всё это кончится, и не потому, что мало, а потому, что такое произведение разрушится и исчезнет, и потому, что в прежней Лушкиной жизни пирогов не было. А были бы -- и вся жизнь была бы другой. Нет, Лушка не жалуется, находит смысл и в том, что есть. Но пеките пироги! Пеките пироги -- и кто-то удержится на краю пропасти.
  
   Лушку никто не беспокоил, не донимали никаким лечением, к общению с ней не стремились ни соседки, ни прочие, Людмила Михайловна задерживалась минимально, и Лушка пребывала в некоей материальной невесомости, в которой что-то постороннее незаметно обеспечивает существование, -- состояние, вызывавшее прежде по крайней мере раздражение, а чаще толкавшее в любую толпу, чтобы чужими пустыми присутствиями заполнить беспризорную судьбу.
   Сейчас Лушка старалась быть незаметной, расчетливо избегала белохалатных повелителей и оберегала недавно пугавшее одиночество как главное достояние. Напряжения последних дней разжали тиски и дали отпуск, и она медленно расправлялась, наполняясь новыми силами. Ум, так долго истощавшийся в чудовищных суррогатах, воспрянул и кинулся, оголодавший, если и не на нормальную, то всё же более доброкачественную пищу и подаваемое хватал несоразмерными порциями. Лушка читала предназначенные для детей школьные учебники, как иные девицы читают романы про любовь, -- залпом и с забвением себя. То, что она должна была усвоить в детском состоянии, приходило, освобожденное от усилий преодоления, сейчас, и дополнялось уже возрастом и приобретенными представлениями, отчего разрежалось как бы в некий конспект, в пунктирные наметки, сквозь которые возвещали о себе глубины ближние и дальние. К этим просвечивающим тайнам в любой момент мог приступить тот, кто осиливал поверхностный разреженный слой, но она удерживала себя от азарта, желая проверить, как птица перед гнездовьем, и соседние водоемы. Она пока не сортировала получаемое, да это и не подлежало анализу, как не подлежит сомнению дорожный указатель, когда ты в пути. Указатель не виноват, если ты оказался не на той дороге. Не понравится место, куда ты прибудешь, ищи другое, только и всего.
   Ее подхлестывало нетерпеливое желание добраться до межи, на которой она когда-то принципиально уселась, спиной к приготовленному для всех будущему, предоставив дуракам карабкаться дальше, терзаясь от скуки. За этой межой должно было начаться то, к чему она не прикасалась. Она хотела поскорее избавиться от хотя бы и скверно, но когда-то пройденного и добровольно приступить к уже оплаченному продолжению.
   Псих-президенту смешно, он упражняется в остроумии, но могла бы посмеяться и она -- над тем, как он, своевременно освоивший начала, близоруко уверился, что вместил в себя всё, что может быть найдено, и теперь предпенсионно гибнет от истощения. Можно бы посмеяться, можно. Но не хочется.
   Она возвращается к букварям, потому что возвращается к себе. Но ей важно не только это. И не столько это, потому что над всем, что с ней произошло и происходит, над всем, что она видит и чувствует, -- над всем висит один притихший вопрос: а где же главное для жизни? Чтобы искать ответ в иных сферах, она хочет убедиться, что его нет и она не пропустила его -- здесь.
   Подгоняло ее -- и не подгоняло даже, а гнало -- опасение, что какой-то гром оборвет тишину, и она спешила, не уставая, и сердилась на уже удлинившуюся ночь, когда притушали свет и когда достаточная для чтения яркость была только в туалете, который Лушка и приспособила для ускоренного самообразования, сторожко при этом прислушиваясь, не предприняла ли очередную чистку кадров баба с краснознаменной повязкой, вернувшаяся после операции на кишечнике еще более революционной. Сходило благополучно, нацеленный инстинкт срабатывал вовремя, и Лушка безвинно взирала со стульчака на ненужных посетителей.
   Она удивлялась, как такие тоненькие книжки рассчитаны на год, а то и на два порционного умерщвляющего изучения, они будто специально предусмотрены для того, чтобы ни у кого ни к чему не возникало устойчивого интереса, а если незапланированный интерес возникнет, то они придавят его, как окурок, в котором остаточное тление изойдет невесомым пеплом. И как из всего этого вырастают еще что-то знающие люди, вроде Марьи или Людмилы Михайловны. Скорее всего из школьных учебников эти люди взяться не могут, их образует что-то другое, и очень Лушка хотела бы знать, в чем это другое заключается.
   Она с большим увлечением, всё так же без бумаги и карандаша, решала одну за другой предлагаемые задачки, а убедившись, что решение неизменно совпадает с ответом, стала экономить время на промежуточных действиях, отодвинув их в неуловимо быстрое распоряжение своей внутренней ЭВМ, которая добросовестно поставляла наверх готовые результаты.
   Это было даже забавно -- Лушка нарочно сжимала время: едва вчитавшись в задачу или пример, пространственно обозначив перед собой их суть, она тут же захлопывала учебник, чтобы развернуть страницу ответов. Но прежде чем она успевала это сделать, результат уже стоял перед глазами, четкий и уверенный, будто на невидимых цепях подвешенный перед взором, и короткие ребусы, напечатанные в конце, выглядели всего лишь его жалким подобием.
   Чтобы случайно не запомнить соседствующие знаки, Лушка загораживалась от своей памяти промасленной бумагой из пакетов Людмилы Михайловны, но это была ненужная перестраховка, потому что собственный ответ, идентичный напечатанному в типографии, выглядел для Лушки более значимым, как бы родным и пульсирующим, победно вырвавшимся из длинной вереницы запутывающих сложностей, которые он стряхнул, как птенец скорлупу. С собственным ответом Лушка всегда чувствовала горячую внутреннюю связь, а ответ из задачника был холоден и пуст.
   Еще это было похоже как бы на жизнь, короткую и радостную. Лушка выделяла из всеобщего бытия маленькие изящные конструкции, до этого их не было или они где-то дремали, но, пробужденные ее умом, благодарно устремлялись навстречу, готовые примениться к чему-нибудь еще. Лушке казалось, что им нравится преобразующее движение, это было похоже на быструю игру, математические законы были игровыми правилами, кто-то с ней по-детски играл, но ведь эти правила годятся не для одной игры, ведь можно, наверно, придумать другое или сотое, тысячное, и опять что-то отзовется и с готовностью выстоится, но это что-то не станет новым, а только чуть-чуть другим, да и не другим даже, а просто соединится в очередное сочетание -- совершенно так же, как надавленные клавиши рождают звучание, а незатронутые молчат в готовности...
   Господи Боженька, сколько же клавиш в твоем инструменте?..
  
   -- У вас, наверно, вся пенсия на меня уходит, -- виновато улыбнулась Лушка, принимая очередные дары.
   -- Не беспокойся об этом, -- отмахнулась Людмила Михайловна. -- Я не бедствую.
   -- Мне не нужно столько, я ведь отдаю, -- сказала Лушка.
   -- Я рада, если моя стряпня нравится кому-то еще.
   -- Здесь ни к кому так не ходят, а я вам даже не родственница. Зачем вам?
   -- Я ожидала, что ты спросишь. По-моему, в этом нет ничего необычного. Я чувствую это как свой долг. И как радость. Я почти всю жизнь работала со студентами. Мне нравилось, когда у них становились глубокие глаза. Я даже в молодости считала, что человек не должен останавливаться. Мы очень рано останавливаемся. Глубокие глаза были чаще всего на первом курсе.
   Такой ровный, такой полный и четкий голос. Хочется куда-нибудь побежать и что-то быстро сделать -- голос нажимает в Лушке какие-то клавиши.
   -- Деточка, тебя здесь не обижают? -- услышала она внезапный вопрос.
   -- Нет. -- Лушка мотнула головой. -- Нет, нет.
   -- Я еще не заслужила твоего доверия? Пожалуйста, не забывай, что я, возможно, могу тебе помочь.
   -- Я не забуду, -- согласилась Лушка.
   Людмила Михайловна кивнула и продолжила прежнее, будто и не прерывала объяснения:
   -- Под старость я стала испытывать -- нет, не тоску, а скорее беспокойство. Я поймала себя на том, что заглядываю в лица, заговариваю с молодыми. Через минуту они меняли место, передвигаясь от меня подальше. Мне хотелось найти. Сначала почти неосознанно. У нас неправильные отношения между поколениями. Параллельные и равнодушные. Вы сами по себе, мы сами по себе. Приходит возраст, когда дети отпочковались, живут самостоятельно, и ты как бы больше ни к чему. Я надеялась на внучку, но у нас не получилось. Я не хочу, чтобы мой опыт и мое сердце остались втуне. Я смогла ответить на твой вопрос?
   -- Почему -- я? -- Лушка смотрела серьезно и даже требовательно. Она не пропускала ни одного движения и ни одной интонации старого человека.
   Людмила Михайловна поняла, что ей снова предстоит держать экзамен.
   -- Тебя не устраивает моя позиция или ты хочешь услышать о себе? -- спросила она.
   -- О себе, -- ответила Лушка. Ей очень хотелось услышать о себе от человека, которому она собиралась поверить.
   -- Ну, во-первых, может быть, интуиция. То, что почти не поддается объяснению, но оказывается истиной. Это относится к тому времени, когда ты, вероятно, была без сознания.
   -- Вероятно? Почему -- вероятно?
   -- Ну, видишь ли, у меня несколько иное воззрение на этот счет, чем у медицины. На мой взгляд, есть случаи, когда кажущееся беспамятство есть наиболее полная работа сознания. Настолько полная, что нет времени заботиться о поверхностной сигнализации. Мне кажется, что с тобой это и было. Для врачей это если не болезнь, то отклонение от нормы. У нас, изучая законы тела, игнорируют законы духа, и страдания духа никем не врачуются.
   Людмила Михайловна испытующе заглянула Лушке в глаза.
   -- В какой-то мере это совпадает с твоими ощущениями?
   Лушка оглянулась, посмотрела в глубину коридора, туда, где в углу между стеной и окном росла пальма.
   -- Пойдемте, -- позвала она, -- там есть место.
   Она взяла Людмилу Михайловну за руку -- жест охраны и собственности, -- провела через вечернее собрание и усадила на почетное место под пальмой, с которого только что встали чьи-то утомленные родственники, а сама без зажима села на пол, накрывшись, как аркой, пальмовым листом.
   -- Пальма -- симпатичная, правда? -- утвердительно спросила Лушка.
   Людмила Михайловна посмотрела на растение, дотронулась рукой до мохнатого пучка у земли.
   -- Когда-то тут прятался котенок, -- добавила Лушка. -- Уборщица принесла, чтобы гладили. Дежурная сестра для порядка выкинула его в форточку. А он уцепился за раму и висел. Всем был виден его розовый живот.
   -- Кошки часто приземляются благополучно, -- неуверенно произнесла Людмила Михайловна. Фраза получилась дежурной.
   -- Кошки? -- удивилась чему-то Лушка. -- Да, кошки -- конечно...
   -- Деточка... Нельзя ограничиваться только оценкой. Это безысходно. Оценка должна быть только половиной. А целое составится действием.
   В Лушке возобновился интерес.
   -- И я тоже думала про действие. В нем что-то такое, что даже и не понять. Бог начался с действия, да?
   -- Я думаю, что Бог действием продолжился.
   -- Но всё равно действие его дополнило. Действие вообще дополняет. Но если кто-то... котенка за окно... ведь тоже действие?
   -- Ну, какая тут проблема, деточка? Твое действие должно превышать исходные ингредиенты, только и всего. Иначе оно становится действием распада.
   Лушка моргнула. Проверила что-то своим счетчиком. Не возразила.
   -- Он и правда остался жив, -- проговорила она задумчиво.
   -- Кто? -- не поняла Людмила Михайловна.
   -- Котенок. А она... Я думала -- она уволится. А она стала вообще оловянная. Выполняет правила. Вы не думаете, что у людей с правилами что-то не так?
   -- Тесновато? -- спросила Людмила Михайловна. Лушка кивнула. -- Из множества правил можно оставить только десять. На десять ты согласишься? -- Людмила Михайловна снова потрогала войлочную развилку, с уважением измерила взглядом арку листьев. -- Хорошая пальма. По-моему, она действует успокаивающе.
   -- Она со мной разговаривает, -- сказала Лушка.
   -- Я понимаю, ты мне устроила экзамен. Наверно, я его не выдержала.
   -- Она правда разговаривает, -- тихо проговорила Лушка. Если и этот человек ей не поверит, что тогда?
   -- Я не спорю, деточка. Но только прими во внимание, что у меня нет такого слуха, как у тебя.
   Лицо Лушки разгладилось. Она устало улыбнулась.
   -- А мне этот слух... Я не знаю, зачем он мне.
   -- Ты можешь много необычного, да? -- осторожно спросила Людмила Михайловна.
   -- Я, наверно, всё могу, -- печально проговорила Лушка. -- Это очень просто. Мне иногда непонятно, почему остальные не могут.
   -- Тебя здесь задерживают из-за этого?
   -- Может быть. Но вообще-то тут другое. Тут много всего. Он хочет, чтобы я как все. Чтобы я отказалась. От того, что у меня. Что мое. Могу и отказаться, может быть. Но только добровольно. А он хочет сломать. Он здесь всех сломил.
   -- Кто?
   -- Псих-президент.
   -- Краснов? Да, я поняла, что он неоднозначный человек. Слушай, деточка, я добьюсь для тебя врачебной комиссии, тебя выпишут.
   Лушка сумрачно качнула головой:
   -- Нет. Если бы я захотела, я бы давно ушла.
   -- Ушла? Ну да. Но это другое. Зачем всем противостоять без особой необходимости? Только множить напряжение в мире.
   -- Нет, Людмила Михайловна. Никакой комиссии не надо. Мне их диагнозы... ну, я бы сказала! Просто я остаюсь. Сама. Потому что должна. И потому что хочу.
   -- Должна?
   -- Вы сами знаете. Я виновата. И должна терпеть.
   -- Но терпеть можно и не в больнице.
   -- Но я-то в больнице. Раз я попала сюда, я должна быть здесь. Я не признаю за собой права на особняк с удобствами. Хотя -- вот смешно! -- все началось с особняка... Ну, и еще всякое. Здесь одна -- ну, женщина, Марья. Она знает то, что мне нужно. Знала.
   -- С ней что-то произошло?
   -- Ну, можно сказать, что она забыла.
   -- А ты не хочешь сказать мне более определенно? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Марья знает то, что тебе нужно?
   -- Она знает, как устроен мир.
   Людмила Михайловна помолчала, переваривая. Переспросила:
   -- Ты уверена, что она знает? Деточка, послушай... Устройством мира интересовались миллионы людей. Об этом написаны тысячи книг. Из поколения в поколение переходят сотни философских систем... Ты уверена, что нашла самый доброкачественный источник знания?
   Лушка помолчала. Подумала, как объяснить, чтобы про Марью поверили. Людмила Михайловна терпеливо ждала. Она чувствовала, когда нужно ждать.
   -- У нее живое, -- определила наконец Лушка.
   -- А можно мне побеседовать с ней? -- спросила Людмила Михайловна.
   -- Она... Она сейчас не может, -- смутилась Лушка, представив Людмилу Михайловну, беседующую с Елеонорой.
   -- А если память к ней вернется?
   -- У нее уже было. И проходило. Если бы я ушла, не дождавшись... Это предательство. И вообще мне здесь лучше. Здесь... Ну, постороннего нет. Со всех сторон в тебя -- как в фокус. Если я уйду -- все рассеется, и мне не собрать.
   -- Неожиданная раскладка. Мне надо привыкнуть.
   -- А к вам не относится? -- раздался над ними резкий голос дежурной сестры. -- Все давно разошлись!
   -- Извините, милочка, мы действительно не слышали, -- поднялась Людмила Михайловна. -- Ухожу, ухожу!
   Дежурная проворчала еще что-то возмущенное и пошла проверять палаты.
   -- В таком учреждении и такая невыдержанная... -- покачала головой Людмила Михайловна. -- Я поговорю с Красновым.
   -- Ой, лучше не надо! -- вырвалось у Лушки.
   -- Ты его боишься? -- внимательно посмотрела Людмила Михайловна.
   -- Я, -- Лушка пожала плечом, -- не боюсь. Но это знаете, как говорят... -- Она задержалась на мгновение, вздернула нос и твердо произнесла: -- Чтобы не воняло.
   Людмила Михайловна покачала головой, не соглашаясь.
   -- Нет, Лушенька, тут ты неправа. От достоинства нигде не надо отказываться.
   -- Вы всё еще здесь? -- изумилась дежурная сестра. -- Русского языка не понимаете?
   -- Милочка моя, не стоит в таком тоне говорить с человеком старше вас, если даже он вас чрезвычайно раздражает, -- спокойно глядя в лицо дежурной, произнесла Людмила Михайловна. -- В таком тоне, милая, не стоит говорить ни с кем.
   -- Вы нарушаете режим, -- разгневалась сестра.
   -- Миленькая, не вы ли выбросили в форточку несчастное животное? -- спросила вдруг Людмила Михайловна.
   Сестра побледнела то ли от хамства -- лезет всякий, кому не лень! -- то ли от воспоминаний -- сила у этих чокнутых! -- то ли вообще от всякой этой жизни -- что хочешь, не получается, все из себя корчат, мне бы кнопку -- нажала бы, ей-богу! И резко развернулась, выплеснула:
   -- К сумасшедшим и приходят сумасшедшие!
   И направилась для выполнения долга в следующую палату.
   -- Добра нет -- дыра, -- посмотрела вслед Людмила Михайловна. -- Черная дыра. Ничем не может наполниться.
   -- Людмила Михайловна, -- постаралась отвлечь ее Лушка -- а то прямо сейчас и пойдет к Краснову и будет требовать от него правильной жизни. -- Я вам книжки старые забыла отдать... идите, я догоню!
   Лушка забежала в палату, схватила исполнившие свою миссию учебники начальной школы, но они рассыпались, пришлось срочно обвязывать, а потом собирать просушенные целлофановые пакеты; а когда Лушка выскочила в холл, оказалось, что Людмила Михайловна прочно возвышается над столиком дежурной, а сестра, сидя на своем дежурном месте и распластавшись грудью по опостылевшим текущим журналам и очередным бумажкам с анализами, навзрыд рыдает.
  
   Совсем вечером, возвращаясь из душа, уже входя в свою палату, Лушка услышала за спиной сначала предварительное покашливание, потом осторожное:
   -- Ав!
   Лушка оглянулась.
   На стуле под пальмой сидела газетная старушка. Старушка была без шляпки и ридикюля. Она улыбнулась Лушке и еще раз сказала:
   -- Ав!
   Глаза смеялись. Старушка шутила.
   -- Р-р-р...ряв! -- ответила ей Лушка. Старушка залилась смехом.
   В палате Лушка вытащила из тумбочки пирог, хотела отломить половину, передумала, завернула в промасленную бумагу целый, присоединила два помидора и вышла в коридор.
   -- Возьми, бабушка, -- протянула Лушка подношение. -- Поешь.
   -- И не жаль? -- весьма здраво удивилась старушка.
   -- Мне приносят, ешьте.
   Старушка положила помидорки в карман, а у пирога отогнула бумажный угол, вдохнула и поцеловала румяный край.
   -- Спаси тебя Бог, дитятко.
   -- А лаяла зачем? -- поинтересовалась Лушка.
   -- Посмеяться захотелось.
   -- Я помню, у тебя такая шляпка из газеты была.
   -- Была, была, -- закивала старушка. -- И сумочка... Я думала -- остальные станут смеяться, а они серьезные такие... Я и тут-то за это самое -- за смех свой. Рассказать?
   -- Ага! -- обрадовалась Лушка.
   -- Начальство, стало быть, приехало. Из Москвы. Ну, встреча во дворце трудящихся. Выступает начальство, за трибуну держится, рассказывает, как раньше плохо, сейчас хорошо. И как он рожь серпом жал -- тракторов не было. Много в его биографии оказалось, и всё как у людей. Растрогал народ, ладони отбили. Я руку тяну, за словом, значит. Посмотрели -- старушонка, вреда не будет, пустили. Я на сцену-то да и бух начальству в ноги. Батюшка, плачу, отец родной, ваше сиятельство! Нянька я твоя, Анютка! Помнишь, ваше сиятельство, как я тебя в кузню таскала, где отец мой из железа серпы-подковы ковал, а меня за это на вашей конюшне выпороли? А он от меня со стулом пятится, сумасшедшая, кричит, сумасшедшая!..
   -- Правда, что ли? -- усомнилась Лушка.
   -- А не хочешь -- не верь, эко дело. Шестой год я тут петушком кукарекаю да курочкой кудахчу, делов-то! Уговор у нас с врачом главным -- я свою репутацию поддерживаю, а он меня в этом отделении держит. Не с буйными, слава тебе Господи. По сравнению-то -- здравница здесь, право слово.
   -- Юмористы... -- пробормотала Лушка растерянно.
   -- Юмористы, юмористы, -- закивала старушка. -- Ну, спасибо, что посидела со мной по-человечески, чтоб я без свидетелей пирожком полакомилась...
  
   Лампочка по ночам умудрялась светить в десятую часть накала, Лушка боролась с ней, укрываясь с головой. Но сегодня это не помогало, ненатуральный свет казался немилосердным оком, а дышать под одеялом было больно, очень хотелось выбраться за дверь и закричать, кричать хотелось всё сильней, но тут лампочка ослепительно вспыхнула и с облегченным хлопком перегорела. Палата упала в темноту, как в яму, боль отстала, и Лушка заснула.
   Утром было беспокойно, Лушка оглядывалась, будто что-то забыла, ежилась от непонятного ночного кошмара, но это ей в конце концов надоело, и она побежала в душ.
   Душ помогал во всех случаях, и Лушка втайне радовалась, что горячей воды почти никогда не бывает, и все четыре кабины постоянно свободны. Возвращалась она нормальным человеком, в подходящей мере довольным жизнью, и этого оказалось достаточно, чтобы утратить бдительность и наткнуться на псих-президента.
   -- Будьте так любезны, Гришина, навестите меня через час, -- бросил он, не останавливаясь.
   Лушка ломала голову, получила ли бы она приглашение, не попадись столь опрометчиво на глаза своему врачу. И с какой это стати он стал обращаться к ней на "вы". Опять где-то что-то собралось заболеть, и Лушка сердито в то место посмотрела. Боль сделала вид, что ее не было.
   Ровно через час, специально выждав у решетки перед столом дежурной, откуда были видны настенные часы, Лушка постучалась в кабинет.
   Ей разрешили войти. Она вошла. Ее пригласили сесть. Она села. Псих-президент смотрел безразлично. Опять игра. Она велела себе быть спокойной.
   Он смотрел ей в лицо. Не в глаза. В переносицу. Она прислушалась. Внутри было нормально. Не похоже, чтобы на ее территорию пробовали проникнуть.
   Она тоже выбрала точку помимо его лица. Ухо. У человека смешные уши. Это всегда казалось ей забавным. Если увидеть у человека уши, он начинает казаться пришельцем. Делается только похожим на человека. Уши его выдают. Уши принадлежат животному. И демонстрируемый разум кажется ненастоящим. Всё, что человек говорит, когда у него торчат уши, выглядит заблуждением.
   У псих-президента уши были плотно прижаты и заострены кверху. Чтобы удобнее пролезать. И ничего не пропустить. Они делали его похожим на временно образумившегося среднего хищника, которому смертельно надоело носить штатское, невыносимо жмущее со всех сторон.
   А я? -- подумала Лушка. И попыталась поймать свое отражение в стекле шкафа. Видно было неубедительно прозрачно, но уши тоже торчали. И здорово топырились, приподнимая мало отросшие волосы. Хотелось взять голову, как кастрюлю, и переставить с горячего на холодное. Или с холодного на горячее.
   Время шло. Десять минут. Пятнадцать. Лушка пожалела, что не прихватила с собой учебник английского для седьмого класса -- запомнила бы очередную страницу.
   Ржать до вечера, если подумать. За такое время можно зачать, и родить, и еще кое-что. А я -- будто так и надо. Да уж, скрутила себя так, что никто не признает. Из кодлы через пятнадцать минут выпрут, тихая, смирная, на хвосте стоят, а я не вякаю.
   Лушка стала следить за нервной секундной стрелкой в часах, полустиснутых неподвижным каслинским литьем. Часам хотелось вырваться из чугунной плоти, они были несчастны. Лушка посочувствовала им, и они остановились. Захотели отдохнуть.
   Наверно, уже полчаса. Должно быть, в псих-президенте тоже что-то остановилось.
   -- Так что же, Лукерья Петровна? Я вас слушаю.
   Голос не соответствовал только что бывшей тишине. Как не соответствовал каслинский чугун живому умению часов.
   Лушка перевела взгляд на псих-президента. Уши притаились в засаде. В лице было раздражение.
   -- Вы хотели меня видеть, Гришина?
   -- Спасибо, я уже насмотрелась. -- Ну вот, тянули меня за язык. Нет, у него не раздражение, а какая-то досада. Как будто я его разочаровала. Но и раздражение тоже.
   -- Тогда что же вы сидите, Лукерья Петровна? Идите изучать таблицу умножения.
   -- А у вас не получается, да? -- посочувствовала Лушка.
   -- Что не получается? -- почему-то заинтересовался псих-президент.
   -- Умножение, -- невинно моргнула Лушка.
   Нет, именно сюда меня и надо было поместить! Чтобы не ввинчивалась. Да он еще и не понял...
   А почему он заинтересовался, когда я сказала, что не получается? И эти молчанки... Он что-то пытался сделать. Напрасно я отгородилась. Сейчас бы знала. Или не напрасно? А ведь не напрасно. Он пытался мне что-то внушить. Или передать. Что-то такое, на что я обязательно бы клюнула. Если бы поняла. А почему было не сказать прямо? Значит, для него дело не в том, что именно он мог мне сообщить, а смогу ли я... Вот! Он меня проверял. Смогу ли я услышать, о чем он думает. Он, наверное, очень старался. Наверно, повторял. А я пересчитывала ему уши. Ну, понятно. Он проверял, слышу ли я его мысли. Вообще мысли. Кто-то настучал. А, ну да, было же, в столовке недавно было: я поставила овсяную размазню на стол, пошла за чаем, а когда вернулась, в меня, как муха в стекло: соль, соль! Я посмотрела на кашу -- размазня как размазня, только капля масла из середины растеклась по окружности. Сидело человек десять. Шепотки начинались и обрывались. Я не стала ни на кого смотреть, чтобы не вычислить по глазам, как всегда бывает. Я взяла свою тарелку и пошла за спинами. Они старательно ели. Даже скребли уже пустое. И молчали. Я остановилась около дамы.
   -- Вам придется это съесть, -- сказала я.
   -- Что вы, милочка, я сыта, -- пробормотала дама и попыталась вылезти из-за стола.
   -- Сиди, культура, и жри! -- сказала Лушка.
   -- Почему только я, -- бессловесно возмутилась дама, -- я только дырку в каше, а соль насыпала она...
   -- Можешь с ней поделиться, -- согласилась Лушка.
   Дама интеллигентно половину с моей тарелки переложила на свою, а остальное протянула Елеоноре.
   Елеонора вышла из положения без затруднений -- обложила соль кашей и заглотила в один прием. Дама обрубала хвост по частям. Я стояла за их спинами до конца процедуры.
   Но и другое, наверно, было. Наверно, и такое, когда я сама не замечала. И еще Елеонора. Помнит, наверное, не только свое. И он захотел проверить, правда ли то, что обо мне говорят. И увидел, что правды ни на копейку. Что я только пылю. Хорошенькие же он должен был послать сигналы! Что это может быть? От чего я могу пойти вразнос?
   В теле опять прозвучал отголосок ушедшей боли, судорожный след, всплывавший в желанном покое. Лушка приостановилась. В постоянно пустом отростке коридора пахло ионами, кварцевый запах был удушлив и отрицал живое.
   Что-то приблизилось почти вплотную, она сейчас поймет, сердце уже стучало предвестником, но разум сопротивлялся и увиливал. Она стояла неподвижно, чтобы ничем себе не мешать, и покорно ждала удара изнутри. Не оставлявшая ее постоянная недосказанность, смутное подозрение, что покой и выздоровление лживы, что стена, возводимая ежедневными усилиями примирить себя с собой и начать снова, всё равно когда-нибудь рухнет, сжимали сильнее, и она в очередной раз каялась, что лжет, лжет, отвлекаясь и философствуя, лжет, устроив себе в палате сумасшедшего дома кущи для среднего образования, -- лжет, ибо отступилась, дала себя уговорить, и сама себя уговаривала, что сможет существовать как ни в чем не бывало...
   Но как же тогда, в отчаянии подумала Лушка, как же тогда, если ни умереть, ни жить, Господи Боженька, что же этот человек пробовал мне сообщить, я не пожелала в нем копаться, но его мерзкие тени проникли в меня и рвут, и опять ни надежды, ни смысла. Да, я понимаю, есть еще третье кроме смерти и жизни, то сумасшествие, в котором жизнь и смерть соединяются, и тогда все будут довольны, и я найду исход, и, может быть, мне согласиться на это и сойти с ума, а может, это уже и произошло, ибо я, убив своего сына, уже читаю какие-то там стихи, а и года не прошло...
   В ответ на ее отчаяние тело снова свело обрадовавшейся болью, и боль наконец озарила ее пониманием: Господи Боженька, какое сегодня число?
   -- Какое сегодня число? -- спросила она, распахнув дверь в физкабинет.
   -- Девятнадцатое, -- из-за аппарата с несколькими дулами разного диаметра ответил белый халат.
   Вот что значила эта боль. Сегодня она родила своего сына.
   Она едва не сорвала начальственную дверь. Кабинет был пуст. Но всё равно он здесь, знала Лушка, и шла -- куда-то мимо стола, за шкаф, еще через одну дверь, в закуток с диваном, холодильником и индивидуальным сортиром.
   Псих-президент гневно поднялся с дивана.
   -- Да как ты посмела...
   -- Что вы мне говорили? -- оборвала она хрипло.
   -- Я? -- изобразил удивление псих-президент. -- Выйди отсюда, Гришина!
   Лушка сузилась в какое-то лезвие.
   -- Что ты мне говорил, урод вывернутый?..
   Какое великолепное белое бешенство в этих глазах. Псих-президент ощутил заслуженное наслаждение.
   -- Если у вас ко мне дело, Гришина, пойдемте в кабинет, -- проговорил он выдержанно. -- Я сейчас.
   Лушка не сдвинулась с места. Рука Олега Олеговича потянулась к звонку.
   -- Сядь! -- велела Лушка.
   Псих-президент передумал звонить и опустился на диван.
   -- Да нечего мне рассказывать! -- воскликнул псих-президент, и ему показалось, как на потолке качнулась, примериваясь, люстра. Люстру ему стало заранее жаль, и он протянул вперед руки, чтобы вовремя ее поймать.
   Говори! -- беззвучно повторила Лушка.
   -- Я спросил. Мне сказали. Студенты забрали.
   Что спросил? -- Но она уже знала ответ.
   -- Ты просила узнать. Я узнал.
   Что узнал? -- не двигаясь, глядя в упор, бледная и не жалеющая, продолжала неслышный допрос Лушка.
   -- Про пацаненка твоего, -- нехотя выдавил псих-президент. -- Ждали, ждали, никто не берет, срок вышел, отдали.
   Вот чем ты меня мучил. Ты мучил меня этим.
   -- Не понимаю, из-за чего ты мечешься, -- проговорил псих-президент. -- Еще дюжину родишь. Тебе это раз плюнуть.
   Куда его отдали? -- потребовала Лушка, не желая слушать прочего.
   -- Я же сказал. В анатомический театр.
   -- Куда?! -- вырвалось у Лушки вслух.
   -- Заспиртовали, -- с удовольствием сообщил псих-президент. -- Понравилось, что седой. В витрине стоит. Экскурсиям показывают.
   И Лушке показалось, что она это видит -- прозрачную жидкость в прозрачном сосуде, и приподнятые жидкостью седые прядки, и зажмуренные глаза, которые устали смотреть на каких-то любопытствующих людей. Она, боясь утратить физическое равновесие, схватилась за дверную штору, штора почему-то выдрала из стены гвоздь и зависла за Лушкиной спиной на одном конце, и спина ощутила подсказку, и тело оглушила жажда разрушения. Сломать, перевернуть, пусть всё вдребезги, и его, этого мерзавца, топтать и рвать, пусть вопит и корчится от боли всё, к чему он имеет отношение, пусть платят по Лушкиному счету его бары и холодильники, и чьи-то фотографии на стене, и воздух, тысячу раз выдохнутый его отравляющим нутром. И кто-то рядом с Лушкиной темнотой испуганно вскрикнул. Лушка вздрогнула и посмотрела на псих-президента, который хватался то за грудь, то ниже, то пытался укрыть плечом голову и вдруг кинулся к тумбочке, изображавшей камин, и уперся в нее обеими руками, будто камин обрел самостоятельность и решил сбежать, и тут же хозяин метнулся к холодильнику и предохраняюще обнял, и опять согнулся и охнул. Господи, да как же он мне надоел, меня стошнит, если я еще раз взгляну на него.
   Лушка шагнула назад и отрезала себя от президента плотной дверью.
   В президентском кабинете она остановилась, прислушалась к внутреннему зову и направилась к той двери, что вела в коридор с дежурной сестрой.
   -- У Олега Олеговича какой-то приступ, -- объяснила Лушка сестре Наточке.
   -- Да-да, -- вскочила Наточка, -- я знаю, у него печень.
   -- Нет, это что-то другое, -- возразила Лушка. -- Хотя, конечно, может быть и печень. Наверно, вы знаете лучше.
   -- Да, -- сказала Наточка без радости, -- я знаю, потому что дура.
   -- Совсем нет, -- сказала Лушка, подходя к двери на лестницу. -- Просто он ни в чем не понимает.
   -- Совершенно ни в чем, -- согласилась сестра, и пошла за Лушкой, и ключом, похожим на железнодорожный, отомкнула границу, и Лушка шагнула в другую страну.
  
   Она вообще не была в этой части города, не знала ни одного дома и ни одной улицы, но шла, будто ходила тут ежедневно, шла без сомнений и расспросов, в отрешенности от всего прочего, со странно суженным зрением, будто по возникшему специально для нее коридору, стены которого образовало постороннее движение людей и механизмов и всякий городской хаос по обочинам. Контуры встречного туманились, искажались и уплывали назад, и только узкий проем впереди был незамутнен и привычно бесцветен, он извещал, что нужно именно сюда. Лушка продвигалась через километры города, улицы, открываясь, передавали ее с одной на другую и наконец вынесли к воротам институтского городка. Там, перемежаясь редкими деревьями, определилось с десяток зданий, без всякого видимого порядка из одного в другое торопились студенты в белых халатах и с "дипломатами". Одно из зданий показалось Лушке нужнее прочих, и она направилась к нему через переброшенный через вырытую траншею деревянный настил. Справа от входа проржавевшая вывеска известила, что это кафедра анатомии. Лушка открыла небольшую несолидную дверь и поднялась на несколько ступенек. Пахло резко и холодно, подвально-каменно.
   Хоть за окнами был нормальный дневной свет, но казалось, что свет не хочет сюда входить, и потому в обширном зале с двумя рядами высоких каменных столов горят в помощь внешнему солнцу электрические лампы, в черных металлических абажурах, спускающиеся с потолка на регулируемых блоках. Вокруг двух приподнятых столов в разных концах помещения плотно толпились группы в белых халатах. На столах открыто и буднично лежали голые мертвецы, потемневшие и высохшие от посмертной работы. Мертвецы не в целом состоянии, без кожи, а только с мышцами. Совсем близко нежное молодое личико заглядывало в толстую книгу и ковыряло пинцетом в сложностях тощего бедра. Руки, обутые в резиновые перчатки, бестрепетно касались бывшего человека, постигая его механическое строение.
   Лушка медлила, привыкая и оценивая. Называлось ли то, что она видела, анатомическим театром? Может быть. Но вдали была еще одна дверь.
   Лушка оглянулась. В закутке около входа стояли ведра и швабры, сушились серые тряпки, на гвозде висел халат. Лушка решила, что это то, что может ей помочь.
   Она надела халат, налила в ведро воды, взяла швабру и тряпку и пошла мимо столов к дальней двери. Никто не обратил на нее внимания.
   За дверью оказалась комната поменьше, с письменным столом и застекленными шкафами вдоль стен. В комнате никого не было. На полках шкафов стояли разного размера сосуды, наполненные бесцветной жидкостью. В жидкости висели большеголовые зародыши от размеров мыши до узнаваемого предчеловеческого состояния, плавали сердца, почки, какие-то иные неузнаваемые органы, в глаза бросалась многочисленность разъятых частей, знакомое насильно внедрилось в память, незнакомое слилось, сминаясь зрением, в один огромный несчастный орган, и ни то, ни другое не воспринялось как нужное.
   Лушка с остановившимся дыханием продвигалась вдоль шкафов, ощущая нарастающую невозможность приближающегося мгновения, когда ей придется увидеть, да, ей придется увидеть, придется увидеть, да, такая большая стеклянная призма, больше, чем все другие, такая прозрачная жидкость, и такое, такое, да, такое зажмуренное, сморщенное личико, мордочка пекинеса с длинными белыми волосами, личико неузнаваемо-узнаваемое, личико, лицо, волосы, волосы, да, волосы, старенькие, поседевшие, захлебнувшиеся в формалине или спирте, -- остановленное, водруженное в стеклянную колбу, выставленное в театре, да, в театре, театре, дверцы были на замочках, таких маленьких-маленьких замочках, замочки сцепили такие круглые колечки, колечко не сопротивлялось и вытащилось. Лушка обеими руками обняла холодную гробницу, устремилась к ней телом, чтобы обернуть собой, и согреть, и сделать своей частью, и больше не рождать, а навсегда оставить в себе.
   Гробница казалась неподъемно тяжелой, с нее сползла стеклянная крышка, ударило крутым запахом консерванта, стекло звякнуло о пол, не разбилось. Лушка наклонилась, чтобы поднять и закрыть, и заметила ведро, с которым зашла. Из угла выступила раковина. Лушка опорожнила ведро и поставила в него стеклянную призму.
   Прикрыв ведро тряпкой и захватив оправдательную швабру, она прошла, ни на кого не глядя, через анатомический зал, вернулась в закуток, оставила подсобный инструмент, а ведро накрыла снятым халатом.
   У столов, загораживая приспущенные лампы, по-прежнему трудились студенты, иногда между их боками прорезались щели и через них сочился жидкий свет, тогда казалось, что так греют руки у негреющего огня, а недавнее нежное личико, так же часто сверяясь с атласом, обучало себя уже по кисти потрепанной мышечной руки, придерживая живой ручкой в резиновой перчатке черные чужие пальцы, пытаясь на бывшей ладони отыскать пропавшую линию жизни.
   Лушка взяла ведро и спустилась по нескольким ступеням.
   День за дверью был освещен плохо. Несмотря на солнце.
  
   Могилу матери она нашла с трудом. Ячеи ограды проросли полынью, от прикосновения поднялось серое облако пересохшей пыльцы. Всё было заплетено цепким, еще цветущим вьюнком. Земля спеклась, полынь не вырывалась, низкого надгробия не было видно, и клетка казалась покинутой.
   Поставив свою ношу у ограды, Лушка продралась сквозь сорняки, слепой рукой нащупала мраморный угол и опустилась на колени, отгибая толстые жилистые стебли. Сквозь прошлогодние нити вьюнка взглянули запорошенные пылью глаза матери. Оборвав стебли, Лушка стерла пыль ладонью. Мать посмотрела яснее.
   -- Мама, -- шевельнулись Лушкины губы. -- Мамочка.
   Мать ждала, не отвечая.
   Лушка протянула руку, поправила ей волосы -- всегда у нее одна прядь не держалась, спадая на висок. В детстве Лушка много раз поправляла ее, но прядь не хотела укрепляться в другом месте и сползала обратно. Не послушалась и сейчас.
   Лушка поднялась, оглядела наследственное владение, очерченное проступающей через полынь облупившейся оградой, -- два метра на два, единственная неотчуждаемая собственность, никому, как и всё остальное, не нужная.
   -- Я сейчас, мам, -- пообещала Лушка и направилась к кладбищенскому входу, где стоял промышленного вида сарайчик, в котором курили постоянные пьяные с чужих поминок могильщики и был, надо полагать, какой-нибудь инвентарь.
   Ни в сарае, ни около никого не оказалось, на кладбище сразу местах в четырех вздохнула последняя музыка, лопаты, стало быть, нарасхват, но Лушка нашарила в сумерках кучу отслуживше-погнутого и выбрала что покрепче.
   Она стояла, приспосабливая руки к деревянному черенку. Кажется, она держала лопату впервые в жизни. Ей не приходилось копать землю, чтобы сеять и сажать, ее семья знала только завод и асфальт, а то, что было после семьи, забыло и о заводе, а пользовалось одним асфальтом. И Лушке смутно подумалось, что вот и она копает и сеет, и получается, что она начинает с того, чем во все времена заканчивали. Для нее всё перевернулось и движется вспять. Она, в реальном вечереющем дне, дышащем похоронными маршевыми надрывами, ввергается в первородное одиночество целого мира, вместо того чтобы карабкаться из него с милостивой посильной ношей, прикасаясь по пути к таким же малым и упорствующим и собой уменьшающим бремя Бога. И прежняя непринимающая бесконечность устремляется на нее, как и в том страшном давнем видении среди звезд и пустоты, когда позади обрушивалось время, а впереди ничего не было, когда приходилось вступать в ничто, отодвигая его на шаг, но ничто опять впивалось в глаза, не оставляя пространства для дыхания, а она, Лушка, почему-то продолжалась. И сейчас ей показалось, что она постигла невозможное -- она содержала в себе конец, и бесконечность не могла одолеть его ничтожества.
   Лушка торопливо задраила подступивший вакуум. Провал отступил, но снова прикоснувшееся отсутствие было столь преисполненным, что Лушка, продираясь сквозь немыслимо плотный воздух, боялась оглянуться, чтоб не увидеть, что позади нет ни сарая, ни земли.
   Мама, сказала Лушка, после меня остается ничто. Помоги мне, мама.
   Наверно, мать услышала молитву, и сущее впереди удержалось на месте, и Лушка подошла к могиле.
   А если я опрокину мир? Если я последняя капля, которая переполняет терпеливую чашу небес?
   Мама, ты молчишь. Ты молчишь, мама.
   Приняв в себя бездонное материнское молчание, Лушка начала выкапывать полынь.
   Охапками она перетаскала полынные метлы с неожиданно тяжелой землей на засохших корнях за кладбищенский забор, подравняла осыпавшиеся края материнского холма, протерла надгробие с овальной фотографией на эмали, прибрала, как комнату, оставшуюся малую площадь, и надеясь, что выполнила всё предварительно необходимое, начала копать сбоку могилы. Когда стало так глубоко, что лопата уже не вынимала земли, Лушка опустилась на колени и выгребала песок руками. А когда и руками стало не достать, она подтянула укутанное халатом ведро, разорвала халат по швам и, расстелив полосы, как пеленки, вытащила тело своего ребенка и спеленала его так, как научилась в роддоме. Прикрыв углом ткани незрячее лицо, она опустила сына в приготовленную вечную колыбель.
   Она с самого начала перекрыла свои ощущения, она не каялась, не жалела, не любила и не плакала, она сосредоточила себя на выполнении действий и совершала всё размеренно и тщательно, не торопясь и не оглядываясь, не заботясь, что кто-нибудь поинтересуется, чем она занимается тут кроме прополки. Она положила сына в сырую тень ямы и хотела перекрестить, но почувствовала, что это для нее ложь. Хотела что-то сказать и не сказала, хотела попросить, чтобы сын когда-нибудь снова пожалел ее, и не попросила. Помедлила на коленях в неподвижности и осторожно бросила вглубь первую горсть земли. Земля не застучала, как когда-то о гулкий гроб матери, а легла на ткань тихим шепотом, и Лушка приняла это как знак, что сейчас всё делает правильно, и стала пригоршнями забирать землю и ссыпать ее с рук, чтобы шептало еще. Она опускала землю сначала на ноги, потом рядом, и всё избегала сыпать на лицо, пока на лицо не скатилось само. Сквозь землю просвечивала ткань халата, будто сквозь тени смотрело живое. Ещё немного -- и эти последние глаза сомкнулись. И всё стало одна земля.
   Могильные тени успокоились внутри, малый земляной холм тесно прижался к большому, и мать ее стала бабкой и, должно быть, уже прижала внука к тихому сердцу.
   Лушка наконец встала. Взгляд упал на ведро и стеклянную емкость в нем. Это было чужое и неестественное, это не имело права находиться здесь, и она вынесла это туда же, куда и полынь, и, прикрыв всё вырванной с корнями травой, тоже как бы похоронила.
   Теперь около могил был нужный порядок. Могилы приготовились к присутствию живых.
   Лушка прислушалась к себе, сняла преграды перед свертывающимся миром, припала к холмам и вошла в темноту.
  
   Она отсутствующей влагой просочилась в поры земли, стремясь к своему глубинному средоточию. Там должно быть сердце, рождающее ее боль.
   Земля была равна в камнях и прели, в мелком слежавшемся песке и догорающих остатках живого. Догорающее слабо светилось, уменьшаясь, Лушка устремилась к нему, чтобы научиться умирать, но оно уже ничем не было и ее сердца не содержало.
   Раз ничто не хочет быть моим сердцем, то как же будет болеть моя боль? -- испугалась Лушка, стараясь найти в земле свое отчаяние, без которого ей нельзя существовать. Но в земле отчаяния не нашлось, а только терпение, слабый свет распада и звездное мерцание углубившихся семян.
   Хорошо, сказала Лушка, тогда я тоже стану этим уходящим светом, и мне тоже сделается так тихо, что я услышу звезды.
   Звезда пульсирующего семени сорной травы приблизилась и ослепила приготовленной для будущего энергией. Лушка увидела, что находится в туманно-багровом, мощно дышащем пространстве, в котором горит множество мелких белых огней, и сама она тоже светится белым, а красное ее бережно обтекает и поддерживает, и матерински любит и питает, так же как любит и питает сорное семя, лежащее у глаз. Светлая корона семени затрепетала от прикосновения водных Лушкиных слез и растворилась в красном дыхании, оставив младенческое тело незащищенным и открытым. Семя очнулось из покоя и стало набухать. Куда же ты, остановила его Лушка, ведь скоро зима, ты не успеешь, но семя уже проклюнулось нитяным ростком и работало дальше, не слушая посторонних рассуждений. А может, оно знает больше, догадалась Лушка, и ему надо начать осенью, чтобы успеть закончить летом.
   Зачем я это вижу? -- не поняла Лушка. Мне должно быть больно, и одиноко, и бесконечно, и для меня нет выхода, а был только вход.
   Мама, сказала Лушка, лучше бы я ушла с тобой, мама.
   Туманное темно-красное поле осторожно обняло ее и вынесло на поверхность. Земля считала, что у каждого свое место для прорастания.
   К ней вернулось дыхание.
   Лушка присыпала землей слабый клюв ростка и поднялась.
   Было очень тихо. Все музыки уехали на поминки. Могильщики собрались около удержавшегося на месте сарая и подсчитывали урожай. Покойников сегодня было много, и созрело хорошо. Могильщики проросли барышом.
   Старые березы сыпали последний лист. Было очень красиво.
   От сгнившей скамейки осталась дощечка. Лушка пристроила ее около ограды и села. Рядом собрались остальные.
   -- Вот видишь, -- сказал малец.
   -- Может, и видит, -- отозвалась бабка. Мать вздохнула.
   -- Теперь будет правильнее, -- утешил малец.
   -- Еще правильнее было бы не так, -- проговорила бабка.
   -- Баб, -- прошептала Лушка. -- Ты здесь, баб...
   -- Все здесь, -- сказала бабка.
   -- Спасибо... -- сказала Лушка. -- Мне стало тихо... Ты поэтому со мной не говорила?
   -- И поэтому, -- ответила бабка. Мать тяжело вздохнула.
   -- Ты была так далеко, мам... -- пожаловалась Лушка. Мать погладила по руке прохладой.
   -- Она не виновата виной, -- сказал малец.
   -- Все не виноваты, -- буркнула бабка.
   -- Не надо, баб, -- попросила Лушка.
   -- Надо, -- сказала бабка.
   -- Она согласилась расти, -- сказал малец.
   Бабка хмыкнула, но смолчала. Душа матери безгласно заплакала.
   -- Баб, -- сказала Лушка, -- здесь так тихо. И падают листья. Прямо сквозь вас.
   -- Не люблю второгодников, -- не поддалась бабка. Подняла лист и пересчитала белые жилки. -- Все равно придется выучить таблицу умножения.
   -- Это где дважды два? А на самом деле -- из части получается целое?
   Бабка ворчала, недовольная. Листья сыпались к ногам. Бабка сожалела о том, что должно было быть и не явилось, умножив недвижение.
   Но они пришли, и сидят со мной, и не уходят. И мне спокойно, почти совсем. Так спокойно не было весь год, и до этого, и не было никогда, потому что во мне не находилось места. Они принесли мне этот покой и ждут, чтобы я от него не отказалась, как от греха. В одиночестве я бы никогда не решилась на него, как на украденное и не имеющее права мне принадлежать, а они сторожат мое равновесие и поддерживают, чтобы я отважилась сделать шаг от прошлого, хотя оно всё равно будет влачиться за спиной, как невытащенный якорь. Но я уже вышла из паралича и перестану теперь возвращаться в него, как в могилу. Они хотят дальнейшего, они знают лучше, и с общего их согласия я тоже соглашусь и перестану умирать в надежде спастись в собственном отсутствии.
   На кладбище обитали кладбищенские сумерки. Они жили здесь давно, с первых кустов, поднявшихся над могилами. Сумерки были влажно-холодными и ранними. Вокруг кладбищенского холма на вытоптанных картофельных полях еще дотлевал золотой день, а в дальней низине, за трамвайным скрежетом и длинными вздохами тяжелых машин, еще светились на солнце домики частного сектора, за которым, слегка отвернувшись в сторону, как большие псы в присутствии беспородной мелочи, издали почти красиво поднимались многоквартирные коробки, их окна ослепленно горели, просвечивая сквозь могильные березы, но сумеркам это никогда не мешало, они лишь быстрее свивались в густую темноту, которой боялись люди.
   Лушка приняла раннюю ночь как новую форму покоя, более полную, чем та, которую ей даровал минувший, такой длинный день. Она по-прежнему чувствовала душевное присутствие других, но без слов, которые были бы теперь слишком незначительными, требовалось лишь чувствовать и воспринимать, сознание всех было открыто каждому, и каждому было доступно понимание, полное понимание другого в любой пролетающий движением миг, и понимание ответно меняло звучание соседней души и рождало новые аккорды, которые являли, преобразуясь, текучий узор мыслей и чувств таких измерений, которых никогда не смогла бы произвести плоская повседневность.
   В эту ночь Лушка поняла, почему пишут стихи и верят в Бога.
   Ночь была холодной, почти морозной, а Лушка, в никакой одежке и тапочках на босу ногу, неподвижно сидя на дощечке от скамейки, этого даже не заметила, как не заметила и долгого времени сентябрьской ночи. Лишь когда диковатые отсветы вечерних далеких окон и кладбищенскую рощу пронизали медлительные лучи лохматого заспанного солнца, Лушка осознала, что занялся новый день.
   Сумерки еще спали, накрывшись перезрелой осенней травой. Кладбище блестело холодной росой. Галдели вороны. Дыхание остывало белым паром. Вдали ритуально лаяла собака, показывая, что работала всю ночь и готова получить зарплату.
   Приняв в себя это внешнее, Лушка торопливо вернулась в свою глубину.
   Но там никого не было. Только тишина.
   Часть третья
   Твои колокола
  
   Она не заметила, как покинула кладбище, и обнаружила себя на дорожке из покореженных бетонных плит, поросших на стыках несминаемой травой. Цивилизованная дорожка, проложенная через пустое поле для удобства живых и мертвых, превратилась во многих местах в крошево, самонадеянный бетон предавал культурные усилия заводского управления и без всякого самолюбия уступал дыханию земли. Люди же утоптали для себя естественную тропку, с которой не спорила пустынная трава. Ступни предвкушающе заныли, и Лушка, подхватив натруженные тапочки в руку, спрыгнула с бессмысленной серой плиты на знобкую кожу земли и побежала легкой трусцой, ощущая толчки проникающей в тело легкости. Захотелось бежать еще быстрее, бежалось долго, по обнаруживающимся дополнительным тропинкам, в сторону от трамвая и магистрального грохота, опять в поле, через приподнимаемые ветром жилы картофельной ботвы, из-под которой оголялись небрежно незамеченные позеленевшие клубни. Лушка на ходу схватила один, отерла о рукав и вгрызлась, клубень брызнул настоявшимся соком и, умерев, благодарно оживил тело. Тропинки, ветвясь, растекались во всех направлениях. Лушка выбирала длинную, и выбранная бежала вместе и впереди, как любящая собака. Никто не попадался ни навстречу, ни поперек, в голубую вышину поднялось бабье лето, стало ткать из шелковых паутин предзимнее одеяло для неба, Лушка протянула руку, и им обернулась, земля спросила -- греет ли. Лушка ответила, что очень, а главное -- ничуть не мешает полету, тропинка тявкнула вдогонку собачьей преданностью, приду, приду, сейчас, успокоил ее человек, солнце ударило в глаза и продезинфицировало потемочные закоулки внутри, и человек понял, что рождается снова, припал лицом к горячей полыни, принял тишину и освобожденно заплакал.
  
   Тропа вывела к краю поля, к мусорным деревьям, отплодоносившим ржавыми банками. За деревьями открылась железная дорога, по ней, затормаживаясь, прогремела электричка с шалыми грибниками на крышах вагонов, обнимавшими переполненные корзины, в которых сверху лежали грибы получше, а внизу уже запеклись и прочервивели, но мало кем будут выброшены, а зажарятся в сметане и с луком. Захотелось есть еще сильнее, чем тогда, когда она заглядывала в поисках надкушенных пирожков в уличные урны. Урны до этого района еще не дошли, и всё случайное было прибрано бездомными дворняжками, которых не взяли в новые квартиры, и они остались на руинах жилищ, верно оберегая по ночам фундаменты разобранных печей. За территорией бывшего поселка бледнели, как обойденные сомнительные грибы, беспорядочные девятиэтажки, увешанные снаружи корытами и велосипедами. С какого-то балкона проголосил измену петух, от соседних высоток хрюкнуло и замолчало. Лушка остановилась, чтобы увидеть живое, но вокруг были только глинистые бугры и котлованы, хрюкать тут было бесполезно, и Лушка предположила, что в пустом поселке осталась какая-то упрямая бабка, от которой отступилось даже районное начальство. Лушка пожелала ей, чтобы корова, если она есть, надаивала каждый раз по ведру, а свинья родила два десятка поросят. Из окон девятиэтажек встряхивала застой Пугачева, отбивались механические и демонстративно сексуальные ритмы, новостройки призывали себя к совокуплению и, отдираясь от железобетонных оснований, вспарывали ячеистыми животами нерожавшую глину. Лушку накрыла мерзкая тень дома. Холодно дышали мертвые подъезды, люди явно в них не жили, Лушка попала во время до сотворения мира, людям здесь еще рано, дух всё еще летает над бездною, Лушку занесло сюда случайно, каким-нибудь космическим ветром, надо выруливать туда, где всё уже началось, но не имеет желания заканчиваться, какая же липкая тень у этого дома и никак не кончается, ее слишком много, и она уже неплоская, а соорудила себе объем и влилась во все щели, тень тут главная, дом для того и построили, чтобы она могла существовать и плодиться. Опять напоминающе пропел петух, но Лушка уже выскочила под солнце, не успев никого больше предать. Вслед тоскливо замычала корова.
   Лушка остановилась. Коровий глас шел сверху.
  
   Пустые красные троллейбусы, присосавшись усами к небу, бесшумно очерчивали магическое кольцо, будто ставили подпись на вечном документе, и, заново в чем-то поклявшись, облегченно убегали в серый каньон Комсомольского проспекта. Их стекла слепили отраженным светом, водителей не было видно, и машины казались самостоятельными, но не ведающими чего-то главного.
   Лушка направилась к остановке. Решетчатые деревянные скамейки были свободны, никто никуда не ехал, будто человечество добралось наконец до дома или, наоборот, этот дом бесповоротно покинули, а Лушка почему-то опоздала и теперь никогда не догонит и даже не отыщет адреса, по которому человечество так внезапно осчастливилось. Ни один троллейбус около не остановился, даже не притормозил, и Лушке показалось, что она тоже переселилась в какое-то не новое место и пытается оттуда припомнить, как же оно называлось недавно.
   Она уже готова была протянуть руки поперек солнечного света, чтобы убедиться в своем отсутствии, но вместо этого выбежала на маслянисто укатанный асфальт и вкопанно встала перед очередным механическим разумом. Разум, насилуя скорость, визгливо присел, раздвинул гармошку передней двери, обложил через микрофон недоказуемым матом. Лушка радостно улыбнулась родному.
   Микрофон смилостивился.
   -- Неграмотная? Остановку перенесли!
   Ну да, что-то там висело большое и сообщающее, а она не врубилась.
   -- Эй, -- постучала она в кабину, -- у меня денег нет.
   Водитель дружелюбно хрюкнул.
   -- Эй, -- попросила Лушка, -- скажи еще что-нибудь.
   Водитель, не оборачиваясь, взглянул на нее через лобовое зеркало и ткнул большим пальцем себе за спину. Лушка послушно прочла, что во время движения разговаривать с водителем воспрещается.
   Лушка хлопнулась на одинокое сиденье подальше.
   -- Эй, -- через минуту сказал микрофон, -- поди сюда.
   Лушка подошла.
   Водитель протянул ей талончик. Лушка осторожно взяла.
   -- Спасибо... -- Она постаралась, чтобы было погромче. Водитель сделал вид, что не слышит.
   Лушка тщательно продырявила билет компостером и с важным чувством законченности села на последнее место, чтобы сидеть долго и никем не сгоняться.
   Подкатила остановка. Загалдели живые голоса. Лушка улыбнулась им, будто к ней ввалились гости.
   Ее касались то рукой, то боком, упирали в плечо горячие животы, она отстранялась только для того, чтобы кому-то стало удобнее, и даже радовалась множественному тесному присутствию, которое не стремилось ее вытолкнуть или исправить, а позволяло быть такой, какая она есть, и само было таким, каким было.
   -- ...Это жену можно отдать, но не собаку.
   -- ...Живу как в мешке, всё слышу, ничего не вижу, но чувствую, что скоро вытряхнут.
   -- ...Его зовут Лев.
   -- Лев? Я знаю только одного Льва.
   -- ...Мам, а кошки тоже от воров стерегут?
   -- ...А тут этот самый агент, переодетый в плавки...
   -- ...Дом продал, забор купил, заперся и живет.
   -- ...Чтобы не верить, надо верить.
   -- ...Молодые люди, счастливыми надо быть дома.
   -- ...Как же, как же. Голубая кровь. Произошел от индивидуальной обезьяны.
   -- ...Мам, из чего делают воду?
   -- ...А мне инопланетянин приснился. Встретился на улице и говорит: сколько всяких штук привез, а толку нет. Представляешь?
   -- Каких штук?
   -- Вот и я спросила. А он в ответ: это вы сами должны догадаться, но никто не догадывается, а они от этого ломаются. Представляешь?
   -- Кто ломается?
   -- Штуки.
   -- ...Все-таки мы с тобой хорошо живем, и проценты идут...
   -- ...У табуретки есть ножки. А где же ручки?
   -- ...У вас было, не было?
   -- Что?
   -- А у меня было, два было.
   -- Чего?
   -- Два, инфаркта два было, а у вас?
   -- ...Спасибо, дочка, мне очень давно никто не улыбался.
  
   -- Очень давно, -- повторило землистое личико, перепаханное старостью во всех направлениях.
   Старуха нависла над Лушкой преувеличенным носом, который, видимо, не считался с порядками и продолжал расти. Лушка вскочила, потянула за ветхий рукав:
   -- Садись, бабушка, я не со зла, садитесь...
   -- Живи, живи. Не обременяйся. Мне на выход, пора мне, давно пора.
   Старуха стала складываться, истончаться, просачиваться между пассажирами, и казалось, что троллейбус выдавливает ее, как последнюю каплю. Лушка тоже ввинтилась меж телами и спрыгнула на тротуар следом. Старуха вопросительно посмотрела.
   -- Если хотите, я могу с вами поговорить, -- сказала Лушка. Ей хотелось оправдаться. -- Или вы. Я помолчу, а вы расскажете.
   Запавшие выцветшие глаза смотрели не мигая. У глаз был неопределенный грязноватый цвет, за которым застыла потухшая глубина. Морщины заросли пухом, пух был похож на плесень. Лушка бормотала еще какие-то слова и со страхом ощущала, как вина перед прошлым человеком, вместо того чтобы уменьшаться, с каждым произнесенным звуком нарастает, чужая прошедшая жизнь вцепляется в Лушкину молодость мертвой хваткой, а оторваться возможно будет только через какое-то ужасное преступление.
   -- Живи, живи, -- оттолкнула старуха и притопнула скошенным тапочком на валяной подошве. -- Не упырка я, чтоб тебя высасывать. А благословить могу, коли хочешь.
   -- Благослови, -- попросила Лушка.
   -- Сбудется, сбудется, -- пробормотала старуха, покачиваясь под ветерком прошлогодней травой. -- Твое не может не сбыться, Христос тебя любит.
   Переместилась и отвернулась, будто никогда Лушку не замечала, и пошла, пошла, невесомая, забытая, толкаемая в спину незлым ветром.
   Лушке захотелось догнать, остановить, выспросить, что такое с ней сбудется и при чем тут Христос, но нелепо бежать за скользящей тенью и просить для себя чего-то у того, кто давно всё отдал, а сейчас поделился уже чем-то потусторонним, наверно, выпрошенным у Бога взаймы для Лушки.
   Лушка поблагодарила сутулую спину в линялом полувековом пальто и попросила для отцветших глаз тишины у того, кто, может быть, эту тишину мог дать.
   Оказалось, вышли у торгового центра. Старуха, то и дело затмеваемая наезжающими машинами, не переходя дороги, семенила к реке, куда никто не шел. И чего ей там надо, среди заросшего пустыря, где давно собираются что-то строить, но всё что-то мешает, то советская власть, то перестройка, то инфляция, а в пустыре уже тянутся деревья в руку толщиной. Старуха скрылась за каким-то зеленым бугром, оставив после себя тайну и удивление. Лушка в нервной толпе жаждущих покупателей, с усилием выдавившихся из следующего троллейбуса, двинулась через проспект, через всё еще ухоженный сквер с серебристыми елями и указующими синими перстами на крепких щитах, направляющих людской поток к самому крупному городскому чреву, хотя гигантский купол и так виден по меньшей мере за километр.
   На скамейках, когда-то предназначенных для отдыха, торговали, предваряя государственную обжираловку, скооперированные индивидуалы, вещички у них были блеск, закордонные и заморские. От услышанных цен над Лушкой качнулся небосвод, она не врубилась и спросила дальше, но вариаций не случилось. Индивидуалы только представлялись разными, а были под копирку, и подкопирными были лица -- сытые, однообразно зоркие и странно-высокомерные от низринувшихся переизбытков. Лживые голоса заманивали проходящих. Лушкина спина чувствовала, что ее, как и прочих непокупающих, ненавидят, или, может быть, гипнотизируют, такие цыганистые могут хоть что, и лучше бы ей свернуть за старухой, как бы старая поганка не утопилась, и Лушка выбралась на простор, чтобы удобно оглядеться, и увидела, что поганка сидит под кустом на растерзанном пружинном матраце, из которого нерожающимися облаками торчала вата, на облаках было мягко и нехолодно, старуха отдыхала, пытаясь что-то разжевать, отпихивая валяной подошвой переночевавший презерватив. Лушка отвернулась, чтобы не проникать в дальнейшие подробности.
   На этой стороне тоже стало что-то тревожить, и даже отчего-то больше, чем на старушечьей. В открытом кафе ели чебуреки и пили разное, чебурек стоил несколько тысяч, остальное в сознании не уместилось. На пустых столиках унизительно валялось недоеденное. Стоило бы оно копеек пятьдесят. Лушка не постеснялась бы взять, но проглотить тысячу или даже девятьсот девяносто было сразу не под силу, и она потащилась по квадратным плитам, обрамленным невытаптываемой травой, обходить покатый угол общего пищеварительного органа.
   В последний раз Лушка интересовалась торговыми точками года полтора назад, магазины выглядели тогда тщательно обворованными, прилавки пусты, ни носков, ни колбасы, лишь огромные ценники, шутники спрашивали, сколько они стоят и с чем их едят. Народ рыскал по городу и скупал всё -- гвозди, нужники, олифу, средства от тараканов, дымовые шашки и кислородные подушки, было похоже на конец света или разразившуюся ночью войну. А сейчас от обилия любого дерьма трескались морды и стеллажи, невиданные агрегаты стоили миллионы, кто-то что-то просил завернугь, примерялись, щупали, платили, волокли кули и свертки, катили тележки, карманы топорщились от неизрасходованных купюр. Все торопились что-то заглотить, уже было не разобрать, что красуется в витринах, товары больше не служили необходимостью, люди вступали с вещами в блудные отношения, вещи пухли от самодовольства, вокруг них стоял ореол вожделения и шептались преступные молитвы ради обладания. Собственники судорожно обнимали захапанное и, оголодав еще больше, рыскали ненасытными очами по некупленному и готовы были, как опостылевшую жену, за полцены спихнуть только что приобретенное, лишь бы вцепиться в следующую тряпку. Общегородской желудочный спазм перекатывал людские валы от прилавка к прилавку, стирая различия между женщинами, мужчинами и детьми, превращая всех в единый пол покупателей.
   Ей пришлось продраться еще через толкучку, растекшуюся не только по прилегавшей к торговому центру территории, но и по обширным пустырям вокруг недавно незначительного районного рынка, который всегда назывался Зеленым, -- то ли потому, что на нем торговали овощами, то ли потому, что забор и кладовые традиционно красились в зеленый цвет. Товарная стихия мертвого производства разметнулась на кварталы и была тесна, как Марьина точка до сотворения пространства. Лушка иссякла в понимании происходящего, тут зародышно клокотало какое-то варево, распираемое приобретаемыми бесплодными силами, тут пульсировало близкое будущее. Тесное однообразное обилие, из которого что-то пыталось образоваться, почему-то не радовало, а даже совсем наоборот. Лушка, еще недавно жадная до вещей, хотя и не прикованная к ним до полного оцепенения, сейчас чувствовала свой голодный желудок устрашающе переполненным, хотелось отползти в сторону и освободиться, как с перепоя, но никаких сторон нигде не было. Женщины, державшие на руках куртки, плащи, шарфы, пуховые платки, импортное белье, духи, помады, лосьоны и еще тьму всякой сногсшибательной всячины, образовывали кривые лабиринты, по которым покорно текли забывшие себя люди, и вместе с ними вынужденно терпела Лушка, ощущая нелепую тоску обо всем сразу. Выхватив глазами помрачительные кружевные трусики, она тут же на себя их напялила, тут же полилась обманной "Шанелью", всунула ноги в нежнейшие итальянские сапожки с пряжечками, кисточками и замочками на потайных кармашках; кинула на плечи невесомый японский пуховик, поверх которого распласталась строченая шубка из нашего енота; в руках завис "Панасоник" и ключи от Рижского взморья, но желудочное сердце рынка продолжало толкать ее по вещевым капиллярам дальше, наваливая всё наличествующее, но устрашающего наличия не становилось меньше, тоска не утолялась, а требовала всего в единственное употребление, а не получая желаемого, грозила разнести Лушкино ничтожество удобным внутренним атомным взрывом. В Лушке ощутимо нарастала критическая масса, все-таки лучше бы взорваться где-нибудь на отшибе, спокойно и без помех, и она выпала на пыльную траву сквера и опустилась на землю, прижавшись плечами к метровой цементной вазе с незабудками.
   Может быть, взрыв произошел, может быть, нет. Невидимое солнце невидимо палило с невидимого неба. На крупном песке пешеходной дорожки, у самых Лушкиных колен, разбросанно лежали дензнаки среднего достоинства. Сначала Лушка не поняла, откуда они взялись, но, когда мимо лица спланировал следующий, а не дождавшаяся благодарности спина удалилась независимо и с порицанием, Лушка поняла, что ее принимают за нищую и подают.
   Она машинально подняла дензнаки и разровняла, соединяя в одну семью. Среди бумажек одна была совсем натруженная, истершаяся до тряпичной мягкости, и одна совсем новенькая, на днях из-под очумелой печатной машины. Показалось, что новая ценностью не обладает, а на тряпичной можно было бы размотать, как бинт на ране, прилипшие к ней следы и узнать, какие судьбы сфокусировались перед Лушкой в этот осенний полдень, но денежные предыстории были на этот момент частными случаями, значение имело что-то другое, какая-то выросшая из случаев закономерность, перекрывавшая гиблое значение всеобщего эквивалента. В Лушкиной руке была зажата не милостыня, которой она не просила, а некий смутный ответ на незаданный вопрос.
   Ей не подавали. Ей за что-то платили.
   На чебурек не хватит, но на плебейский пирожок с толченой картошкой -- возможно. И даже, может быть, останется на троллейбусный билет, куда-нибудь.
   Но если просидеть тут целый день....
   Лушка поднялась.
   Впереди был мост через болеющую ревматизмом речку, поросшую стоками, удрученную рогозом и резиновыми сапогами сумасшедших рыболовов, которым Господь Бог за их веру собственноручно вешал на крючки желтоперых окуньков. Лушка остановилась у чугунного парапета и попросила Господа даровать верящим по рыбке покрупнее, и Господь даровал, рыбаки взмахнули удочками, и в полудне сверкнуло троекратное серебро, и один из резиновых рыболовов, опустив в сачок нечаянный подарок, смотал удочки и, рассекая забывшую движение воду, направился к берегу, он нес в сердце внезапную радость, а двое других азартно остались и напрасно стояли до вечера, а дома отдали кошкам улов и не вспомнили озарившего их полдня.
   И опять были магазины, и конкурирующие локти между дорогой и тротуаром, и опять людей втягивало в воронку, которой никто не желал воспротивиться, куда входили свободно и самоуверенно, а с обратной стороны выплевывались измученными и раздраженными без всяких причин. Недавно попробовавшая дикого рынка Лушка предусмотрительно свернула через сквер на соседнюю улицу, оглашаемую трамвайными поворотами, но совсем безлюдную, и через два квартала вышла к центральной площади, всё еще называющейся площадью Революции, но не узнала родного места и даже нехорошо подумала о своем здоровье.
   Революционная площадь, десятилетиями прочерченная понятным партийному начальству сложным дорожным пунктиром, на который не решались наступать пустынные прохожие, сейчас была впритык уставлена грузовиками, рефрижераторами и фургонами, там опять кишело людьми, и вождь мирового пролетариата на могучем пьедестале вдыхал запах капусты и гнилых помидор.
   На середине лестницы, ведущей в подземный переход, принципиально сидел молчаливый нищий, а у гранитной, убранной каслинским литьем стены стояли худенькая женщина с застывшим лицом и девочка лет десяти. Девочка держала плакат:
   "У меня лучевая болезнь. Помогите собрать на операцию".
   Наверно, девочка стояла тут не один час. Она больше не уставала.
   Лушка вошла в отсутствующий взгляд женщины и стала вместе падать в пропасть, но в этом отключающем дыхание падении они постоянно оказывались наверху и опять падали, и опять дно выворачивалось верхом, который существовал лишь для начала, живущие секунды отсчитывались мертвыми провалами, не создавалось причины, которая разорвала бы замкнувшуюся цепь, стоявшая рядом девочка была единственной за окном свернутого мира, она была пропастью, в которую обрушивалась мать, и маятник по пути от бытия к небытию отмахивал пока еще широкие амплитуды, но, каким бы кратким ни оказался последний миг, мать всё равно сумеет в нем уместиться и обрушиться через него в свой самый дальний полет.
   Лушка приблизилась к ней по пути взгляда. Женщина приостановилась в своей боли.
   -- Это всё, что у меня есть, -- сказала Лушка, опуская в коробку у ног девочки сложенные деньги.
   Рассыпающимся пеплом шелохнулось выжженное "спасибо", а женщина смотрела и чего-то ждала. И Лушка вдруг сказала:
   -- Это не навсегда. Всё -- не навсегда. Навсегда будет дальше.
   -- Ночь, -- пробормотала женщина. -- И зачем мне ночь.
   -- Нет, -- не согласилась Лушка. -- Я знаю, что нет. Не бойся. Посмотри. Ты увидишь, посмотри. Всё по-другому. Не только ночь, понимаешь?
   Брови женщины дрогнули, сместились к переносице двумя буграми, взгляд прошел через Лушку, как через распахнутое окно, в бровях отразилось удивление, на них лег дальний отсвет, губы женщины приоткрылись для какого-то слова, но музыка вопроса прозвучала не здесь, а ответ никого, кроме женщины, не коснулся.
   Женщина вернулась издалека. Женщина посмотрела на Лушку.
   -- Да, -- проговорила она. -- Да.
   Оглянулась, пытаясь понять окружающее. В центре окружающего сидел принципиальный нищий. Полдень лил сумерки.
   -- Да, -- повторила женщина. -- Ты отдала всё, и у тебя не стало меньше.
   Она повернулась к дочери, забрала у нее плакат. Сложила пополам, еще пополам. Плакат с трудом вошел в урну.
   В коробочке из-под детских ботинок редко и безнадежно лежали купюры. Женщина бросила на них равнодушный взгляд.
   -- Отдай их тому дяде, -- велела она дочери.
   Девочка подняла коробку и перенесла к подошвам принципиального человека.
   Мать взяла дочку за руку.
   -- Да, -- сказала она Лушке. -- Я просила не о том. Я просила мало.
   Они стали подниматься по лестнице вверх.
   Теперь Лушка недоумевала, как, наверно, будет недоумевать и женщина, когда вернется домой. Что-то произошло между ними, но что? Что так убежденно пыталась передать ей Лушка и что поняла мать, когда решительно и спокойно отказалась от своей безнадежной попытки помочь своему ребенку? Только ли беспомощность своего нищего усилия? Нет, нет, она говорила о другом, она поняла другое, и другое -- было, и в Лушкином теле еще звучит память о нем, память похожа на резонанс, что-то осталось и дрожит, затухая.
   Лушка помедлила, прислушиваясь. Сожаления не было.
   Я не сделала плохого, подтвердила себе Лушка. Она может нарисовать новый плакат, найти другую коробку из-под детских ботинок и вернуться к мраморной стене подземного перехода, но, быть может, сможет черпать силы и в новом источнике, хотя я и не знаю его названия.
   Лушка спустилась в темноту перехода. Она знала его пустынным и гулким, с деловой пробежкой спешащих людей, которым не нужен грохот трамваев над головой, а сейчас и здесь укоренялись ларьки, сквозняки задаром подносили всем запах пиццы, колбасок, гамбургеров и каленой вывернутой кукурузы, лотки с порнографией и китайским тряпьем превратили переход в стиснутый каньон, и путешествующие с одной стороны площади на другую сталкивались грудь в грудь, раздраженно лавировали и не извинялись, а в кульминационных точках непременно натыкались на нищенствующих. У нищих были требовательные взгляды, взгляды призывали к немедленному коммунистическому христианству всех, имевших хоть что-то, и люди, бессильные перед своей устаревшей совестью, выкладывали свои лепты, а те, кто чувствовал нищим себя, искал подаяния в книжных развалинах среди убийц и вурдалаков.
   Лушка не сразу решилась войти в разорительную среду туннеля, но знание, что туннеля все равно не избежать, толкнуло к действию, и она, отметив впереди наличие тусклого дневного света, ринулась к нему и почти преуспела, но прямо перед ней началась какая-то круговерть, повышенные голоса, взметнулся бабий гвалт. Так, подумала Лушка, опять мне не выбраться, не мои силы потащат куда мне не надо. Она оглянулась, чтобы сбежать вспять, но там скручивался обожравшийся кишечник, и Лушка нехотя поплелась вперед и увидела у стены подземного перехода Мастера, а над его головой нахальный лозунг:
   "Собираю начальный капитал".
   К Мастеру подступали цепкие руки, рвали фирменную рубаху. Мастер удивленно оглядывался в поисках хоть одного достойного противника, но были только женщины, и ярости искаженных красивых лиц требовалось уступить, как ребенку или Богу, и он, всё улыбаясь то ли насмешливо, то ли понимающе, по-кошачьи скользнул вдоль стены, а руки народа, не мешая друг другу, тянулись за справедливостью, в них уже были камни, вилы и красный петух, и Мастер, бросив последний взгляд на спортивную сумку с началом начального капитала, подался в эмиграцию, а ярая тетка лупила его по спине копченой колбасой.
   Кто-то из женщин торжествующе взвизгнул, несколько вцепились в капитал, надеясь экспроприировать для себя, но оказалось, что народный гнев есть общая сила, и началось распределение по справедливости, и Лушка получила тысячный финансовый билет, отчего стало ясно, что дальше пирожка с картошкой ей не подняться. Из остывающего гвалта прояснилось, что искрой, возжегшей неподготовленное восстание, стала десятитысячная купюра, небрежно брошенная неким прохожим в Мастерову адидасовую сумку. Какая-то женщина, узрев такое непотребство, возопила, что она на одну зарплату и без мужика, а трое детей без отца, что кому-то десятитысячный начальный капитал, а ей конечный, да и того нет, и что она с миллионерами не желает, а если они воцарятся, то уйдет в подполье вместе с детьми. Тут галдеж стал яростнее, начали искать десятитысячную, но не нашли, а тут еще возвратилась торжествующая тетка, лупившая колбасой ненавистного миллионера, и, уразумев ситуацию, потребовала доли. Кто-то, не желая уменьшаться в добыче, мгновенно усомнился в изначальном теткином присутствии. Лушка увидела взметнувшееся копчено-колбасное пролетарское оружие, ей хотелось от этой колбасы откусить, хаос раскручивался, множась от каждого слова, из-за бездеятельности Лушка оказалась на периферии, забрезжила лестница, лестница подняла Лушку в остановившийся полдень.
   Город спятил. Торговали и нищенствовали везде. Торговали бы и в храмах, но храмов не было, их спустили прежде. Покупали, чтобы продать. Просили милостыню, чтобы купить. Подавали без жалости. Сострадать было некому. Нищими были все.
   У памятника вождю пролетариата прели нереализованные овощи. На овощах размножались счастливые мухи. Сытые облепляли монумент и сбивались в профсоюзы. Монумент отдавал фабрики рабочим, а землю крестьянам. За памятником плескал буржуйский фонтан. Фонтан удивлял непроизводящей работой и убеждал каждого, что воды в городских квартирах нет по его причине. На скамейках дисциплинированно отдыхали семейные евреи, прочие нации семенили мимо с кошелками и авоськами, начинался сезон капустного шинкования и, независимо от времени года, сезон предохранения себя от возможного голода. В забалконных целлофановых презервативах парились на солнце ежедневно пополнявшиеся запасы, защечные мешки взбухали, пролетариат выглядел излишне сытым, но суетился и грозил Москве забастовками. Спираль развития просела вниз, Белое Братство назначило точную дату светопреставления, фальшивые браслеты Деви Марии Христос призывали изменить прежнему Богу и грешить только с ней. Отщепенцев находилось немного, шатких отвлекали конкурирующие буддисты -- бритые, боевые и с колокольчиками. Но народному большинству было некогда, большинство чихало на революции и армагеддоны, над городом реял запах помойки, гигантские свалки напирали со всех сторон, а миниатюрные зачинались под ногами, возникли люди покойных ящиков, они обогащали себя отходами и дрались за сношенные тапочки, рухлядь сваливалась в углах комнат, жилье сужалось, форточки захлебывались в потоках встречных миазмов, в человеке прорезались дополнительные легкие, заводы больше не выпускали тормозов, человек сорвался в бреющий полет, смерти больше не страшились, уходящие освобождали жилплощади, их вышнее пение не достигало слуха, солнце светило тускло, по квартирам паниковал полтергейст, печать перемалывала вероучения и магистров магии, но детей все же торопливо крестили и на всякий случай крестились сами, а кто-то в белой рубахе истово сдирал с уцелевших церковных стен натеки семи десятилетий.
   Оглушенная Лушка с тоской вспомнила о своей тихой кровати в психиатрической больнице и, борясь с соблазном уснуть от нервного истощения на каком-нибудь газоне, притащила себя к остановке. Но транспорт где-то застрял. Ленивые смотрели в нужную даль и уговаривали появиться свой номер, активные уходили пешком. Лушка вспомнила о выделенной при подземной экспроприации тысяче и, решив, что собственность Мастера может быть принята ею во временное пользование, купила на всю наличность дешевых сигарет в ларьке через дорогу и, вернувшись, стала ждать автобус, радуясь, что осчастливит в больнице дефицитными пачками всех нуждающихся, особенно газетную старушку, которая не раз терпеливо жаловалась на отсутствие курева. Пачки высились на ладони, прижимаясь к тощей Лушкиной груди. Сбоку возник молчаливый мужик, взял верхнюю пачку, сунул почти за корсет две сотенных, надвинулись еще какие-то, совали ошарашенной Лушке преувеличенные деньги, забирали курево и куда-то исчезали. Лушка поняла, что от рынка не скрыться, и опять потащилась к ларьку через дорогу, изумляясь, что столь многие не желают сделать сотни шагов для самообеспечения и отваливают за свое малое удовольствие и удобство столько, будто у каждого в подземелье скончался собственный аббат Фариа.
   Впрочем, на деле навар оказался не слишком велик, получилось всего на две пачки больше. Это вызвало в Лушке какое-то сомнение и даже, можно сказать, неудовлетворенность, ибо в размахе переплат крылась возможность значительно большая, но ощутимо она проявилась лишь с третьего захода, когда капитал удвоился. Сделав еще несколько черездорожных перебежек, Лушка уже овладела состоянием в шестнадцать тысяч, а пачки перетаскивала уже в коробках, закупая товар несколько дальше, так как напротив он кончился, а за то, что дают много и с коробкой, пришлось положить тысячу сверху, она нашла это справедливым, ибо ей тоже оказывали услугу.
   Увеличившись, деньги потребовали к себе иного отношения. Они больше не захотели тратиться на каких-то шизофренических больных, а напомнили Лушке о своем настоящем хозяине. И Лушка, не истратив из них даже на пирожок, потащилась в трудную даль к подземному переходу, а если Мастера там не окажется, то придется к нему домой, не обязательно совсем наверх, а хотя бы до почтового ящика.
   Но Мастер в переходе оказался, опять с плакатом о начальном капитале и с другой спортивной сумкой, постарше и поплоше, но вполне надежной и привешенной прямо на шею на новом собачьем поводке.
   Лушка молча остановилась перед ним.
   Мастер откинулся головой к мраморной стене, будто схватил неожиданный удар.
   -- Вот... -- пробормотал он и улыбнулся растерянно.
   Лушка оттянула обшлаг рукава и стала вытряхивать из него размокшие купюры.
   -- Ты что?.. -- рванулся Мастер, внезапно побелев.
   -- Я тебе должна, -- напомнила Лушка. -- За костюм.
   -- Нет, -- воспротивился Мастер и, запустив руку в суму, попытался отделить чистое от нечистого.
   Лушка отступила.
   -- Это твои. -- Она попыталась прозвучать убедительно, но не получилось, Мастер все шарил в сумке. -- Твои, -- повторила Лушка, и он наконец на нее взглянул. -- Когда сегодня тебя раскулачивали, мне досталась тысяча. Случайно. Я побегала с "Примой" -- и вот...
   Мастер опустил глаза. Сегодня был понедельник, и ему не везло. Он поправил собачий поводок на шее.
   -- И как они это терпят? -- пробормотал он.
   -- Кто? -- не поняла Лушка.
   -- Собаки, -- сказал Мастер.
   -- Привыкнешь, -- сказала Лушка. Она сделала шаг назад.
   -- Нас закрыли, -- не глядя на нее, произнес Мастер.
   -- Как? -- изумилась Лушка. Ей мгновенно стало жаль тренированных парней, истоптанных ковров и родную немощную батарею под широким окном.
   -- Мы больше не смогли платить за аренду помещения, -- ровно произнес Мастер. -- А дискотека может.
   -- Как -- дискотека?
   -- Теперь там дискотека.
   Лушка шагнула к Мастеру и встала рядом.
   -- Я не знала, -- сказала она.
   -- Я хочу купить подвал, -- сказал Мастер. -- Остальное мы сделаем сами.
   -- А подвалы уже продают?
   -- Теперь всё продают.
   -- И ты думаешь, что этого, -- она ткнула в сумку, -- что этого хватит?
   -- Конечно, нет, -- усмехнулся Мастер. -- Но мы печем хлеб. -- Лушка вопросительно ждала. -- Мы купили пекарную установку. По случаю. Хозяина кокнули, жене не нужно.
   Лушка нахмурилась.
   -- Кокнули?
   -- Сейчас это бывает, -- спокойно сказал Мастер.
   -- Значит, могут и вас?
   -- Необязательно, -- сказал Мастер.
   -- Я не знала, -- опять повторила Лушка.
   Мастер помолчал. Лицо его перестало быть напряженным.
   -- Мне сказали, что ты уехала.
   -- В каком-то смысле... А кто сказал?
   -- У тебя дома.
   -- Ты приходил?
   -- Приходил.
   Лушка покачала головой.
   -- Нет. При мне ты не приходил.
   -- Да, -- согласился я. -- Я приходил потом. Когда мне показалось, что с тобой что-то не так.
   -- Со мной всегда было не так.
   -- Да. Но я о другом.
   -- Я пойду, -- заторопилась Лушка.
   -- Ты ничего мне не скажешь?
   -- Желаю тебе купить подвал.
   Он посмотрел в ее лицо.
   -- Пойдем, где-нибудь посидим? -- предложил он.
   -- Нет, мне пора, -- заторопилась Лушка. -- Мне правда пора.
   Сверху спланировал пятитысячный билет.
   Они одновременно посмотрели на молодую спину в отличном пиджаке. Спина не обернулась. И прошла мимо мелкомасштабных нищих, никак на них не отреагировав.
   -- Какие они нищие, -- сказал на это Мастер. -- Настоящие нищие не просят.
   -- Ведь я в психушке, -- сказала Лушка.
   Он резко к ней развернулся. Она смотрела не мигая, чтобы не пропустить его реакцию. Она была довольна, что смогла это сказать.
   Было трудно выдержать взгляд. Но она постаралась. Потом поняла, что это не только взгляд. Через нее что-то прошло. Как через воду. Какая-то волна, которой она не поставила преград.
   Она ждала диагноза.
   Напряжение в его лице ушло. Она вздохнула с облегчением.
   -- У тебя были для этого другие причины? -- спросил Мастер.
   -- Да, -- сказала Лушка.
   -- А сейчас?
   -- Я справилась.
   -- А там с этим не согласны, -- почти утвердительно предположил он.
   -- Не в этом дело, -- мотнула головой Лушка и взглянула в толкучку подземного перехода поверх голов. -- Сегодня мне кое-что было нужно. А потом я прошла по городу. Вы здесь спятили. Даже ты.
   -- Да, -- сказал Мастер. -- Но я доведу это до конца.
   -- До какого конца?
   -- Через неделю я должен отдать долг.
   Лушка смотрела с недоумением.
   -- Со всеми что-то произошло, -- повторила она свое.
   -- Да, -- сказал он опять.
   Она качнула головой. Нет, психушка не там. Психушка перед ней.
   -- Там для меня лучше, -- проговорила она с сожалением.
   -- Ты хочешь вылечиться от себя? -- насмешливо спросил он.
   -- Нет. Если ты имеешь в виду -- то это стало сильнее. Но там для меня меньше помех.
   Он поднял брови:
   -- Тебя что -- отпускают?
   -- Да ну... -- уклонилась она. Он рассмеялся.
   -- Раньше прятались в монастырях, -- сказал он.
   -- Кто мне их приготовил, -- отозвалась Лушка. -- Я везде не ко двору.
   -- Это потому, что у нас дворов не осталось, -- сказал он.
   Самое время уйти, подумала Лушка. Он понимает. Я уйду, пока он понимает, и тогда получится, будто он понимает всегда.
   -- Я пойду, -- проговорила она вслух.
   -- Давай, -- поддержал он, будто отсылал ее в деловую командировку. -- Телефон не забыла?
   -- Я ничего не забыла, -- сказала Лушка и поднялась на несколько ступенек.
   Он переместился поближе к своему плакату. Она обернулась.
   -- А из сигарет можно получать не только дым, -- подарила она ему свой опыт.
   Он улыбнулся и промолчал. Она вспомнила, что он не курит с двенадцатилетнего возраста.
  
   Теперь автобус подошел сразу, и Лушка подумала, что сегодняшние уроки она выполнила полностью. Внутри вместе с сердцем пульсировала радость, Лушка улыбалась всем, кто желал на нее посмотреть. Улыбалась терпеливым домам и замотанным встречным механизмам, которые хотят в отпуск, а живут в нескончаемом аврале. Она всех понимала, всех любила и каждому хотела сказать то, что он желал услышать.
  
   У входа на этаж толпились посетители. Чей-то наручный хронометр просигналил пять часов. Дверь, не имевшая ручки, открывалась изнутри. Родственники вошли и с привычным чувством стыда, что в их семье обнаружен не какой-нибудь натуральный холецистит или язва желудка, а странная ненормальность органа, который вообще отсутствует, остановились у стола дежурной сестры. Сестра спрашивала фамилию пациента, сверялась в журнале с врачебным назначением и оповещала счастливчиков по динамику. Стоявшая неприступным стражем у решетчатой двери санитарка, если не получала иных распоряжений, пропускала проверенных в холл, каждый раз опасно защелкивая за ними ненормальный замок.
   Лушка осталась перед столом одна.
   -- А вы? К кому? -- спросила сестра и подняла на Лушку глаза. Выдержка у сестры была натренированная, лишь едва заметно дрогнуло в бровях да взгляд, предательски собравшийся метнуться в сторону псих-президентского кабинета и вовремя заарканенный, вполне определенно показал, что Лушку у стола признали.
   -- Гришина... Да, да, Гришина, вам позволено, проходите. -- И оповестила в динамик. -- Гришина, к вам пришли!
   Сестра не хотела разборок и нашла для себя наилучшее решение.
   Лушка прошла мимо равнодушной санитарки через решетчатую железную дверь, вдохнула прокварцованный воздух и почувствовала, что здесь ей спокойно и она опять дома.
   Не следует идти целеустремленной походкой, это привлекает врачей и сестер, это притягивает внимание окружающих, окружающие потому здесь и находятся, что бесцельны, следовало врасти в здешнюю почву потерей себя и ограниченным восприятием мира, которое, собственно, и есть отступление от нормы, ибо законом живого может быть только расширение, начиная с размножения и кончая любопытством. Лушка вдруг подумала, что, если бы больные душой могли вместить в свое сознание хотя бы очевидно находящееся рядом, они бы себя излечили, центр их устойчивости переместился бы от малой частности к оси общего равновесия, и несчастный малый разум перестал бы кувыркаться и выворачиваться, и дураки тоже стали бы мудрецами, а мудрецы избежали бы поклонения собственным ошибкам. Но болезнь человеческой души есть общее свойство, и гипертрофированные идеи разрушают миллионы сознаний, а впрочем, и в этом должен быть смысл, ошибки одного нужны для того, чтобы их заметил и преодолел другой, ибо каждый должен расширять мир только собственным усилием, так что даже вошедший в рай и безоговорочно принявший его для своего удобства -- преступил против божественного закона движения. И кощунствующей Лушке вдруг показалось, что в этом и заключается человеческий грех перед Духом Святым, который и есть зовущая всех активность, и о том же самом говорила бабка, язычески называя это Зовущей Матерью. Люди искажены установкой на счастье, это установка на пассивность, Америка потому и Америка, что молится инициативе, но инициатива, принятая телом, должна стать стартовой линией, от которой сможет оттолкнуться неудовлетворенный разум, чтобы двигаться дальше, не дожидаясь смертного ключа, разрешающего земные узы.
   Это ты про узы и всякое такое, баб? -- спросила Лушка.
   Какая разница, ответила бабка. Слышишь -- вот и радуйся, что слышишь.
   Баб, а как же другие? Почему другие не слышат?
   Все слышат, сказала бабка. Только не слушают. Сами болтают. И не соотносят. Пока жареный петух не клюнет. Если бы не слышали, то человек бы уже и не жил.
   -- Гришина, к вам пришли! -- разразился динамик. -- Гришина, заберите передачу.
   Лушка торопливо побежала к решетке. Санитарка протянула кульки. Лушка оглядела пустой коридор со столом дежурной.
   -- Только передача, -- ответила на ее взгляд санитарка. Голос прозвучал непреклонно.
   Дежурная сестра смотреть на Лушку не желала. Это она не пустила к ней посетителя, поняла Лушка. Перестраховалась. На всякий случай.
   Нагруженная пакетами, в одном из которых тяжело провисли книги, а из других мучительно пахло домашней щедрой едой, Лушка отстраненно побрела в свою палату.
   Кто-то настойчиво давил ее завистливым взглядом. Лушка повернула голову -- вильнул в сторону взгляд девахи, к которой не пришли сегодня и не приходили раньше. Лушка свернула к взгляду, протянула первый попавшийся кулек, попросила:
   -- Возьми.
   Деваха непримиримо вздернула подбородок, демонстрируя всем свою неподкупность, а рука мертво вцепилась в пакет. Лушка виновато всем улыбнулась и свалила подношения на прикрепленный к полу стол.
   -- Пожалуйста... -- пробормотала она. -- Берите.
   Зависла пауза, как перед выстрелом, потом вздрагивающие руки ринулись к съестному. Невостребованными остались только книги, да и те дама брезгливо проверила через целлофан пальчиком, обнаружила школьные учебники и запрезирала Лушку вполне доказательно, потому что образование имела высшее и законченное.
   Лушка кивнула безликому лицу восседающих и, прихватив книги, добралась наконец до палаты и села на свою койку. И подумала, что перловая каша сейчас ей очень бы понравилась. И что ей тоже могли бы оставить кусочек. Но это она так, она не обижается и впредь обижаться себе не позволит ни на больного, ни на здорового. И чтобы помочь такому решению, стала вынимать книги и обнаружила среди геометрий и алгебр новенькое Евангелие и тонкую брошюру какой-то Анни Безант, а под ними уже промаслившийся сверток с несколькими бутербродами. Людмила Михайловна позаботилась, чтобы Луше досталось хоть что-нибудь. Лушка стала промасленное разворачивать, но ощутила свои больше суток не мытые руки, впитавшие пыль могил, запахи сигарет, денежных знаков и троллейбусных поручней, решительно встала и взяла полотенце.
   Она долго стояла под опять холодным душем, она смывала с себя слои вчерашних отчаяний и сегодняшних ошибок, она обновлялась водой, как новыми рождениями, и жалела, что вода льется не из небесных туч, пронизанных молниями. Но тучи можно представить, и она представила, и шальная молния ударила за окном, и было уже безразлично, в яви это произошло или нет, в теле открылись невидимые поры и, освободившись от шлаков, вобрали необходимые энергии, стало легко и всё, наверное, возможно, и возможность была законом для всех, а не исключением для нее, но другие сопротивлялись от неведения и больше старались в увеличении мусора для себя и общества, они отъединяли себя от материнского лона и опасно удалялись, хотя и оглядывались время от времени в поисках опоры, но мусорный поток бурлил и волок затосковавшего дальше, естественные ориентиры захлестывались ценой и уже не отличались от суеты, и это кренило чашу бытия, но в некоторых врывался инстинкт самосохранения, и они кидались к противоположной стороне, чтобы послужить хотя бы балластом, удерживающим ковчег на плаву, и природа увеличивала их ничтожные силы безгрешными своими, и откренщики, кто ведая, кто нет, удерживали относительное равновесие, но остальные лишь в малой степени уясняли их значение.
   Она вдруг почувствовала слабость, она опадала, как проткнутый воздушный шар. Она очень этому удивилась, но продолжала стоять под струями уже не замечаемой воды, вода стала вялой, кожа больше ее не принимала. Лушка закрутила кран.
   Она вернулась в палату, села на кровать, протянула руку к тумбочке, но там ничего не было -- ни бутербродов, ни книг. Лушка заставила себя заглянуть в тумбочку, заглянула за, под -- везде было свежо и чисто.
   Безудержная волна вынесла ее в коридор. Лушка остановилась, втягивая воздух, как ищейка. Мгновенно ощутилось, как насторожились поодаль за столом.
   Лушка таранно двинулась в обозначившемся направлении, из всех почему-то выбрала даму, выдернула ее со стула, как репу из грядки, -- на сиденье, сплюснутое дамским задом, осталось Евангелие, Лушка схватила его и стала хлестать даму Законом Божьим по упругим щекам, мягкая обложка припечатывалась легко.
   -- Да как вы... Да как ты... Стерва!.. -- вопияла дама между печатями.
   -- Я вас, дамочка, отучу воровать! И всех остальных тоже! Выкладывай, что взяли! Я вам не задумчивая кенгуру, со мной где сядешь, там слезешь, поимейте в виду! Добровольно -- с себя отдам, а так -- лучше сдохну... Выкладывай!
   Они торопливо, кто откуда, вытащили спрятанное. Деваха недовольно положила поверх книг промасленную бумагу и пустой целлофановый мешок.
   -- Тебе мало? -- уставилась на нее Лушка. -- Срыгнешь, дура!
   Деваха тут же зажала рот и кинулась к туалету, но не добежала. Следом стала белеть краснознаменная тетка, но подниматься никуда не пожелала, а пролетарски вывернула прямо на Елеонору. Елеонора взвизгнула, как кошка, которой наступили на хвост, и вдруг стала хохотать треснутым Марьиным басом.
   -- Маш! -- подалась к ней Лушка. -- Маш...
   -- Ведьма! -- заверещала Елеонора. -- Отравить хотела!
   И резво отпрыгнула в сторону, чтобы Лушка к ней не прикоснулась.
   Лушка, в очередной раз только что потерявшая Марью, молчала.
   Всхлипнула деваха:
   -- Я же только картинки посмотреть...
   Лушка очнулась и собралась на доступном блатном объяснить насчет ведьмы и прочего, но детские слова про картинки стеганули, как плетью, стало всех жалко, и себя тоже, она вспомнила и про борцовский костюм из магазина, и про кое-что другое, которое картинками совсем не выглядело, а почему-то оказывалось ее жизнью, и выкаблучивалась бы она до сих пор, если бы, ну да, если бы -- если бы ее не шарахнуло до полного уничтожения, и вернуться из такой преисподней -- это надо суметь, и не всякий свою преисподнюю в состоянии хотя бы понять, и что делать, когда не понимают, когда грешат по малой и не тянут на раскаяние, и в чем тут мое участие, я хлестала по щекам Евангелием, лучше бы геометрией, я сумасшедшая больше, чем они, я пожалела бутерброд.
   -- Опять вы, Гришина, -- констатировал над ухом голос псих-президента. -- И опять какая-то свара.
   -- Почему -- опять? -- воспротивилась Лушка. -- Меня обворовали в первый раз.
   -- Не утомляйте меня, Гришина. Лучше вернитесь в свою палату.
   Лушка стала собирать книги.
   -- Вы хотите убедить меня, Гришина, что у вас украли именно это? -- саркастически произнес псих-президент.
   -- Ну, не знаю, -- буркнула Лушка. -- Может, они и врут.
   Она чувствовала, что псих-президент смотрит ей в спину, и поспешила скорее отгородиться от него хотя бы дверью.
   С ней происходит лишнее. Пора бы сделать перерыв. С этой минуты у нее в ушах пробки, а во рту кляп, она ни во что не вмешивается и ни на что не реагирует, пусть грабят, стучат, лечат -- она в бункере, и вы хоть разорвись!
   Уже брякали ужином, она подождала, пока схлынут из пищеблока самые активные, которые, надо полагать, опять ее во что-нибудь могут втянуть, лучше она потерпит еще и пойдет последней.
   -- Ты опять по второму разу?.. -- узрев Лушку, возмутилась раздатчица. -- Ишь, ушлая!
   -- Очумела, квашня бетонная?.. -- забарабанила Лушка в захлопнувшееся окошко, но зажала продолжение пустым желудком.
   Она сфинкс, она булыжник, она не поддается провокациям, сейчас у меня эта бетономешалка выставит на двоих, и с мясом, и с кефиром, и два стакана чая!..
   Раздаточная дыра распахнулась. Изумленный собой белый халат выставил всё заказанное, покопался в иных недрах и добавил сверх два яйца вкрутую -- из зажатого для собственных нужд.
   -- Ешь, деточка, ешь! -- пропел халат. -- Ешь, у меня тут много осталось!
   Лушка ела. Лушка умиротворенно улыбалась халату. Халат улыбался ей. На земле царил мир, и, может быть, даже нигде не стреляли.
   Лушка уже не ждала от школьных учебников ничего значительного. Они были занимательны, как ребусы, но толковали о постороннем, и Лушка ясно видела, как они уводят ум в сторону, совсем за горизонт, откуда уже не определить истоков и не найти единственной двери среди миллионов других. Человек тычется расчленяющим взором в окружающий мир, им же искаженный, но ничего не знает о себе. Зачем мне строение членистоногих и сосущей меня аскариды, зачем мне крекинг нефти и флаги государств, если мне непонятна единственная вселенная, имеющая исходное значение, -- я сама? О чем мои поиски и как выглядит мой флаг? Я откуда-то, я зачем-то -- кто мне ответит, откуда и зачем? Ни полслова, ни намека во всех этих школьных предметах, заполняющих десять лет человеческой жизни, десять образующих лет. Впрочем, каким-то наукам Лушка симпатизировала. Она за день прочитала астрономию, и перечитала еще два раза, и потом заглядывала ежедневно, пытаясь определить места, которые посещала в своих кошмарах и видениях. Типографские фотографии бездн были странно узнаваемы, но формулы парсеков, масс и ускорений не имели перевода на язык души. Может быть, они являлись инструментом познания, но ведь ложка не для того, чтобы ее грызть, когда хочешь есть. Это вообще было единственным замораживающим свойством всех дисциплин -- подробно исследовать инструмент и не обращать внимания на добываемую или недобываемую пищу. Дети, сосущие собственные пальцы.
   Была Лушке загадочно приятна математика, даже, быть может, больше астрономии. В ней Лушка ощущала скрытые прикосновения к главному -- к Самому Главному. И хотя главное и от математики становилось понятным не более, чем если бы Лушка до одурения вперивалась в ланцетника или яйцеклетку, растягивающую хромосомы по отдельным квартирам, всё же внутри странно начинало вибрировать от неуловимого предощущения. Ее заворожил ноль. Ей казалось, что он даже пребывал в ее видениях. Она никак не могла преодолеть сознанием чудовищный провал между нулем и единицей. Если считать ноль ничем, а единицу чем-то, то единица -- это, собственно, уже конец отсчета, конец света, при прибавлении к ней новых единиц принцип не меняется. Правда, еще одна тайна брезжит где-то в пределе, перед бесконечностью, ибо к любому большому числу всегда можно прибавить такое же, и конца не наступит. Все исчисление представлялось ей вмятиной, каким-то мешком, стянутым сверху божественным нулем, и лишь бесконечность соприкасалась боком с этим стягивающим обручем. Лишь они двое находились на одном уровне. А может быть, ноль являлся внешней оболочкой бесконечности, а бесконечность -- внутренним наполнением нуля. И Лушке хотелось считать в обратном порядке, любое большее число виделось ей странно уменьшающимся, как бы раздробленным на указанное количество частей, а то, что сознание привыкло признавать малым, было более полным, а самой полной из всего была единица, великая прародительница всего, доступного человеку. Но причина единицы заключалась в нуле, и никакие логарифмы и функции не могли поколебать Лушкиного пристрастия к первородящему кругу.
   Впрочем, учебники были хороши тем, что в государственных знаниях, которые Лушка нахально считала полным незнанием, всё же сравняли ее с прочим населением. По крайней мере, Лушка уже могла не считать себя ни второгодницей, ни умственно отсталой идиоткой. Всё, даже напрасно приобретенное, осталось в ней навсегда, в то время как у большинства знакомых школьные премудрости давно высыпались, как песок из дырявого горшка. Но самое важное, пожалуй, заключалось в том, что теперь был усвоен условный язык, который употреблялся между, так сказать, образованными людьми, язык книг доступного уровня, и Людмила Михайловна, продолжавшая ежевечерне совершать неближние вояжи к Лушке в больницу, требовала, чтобы Лушенька, как только выйдет, немедленно сдала экзамены экстерном и получила так называемый аттестат зрелости. При этом словосочетании Лушка коварно улыбалась, и Людмила Михайловна переходила на английский и произносила обширную тираду -- английскому Лушка сопротивлялась меньше.
  
   Явилась делегация. Двое остановились у дверей, а краснознаменная баба кирзовым шагом отчеканила до самой кровати.
   Лушка взглянула. На что-то было похоже, но уже забылось.
   Она решила инициативы не проявлять.
   Краснознаменная сглотнула подступившую революционную формулу и молча протянула бумажный лист. Лист был из тетради в клеточку.
   На нем значилось:
   1. Не говорить по-немецки, потому что не по-русски.
   2. Из палаты выходить, потому что нужно.
   3. Книжек не читать, потому что написано недобитыми буржуями.
   4. Присоединиться к революции, а то будет хуже.
   Лушка посмотрела на стоящих у дверей. Это были те, которые какое-то время назад сопровождали целительницу. Это они подарили Лушке шерстяные носки. Сейчас у них были непоколебимые лица. Зачем мне эта чушь, подумала Лушка и перевела взгляд на ультиматум.
   Листок был заверен окружностью, в которой уместилась часть пролетарского лозунга.
   -- Печать какая-то... -- придралась Лушка. -- Поддельная, по-моему.
   Краснознаменная, раскинув руки крестом, молча навалилась на Лушку, распяв ее на кровати.
   Лушка рванулась. Баба вдавила ее руки сильнее. Над Лушкой напрягся революционный кадык. Лушка дернулась в сторону, чтобы не соблазниться, и вдруг вспомнила о засунутой под матрац Марьиной тетради. И что у этой халды недавно была операция.
   -- Швы разойдутся, дура! -- прохрипела Лушка. -- И не по закону!
   Баба закон проигнорировала. Двое от дверей на легких цыпочках подступили ближе и, пыхтя дыханием, стали что-то совершать возле тумбочки.
   -- Антанта не поймет! -- осудила Лушка.
   От Антанты бабьи клещи сжались сильнее.
   -- Владимир Ильич не одобрит, -- разубеждала Лушка.
   Краснознаменная зыркнула в сторону исполнительной части тройки. Там, видимо, управились. Баба стала затяжно выдыхать смрадный воздух. После чего поднялась на карачки и стала спускать толстые ноги на пол. Ноги были тошнотворно горячими. Очень было удобно стряхнуть ее сейчас, но Лушкин инстинкт отверг сопротивление. Марьины тетради. Краснознаменная должна победить.
   -- Рот фронт! -- прошептала Лушка в забитое серой ухо. Баба выпрямилась сначала задом, потом плечами.
   -- Признаешь? -- с торжественного верха спросила Краснознаменная.
   Лушка смотрела преданно.
   -- С испытательным сроком! -- решила революция.
   -- Правильно! -- восхитилась Лушка.
   Бабья рожа расплылась свеженьким колобком. Никто ее никогда не хвалил, а только возражали и хотели, чтобы отреклась. Колобок добродушно подмигнул.
   -- Двадцать четыре часа, -- ласково сказала баба. -- Потом -- к стенке!
   Они победно удалились. Лушка хмуро прислушивалась к происшедшему.
   Опасность? Шиза?
   Захотелось усомниться, в ту ли больницу она вернулась. Краснознаменная и раньше наводила порядок, и насчет стенки сообщала каждому, должно быть, и расстреливала в своем желании, но Лушку не трогала. Тогда почему -- сейчас?
   Отчего-то вспомнилось, как Краснознаменная заняла место под пальмой, а Лушка уступила. Неужели из-за этого? Уступил -- значит, не только слаб, но и виновен. Виноватый всегда должен быть. Он необходим для общественного равновесия.
   Нет, она ненормальная, если отнесется к этому серьезно. Плюнуть и растереть.
   Она осторожно поднялась, в чем-то все-таки не уверенная. Ни одной книги в тумбочке не осталось. От возмущения Лушка перестала дышать. Это же не ее книги! Что теперь сказать Людмиле Михайловне?
   Если она хочет это пресечь, нужно воспротивиться сразу. Пока совершившие не утратили состояния вины. Потом будет бесполезно. Потом вина обернется правом.
   Но она никуда не пошла. Она снова легла на кровать. Она устала. Она не сойдет с места, пока под ней лежит Марьина тетрадь. Для тетради надо найти безопасное место. Но это не сейчас. Это завтра. Может быть, она отдаст ее Людмиле Михайловне.
  
   В замкнутом мирке отделения сгущалось нечто. Щеки пациенток жег неестественный чахоточный румянец, а бледные от природы сверкали темными подглазьями. В глазах томился блеск неизвестного происхождения, все нервно оглядывались, вздрагивали от шорохов, рыка канализации, белых халатов и неопознанных внутренних причин.
   Лушка чувствовала перенасыщенность воздуха, как на воле можно чувствовать зарождение грозы. Каждый неконтролируемо генерировал собственную энергию, избыточное обрывалось вовне, смешивалось, сталкивалось, свивалось с такими же беспризорными образованиями, отрезанными от хотя бы примитивных команд управляющих центров. Напряжение становилось отдельным, в нем пульсировала скудная память какой-то предназначенности, память толкала к поиску действия. Предгрозовая насыщенность объединяла всех, глушила индивидуальные всплески и усиливала преимущественное состояние, которое еще не знало, чем оно станет, и зависело от первого лозунга, пригодного для ситуации.
   Елеонора, каким-то чудом сумевшая высветлиться в соломенную блондинку, с подстриженной челкой и нарисованными бровями и даже с мушкой на щеке, как у мадам Помпадур, сидела на лучшем месте за серединой стола, единственного на весь холл. Вокруг грудились как сидячие, так и бродячие, Елеонора тараторила без перерыва на отдых, вещая про себя, соседей, знакомых, незнакомых, и всё с генитальным уклоном, и допускала только краткие возгласы изумления и пресекала дилетантские попытки иных соло. Слушающие тоже предпочитали Елеонору и нетерпеливо обрывали всех вклинивающихся:
   -- Да погоди ты! Давай, Елена, давай!
   Елеонора давала:
   -- Я выщипываюсь, чтобы везде гладенько. А то натирают. Заботу нужно проявлять, чтобы самим лучше.
   -- Для кого тут проявлять! -- воскликнула дама.
   -- А мы не знаем, -- сказала Елеонора. -- Вот и в Евангелии написано. Про пять дев бодрствующих. А пять заснули. А жених пришел. А зачем пришел? За этим и пришел, когда понадобилось. А они готовенькие. Со светильниками.
   -- А что, там еще и освещать надо? -- удивилась деваха.
   -- Кому как, -- таинственно ответствовала Елеонора. -- Дороги не знаешь, так и не найдешь.
   -- Ну, милочка моя, вы что-то такое не такое! -- усомнилась дама. -- Наоборот, стараются в темноте, да еще зажмуриваются.
   -- С какой стати? Я всегда смотрю. Я освещаю. Чтобы без всякой халтуры.
   -- Доченька, а халтура-то -- она какая? -- зачаровалась старушка.
   -- А тебе зачем? -- сразила старушенцию краснознаменная баба. -- Заросло, так не мешай!
   -- То-то и оно, -- хохотнула старушка. -- Опять в девках, стало быть.
   -- Ох, бабы, да хоть бы и с халтурой, хоть бы как! -- дрогнул кто-то от воспоминаний, и общая судорога прошла по телам.
   Елеонора замерла и вытаращилась. Все качнулось в какую-то жаркую тьму.
   -- У-у-у... -- завыла Елеонора, сцепив зубы. -- Не могу-уу...
   Все сгрудились теснее, налегли на стол, задрожали в бедрах, стали хватать чьи-то плечи, кто-то, нависая на прочих, обрел невесомость и погрузился во внутренний пламень, более механистичные искали ненужных поцелуев, кто-то оказался под столом и поливал слезами восторга Елеонорины костлявые коленки, в черную воронку устрашающе рванулась наготовленная энергия, светильник дня погас, случайно задержавшуюся рядом Лушку поволокло в неожиданную бездну, где-то далеко в ногах цеплялся предостерегающий ужас, ужас звал на помощь бабку и сына, а они не имели сил пробиться к беде и пульсировали вдали.
   Эта разинутая свинья! -- рванулась Лушка к Елеоноре. Эти несчастные дуры! Несостоявшиеся потаскухи!.. Лушка расшвыряла их напряженное кольцо, они корчились разрубленным червем, Лушка вскочила на стол и топала там, чтобы повернулись к ней и услышали:
   -- Миленькие... Сволочи, заразы! Родненькие!..
   Черное горло воронки стало задыхаться. Вихрь распался на частности.
   -- Клячи столетние! -- вопила Лушка. -- Вовсе собрались спятить, параноики?.. Слушай сюда, отрыжки голодные! По всей России забастовки, а вы что? А ну! Вы нормальные бабы, вам нужен мужик!
   -- Мне нужен мужик! -- подхватила революционная женщина, становясь впереди и мощной рукой вскидывая вверх краснознаменное древко. -- Даешь забастовку! За мной, бабий пролетариат! Весь мир с нами соединится! Даешь мужика!..
   Революционное знамя рванулось вперед, за ним сплотились кто был, из палат выбегали отставшие, революция сотрясла железо решеток, дежурную сестру сдуло в какую-то дверь.
   Хоровой женский лозунг распирал стены:
   -- Даешь мужика!..
   Опять я во что-то вляпалась, подумала Лушка, спрыгивая с броневика и разворачиваясь спиной к бастующим.
   Она прикрыла за собой дверь палаты и подумала, что сегодня никаких посетителей не пустят, и она не сможет передать Людмиле Михайловне Марьину тетрадь, и нужно ее куда-то перепрятать, пока все митингуют. Она уже не уверена, останется ли в этом отделении хотя бы на ночь, обратная память только сейчас четко представила, как Лушка агитирует со стола, а дежурная сестра смотрит издали, расстреливая в упор, и торопливо хватает телефонную трубку. И не объяснишь, им вообще никому не расскажешь, и не только потому, что после этого Лушку посчитают вывихнутой во всех отношениях, а просто потому, что ей этих баб жалко, и закладывать она не желает в принципе, и вообще опять влезла поперек, а, может быть, было не надо.
   Но как же, Господи Боженька, должна была слушать Елеонору несчастная Марья, всю дорогу блюдущая здесь целомудрие и перевоспитывающая псих-президента, ведь тут не повернешься спиной и не хлопнешь дверью, и некуда даже стошниться. Нет, не могла Лушка не выскочить и не помочь хотя бы ей. Да какая тут помощь, -- просто хотя бы за нее не согласиться, крикнуть этой похотливой стерве Марьино "нет". Ну и всё, и нечего больше об этом, я не хочу своего изменить, и пусть будет что будет -- ну и принимай, стало быть, то, что от этого воспроизойдет.
   Лушка отринула пустые переживания, вытащила из-под матраца Марьину общую тетрадь, запихнула за халат, прижала засунутой в карман рукой и вышла в холл.
   Там продолжали скандировать, но уже более отвлеченно, гнойная плоть рассосалась, ну, тогда, быть может, баррикады не будет.
   Лушка свернула в единственное, кроме палаты, прибежище -- в туалет, где над унитазом проходила вытяжная труба из белой жести. Труба шла почти под потолком, но если залезть на подоконник и немыслимо изогнуться, то можно достать. Она залезла и достала, держась за стенку только ладонью. За трубой нашелся достаточный зазор, и тетрадь удобно туда поместилась.
   Ну а теперь где ваши трибунальные единицы и тройки, чихать я на вас хотела.
  
   Пищеблок открыли на час раньше обычного. Краснознаменная еще пыталась скандировать, но остальные сбились, хотя стояли, прислушиваясь, как протрубившие звери, не прозвучит ли в отдалении ответный сигнал.
   Лушка вошла в столовский закуток в одиночестве и получила пшенной каши столько, что падало с тарелки. Каша была щедро полита растопленным сливочным маслом. И чай в кружке оказался нормального чайного цвета и сладкий настолько, что его захотелось разбавить из-под крана.
   -- Хочешь еще? -- спросили из окошка.
   -- Хочу, -- согласилась Лушка. И съела дублирующую порцию.
   -- Еще дать? -- спросили из окошка без всякой подначки.
   -- Давай, -- мирно пошла навстречу Лушка.
   В пищеблок стали заглядывать. Самые фригидные, надо полагать.
   Лушка вышла, сказала в никуда:
   -- Добавку дают.
   Когда она дошла до конца холла и села под пальму, у решетчатой двери никого не осталось. Лушка одобрила: умно сработано. В прочих отделениях ужин отменили, что ли? Или настолько нас обворовывают каждый день?
   Женщины, прихватив свои ложку и кружку, оглядываясь то на пустой дежурный стол, то в сторону притихшего в осаде шефского кабинета, как бы боясь ненароком что-то прозевать, втягивались в столовую, получали, кроме каждовечернего, еще и нереальную добавку. Поспешно, чтобы кто-нибудь начальственный не передумал, заглатывали ужин, почему-то суровели и сводили брови, а выйдя из пищеблока, опять толклись у решетки. Там опять что-то ощущалось.
   Чем плотнее именная добавка оседала в желудке, тем яснее осознавался ее взяткообразный характер. Получалось, что где-то их явно испугались. Они были оскорблены. Они хотели справедливости. А раз справедливости на свете как не было, так и нет, то они желают показать всем хотя бы свою силу.
   От общей массы отпочковалась делегация в составе Елеоноры и краснознаменной бабы и решительно направилась в коридорный аппендикс, где находилась доступная начальственная дверь. Там всегда пахло кварцем и ультравысокими частотами.
   Интересно, с каким ультиматумом двинулись они к еще недавно обожаемому псих-президенту, дадут ли ему, интересно, двадцать четыре часа и как, интересно, получилось, что псих-президент настолько ослабил вожжи, что у податливого стада вдруг образовалось незапланированное мнение. Скорее всего, привычную расстановку спутала Елеонора. Философствующей Марьей управлять легче, она сама включала для себя всякие ограничители и точно реагировала на псих-президентские намеки и подтексты, высекая для Олега Олеговича постоянный кайф от своей предсказуемости и интеллигентских реакций. Марья, вероятно, даже не догадывалась, что псих-президент в любой желаемый момент, без всякого на то ее согласия и сопротивления включает ее самоочевидные реакции. А бедная Марья так старалась устоять, так отгораживалась с той стороны, на которую никто не нападал. Лушке даже показалось, что псих-президент постоянно провоцировал Марью на устойчивость -- она выполняла за всех функцию сопротивления, которая требовалась, как приправа к однообразному меню. Но, вывернувшись изголодавшейся Елеонорой, нахальной и конкретной, как лопата, пригодной к единственной работе, рассчитанная ситуация потеряла равновесие, лодка накренилась, через борт хлестнула вода.
   Псих-президент упустил время, когда следовало принять меры.
  
   Поговори со мной, попросила Лушка.
   Я всегда говорю, отозвалась пальма, я не умею молчать. Все живое говорит постоянно.
   Тогда болтуны живее всех, засмеялась Лушка.
   Так и есть, сказала пальма, только они не знают, о чем думать.
   Ты опять запылилась, сказала Лушка, сейчас я тебя вытру.
   Она сбегала в палату и намочила под краном вафельное полотенце. Пальма расслабила свои колючие края, чтобы они не царапнули случайно кожу человека.
   Я не понимаю, пожаловалась Лушка, осторожно проглаживая зеленые пальцы. Я ничего не понимаю. Ко мне пришли и сказали, что поставят к стенке. Это чушь, но это правда. Убить очень легко. Это не убивать трудно. Я не понимаю, почему человека так легко убить. Он переходит дорогу, его сминает машина -- его нет. Он шел, думал, спрашивал -- и вот он не идет, не думает и не спрашивает. Но ведь на самом деле это не может быть концом?
   Конечно, не может, сказала пальма.
   -- А ты? -- спросила Лушка. И всё другое? Неужели всё только для того, чтобы человек ел и пил? И для другой человеческой ерунды?
   А ты как думаешь?
   Когда-то вся земля была покрыта лесами. И всяких зверей миллионы... Это не может быть лишь для человека. Мир больше, чем кажется. Намного больше, да? И человек больше своего тела, и земля больше своих лесов, и небо больше облаков и воздуха, и жизнь должна быть больше смерти. Ну, конечно, это же так просто. Но почему это так трудно?
   Мне не трудно, возразила пальма. Я не рвала связь.
   С чем? -- спросила Лушка.
   Со всем, что есть. Любое растение связано с землей и небом. А вы забрались в ловушки и отвыкли слушать. А кто какой-нибудь причиной открывает слух -- сидит в сумасшедшем доме. Человек в ловушке стал искажением.
   Нет, качнула головой Лушка, тут что-то не так. Для человека всё стало ловушкой. Это не может быть просто так. Это зачем-то нужно. Зачем?
   Такой вопрос я не смогла бы задать. Мы не делаем ошибок. Ответ на твой вопрос не лежит на моем уровне.
   Может быть, это и не ошибки? Может быть, это работа?
   Если ты найдешь то, что из этой работы получается...
   ...Кто-то из внешнего мира подергал за халат. Лушка, спрятав за спину полотенце в пыльных полосах, подняла голову.
   Перед ней стояли одинаковые соседки и торопливо делали странные знаки. Их распирало, но слов они не произносили. Лушка поняла, что ее зовут и хотят что-то показать. Раньше соседки никогда к ней не обращались и ничего не предлагали.
   Лушка соскочила со стреноженного стула, закинула, открыв дверь, полотенце на свою койку и двинулась за таинственными вестниками.
   Часы показывали начало двенадцатого, за столом болтала по телефону новая дежурная. Куда же девалось время, подумала Лушка, неужели я столько протирала пальму. А бабы, наверно, рассосались по палатам и видят дурные сны. Но от палат сквозило отсутствием, их приподымало, как пустую чашу весов. Значит, произошло что-то еще. И куда, то и дело оглядываясь, манят чем-то довольные соседки, почему так населен прежде нежилой прокварцованный коридор, женщины образуют вдоль стен некий орнамент -- его можно бы прочитать, если постичь ключ, но за ключом нужно нырять с обрывистого берега, а она еще что-то важное не спросила у пальмы или, быть может, у самой себя. Соседки остановились почетными стражами по краям двери в псих-президентский кабинет. На кой мне эта дверь, чтобы я совалась туда добровольно, и что значат эти лихорадочно-коварные глаза. Лушка замедлилась и стала оглядываться, чтобы повернуть назад, но множество чужих рук припаялись к ее телу, руки стали слаженным поршнем, дверь стала открываться замедленно, как во сне, и поршень вдавил Лушку в жиденький свет примитивной трехрожковой люстры, в котором тускло белели голые тела, отбрасывая друг на друга уничтожающие тени. Тела выстроились в очередь к кушетке, какой-то медосмотр, что ли, но почему после отбоя, но тут в очереди произошла подвижка, и Лушке открылся распятый на кушетке псих-президент, часть его торчала вверх, руки были к чему-то прибинтованы, но все закрыла чья-то спина. Спина, свесив ноги, загородила президентскую голову.
   Ничего себе шабаш, изумилась Лушка и оглянулась на дверь. Дверь солдатски загораживали те, кто шарил в ее тумбочке. Они поймали взгляд и согнулись для защиты. Без шума отсюда не выйти. Лушка попыталась оценить обстановку.
   Командовала краснознаменная баба, всё было очень удобно, откушавшие отсортировывались в сторону, а тех, которые собирались забрать лишнее, Краснознаменная бескомпромиссно стаскивала прочь. Елеонора, крича, что это она проложила для всех дорогу, рвалась без очереди, а очередь, уже целиком голая, требовала совести и равенства, а Краснознаменная громко просила терпеть и соблюдать революционный порядок, она же вот терпит, пропуская каждого вперед, и самоотверженно трудится на благо общества. Деваха слезами плакала, что она так быстро не может и ей положена надбавка, потому что на первый раз принародно. Газетную старушку приволокли к счастью под руки, она изредка отталкивалась тощими ножками от пола, помогая волокущим, а те хохотали, спешили, выкрикивали отдельные слова, которые незачем было складывать во фразы, опять хохотали и слабели, приседая и предвкушая приближающуюся картину.
   Краснознаменная заметила Лушкино присутствие. Кивнула. Распорядилась:
   -- Готовсь!
   -- Да ну... -- попробовала уклониться Лушка. -- Он не в моем вкусе!
   Но ее подтолкнули в хвост очереди.
   Какой же дурак теперь отпустит. Тут связывают круговой порукой.
   Подумать, как выбраться. Чтобы псих-президент обнаружил здесь и ее... Да лучше удавиться!
   Она попыталась своим усилием удалить стражей от двери. Стражи стояли, не двигаясь. Они смотрели в кульминационную точку. Очередь не была для них преградой. Они видели через. Они были там и тоже участвовали.
   Прорваться, подумала Лушка. И тут же сказала -- нет, а они невменяемы. Их рвет не имеющая приложения внутренняя сила, Лушка, сунувшись поперек, развяжет общую ярость, ее сомнут, это развернется разрушением и гибелью. Нужно другое.
   Другое, другое, торопила себя Лушка. Сказать, что у нее СПИД? Тоже брататься не станут. Что-нибудь полегче -- не поверят. И вообще не поверят, слова бесполезны, нужно наглядное.
   Идея мелькнула, но нахальная. А если не сработает? Есть еще одна -- пробраться за шкафами в шефский будуар и забаррикадироваться, но это чревато, она окажется на чужой территории и лишится свободы. И будет ясно, что она видела. Видела и не приняла участия. Псих-президент этого не вынесет. Он сделает ее козой отпущения.
   Ладно, посмотрим.
   Сейчас бы что-нибудь остренькое. Там, на подоконнике. Графин и тонкий стакан. Может быть, я хочу пить. От переживаний. Стакан можно о батарею. А теперь левую руку в кулак, чтобы вспухла вена. Нет, сначала раздеться. Смотрите, я готовлюсь. Моя очередь не скоро, но ждать среди этих окороков я не намерена. Так, прилично хлещет, только бы полностью не вылиться.
   И Лушка, в свежей крови до пяток, полезла без очереди. Бабы вызверились, а Лушка, показав на свои ноги, заявила в ответ, что ей срочно по уважительной причине.
   -- Милочка, -- возмутилась дама, -- не говоря уже о том, что вы прете без очереди, вы в совершенно негигиеническом состоянии. Товарищ Варвара Семеновна, -- обратилась она официально к Краснознаменной, -- мы требуем лишить гражданку Гришину естественных прав!
   Революционерка уставилась туда, куда ей показали. Лутка зажималась, но по ногам все равно текло.
   -- Еще и без очереди хотела! -- нервно напомнила деваха.
   -- Но у меня тоже естественное, -- не захотела запросто сдаваться Лушка.
   -- Цыц! -- приказала Варвара Семеновна.
   -- Всем можно, а мне нет! -- не отступала Лушка с той мерой сопротивления, которую всегда охота подавить.
   -- В карцер! -- решила Краснознаменная. -- Потом -- к стенке.
   И Лушку вытолкнули в аппендикс.
  
   Удивительное дело, дежурная спокойно сидела за столом, не придавая значения чрезмерному движению в сторону шефского кабинета и обратно, не реагируя на возбужденный шепот и опасливые взгляды в свою сторону, стойко игнорируя напряжение, разлитое в воздухе. Она приводила в порядок рабочие журналы, делала записи, что-то сшивала и подклеивала и не подымала глаз, даже когда кто-то неосторожно приближался к самой решетке.
   Или завихрения, подобные сегодняшнему, здесь не в новинку, или она не хочет прийти на помощь своему шефу.
  
   Да нуждается ли в помощи и сам шеф?
  
   Происходящее ощутилось нарастающей на всех коростой, не мертвой и не живой, закупорившей дыхание и связавшей движения, короста стала телом и воцарилась, и чей-то тихий голос стал неслышен.
  
   Утром в ванне, которой никто не пользовался по причине взаимной брезгливости, обнаружили газетную старушку. Старушка в халате грязно-болотного цвета сидела по горло в воде и квакала -- получалось весьма похоже. Глаза у нее стали навыкате больше, чем всегда, и не мигали, а между пальцами уже натягивались прозрачные перепонки. Старушка метала икру.
   Лушка пыталась поймать в выцветших глазах тайный смех, но бабуся не смигнула и перед Лушкой. Воду спустили, бабусю из ванны выволокли, она, несмотря на намокший халат, оказалась легкой, как ребенок. Горюя о смытой в канализационные отстойники икре, она по-человечески тихо плакала, но мигать отказывалась, показывая, что надеется пополнить мир земноводными.
   По какой-то непредсказуемой причине утренние женщины отнеслись к ней сочувственно. Они стали меньше болтать, больше смотрели в глубь себя, презирали Лушку и чего-то ждали.
  
   Отдежурив ночь, псих-президент заявил явившемуся на смену заместителю, Сергею Константиновичу Петухову, что поскольку он, Олег Олегович Краснов, состоит из некоторого количества частей, то его может быть как больше, так и меньше. Заместитель подумал, но не нашел против такого утверждения никаких возражений. Олег Олегович, переобуваясь в отполированные санитаркой туфли, заметил, что ноги вполне можно заменить колесами, следовательно, он имеет право совершить завтрашний обход в коляске, потому что ему, в конце концов, надоело хромать.
   -- Стала беспокоить нога? -- спросил заместитель, нащупав реальную почву возможного факта.
   Олег Олегович почвы под ногами других никогда не терпел и потому ответил, что ничего подобного, он просто решил избавиться от лишнего, так как с некоторых пор считает, что человек заключен не в максимуме, а в минимуме.
   Заместитель улыбнулся, намекая, что юмор ценит, а что касается коляски, то у завхоза он видел то, что нужно уважаемому Олегу Олеговичу, -- с большими колесами и на ходу. Причина ее наличия неизвестна, но лично он, Сергей Константинович Петухов, полагает, что некогда здесь вылечили не только душевный, но и физический недуг, и благодарный пациент пожертвовал свой инструмент общему будущему.
   Заключавшийся, возможно, в витиеватой речи намек псих-президент проигнорировал или не услышал, а конкретно распорядился:
   -- Поднять, почистить и смазать!
   Сергей Константинович ответил, что сделает это с удовольствием и лично.
   И через день Олег Олегович выехал на обход, энергично работая рычагами. Ошеломленные пациентки забыли, на что хотели жаловаться. На жалобах главврач не настаивал, но койки и тумбочки осмотрел внимательно -- это было удобно по высоте.
   На выезде из палаты коляска зацепилась за не привыкшую полностью открываться дверь. Псих-президента заклинило. Женщины были готовы плакать от огорчения. Первой на помощь ринулась Краснознаменная. Она твердой рукой развернула колесницу и покатила ее дальше. Псих-президент не стал протестовать. К коляске подбежали и пристроились с разных сторон деваха и Елеонора. Прочим тоже захотелось участвовать в процессии, и они налипли вторым слоем, протиснувшись к поручням, как в переполненном трамвае. По больничному коридору покатил клубок, спаявшийся в один организм, организм функционировал без сбоев, правые аккуратно тормозили, когда разворачивались левые, а левые руки дружно держали дверь, когда правые проталкивали передвижной трон в очередное царственное владение. Олег Олегович больше не интересовался сам ни тумбочками, ни матрацами, это без всякого снисхождения совершала свита. Когда были проинспектированы все палаты, а в подсобках правые пальцы ткнули в непромытые углы и выщербленный кафель, отчего парализовано взиравшие санитарки утратили остаточное представление о реальном мире и бросились полировать углы и воровать цементный раствор на ближайшей стройке, многорукий Шива стал совершать божественную прогулку по коридору, раз от разу всё больше освобождаясь от всего частичного. В холле по узкой орбите всходило и заходило озарявшее всех светило. Жавшиеся по обочинам пути не имевшие собственного света жалкие существа ждали мимолетного внимания, но Шива закрыл земные очи и больше не являлся президентом.
   Лушка пристроилась в углу за пальмовой бочкой, никто в этот угол не полезет, она в безопасности, но может видеть всё, что происходит в коридоре. Она сидела на полу трижды сложившись, опираясь подбородком на прихваченные руками колени, не желая привлекать чрезмерного внимания многоногого существа. Она вслушивалась в бессловесное путешествие и пыталась воспринять смысл завихряющихся вокруг настроений, и всякий раз оттуда обозначался мирный покой и согласие, словно псих-президент отважился наконец сбросить с себя ненужные большие оковы, освободился от собственных надоевших ему законов и позволил себе счастье законов несобственных, и несобственное оказалось для него желанным и полностью обоюдодобровольным. И вот он больше не одинок, он наполнен множественной единой любовью, он возлежит на горизонте предзакатным облаком, понимая, как немного осталось ему уходящего дня, он разверз запасники своей искореженной души, чтобы наполниться плотью длящегося мига, который вот-вот станет воспоминанием, и воспоминания станут его будущей мерой, и приоткрывшийся предзакатный свет осенит его жен, которые есть девы недремлющие и зачавшие во чреве его новое рождение.
   Инвалидный организм приблизился в очередной раз. Лушка поднялась и вышла из-за пальмы навстречу. Коляска остановилась -- жены ощутили, что этого хочет их бог.
   Псих-президент открыл умершие глаза.
   Видите ли, Гришина, легко сказал он без всяких слов, теперь она, полагаю, перестанет утверждать, что я садист и подонок.
   Она этого никогда не говорила, так же безмолвно отозвалась Лушка. Она считала, что вы станете героем. И всего через тысячу лет.
   Ты по-прежнему меня не любишь, огорчился псих-президент.
   У вас любящих больше, чем у многих других, ответила Лушка.
   А, эти. Они готовы любить что угодно. А она предпочла ждать тысячу лет.
   Она уже не вернется?
   Скажи этим, чтобы разошлись по местам.
   Мне кажется, вам они поверят больше.
   Видишь ли, Гришина, дело в том, что меня, по-моему, разбил паралич. Еще вчера я почувствовал что-то такое. Мне показалось, что во мне много лишнего и что без всего, собственно говоря, можно обойтись. Без всего, кроме коляски.
   Вы слишком много работали.
   Ну, я бы этого не сказал, но в каком-то смысле... Ты там была?
   Нет, сказала Лушка, меня там не было.
   Я знаю, что ты была. И знаю, что тебя не было. А я всю жизнь умел только быть и не умел отсутствовать. Всю жизнь полностью находился там, где был. Я много потерял?
   Всё, наверное.
   Ну, не так же с плеча, Гришина! Я еще не привык к своему новому положению.
   Вас отвезти?
   Подожди. Ведь теперь только ты можешь со мной говорить.
   Наши разговоры мне никогда не нравились.
   А я получал от них удовольствие. Ты хорошо сопротивлялась.
   Я защищалась. А вы что делали?
   Вот именно. Что делал я. Я брал. Но у меня не становилось больше. Я чувствовал голод, постоянный, нарастающий голод, будто в концлагере. А они шли добровольно. Я не мешал им говорить "нет".
   Мешали.
   Гришина, ты прямолинейна, как телеграфный столб. Я не мешал. Я хотел понять смысл слова "нет". Это слишком ответственное слово, чтобы быть слабым.
   Я стою здесь слишком долго. Можно я уйду?
   Подожди. Ты не задала своего вопроса. Я знаю, у тебя есть вопрос.
   У вас там звонок... Почему вы не позвонили? Они же не сразу спеленали вас по рукам и ногам?
   По рукам, только по рукам. Ты полагаешь, Гришина, если бы я не хотел, это бы произошло?
   А, ну, мне так и показалось. Нет, тысячи лет вам будет мало.
   Я подумал -- зачем мне тратить время на каждую в отдельности, если есть возможность получить всех сразу.
   Ну, еще неизвестно, кто кого получил.
   Справедливо, Гришина, полностью справедливо. Это и было для меня открытием. Я понял, что никогда не был завоевателем. Я был исполнителем и рабом. Самая последняя из вас -- Царствующая Мать. Я был всего лишь сперматозоидом, помещенным в подходящую для вас форму. Я, как мог, усложнял себе задачу, я вас ненавидел и презирал, я над вами издевался и мучил -- должен же я был чем-то дышать. И все равно оставался не более чем инструментом. Видишь ли, Гришина, вчера для меня прогремел великий день -- я возмутился. Я восстал. Ты видишь, что я восстал?
   Восстание потерпело поражение?
   Отнюдь. Зачем? Я победил. Теперь никто из вас не сможет меня использовать. Я выбросил балласт за борт.
   А на борту что-нибудь осталось?
   Теперь остался я сам.
   Это как? -- остановилась Лушка. Это уже не треп. Он говорит то, что есть? Он решил обрубить целую жизнь, чтобы извлечь из-под обломков самого себя?
   Будь добра, Гришина, отвези меня куда-нибудь, попросил он спокойно.
   -- В кабинет? -- неуверенно спросила Лушка.
   Зачем мне тот кабинет? Мне достаточно этого кресла.
   Вас захотят вылечить, подумала Лушка.
   Дураков нет, ответил псих-президент. Потеряв, я приобрету больше.
   Вы меня почти восхищаете, сказала Лушка и взглянула на всё еще терпящих рядом женщин.
   -- Он больше не хочет, -- сказала она им.
   Женские пальцы стали нехотя отцепляться от никелированной штанги. Женщины отступили и образовали кольцо.
   Вы знаете, что они мне не простят? -- спросила Лушка. Я вас у них отобрала.
   Конечно, знаю, ответил президент.
   Лушка обошла коляску, развернула огромные податливые колеса и, без труда упираясь в поручень, покатила шефа в дальний конец, чувствуя, как немеет спина от оставленных позади взглядов.
   -- Заберите его, пожалуйста, -- сказала Лушка через решетку дежурной сестре.
   Сестра кивнула не слишком уверенно, как будто ее больше устраивало, когда шеф находился по другую от нее сторону. Да и вообще сестра подала вчера заявление об уходе и тут уже как бы не работала, и непредвиденные нагрузки были ей больше ни к чему, да и всё прочее не имело смысла, потому что женить шефа на себе расхотелось, плевать и на его трехкомнатную, она и в коммуналке перебьется, да и вообще она прицелилась не туда, теперь пошли живые миллионеры, она переквалифицируется в массажистки, подружки сообразили прежде и кое-что от перестройки имеют, хотя, по совести сказать, она и с подружками чувствует себя как в психотделении, да и вообще бы завести персональную решетку, чтобы -- раз! -- и шиза по одну сторону, а ты по другую, и что с этой коляской делать, у него будто бы ноги, да не с ногами у него, а со всем вместе, и не вчера-сегодня, а давным-давно, ему это по профессии положено, психи заразнее СПИДа, и правильно она заявление сообразила, пусть тут другие гуманитарную помощь оказывают, да на всех и не напасешься, и еще неизвестно...
   Лушка забарабанила кулаком по решетке,
   -- Эй! Чего топчешься? Ему нужен врач!
   Сестра, не отвечая, взялась за телефонную трубку, набрала номер и молча слушала торопливые сигналы, позвонила еще и, спокойно положив трубку на место, занялась своим делом.
   -- Эй! Оглохла? Я говорю -- врач!
   Сестра не реагировала. Мало ли что говорят эти шизофреники.
   Лушка посмотрела на псих-президента. Его взгляд забавлялся. Псих-президент ждал, что предпримет Лушка.
   Лушка решительно взялась за коляску и повезла своего лечащего врача в его кабинет, а в кабинете от одной двери к другой, и через эту другую выкатила коляску во владения дежурной сестры, у сестры округлились глаза и рука панически схватилась за телефон, в телефоне сразу кто-то нашелся, сестра испуганно заклинала: "Скорее, скорее!" А потом обратилась к Лушке:
   -- Спасибо, Гришина, спасибо, сейчас за ним придут, всё будет в порядке, а вы идите обратно, пожалуйста, идите обратно, только не в кабинет, туда нельзя, я сейчас вам открою, сейчас, сейчас...
   Лушка тяжело посмотрела на нее, а сестра всё не могла отыскать ключ, который держала в руке.
   Прибежал, запыхавшись, Сергей Константинович, кинулся к шефу:
   -- Олег Олегович! Что с вами, Олег Олегович?..
   Петухов схватил шефскую руку, понял ее бесполезность, заглянул в глаза, оттянул веки, выхватил из кармана деревянный молоточек, бесполезно обстучал коленки, поводил молотком из стороны в сторону перед глазами, схватился за телефон.
   Лушка стояла позади коляски, держась за поручни. За решеткой столпилось почти всё отделение. Кто-то плакал. Дежурная сестра, чтобы не смотреть на своего шефа, занялась журналом. Петухов, отыскивая нужных, звонил не переставая.
   Лушка ощутила исходящий от псих-президента покой. Похоже, он ушел в долгожданный отпуск.
  
   Я очень его не любила. Наверно, я его ненавидела. Он пытался и на мне играть, как на гармошке. Получалось не всегда, но получалось. Он делал то, что можно ненавидеть, а я делала ненависть. Неразрывная связка. Удар по клавише -- звук. Так что, если не хочешь быть следствием, перейди на другой отсчет.
   Вошли четверо, все в белых халатах. Двое остановились у дверей, ожидая. Двое подошли к коляске, молча отстранили Лушку. Долго совещались над президентской головой и наконец махнули двоим ожидающим. Зам подкатил к ним коляску. Ждавшие распахнули дверь, подхватили коляску с боков, шагнули на лестницу и вместе с псих-президентом стали погружаться куда-то вниз.
   Я не успела! -- немо крикнула Лушка,.-- Я чего-то не успела.
   Они выстроились вторым коридором. Не хватало только шпицрутенов. Впрочем, их заменяли взгляды. Взгляды сообщили Лушке, что она украла у них их собственность, то, что им всегда принадлежало, она предательски отдала коляску врагам, она всё делает не так, а чтобы вредно для других, она бесовка, а они натуральные люди и ее не хотят, и они больше ее не пустят, и напрасно она идет всё дальше.
   Взгляды выстреливали в лицо и тяжкими якорями вцеплялись в спину, тащить их было невыносимо, укрыться невозможно, но Лушка всё же дошагала до конца строя, а там вдруг развернулась, лицом к надвигающемуся многоглазому чудовищу, чудовище напрягалось молча, смрадно дышало, вытягивало скрюченные щупальца. В спину уперся колкий пальмовый лист. Ну же, поторопила пальма, я укрою. Лушка хотела нырнуть под разлапистые листья, а еще лучше спрятаться котенком в войлочной материнской пазухе, но вместо этого вскочила на стреноженный стул и по решетке, как по стенке, вскарабкалась под потолок, не полезут же все тридцать следом. А они выволокли растение на середину, опрокинули ящик, разорвали на нем прогнившие веревки, оплетавшие по спирали размякшие доски, топтали распластанные зеленые листья, рвали спутанные негритянские волосы, пинали прелые стенки, ящик перестал удерживать землю. Земля расползлась по полу темным пятном.
   -- Обезьяны!.. -- Орала Лушка сверху, пытаясь оторвать зацепившийся за что-то халат. -- Папуасы!.. Я не там, я здесь!
   А они отталкивали друг друга, чтобы лично наступить, и белые корни, как ребра, хрустели под ногами, и стон умирающего существа приподнял потолок над их головами.
   Лушка рванула халат, спрыгнула сверху, оттолкнулась от стула, кинулась к спинам, отшвырнула одну, другую -- круговерть замерла. Кто-то завизжал:
   -- Ведьма!..
   Половина бросилась врассыпную, другая панике не поддалась и сладостно вцепилась в рыжие Лушкины патлы. Самая тихая изловчилась ногой в живот. Повалили. Лушка врылась в землю.
   Теперь она прорастет каким-нибудь корявым корневищем без ветвей и листьев. Если не помешают те, которые сюда бегут и запрещающие требуют прекратить. Напрасно они так громко. Она прекратить не может, она должна, да, она что-то должна...
  
   Она всё пыталась срастить -- сначала истерзанные листья, она разглаживала ладонью их сломы и дряблые задавленности, соединяла лопнувшие жгуты хрустких корней, но всё это никак не узнавало друг друга, отворачивалось от своих начал и продолжений, не внимало Лушкиным уверениям о родстве и единстве. Отчаявшаяся Лушка кинулась сращивать гнилой ящик, но ящик держался только на зеленой масляной краске и на истлевших веревках, и гнездо для несчастной, растоптанной по полу земли было не восстановить, и ничего больше не оставалось, как лечь на пол и собрать землю в себя. Лушка черпала горстями и ссыпала на влажный, как чаша, живот, прогнувшийся от чьего-то пинка, умещалось много, даже можно сказать, что уместилось всё, и Лушка посадила в себя пальму и озабоченно слушала, достаточно ли окажется в человеческом теле влаги, чтобы напоить такое большое растение, или нужно увеличиться до какого-нибудь озера, а еще лучше перебраться в какую-нибудь Африку, пусть пальма посмотрит, как выглядит ее родина, и пусть блистающий жаркий воздух исцеляющим дуновением коснется зеленых ран.
   И вот, какая там плотная земля, и полгода не было дождей, и тоскующие чужие корни приникают к ней нежными жадными устами, что же я не захватила с собой хотя бы однодневный маленький дождь?..
   Ее пробудила неестественная, вакуумная тишина. От такой тишины должны в прах рассыпаться стены, а малые предметы должны вернуться в продолжительное общее состояние, лишившись произвольных форм. Лушка не ощущала своих собственных границ, она была не только здесь, а большей своей частью продолжалась куда-то далеко, за пределы больничного коридора и корпуса, в мокрые от дождя скверы и улицы, в ненасытно молчаливый город, и еще дальше, в тихую почву приозерных ложбин и в нарождающийся среди камышей юный туман.
   Баб, позвала Лушка, ты здесь?
   Ну, здесь, неохотно согласилась бабка. Не дергайся, еще не закончила.
   Что не закончила? -- не поняла Лушка. Кто?
   Кто, кто... Какая разница -- кто, буркнула бабка. Считай, что сама.
   А что нужно считать? -- не врубалась Лушка.
   Себя считай, нетерпеливо сказала бабка и придвинула к Лушке болотный аир. Аир оплел белыми корнями Лушкины ноги, пророс через живот и разлил по Лушкиным сосудам собственную кровь, и Лушка обрадовалась теплу питательной тины и холодному прикосновению неторопливого ужа. Живое сплело для нее колыбель и качало, помогая дышать.
   А пальма? -- вспомнила Лушка. Баб, я же ее посадила!
   Посадила -- значит, сидит, сказала бабка.
   Она же в коридоре, огорчилась Лушка, выбросят ведь...
   Нечего им было выбрасывать, буркнула бабка. Чего валяешься? Вставай!
   Уж проплывал сквозь свернутую ладонь, чертил светлым горлом водяной круг и опять возвращался к руке. Рука светила ему солнечным теплом.
   Скоро зима, сказала Лушка, оберегая ужа от обмана.
   Успею, сказал уж и ушел в камыши, чтобы отыскать подходящую для сна тину.
  
   Стены всё еще стояли и остальные формы не прекратились. Тишина звенела напряжением. Лушка рывком села. Шорох панцирной сетки опрокинулся живым громом. В палате никого не было.
   Лушка, придерживая живот, выбралась в коридор. Пол был вымыт. Угол, в котором жила пальма, стыдливо светил пустотой.
   Так, сказала Лушка, отсюда начинают выписываться.
   Она вернулась в палату, взяла полотенце и, вскинув подбородок, не признавая по пути ничьего присутствия, через пустое молчание прошла в душ.
   Из сита хлынул кипяток. У человечества началась новая эра.
  
   В палату шумно вошел Петухов. Его сопровождал ветер.
   -- Ну как, Гришина? Уже нормально? -- спросил он.
   -- Если не считать, что меня немного попинали десятка два баб, то я, разумеется, в полной норме, -- ответила Гришина.
   -- В самом деле? -- усомнился зам.
   Горячо желая его убедить, Лушка вскочила с кровати, подрыгала руками-ногами в разные стороны, изобразила бег трусцой на месте, поприседала в странно-укороченном темпе, нисколько не сбилась с дыхания и замерла перед новым врачом, ожидая признания.
   -- Я рад, Гришина, -- оценивал вечернюю зарядку Петухов. -- И я приношу вам извинения. Мы не успели подоспеть на помощь вовремя.
   -- А что не смогли сделать меня сумасшедшей -- не извиняетесь?
   -- Полагаю, Гришина, вас скоро выпишут, -- стойко проговорил зам и, раскрутив смерч местного значения, скрылся за дверью.
   Прежде зам так стремительно не ходил. Видимо, с псих-президентом совсем плохо.
   Лушка почувствовала, что мир вокруг немного опустел.
   Она легла на свою кровать, прямолинейно вытянувшись поверх одеяла в любимой Марьиной позе. Правда, красивых полосатых носков на ней не было и порыжевшие волосы торчали куда вздумается, но хотелось уцепиться за кроватную спинку и задрать ногу в какую-нибудь сто десятую позицию.
   Если меня выпишут, клянусь, я буду приходить к тебе каждый день!
   Она удивилась своему "выпишут", прислушалась к себе и нигде не обнаружила предвкушения или понукающей время радости, в ней дышало, как в бегуне на более длинную дистанцию. Значит -- до финиша еще далеко. И от мысли, что далеко, ничто не затуманилось и не огорчилось. И опять проникло что-то о Марье, Марья или думала о ней, или звала. Лушка вскочила и торопливо вышла в коридор, там было пусто, кто-то, ни на кого не глядя, целеустремленно пробегал с ложкой и кружкой -- должно быть, ужин. Но Лушка отнеслась к этому, как не ей назначенной процедуре. Лушки это не касалось. Она ни к кому не желала приближаться ближе чем на выстрел, и не из страха, а из нежелания совместиться даже настроением или случайно проникнуть в чей-нибудь незащищенный взгляд, и прочесть там что ей не нужно, и случайно травмировать собственной обороной. Она хотела в бабкин бревенчатый дом, под гудящие сосны, в сухой шепот пожелтевших камышей, вычерпать бы воду из плоскодонки, оттолкнуться единственным веслом от погружающихся в тайные глубины сплетенных корней, и плыть, раздвигая побуревшие ладони отцветших лилий и дождаться первых звезд на бледном небе, и остановиться в самом центре тишины и влить в нее свое недостающее молчание.
   Лушка заглянула в палату наискосок. Палата была пуста.
   Возвращаться обратно не хотелось. Она села в осиротевший без пальмы угол.
   Ходили, шаркали, шептались. Лушка сидела отключенно. Никто не беспокоил. Потом все втянулись в палаты, и настал сиротливый покой.
   Из двери наискосок выглянуло давнее лицо. Лушка не решилась поверить.
   -- Маш? -- спросила она тихо, будто спрашивала себя.
   В помощь лицу возникла рука, энергично заприглашала. Потом всё исчезло, осталась только сумеречная щель между дверью и косяком.
   Лушка пересекла пустой коридор, разреженно наполненный дежурным светом. Было совсем поздно. За начальственным столом дремало отсутствие.
   Лушка вошла в комнату.
   -- Давай, давай, -- приглушенно сказала Марья настоящим Марьиным шепотом. -- Посиди, я сейчас.
   -- Куда ты? -- испугалась Лушка.
   -- Сил нет, голова раскалывается, я только в процедурный, таблетку какую-нибудь, -- на ходу объяснила Марья.
   -- Да я тебя без таблеток, -- заторопилась Лушка. -- Давай я -- лучше же...
   -- Елеонора взбесится, ее от тебя трясет, -- отмахнулась Марья. -- Я скоро!
   -- Да нету там никого, -- усомнилась Лушка. -- Где-нибудь чай пьют.
   -- Ничего, отыщу, -- опять отмахнулась Марья.
   Она как-то вся торопилась. Лушку взглядом обходила, зато не раз проверила притворяющихся спящими соседок, соседки разведывательно подсматривали из-под одеял. Марья сообщила, что еще только полпервого, детское время, и кивнула Лушке на свою постель, улыбаясь как-то слегка, будто извиняясь, что уходит, и, уже совсем открыв дверь, задержалась, четко обрисовалась спиной, в спине получилось что-то говорящее, что-то для Лушки, и Лушка хотела ее догнать, но Марья, не оборачиваясь, остановила ее рукой и быстро шагнула, и дверь всё отгородила. Лушка послушно села на кровать ждать. Сейчас Марья вернется, и все станет понятно через лицо. Господи Боженька, она опять Марья, а я уже не надеялась. Сейчас она расскажет что-нибудь новое про точку, потому что Марьина точка неисчерпаема. Лушка про точку пока не может, а только про спираль, свою улиточную спираль. Вот про спираль Марье можно было бы сказать, потому что в спирали тоже всегда точка -- или в начале, или в конце. А про себя Лушке неясно, в какую сторону в ней направлено, она не может понять, расширяется она или сужается.
   Ей представлялось, что расширяться -- лучше, но всё может быть наоборот. Может -- надо сужаться, превращаясь в луч и скорость, -- в скорости накопления больше, и я смогу сказать Марье про ее точку свое собственное, может, ей будет приятно, что я тоже придумала. Когда придумываешь, словно катишься с горы, лучше всякого счастья, а с чего бы? Ведь ничего нет, а во мне дрожит, будто отхватила миллион, чего же она так долго, все-таки у меня вроде как болит, интересно, будут ли синяки, выползу завтра черная, как папуас, потом позеленею, потом зацвету каким-то китайцем, хорошо, что никого не пускают, а то Людмила Михайловна что-нибудь увидит, и пойдет требовать, и запеленает всех длинными словами так, что деваться будет некуда. А может -- будут не пускать долго, и у меня успеет сойти. Они, наверное, празднуют свержение псих-президента, Марье придется торчать у процедурного час, я пока полежу, какая совсем другая подушка, и матрац кочками, как на болоте, и качается, и всё будто от вина, когда еще не тошнит.
   Улитка, образовав из тела единственную ногу, тащила свою спираль боком, математически это никак красиво не выражалось, Лушка огорчилась, что Марья от такого Млечного Пути откажется и пришлет вместо себя Елеонору, Елеонора напялит Лушкину вселенную, как панаму, в детстве у Лушки тоже была панама, единственное швейное изделие, которое матери удалось начать и закончить сразу, остальное кроилось и сшивалось по бокам, потом месяцами пылилось на швейной машинке, а машинку отец тоже забрал, хотя у мачехи была своя, он тогда квартиру вымел, будто обворовал, нет, она об отце не хочет, странно, что он бабкин сын, откуда же такое неродство, а Лушка от него и матери, и должна быть для бабки уж совсем чужая, а всё наоборот, будто ни с какими генами не связано, вот и пусть Марья объяснит, она знает, пусть объяснит, Марья, да, что-то пусть, что-то, что-то, совсем ничего, ничего...
   Лушка проснулась, когда из пищеблока запахло пшенной кашей. Она хмурилась, осознавая себя не в своей постели, потом вспомнила переход по ночному коридору и вскочила, кляня себя за то, что проспала Марью. Марья, конечно, приходила, и пожалела, дура, разбудить, и отправилась, конечно, в Лушкину палату.
   Лушка, не тратя минут на умывание, опять перебежала наискосок, чтобы посмотреть, и увидела, что Марья еще не вставала, лежит, закрывшись Лушкиным одеялом с головой, хороших, должно быть, заглотила таблеток. Ладно, тогда можно и умыться.
   Отвратительная все-таки тишина, хуже, чем ночью, даже ложек из пищеблока не слышно, пятерней хлебают, что ли, и в коридоре почему-то ни прохожих, ни восседающих, кто-то прошмыгнул и сразу в палату, ладно, пшенная так пшенная, вообще-то и это не обязательно, посмотрела бы -- и хватит, только вот страшно, а раз страшно -- трескаешь впрок, интересно, дадут ли сегодня добавку?
   В столовой комнатенке народу было битком, добавку опять давали, ели сидя и стоя, но опять почти молча, а когда явилась Лушка, перестали и жевать, застыли в недовершенных движениях, словно играли в детскую игру "Замри!". Тут у Лушки что-то сделалось со временем, оно стало испуганным и рваным, делало рывок и останавливалось, задохнувшись, будто у него начались перебои в сердце, сердце вяло стукало и надолго задумывалось, стоит ли стучать дальше, и в этих провалах Лушка не могла осилить и полшага и ждала следующего толчка то ли во времени, то ли в себе, чтобы когда-нибудь одолеть малые метры до раздаточного окошка. В очередную долю существования кто-то то ли всхлипнул, то ли подавился, звук подтолкнул затормозившие колеса, и всё рванулось без всякой начальной скорости, всё устремилось в дверь и закупорило ее навсегда, дорога к раздаче стала свободной, Лушке протянули тарелку, ложку она забыла, пробраться через пробку было немыслимо. По запаху варева Лушка определила, что оно безопасной температуры, и стала слизывать его по-кошачьи, подцепляя киселистую массу языком и с интересом наблюдая при этом неразрешимую дверную пробку. Женщины, каждая с личной ложкой в руке, пытались проникнуть друг сквозь друга, не веря сопротивляющейся материи. Задние оглядывались и, увидев Лушку, потреблявшую кашу непривычным способом, в ужасе зажмуривались и напирали еще сильнее, а кто-то помогал себе стуком алюминиевой ложки по чужому темени.
   Лушка поставила вылизанную тарелку в раздаточное окошко, обошлась без чая, потому что налить было не во что, и направилась к бесполезной толкучке.
   -- Больные, вы ведете себя как здоровые, -- задумчиво изрекла Лушка, с любопытством ощущая свою и чужую замедленность. -- Если вам интересно, то про вчерашнее я забыла еще вчера. Плюньте, ей-богу!
   Больные шарахнулись. Сузившаяся пробка выстрелила в коридор девахой и краснознаменной бабой. Деваха, высоко вскидывая колени, рванула к палате, Краснознаменная бросилась на решетку, как на амбразуру, и мощными пальцами стала ее выкорчевывать. Дежурная сестра схватилась за телефон.
   Лушка почему-то пошла за революционеркой. Наверно, для того, чтобы заключить мир. А может, чтобы посмотреть, что получится из революционных усилий. Но, узрев приближающуюся Лушку, баба издала тонкий, заячий крик и съехала по решетке в обморок. Лушка остановилась.
   В шумящей голове хлестнуло черным крылом. Лушка открыла рот, чтобы закричать последним криком, но не поверила себе. Медленно развернулась, пошла, побежала, влетела в палату, сдернула с Марьи одеяло.
   Открытый рот, открытые глаза, синее лицо.
   Она, рыча зверем и не слыша себя, затрясла окаменевшие плечи. Чужие глаза безответно рвались, рвались, рвались в потолок.
   Время дернулось вспять, снова вынесло в столовский закуток, обездвиженно испуганные руки у тарелок и ртов, чей-то стиснутый разум плеснулся истерическим криком, и тела закупорили не рассчитанную на стихийные проявления дверь. Пришло недостающее: они знали!
   Не знала только она.
   И что-то еще, еще... Что-то ударялось в нее, как волна о берег, что-то билось, а она не могла понять и оглядывалась.
   И вдруг четко определилось: она продолжает не знать.
   В голове шумело прибоем, томилось истоптанное тело, все-таки ей досталось, ну да, ведь они вчера били, нет -- уничтожали, им хотелось убить, очень хотелось...
   Взгляд выделил из окружающего упавшую на пол подушку по другую сторону кровати. На подушке был вмятый след чьей-то ноги. След знакомо ударил в живот. Она зажмурилась, чтобы не пропустить в себя подступающую мысль, но мысль уже вывернуто ослепила изнутри: это не просто смерть. Это убийство.
   Марья?!
   Почему?..
   И эта паника в столовой, словно я была свидетелем или внезапно ожившим покойником...
   И опять рвануло светом, как ножом: а Лушка и была для них покойницей. Ее палата. Ее кровать. Ее привычка отгораживаться одеялом от шаркающих шагов и дальних голосов... В столовой были уверены, что здесь, в палате, под истонченным больничным одеялом лежит Лушка.
   И стало быть, напряженными глазами смотреть через потолок в утерянное небо должна она же.
   Она оторвалась от твердых плеч и медленно выпрямилась. Глаза Марьи продолжали тяжело стремиться вверх. Теперь натужно искаженное лицо не казалось мертвым. Оно показалось совершающим главное усилие: все скопленное за тридцать лет хаотического существования устремилось на преодоление не предусмотренного повседневностью барьера. Преодолеть необходимо, а запасено для этого так мало...
   Захотелось отдать свое и помочь.
   И опять в нее вдавились чужие тела, словно она стала узким дверным горлом, которое не хотело никого пропустить. Лушка подчинилась зову. Она не знала, зачем, но она должна их увидеть.
  
   Показалось, что дверь чужой палаты распахнулась перед ней сама.
   Краснознаменная неурочно сидела на застланной постели, около нее жались другие, собравшиеся, видимо, на военный совет. Осознав приближение неотвратимой Лушки, совет кинулся врассыпную, лишь безвременной революционерке помешала подняться просевшая кровать. Серое, землистое лицо открыло рот для крика, но никак не зазвучало и от невысказанного сделалось грязно-багровым. Осилив коварное панцирное изобретение явно буржуйского происхождения, революционная баба выпрямилась и несгибаемым взглядом уставилась на воскресшего из мертвых классового врага.
   Враг молчал. Враг медленно приближался. Враг был вооружен несмиряющимся взглядом. Взгляд, как средневековая пика, целился в революцию.
   -- Гидра!.. -- сухим голосом врубила Краснознаменная, революционно вдохновляясь от последнего мига. -- Не только удушить надо было, а повесить! Расстрелять! Всеми смертями, по трибуналу, чтобы навсегда!
   -- Сжечь! -- пискляво отважился кто-то из дальнего угла. -- Колдуны против огня не могут!
   -- Правильно! -- воодушевилась Краснознаменная и ликвидировала в себе суеверный пережиток. -- Народ революционно мыслит! В корень! Народ не согласен на твое местонахождение! Ты контра изначала! От тебя попы и буржуи! И Бог от тебя, и всякий опиум! Хочешь разрушить передовую материю, чертовка! Мировоззрение раскачать! Не позволим! Душила и душить буду! Очищу! Не дам ниспровергать рабочих и крестьян и мировой пролетариат! Нас воскресеньями не одолеть!
   Лушка молча смотрела в серое лицо. Баба трибунила долго, но Лушка от революционных заклинаний не рассыпалась. Лозунги пошли по второму заходу. По третьему. В беглых углах зашелестело беспокойство. Революционная оглянулась, чтобы пресечь, но там зашептались объединенно. А контра висела гирей и смотрела. Баба снова произнесла про революцию, но слова отскочили от стен и вернулись обратно. Бабе захотелось стать пулеметной Анкой и всех уложить, чтобы никому не повадно, но коварные буржуи придумали разоружение, и Анки сдрейфили, а она осталась одна. Но это ее не устрашит. Она бесстрашно погибнет за правое дело.
   -- Родишь ведь, -- вдруг сказала контра.
   -- Революция не рожает, -- провозгласила баба. -- Революция к стенке ставит!
   Лушка на победный вопль не отреагировала, Ни с чем не считаясь, смотрела бабе в переносицу.
   По углам притихли и стали вникать.
   -- Родишь, -- настойчиво повторила ведьма.
   Баба беспокойно оглянулась на народные массы. Массы ждали, выдерживая нейтралитет.
   -- Вот он и спросит, -- сказала Лушка. -- Ему и ответишь.
   -- Кто? -- взвилась баба.-- Кому?..
   В углах прошуршал шепоток. Баба хотела оглянуться и не решилась.
   -- Чего мелешь?.. -- заорала она на Лушку. -- Гидра! Какое такое родить, если у меня спайки по всем местам! Нечего копать под мой авторитет!
   Лушка, не обращая внимания на слова, смотрела в бабу далеко, как в преисподнюю.
   -- Не повезло тебе, -- с жалостью сказала Лушка кому-то сквозь все революции.
   Баба ошалело на нее уставилась и вдруг заверещала кастрируемым подсвинком:
   -- Не-е-е-е-ет!..
   Но что-то внутри сказало ей -- да. Что-то внутри сбросило ее с броневика, на который она втащила свой пустующий разум.
   Оказавшись там, где все, баба не нашла для себя исключения и испуганно уставилась на Лушку.
   -- Так я... Так я... -- засучила она пальцами, -- я тебя не по сурьезу... я попугать!
   Вот тогда Лушка и отвернулась, а сбоку голос дамы произнес:
   -- Душечка, вы же не ее даванули, а Машеньку.
   Баба осела на кровать проткнутой опарой.
   -- Какую... какую... какую... -- Но так и не осилила имени убиенной, прижала руки к горлу, чтобы не задохнуться, и вдруг заверещала:
   -- Бей ведьму!.. Добивай!..
   Пролетарский угол прорезался девахиным голосом:
   -- А ты не командуй, раз потаскуха. Тебе теперь только одно -- молиться!
   Баба таранно развернулась на голос:
   -- Да я... Да ты... -- И вдруг будто в ноги кинулась: -- Аборт сделаю! Хоть сейчас!.. Не пожалею! Для революции!..
   -- А что теперь аборт, -- возразила деваха. -- Мы такие -- ты такая. Не вернешь.
   -- Я революционный авангард! -- завизжала баба.
   -- Я и говорю -- шлюха! -- констатировала деваха.
   Прочие подтянулись к новому вождю и смотрели на прежнего без жалости.
   Баба пошарила около задыхающегося горла и вдруг ветхозаветно разодрала все одежды на груди. Разорвалось легко, будто давно прогнило.
   Рванулась дверь. Все оглянулись. В палату, белее собственного халата, вошел Петухов.
   -- Эй... эй... эй... -- забормотала, пятясь спиной по собственной кровати, непутевая баба. -- Я не хотела... я не могу... меня нельзя!..
   Два других халата взяли ее за плечи и легко отделили от предающей панцирной сетки. Она провисла в руках санитаров, не делая попытки воспротивиться, и бессловесно цеплялась взглядом к Лушке, а та больше ее не видела.
   В начальственном присутствии народ потерял единый лик и кинулся к Сергею Константиновичу, частя и захлебываясь: мы ни при чем, она сама, мы говорили, она ночью, мы спали, а ее теперь расстреляют?..
   Маш, как же так? Тебя нет, а я осталась. Почему я всё время остаюсь? Это должно было произойти со мной. Я не решилась сама, так пусть бы кто-то помог. Было бы справедливо. Я бы поняла, что справедливо, и стало бы спокойно. Но я здесь, и я опять убийца, за вину я плачу новой виной. Как только я начинаю любить, я убиваю.
   Эта баба все-таки поставила меня к стенке.
   В меня выстрелили и опять убили. Или нет, это я стреляю, я убиваю не целясь. Что же вы смотрите -- я у стенки -- пли!..
   Но они считают, что я опять не виновата. Они дадут справку и поставят печать.
   За спиной встрепанного зама Лушка двинулась к выходу. Взгляд задержался на высокой пластмассовой бутылке на чьей-то тумбочке, недопитый сок подернулся пленкой, над ним крутились мелкие мошки. Малые жизни в прозрачном сосуде. В зарешеченное окно било солнце, стены палаты показались отсутствующими. Но стены были, стены заявляли пределы, было обо что биться и что не понимать.
   Лушка отстраненно преодолела пустой коридор. Дверь в палату раскрылась сама. Сидевшая на цивильном стуле санитарка вскочила и преградила дорогу. Лушка безвыходно сказала:
   -- Это моя палата. Я в ней живу.
   Про палату была полная правда, указаний относительно коренного населения санитарке не выдавали, да и должен же кто-то посидеть возле покойницы, упокой, Господи, душу ее! И санитарка, сознавая, что преступает начальственный запрет, но всё равно делает правильно, молча вернулась на индивидуальный стул и отвернулась, чтобы не видеть нарушения и не препятствовать внутренней правде.
   Тело было задернуто простыней. Лушка сдвинула край, чтобы вернуть лицо. Лицо, выпав из времени, прежними напряженными глазницами смотрело сквозь потолок.
   Надо закрыть, напомнило будничное знание, но Лушка не признала его. Ей не хотелось отделять Марью от мира.
   -- Маш... -- сказала Лушка. -- Это я, Маш...
   Ей показалось, что ее слышат и хотят ответить. Стало жечь под веками и в носу. Должно быть, Лушке захотелось плакать. Но желание только обозначилось над горизонтом и прошло стороной, как дальняя гроза.
   -- Это было мое, -- сказала Лушка. -- Тебе надо было меня разбудить.
   Откуда-то вошло беспокойство, будто ей сказали важное, а она не поняла. Лушка оглянулась на дверь, на окно, перевела взгляд на тумбочку у своей кровати и увидела поставленные между стеной и эмалированной кружкой вдвое сложенные тетрадные листы.
   "Господи Боженька, -- испугалась Лушка, -- почему же я заметила их только сейчас и как не заметили их все остальные? Это только от Марьи, это Марья, это она... Господи Боженька, я боюсь взять, там что-то такое, чего я не хочу, не хочу..."
   И она осторожно протянула руку, чтобы взять, и медлила, выгадывая мгновения.
   Она положила письмо на колени. И помолилась окружающему, чтобы предчувствие ее обмануло. Палатное пространство терпеливо ожидало. Лушка приговоренно развернула первую страницу.
   "Если ты подумаешь, то поймешь сама. У меня нет выхода.
   Дни и ночи, прошедшие после того шабаша, не изменили моего вывода. Я руководствуюсь не эмоциями, а сознанием. Я на том уровне, где чувства отсутствуют.
   Я решила, что можно разорвать простыню, как сделала та несчастная, и повеситься на кроватной спинке. Для меня это единственная достойная возможность -- даже если в происшедшем нет ни моей вины, ни моего участия. Но это всё равно было со мной, мое тело растоптало меня в слякоть, мне не собраться в прежней форме.
   Елеонора всё делала сама, а он подло смотрел ей в лицо и считал, что видит меня. Я всё в нем понимала, у него достало выдержки не шевельнуться, чтобы раздавить меня полным как бы неучастием, и этим моим унижением он наслаждался больше, чем остальным, а остальное превратил в пытку, потому что Елеонора не могла остановиться, она каталась по полу и грызла руки, а он ждал, и она приползла, и он опять смотрел -- полагаю, что полностью для себя, но делал вид, что и тут исследует чью-то болезнь.
   И даже если бы меня с помощью медицины навсегда вернули в полную личную независимость и если бы мне больше никогда не встретился ни один свидетель этой беспредельной ситуации, -- я бы уже не согласилась. Потому что я сама себе свидетель. Потому что мое тело знает и помнит. Мое тело предало меня, и я разрываю с ним отношения.
   Елеонора на всем этом так истощилась, что не смогла мне воспротивиться, и вот я пишу, и надеюсь, что она не успеет очнуться.
   Елеонора готовила этот конец для тебя. Она тебя боялась и ненавидела, она и подала эту идею Краснознаменной, нажимая, естественно, на бдительность и чистку кадров. Бедная женщина заглотила наживку с радостью, для нее приблизился главный день существования. Коммунисты всегда чистились убийством. Для них не имело значения -- кого и за что, для них было важно убийство само по себе. Весь этот исторический прошлый кошмар стал ритуалом, но способен возвратно переключиться на совершение в один миг. И я с Елеонорой в этом участвую. Ты понимаешь? Когда это приблизилось бы, тебя убивала бы и я. Даже если это ограничилось бы разнузданным суррогатным воображением.
   Я вышла в коридор, надеясь напоследок случайно тебя встретить. Мне хотелось обрадоваться человеку, который не желает сдаваться самому себе.
   Ты действительно сидела там, где недавно была пальма, но я не подошла. Не могла подойти. Ведь и ты -- свидетель того свинства.
   А потом я услышала: ночью, надо ночью, ночью... Они меня не опасались, я была для них Елеонорой.
   Меня потрясли глаза той. Глаза Гегемонной Женщины. Они сияли, как у святой. И я поняла, что они -- серьезно.
   Они серьезно. Это был кошмар, бред, но ведь здесь и должен быть бред. Эта Гегемонная Женщина не была сумасшедшей, во всяком случае -- не больше, чем многие другие за стенами этого учреждения. Но пребывание здесь развязало ей руки, -- то, что подавлялось бы сопротивлением окружающих и самим человеком в силу бытовых обязанностей и переключения на иные раздражители, здесь сфокусировалось в идею и привело к логическому завершению.
   Я боялась не успеть. Моя незаконная половина могла вынырнуть из небытия в любой момент. Теперь я не могла уйти, ничего не предприняв. Когда стало возможно, я позвала тебя к себе, в свою палату, на ходу придумав головную боль и прочее.
   Все эти подробности будут, возможно, иметь для тебя значение, потому что, скорее всего, они потом сообразят тебя подставить. Скажут, что всё сделала ты. Что они видели. Конечно, скажут. Это логика.
   Чтобы мне было легче и чтобы тот, кто будет вести следствие, если вообще будет следствие, не заключил, что это письмо твоя подделка, я сейчас пойду в процедурный и попрошу снотворное и выпью его при сестре. И попрошу передать записку Петухову -- так, ничего особенного. Попрошу, например, починить радио. Сейчас 12.15 ночи. Точнее -- 00.15. Я спрошу время и у сестры. Ты уж, наверно, не дождалась меня и уснула, я после снотворного пойду в твою палату и скажу всем, что ты черт знает почему устроилась на моей постели и мне придется спать на твоей.
   Судьба меня помиловала -- я обойдусь без самоубийства. Я только сейчас поняла, что это -- то же убийство.
   Может быть, то, что эта Гегемонная Женщина совершит, заставит ее очнуться?
   Что сказать тебе важное? Вмешиваться насильно можно только для защиты другой жизни. Насилие принадлежит прошлому, будущему принадлежит выбор. Если увидишь это, остальное увидится само.
   Прощай... Хотя я уверена, что до свидания. Марья".
  
   Лушка потрясенно смотрела на исписанные мелким почерком листы. Вспыхивали и гасли, сгорая сами по себе, противоречивые чувства: зачем так? этот чертов президент! чертовы бабы! да плюнуть и растереть! А она не могла, она не из тех, кто растирает... И эта противозаконная дебилка, эта Елеонора... Интересно, а теперь эта идиотка как?.. Не надо, всё равно было не надо... А ты сама -- ты, Гришина? Разве ты не хотела заслониться своей смертью? Но не стала же... С какой стати я о себе? Ну да, ведь ты заслонила меня. А я на твоем месте? Смогла бы я, если бы всё знала, -- на чужую койку? Вот-вот, для себя бы, может, и померла, а для другого... И что теперь? Опять на меня свалилось, опять вина... Ну, не вина. Обязанность. Попробуй я теперь заикнись о смерти... Это тебя снова убить, только уже мне... Ты отняла у меня мою смерть. И теперь мне жить и за тебя. А я и своего не могу одолеть.
   Лушка зажмурилась и потрясла головой, чтобы чему-то в себе помочь. В каких-то дальних глубинах рождались слезы, где-то там, далеко, что-то плакало, там было горячо и больно, а здесь, у застывшей поверхности, сухо и холодно.
   -- Маша, -- напрасно сказала Лушка. -- Что же ты, Маша?
   Пустые слова, пустые объяснения. Я не хочу того, что ты сделала. Не хочу принимать совершившееся. Потому что совершилось неправильно.
   С тобой всё было неправильно, догадалась Лушка. Догадка с чем-то примирила, и слезы приблизились к глазам и, не пролившись, пустынно оплакали Марьину жизнь. А плакать о смерти не смогли.
   Или смерть есть часть жизни?
   У тебя было по-другому. Ты хотела кроме. Ты чувствовала неочевидное. Нет, ты его вычислила. Вычислила, что жизнь -- промежуточное действие. Было до, будет после, а ты только какой-то полустанок на дороге -- минутная вокзальная крыша, картошка с укропом, кулек семечек, недолгий попутчик, а может -- ни того, ни другого, ни третьего, а поезд зачем-то остановился, он приоткрыл для тебя дверь: выйти? войти?
   Вот, я поняла: ты не могла жить долго. У тебя был другой масштаб, и когда его оказалось не к чему приложить... Ты успела свое необходимое. Дальше ты не прибавила бы к себе существенного. И если бы не умерла так, то все равно перестала бы быть Марьей, и смертью стало бы потерявшее меру пребывание... Господи Боженька, я понимаю то, чего никак не понять, я сижу на всех стульях и не знаю, который выбрать, я отдала ей свою смерть, она была ей нужнее.
   Что же другое я могла отдать?..
   Ты не перестала быть Марьей. Ты в последний миг вырвалась, чтобы ею остаться. На ходу вскочила в поезд и осталась собой.
   Ты осталась.
  
   Теперь глаза Марии были закрыты. Лушка пропустила момент, когда это произошло, но это было как знак. Как согласие. И как точка в конце предложения.
   "Вот ты и ушла", -- вздохнула Лушка и долго сидела, оставаясь и отсутствуя, пребывая в чем-то, что не обозначалось словом.
   Из постороннего мира распахнулись двери, в палату втолкнули каталку. Двое в белом, не обращая внимания на Лушку, приблизились, небрежно подняли Марьино тело и переместили на голое клеенчатое ложе. И снова отделили от остающихся простынной завесой с прямоугольными больничными штампами посередине.
   Каталку увезли, дверь захлопнулась. Лушка приготовилась к обвалу пустоты, но пространство палаты осталось спокойным.
   Марья не ощущалась отсутствующей. Можно было предположить, что новые ответственные лица не увидели смысла в ее дармовом пребывании в госучреждении и удалили на гражданку. Или Марья отправилась в кругосветное путешествие и не сообщила о сроках своего возвращения. Уехала и не вернулась, подумала Лушка, и это тоже было бы ее смертью для меня. Ведь мы столько раз умираем друг для друга, и даже память, в конце концов, отказывается что-то воссоздать, мы ежеминутно торопимся через чьи-то останки, и наши бывшие живые живы теперь для других. Собственно говоря, настоящей смерти нет. Если бы хоть что-то исчезло окончательно, мир бы разрушился. Это так очевидно. Нельзя исчезнуть, можно только измениться -- даже школьный учебник знает это.
   Ну вот, успокоилась Лушка, я буду так думать, и она будет рядом. Но думать так постоянно я не сумею, я подчинюсь привычке и заплачу. Я заплачу о себе, потому что лишилась принадлежавшей мне части, рана проявит боль, и я заковыляю, хромая, опираясь на то, что у меня осталось.
   Вот еще что такое смерть -- это рождение самостоятельности в том, кто остается.
   Еще смерть нужна для осмысления. Какая многогранная и нужная вещь...
   Господи Боженька, как у меня болит. И внутри, и снаружи. У меня болит все.
   Марья, -- печально сказала Лушка. -- Ты выталкиваешь меня в мир раньше, чем я к нему подготовилась. Из твоих обещанных мне четырех лет я провела здесь около половины, я рождаюсь недоношенной. Нет, я не о себе, это я страдаю, что тебя больше нет. Я могу страдать только через себя, я не научилась иначе. Ты ушла. Я повторяю это, чтобы привыкнуть. Бешенство улеглось, мне больше не хочется уничтожения. Мне жаль этих несчастных баб. Жаль всё живущее, будто всё, что есть, потеряло мать и осталось сиротой, и потеряло себя, и ничего не помнит, и не знает ни своего дома, ни своей дороги. А ты о чем-то догадывалась. Или вспоминала, когда требовалось. И рядом с тобой я тоже стала догадываться и вспоминать. А ты ушла.
   Может быть, я понимаю. Может быть, у тебя здесь не оказалось другого оружия. У тебя вообще оружия не было -- только видящий взгляд и бесстрашие.
   Господи Боженька, как мне трудно с этим согласиться. Я не умею подставлять левую щеку. И правую тоже. Если бы я знала, если бы я вовремя сообразила... Эта же дура прямо говорила, что поставит к стенке, и этот идиотский ультиматум, а эти ступни в живот и в лицо... А я упражнялась в несопротивлении. Если бы я поняла, что это на самом деле... Я бы разнесла этот курятник, я бы... Или поэтому я и не знала?
   Ты в письме сказала не всё. Ты чего-то не договорила. Представила мне возможность догадаться самой, чтобы всё, что я в себе найду, стало полностью моим. Чтобы всё стало не только долгом, который я буду страдальчески выплачивать, а явилось изнутри и было мной, как данное мне матерью мое лицо.
   Ведь ты хочешь остаться, так? Конечно, так. Твою жизнь должна продлить я, и мне нужно так же полюбить мою точку, как ты любила свою, и нужно принять в себя мысли, которые не успели тебя найти. Ты раздвинула для меня дверь, и мне нужно решиться на собственный маленький шаг. И на тысячу следующих шагов. Тебе так нравилось отвечать, когда я додумывалась о чем-нибудь спросить, ты была набита ответами, как рыба икрой, но икре нужен был начальный звук, звук вопроса, который разбудил бы формулу смысла -- в тебе, во мне или, может быть, вне нас, в том общем нерасчлененном океане, в котором я недавно почти потерялась, где пребывала, отсутствуя, и волна которого зачем-то вынесла меня на берег. Ты -- слышала. Что-то звенело для тебя ответом, и ты шла на это звучание, как на маяк. Ты карабкалась на каждый ответ, как на снежную вершину, на который до тебя никто не бывал.
   Это что -- перед каждым человеком нетронутый Памир?..
   Как внезапно развязался этот затянутый узел. Нет тебя, нет опоры, но нет и таранного катка, который расплющил здесь всех. Я не надеялась, что так легко освобожусь от псих-президента, я приучила себя к мысли, что противостояние будет измеряться годами, я почти хотела этого, я не собиралась сворачивать перед этим валуном, он лежал на моей тропе, как и я -- небольшой булыжник на его дороге, кто-то должен умостить собой противоположный путь, и вдруг только пыль под ногами, и не догадаться, что окажется следующим столбом с километровой отметкой...
   Я надеялась на твое возвращение из Елеоноры, на твое долгое возвращение, лучше бы навсегда, вдвоем мы справились бы с мирозданием, но оно этого не пожелало, и мне без тебя придется быть глупее, да я дурой и была, я ни разу не поговорила с тобой открыто, вот только теперь, а тогда каждый раз через свое сопротивление, через истерики и самолюбие, Бог послал мне друга, а я не поняла, что захлопывалась перед тобой, вместо того чтобы распахнуть свою пустую душу и наполниться живым потоком, лившимся через тебя...
   Прости меня. И мой запоздалый плач.
   Боже, прости меня.
  
   Она прислушалась.
   Где-то следователь, стирая пот, пытался вытянуть из девахи хоть что-нибудь полезное, но та заливалась в три ручья, повторяя через всхлипы, что никогда в жизни, никогда в жизни, совсем никогда... Краснозаменная угрюмо лежала в одиночном изоляторе и мечтала, что для нее построят эшафот на центральной площади Революции и принародно почетно повесят, а если ее освобождения потребует мировая общественность, то повешение заменят Петропавловской крепостью, где и сгноят заживо в известном равелине.
   Лушка пробралась между кроватями к перечеркнутому железом окну. Если приблизиться к решетке так, будто ее любишь, она пропадает, и тогда можно присоединиться к беспредметному простору. Но, должно быть, не только она этого хочет, потому что в проложенный ею коридор устремляются остальные, начинают, как чулок, выворачиваться палаты и лестницы, и на Лушке повисает всё четырехэтажное здание лечебницы, словно боится потерять главного пациента или тщится вместе спятить, и оторваться от просиженного места и взлететь, лечебнице надоела вековая пригвожденность, она устала от неизлечивающегося человечества, ее подвалы одолела плесень, в них свиваются неблагоприятные земные напряжения, здание построил нелюбящий человек, чтобы было куда определить собственную жену, здесь можно было только заболевать, а не вылечиваться. Лушке жалко несчастное каменное сооружение, которое, конечно, не поднять и не пересадить, хотя кажется, что оно вместе с Лушкой парит в белом просторе, который пеленает медленный серый снег.
   Уже снег. Опять снег. Лушка ощутила холод своих ладоней. Ты давно ко мне не приходил, сказала она в серую мглу за решеткой. Ты меня совсем забыл.
   Нет, прозвучала снежная вселенная всеобщим голосом ее ребенка, -- я не могу забыть, если помнишь ты.
   Я устала говорить сама с собой, пожаловалась Лушка.
   Ты устала молчать, поправил малец.
   Это одно и то же, вздохнула Лушка.
   Нет, сказал малец. Все вокруг полно звучания, а ты не работаешь.
   Не больно-то, может, я и нужна, на что-то обиделась Лушка. Всё звучит и без меня. И никто не сказал мне главного.
   Только ты и можешь сказать себе главное, ободряюще шелохнулось в ее ладони. Жизнь -- всего лишь ток, питающий приемник, а ты -- волна, на которую он настроен. Каждый раз единственная. Никто другой не извлечет ее из мира.
   Я почему-то извлекаю одни глупости.
   Глупость глупого не менее важна, чем мудрость мудрого, сказал малец.
   Тогда зачем быть мудрым? -- фыркнула Лушка.
   А зачем быть глупым? -- возразил малец.
   Но ведь глупым проще?
   Нет проще и нет сложнее, прозвучало внутри. Это взгляд со стороны. Есть то, что может каждый.
   Тогда бы никто никому не завидовал, -- усмехнулась Лушка.
   Завидуют от незнания возможностей, сказал малец. Зависть -- это лень. Ленью сопротивляется тело, устраняющееся от работы. А глупость -- младенческий возраст души.
   Значит, мудрецы когда-то были дураками? -- не очень обрадовалась Лушка.
   Глупость необходима, спокойно сказал малец. Она приводит к ответу. Если бы все горы были на одном уровне, получилась бы плоскость и не потребовалось бы покорять вершины.
   Почему? -- не поняла Лушка.
   Потому что это умели бы все.
   Моя бабка говорила: молодец против овец, а против молодца сам овца. Но овца-то зачем? Она что? Клетка в потребляющем мудрость желудке?
   Что бы мы делали без своих желудков? -- засмеялся малец.
   Ты буржуй. Ты проповедуешь неравенство.
   Равенства не бывает. Равенство -- это уничтожение. Тебе ведь понравилась в геометрии теорема о совмещении треугольников? Равенство -- это потеря своего места. Присоединение к такому же, но без всякой пользы: от равенства ничто не увеличивается, даже разрушение.
   Это потому нас так много? Всего так много? Чтобы возникло разное? Расширение происходящего через отличие. Я поняла -- через нас растет Бог. Послушай, а Богу никогда не захочется доказать теорему о равенстве треугольников?
   Для этого бы потребовался по крайней мере еще один треугольник, засмеялся малец и, покинув материнскую ладонь, задышал в холодное стекло, залепленное снаружи первым снегом.
   Стекло не согрелось, и снег не растаял. Лушка недоверчиво смотрела в перевязанный снегом мир.
   Ну вот, ты опять ищешь не так, упрекнул малец. Снег снаружи, а тепло внутри. Поторопись. Тебе все равно придется сменить систему исчисления.
   Исчисления чего? -- спросила Лушка, прикладывая руку к стеклу. Сугроб с той стороны тут же подтаял и сполз вниз.
   Всего, ответил малец. Того, что добро. И того, что зло. Того, что польза и что вред. На самом деле всё не так, как мы думаем. Все-таки лучше как можно меньше отделяться от реальности.
   Это ты говоришь о реальности? -- удивилась Лушка.
   Я к ней ближе, -- сказал малец. Реальность начинается от прикосновения к небу. Она там, куда не проникает время.
   Как можно без времени? -- не поняла Лушка.
   Да это только карман, в который опускают всякую мелочь! -- воскликнул малец.
   Лушка вздохнула. "Марья смогла бы мне это объяснить", -- подумала она и опять потянулась к стеклу. Пушистый сугробец за ним послушно осел, просочился слезами, стало видно большое белое -- и тени, тени, тени, тысячи лохматых снежинок, услышался серый шепот, снежинки сменили направление и ударили в окно и, презрев преграду, осели на рыжие волосы слушающего их человека, завились ручным смерчем вокруг синего спортивного костюмчика, снежный шепот стал внятным, в нем светилась радость бытия. Лушка закрыла глаза и освобожденным окном распахнула душу, в нее устремился дождавшийся своего мига безымянный поток. Не так быстро, попросила она, а то я не успею дать тебе имя, и ты не родишься. Ответная вселенная с готовностью выпала из времени и замерла для мига, и в Лушке стал прорастать вопрос, главный для сейчас, он торопился, чтобы уступить место тому главному, которое возникнет в подступающем потом, и чувство внезапного рассвета среди беспамятной ночи плеснулось в сознание прежде слов; и запутавшиеся слова вильнули в сторону и определили присутствие за спиной постороннего.
   Лушка открыла глаза и ослепла в привычной тьме.
   Подождите! -- рванулась Лушка к неназванным мирам, но миры погрузились в баюкающую их тьму, и преждевременное утро уплыло на законный восток.
   Она медлила, не оборачиваясь, вновь привыкая к слепой нищете. Постороннее присутствие было неугрожающим, ему можно было довериться спиной.
   -- Как это у вас получается, Гришина? -- раздался в молчании голос зама. -- Мне даже захотелось скромно удалиться, чтобы вам не мешать.
   Лушка протянула руку ладонью кверху, и снежный маленький смерч устремился к белеющим линиям судьбы, снежинки улеглись крохотным сугробом на пересечении дорог и успокоились.
   -- Это просто сквозняк, -- сказала Лушка. -- И щели в рамах, которые вы не хотите замазать.
   Но зам не услышал про щели и сквозняки. Душе зама захотелось чудес.
   Лушка медленно смяла снег в хрусткий комок и откусила.
   -- Хотите? -- предложила она заму.
   -- Хочу, -- сказал зам и откусил тоже. -- Это ваше яблоко? Теперь я узнаю, что я наг? Или что-то еще?
   -- А что вы хотели узнать еще? -- спросила Лушка, возвращаясь к своей койке, самой дальней от окна.
   -- А разве человек может знать, что ему хочется знать? -- спросил зам.
   -- Когда-нибудь начинает мочь, -- проговорила Лушка, всматриваясь в неопределенное врачебное лицо.
   -- В детстве я любил запускать змеев, -- вспомнил зам и сам удивился сказанному.
   -- Вот видите, -- поддержала его Лушка.
   Зам обрадовался одобрению и сказал уже совсем невозможное:
   -- Я во сне летал туда, далеко, где Юпитер и кольца Сатурна.
   -- Вам там понравилось? -- спросила Лушка, и зам кивнул.
   -- Меня кто-то встретил, но я их не видел. Они собрались вокруг и что-то дали, но не такое, что бывает снаружи, а что можно нести только в себе.
   Лушка кивнула. Зам смотрел на нее и видел странное: она не перебивала его нетерпеливой гримасой и не собиралась крутить пальцем у виска. Он видел странное: она понимала.
   -- Я никогда... ни единой душе не мог сказать об этом, -- доверительно объяснил зам. Ему хотелось на всякий случай посмеяться над собой, но почему-то не вышло.
   -- Люди боятся этого, -- отозвалась Лушка. -- Каждый боится этого в себе.
   -- А ты? -- спросил зам.
   -- Уже нет, -- сказала Лушка.
   -- Я пришел просто так, -- признался зам. -- Поговорить, если ты не возражаешь.
   -- Ну конечно, -- сказала Лушка.
   -- Я не думал, что скажу то, что сказал. Но увидел эту снежную спираль и сказал.
   -- Наверно, вам хотелось этого давно, -- предположила Лушка.
   -- Я и говорю -- человек не знает, чего хочет на самом деле.
   -- Да, -- согласилась Лушка. -- Но можно попробовать.
   -- Я, видимо, неправильно распорядился тем, что мне дали, -- огорчился зам. -- Потому что такое больше не повторилось.
   -- Повторения и не нужно, -- возразила Лушка.
   -- Ну да, -- неуверенно поддержал зам. -- Только почему?
   -- Зачем же ходить по кругу? -- сказала Лушка. -- Повторение не имеет движения.
   -- Ну да, -- повторил зам и пожалел себя: -- Но это было так хорошо. Это было так свободно.
   -- А почему нужно думать, что следующее будет хуже, а не лучше? -- спросила Лушка.
   -- В самом деле... -- попытался улыбнуться зам. -- Выходит, я сам себя обворовал.
   Лушка не стала утешать обманом. Лушка кивнула. Зам тихо спросил:
   -- Как ты думаешь -- что они мне дали?
   -- Не знаю, -- ответила Лушка. -- Наверное, каждому дается свое.
   -- Но в этом должно быть и что-то общее? -- настаивал зам. "Вот для чего люди разговаривают, -- подумала Лушка. -- Они заглядывают в другого, чтобы найти себя".
   -- Вы же стали врачом, -- сказала она.
   -- Какой я врач! -- разочаровался зам. -- И это не может быть таким простым.
   -- Почему? -- возразила Лушка. -- Простое -- это самое сложное. А общее, может быть, заключается в сострадании.
   -- Этот человек изжевал меня, -- вдруг сказал зам.
   -- Нет, -- мотнула головой Лушка, снова увидя, как псих-президент по-бабьи обнимает холодильник, спасая его от Лушкиного самума. -- Нет. Этот человек беден. Он не запускал змеев.
   -- Ты думаешь, я должен к нему пойти? -- спросил зам и сам ответил: -- Ну да, он действительно бедняк. Беднее бомжа. Его всю жизнь терзал голод. Он глотал и не насыщался. Похоже, ему требовалась совсем другая пища. А ты смогла перед ним устоять. Как тебе удалось?
   -- Никак, -- ответила Лушка. -- Я пробовала не испугаться себя.
   -- Себя? Может -- его?
   Лушка качнула головой:
   -- Себя.
   -- Но ведь это почти невозможно.
   -- Почти, -- подтвердила Лушка.
   -- Ну да, -- сказал зам. -- Всё бесполезно, если не знаешь себя.
   -- Вам сколько лет? -- спросила Лушка.
   -- Тридцать один.
   -- Значит, тридцати трех еще нет.
   -- Уже почти, -- огорчился зам.
   -- Со мной за два года столько произошло... -- проговорила Лушка. -- За два года со мной произошло всё.
   -- Я не знаю -- как... -- пробормотал зам. -- У меня всё на ровном месте. Всё одинаково, понимаешь?
   Лушка качнула головой, не соглашаясь.
   -- У вас здесь люди, у которых душа совсем близко... Если бы здесь стали говорить с душой человека, а не с его ягодицами... Если бы вы здесь так, как будто каждый -- ваша мать... Обвиняете ее, любите, стыдитесь, а она всё равно вам мать...
   -- У меня же через день сердце разорвется! -- ужаснулся зам.
   -- Но оно разорвется от любви, -- тихо сказала Лушка.
   На лице зама проявлялась изменчивая улыбка -- то виноватая, то сомневающаяся, то ожидающая, улыбка выдавала с головой, чувства читались беспрепятственно, человек был беззлобен и загнан и ни в чем, кроме своей слабости, не имел опоры, а его собственный, все еще хордовый, позвоночник податливо клонился в любую сторону.
   -- Вы очень добрый, Сергей Константинович, -- убеждающе сказала Лушка. -- Добрый, и значит -- сильный. Добрым может быть только сильный, правда? Доброму всегда есть что отдать. Даже если он будет искать в помойных ящиках, он всё равно что-нибудь отдаст.
   -- Я ужасно люблю бездомных собак, -- вдруг признался Сергей Константинович. -- Это -- на самом деле -- может быть как бы одно и то же? Может?
   -- Конечно, может, -- сказала Лушка, по крохам собирая свою убежденность. -- Мы стали носить другую одежду, только и всего.
   Зам опять мимолетно улыбнулся:
   -- Я вас не выпишу, Гришина. Я не могу остаться без врача.
   -- Я не тороплюсь, -- совершенно серьезно сказала Лушка.
   Разные улыбки сменяли одна другую, и от этого лицо представлялось разнообразно освещенным. Улыбки увенчались облегченным вздохом. Сергей Константинович энергичным шагом вышел из палаты.
   Лушка сидела неподвижно. Она чувствовала себя разбитой. Даже, можно сказать, измочаленной. Она истратила себя на этого врача. Она сожгла сейчас свое топливо и разреженно дышала, прислушиваясь к спешным прибоям в сердце. Тело вяло изумлялось тому, что незлой человек так его опустошил. Лушка так же вяло возразила телу, что удивляться тут нечему, ибо Сергей Константинович и не знал, что нуждается в помощи, но как только помощь случилась -- жадно ее воспринял. А от шкуры Краснознаменной или псих-президента все отскакивало, как горох от стены. На них Лушка не сжигалась в таком количестве, с ними было нетрудно чувствовать себя злой и бодрой. И в такой же степени безрезультатной.
   Она и не предполагала, что, вникая в другого человека, нужно так расходоваться. Раньше она легко отдавала встречным-поперечным свое тряпье или там нищую косметику, которые ей надоедали, даже, бывало, какие-то деньги, если таковые наличествовали, деньги давались как бы в долг, но никогда обратно не возвращались, и сама Лушка поступала так же, брала при случае и не трудилась вернуть, и никто ни с кого ничего не требовал -- действовал первобытный закон взаимовыручки, и Лушка через минуту забывала об отданном-взятом, на сердце это сроду не отражалось, а наоборот, как бы взбадривалось оптимизмом. Случалось и не такое прямолинейное -- посидеть с чьим-то ребенком, пока мамаша сбегает в киношку или на дискотеку, или смотаться при чьем-нибудь гриппе или другой напасти в магазин или аптеку, -- и от Лушки не убывало. А тут ничего не делала, только языком трепала -- и на тебе! Чуть дышит и уже холодеет.
   А если бы этот окрыленный неизвестно чем зам вдруг не смылся, она бы что -- отдала концы? Да ни боже мой! Шуровала бы в его конюшне хоть до утра, и как пить дать -- хуже бы, чем сейчас, не стало.
   Дырявое ведро, да и только, -- обругала себя Лушка.
   И вдруг блеснуло пониманием. Нет -- догадкой о понимании.
   Лушка подумала, что хорошо бы согреться, и, не двигаясь с места, прикрылась плотным воображаемым пледом, с полосатыми джунглями и полосатым тигром, видела такой у кого-то, может, даже у Мастера. И через секунды теплее стало на самом деле, а потом стало жарко, а потом как в сухой парилке, успокоенное сердце опять запаниковало, Лушка отодвинула несуществующий плед подальше и из джунглей пробежалась босиком по родному первому снежку, тело забыло поблагодарить и оказалось в спортзале, чтобы кого-нибудь победить, но в спортзале валялись перевернутые стулья, а на подоконниках черными дырами зияли выключенные аудио-видео, и Лушка вспомнила, что Мастер говорил про какую-то настырную дискотеку, лучше уж она найдет самого Мастера, наверно, он уже купил подвал и всё оборудовал, найти совсем не трудно, но вдруг захотелось спать, очень захотелось спать, и Лушка осторожно прилегла на чужую койку, потому что ее собственная виновато смотрела в потолок голой панцирной сеткой.
   Опять приблизилось окно, к нему от Лушки устремилась невидимая волна, потушила электромагнитные и всякие другие сопряжения молекул в решетках и стеклах, преграды стали неощутимыми, как воздух, и даже потрясенное сердце не заметило бы их. Господи Боженька, как просто, обрадовалась Лушка увлекательному сну и прошла через смешанные границы вероятного, молекулы расступились, как пыль, на улице всё еще валил снег, он щекотно пролетал сквозь Лушку, и Лушка поиграла с ним в догонялки, и было непонятно, кто за кем бегал, захотелось солнца, солнце тут же увиделось, оно уже клонилось к западу, но Лушка успела поплавать в его лучах, а потом простерлась на вышине, как на мягкой постели, зная, что можно оказаться мгновенно и в любом месте, но не пожелала терять радость передвижения и позволила своему проницаемому телу самому выбрать направление и двигаться, примитивно останавливаясь во времени.
   Сначала кончился город, обрамленный курящимися свалками, на которых по-весеннему таял наваливший снег, потом потянулись равнинные березовые колки с несобранными грибами и черными комьями вспаханных под зиму полей, неряшливо и плешиво лепились среди леса поселки городского типа, они казались съеденными стригущим лишаем, потом открылась живая звучащая тишина над первыми холмами, присоединиться к тишине было отрадно, но легкое тело то и дело кидалось в сторону, ощутив приближение мучительного онемения земли над тайными военными сооружениями, закамуфлированными где чахлым леском, где болотиной, а где даже водой с торчащими раструбами вытяжных труб, в этих изнасилованных местах темнели энергетические провалы, там всему было больно, в этих гиблых очагах функционировали тайные машины и терпеливые живые организмы, беспамятные и ущербные больше прочих, Лушка жалеюще от них бежала, чтобы не заразиться сумеречным голодом, и наконец с облегчением увидела нарастающие горы, снега там было больше, но сосны по склонам шумели зеленым шумом, и Лушка припала к нему, как к воде чистого моря, и хвойное дыхание сквозило через нее, омывая.
   Увиделся знакомый Бабкин Гребень, Лушка приблизилась, радуясь его присутствию и полагая, что путешествие закончилось воспоминанием, но ее готовое подчиниться легкое тело выразило желание продвинуться дальше, и Лушка вовремя притормозила всякие мысли, чтобы не мешать, увидела внизу поляну с большим стогом, чей-то, вероятно, покос, покосы были и в других местах, но стожки там были значительно меньше, а тут оказалось даже два, добротных и ровных, опушенных снегом. Здесь ощущалось летнее присутствие немешающего человека, пребывающего в ладу с собой, и след человека не оказался помехой, скорее -- чему-то мешал снег. Мне нужно найти окошко чистой земли, поняла Лушка, и обследовала поляну и прочие промежутки меж ближних кустов, и среди редкого молодого осинника обнаружила темную проплешину, там сочился родничок, и снег таял в его влаге, а чуть повыше выступал голый валун, и незримое Лушкино тело приникло к нему, как к родному.
   Она сидела на камне, теменем выпиравшем из недр, ноги касались дремлющей почвы, рядом шевелился тихий родник, она, как сито, прошла через его воду, она полоскала себя в нем, как полощут рубаху, пока не останется ничего стороннего, и в ней стало мирно и светло, как в приготовившейся к празднику избе. И тогда она осмелилась обратиться к земле.
   Помоги мне. Ты моя мать. Наполни меня, чтобы мне было из чего отдавать. Вот я перед тобой, твоя повинная дочь. Прости меня своей помощью, но не освобождай от вины, чтобы я не забыла. Исправь, если я делаю не так, я первый раз пытаюсь сама! Во мне так мало, во мне ничего нет -- пустая кринка, которую обжег гончар, которая не знает, для какой нужды пригодится. Я не знаю, чего просить. Помоги мне узнать то, что мне нужно, не оставь меня пустой...
   И еще многое говорила Лушка. Она рассказала земле о своем сыне, о своей больнице, о своей Марье, и своем псих-президенте, и о многих других своих детях, и земля терпеливо слушала, и тихо вздыхала, и шептала пожухлой листвой негромкие ободрения и собирала свои силы к этому неразумному ребенку, который наконец пришел к ней за прощением и за ее материнским молоком, и горестно шептала, почему же так мало приходят добровольно и так много насильничают, бесполезно расточая через раны ее силу, земля плакала тихим родником и белым снегом и холодным ветром вытирала Лушкино лицо, и две женские души обняли друг друга и растопили преграды, две души соединились узами возобновленного родства и обоюдно укрепились жизненной силой, и малая душа, прикорнувшая на коленях большой, затомилась от всеобщей своей вины и великой печали.
   Лушка ощутила, как головокружительно увеличивается в пространстве и становится всем, в каких-то местах новое тело тихо жаловалось, но горячее биение толкало из глубин врачующие энергии. Энергии были мощны, и им не грозило истощение, но материнское сознание тревожилось о своих хрупких детях, вредящих себе подростковыми забавами и беспечно разрушающих свою узкую студенистую обитель, созданную дарующей щедростью, а не бункерными испытаниями на прочность. Земля радостно любила свои разнообразные существа, но самые беспокойные из существ упивались своей смешной самостоятельностью и больше не слышали колыбельных материнских песен. Они казались себе взрослыми и слушали только себя, они балансировали на обрывах, и земля обмирала в чудовищном ожидании, не успевая оградить всех, и торопилась научить хоть немногих, успеть бы, успеть научить тех, кто на это согласен, пусть они начнут говорить на доступном для потерявших слух языке, пусть, став другими, окажутся такими же, пусть увеличивают число необходимых помощников, чтобы было кому упереться новой опорой в раскачанные стены общего живого дома. Вот пришла к ней еще одна дочь, мать плачет бесшумным родником от радости и снова возносит неустающий зов: приходите! Приходите все, кто уже вырос и ощутил ответственность, кто готов потушить собою первый же маленький пожар, приходите, я дам вам неисчерпаемую силу для созидания, вы прикоснетесь к моим сокрытым кладовым, которые для вас и приготовлены, -- для вас, если вы осилите этот шаткий мост над пропастью.
   Мать позволила опуститься глубоко, и Лушка ощутила биение ее мощных сердец, совершающих невидимую работу в недоступных недрах. Было удивительно верить, что живая плоть матери простирается столь далеко, что совсем не имеет холодно-безразличного окончания, что в ней дышит и работает каждый атом, и работа эта не может быть бесцельной.
   Не всё сразу, остановила мать. Влезай на дерево постепенно.
   Да, -- согласилась Лушка, сейчас я пришла не за этим.
   Бери, -- сказала мать, вознося Лушку на нежных руках ветра под звездное небо. Твое -- это мое, и мое -- это твое. Так было, когда вы были младенцами, и так будет, когда вы остановитесь, чтобы оглянуться. Бери и не иссякай.
   Отяжелевшей птицей поднялась Лушка от камня у родника. Но, поднявшись в звездном свете на первую высоту, ощутила торжествующую легкость и близкое счастье. Счастье совсем не хотелось присваивать, достаточно было и того, что оно неярким отражением сопровождало ее полет.
  
   Ей казалось, что она не спала. Она слышала, как, стараясь быть бесшумными, вернулись одинаковые соседки, как они долго шептались по поводу ужасного следователя, который хотел что-то из них выудить, а они на мякине не провелись, они на все вопросы отвечали, что ничего не видели и что у них болит голова, потому что они нервные больные, и поглядывали при этом в Лушкину сторону, словно ожидая похвалы или благодарности, но их звучание было лживым, они врали и заочной Лушке, и друг другу, потому что на самом деле насочиняли следователю три короба и еще больше, наслаждаясь возможностью посидеть с человеком такой интригующей профессии, который так внимательно слушает и так неотвлеченно смотрит; помнила Лушка и как начали брякать к ужину столовые ложки о чайные кружки, и как хрустальной зимней синевой окрасилось палатное окно, за которым лишь к ночи прекратился снегопад. Нет, Лушка не спала, она только расслабилась, чтобы дать себе отдых, и ненасильственно думала обо всем, ничему не удивляясь, потому что без затруднений могла представить любую картину до малых подробностей, хоть самую фантастическую. И если бы сейчас кто-нибудь поинтересовался, было ли реальным ее путешествие, она сначала заглянула бы в глаза того, кто спрашивает, и одному сказала бы да, а другому нет, потому что всегда есть только то, чему веришь, а если не веришь, то напрасны клятвы и эксперименты, а если хотите знать, как она сама к этому относится, то относится она и так, и этак, что нисколько ей не мешает. Она знает, что весь вечер пролежала на своей койке, и знает, что душою была в гостях у земной души, и земля не отпустила ее сиротой и бездомной нищенкой, теперь для Лушки, быть может, не станет одиночества, к ней пришло спокойствие и ожидание утра, и еще тлеет отблеск счастья на стене, где отдаленным фонарем нарисовано миражное окно в оковах миражной решетки.
   Лушка встала. Тело зазвенело радостью и попросило деятельности. Лушка могла предложить только душ, скорее всего холодный. Тело обрадовалось и схватило полотенце, которое было когда-то махровым.
   Душ ошпарил совершенным холодом, но через полминуты кожа напряглась бодростью и задымилась паром. Лушка стояла под струями, пока не утолилась потребность движения, потом растерлась и посидела на подоконнике, оттуда тянуло снежной свежестью, а в запотевшие стекла заглядывали высокие звезды, где, наверно, тоже есть психиатрические лечебницы, и какая-нибудь местная Лу открывает собою неизвестные двери.
   "Здравствуй, сестренка, -- сказала ей Лушка. -- Школьный учебник говорит, что тебя уже нет, как нет и твоей звезды, но мы с тобой знаем, что это не так, значит, пожалуйста, здравствуй".
   "Радуюсь тебе, -- ответила далекая звездная душа. -- Твое окно горит совсем ясно".
   "Но здесь ведь только тусклая лампочка", -- усомнилась Лушка.
   "Жаль, -- ответили издалека, -- но лампочки я не вижу".
   "Ничего", -- сказала Лушка и пожелала далекому свету, чтобы его звезда не слушала земных учебников и не погасла миллиарды лет назад.
   Лушка вздохнула, обвела взглядом подсобное помещение, направилась в соседний туалет и, встав на треснутый унитаз, проверила наличие Марьиной тетради за вытяжной трубой. Тетрадь была там, куда ее поместила Лушка. Лушка провела пальцем по сжатым листам и неуверенно подцепила коленкоровый корешок.
   Тетрадь осязаемой тяжестью надавила на руку. Мария, позвала Лушка, Мария. Теперь ты, наверно, знаешь всё обо всем, а о Точке, наверно, еще больше.
   Лушка осторожно, как к живой ладони, прикоснулась к тетради. Маша. Моя бабка говорила, что об умерших нужно помнить как можно дольше. Я помню. Теперь это внутри как разрез. Но я не могу о том, что произошло. Невозможно благодарить за спасение, если спасатель заплатил такой ценой. Можно только помнить. Тетрадь. Это всё, что от тебя осталось. Хотя, конечно, не всё. Твое окно будет гореть долго и чисто.
   Лушка сжала тетрадь обеими руками, преграждая письменам ушедшей души преждевременное рождение. Потом. Не сейчас. Потом.
   И опять залезла на унитаз и засунула тетрадь на прежнее место.
  
   -- Милочка, -- любезно промурлыкала дама, -- отчего же вы с нами никогда не посидите?
   Лушка затормозила, будто перед внезапной канавой на всегда мирном месте, моргнула на почетно восседавших за столом. Там тут же произошло какое-то передвижение, неуловимая арифметическая перестановка, и, хотя никто из-за стола не удалился, в середине оказалось свободное место: ее приглашали возглавить аристократическое общество.
   Лушке такое совсем не улыбалось, непонятно было, с чего такая честь, но ведь вежливо, и в глаза заглядывают, и ждут -- чего ждут?
   Она осталась стоять.
   -- Уж вы, Лушенька, поговорили бы с нами, -- пыталась вовлечь ее дама. -- Рассказали бы что-нибудь этакое... Уверяю, что всем было бы интересно.
   -- Ничего у меня интересного, -- пробормотала Лушка. -- И рассказывать не умею, да и вообще...
   -- Ну, ну... -- заулыбалась дама. -- Говорили же вы вчера так долго с Сергеем Константиновичем, теперь человек прямо на крыльях летает.
   А, догадалась Лушка, зам уже не зам, а как бы главный, а мне посему от всех доверенность. Угождают новому начальству, всего и делов.
   -- Ну же, Лушенька, -- просила-поощряла дама, -- мы же все очень ждем.
   -- Ждем, ждем, -- закивали прочие.
   -- Сегодня на завтрак дали такую размазню, будто ее вчера пережевали на верхнем этаже, -- произнесла Лушка и понадеялась: может, председательское место незаметно сомкнется?
   Но ждущие лица закивали еще оживленнее и обрадовались, что по этому поводу могут выразить и свое мнение, но дама никому не уступила, торопливо поддержав светский разговор:
   -- Вы правы, милочка, последнее время просто безобразие. Без Олега Олеговича просто страх что такое... -- И спохватилась: -- Пока наш милый Сергей Константинович войдет во все дела...
   У Лушки зачесались пятки. Ну, просто без удержу. Хоть хватай по-собачьи и откусывай.
   -- И ножниц не дают, -- пожаловалась Лушке безымянная женщина. -- А у меня ногти. За три дня отрастают на полсантиметра.
   Собравшаяся бежать Лушка остановилась перед проблемой и посоветовала:
   -- А вы зубами. Раз-раз -- и весь маникюр.
   Но у безымянной осветились надеждой глаза, и она спросила:
   -- Лушенька, а вы не смогли бы сделать так, чтобы ногти совсем не росли?
   -- Я? -- изумилась Лушка. -- И чтобы совсем?..
   -- Помилуйте, Зося Петровна, какое дело Лушенькиным талантам до наших ногтей? -- Пухлый подбородок дамы натянулся в неодобрении. -- Значительно продуктивнее что-нибудь общее.
   И дама посмотрела на Лушку так, будто призывала к выполнению для всех непонятного долга, и Лушка опять не смогла уйти, потому что и в самом деле ощутила себя обязанной -- и даме, и Зосе Петровне с ногтями, и всем остальным, но под этим чувством ширилось и другое, протестующее, и что это за протест -- было не сообразить, может, какая-нибудь Лушкина лень, а может, Лушка жмотничает для себя, а это надо выкорчевать, жмотам ничего не дается -- как пришло, так и уйдет...
   -- Уж пожалуйста, милочка, -- продолжала что-то свое дама. -- Мы, конечно, люди темные, материалистические, но можно что-нибудь и про Бога.
   -- Про Бога? -- изумилась Лушка. -- Что-нибудь про Бога -- это никак...
   -- Для божественного есть священники, -- сказала Зося Петровна, и Лушка благодарно ей улыбнулась.
   -- Ну, тогда про какие-нибудь чудеса, -- снизила запрос дама.
   -- Да это не чудеса, -- проговорила Лушка неизвестно о чем, но вполне убежденно. -- Это человек.
   -- Человек? -- разочаровалась дама. -- Про человека мы все знаем сами.
   -- Вот и хорошо, -- сказала Лушка, чувствуя, что невидимые щупальца обмякли и готовы ее выпустить. -- Вы на самом деле знаете, только не всегда.
   -- Почему же не всегда? -- не согласилась дама на малое. -- Вы, милочка, перед нами не возноситесь, мы тоже книжки читали и высшее образование имеем.
   -- Попы тоже с образованием, -- возникла Зося Петровна, -- у них академия.
   -- Да что вы со своими попами, моя милая, -- раздражилась дама. -- Я вообще некрещеная.
   Присутствовавшие за столом посмотрели на даму осуждающе, и дама забеспокоилась:
   -- Мои родители были полными атеистами и жили вполне прилично.
   -- А что же тогда вы здесь делаете? -- спросила Зося Петровна. Дама стала оскорбленно отрываться от стреноженного стула, внимание от Лушки отвлеклось, и Лушка с облегчением повернулась к обществу спиной. И вдруг заметила, что не слишком спешит укрыться за одинокими стенами и что стало даже интересно, о чем пытается сказать Зося Петровна и почему все -- и торопливо окрестившиеся по собственному желанию в самое последнее время, и тайно крещенные в раннем детстве своими бабками вопреки трусливому гневу пап и мам, как было с Лушкой, -- почему они с одинаковой осуждающей жалостью посмотрели на атеистическую даму и почему дама не смогла скрыть виноватого беспокойства и, похоже, молчаливо уступила первенство за столом Зосе Петровне, а прочие столь же молчаливо Зосю предпочли. Это что -- это самое крещение-некрещение -- на самом деле имеет для всех такое значение? И тогда, если имеет сейчас, то должно было иметь и раньше? Стало быть, тот давний партийный гнев ее беспартийного отца и обычное молчание матери были всего только уловкой, красочной демонстрацией на всякий там случай своих совпадающих с тогдашним авангардом взглядов? Или это вообще разыгралось для Лушки? И отцу и матери было сто раз наплевать на любые взгляды и любые авангарды, поведение диктовалось инстинктом самосохранения, которого не было у бабки, но который въелся в поры ее городских детей. "А я? -- вдруг забеспокоилась Лушка. -- Что из всего этого получилось со мной?" Она вдруг вспомнила свой школьный класс -- должно быть, третий или четвертый -- и девочку за третьей партой. У девочки всегда были туго заплетены косы и завязаны нищенски маленькие бантики -- тогда как у всех прочих, и у Лушки тоже, несминающийся капрон пузырился выше головы. Девочка была изгоем, потому что о какой-то стати верила в Бога, и не как-нибудь, а по-баптистски, то есть вообще позорно; баптистские родители приучили дочь к твердой правде, и девочка никогда не врала, за что звалась сначала предательницей, потом и фашисткой, ее регулярно лупили портфелем по башке, а домашние считали, что ее подвергают гонениям за Иисуса Христа. Ребенок этих гонений хватил с лихвой, и Лушка сегодня поежилась за себя вчерашнюю, ибо первая и утверждалась на несчастном бледном создании, и не раз давала сверх нормы подлого тумака, да и вообще была инквизиторкой еще той, и на торжественной линейке, где бледному созданию собирались повязать красный галстук (хитрый ход в расчете на семейный раскол), победно выкрикнула:
   -- А она в Бога верит!
   И всякие там пионерские руководители вынуждены были повернуть выкрик вопросом к адресату, и лицо звенящим голосом не отреклось, как трижды сделал евангельский взрослый мужчина.
   Вот когда настигло Лушку бледное баптистское личико, которое ни в одной из провокаций не издало протеста, а только продолжительно смотрело редко мигающими молчаливыми глазами, которые не родили для Лушки ни одной слезы. Хотелось теперь провалиться со стыда, и Лушка поклялась, что когда-нибудь отыщет эту девчонку и покается перед ней, а еще посмотрит, какой женщиной той удалось стать.
   Всё еще не входя в палату, Лушка приостановилась у белесого окна, пустоту которого давно не расчленяли ступенчатые листья, и стала думать, почему она, Лушка, спасовала сейчас перед застольной общественностью, да и с чем, собственно говоря, общественность к ней обратилась. Остались без коммунистических застенков и бесноватого фюрера, а кому-то, может быть, даже стыдно -- ну, где-нибудь в глубине, под какой-нибудь левой подошвой, но что-то же в них помнит, как хотели забить меня, если и не до смерти, так до увечной покорности, растерзали же в клочья несчастную пальму; и меня хотели придушить, хоть и не сами, но знали об этом и молчаливо соглашались, потому что любили своего фюрера, а я его как бы отнимала -- и тем, что не желала ему подыгрывать, и тем, что... ну, это, что не стала общественной женой, и тем, что собственноручно передала его -- предала -- в руки всех этих жующих жвачку белых халатов. Так вот поковыряешься да и поймешь. И самой захочется себя пристукнуть для удобства ближнего. В общем, я без претензии. Человек платит сам. Я плачу за свое, они за свое. Нет, у них это был не стыд. И не признание вины. То, из-за чего они позвали, было беспокойством о себе. Они в самом деле предложили мне президентское кресло. Власть пала, и они провели референдум. Они хотели поставить над собой хоть что-нибудь их превосходящее. Чтобы потом настроиться на волну вождя и стать его агрессивным продолжением. И не важно, какой будет вождь, хороший или плохой, во имя его всё равно будут казнить.
   Какие странные связи между всем. Пока не думаешь, не замечаешь. Но почему мне никогда не хотелось подчиняться? И подчинять тоже. Я была сама по себе. Я и защищалась, чтобы остаться самой по себе. Мне хотелось жить на отдельном хуторе.
   Ну, ладно. Вот меня позвали, и что? Если не плеваться, а поступить как надо. Как узнать, чт надо? Чт должен человек в каждый момент. Чт я должна в любых возникающих обстоятельствах. И мои ли это обстоятельства. Хотя как они могут быть не моими, если я их ощущаю. Если вошла в соприкосновение. Но всё ли, попадающее в сферу моих ощущений, есть удар призывающего набатного колокола? Меня позвали, и что я? А я воспользовалась первой возможностью от такого почета избавиться. Или это тоже есть мера моего участия в данных обстоятельствах и в данный момент?
   Мера участия. В этом что-то. Потому что каждый раз сталкиваешься с живым, уже имеющим направление. До прикосновения к тебе оно было результатом, для тебя становится условием и началом. Если бы меня не позвали за этот привинченный к полу стол, я сейчас обо всем этом не думала бы. Недавно в физике встретилось похожее. Ну да, где векторы и равнодействующая. Каждая минута в жизни -- равнодействующая. Всё влияет на всё. Для меня проблема в том, какой силы вектором я являюсь. Присоединяюсь, отстраняюсь или посередине. В любом случае выходит -- участвую. Я часть множественной структуры, заранее ничем не предпочтительная. С точки зрения псих-президента, от этих мыслей надо лечить, а с точки зрения зама, меня можно употреблять в качестве тонизирующего. Чем мерить меру?
   Пока я не связана личными отношениями, я более свободна. Если я, выйдя из больницы, забуду о существовании шефа, никто не обвинит меня в черствости или неблагодарности. Но если я не дочь и не друг, то что я должна каждому? Столько, сколько могу? Сколько хочу? Или на сколько соглашусь?
   На таком уровне задача не имеет решения. То, что определяет, должно находиться выше. Или, наоборот, ниже. Значит, человек сам по себе занимает нулевое положение. И сам выбирает, в какую сторону качнуться. Выбирает тем, что находится выше его. Или тем, что находится ниже. Выше должна находиться перспектива. Возможность развития. Ниже то, что было. Что исчерпалось, всякий там животный опыт. То, что ниже, -- это отрыжка. Тупик. И ты дурак, если туда лезешь. Это с тобой уже было. Ты пожирал ближнего, ты убивал, ты карабкался по чужим спинам, сидел в засаде, крал, предавал зачем же туда опять?! Да, это проще, ближе, ты это умеешь, но это... Это не дает утоления. Ты протестуешь. Ты хочешь того, что выше. Ты всегда хочешь того, что выше.
   Почему же это так трудно? Почему человек не знает, в чем его продвижение? Потому что этого не знает никто, даже Бог? И человек должен сам? Должен ощущать в себе возможности, должен создать возможности... Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что. Но найди и принеси.
   Я им сказала не то. И я забыла. Я забыла, что вина лишила меня выбора. У меня поражение в правах.
   Собственно говоря, обществу нужны парии, чтобы стирать грязное белье. Правда, святые делают это добровольно.
  
   Лушка нехотя вошла в палату. На тумбочке неуместно высилась стопка книг. Тех самых, которые похитили у нее когда-то давно, в какой-то начальной Лушкиной жизни. Похоже, власть действительно переменилась. Лушка отстраненно провела рукой по затрепанным переплетам. Вернули всё, кроме Евангелия. Пусть, подумала Лушка, Людмила Михайловна поймет. Хотя это то, что она могла бы сейчас читать без предубеждения и с желанием узнать, о чем люди думали две тысячи лет назад.
   За спиной воровато чмокнула дверь. В щель просунулась непричесанная золотоволосая голова, подозрительно оглядела молчаливые стены. На стенах угрожающего не оказалось, дверь рывком распахнулась. Вошла, оглядываясь, давняя знакомая -- над ее койкой пыталась Лушка стереть четырнадцать несмываемых душ.
   Золотоволосая бесцеремонно уселась на Лушкину свежезастеленную кровать.
   -- Никому не скажешь? -- подозрительно уставилась на хозяйку гостья.
   -- Никому, -- приглядевшись к возбужденному лицу, пообещала Лушка.
   Золотоволосая хлопнула Лушку по костлявому плечу и сморщилась:
   -- Фу... Одни кости. Ты запомни -- мужик мягкое любит.
   -- Запомню, -- кивнула Лушка, пытаясь определить, что дальше. Такие лапищи и придушат, если прохлопаешь. Но тогда не возник бы доверительный совет. И вообще я напрасно. Если бы что-нибудь -- не явился бы книжный задаток. Власть переменилась. Они тоже. И Лушка пригласила к доверию: -- Ты хочешь что-то сказать?
   -- Ну да, -- тут же кивнула золотоволосая, будто только и ждала разрешающего вопроса. -- У меня пятнадцатый будет.
   Лушка уже приготовилась спросить, что за пятнадцатый, но вовремя сообразила, о чем речь. В беспокойных глазах напротив прыгало от радости.
   -- Ну, так хорошо! -- поддержала Лушка. -- Да это, может, и не пятнадцатый вовсе.
   -- А какой? -- встопорщилась гостья. -- Не веришь, что у меня их четырнадцать? Я что -- считать не умею?
   -- Смотря как считать, -- ничуть не смутилась Лушка. -- Эти твои прежние четырнадцать совсем не растут.
   -- Тунеядцы, -- согласилась золотоволосая.
   -- А пятнадцатый, может, станет первым, который вырастет, -- окружала гостью осторожными доводами Лушка. -- Первым будет, понимаешь?
   -- Первым! -- восторженно взметнулась золотая грива. -- Правильно -- первым! Я знала, что поймешь. Ты и тогда -- он же глаза открыл! Этот недоумок... На стене, самый маленький... Он же меня увидел... Один из всех!
   Из Лушкиного прошлого мира возник младенческий взгляд, впервые узревший своего властелина, своего Творца, свою Мать... Внутри сжалось пониманием. Эта женщина тоскует по взгляду творения. Эта женщина хочет быть матерью.
   Вот и вся болезнь. Вот и всё лечение.
   -- Только, может, ты ошибаешься? -- осторожно спросила Лушка, чуть уклонив взгляд ниже лица золотоволосой, чтобы было понятно, что имеется в виду. -- Ведь здесь это не так просто?
   -- Я всегда точно знаю, -- с гордостью возразила золотоволосая. -- И всякий раз без ошибки. Да я тебе скажу! Первый раз -- я девицей была.
   -- Первый раз все девицы.
   -- Дура! Я не про то. Меня на аборт распяли -- а я девица. И без всякой вашей подделки. А эти кобели ржали.
   -- Кто?
   -- Врачи. Собрались все. Заглядывали, как в кувшин, и ржали.
   -- Не бери в голову, -- попыталась утешить Лушка.
   -- Так теперь что. Теперь не беру. Было-то как? Мой дурачок меня пожалел, я даже штаны не снимала, а всё равно.
   -- Так поженились бы.
   -- Хотели, а нас никак. Несовершеннолетние. Мать меня чуть не покалечила.
   Лушка попыталась улыбнуться -- чтобы не ухнуть в чужие провалы.
   -- Не бери в голову... -- пробормотала она по-родному. Золотоволосая заморгала часто. С пухлых век свалились две слезины.
   -- А почему не смеешься? -- спросила она, почти приглашая к веселью.
   -- Не смешно потому что, -- объяснила Лушка.
   -- А другие -- с копыт долой...
   -- Ну и плюнь.
   -- Я и так... -- кивнула золотоволосая и вдруг фыркнула: -- А они все хотят!
   -- Кто?
   -- Ну, здесь... Все забеременеть хотят, а получится -- у меня. Да я тебе скажу... Ну, самое такое скажу, чему и не верит никто... Я после того раза -- ну, после самого первого, когда ржали... Я после того не то что... Я от взгляда могу!
   -- Что можешь?
   -- Так я же говорю! От взгляда залетаю! Посмотрю на мужика -- и готово! Посмотрю -- и на аборт! Считаешь, справедливо? Все бабы -- как положено, с чувством и по-всякому, а я -- и знать ничего не знаю! Ну, представляешь -- ни-ни! Одни чистки!
   -- Ну и подумаешь! -- бодро сказала Лушка. -- Родила бы одного-другого, а там бы наладилось.
   -- Так не дают! -- вскочила золотоволосая. -- Я тогда в эту консультацию -- чтобы все по-правильному... Ну, муж и всякое такое... Я же не успевала! Без всякого разговора -- бац! Мужик не моргнул, а уже алименты... А женская консультация меня -- сюда, и нигде до сих пор не верят, соорудили мне там кремлевскую стену, а толку -- шиш... Четырнадцать -- видала?
   Лушка кивнула, зачарованная. Золотоволосая наклонилась доверительно:
   -- А тут междусобойчик этот... А, думаю, да сколько можно, хоть попробую. И представляешь? Одно разочарование. То ли на гвоздь села, то ли шило проглотила... И из-за этого всемирная бодяга?!
   Тут Лушка не выдержала и впервые то ли за два, то ли за три года согнулась от хохота.
   -- Тоже ржешь? -- мрачно спросила золотоволосая. -- Ржете все, а мои четырнадцать -- непорочные, а их вычистили! А теперь что -- теперь и я, как прочие... Кто теперь непорочного родит?.. Это вы сумасшедшие, а не я!
   -- Мы... -- тихо согласилась Лушка. -- И правда -- мы... Ты не думай -- кто-нибудь опять попытается... Получится когда-нибудь.
   -- Да, конечно, -- сказала золотоволосая, -- только я не смогла. Жаль, понимаешь?
   -- Тебя как зовут? -- спросила Лушка.
   -- Надея... -- как-то осторожно произнесла золотоволосая.
   -- Вот видишь, -- сказала на это Лушка.
   Надея замолчала, прислушиваясь к чему-то. И вдруг сказала:
   -- Что-то вижу. Только сказать не могу.
   -- Я не над тобой смеялась, -- сказала Лушка, -- а над всем этим... Из-за тебя получилось -- если со стороны взглянуть... Вот где дурдом, вообще-то. Не в тебе, а за тобой. Ну, все прочие -- идиоты, а ты -- нет.
   -- А я думала -- никто мне никогда ничего такого не скажет...
   -- Я тоже тут не ожидала. Со мной тоже тут говорили... -- признала Лушка. -- Нигде бы больше не получилось.
   -- А делать ты можешь? -- спросила Надея.
   -- Не знаю, -- сказала Лушка. -- Это трудно -- сделать то, что надо.
   -- А что надо -- знаешь?
   -- Чтобы не уменьшаться, -- сказала Лушка, -- а наоборот.
   -- Вот, -- кивнула Надея, -- мне это и надо. Но меня опять уменьшат.
   -- Не соглашайся, -- сказала Лушка.
   -- А они не спрашивают, -- сказала Надея. -- Они думают, что лечат. Лечат меня -- от меня самой. Я тебе скажу. Я родилась, чтобы рожать, а мне почему-то не дают. Во мне вообще другого нет. Когда я беременная, я сразу нормальная.
   -- Но если ты про тот сабантуйчик... Ведь это совсем недавно?
   -- Да я на третий день точно знаю.
   -- Почему не третий? -- удивилась Лупка.
   -- Ну, первый не в счет, сама понимаешь. На второй -- слушаю. Живот слушаю, ноги, руки -- везде. Оно везде говорит, а в голове -- понимает. Всегда точно без всяких анализов. И про всякую другую могу сказать. За руку возьму и скажу. -- Надея взяла Лушку за руку, с сожалением покачала головой. -- У тебя нету.
   -- Нету, -- подтвердила Лушка.
   -- Я их всех проверила, -- сказала Надея. -- Все пустые. Одна я.
   -- Не одна, -- вдруг возразила Лушка.
   -- А кто еще? -- ревниво удивилась Надея. Лушка промолчала.
   -- А! -- прозрела Надея. -- Это партийная? Я ее не считала... Да что у нее может! Партбилет и родится.
   -- Нет, -- тяжело сказала Лушка, -- у нее родится совесть.
   -- Сама отдельно, совесть отдельно -- зачем ей? -- усомнилась Надея.
   -- Чтобы когда-нибудь стало вместе, -- сказала Лушка.
   -- Это она убила, да? А ребенок на нее смотреть будет... Лучше бы ей удавиться.
   -- Почему ей должно быть лучше? -- странно спросила Лушка.
   Надея взглянула в ее лицо и испуганно замолчала.
   -- Нет, -- сказала Лушка. -- Ты не так подумала. Я не прокурор. Я, наверно, защитник.
   -- Так я поэтому и пришла, -- обрадовалась Надея. -- Чтобы ты защитила.
   -- Да как?.. -- вырвалось у Лушки.
   -- Ты можешь. Я чувствую. Мне больше не к кому, -- сказала Надея. -- Они же мне -- как чуть, так укол. Ну и рисуй-считай! Ты сможешь? Я родить хочу! Чтобы они не на стенке только... Пожалуйста...
   Слезы из пухлых глаз закапали очень быстро.
   -- Не реви, -- тихо попросила Лушка.
   Ну вот, сказала она самой себе, я запуталась в застольном президиуме, который зачем-то раздвинул мне, девчонке, место в своей середине и надеялся, что я не только выполню его желания, но и обозначу их. Чтобы они, сидящая за столом здешняя элита, получили возможность формулировать то, чего они хотят, не сознавая. Они не понимают, что могут хотеть разного. И что только увеличили мое ощущение вины и бесполезности. Но что-то смилостивилось надо мной, и вот человек сказал, чего просит, и сказал, что помочь могу только я, и так оно здесь и есть, и меня уже не укроет неопределенность, и если я отвернусь, то убьют, не ведая греха, и этого, и на крашеной стене проступит убогая идея пятнадцатого несовершившегося, и мой список убиенных удлинится, и неподъемная ноша станет еще неподъемней, но никто не освободит мои плечи. Никто, кроме меня самой. Решай, решай, тебе и нужно-то задержаться здесь на какой-то там год...
   -- Пожалуйста... -- шелохнулся вовне голос Надеи.
   -- Да, да, -- очнулась Лушка. -- Да.
   -- Я сделаю всё! Все, что скажешь!
   -- Перестань, -- сказала Лушка. -- Хватит.
   -- Ага, -- охотно согласилась Надея, мгновенно ощутив, что Лушка идет навстречу. Она целиком превратилась в слух. Она ждала приказа.
   И Лушка приказала:
   -- Никому не говори. Ни во сне, ни наяву. Никому.
   -- Ага... Я же не дура... -- радостно вскинулась Надея.
   -- И тех, на стене... Сотри их. Пусть этот будет по-настоящему первым. -- Надея смотрела неуверенно. Лушка настойчиво повторила: -- Ты должна привыкать... Ты же не оставишь их кому-то, когда выпишешься?
   -- Выпишусь? -- Надея совсем растерялась. -- Ну да, не оставлю... Меня правда могут выписать?
   -- Ты здесь сколько?
   -- Шесть лет...
   -- Хватит, может?
   -- Я уже и думать перестала... Ко мне и не приходит никто... И мать куда-то уехала... Мне и жить негде!
   -- Здесь тебе ребенка не оставят. Хочешь родить -- выздоравливай.
   -- Не больно-то я и больная...
   -- Тогда заболей, чтобы выписали! -- воскликнула Лушка. Надея вдруг улыбнулась. Блеснули дивные зубы. Под стылой маской неряхи стало оживать совершенное лицо.
   А через час влетел зам и сел на соседнюю койку.
   -- Вы представляете, Гришина, они требуют священника! -- выпалил он. -- Кому-то из них вздумалось креститься!
   -- Ну и что? -- ожидающе спросила Лушка.
   -- Эти идеи просто лезут в форточку! -- возмутился он. -- Месяц назад крестился мой старший брат. Старший, вы понимаете? Если бы это отмочил младший, я бы сказал, что у него молоко на губах и, соответственно, ветер в голове. А что я скажу старшему?..
   -- А зачем вообще нужно что-то говорить? -- спросила Лушка.
   -- Но он же крестился!
   -- Он от этого хуже стал?
   -- Да нет... Курить бросил, нищим подает... Достоевщина какая-то!
   -- Ваша больница как называется? -- задала глупый вопрос Лушка. -- Лечебница для душевнобольных?
   -- Что вы этим хотите сказать? -- заподозрил подвох зам.
   -- Если здесь люди, у которых болит душа, то, может быть, священник тот врач, который нужен? -- Лушка смотрела спокойно и ожидающе. Будто действительно хотела услышать от зама хоть какой-нибудь ответ.
   И заму вдруг расхотелось возмущаться, он вдруг признался себе, что притворялся -- и сейчас, и месяц назад с братом, когда отчего-то брызгал слюной и крутил пальцем у виска, демонстрируя семейный позор. Никакого позора на самом деле он не ощущал, а похоже -- заводил брата, чтобы тот привел какие-нибудь аргументы в свою пользу, а брат выслушал всё, и не сказал ни слова, и ушел неуниженный и таинственный, унося в сердце недостижимую примиренность с самим собой.
   -- Собственно говоря -- ну да... -- пробормотал зам. И вдруг выпалил основное: -- А вы, Гришина, верите в Бога?
   -- Верю, -- ответила Лушка.
   Ответила так, как если бы ее спросили: "Вы, Гришина, дышите". -- "Дышу", -- ответила бы Гришина.
   Странный вопрос, удивилась Лушка. Вопрос, у которого ответом может быть не только "нет", но и "да". Не веры он боится, а признания, что тоже верит. И наивно хочет, чтобы другой произнес эти политически стыдные слова: не в партию верю, а в Бога.
   -- Каждый человек верит, хотя, может быть, и не знает об этом, -- осторожно сказала Лушка. -- Только кому-то от этого радость, а кому-то страшно.
   -- А как, вы полагаете, было Олегу Олеговичу?
   -- Олег Олегович эксперимент ставил. Хотел узнать, как выглядит жизнь, если Бога из нее исключить.
   -- Вы полагаете, он потерпел поражение?
   -- А вы полагаете по-другому?
   Зам покачал головой.
   -- Я у него был, -- проговорил он, -- сегодня после обхода. Купил банку сока и поил с чайной ложки. Сок по щеке стекал на шею. Бог наказал его слишком жестоко.
   -- Ну да, -- сказала Лушка, -- есть у Бога время носиться с грехами псих-президента!
   -- Вы полагаете? Но тогда можно всё?
   -- Так всё и можно.
   -- Значит, никакой разницы?
   -- Без разницы не бывает. Вы ее не там ищете. Хотите найти там, где нет.
   -- Да? Как это у вас так мозги работают...
   -- Сергей Константинович, а сок еще остался? Может, вы разрешили бы... Я могла бы около него побыть.
   -- Вы имеете в виду Олега Олеговича? Но... -- Зам вдруг смутился и опустил глаза. -- Вы, насколько я могу судить, не так уж сильно его любили?
   -- Мои прежние чувства относились к прежнему человеку.
   -- Видите ли, Гришина...
   -- Не думаю, что я смогу отравить его импортным соком. -- Она поймала испуганный взгляд зама и ровно проговорила: -- Убить просто. Для этого не надо спускаться этажом ниже.
   Сергей Константинович старался посмотреть честно, но опять отвел взгляд. На лице полыхало смятение. Про Бога с Гришиной можно, а доверить ложку с соком...
   -- Я понимаю... -- пробормотал он. -- Что ужасно и неблагодарно... Но я не могу!
   -- Тогда зачем вы пришли? -- спросила Лушка. -- И зачем приходили вчера?
   -- Вчера? Да, да, вчера... И сегодня... Докажите! -- вдруг воскликнул он. -- То, что вчера... Повторите! Что у окна и со снегом... Или что-нибудь... Докажите!
   Лушка посмотрела на него с сочувствием.
   -- Нет, -- качнула она головой. -- Это бесполезно. На доказательства вы потребуете других доказательств. Зачем прикасаться к ответам, когда нет вопроса?
   -- Да, я боюсь... -- пробормотал он. -- Мне охота спросить, а я боюсь... Почему ты не боишься? Почему?..
   -- Не мучайтесь так, Сергей Константинович. Надо проголодаться, чтобы понять, что хочешь есть. Сейчас вы хотите, чтобы я доказала вам жизнь. Как если бы ребенок питался грудью и требовал доказательств, что грудь есть.
   -- Я не про жизнь... -- попробовал защититься Сергей Константинович.
   -- А про что? -- спросила Лушка.
   -- Не знаю...
   -- А это тоже жизнь -- то, что вы не знаете. Но я не настаиваю. Мое -- не ваше.
   Лушка взяла отложенную книгу и положила на колени.
   Зам неловко поднялся. Зазвучали излишне быстрые шаги. Шаги приостановились у двери. Должно быть, зам оглянулся. Или хотел оглянуться.
   Лушка не подняла головы.
   Теперь она была рада, что книги вернулись. Она их прочитает. И перечитает снова. И попробует догадаться, что скрывает их поверхность. Она приблизится к обкатанным словам -- и обнаружит пустоты в их сцеплениях, и не побоится заглянуть сквозь пугающие сторожевые тени -- там что-то, что-то, иначе не надо было сторожить и отпугивать неготовых, там что-то, что-то, которое меня ждет...
   Постепенно ее стало охватывать беспокойство. Что-то в визите зама было не так. Его неустойчивое настроение, внеземные вопросы то ли о смысле жизни, то ли ни о чем, да и сам его непонятный приход -- с чем он пришел? С известием о том, что общественность потребовала священника? А Лушка при чем? Она что -- профком или бухгалтерия? Всё таило что-то невысказанное, словно зам попеременно склонялся то к одному, то к другому, а говорил при этом третье и четвертое.
   Нет, поняла Лушка, он приходил с другой целью. Ей надо было вовремя настроиться на внутреннего зама, но она не предполагала с его стороны никакой угрозы и не искала скрытые смыслы в его поведении. Нет, поправила она себя, угроза была не с его стороны, но он в курсе и каким-то боком с угрозой связан.
   И тут, без всякой вроде бы связи, Лушка подумала о следователе, который являлся сюда уже который день подряд, но Лушку разговором не удостоил. Можно было и раньше сообразить: что-то не так. Будь Лушка на его месте, то именно с Гришиной и начала бы. Теперь нарочитость следовательских действий просто выпирала, хотя раньше казалось: не вызывает -- не надо. Лушке и так всё ясно, а если ясно ей, то почему не может быть ясно другому. Однако странный зам чуть не криком прокричал, что не так тут всё просто. Значит, с зама ей и начинать.
   Она отложила увлекательнейший учебник стереометрии, который стягивал материальный мир соотношениями и жесткими зависимостями, за этими зависимостями заподозревалась Лушкой давняя свобода, в которой немыслимо материальное рабство, потому что... Лушкина мысль споткнулась в своем полете о зама и не достигла возможных новых просторов.
   Ладно, сказала Лушка, просторы потом, сейчас мне нужен зам.
   Зам вошел стремительно, будто сдавал стометровку, и сказал без предварительных нюансов:
   -- Гришина, вам не повезло. -- Лушка смотрела вопросительно. Лучше не мешать. Пусть сам скажет всё, что может. -- Ладно, -- проговорил зам, -- я скажу. Я хотел вас выписывать -- на мой взгляд, вы не представляете клинического интереса. Я не раз говорил об этом Олегу Олеговичу, но... Так вот, теперь тоже -- но. Я понимаю, вы уникальное явление, и это вынуждает меня... Я хотел вас уберечь. И сейчас хочу. Короче говоря -- я оставляю вас здесь на неопределенное время.
   Лушка всё так же продолжала смотреть. Зам вздрогнул. Как лошадь -- спиной.
   -- Видите ли, Гришина... В общем, у следователя на вас свидетельские показания. Десять человек видели, как вы душили Марию Ивановну.
   -- Я?.. -- вырвалось у Лушки. Зам покивал с сочувствием:
   -- И другие десять клянутся, что Гришина, светясь в темноте как покойник, неправильно крестилась не той рукой. И не от плеча к плечу, а от колена к колену. И гипнотизировала несчастную постреволюционерку, скаля зубы и требуя: крови! крови!
   Лушка пробормотала:
   -- Здесь не то заведение, которое должно их лечить.
   -- Очень интересно, Гришина. Куда же прикажите их определить?
   -- Да высадить всех на фиг из вашего трамвая! Пусть чапают пешком!
   -- А пешком -- это как? -- заинтересовался зам.
   -- А чтобы сами добывали себе перловую кашу с хеком. Им делать нечего! Они у вас сплетни сочиняют, как стихи!
   -- Вы так полагаете, Гришина? -- задумался зам. -- Может быть, может быть... Но речь-то не об этом. Речь, извините, о вас. С их подачи и приговорить могут.
   -- Да пусть! -- легкомысленно отмахнулась Лушка. На лице зама проступило скорбное терпение.
   -- Понимаете, Гришина... Я здесь не первый год. Понимаете, здесь ложь -- не ложь и правда -- не правда. Там, за этими стенами, этого не понять. Да, эти свидетели лгут. Да, они ничего не видели. Но здесь утверждение факта не есть доказательство, а отсутствие факта не есть оправдание. Они не видели, но могли почувствовать. И могли вообразить, что чувствуют. А я приходил к вам -- чтобы увидеть... Я отдаю себе отчет, что могу ошибиться. Но я предпочел сделать выбор в пользу не-вины. И я... Я не дал согласия на встречу следователя с вами -- поскольку это повредило бы вашему состоянию. И я... Я оставляю вас здесь до полного выздоровления.
   Он стоял у двери, как подсудимый, и ждал приговора. Он считал себя виновным и не очень надеялся на прощение.
   Лушка ошеломленно молчала. Горло свело протестующей судорогой, и слова канули в неродившееся состояние. Изнасилованное горло соглашалось лишь на бессмысленный крик.
   Зам прервал молчание дополнительным аргументом:
   -- В такой ситуации вам лучше не демонстрировать своих умений. Вас могут загнать в угол. Ваша сила станет вашей слабостью.
   -- Я не... -- попробовала выразить себя Лушка. И не смогла.
   -- Не надо ничего говорить, -- поспешно сказал зам, испугавшись, что начнутся самолюбивые возражения. -- Я всё равно сделаю так, как сказал.
   -- Это ваши проблемы... -- через силу пробормотала Лушка.
   -- Я извиняюсь! -- решил возмутиться зам. -- Они и ваши тоже!
   -- Да не хочу я об этом! -- отвернулась Лушка.
   -- Ну, так я хочу, -- мужественно сказал зам. И вдруг попросил, не очень надеясь на исполнение: -- Вы хоть не мешайте мне...
   -- Я понимаю, -- устало сказала Лушка. -- Вы хотите, чтобы я сделала вам легче.
   Зам поморгал, сообразил, что его оскорбляют, и выпалил:
   -- Вы просто вздорная кусачая дворняжка!
   -- Я так и думала, что вы когда-нибудь заговорите нормальным языком, -- одобрила Лушка.
   -- Ну, сколько вам объяснять, Гришина? Следователя очень заинтересовала версия гипноза. Если мы позволим утвердиться этой версии хотя бы минимально, ваша жизнь будет испорчена. Это интересы другого ведомства.
   Наконец-то Гришина посмотрела внимательно. Может, вспомнила хотя бы кое-какие фильмы.
   -- Я не хочу, чтобы вас из одной клиники перевели в другую, -- сказал зам.
   Лушка внимательно посмотрела в его лицо. Честный был человек, затюканный, непроявившийся, но вдруг вспомнивший, что можно не сдаваться.
   -- Вы всё еще запускаете змеев, -- сказала человеку та Лушка, которая была матерью. Лицо зама осветилось забытой улыбкой.
   -- Завтра куплю свежий сок, -- проговорил он освобожденно. -- И мы вместе пойдем к Олегу Олеговичу.
   Лушка кивнула.
  
   Но, похоже, она кивнула только для того, чтобы остаться одной и без чужих понуждений осознать происходящее. Она не сомневалась, что зам хотел для нее блага, и, наверно, понимаемое им благо совпадало с мнением о благе всех других людей, или почти всех, и Лушка могла с таким мнением согласиться. Но имела право и не соглашаться. Возникшая проблема подлежит ее личному разбирательству. Лушка не согласна принимать на веру даже самое лучшее чужое решение, потому что чужого к этому решению толкает его собственный опыт, а у Лушки, может быть, опыт совсем другой, и из Лушкиного опыта вполне может вытекать нечто совсем противоположное общему пониманию. Общее понимание заключено в том, что со следователем лучше не иметь дела, а суда нужно бояться, как пожара, потому что засудят. Ну а если в человеке горит именно потребность суда и потребность приговора, если Лушка уже устала быть прокурором самой себе и с облегчением приняла бы безличное пристрастное обвинение -- приняла бы его как освобождение от мучительной обязанности бесконечно себя судить и бесконечно самое себя наказывать. Ей легче отстрадать принародно и во всеуслышание, чем бесконечно томиться в бездеятельном повинном параличе. А то, что ее сейчас обвинят не в том убийстве, так это не главное, это, может быть, милость судьбы, позаботившейся о Лушкиной совести, потому что никакому людскому суду Лушка не сможет доказать своего собственного преступления.
   И, ощутив в себе готовность выдержать любые неизбежные несправедливости, она легко поднялась с койки.
  
   Следователю на время между завтраком и обедом отводился столовский закуток. Лушка толкнула дверь. Закуток был заперт. Из-за двери неразборчиво доносилась безудержная частота женского голоса. Возможно, кто-то одиннадцатый описывал свои видения. Не желая вникать в запертые от всех секреты, Лушка села около двери на пол и прислонилась спиной к стене.
   Спина, ощутив холодную твердость крашеной преграды, предложила Лушке вспомнить спортзал, но Лушка, с огорчением подумав, что спортзала уже нет, отправилась по слякотной улице к Мастеру домой, чтобы сказать ему, что теперь они не увидятся никогда и что раньше она была дура, а Мастер всё понимал и терпел. Лушка пренебрегла лифтом и стала подниматься по нежилой лестнице на какой-то невозможный этаж, лестница была покрыта еще строительной пылью, в углах закамуфлировался кошачий кал, Лушка поднималась всё выше, а лестница не кончалась. За стеклянными дверьми, запутанно выводящими к спотыкающемуся лифту, летали сварливые вороны, потом вороны остались внизу, и, наверно, скоро появятся облака, а лифт откажется задаром поднимать людей на такую высоту, и без него станет совсем тихо и гулко, и где же тогда живет Мастер, может, Лушке нужно поискать ниже, но впереди послышались чьи-то шаги, значит, лестница не собирается заканчиваться. Как же так, подумала Лушка, ведь это была обыкновенная городская свечка в четырнадцать этажей, наверно, тот, кто впереди, сам достраивает эту лестницу наверх, и как же он это делает, и как я скажу ему, что мы никогда не увидимся, раз мы в одном доме и я его вот-вот догоню, а зачем мне так спешить, чтобы сказать эту глупость, он опять посмотрит на меня с сожалением, лучше я сверну к лифту, пусть он меня отвезет вниз, где можно найти другие слова.
   Лушка, недовольная несостоявшейся встречей, вздохнула и услышала невидимые приближающиеся шаги.
   Из столовой, осторожно прикрывая за собой дверь, вышла Надея. Лушка вдруг подумала, что из-за себя забыла о ее существовании.
   Надея остановилась перед сидящей на полу Лушкой и возмущенно сказала:
   -- Она сумасшедшая!
   -- Кто? -- механически спросила Лушка, не ощутив интереса к еще одной сумасшедшей в сумасшедшем доме, но медленно удивляясь тому, что Надея вышла из помещения, где находится следователь, и невольно заканчивая свое удивление мыслью, что и Надея может оказаться одной из десяти или одиннадцатой -- что еще хуже, потому что произошло бы после их недавнего доверительного разговора. И Лушка с замешательством попросила кого-то: не надо, не надо, чтобы эта золотоволосая была из той десятки, и одиннадцатой не надо, ну, пожалуйста, не надо...
   И чтобы как-то определиться в отношении к человеку, Лушка спросила:
   -- О ком ты?
   -- Да эта следовательша! -- шепотом воскликнула Надея. -- Баба же! Ты понимаешь? Баба!
   -- Ну и что? -- сказала Лушка, а в голову било: следователь -- баба, следователь -- баба...
   -- Как что?! -- вознегодовала Надея. -- Женщина преступников ловит! Своих бы воспитывала... Их сначала не воспитали, а потом они преступники. И у мужиков дело отнимает... Женщина не обвинять должна, а спасать! Беречь всякое добро в мужике, чтобы мужик не забывал, за что кому морду бьет... А эта среди психов убийц ловит. Говорю тебе -- сумасшедшая! И лечиться не хочет!
   -- А ты умеешь -- просить? -- спросила неизвестно о чем Лушка. -- Попросишь, а оно и приходит, как просил...
   -- Ага, -- легко поняла Надея. -- У меня теперь одна просьба, теперь может исполниться... А ты чего здесь? Ты меня ждала?
   -- Я? -- растерялась Лушка. -- Ну да, я... Ну конечно.
   -- Так пошли, чего тут? Расскажешь мне что-нибудь. Расскажешь, правда?
   -- О чем? -- медлила оторваться от стены Лушка.
   -- Как надо, -- сказала Надея, -- чтобы его потом не ловили.
   Лушка, правдоподобно пряча лицо, поднялась на ноги.
   -- Так ведь я... -- Ну, не пугать же этого несчастного счастливого человека! Твое -- это твое, вот и молчи о нем... И Лушка промолчала, сказав: -- Я не очень знаю.
   -- Нет, -- не согласилась Надея. -- Ты знаешь. Ты ему крестной будешь, ладно? Если со мной что-нибудь -- ты возьмешь... Пообещай, чтобы ему было жить надежно.
   -- Господи, Надея... Да я моложе, чем ты! -- воскликнула Лушка.
   -- Ты про себя не знаешь. А я знаю. Я тебя тогда за руку взяла... Я знаю.
   Лушка оглянулась на столовскую дверь позади. Там находилась выискивающая преступников женщина. Вместо детей женщина любила чужие преступления. Женщина гордилась собой. Она не совершила ни одного упомянутого в кодексе проступка. Она лишь насилует, убивает и мучит вместе со своим задержанным. И приносит это в свой дом. Женщина любит чужие преступления.
   "Господи, я не отдам ей своего! -- взмолилась Лушка, с трудом освобождаясь от спятившего чужого сознания. -- Господи, я понесу свое сама..."
   -- Пойдем же, пойдем, -- звала Надея. -- Пожалуйста, пойдем!
   -- Пойдем, -- согласилась Лушка.
  
   И закапали, как вода из иссякшего крана, однообразные бездеятельные дни. На Лушку никто не обращал внимания, даже Надея разумно последовала совету: ты не очень со мной засвечивайся, а то пресекут. И Надея только издали бросала благодарные взгляды, нисколько не сомневаясь в важной Лушкиной заботе, и ее лечащая врачиха уже рассказывала коллегам, что в затяжном психозе Надежды Ильиной наметился просвет, и свой метод врачиха -- с согласия коллег, разумеется, -- готова применить ко всем пациентам. Следовательша, наскучив противоречивыми заявлениями шизоидных, потеряла к делу интерес, формально его подытожила и, подталкиваемая своим вновь проснувшимся голодом, отбыла в родное учреждение. Зам об обещании свежего сока, вероятно, забыл, в столовой стал появляться забытый кефир, родственников не пускали, больные ушли в отпуск, в отделении нависла сонная тишина.
   Лушка обрадовалась передышке и, подустав от разностильных учебников, стала просто думать, и это было похоже на костер, в котором прогорели все дрова, а оставшиеся угли в преддверии утра спокойно исходят в пепел.
   Лушка, отстрадав, независимо задирала нос, выныривая, как поплавок из воды, из всех передряг. Она не собиралась ни на кого жаловаться ни сейчас, ни потом. Поискав, почему поступает именно так, она обнаружила причину в том, что, может быть, называется гордостью, но кроме гордости оказалось и что-то еще, более существенное: обвинять и требовать возмездия означало неминуемое продление того несправедливого, с которым она не согласна, означало новые дрова в костре, а молчаливое пренебрежение есть затухание, есть погашение неправды, спокойно рассыпающейся в безвредный пепел. В золото молчания. Несправедливое, что было причинено словом, могло и не возникнуть, если бы слова не были произнесены. То есть что-то просто бы не произошло, если бы не слово. Если бы не слово, Отелло не убил бы жену. А до того, как появилось слово, было, наверно, чувство, которое тоже не поступок. Недавно прочитала про греков: молоденького Ипполита убили за любовь к мачехе, хотя ничего между ними такого, никакого действия. Выходит, раньше знали силу непоступка, поступок рассматривался как производное и даже вообще не рассматривался. Поступок, как ребенок, зачинался до своего рождения. Действие становилось излишним повторением, ну, может, и не излишним, наверное, и оно для чего-то нужно, но оно -- следствие. Преступление, совершенное, как они говорят, в состоянии аффекта, то есть при минимуме мыслей и слов, карается совсем не так, как двести раз просчитанное. Там, где двести раз, и убит кто-то двести раз... Господи Боженька, Господи Боженька... Не оправдываться, чтобы не продолжить, чтобы не утвердить словом несуществующее. Тогда слово может -- осуществить? И это -- "в начале было слово..." Не зря же?
   Это мои прежние слова убили его, когда я его уже любила.
  
   А там опять зима, маются у обочин снегоочистители, на обуви тонкой каймой засыхает белая соль, в нашем доме все еще нет горячей воды, что же теперь с моей забегаловкой, наверно, отец снова переселился туда, а мачеху бросил, а свой дом она переписала на него и теперь удивляется жизни, дом он без всякого стеснения загонит, а бывшей жене скажет: мало вас, дур, учили... Как быстро подкрадывается вечер, в нем наливается васильковый цвет, а окно в комнате похоже на глаз сиамской кошки...
  
   -- Гришина, вы готовы? Я купил сок. -- Зам на ходу кивнул, приглашая.
   Она готова ко всему почти с тех пор, как попала в больницу, проблем нет, Лушка идет вслед стремительной белой спине, с ног то и дело слетают шлепанцы, прежние кто-то национализировал и даже не вернул после смены режима, скорее всего они трещат на изолированной от общества революционной женщине, перепутавшей материнство с баррикадами и милосердие с убийством, или на девахе, которая понимала бы коров, но не смогла врубиться в город и, выполняя революционное приказание, наваливалась всем телом на ноги Марье, пока приводилось в исполнение решение единоличного трибунала.
   Жалко тапочки. Лушка вошла в псих-президентский кабинет, зам в нем ничего не изменил, только чего-то стало меньше -- то ли порядка, то ли беспорядка.
   -- Садись, я сейчас.
   Он быстро, на мгновение задумывался над подрагивающим кончиком ручки, заполнял чью-то историю болезни. Такой маленький мальчик, храбро сражающийся с собственным страхом.
   -- Не надо было вам сюда переходить, -- посочувствовала Лушка.
   -- Почему? -- удивился зам, захлопывая пухлую тетрадь и устраивая ее поверх высокой стопки других.
   -- Осталось тут всё, -- ответила Лушка.
   Зам пробежал взглядом от стены до стены и отмахнулся:
   -- Пустое! Скамеечные предрассудки.
   -- Хоть бы ремонт или хоть мебель переставили...
   -- Оставь, Гришина, ради Бога, и без этого голова кругом! И у Олега Олеговича я с того раза не был, и вообще...
   Он затряс головой, как пес, черпнувший в ухо воды, потом сжал виски большими ладонями.
   -- Проклятая комната... -- пробормотал он. -- Всегда уши закладывает! А скажи кому -- в мою же палату и переселят... Пустое, пустое, -- уговорил он себя и решительно поднялся: -- Пошли!
   Он направился к двери, ведущей в сторону дежурной сестры. Лушка поспешила за ним и потеряла шлепанец.
   -- Что у вас? -- раздраженный задержкой, обернулся зам.
   -- Это у вас, -- буркнула Лушка, пытаясь не выпасть из второго.
   Сергей Константинович хмыкнул и вышел в коридор. Лушка подхватила шлепанцы в руки и догнала босая.
   Сергей Константинович задержал взгляд на дежурной. Дежурная неуверенно моргнула лишний раз.
   -- Покажите ногу, -- приказал он.
   Сестра моргнула увереннее и, приподняв халат, выставила требуемое. Она была молоденькая и вполне ничего, и ножки были на уровне.
   -- Раздевайтесь, -- сказал удовлетворенно зам.
   -- Здесь? -- удивилась сестра.
   -- Тапочки! -- рявкнул зам.
   Сестра скинула тапочки. Сергей Константинович сделал приказывающий жест, Лушка обулась. Без морганий.
   Сестра обиженно сняла халат. Лушка облачилась в белое и с удовольствием перетянулась в талии.
   -- Гм... -- удивился Сергей Константинович. -- Так ты выглядишь значительно лучше.
   Они направились к выходу.
   -- Но, Сергей Константинович! -- бросилась вслед сестра. -- У меня нет вашего распоряжения на выписку больной!
   Зам остановился и посмотрел иронически:
   -- Кстати, я хотел бы получить от вас объяснительную по поводу ваших действий девятнадцатого сентября сего года, когда вы собственноручно открыли дверь своим ключом именно этой самой больной.
   И зам показал побледневшей Наточке, как была открыта дверь, и Наточке показалось, что это действительно так и было, а теперь на ту же удочку попался и этот дурак...
   -- Перестаньте, Наталья, -- возразил зам. -- Я не дурак.
   Лушка фыркнула. У Наточки открылся рот. А что было с Натальей дальше, стало не видно, потому что они вышли на лестницу и дверь закрылась.
   Они спустились вниз, совсем вниз, в какой-то бесконечный переход с линолеумным полом и с не слишком ярким освещением. Переход был таким длинным, что где-то в середине не стало видно ни сзади, ни впереди, и звякнуло по темени воспоминание о давних туннелях с неисчерпаемыми превращениями. Может, тут эти превращения и живут, и тут действительно нет форточки, потому что туннель находится под землей, но, наверно, все же есть конец, раз навстречу показался кто-то полосатый. Полосатый был на костылях, и Лушка подумала, что его кошмары еще хуже. Вывернутые ноги в коротких пижамных брючках подкашивались во все стороны, полосатый мальчик одиноко плакал, но пытался хоть одну ступню поставить правильно. Лушка присела перед ним и, не прикасаясь к чужому телу, провела руками от бедра вниз вдоль одной ноги, потом вдоль другой. Она не коснулась даже ткани неширокой пижамы, ее руки напряглись, сжимая что-то невидимое, руки что-то уплотняли, мальчик, а может быть, юноша, смотрел почти испуганно или почти с верой.
   -- Ты не так... ты не насилуй их, они не виноваты, -- сказала Лушка, стоя перед ним на коленях. -- Они зависят от другого. Ты вот так, уплотни вокруг такой столб... круглый, а внутри нога... крепкий столб, очень крепкий, он держит, как тебе надо... Он будет держать, понимаешь? Придумай сам, построй из воздуха... из всех сил, как будто не хочешь умирать... Пробуй, пробуй... Ну, пробуй... Ну?!
   Юноша закрыл глаза и приоткрыл рот, подбородок стал вздрагивать от натуги. Перестав дышать, он выдвинул вперед одну ступню и, качаясь корпусом на деревянных костылях, осторожно перенес неполный груз легкого тела, и ступня не вывихнулась, и он, закусив губы, перевалил себя на вторую ногу и опять устоял, и потрясенно открыл глаза и вдруг затрясся в рыданиях. Лушка обняла его узкое, как у котенка, тело и перевела взгляд на потерянно стоящего рядом зама.
   -- Его лучше отнести, -- проговорила Лушка.
   Зам послушно поднял полосатое тело на руки. Лушка взяла костыли.
   Они отнесли мальчика в палату, которую он назвал. Сергей Константинович посадил мальчика на кровать. Лушка прислонила к спинке костыли.
   Мальчик молчал, забыв все слова. Лушка кивнула блестевшему сквозь слезы взгляду.
   Они вышли. Лушка прислонилась к стене.
   -- Мне бы посидеть... -- пробормотала она.
   -- Мне тоже, -- кивнул зам и опять потряс ухо. -- Я сейчас. -- Заглянул в несколько узких дверей хозяйственного назначения и приглашающе махнул рукой: -- Сюда...
   Это была столовая, но значительно просторнее, чем в Лушкином отделении. Ну да, запах той же перловой каши. Столовая.
   Они помолчали.
   -- Это другое здание?-- спросила Лушка.
   -- Да. Там над этим коридором -- деревья... -- Взглянул на расслабленно сидящую Лушку, помедлил, примял на голове встопорщившиеся волосы. Решился: -- С этим мальчиком... ты так странно... Разве из воздуха?
   -- Это везде, -- сказала Лушка.
   -- Это -- что? -- хотел понять зам.
   -- Сила.
   -- Ты не хочешь сказать?
   -- Я говорю. Но словами об этом никак. Если чувствуешь -- тогда понятно.
   -- Я почему-то тоже -- выложился, как на соревнованиях.
   -- Вы помогали.
   -- Я? -- удивился зам. -- Я просто стоял.
   -- Нет, -- сказала Лушка. -- Вы сочувствовали.
   -- Может, я не хотел, чтобы у тебя сорвалось. И ничего такого другого.
   -- Я и говорю -- помогали. Наверно, вдвоем легче.
   -- Ты каждому можешь так? Как у тебя вообще это происходит?
   -- Внезапно. Когда совсем не думаю. Какой-то -- ну как переход. Меня и нет совсем. Я только знаю, куда надо.
   -- Знаешь? Знать -- всегда откуда-то...
   -- У меня по наследству.
   -- А если без наследства?
   -- Без наследства людей не бывает.
   -- Но если предположить, что бывает... Сама по себе -- ты можешь?
   -- Начинала же с чего-то моя первая бабка.
   Зам молчал. Он казался разочарованным. Ему стало обидно, что чудо имеет какое-то деревенское объяснение. Лушка не мешала ему страдать.
   -- А этот мальчик... -- сдался зам. -- Он теперь как?
   -- Я только показала. Если он поймет, он сможет сам.
   -- А если не поймет?
   -- Он сильно страдал. От страдания что-то делается совсем тонким, и можно пройти.
   -- Значит, помочь можно не всем? -- снова разочаровался зам.-- Несправедливо.
   -- Справедливо, несправедливо... По-вашему, лучше, когда болеют все?  Меня эти разговоры высасывают, как пиявки...  Вы пойдете или я сама?
   Сергей Константинович поднялся, явно недовольный. Он так и не выяснил того, что хотел. Да и не знал, что нужно хотеть. Везде происходило что-то необязательное. Сергей Константинович не улавливал закономерностей. А без законов может быть только случайность. Случайна Гришина, случаен Сергей Константинович Петухов, случайна болезнь, случайно выздоровление. И сны ему снятся тоже случайные. Какие-то помойки, какие-то искореженные дороги, ветхие, рассыпающиеся постройки, и он никак не найдет места, куда можно приколотить свою полку для книг. Сны раздражали, и особенно раздражала полка для книг. Сергей, Константинович даже стыдился такого сюжета в своем подсознании и наяву обещал самому себе, что завтра обязательно навесит полированные полочки венгерского производства, которые уже второй год стоят на полу и устойчиво пахнут рыжим котом Титом, каждый вечер пеняющим хозяину, что тот ничего не понимает в жизни.
   Сергей Константинович удрученно вздохнул, выгнал нерешаемые проблемы вон, перестроился на предстоящий визит и шагнул в распахнутую дверь нужной палаты.
   Олег Олегович лежал на койке у окна, голова на жиденькой подушке находилась слишком низко, короткое тело было прикрыто наполовину сползшим, в белесых пятнах засохшей пищи одеялом.
   -- Здравствуйте, Олег Олегович! -- бодро прозвучал зам. Лушка поморщилась. Лучше не приходить, если так громко лгать с первых слов. Но и сама произнесла то же самое и совсем не была уверена, что у нее получилось лучше. И чтобы побыстрее оставить ложь позади, торопливо добавила:
   -- Я поправлю одеяло.
   Она взяла байковый край, неправильно свесившийся с койки, и вдруг ощутила, что хозяин этого не хочет.
   Лушка испуганно выпрямилась и попятилась.
   -- Что такое? -- не понял зам.
   -- Не хочет, чтобы я поправляла, -- объяснила Лушка.
   -- Вот еще! -- возразил зам и поправил сам. И спросил, продолжая подтыкать там и тут: -- Вам не лучше?
   Олег Олегович молчал, не мигая. Его глаза смотрели почти в потолок.
   -- Ему низко, -- сказала Лушка и передвинулась к спинке в изножье кровати, чтобы больному было лучше видно пришедших.
   Лицо псих-президента было неподвижно и асимметрично, будто одна половина была живее другой, а другая отчасти стекла к уху.
   -- Я же в прошлый раз клал две подушки, -- сказал зам. -- Специально мотался к сестре-хозяйке...
   Лушке показалось, что он готов говорить о чем угодно, лишь бы не молчать. А Лушка отчего-то поняла, что сделалось с дополнительной подушкой:
   -- Ее украли.
   -- То есть как? -- не поверил зам.
   -- Вытащили, чтобы стало выше кому-то другому, -- подчеркнуто спокойным голосом объяснила Лушка.
   Зам не нашел что произнести.
   -- Он просит полено, -- сказала Лушка следующее.
   Зам дернулся и вспомнил, что пришел не один, а с пациенткой из своего отделения. И уклончиво сказал:
   -- Да, да, что-нибудь придумаем. -- То есть с нашими больными лучше не спорить, чтобы не фиксировать их на иллюзорных повторениях.
   Лушка бросила на зама не очень хороший взгляд.
   -- Полено не стянут, -- сказала она. -- А если и стянут, будет видно -- кто.
   Зам подумал, что лучше бы, наверное, ему прийти одному, и хмуро решил выяснить:
   -- Это вы? Или он? Кому принадлежит идея о полене?
   -- Ему, -- по-деловому ответила Лушка. -- Я буду только повторять... Переводить. Можете спрашивать.
   -- Он слышит?
   -- Обращайтесь к нему...
   -- Олег Олегович, вы слышите нормально? -- присев на край кровати, посмотрел в двоякое лицо зам.
   Лушка сосредоточенно смотрела туда же. Моргнув, выдала ответ:
   -- Можно сказать, да. Если не считать, что несколько больше, чем нужно. Шумит.
   -- Боли есть? -- профессионально спросил Сергей Константинович, игнорируя очевидную невнятность ответов. Еще вопрос, кто тут при чем.
   -- Увы, нет, -- ответил Лушкой его шеф.
   -- Вас лечат?
   -- Это зависит от того, что считать болезнью, а что лечением.
   -- Ладно, я выясню у Кравчука, -- пообещал зам.
   -- Да бросьте, Сергей Константинович! -- В ответ зам вскинул подбородок. Лушка заторопилась: -- У меня в кабинете... -- И замолчала.
   -- Ну? -- нетерпеливо подтолкнул зам. -- Что нужно из кабинета?
   -- Не скажу! -- отрезала Лушка.
   -- Вы взялись переводить!
   -- Не скажу...
   Зам хлопнул себя по коленям. Он понял.
   -- Нет! -- взглянул он в неуловимые глаза шефа. -- Никогда.
   Лушка не выдержала и понесла отсебятину:
   -- Олег Олегович, это я, Лушка. Извиняюсь -- Лукерья Петровна Гришина. Знаю, что вы знаете, но я на всякий случай, я тут в белом халате, а вы, может, не узнали. Раз вы о таком, то я скажу вам особенное. Вы даже, может быть, обрадуетесь...
   Лушка вдруг споткнулась.
   -- Что там опять? -- воскликнул зам. -- Что он говорит?..
   -- Эта дура опять залетела... То есть -- забеременела.
   -- Какая дура?..
   -- Надея.
   -- Что?! Опять эта Ильина... Где только она находит?!
   Лушка из-под кровати пнула зама в ногу. Зам взвился, потому что панически боялся крыс.
   -- Да сядьте вы... -- прошипела Лушка. -- И не трепитесь как помело...
   -- А? -- Зам подкошенно осел на кровать. -- Вы хотите сказать...
   -- Да ничего я не хочу сказать! То есть хочу, но не вам! Олег Олегович, миленький, да если вы... Да она счастлива будет! И вы, если хотите знать, тоже! Сегодня у вас, может, лучший день в жизни!
   Зам схватился за голову.
   -- Гришина, перестаньте молоть чушь!.. Умоляю! Я хочу слушать не вас, а его... Что он говорит?! Это не ваше личное дело, вы обязаны... Боже, почему я не выучил ни одного иностранного!
   -- Да скажи ты ему... -- выполнила общественный долг Лушка. -- То есть я должна сказать вам...
   -- Ну?..
   -- Можно я передам вам это потом?
   -- Нет!.. А впрочем, я не очень настаиваю, в конце концов... -- И не выдержал, повернулся к шефу: -- И вы хотели уволить меня за аморалку!
   -- Сергей Константинович, Сергей Константинович, ну, поимейте совесть, он же может задохнуться так хохотать!
   -- Гришина, как вам удается все превратить в балаган?..
   -- Да помолчите, ради Бога, я из-за вас ничего не слышу... Ну, вот -- исчезло совсем... Я сама буду, ладно, Олег Олегович? Она не сумасшедшая. Она красавица. Я кормлю ее пирожками. Она просила квашеной капусты. Она вас слышать будет. Сергей Константинович ее отпустит, правда? Я имею в виду -- сюда... Вот, он приказывает вам ее сюда пустить...
   -- Вы же не слышите! -- припомнил зам. -- Может, и раньше тоже! Хватит Ваньку валять!
   -- Ну, хоть полено не стащат! И соком она Олега Олеговича сумеет...
   -- Да черт побери, в конце концов...
   -- А где его коляска?
   -- Да, Олег Олегович, -- переключился зам, -- мы могли бы вас на прогулку...
   Лушка мрачно изрекла:
   -- Коляску тоже национализировали.
   -- Но это наше имущество! -- возмутился зам.
   Лушка постаралась сказать басом:
   -- Бросьте, коллега. Три коляски на все отделение.
   -- В таком случае -- пусть компенсируют! -- заупрямился зам. -- Сейчас же отправлюсь к Кравчуку...
   -- Подождите, -- остановила Лушка.
   -- Что еще, Гришина?
   -- Да нет, это он просит подождать...
   -- Слушаю, Олег Олегович, -- вспомнил давнюю привычку зам.
   Лушка изготовилась слушать дальше:
   -- Выставьте эту даму... Меня? Но, Олег Олегович, вы же слышали -- он не знает ни одного языка, даже самого родного!
   -- Гришина, -- с удовольствием сказал зам, -- вас выставляют -- выставляйтесь!
   -- Олег Олегович, в следующий раз я расскажу вам кое-что наедине, -- пообещала Лушка. -- До свидания, Олег Олегович. Ей-богу, всё не так, как! Всё, всё, я ушла...
  
   Она безошибочно вышла к тому бесконечному коридору, которым они сюда добирались, и стала ждать запропавшего зама, не решаясь из-за белого халата вписаться во всегда готовый угол между стеной и полом.
   Она стояла и думала, что и на самом деле не испытывает к псих-президенту никакой неприязни, словно перед ней был иной человек, да он и был иной, и отношение к нему остаться прежним не могло. Теперь Лушка хотела если уж не придать человеку бодрости, то хотя бы втянуть в жизненную игру, которая и не совсем была игра, а раскрепощенная Лушкина и зама внезапная импровизация, реальный спектакль для одного человека, и она ощущала, что человек не так уж был равнодушен, и вообще псих-президент совсем не был в отчаянии, ему это несвойственно, хотя он и попытался что-то там добыть из какого-то своего шкафчика. Эту попытку Лушка оценила как нормальное решение выпавшей кому-то задачи, без всякого захлеба и без всякого расчета на сочувствие. Как она знала, у псих-президента давно не было семьи, да и кто бы обрадовался такому подарку, и куда его там казенные попечители могут поместить. Лично она, Лушка, его понимает. Самое для него оскорбительное в том, что он лишен возможности это сделать и выпрашивает свое зелье, наверняка зная, что никто на такое добровольно не отважится.
   Надо сказать Надее, подумала Лушка, чтобы она тут не вляпалась, не сочувствовала где не надо и никаких псих-президентских просьб относительно каких-то там лекарств не выполняла. Да не захочет он при Надее помирать! Лушка была убеждена, что при этой женщине он захочет жить.
   Странно, подумала Лушка, а я его ненавидела. Я и сейчас ничего не забыла. Но всё происходившее стало сейчас только фактом, без всяких сопровождающих чувств. Будто всё, сопряженное с этим человеком в последние два года ее жизни, происходило не с ней, а с кем-то, это было и прошло, это отыграло для Лушки свою роль и удалилось со сцены. Она другой человек.
   Лушка спокойно поглядела в сумерки туннеля. Эта тоже были отработанные декорации прошлого, в них она корчилась в муках рождения, там в ней умирало неспособное жить и лепилось живое. Прежняя Лушка была временным образом, который строился из мимолетных хаотических вожделений, они гасли, не в силах перелиться в продолжение. Прежняя Лушка была искусственным созданием одной жизни, поэтому должна была загнать себя в тупик и там исчерпаться. Она была уверена, что возникла лишь семнадцать лет назад и уж как-нибудь перебьется в предстоящие пятьдесят. А если повнимательнее вспомнить, так и не думала о пятидесяти, а скорее уж предчувствовала, что впереди и пяти нет, нет даже трех, а все просто-напросто вот-вот закончится, и не какой-то там смертью, а просто -- ни смерти тебе, ни жизни, а что-то бесцветное во все стороны.
   Да, подтвердила Лушка, я знала, что закончусь, но почему-то не боялась. Наверно, из-за тех же вздорных семнадцати. Или что-то во мне уже тогда помнило другое начало и ведало об ином значении конца.
   А сегодня я немного боялась его увидеть. Я боялась, что мне захочется считать его наказанным за грехи -- против меня, или Марьи, или против всех остальных, но он оказался для меня просто человеком, попавшим в беду.
   Я рада, что перед ним не виновата.
   -- Извините... -- откуда-то проговорил зам. -- Заставил ждать. -- Он пятился задом и волок два комплекта стреноженных стульев. Похвастался:-- Выменял на коляску!
   -- Продешевили, -- сказала Лушка.
   -- Там еще столько же... Помогайте! У них там на этом сидеть никто не может, а нам как раз. В маленьком коридоре поставим. Да и в большом... Еще бы стол. Или два. Там есть, навалены один на другой, никому не нужны. Сидите, я сейчас.
   Появились столы. Сначала один, потом другой.
   -- И тумбочки нашел! -- радостно сообщил зам. -- В травматологии. Всё равно переломают. Зачем им? -- И опять исчез.
   Пришли сестрички, вызванные срочным звонком, -- из физкабинета и процедурная. Перетаскивали по этапам -- до середины коридора, до конца, на родной этаж, всё -- молча. Лушка деловито помогала. По ней скользили беглые взгляды. Зам опять привел Лушку в кабинет. Но уже в свой прежний. В маленькую конуру около процедурного.
   -- Тут раньше был туалет, -- сообщил он доверительно. -- Для медперсонала. Запирали на ключ и постоянно теряли. -- Он открыл кран и выпил два стакана воды. -- А сок у нас не получился. Да и не надо. Это нянечка должна, перед ней не стыдятся. -- Протянул стакан Лушке: -- Хотите?
   Лушка выпила. Тоже дважды.
   -- Хорошо сработали, правда? -- сказал зам. -- Спасибо, Гришина.
   -- Вы имеете в виду мебель? -- спросила Лушка.
   Зам посмотрел задумчиво. Ему не захотелось признать, что именно о мебели он и говорил. Ему только теперь пришло в голову, что у постели шефа они тоже работали. Только там-то они и работали.
   -- Но ведь каждый раз так невозможно... -- пробормотал он. -- И стулья тоже нужны.
   Лушка не ответила. Зам забеспокоился:
   -- Ты как-то так, будто тебе шестьдесят...
   -- Напрасно вы думаете, что вам пятнадцать, -- отозвалась Лушка. -- Вам тоже очень много. Только кто-то узнает об этом более или менее вовремя, кто-то на краю могилы, а кто-то пронесется над землей, как пыль...
   -- Я подумал -- такую жену, как ты, -- это же катастрофа!
   -- Вы привыкли выкладываться ночью -- пора бы при свете дня.
   -- Кто же тебя такую полюбит...
   -- Не все боятся самих себя...
   Сергей Константинович попытался выкрутиться из тесного горла шерстяного свитера. Черт, куда он залез... Правильно говорит ему рыжий кот Тит, ничего он в жизни не понимает.
   -- Только не надо его кастрировать, -- сказала Лушка.
   -- Кого? -- испуганно спросил зам.
   -- Кота, конечно, -- ответила Лушка.
   -- Да, пожалуй, -- кивнул вдруг зам. -- Пожалуй, в этом всё дело -- ничего не надо кастрировать.
   -- Я же говорю, что у вас очень умный кот, -- подтвердила Лушка.
   Зам рассеянно покивал. Произнес с непонятной улыбочкой:
   -- А Олег Олегович, Гришина, выставил вас потому, что под ним было судно. Он лежал на судне полдня. Забыли. Бывает.
   Лушка молча вышла из бывшей уборной.
  
   ...Она стояла у покрытого инеем окна и молча соскребала пушистую пелену, чтобы увидеть вечер. Окно дышало бездомным холодом, но внутри грелось, внутри грелся маленький котенок, возможно, сын мудрого рыжего Тита, которого собрались кастрировать, вместо того чтобы повесить полки на еще не рассыпающуюся стену. Возможно, это подарок Лушке благодарного Тита. Тит надеется, что Лушка его не выгонит. Не выгоню, согласилась Лушка, я теперь не выгоняю живого. Пусть будущий котенок спит и мурлыкает сказки про любовь к теплу и верность единственному дому, где сказки смогут удержаться. Лушка не станет возражать им своим здравым смыслом, потому что котенок, сын мудрого Тита, лучше знает жизнь, чем Лушка.
   За окном сиял васильковый вечер, цвели хризантемами сиреневые сугробы, и в близкой зимней вышине пели неиссякающие звезды.
   Лушке захотелось, чтобы ей подарили цветы.
  
   -- Гришина, к вам пришли! -- рявкнул динамик.
   Лушка обрадовалась, карантин сняли, сейчас появятся домашние пирожки, читающий взгляд, незаметный толчок к последующему Лушкиному шагу. Но радость была отчего-то меньше, чем представление о ней. Лушка, спеша по коридору к пропускающей двери, этому удивилась и даже обиделась за седого человека, который так поворотно вмешался в ее судьбу и стал единственным близким, укрывающим материнской нежностью и заботой. Она прислушалась к себе и вдруг поняла, что уже не страдает от одиночества и не скучает наедине с собой, в ней больше нет пустоты и провалов, а пребывает прохладный предваряющий свет.
   Она подошла к решетке, поискала среди толпящихся Людмилу Михайловну, но той почему-то не оказалось. Лушка вопросительно взглянула на дежурную сестру, но сестра сердито дула в микрофон, который вдруг охрип, а перед Лушкой остановилось что-то другое, от другого шло настойчивое ожидание, ожидание мешалось с удивлением и прыгающим весельем, которое хотели укротить.
   Хоть бы причесаться, напрасно подумала Лушка, и подняла глаза, чтобы увидеть, и утонула взглядом в нежных хризантемах, цветы приблизились к решетке и пахнули мятной свежестью, а Мастер сказал:
   -- Ну, ты даешь... Почему ты рыжая?
   -- Я еще только начала, -- сказала Лушка.
   -- Что начала? -- спросил Мастер.
   -- Рыжеть, -- ответила Лушка. -- Я буду как пожар.
   И просунула руку в ромбовидную ячею, и прикоснулась к белому сиянию. Цветы прозвучали снежным аккордом. Рука Мастера дрогнула.
   -- Двести двадцать вольт... -- пробормотал он. -- Так и убить можно.
   Рука Лушки отгородилась решеткой.
   -- Ладно, я преувеличил. Не больше сотни...
   "Такой маленький мальчик... Что мне с ним делать?"
   -- Лу, ты изменилась, -- сказал мальчик.
   -- Да, -- отозвалась Лу.
   -- Этот дом пошел тебе на пользу, -- пошутил мальчик.
   -- Сумасшедший дом, -- пошутила Лу.
   Они вслушивались в свои интонации и узнавали по ним больше, чем сообщали уклоняющиеся взгляды.
   "Я три года не видела цветов".
   "Это совсем не ты".
   "Наоборот, теперь уже я".
   "Я ждал, но не знал, как это будет".
   -- У меня впечатление, что мы с тобой на ковре, и я не уверен в исходе встречи, -- признался он.
   -- У нас по-разному шло время, -- сказала она.
   -- Я вижу, -- кивнул он. -- Когда-то мне казалось, что время идет только у меня. Может быть, я перестал быть бегуном-одиночкой.
   -- Как ты до меня докопался? А впрочем...
   -- Я надел на себя собачий поводок, вышел на площадь, закрыл глаза и сказал: ищи!
   Лушка осторожно улыбнулась:
   -- Ты уже миллионер?
   -- Смотря в каких ценах.
   -- А пекарня?
   -- Печет.
   -- Значит, секция жива?
   -- Отремонтировали подвал. И купили новые ковры. Прием открыт для всех желающих -- если они желают многого. Тебя записать?
   Лушка покачала головой:
   -- Нет...
   -- Почему? -- удивился он.
   Она поискала ответ.
   -- Наверно, у меня -- другое.
   -- Твой эксперимент здесь -- надолго?
   -- У меня тут кое-какие дела.
   -- Я могу быть полезным?
   -- Не сейчас...
   -- А могу считать, что мы с тобой познакомились?
   -- Еще нет...
   -- А когда уже да -- для меня не будет слишком поздно?
   -- Теперь это зависит от тебя.
   -- А раньше? Ты считаешь, что тогда зависело от тебя?
   -- Разве нет? С человеком, которому нравится быть второгодником во всех классах, можно только спятить.
   Он помедлил, соображая. В глазах дрогнул смех. Он протянул снежную охапку цветов:
   -- Возьми -- они тебя полюбили.
   Он просунул стебли в ромбовидное отверстие. Железо сдавило горло хризантем, лепестки вошли в лепестки. Мастер подтолкнул их ладонью, не прикасаясь, цветы окончательно подчинились. Лушка взглянула в его лицо, он ощутил в ней нарождение улыбки и развернул ладонь в ее сторону. Сквозь нее прошел поток тепла, и она подумала, что это тот язык, на котором она хотела бы говорить, и почему он зазвучал так поздно, а хризантемы раскинулись перед ее лицом и плеснули запахом, как перед грозой. Мастер вобрал картину в себя, проверил, прикрыв глаза, и, ничего больше не сказав, шагнул к двери.
  
   Цветы было не во что поставить, только в кружку, которая сопровождала Лушку на завтрак, обед и ужин, но длинные стебли обиженно выворачивались из мелкой посудины, и Лушка, сдвинув никакое одеяло, оторвала кусок от государственной простыни, намочила под краном, запеленала стебли во влажный матерчатый кокон и уткнула в многопрофильную посуду, объяснив цветам, что в аварийные времена заглатывания каши и хлеба будет прислонять их к стене. Хризантемы с надеждой подняли роскошные головы и сообщили Лушке, что никогда еще не попадали в такое заведение и не стояли в таком сосуде, но, впрочем, это частности, а главное в том, что они здесь долго не протянут, их подкашивает невыносимый запах беды, но они согласны, сколько могут, служить и здесь.
   "А если я вас укрою, это поможет?" -- с беспокойством всмотрелась Лушка в жертвенную красоту.
   Цветы прозвучали в ответ невнятно, на глазах слабея резными листьями и утрачивая живой иней белизны.
   Лушка схватила букет, прислонила к себе и охватила кольцом рук. Через малое время стебли снова напряглись, а белые головы снежно засветились. Она долго держала букет на коленях, представляя, как отделяет часть самой себя и присоединяет к цветам, потом осторожно поставила букет на прежнее место.
   "Ты это можешь, -- благодарно сообщили цветы. -- Вместе мы будем жить долго".
   Лушка улыбнулась. Хризантемы улыбнулись в ответ.
  
   Пирожки ей тоже передали, но после того, как отведенные посетителям два часа истекли. Видимо, Людмила Михайловна всё еще была в немилости.
   Лушка, больше не заботясь о том, следят ли за ней, что-то высчитывая, общественные дозорные, отправилась в палату Надеи и выложила снедь.
   -- Мне? -- спросила Надея, не решаясь признать такое богатство своим. Руки у нее задрожали, и она их торопливо прикрыла выступающей буграми подушкой, сделав вид, что греет живот.
   -- Ешь, -- сказала Лушка. -- Ешь, я не буду смотреть.
   И она перевела взгляд на стену над кроватью, откуда безуспешно пыталась когда-то вытравить Надеины абортики. Четырнадцать штук, мал мала меньше, и всех Надея вскармливала девственной грудью. Сейчас стена была чиста.
   Рядом прозвучал подавленный всхлип.
   -- Вкусно... -- виновато прошептала Надея, прикрывая теперь глаза завесой ресниц. Такие ресницы Лушка видела у зачарованного своим божественным хозяином черного пуделя. У пуделя они были сантиметров пять, а тут, если расправить, два получится точно. -- Ко мне столько лет никто...
   -- Ну и пусть, -- в лечебных целях не придала значения Лушка.
   -- Не знаю ведь -- может, померла...
   -- Кто?
   -- Мама была...
   -- А она на тебя -- похожа?
   -- Да куда мне!
   -- Тогда я знаю, что с ней, -- решительно заявила Лушка. -- Замуж вышла.
   Надея подумала. Согласилась:
   -- Вообще-то она часто выходила...
   -- Ну и пусть, -- сказала Лушка.
   -- Кого-то особенного искала. А они особенные только сначала, да и то не очень... Ты не думай, это не я, это она так.
   -- Да хоть кто, -- сказала Лушка. -- Каждый говорит, как чувствует.
   -- Думаешь, может и по-другому?
   -- Да почему нет?
   -- Я бы делала, как хотел. Хотел бы -- молчала, хотел бы -- пела... А пил бы -- домой притаскивала. И каждый день -- чистую рубашку...
   -- Ну и загудел бы.
   -- А пусть. Лишь бы возвращался. Ничего бы и не требовала, всё сама...
   -- Моя бабка говорила: а на хрена попу гармоника?
   -- Да он бы у меня как первый ребенок. Научился бы говорить -- ма-ма; а потом бы сказал: на! Они же маленькие. А женщины всегда больше.
   -- Почему ты так думаешь?
   -- Из себя слышу.
   -- Ладно, -- решила что-то Лушка. -- Каждому фрукту свой овощ, говорил мой дедушка.
   -- Я не поняла, -- смутилась Надея.
   -- У меня тут тайны мадридского двора. Потом расскажу. Слушай, тебе эти уколы -- от беременности которые -- делали здесь? Наши сестрички?
   -- Не, что ты. Там, где осматривают.
   -- Значит, так. Если что -- в решетку вцепись! Ори, будто режут. Скажи -- нашло! Боишься по лестнице спускаться, и всё тут. Чтобы я знала. Поняла?
   Надея завороженно кивнула. Смотрела на Лушку, не отрываясь. А глаза вообще стали вдвое больше, чем возможно. В зоопарке Лушка такие видела, когда в город Ригу на соревнования моталась. У крохотного верблюжонка были такие глаза.
   -- Ко мне одна женщина приходит, -- сказала Лушка. Надея кивнула. -- Она и к тебе будет, если захочешь.
   Опять кивки, один другого меньше. Наверно -- чтобы что-то не спугнуть.
   -- Она тебе кто? -- спросила Надея.
   -- Никто, -- сказала Лушка. -- И всё сразу.
   -- Луша, -- сказала Надея, -- приходи ко мне почаще. Ну, я не про жратву... А поговорить. А то тут молчат. Разговоры разговаривают, а всё равно молчат.
   -- Ладно, -- сказала Лушка. -- А ты не бойся. Ничего плохого с тобой не будет, бабкой клянусь!
   И, вспомнив, как замирала девчонкой, когда бабка легкой дланью касалась ее головы, протянула руку и погладила неожиданно жесткие Надеины волосы.
  
   Мысли о приходе Мастера она оставила на потом. Пришел -- хорошо, цветы -- хорошо. Сам тоже неплохо. И всё. Больше никаких рассусоливаний. Ты согласна, Гришина? Вот и замечательно.
   За новыми столами и на новых стульях разместились все желающие. Аристократы палат потеряли привилегии. И хотя одни демонстрировали взглядами презрение к нуворишам, а другие его не замечали, изображая общественное веселье, которого не чувствовали, жить стало скучно. Сразу откуда-то взялись насморки и кашли, отделение свалилось в гриппе и, занявшись давно забытой болезнью и тем подперев свой качнувшийся престиж, упорно не желало выздоравливать. Лушка и Надея, единственные, от кого отказались внезапные микробы, истребовали от сестры-хозяйки электрическую плитку и непрерывно кипятили чаи, то и дело разнося быстро остывавший чайник по палатам, чтобы греть недужных изнутри, потому что температура окружающей среды вряд ли превышала температуру монашеской кельи, высеченной в скале.
   Объявили карантин, посетителей опять не пускали, но передачи поощряли, а к гриппующим вернулось товарищество, и они сестрински делились с ближними, даже с теми, кто ничего не мог предложить взамен, кроме смущенного "спасибо". Людмила Михайловна ежедневно притаскивала снедь в двух сумках, опустошила домашнюю аптечку и прикупала, сколько давали, в обедневших госучреждениях. В больнице лекарства остались только в энзэ, отчего вошли в моду УВЧ, кварц, лазеры и прочая фантастика, которой достаточно было включиться в электрическую сеть, как кофемолке, раз повальный грипп никаким централизованным снабжением в расчет не принимался.
   Болели со вкусом, с температурой за тридцать восемь и изнуряющими добровольный персонал капризами, а исчерпав инфекцию недели за две, начали по новой, как будто интуитивно хотели отгородиться от настигающего будущего. В конце концов зам разгневался и заявил, что он не участковый врач, а какой-никакой психиатр и смежную специальность освоить по одним горчичникам не может, так что если кто жаждет в терапию, то, пожалуйста, он сегодня же договорится с соседями. Трибунное заявление привычно помогло, народ понял, что -- надо, и выздоравливать стали скоростным методом и без рецидивов.
   Когда Лушка смогла оглянуться, поворотило к весне, она сумела не заметить целое время года, и было чувство, что она то ли опередила, то ли опоздала.
   В проредевшее время Лушка спешно занялась накопившимися книгами, книги болтали каждая о своем и не имели общего, Лушка испугалась, что придется учиться бесконечно, замерев в бездействии, и крутиться по ветру чьих-то пристрастий, ничего уже для себя не приобретая. Людмила Михайловна мягко возразила Лушеньке, что всякое знание есть приобретение, тем более для молодого, вступающего в жизнь человека, на что Лушка, четко помня, что молчание -- золото, заявила, что все без исключения вступают в жизнь, высовывая голову из промежности. Людмила Михайловна в ответ так же мягко, как прежде, заметила, что в связи с этой пандемией гриппа все валятся с ног, как больные, так и здоровые, и Лушенька просто устала. Лушенька объявила, что вообще не устает, если уставать не хочет, и в данный момент, в частности, может вынести хоть грипп, хоть холеру.
   -- А экзамены? -- с улыбкой предложила Людмила Михайловна.
   -- Да хоть защиту диплома! -- фыркнула Лушка.
   Остановились на компромиссном варианте: ученица сдает все экзамены на все университетские факультеты, и если такое вдруг произойдет, то Людмила Михайловна сжует не шляпу, ибо ее не носила, а собственный диплом.
   В глазах Лушеньки возник азартный блеск, и она быстро предложила:
   -- Партийный!
   -- То есть? Вы хотите сказать, деточка?
   -- Вы же сами говорили, что кончили вэпэша.
   -- Ах, этот... -- Глаза Людмилы Михайловны заблестели приблизительно так же, как у Лушки. -- Да пожалуйста!
   Сделка была заключена, и Лушка снова обложилась учебниками, кое-где подновляя в памяти уже сфотографированное зрением при прежнем чтении, не уставая удивляться при этом, что на такую ерунду заставляют тратить по десять лет. Лишь с литературой не сложились отношения: Лушка осилила необходимое, но уважением не прониклась, всё было растянуто, нецелесообразно и о малом, а малое -- не о том; про любовь ее с души воротило, а что-то другое просвечивало только в стихах, но редко и не у всех. Это было непонятно, люди изощренно базарили про каждому известное и молчали о тайном, которое сокрыто в глубине и неведомо без всякой пользы. На эту тему Лушка и написала сочинение с именами, деталями и цитатами по памяти.
   В результате означенного мероприятия профессор и любимая ученица поспорили о двух запятых и одной точке с запятой и остались каждая при своем мнении. Другие дисциплины разногласий не вызвали, и последний предмет, которым оказался сначала забытый английский, привел Людмилу Михайловну в отрешенную задумчивость, и она удалилась домой для принятия решения, уже сейчас признавая, что корм пошел в коня, и что хотя конь и норовит в непредусмотренные закоулки, но, без сомнения, знает то, что давно и без сожаления забыли все другие. Проблема оставалась только в шляпе.
   Через несколько дней Людмила Михайловна торжественно вручила Лушке собственноручно изготовленный аттестат зрелости, над которым не поленилась дома посидеть за профессорским столом пару ночей и в котором к раза в полтора большему, чем для прочих российских выпускников, числу предметов была добавлена и обширная каллиграфическая запись, в которую Лушка постеснялась сейчас углубиться, ибо Людмила Михайловна с не меньшей значительностью достала упомянутый Лушенькой свой собственный диплом и вежливо произнесла:
   -- Если позволите, Лушенька, немного воды из-под крана, чтобы запить.
   И молча раскрыла заранее пропаренный над чайником диплом ВПШ и стала аккуратными полосами отрывать отпечатанную, вероятно, на Монетном дворе радужную внутреннюю наклейку, на которой были закреплены особые профессорские знания.
   -- Это было не особенно вкусно, -- заявила профессор Людмила Михайловна по окончании процедуры. И, взглянув на оставшиеся голыми удивленные корочки, добавила: -- Какой-то настойчивый человек в течение десяти лет съел под гарниром собственную машину, так что моя задача не представляет, видимо, сложности.
   Лушка за это время пришла к твердому убеждению, что любая шутка должна быть короткой, и, испытывая облегчение, что эта тоже закончилась, с серьезным видом произнесла:
   -- На вас смотрели слишком внимательно и даже доложили Сергею Константиновичу, вы не заметили? Давайте я вас провожу, чтобы у кого-нибудь не появилось желания предложить вам здесь задержаться.
   -- Я довольна вашим изысканным русским языком, Лушенька, -- с достоинством отозвалась Людмила Михайловна, не без опасения прислушиваясь к своим внутренним органам.
   В одиночестве Лушка еще раз осмотрела выданный ей документ и теперь убедилась, что каллиграфически исполненная часть состоит из характеристики, которая, кроме всяких похвал замечательной Лушкиной памяти и завидной по нынешним временам любознательности, сообщала, что Лушенька имеет склонность к избыточной фантазии, а такое качество может привести к конфликту с действительностью.
   Лушка моргнула, убедилась, что о конфликте написано на белой бумаге черной тушью, и тем не менее всякую обиду зажала на корню, убедив себя, что Людмила Михайловна чуть-чуть ошиблась во времени, что Лушка с конфликта и начала, причем реально и без фантазий, и от этой самой реальности чуть не сгинула.
   Что-то в происшедшем расстраивало всё больше, Лушка держала аттестатный манускрипт, пытаясь в себе разобраться, отчего получилось, что довольно продолжительные отношения ученика и наставника приобрели под конец характер то ли пари, то ли розыгрыша, и это, хотели того участвовавшие стороны или нет, свидетельствовало об окончании сложившегося соподчинения. По какой-то ассоциации Лушка вспомнила бабкин рассказ о том, как Лушка почти в двухлетнем возрасте не желала отказываться от материнской груди и как озадаченная невестка пожаловалась свекрови на возникшую проблему, а бабка на это сказала -- делов-то! И замесила горчицы, и щедро намазала ею соски теперь уже испуганной невестки, так что Лушка при очередном настойчивом требовании без возражений получила желаемое и зашлась в возмущенном вопле. И мстительно проорала всю ночь, не дав матери сомкнуть глаз. Бабка же не спала добровольно, чтобы воспрепятствовать безвольному материнскому сердцу сжалиться над дитятей, требующим не пива с водкой, а материнской груди, а бабка сказала, что лучше пиво, чем манная каша, ребенок уже корову пасет и вполне управляется, так что пусть жрет что дадут. А не хочет -- протрясется, дело добровольное. Невестка поплакала под одеялом от свекровиной нелюбящей жестокости, но ведь и правда, -- не знаю уж, как там насчет манной каши, но не до замужества же лопать титьку, за собой она подобного не помнит, но вот, слава Богу, жива и всё имеет -- и мужа, и дочку, и квартиру. Дочка на обратном автомобильном пути поглядывала на мать с непривычной робостью и не отважилась попросить даже конфетку, о чем было рассказано матерью с неуверенным смешком в дополнение к бабкиному повествованию.
   Что-то было, чудилось что-то общее между горчицей и аттестатом. Вполне возможно, что общее было в том, что и теперь от манной каши пора отказаться.
   И Лушка с облегчением согласилась, что пора, и ощутила вину перед Людмилой Михайловной, которая отдавала, что могла, и не виновата, что Лушке опять требуется то ли пиво, то ли водка, что тут поделаешь, если Людмила Михайловна пьет не это, но не Лушке же ей всё объяснять, а сама она, наверно, не поймет и на Лушку смертельно обидится.
   Лушка вздохнула и вдруг решила, что ведь те же самые пирожки могут быть с другой начинкой, если, конечно, Людмила Михайловна вообще захочет их печь.
   И при следующей встрече попросила принести что-нибудь про жизнь и смерть и, может быть, кто-то знает про душу или про то, отчего человек думает, и еще что-нибудь про Марьину Точку. Людмила Михайловна обрадовалась и закивала, и Лушка уловила и в ней понятное облегчение, а радость была оттого, что бывший учитель снова может пригодиться, хотя бы в качестве экспедитора и носильщика. И Людмила Михайловна приволокла ворох книжек с загадочными геометрическими фигурами на дешевых обложках -- фигуры внятно приглашали к длительной беседе.
   Лушка погрузилась в странный мир, в котором сквозь многочисленные противоречия призывало что-то более постоянное и устойчивое, чем Лушкина жизнь.
   Впрочем, книги действительно были путаными и писались разным сердцем, и Лушка, хотя и перечитывала некоторые дважды, а кое-что и по третьему разу, всё равно хмурилась и плакала душой об отсутствующей Марье, которая была полнее этих книжных рассуждений и не содержала ничего лишнего, а каждый раз всверливалась в главное. Хотя главным это было, может быть, только для Лушки. Видимо, для Лушки не написали той книги, которая была ей единственно нужна, и от этого приходилось в ворохе каждый раз пристрастных выкладок вылавливать крохи пригодного голодающему сознанию, а от остального с разочарованием отказываться. Лушка быстро приноровилась отличать провозглашаемые на все случаи механические рецепты от жгучего поиска вопроса, а вопросам сочувствовала прямо до замирания в сердце, с облегчением убеждаясь, что является не единственной идиоткой на свете. И самолюбиво при этом добавляла, что могла остаться, если уж так, и в полном одиночестве, потому что если будет единица -- будет все.
  
   А реальная множественная жизнь катилась по своим реальным множественным законам. То и дело заглядывала Надея, листала страницы, но не врубалась, более пяти слов не осиливала, типографский шрифт осыпался от ее прикосновений несвязным темным песком, и Лушка побаивалась, что на странице всё еще больше запутается, а Надея, уставившись на Лушку, блаженно смотрела в себя и улыбалась. Ей не нужно было ничего понимать, она всё знала.
   Как-то Надея подошла к Лушке и озадаченно сообщила:
   -- Сказал, что меня выпишет.
   -- Кто сказал? -- не поняла Лушка.
   -- Зам, -- ответила Надея.
   -- Ну и хорошо, -- поддержала Лушка.
   -- Боюсь я... -- призналась Надея. -- Отвыкла. Здесь просто. А там... Здесь мы про себя знаем, а там каждый думает, что он нормальный. Ну, и лечат все-таки. За здоровье отвечают. А там -- что ты есть, что нет... Кому там до меня дело?
   -- Разве ты хотела с ребенком в больнице? -- удивилась Лушка.
   -- Ну... Не думала об этом. Почти не думала. Они бы как-нибудь решили.
   -- Кто?
   Надея от ужасных Лушкиных вопросов чувствовала себя осажденной, голые вопросы и ее делали голой, и приходилось что-то выискивать, чтобы прикрыться и перед чем-то устоять. А Лушка гнула свое:
   -- Кто бы тебе решил?
   -- Ну, врачи...
   -- Как они могут твое решить? Заберут в детдом, и всё.
   -- Ты думаешь, в детдом?
   -- А куда еще? Здесь ведь не могут оставить?
   -- Жаль... -- вздохнула Надея. -- Он бы здесь всем понравился.
   -- А это совсем не значит, что все понравились бы ему, -- отвергла больничную коммуналку Лушка.
   -- Ты думаешь? Вообще-то конечно... Это правильно, я его буду спрашивать. -- Надея с уважением посмотрела на свой живот. И вдруг рассмеялась: -- Слышишь? Воют... Он всех выписывает, зам-то.
   Действительно выли.
   Лушка поспешила к сигналу бедствия.
   Дама, всегда демонстрировавшая бльшую, чем у прочих, интеллигентность, сотрясала железную решетку единственного коридорного окна, будто вознамерилась снять ее с бесполезного места и передвинуть в начало коридора, чтобы отгородиться от новых веяний и общественно опасного зама, с которым никто, кроме этой ненормальной Гришиной, не желает иметь дела и который Гришину по блату оставляет, а остальных лишает среды обитания и удобного будущего. Он уже месяц никого не лечит и отменил даже УВЧ, а у нее гайморит от этих сквозняков, и она теперь даже рыдает в нос, рыдания закупорили уши и середину лба, и дама вынуждена протестовать только горлом, в котором не умещается дыхание. И пусть, и пусть все слышат ее несогласие, она протестует, она объявит голодовку, она не хочет домой, в ее двухкомнатной два почти тридцатилетних сына, они каждый вечер являются с новыми потаскухами, а она, согнувшись в три погибели, несколько лет ночевала в ванне, а нахальные девчонки врывались голые и у ее носа раскорячивались для мытья, а в ванну ее отнесли когда-то вместе с одеялом оба сына, хоть бы один зарезал другого, она бы поплакала, но не пожалела, а площадь все-таки наполовину бы освободилась, и она завела бы себе друга тела и тоже среди ночи бегала в ванную, а уж о том, чтобы мужик, хотя и хромой, поговорил бы с ней хоть о чем-нибудь, она теперь и не мечтает -- кончился хромой, сгорел на общественной работе. А как все было изумительно, как он мучил каждую индивидуально, как для нее, будто для четырнадцатилетней, имел значение даже случайный взгляд или безадресная интонация, которая ловилась антеннами души и преобразовывалась в важнейшее внутреннее событие, ни с одним из своих трех мужей она не испытывала такого счастья и такого несчастья, хромой был всеобщим духовным любовником и каждой вернул или в каждой пробудил не запланированные мирной жизнью чувства, в них можно было погружаться, как в лунный океан, и, как океан, они не имели ни другого берега, ни трезвого дна. Дно было там, в ванне двухкомнатной квартиры, где она попробовала утопиться сначала вместе с одеялом, потом отдельно, но сыновние шлюхи, на беду, попались тогда сердобольные, вытащили без долгих слов и вызвали "Скорую", а здесь она, разорвав простыню, дважды вешалась на этой решетке, но хромой приручил ее понимающими словами, и она стала дышать для него и вдруг поняла, какую ценность представляет отдельная кровать с внимательной панцирной сеткой. А теперь какой-то там несведущий в жизни мальчишка рушит ее судьбу и судьбы прочих десятков, которые только здесь и ощутили полноту жизни. Мальчишка ничего не понимает, он напрасно учился на государственные деньги своей медицине, и напрасно его натаскивали в не имеющей отношения к живым людям убогой психиатрии, мальчишка даже не знает, что станет убийцей сразу тридцати душ, и убежденно напишет отвлеченную диссертацию, ложно измеряя чужую болезнь своим бесполезным здоровьем.
   Горло устало, но душевная боль росла, ее уже нечем было выразить, и дама, до белых суставов вцепившаяся во всегда ей изменявшую решетку, стала откидываться назад и с маху бить железо виском, и что-то напрасно говорившая Лушка перехватила ее коваными ручищами, и уткнула чужой, залитый кровью висок в свою костлявую цыплячью грудь, и начала гладить рукой по химически блондинным волосам, которые тянули из кожных недр брюнетное с проседью, что, собственно, и было правдой, ибо всё прочее было ложью. Дама бормотала задыхающееся прямо в Лушкино сердце:
   -- Кинутая... Котенок чесоточный... Лучше бы утопили! Не нужна никому... Зачем родилась? На свалку теперь...
   Лушка гладила лживую химию. Химию хотелось остричь, чтобы гладить седое.
   -- Я не могу в ванне... -- бормотала дама. -- Я не Диоген. Никто ни о ком не знает, никто не защитит. Отца нет. Жизнь без отца. Детдом. Безродные все. Детдом. Камера предварительного заключения... А потом? Что -- потом?
   -- Исправительная колония, должно быть, -- пробормотала утешительница.
   Дама оттолкнулась от костлявого пристанища.
   -- Повешусь, -- кивнула она самой себе.
   -- Не надо, -- возразила Лушка.
   -- Надо, -- остановилась на своем дама. -- Я непригодная. Я невостребованная. Они даже болонку мою употребили.
   -- Как? -- не поняла Лушка.
   -- Она меня любила, а они из нее -- шапку. Не люби, стало быть. Из тех, кто любит, делают шапки.
   -- Кончай бодягу, -- тихо сказала Лушка.
   -- Что? -- моргнула дама и вскинула голову. Под растертой Лушкиным халатом кровью быстро набухали кровоподтеки. -- Я не позволю!
   -- Пахать на тебе, а ты веревку мылить... -- Лушка попыталась отчистить халат, но там не отчищалось. -- На экскурсию тебя, дуру!
   -- Позвольте, о чем здесь... Какая экскурсия?..
   -- Ожила? -- удовлетворенно всмотрелась Лушка. -- Ну, так пойдем.
   И уже вела ее, как младенца, за руку, и дама шла, потому что вели, и без возражения прошла через дверь, которая то ли случайно оказалась не заперта, то ли для ведьмы вообще не существовало замков, а следующую дверь, которая на лестницу, открыла дежурная, добровольно пояснив путешественникам, что ей, сестре, зачем-то на верхний этаж.
   Замок притерто щелкнул позади, дама беспокойно оглянулась, тоскуя о возвращении и не решаясь думать хоть о чем-нибудь. Лушка тянула вниз, в какие-то жуткие переходы, через какой-то километровый коридор без окон, в коридоре не было ни души, хоть режь, хоть собирай заговорщиков, а вдруг впереди морг, вон как темно дальше, в сумерках заковыляли какие-то тени, дышать стало тяжко, от стены к стене металась чья-то боль, и не одна, не две, много, стены скользко блестели страданием, прыгали костыли, качая между собой провисшие тела, тела были в полосатых каторжных одеяниях, тела значились когда-то мужскими, двое в белых халатах спешно везли каталку, на ней в вывернутой позе -- на бедре и подпирающей левой руке -- распялся кто-то, вздымая другую руку, как на демонстрации, но совсем неподвижно, от этого рука ехала на каталке как-то отдельно, остальное служило ей многоступенчатым пьедесталом, рука кричала болью, и забывшая о себе дама встретила глаза, молчаливые и нескончаемые, взгляд был длинным и детским, взгляд искал мать, ибо только она может вернуть правильное, смертельный ужас стоял в зрачках, белое лицо просило, юноша не догадывался, что живет серьезно, поэтому для него не было правил, он перебегал на красный свет, сто раз перебегал на красный свет и презирал старческие подземные переходы, а сегодня царственную плоть смяло железо, не верю, не верю, я не умру, мама, мама, ты же везде, останови меня, оставь здесь, мама, мама...
  
   Женщина обогнула задний белый халат, вовлекаясь в длинный взгляд, как в туннель, и говорила помимо самой себя:
   -- Ничего, сынок, ничего... Всё сделают как надо, не бойся, я молиться буду, с тобой буду, вот тут, никуда не уйду. Всё тебе сделают, прооперируют, они знают, учились, они уже делали, и всё как надо, а ты им поможешь, ты такой сильный, что даже не стонешь...
   Халаты развернули каталку перпендикулярно двустворчатой широкой двери и стали вталкивать внутрь, в яркий свет, и женщина заспешила пройти следом, но ее отстранили:
   -- Туда нельзя.
   Чьи-то руки свели изнутри половины дверей и отсекли сумрак припалатного коридора от ослепительной предоперационной.
   Душа матери оставила свое скучное тело и устремилась к родному страданию, чтобы отнять его и потушить в себе, чтобы не оттолкнулось новое эхо от стен и не раскачало своей каплей маятник бытия.
   -- Пойдемте... -- тормошила женщину Лушка. -- Пойдемте.
   -- Ах да... Нет, я останусь.
   -- Нет, -- не разрешила Лушка, -- он не лучше других.
   Материнское гневно возросло, чтобы защитить исключительность того, кому собралось служить любовью, но Лушка бесчувственно пренебрегла и втянула даму в случайную палату напротив, в палате лечились какие-то мейерхольдовские конструкции и пахло клозетным запахом, чужие глаза из трапеций и треугольников скрестились на появлении незапланированных плоских людей.
   -- Говно уберите, мать вашу!.. -- приветствовало пришедших чье-то неэвклидово пространство. -- Стрелять всех -- в душу подряд и так далее!
   -- Только не сразу насмерть, а чтобы опять! -- попросили из другого угла. Там в дополнение к геометрии работала пузырями капельница.
   -- Который? -- коротко спросила Лушка.
   Несколько незапеленутых рук показали в одном направлении. Женщины повернулись согласно указанию, их испуганно встретил повинный мальчишеский взгляд. Мальчишка, жертва уличного хоккея, был четвертован во все стороны, а даме даже показалось, что руки-ноги ему навсегда заменили то ли вратарскими атрибутами, то ли березовыми чурками.
   Лушка, не поддаваясь физкультурным ассоциациям, спокойно спросила:
   -- Поднимать можно?
   Мужики прониклись и отозвались без мата:
   -- Приподымают...
   -- Коли другая поддержит...
   -- Ага, сподручнее.
   И уставились на дамочку с ожиданием. Та поняла без понуканий, приблизилась, сделала две руки параллельно, просунула под мальчишеские лопатки и зад, проскользила по нематерчатому и теплому, испуганно глянула в смятенное лицо, мальчишка зажмурился, отстраняя от себя не имеющий к нему отношения позор, и даму опять пронзило материнское:
   -- Верно, верно, не смотри, сынок, не надо, это не мужское, это бабье. Не ужимайся, у меня тоже было двое, пеленок я от них настиралась, горшков не признавали, не лупить же трижды в день, а у тебя медицина, святое дело, всё сейчас будет как новенькое...
   Лушка между тем выдернула отяжелевшую простыню, обтерла приподнятое тело снизу и насухо, улучшила смоченным краем, стащила и перевернула матрац, протянула через него полотенце, а дама догадалась:
   -- Может, еще надо? Может, утку?
   Мальчишка, приоткрыв глаза, облегченно кивнул.
   -- Утка есть? -- выпрямилась Лушка и взглянула на всю палату разом.
   Беспризорно-здоровые руки указали:
   -- Под тем!
   Тот, под которым, тоже вполне распятый, виновато кашлянул:
   -- Ты -- не надо... Пусть она.
   Дама торопливо обрадовалась доверию, торопливо подбежала, нашарила под одеялом и едва удержала одной рукой.
   -- Не гони лошадей, -- посоветовал мужик спокойненько. -- Двумя ручками, двумя -- видал, лохань-то!
   Дама вылила содержимое в раковину, ополоснула, передумала, промыла руками, подсунула под мальчишку:
   -- Не торопись, сыночка, делай всё, как тебе надо, а на нас не смотри, нас тут нету, мы с Лушенькой окно откроем, чтоб проветрить. Закупоривайся в одеяла, мужики, чтоб никаких оэрзэ...
   Лушка залезла на подоконник, оттянула фрамугу, белыми клубами повалил свежий смоговый воздух, и мужики повернули носы в сторону воли.
   -- Благодать-то, братцы...
   -- Вот-вот таять начнет, рыбка проснется, клев -- самое то!
   -- А мы наших миленьких попросим! Сестричка, доченька, вы уж нам хоть голую веточку -- третий месяц вытягивают, я уж и не знаю, есть мир или кончился.
   Дама улыбалась, подходила, гладила кому висок, кому лысину, кому свалявшийся бинт, улыбка ее возобновлялась каждому индивидуально, мужики таяли, даже сглатывали в волнении.
   -- Сестреночка... -- радостно просипел кто-то. -- Совсем ты как военная...
   Лушка протирала на тумбочках, мыла грязное. Всем хотелось пить, и она носила стаканами.
   -- Теть... -- тихонечко позвал мальчишка.
   Дама поспешила, все необременительно сделала и тоже погладила, лоб погладила и бритое темя.
   -- Мать-то не пришла ни разу, сука... -- прохрипел мальчишка.
   -- Нельзя так, нельзя, -- всё гладила чуткая рука. -- Ты, сночка, про маму так не надо, она всё равно сделала главное, тебя родила. Ну, подумай-ка, не родила бы, тебя бы и не было вовсе, хорошо ли? А ты большой, теперь твоя очередь маму любить. Не суди... Сам люби.
   Мальчишка моргал, молчал, а когда дама хотела отойти к раковине, прошептал:
   -- Не уходи... Поговори еще.
   -- Да я, сыночек мой, приду к тебе. Завтра, должно быть, не успею, а послезавтра приду. Дождешься?
   -- А то! -- засиял мальчишка.
   Дама опять погладила беззащитный ежик, опорожнила утку и направилась с сосудом к другим кроватям, соблюдая очередность и порядок.
   -- Сестрички... -- освобожденно развернулся кто-то. -- Блин буду -- миллионером стану... Озолочу!
   -- А я своей лахудре прикажу сюда работать, какого хрена на скамейке стул протирает!
   -- А подумать если, -- профилософствовал кто-то, -- так оттого всё, что без мысли и жалости.
   -- А кто тебе виноват? Сам ты и виноват.
   -- Ага, человек всегда сам виноват!
   -- Во-во. Придуряйся больше -- сам! У меня какой-то сам гниль на строительные леса пустил, вот я с четвертого этажа и шарахнулся. Сам, ясное дело.
   -- Ладно, мужики, ладно, наше всегда с нами, а тут у нас майский, можно сказать, подарок. Девочки миленькие, век бы вас не отпускать, но в соседней палате тоже ребяты маются, а?
  
   Если бы существовали огромные кошки, пожелавшие добровольно излечиться от чего-нибудь в Лушкином отделении, и если бы они точили свои огромные когти, то ли мурлыкая, то ли сквалыжно выговаривая своим нерадивым хозяевам, переставшим выполнять обязанности домашних швейцаров, то, может быть, это и походило бы на звуки, которые скатывались по лестницам с четвертого этажа. А поскольку всё непривычное означало здесь если не сигнал бедствия, то какое-нибудь ЧП, то Лушка, в два прыжка осиливая лестничные пролеты, взметнулась наверх и удивленно застыла перед родной дверью без ручек, распахнутой настежь без всякой субординации.
   Лушка немного ошиблась. Кошки не просились в заведение. Кошек пытались вытолкнуть, а они не соглашались.
   Два дюжих белых халата напрягали каменные мышцы, чтобы вытолкнуть из дверей Лушкиных одинаковых соседок, но делали это почти нежно, засунув руки в карманы, нажимая на бабенок один грудью, другой боком, а бабенки скребли когтями, растопыриваясь поперек, и чем могли цеплялись за косяки и порог и сдержанно пыхтели, расширяя себя еще и дыханием. Вышибить их было раз плюнуть, но это отчего-то там не входило в планы выскочившей из колеи медицины, было приказано без синяка и царапины и даже почти с уважением, и это был такой перерасход, что с парней уже катился пот, а бабенки не истощались, а будто обрастали крючьями и уже исхитрились по разу кое-что в парнях достать, и парни многообещающе вытащили из карманов руки, но замерли, отметив наличие свидетелей, ибо на лестнице, тяжело дыша, материализовалась еще и дама.
   -- От Олега Олеговича, срочно! -- сказала Лушка, устремляясь к пробке. Дама подтвердила срочность тяжелым дыханием. Парни раздвинулись. Олега Олеговича они уважали. Одинаковые соседки змеино скользнули обратно на заветную территорию.
   -- Выписали? -- спросила их Лушка.
   Одинаковые кивнули, приготовились одинаково заплакать. Лушка свернула в начальственный аппендикс.
   Во врачебном закутке зама не нашлось, но присутствие его ощущалось близко, и Лушка вошла в физкабинет. Зам отъединенно стоял у окна, тоже забранного железной арматурой, и курил, стараясь направлять ядовитое в открытую форточку, но сигаретный дым самостоятельно ложился на подоконник и оттуда по батарее стекал к полу. Две процедурные сестры исподтишка косились на дым, им тоже хотелось никотина, но в присутствии главного на сегодняшний день начальства они не решались и вообще старались быть незаметнее, прилежно оформляя бюрократическую писанину, которая уже кончалась и грозила опасным перед Сергеем Константиновичем бездельем, пугая теоретической возможностью сокращения или, хуже того, внезапным увеличением ежедневных обязанностей. Лушка явилась очень вовремя, потому что с нею наверняка вспоминалась и какая-нибудь проблема, Гришина без проблем не существует и у зама отчего-то в фаворе, хотя без всего такого, это сразу видно, а в психушке она, говорят, за ритуальное убийство, от нее бы тоже подальше, но если не шевелиться, то, может, не заметит и не успеет присосаться, вампирка, вон как сверлит и. о. проволочным взглядом, у того курево пошло искрами, как бенгальский огонь в новогоднюю ночь, ну и спалила бы к чертям это заведение, тогда они из процедурного поневоле отважились бы в какое-нибудь частное заведение, где оклад можно представлять лишь крепко зажмурившись.
   Зам добенгалился до фильтра, задохнулся, закашлялся, махнул то ли отстраняюще, то ли приглашающе рукой, Лушка, как тут и была, хлопнула ладонью меж начальственных лопаток. Не уловив возвращения надсады, зам выждал с открытым ртом и со слезами на глазах, независимо выпрямился и без всякого спасиба быстро пошел к двери.
   Процедурные опасливо стрельнули в ведьму заплечными взглядами.
   -- Гришина, погадай, а? -- вдруг отверзлась одна.
   Лушка, не оглядываясь на вопрос, уверенно направилась вслед за Сергеем Константиновичем.
   Зам нахохлился за своим канцелярским столом с одной тумбой, стол был облуплен по ребрам, а в середине, перед прибитым к полу стулом для пациентов, вытерт взволнованными коленями.
   -- Сам знаю, -- вдруг самостоятельно объяснился зам.
   -- Ну, так отмените, -- сказала Лушка.
   Зам облегченно, словно теперь за всё отвечает не он, снял трубку.
   -- Наталья, скажи санитарам, что они свободны.
   Трубка осторожно улеглась на рычаг, но ей было ясно, что ненадолго.
   -- Вы уже многих выперли? -- стоя посередине бывшего туалета столбом позора, спросила Лушка.
   -- Да всего-то шестерых... -- отмахнулся зам и взвился: -- Да если бы выпер! Так и сидят около раздевалки. А вначале, черт бы всех побрал, в сугроб легли, кадыками в небо... Мне телефон оборвали, я же теперь анекдот!
   -- Есть, наверное, хотят, -- вздохнула Лушка.
   -- Да чтоб они все!.. -- Зам схватился за телефон. -- Наталья, вернуть всех дур, которые остались! Да, да, всех и которые! Я что -- неясно выразился?..
   Трубка стремительно брякнулась в гнездо и нервно прижалась к рычагам. Зам с подозрением на нее покосился.
   -- И перестаньте меня сверлить, Гришина, -- ровно проговорил зам. -- Я же не допрашиваю, где вы находились полдня... Черт побери, если вы на лечении -- сидите в палате, если вы здесь уже работаете, то поставьте меня об этом хотя бы в известность!
   -- Мы в травматологии были, -- мирно доложила Лушка.
   -- Мы?!
   -- Сергей Константинович, они же ангелы...
   -- Гришина!!
   -- Да вы бы посмотрели, как она утки выносила, как каждого успокоила, и слова у нее самые те -- изначальные...
   В глазах зама что-то мелькнуло. Какая-то разумная мысль. Он решительно вернулся за стол и распорядился как человек, давно знающий, что, когда и где и даже как:
   -- Можете идти, Гришина.
   И Гришина не возразила.
  
   Лушке приснилась Марья, то есть Лушка подумала, что это Марья, но это оказалась Елеонора. Ее крашеные соломенные волосы были длиннее, чем Лушка помнила, а потом даже заструились по земле, земля была скошенным пшеничным полем, из нее торчала колкая стерня, ранившая Лушкины голые ступни, ступни сочились прозрачной жизненной влагой, и Лушка поняла, что крови не содержит, а полна обычной водой, которая вытекает из нее в сухие земные трещины, но трещины не насыщает, потому что их много, а воды Лушка производит мало, и от этого по земле растут обесцвеченные Елеонорины волосы, а Лушка хочет, чтобы росли Марьины, тогда Елеоноре станет нечем держаться, и Марья вернется и останется навсегда. По колкому Лушка движется медленно, Елеонора, которую ей нужно догнать, вот-вот скроется, и станет поздно. Лушка в отчаянии хватает ножницы, и начинает выстригать дорожку, и сразу догоняет, и видит, что сухие волосы растут из сухой земли. Лушка торопливо состригает их, они жестяно скрежещут в ножницах, Лушка путается в сухих зарослях, как в камышах, сухое перекрыло небо и воздух, и Лушка понимает, что придется умереть.
   Смерть была неожиданно легкой, Лушка просочилась в небольшую земную трещину, а Елеонора стала победно хохотать Марьиным басом и наступила на трещину ногой в больничном тапочке, чтобы перекрыть Лушке любое солнце, но Лушка вместо темноты увидела, что на тапочках что-то написано, только наоборот, как в зеркале, и оттого никак не читается. Лушка стала листать тапочки, как тетради, перевернутые буквы набрякли и пролились на Лушку верхним дождем. Трещина намокла и сомкнула пересохшие губы. В наставшей длинной тишине под Лушкой шевельнулись корни.
   Проснулась она с чувством вины -- даже во сне не смогла помочь Марье. А может, оттого и во сне не помогла, что не могла наяву. Наверно, Марья хочет что-то сказать, но Лушка смотрит перевернуто и не понимает, а Марья всё надеется и даже поливает, а Лушка ничем себя не оправдывает, а только лопает дармовую пшенку.
   Лушка почувствовала, что больше не заснет, и села в кровати.
   Странный какой-то сон. Из головы не выходит. Ждет.
   Лушка огляделась. В лунном свете утонувшего внизу фонаря нервно вздрагивали одинаковые соседки, наверно, всё еще сопротивляясь жвачным санитарам, и боялись здоровья больше, чем болезни. Серели стены, кран над раковиной сочился тонкой нитью, на небе палаты распростерлась скошенная тень оконной решетки. Лушка подумала, что, прежде чем улечься на потолок, тень разрезала палату на усеченные пирамиды и постоянно здесь проживающие проходили сквозь них, не замечая. Эти гробницы возникают по ночам, если не разбит фонарь на какой-то улочке или аллее. Недавно лампочку ввинтили снова, и тени опять работают. Если фонарь останется и на следующую ночь, то она опять не заснет, никогда не заснет, ни послезавтра, ни через неделю. Можно попроситься на другую сторону, но это не поможет, потому что дело не в этих окнах и не в этих решетках. Дело в этом сне.
   Дело в том, что Лушкино время в лечебнице подошло к концу. Вот так, вдруг, раньше, чем Лушка ожидала. Все для нее здесь исчерпалось, сон об этом и был. Сон был о том, что ей пора из одного сумасшедшего дома в другой, в тот, где больных больше, а болезни разнообразнее и нет амортизирующих посредников со шприцем наготове, там каждый каждому и врач, и больной, и не найдется одинакового лекарства даже для двоих.
   Ладно, согласилась Лушка, но я хотела бы знать, почему сегодня. Почему я не заметила, когда состоялся выпускной бал моего приготовительного класса и что этим балом было? Может, недавняя экскурсия в травматологию? Или что-то такое, что случилось еще раньше? Наверняка ей подсунули экзаменационный билет, хотя и не позаботились о приемной комиссии. А впрочем, комиссия, конечно, была и откуда-нибудь наблюдала, та же небось бабка и сочиняла вопросы, а может, даже позволила вытащить билет повторно. Или даже не позволила, а заставила, чтобы не ошибиться в аттестационной оценке. Оценки Лушка никогда не узнает, да ее, собственно говоря, и нет, а есть только итог, позволяющий или не позволяющий перевести человека в новую лечебницу.
   -- Баб, -- позвала Лушка, -- это так, баб?
   -- Так, не так -- какая разница? -- сказала бабка.
   -- Может, мне тоже упереться ногтями в косяк? -- спросила Лушка. -- Я, наверно, тоже боюсь.
   -- Ты-то? -- усмехнулась бабка. -- Ну, боишься, так сиди.
   -- Я же не знаю ничего, баб!
   -- А это главное знание и есть -- что не знаешь, -- удовлетворенно сказала бабка.
   -- А моя учительница выдала мне аттестат за то, что я знаю, -- опечалилась Лушка.
   -- Какое же это знание? -- сказала бабка вполне мирно. -- Его выдернули из живого, и оно умерло раньше, чем какой-то книжный червь успел ему обрадоваться.
   -- Значит, знать невозможно? -- спросила Лушка, еще надеясь. -- Хоть какая-нибудь правда может быть?
   -- Правда для одного -- ложь для другого, -- вздохнула бабка весело.
   -- Да что ты меня все время пугаешь! -- рассердилась Лушка. -- Либо так, либо этак, и давай не виляй!
   -- А мне теперь что, -- уклонилась бабка. -- Я свое осилила. Теперь тебе определять, где так и где этак.
   -- До чего ты вредная старуха, баб, и все притворяешься, -- сказала Лушка. -- Не отлынивай. Взялась за гуж...
   -- Эк, -- изумилась бабка. -- А сама на что? Ножками, ножками давай.
   -- Но ты-то больше знаешь!
   -- То, что я знаю, уже есть. А того, чего ты не знаешь, еще нет. Такая вот разнарядка.
   -- Последний раз пришла, что ли? -- не захотела темнить Лушка. Почувствовала, как невесомая рука потрогала жесткие волосы. -- Баб?
   -- Эк, -- крякнула бабка. -- Не стригись более, золотко...
   ...Фонарь внизу лопнул, решетка пропала.
  
   Назавтра утром дама пришла попрощаться. Она уходила добровольно и даже торопилась.
   -- Наверно, этот мальчик заждался... -- Ей хотелось в чем-то оправдаться, но она, видимо, не могла решить, в чем. -- Я не знаю, попаду ли в собственную квартиру, вдруг там сменили замки... А мальчику ведь надо что-нибудь принести.
   -- А вы не спешите, -- отозвалась Лушка. -- Зайдите сейчас, а принесете потом.
   Глаза дамы наполнились слезами.
   -- Лушенька... Я не всегда была к вам справедлива.
   -- Теперь это не имеет значения, -- ответила Лушка. -- У всех теперь начнется другая жизнь.
   -- И все же, Лушенька, я бы не хотела, чтобы вы ко мне как-нибудь недобро, человек все время куда-нибудь искривлен, и никто не умеет иначе. Но лучше, конечно, искривляться в правильном направлении. Вы меня прощаете? Вы сможете простить?
   -- Передо мной никто не виноват.
   -- И даже -- он? -- немного удивилась дама.
   -- Никто, -- повторила Лушка.
   -- А вы могли бы, Лушенька... Вы могли бы, чтобы мои сыновья... Чтобы мне больше не жить в ванне?
   Лушка заглянула в глаза сидящей перед ней женщины, увидела двух здоровых парней, пустую квартиру, из которой прогуляли всё, перебитую и заросшую плесенью посуду, болтающееся на проводе радио, со скрытым сарказмом вещающее о разборках в Государственной думе, и тоскующего с перепоя человека на полу, а второго почему-то не было, второго там совсем не было, он нашелся в другом районе, румяный и чистенький, с детской коляской и устрашающе преданной мордой полосатого боксера, который без спешки вставал между коляской и каждым встречным, молчаливо поощряя всякое невмешательство.
   -- У вас там не совсем порядок... Но в ванне вы жить не будете.
   Дама перевела дыхание, стала суетливо искать в карманах.
   -- Лушенька, вот мой адрес. Всегда, в любое время... Лушенька, я вас прошу...
   -- Вы знаете, что у вас родился внук?
   Дама опять задохнулась, рука неуверенно стала нащупывать сердце.
   -- Там, мне кажется, нормально. Во всяком случае, там есть собака.
   -- Собака?.. Господи, внук... Собака... Боже мой, лучше бы внучка?
   -- Да, да, -- спохватилась Лушка, -- я не настолько точно... Да, да, девочка.
   -- Ох, Лушенька. А то ихняя мужская цивилизация... Лишь бы не в ванне!
   Она вдруг перекрестила Лушку и поклонилась ей головой и плечами. И удалилась.
   У нее была походка достойной уважения женщины. Походка ей шла.
  
   Оказалось, явился священник. Взволнованные женщины поднесли новость Лушке, сказав радостно, что ладно, новый главный все-таки ничего, принял во внимание всеобщую потребность, можно и креститься, потому что надо, пока не поздно, жаль -- дамочка выписалась, а то бы без проблемы, а как к этому Гришина? Гришина ответила, что крещенная давным-давно и ничего против священника не имеет, а с удовольствием на все посмотрит. Умиротворенные женщины совсем прояснились и поспешили радоваться внезапному благому празднику в коридор.
   Явление священника произошло через псих-президентский кабинет, куда гость, не отличаясь от прочих, вошел в брюках, а вышел в рясе. Зам тащил за ним тазик с водой, надо полагать -- из водопровода, тазик был неудобен, зам напряженно старался, но внутри не мог преодолеть сомнения насчет водопровода, да и всего мероприятия, зам пошел на все почти с отчаяния, потому что в нем началось натуральное раздвоение между медициной и совестью, пусть, если сможет, поработает религия, лишь бы на пользу, и пусть в тазике водопровод, а сам тазик из прачечной, на всё это священник сказал, что всё дело в молитве и вере.
   Может, и так, уступил чем-то встревоженный зам, верят же миллионы, что Чумак заряжает воду по телевизору, а тут без электроники, а только кистью, кисть похожа на малярную, только ручка длиннее, попик, должно быть, делал сам и теперь без сомнения макал самодеятельное в прачечный тазик и кропил водопроводом на все стороны, по стенам заструились мокрые дорожки, зам подумал, что нужен ремонт, женщины, которые здесь, дома белили и красили, почему же нельзя и тут, надо организовать. Таз был не то чтобы тяжел, а неудобен, сначала зам пытался держать его на почтительно вытянутых руках, но скоро руки начали дрожать изнутри, и пришлось временно священный сосуд упереть в живот, от этого обожгло обманом, и зам сморщился, будто стало дергать зуб. Чувство неуместной игры было с самого начала, он досадовал на лишенного сомнений попа, который таким способом изгонял бесов и преграждал им доступ во все больничные помещения и даже в тумбочки, если это кому-то требовалось. Какие же ножницы между современным сознанием и старыми церковными приемами, для меня это выглядит чужим шаманством, я прожил свою половину жизни без Бога, во всяком случае, я никогда не думал о нем серьезно, и родители мои серьезно не думали и не знали даже "Отче наш", как не знаю и я, я не утверждаю, что это замечательно, но не тазик же, и не водопроводная вода, и не малярная кисть, как священник не чувствует пропасти между своим ощущением мира и моим, для них не существовало разрыва ни времени, ни формы, они, как всегда, служили свои литургии и отпускали грехи, а мы носили красные галстуки и комсомольские значки и видели унавоженные человеческим пометом храмы, но не видели возмездия, мы во всем стали другими, и, что бы там ни говорили, прежним народом мы никогда не сделаемся, и образ Бога вылепим по своему новому подобию, а я таскаю тазик и жду чего-то, кроме успокоения пациенток и преодоления их неожиданного для меня страха перед естественной жизнью. Я готов что-то принять от этого человека, я даже этого хочу, во мне сосет пустота, от которой я всю жизнь отворачивался, делая вид, что ее не существует, вид можно бы делать и дальше, вид делать необходимо, иначе канешь в себя, как в дыру, и твоим домом окажется этот. Нельзя срываться в вакуум, не имея средств преодоления. Мы так и ходим с черными дырами в душе, и от жизни к жизни дыры разверзаются всё больше, они всасывают прежние ценности, и мы остаемся ни с чем, мы уже голые, как аскариды.
   Лушка видела, как старается зам быть послушным и готовым к пониманию, как смотрит на священника выжидающим взглядом психиатра, а священник, брызгая стены, совершает нужное для самого себя, хотя женщины собрались за его спиной с каким-то общим пониманием, кое у кого даже нашлись платки, чтобы повязать головы, а кто-то стыдливо прикрылся вязаным беретиком, а незакрытые сгруппировались подальше, как недостойные, -- опять совершалось разделение, податливое сознание сразу определяло свое место.
   Когда священник, честно работая кистью, дошел до Марьиной комнаты, Лушка вытянулась чутким телом, но не уловила ничего, взмахи кисти механически очистили место, а Лушке показалось, что они перечеркнули жизнь отмеченного Богом человека и что священник в безразличном неведении проводит прямые линии, слагающие оси координат, но не заботится о рождаемой точке пересечения, из которой должен возникнуть мир, и Лушке жаль сиротливые вселенные, которые не замечены творцом. Священник представлялся ей привередливым нищим, который, обойдя супермагазин, крикливо отказался от всего, что предлагалось, и не потому, что не мог приобрести, а потому, что свыкся со своим рубищем.
   Нет, я к нему несправедлива, тут же одернула себя Лушка, он, кроме молитв, еще не успел ничего сказать и, кроме освящения стен, не успел ничего сделать. А то, что он не заметил витающей где-то здесь Марьиной души, так это не вина, человек впускает в себя столько, сколько может.
   Она собиралась и дальше защищать священника от самой себя, но, посмотрев снова на терпеливо слепившихся позади него женщин, решительно заявила себе, что если это и не обман, то очень на него похоже, ибо этим уже изнуряющим кроплением у кого-то будет отнято время, кто-то не успеет выразить своего главного страха и не ощутит облегчения, а будет, завтра и потом, произвольно отвечать себе сам, уверенно полагая, что очередное заблуждение происходит из общего благословения, которое без скупости раздает служитель тысячелетнего Бога.
   И все же Лушка стояла и ждала, когда очередь дойдет до ее палаты. И очередь дошла. Священник, успокаивающе пахший ладаном, прошестовал мимо в придерживаемую одной из соседок дверь, за священником вошел таз, зам сконцентрировался и не отвлекся взглядом на Лушку, чтобы не стать для себя посмешищем, за ним в клубке взволнованного шепота просочились остальные, как-то само собой оставив Лушку позади всех, и Лушке стало понятно, что она в эту минуту ни на что не имеет права.
   Одинаковые соседки, опережая друг друга, что-то спешно сообщали батюшке, и батюшка приостановился, их слушал и вдруг, отстранив их отчей дланью, слегка кашлянув хорошим голосом, запел "Со святыми упокой...".
   Лушкино сердце скатилось в бездну, заслоны снялись, из глаз хлынули слезы.
   Процессия двинулась дальше, а Лушка осталась. Она не решилась сразу сесть на свою кровать, будто та была занята кем-то другим, осторожно пристроилась на соседней и стала слушать тишину. Тишина колыбельно обволакивала и молчанием была похожа на Лушкину мать, которой хотелось сказать, но слово не получалось.
   И Лушка начала говорить сама.
   -- Вот, Маш, все вспомнили о тебе и поплакали для тебя. Может, тебе это нужно, потому что любому нужно, чтобы его помнили, без этого забудешь, что живешь. Не отчаивайся там, Маш, я в церковь схожу и попрошу, чтобы другие помолились. Этот поп убедил меня в чем-то, он сделал нужное и хорошо. Память не может помешать, ведь я помню не для себя. Ты там тоже без Точки не живи, без Точки везде ни к чему. Не тоскуй, Маш, а то я почему-то подозреваю, что главное-то у тебя не там, а тут, на земле, происходит. Перекресток тут, и все узлы, и всякие мытарства, а работа -- не от и до, а всегда и всем, что есть. Только вот -- куда работать, в какую, Господи Боже мой, сторону, -- вот это вывернуться надо, чтобы определить. И уверенности никакой, что определил то, что надо... Я приспособилась, вычисляю, что -- не надо. Очень упрощает, Маш. Только понимаю, что временно. То, что не надо, у каждого свое, а надо общее. Не потому общее, что всем принадлежит, а потому, что тут тоже точка, не самая изначальная, как у тебя, но тоже такая, из которой должно много получиться. Я тут книги читаю, вот бы их -- тебе! То есть когда ты здесь была, понятно. Так что я теперь не такая дура, как вначале, я бы теперь больше понимала в том, что ты говоришь. Раз книги -- значит, пытается кто-то. Иногда на какой-нибудь странице даже жаром обдает -- попал, прикоснулся, и в голове вспышка, и всё -- другое, без времени, без расстояния, похоже на полет, только другой, когда я остаюсь в середине, а лечу краями, но -- быстрее, чем лечу, на взрыв похоже, на такой мирный солнечный взрыв во все стороны... Только такого в книжках мало, а больше скуловорот. Маш! А я вот думаю -- зачем эти прострелы, ну, чего мы с тобой в точки уперлись? То есть я так сама не думаю, а вот выйду из больницы -- и как сказать? Это не для меня ответа нет, для меня такого вопроса не существует давно, но я же должна сказать тому, кто спросит, а я не знаю -- как... Ну, почему человек песню поет или цветы сажает? И тут то же самое. Горит внутри и как есть просит, будто у него там голод и разруха послевоенная, как бабка рассказывала. Не найдешь пищи -- от тоски повесишься. И еще с этим связано: это только мне нужно или всем? Или я тоже алкоголик -- вечером пью, утром опохмеляюсь? Но это я так. Сама знаешь, что я так и не думала никогда. Хоть Бог и создал всё Словом, но ведь не в слове дело, а в том, что получилось, а то чего бы Ему себя беспокоить... Да, Маш, тут что-то. Ну да, чтобы правильным было дело, нужно правильное слово, а слово может быть правильным, если поймешь то, что вовне. А потом через всю эту цепь доберешься до себя... Ладно, Маш. У тебя, наверно, сейчас быстро всё, и все здешнее тебе теперь с ходу понятно, а я сама себя за уши тяну. Прости, Маш. За всё прости.
  
   Перед ней стоял священник.
   Она вскочила. Она не слышала, как он вошел.
   -- Стульев нет, -- пробормотала Лушка. -- Если вам удобно, можно на эту кровать, на ней никого...
   Священник сел. Лушка благодарно отметила, что рука для поцелуя не протянулась. Хотя Лушка выполнила бы то, что принято.
   -- Садись и ты, -- пригласил священник, осторожно присаживаясь на край кровати. -- Может быть, нам нужно поговорить?
   -- Может быть, -- без особой уверенности отозвалась Лушка. И, преодолев неприятную ей робость, взглянула прямо.
   А он смотрел в окно, через решетку. Там уже оседал вечер.
   Он был средних лет, среднего роста, ряса оттягивала круглые плечи, ниже груди, пошевеливаясь от дыхания, жил самостоятельной жизнью тусклый древний крест. Может быть, серебряный.
   -- Уже так поздно, вы, наверно, устали, -- проговорила Лушка. -- Может быть, я приготовлю чай? У меня тут плитка стоит... То есть не совсем чай, а кипяток в кружке?
   -- Спасибо, дочка. Я отобедал с вами. Но приготовь. Кипяток -- это хорошо.
   Лушка вытащила плитку, водрузила на тумбочку, включила, поставила кружку с водой.
   -- Тебе имя Лукерья? -- произнес священник. Лушка кивнула.
   Знает. Наговорили.
   -- Говоришь, родные крестили тебя?
   -- Бабушка... В деревне.
   Священник поднял правую руку и сдержанно перекрестил. Лушка, не зная, как отвечать, пробормотала спасибо.
   -- Может, ты хотела бы о чем-нибудь меня спросить?
   Лушка медленно покачала головой. Потом подтвердила голосом:
   -- Нет...
   -- Почему?
   -- Вопросы или есть, или их нет.
   -- Не доверяешь мне?
   -- У меня никаких оснований, чтобы доверять, -- покачала она головой.
   -- И никаких оснований, чтобы не доверять, -- продолжил священник. -- Понимаю. Это в пределах разумного. Но я вознес бы хвалу к Господу, если бы смог принести твоей душе облегчение.
   -- Моя душа не хочет облегчения, -- сказала Лушка.
   -- Разве ты можешь знать, чего хочет твоя душа? -- мягко спросил священник.
   -- Могу, -- ответила Лушка.
   Священник моргнул. Мигание вышло неурочное. Лушка деликатно отвернулась, составила забулькавшую кружку.
   -- Горячая... -- посетовала она.
   -- Спаси Бог. Горячее -- хорошо.
   -- Простите, я не знаю, как нужно к вам обращаться. Без этого неудобно.
   -- Отец Николай, -- с готовностью отозвался священник. -- Или батюшка. А если то и другое с непривычки никак, то можно Николай Савельевич.
   -- Спасибо, Николай Савельевич.
   -- Соседки твои мне тут наврали про тебя.
   -- А вы бы объяснили, что врать нехорошо.
   Отец Николай засмеялся. Потрогал белыми пальцами бочок кружки. Бочок был сильно горяч. Отец Николай неторопливо сложил руки на коленях. Он не собирался уходить.
   Лушка вздохнула. И решила терпеть столько, сколько ему потребуется.
   Священник внимательно на нее смотрел. Лушка ему не препятствовала, но ответно вникать в него не хотела -- недавний тазик с водопроводной водой не располагал к разговору.
   -- Веришь ли ты в существование Бога Всевышнего, дочка? -- спросил отец Николай, не спуская с нее испытующего взгляда.
   -- Верю, -- добросовестно отчиталась Лушка. -- Каждый человек верит, когда не лжет.
   Ответ был явно приятен отцу Николаю, и он продвинулся дальше:
   -- А в Господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас и для нас воскресшего?
   -- И в Христа верю, -- вполне добровольно сказала Лушка.
   -- А что он из мертвых воскрес -- не смущаешься?
   -- Нисколько.
   -- Я слыхал, что ты и Евангелие читала? -- Лушка кивнула. -- Значит, и апостолам святым веришь?
   -- Нет, -- отказалась от апостолов Лушка.
   Отец Николай опять мигнул лишний раз.
   -- Почему? -- изумился он наивно. Такая хорошая была ученица, так правильно отвечала, и вдруг... -- Почему?
   -- Люди писали, -- сказала Лушка.
   -- Но им Святой Дух помогал!
   -- Наверно, помогал. Только они всё равно были люди. В детстве мы часто играли в испорченный телефон.
   -- Господи тебя прости, какой испорченный телефон? -- опешил священник.
   -- Лучше бы Христос сам написал, -- объяснила Лушка.
   -- То промысел Божий, -- степенно возразил священник. -- Всевышний знал, как для нас лучше.
   -- Это уже утешение, -- неловко возразила Лушка. Она чувствовала себя виноватой, что не соглашается и вынуждает пожилого человека себя слушать.
   -- Весь Бог для нас утешение, -- кротко оповестил отец Николай.
   Лушка упрямо качнула рыжей гривой:
   -- Слова это, Николай Савельевич. Бабы так кружево плетут -- у кого замысловатей.
   -- Слово это Бог! -- воскликнул Николай Савельевич. -- Ибо сказано: вначале было Слово...
   -- Но ведь не ваше, а Божье? -- Лушка даже попыталась улыбнуться, показывая, что совсем не собирается спорить, а только честно говорит то, что думает. -- Разве может человек полностью понять произносимое Богом?
   -- Бог приспосабливается к нашему неразумению и возлагает на нас посильное.
   -- Да, мне так и показалось, -- кивнула Лушка. -- Когда я это читала, то впечатление, что Бог говорит с детьми или дикарями...
   -- Мы и есть дети Божии...
   -- Пора бы младенцу и подрасти. -- Лушка твердо взглянула в глаза Николая Савельевича. -- Нельзя же тысячи лет на иждивении.
   -- Прости тебя Христос, дитя мое, неожиданно из твоих уст такое...
   -- Простите, батюшка, я совсем не собиралась вам противоречить. Я поблагодарить вас хотела, что вы молитву над Марьей исполнили. Совершили. Никто ее не жалел, так хоть теперь.
   -- В Евангелии главное и есть -- любовь к ближнему. -- Отцу Николаю очень хотелось, чтобы Лушка правильно затвердила урок.
   -- Да, -- согласилась Лушка. -- Только это началось не сверху.
   -- Не понял тебя, -- смиренно повинился отец Николай. -- Не сверху -- как понимать?
   -- Люди сами до этого опытом добрались, поняли, что легче жить, если любишь, что меньше зла, если прощаешь. Там же на каждой странице -- о книжниках и фарисеях... Они уже в то время старой буквой жизнь нарисовали, они уже тогда поперек человеческой дороги лежали. Поэтому Христос и пришел изнутри, из человека, он ворота распахнул из старого.
   -- Опасны твои слова, -- взялся обеими руками за крест отец Николай. -- К заблуждению ведут.
   -- Кто-то и с Христом не соглашался, -- ляпнула Лушка и спохватилась: не так поймет...
   -- Да ты богохульствуешь! -- гневно выпрямился отец Николай и перекрестил себе плечи и живот.
   Лушка удрученно качнула головой.
   -- Нет, -- сказала она, -- я Бога уважаю. И желания проклинать мир, который он создал, а может -- всё еще создает, во мне нет. И человека я больше клясть не стану. В человеке промысел Божий, только понять это надо не оттого, что так велят, а что я так внутри себя чувствую и потому, что вся природа к этому ведет... Или пришла.
   -- Кто пришел? -- насупился отец Николай.
   -- Кто? Ну, я о природе... А может, о мироздании.
   Отец Николай смотрел на Лушку, смотрел и вдруг сказал:
   -- Помолюсь я...
   Он обнял белыми пальцами тяжкий крест, закрыл глаза, вздохнул:
   -- Отче мой...
   И удалился в себя, чтобы поговорить с Богом наедине.
   Лушка опустила глаза, не желая мешать сосредоточенности ищущего ответ человека, постаралась ни о чем не думать, чтобы случайно не вмешаться, она вышла за решетку, за окно, в белый последний снег, куда-то за окраину города, в чистенький пока лесок, где красногрудый снегирь сонно склюнул с ветки рыжую ягоду рябины.
   Она пристроилась рядом со снегирем и тоже клюнула. Рябина была оттаявшей и сладкой.
   -- ...ибо сказано: каждый верующий в Меня спасется... -- услышала она голос священника. -- Не станем в минуту решать то, о чем церкви молятся веками. Не за этим я к тебе пришел. Ответь мне без утайки, чадо: правда ли, что тебе дарована сила, превосходящая обычное разумение?
   -- Не так, -- не согласилась Лушка. -- Такая сила в каждом -- более, менее, как и прочее. Передача по радио была: один мужик горшки лепит -- обычные, из глины, а они у него звенят, как хрустальные. И будут звенеть только у него, а не у всех. Рублев иконы писал... Почему не все так писали? Я не про то, чтобы как он, а чтобы для нас осталось...
   -- Господь не сподобил... -- пробормотал священник, хмурясь по поводу икон и понимая тем не менее, о чем говорит сия заблудшая овца. Чего ж топтать ее, если тянется к свету живой росток, еще ни плодов на нем, ни цветения, и стебель младенчески жалок. Не грех ли живому прежде времени мешать? Потом рассудим.
   И вникал в слова нецерковные:
   -- Никто к себе не прислушивается, и получается, что глохнет. А мог бы хоть себя вылечить, если не соседа. Ведь так и должно быть: я тебя вылечить могу, а ты мне хрустальный горшок можешь. Я горшок после молока вымою и постучу для радости -- звенит! Это такой звон -- как солнце в окно. Если бы все себя настоящих увидели -- вот бы музыка была... Пусть звенят, что в этом против Бога?
   -- Ну, хорошо, дочка. Ты оправдываешься, а я тебя еще не обвинял. Я теперь знаю, что не обвинять пришел, в молитве своей это прозрел. Только если правда хоть десятая доля из того, что мне рассказали, то это не хрустальный горшок. И не знаю, солнце ли в окне. И спрашиваю: сознаешь ли ты ответственность за сей дар Божий?
   -- Не ожидала, что вы назовете это даром Божьим...
   Священник смутился.
   -- Иов был искушаем Господом Богом... -- уклончиво отъединился он.
   Но Лушка поняла.
   -- Зачем меня искушать? -- спокойно возразила она. -- С меня святых книг не будут писать. Так кому надобно?
   -- Противник Божий силен и свои планы для смущения человеков имеет.
   -- Нет у Бога противников, -- тихо сказала Лушка.
   -- Как же нет? -- оживился отец Николай. -- Бог повелел диаволу -- прости, Иисусе, что оскверняю язык мой, -- искушать повелел человека всячески, дабы умножилась вера человеческая и противостоял человек злу.
   -- Тогда лицо, которое вы назвали, не противник Божий, а слуга послушный.
   -- Искушение может пребывать в тебе самой, -- помолчав в осторожности, решился продолжить разговор отец Николай.
   На это Лушка охотно кивнула.
   -- Так это совсем другое дело! -- оживилась она. -- С этим я согласна больше, чем вы сами! Да я теперь считаю, что меня для того и шарахнуло, чтобы не забывала.
   -- Шарахнуло? -- переспросил отец Николай, открывая перед Лушкой новую дверь.
   Лушка перевела взгляд на окно. Должно быть, взошла луна. Воздух мерцал весеннее, словно оживал.
   -- Хорошо там, наверно, да? -- вздохнула Лушка.
   -- Днем капель, ночью пятнадцать было. Мороза то есть... -- Отец Николай не торопил. Ждал.
   "А где-то весны нет", -- подумала Лушка и почувствовала, как много тех, кому холодно.
   -- Господи Боженька, хоть бы никто не застыл в пути...
   -- Храни, Господи, путников... -- помолился, крестясь, и священник.
   Она закрыла глаза, чтобы перестать быть собою. Она тихо покачала головой, удаляясь. Потом на Черном мелководье осталось одно.
   -- Я сына на окне простудила... -- черное наконец обернулось словами. -- Не нужен мне был. Шестнадцать мне тогда... Не так вышло, как хотелось. Убила.
   Священник молчал.
   Священник держался за крест и молчал.
   Темно на дне, совсем темно. Лечь здесь камнем, пусть через тебя течет ночь. Ночь будет долго. Но камень будет еще дольше. И когда-нибудь ему придется себя поднять. Потому что нет забвения ни внизу, ни в ночи.
   Душа стала толкать себя окаменевшую вверх, вверх, через разреженные звездные миражи, через лунное мерцание замерзших пустот, еще дальше, к начинающемуся восточному краю, к слепящей нити рождающегося тепла.
   -- Там очень долго... -- проговорила Лушка, не открывая глаз. -- Господи Боженька, пусть там никто не останется.
   Она открыла глаза и взглянула на священника, как на Голгофу.
   -- Бог видит твое раскаяние, -- шероховатым голосом произнес священник и удержал неурочный кашель. -- Сын Божий взял на себя грехи наши. Надейся и молись о прощении.
   Лушка качнулась несогласно.
   -- Это останется. Это вот так и будет всегда неподвижным камнем в ночи.
   -- Для Бога нет невозможного, -- пообещал что-то священник.
   Но Лушка этого не услышала.
   -- Я умереть хотела. Но поняла, что надо жить. Потому что жить -- труднее. С этого я начала понимать. Или по крайней мере -- спрашивать.
   -- Я видел: ты не хотела разговора со мной. Так ли?
   -- Так.
   -- А сейчас?
   -- Я боялась, что вы вломитесь со своим Богом, как разбойник. Но вы смогли потерпеть. Вы не старались подавить, и я смогла что-то сказать.
   -- Я рад принести тебе облегчение, дочь моя, -- мирно сказал священник.
   -- Вы не принесли мне облегчения, -- возразила Лушка. -- И я его не хочу.
   -- Тебе еще предстоит научиться смирению. Это трудная добродетель. Дочь моя, врач твой сказал, что через некоторое время ты выйдешь отсюда в мир. В твоих руках оружие, и ты, как я понял, не отрицаешь этого.
   -- Это не оружие, -- возразила Лушка.
   -- Достоверного о тебе я имею немного, а касательно даров твоих ничего не имею... -- Он взглянул не без любопытства.
   Лушка смотрела на него, прислушиваясь к себе. И опять отрицательно покачала головой:
   -- Нет. Я не на сцене, чтобы демонстрировать. Я перестала быть актеркой.
   -- Воля твоя, голубушка, -- расстроился отец Николай. -- О душе твоей забочусь, душу не погуби.
   -- Неужели вы считаете, что душа может погибнуть? -- изумилась Лушка. -- Да еще по такой ничтожной причине, как чтение мыслей или зажившая рана?
   -- Значит, в тебе это... -- пробормотал отец Николай.
   -- Не только, -- коротко уточнила Лушка.
   -- А соблазн одолевает? -- воскликнул он.
   -- А если соблазнитесь вы? -- Лушка даже рассмеялась. -- Ну, например, покажется вам, что ни одна религия не лучше другой...
   -- Бог не попустит!
   -- Бог не только для вас, а? Оградит, быть может, и меня. Кипяток остыл... Подогреть?
   -- Благодарствую, я так...
   Отец Николай аккуратно взял эмалированную кружку, стал испивать маленькими глотками.
   Лушка опять ушла за окно. Вкусная была рябина. Снова подмерзшая снаружи, но сладкая, как и днем.
   -- Спаси Бог... -- Отец Николай поставил пустую кружку на тумбочку. Тихо взглянул на Лушку: -- Скорбит у меня душа, дочка. Помолиться бы нам вместе с тобой, умолить Господа, чтобы снял с тебя ношу даров своих. Сие не каждому старцу под силу, а уж девице нынешней...
   -- Я не нынешняя, -- отстранилась Лушка. -- Я давняя.
   -- Прости нас с тобой Христос. Не понимаем друг друга. Богородицу, заступницу нашу, буду молить, чтобы тебя оградила.
   -- Спасибо, Николай Савельевич.
   Священник поднялся, мелким крестом перекрестил Лушку, прощально поклонился и вышел.
  
   Лушка легла на кровать и продолжала смотреть туда, где только что находился священник, зачем-то удерживая его своим воображением и что-то, может быть, желая сказать дополнительно. Может быть, пообещать, что не станет служить никакому разрушению, потому что ни одна из ее бесчисленных бабок такому не служила. Знание не остается у тех, кто разрушает. Кто разрушает -- Знания не имеет, а лишь временно приспосабливает для себя конечную силу; да и никто не дал бы ей отступить в сторону, бабка первая протянула бы из бесконечности узловатую длань и забрала бы свой дар вместе с Лушкиной жизнью и не усомнилась бы, что совершила благо. Но Николай Савельевич такого не воспримет, его молодой Бог пресек в нем давние струны его собственных предков, и Лушке на миг стало печально от необщности, но она тут же отвергла печальное и воспротивилась мыслям, просившим продолжения, упаковав их в багаж для более подходящего случая, она потащит этот багаж ради какой-нибудь будущей надобности, а может, просто как нагрузку к вещам более необходимым. Не пригодившееся для немедленного употребления послушно сворачивалось, оседало, дремало расслабившимся псом в летний полдень, когда все хозяева дома, что-то делают и не нуждаются в страже, а как бы даже сами его охраняют, и можно впрок калиться на солнце и тренировочно бегать лишь во сне, но ведь всё равно солнце скатится за горизонт, и небеса опустят тучи, и темнота замкнет дневные веки, и настанет время сторожей.
   "Сейчас день, -- сказала Лушка. -- Сейчас у меня дневные заботы".
   Сторожевой пес лизнул руку и уполз в тень.
  
   Зам больше не настаивал. Он разрешил беспрепятственно выходить и входить, и приговоренные к гражданке забыли о вышней насилующей воле и из любопытства присоединялись к более активным и даже отваживались на Магелланово путешествие через подземный бункер, отрытый под угрозой атомного нападения несколько десятилетий назад. Они робко прислушивались к глухому рокоту городского транспорта над головой, кто-то вычислил, что поверху проносятся троллейбусы номер пять и одиннадцать, автобусы двадцать восьмой и тридцатый и дедовский трамвай номер шесть. От кодовых цифровых ключей в головах отомкнулись неубывающие остановки, родные разговоры о колбасе и голубых сублимированных курах неизвестного происхождения и назначения, и всякой хоть какой всячине, всегда кому-то понятной, а кому-то никак, и тут же захотелось враз и согласиться, и возразить, а вообще-то говоря -- сесть бы во все автобусы и трамваи и прибыть в гости к городу на всех остановках, чтобы все другие такие же отметили твое наличие и, несмотря ни на что, с ним согласились, чтобы поддержали плечами и локтями, наполняя усередненной живой силой.
   И, впитав наземный гул, они уже не озирались, а, ощутив втягивающий живой канал, поспешили на зов, и кто свернул налево в травматологию, кто направился к неврологическим, где бедствовал их низвергнутый недавний бог, а еще кто-то поднялся по лестницам на другие этажи и что-то кому-то сделал, кого-то послушал и сам что-то сказал, но остался на некоем значительном отдалении, как могущий больше, чем те, которые перед ним, как старший и отвечающий, имеющий право пожалеть и успокоить. И те, кто был в начальственно-белом, ни разу не оттолкнули и не шикнули, а в обед дали как всем и предложили еще, но гости деликатно отказались и поспешили туда, где что-то требовалось, и только перед ужином тихо брели через бесконечный туннель на свой далекий этаж, и им казалось, что их плечи в больничных халатиках подпирают ищущие костыли хромого города.
  
   -- Он у тебя так долго был! -- вздохнула Надея.
   -- Кто? -- не поняла Лушка.
   -- Да поп этот... А что вы делали? Разговаривали?
   -- Разговаривали, -- подтвердила Лушка.
   Надея опять вздохнула.
   -- Как у тебя получается? Так долго говорить... ну прямо больше часа!
   -- Нагрешила много, вот и говорю.
   -- Ты думаешь, у меня грехов меньше? Пятнадцатый уж. А он меня и слушать не стал, забормотал, забормотал и -- отпускаю, говорит. Я и ушла, раз отпустил.
   -- Он не тебя отпустил, а твои грехи.
   -- Непонятно это -- как грехи отпускать? Будут без хозяина шляться и прилипнут к кому-нибудь, а он не виноват.
   -- Ну, это так говорится. Просто он тебя простил.
   -- Так чего ему меня не простить? Я не перед ним виновата. А ты их можешь вернуть?
   -- Что вернуть?
   -- Грехи... Мои они. Это всё, что у меня есть. Ребеночек у меня -- он тоже грешный. Как я его отпущу?
   -- Он не грешный. Он ничего не успел. Люби покрепче и никуда не отпускай.
   -- Так поп же! Он ведь тоже колдун?
   -- Да с какой стати? Он молится, чтобы Бог нам помогал.
   -- А почему не мы? Почему обо мне должен другой, а не я?
   -- Ты тоже, конечно. Даже в первую очередь. И ты, и я, и каждый. А священник помогает, потому что у двоих больше, чем у одного.
   -- Да ладно, я чего... А ты сделаешь? Вернешь их... грехи? А то я совсем как сирота...
   -- А они от тебя еще не ушли. Не успели, по-моему. Ты же их помнишь?
   -- Еще бы!
   -- Пока помнишь, всё твое с тобой. Не думай об этом... Ты своего маленького слышишь?
   -- А то! И разговариваю, и сказки рассказываю. И жить учу.
   -- Про жизнь пока не надо, а то вдруг неправильно поймет? Совсем маленький...
   -- И правда. Крохотулечка. Силенок никаких, а я, дура... А ну как испугается и передумает?
   -- Ты ему песни пой, это лучше всего.
   -- Я пою. Даже во сне. А он от этого певцом не станет? Как эти все... Пусть бы лучше на врача. Пульс бы щупал, давление мерил... И мне -- "Скорую" не вызывать.
   -- Какая "Скорая", чего ты?
   -- Ну, буду же старой. Какая-нибудь язва заболит или коленки распухнут.
   -- Нет. Ты его не для себя рожай, а для него же самого. Понемножку всё покажешь, а он сам выберет. Бывает, что и поют хорошо.
   -- Да это я так... Это я с тобой помечтала -- чтобы позаботился кто.
   -- А ты сама. Сама о ком-нибудь. Проще, и ждать не надо.
   -- С тобой хорошо поговорить. Ты понимаешь.
   -- И ты понимаешь.
   -- Значит, и со мной хорошо? А ты сразу получилась такая? Ну, терпеливая? Ну, такая, что тебе со всякими другими не скучно. Не отталкиваешь, хотя не твое?
   -- Я ужасная была. Оторва. У меня мать рано умерла, и я всех ненавидела, а в себе ничего не имела.
   -- А как ты поняла?
   -- Надоело быть голодной.
   -- Это как?
   -- Хочешь для себя. Насытиться невозможно.
   -- А все хотят.
   -- Не все.
   -- Ну, не знаю.
   -- Матери хотят не для себя.
   -- Разве ты мать?
   -- Интересно ты сказала...
   -- А я для тебя твой ребеночек, да? Ну, пока у меня своего нет...
   -- Это ты будешь матерью. Ты будешь замечательной матерью и для ребенка, и для мужа, и для цветов в своей квартире. Тебя будут любить все вещи -- и на кухне, и везде. Они будут оживать от твоих рук и с удовольствием будут тебя слушаться, потому что будут чувствовать, как ты их любишь.
   -- Это ты сказку для меня? А это правда... Ты сказала, а я увидела, что так и есть. Только как это может? Какой муж, какая квартира? Господи, откуда?
   -- Тебе придется его очень любить.
   -- Да Господи!..
   Лушка посмотрела на Надею долго и не мигая. Надея рассмеялась. Ей сделалось щекотно внутри.
   -- Подожди меня, я сейчас, -- проговорила Лушка и вышла. И скоро вернулась -- с выглаженным белым халатом и даже с тапочками, в которых не было ничего сношенного. -- Надевай, -- сказала Лушка.
   Надея охотно облачилась и с улыбкой ждала. Лушка оценила, повертела, затянула халат в талии, по-другому завязала косынку. Надея, взглядывая в Лушкино лицо, исполняла всё как надо и сама чувствовала, как стремительно меняется, будто лепится под взглядом мастера, и творчество происходит совсем не сверху, а в какой-то глубине, а то, что снаружи, только подчиняется. Она почувствовала, как размягчилась ее рабская сутулость, как выпрямились и стали красивыми ее задавленные плечи, очертились прекрасные линии шеи и над всем свободно вознеслась голова, и белый цвет оказался ее цветом, белое стало сиять вместе с ней, и Надея, не дожидаясь Лушкиного приказа, прошлась туда и сюда, между кроватями оказалось очень тесно, ей хотелось ступать стремительно, овевая всех надеждой, которая уже уверенность, которая тоже распрямляет у встречных поникшие плечи и будит в глазах задремавшую судьбу. И Лушка ничем больше не вмешалась, а только открыла дверь, и Надея пошла куда надо, Надея впервые пошла к выходу, там у стола дежурной сестры стоял зам, в нем впервые выросло изумление, взгляд растерянно метнулся на Лушку и тут же возвратился к несущей свет, и заму захотелось пристроиться следом и выполнять всё, что потребуется, он даже шагнул, чтобы поступить как нужно, но Лушка повернулась с улыбкой, и он остановился, но на лице его трепетал белый след.
   Псих-президент снова лежал без подушки. Глаза были закрыты. Он не хотел видеть свой тесный мир. А может быть, просто спал. Обещанного полена тоже не было.
   -- Олег Олегович... -- негромко позвала Лушка. Веки дрогнули и приподнялись. -- Здравствуйте... -- Веки ответили -- опустились и поднялись снова. Лушка обрадованно улыбнулась. -- Вам лучше, правда?
   Взгляд медленно переместился в сторону, за Лушкино плечо. Лушка отступила, чтобы не мешать.
   "Кто... -- В тесной темноте осмелился шевельнуться язык, и взгляд требовательно вошел в Лушку. -- Кто?"
   Лушка даже не определила, как пришел к ней вопрос -- то ли через подсобную человеческую речь, то ли забытой дорогой от сознания к сознанию.
   "Врач?"
   -- Ваш врач, -- сказала Лушка.
   "О-о... -- донеслось до Лушки неслышимое. -- Какой я идиот".
   -- А может быть, вы шли к своей судьбе? -- возразила Лушка.
   "И как я не догадался ее вовремя вымыть!"
   Лушка прикрыла глаза. Может быть, она хотела лучше слышать бьющуюся около нее темноту.
   "И ее всё еще не вычистили?"
   Если бы псих-президент мог, он бы усмехнулся ядовитее, чем корневище цикуты. Лушка качнулась от снова разверзающейся перед ней пустоты, но сквозь демонстративное саморазрушение пробился слабый голос без слов, длинный, годами звучавший плач узника, напрасно приговоренного к пожизненной тюрьме низким владыкой, и вот -- помоги ему, Боже! -- владыка низвергнут, он никогда не признает поражения, но его тишина, быть может, пропустит непрекращающийся стон души.
   Лушка взглянула в никакие глаза еще живого человека.
   -- Да, -- сказала Лушка, -- я виновата. Я не приходила. Я была рядом не раз и не зашла. Я думала, что вам полезно побыть наедине с собой.
   "Очень полезно, очень", -- донеслось до Лушки из клубящейся темноты.
   -- Может быть, я ошиблась и пришла рано, -- сказала Лушка.
   В глазах лежащего вспыхнуло выстрелом, и веки прикрыли рассеивающийся дымок.
   -- Не знаю, Надея... -- усомнилась Лушка. -- Стоит ли тебе выходить за эту развалину...
   Со стороны Надеи донесся онемевший вздох, а глаза псих-президента распахнулись шире, чем могли.
   -- А что касается всяких там чисток, то это еще не поздно. Да, для информации: я тоже ухожу. Похоже, я сделала здесь всё, что могла. Выписывают, Олег Олегович. Возможно, к вашему сожалению, но выписывают.
   Лушке показалось, что где-то внутри этой мумии прозвучал смех.
   "Ты меня взбадриваешь, Гришина, клянусь... А эта священная корова, она что, согласна всю жизнь возить меня в коляске?"
   -- Она любит детей, -- сказала Лушка.
   "Да уж..." -- отозвался псих-президент.
   -- Олег Олегович, позвольте сказать вам, что вы...
   "Дурак, понимаю. Ее уведет у меня первый мобильный тип".
   -- Ну и что? -- пожала плечами Лушка. -- Когда-то это еще будет.
   "А будет?"
   -- Нет, конечно, пока вы в коляске.
   "Ты жуткая баба, Гришина".
   -- Зато вы стали мыслить более логично, -- сказала Лушка спокойно и оглянулась на другие кровати.
   На одной возлежал ясно читаемый ветеран. Ветеран зажал под головой три подушки, а в данный момент делал вид, что спит.
   Надея чутко уловила Лушкин взгляд, удивилась слоистому изголовью и безмолвно подошла к обсчитанной жизни, потрясла плечо:
   -- Ты же храпишь, деда... Тебе не надо так высоко.
   Она вытащила нижнее сплюснутое имущество.
   Ветеран оборвал храп и схватил белого комиссара за рукав. Надея с готовностью остановилась. Ветеран, душась от гнева, держал Надею на привязи, и так властвуя над экспроприированной подушкой, другой стал нервно засовывать в подголовное хранилище потревоженные куски черствого хлеба. Ему было несподручно, и Надея стала помогать.
   -- Я принесу тебе свежего, хочешь, деда? А этот уже заплесневел, давай птицам отдадим...
   Вцепившаяся в халат рука ослабла. Надее стало удобнее смахивать крошки.
   -- А то тебе колко будет, -- объяснила она ветерану и смотрела с готовой улыбкой, ожидая какого-нибудь желания, чтобы выполнить.
   Ветеран впился ненавидящим взглядом в ее лицо. Это нисколько не мешало Надее жалеть и делать:
   -- Давай я тебе поправлю?
   И провела целящей белой рукой по потному лбу. Ветеран содрогнулся в сухих рыданиях:
   -- Сволочи... Сволочи... Сволочи!..
   -- Деда, -- голосом маленькой внучки позвала Надея, -- не надо, деда, успокойся, родненький.
   Ветеран обеими своими руками схватил ее руку и прижал к груди. Грудь тоже выглядывала седая, волосы на ней были белые и посеклись. Под седым металось пойманное сердце.
   -- Деда... -- тихонько уговаривала Надея. -- Деда...
   Он позвал себя уговорить. Он впитал внимание пересохшей пустыней. Пустыня не стала меньше.
   Лушка взглянула на псих-президента. Тот не мигая смотрел на Надею, и в глазах была досада, что он видит не всё, потому что недвижная щека горным отвалом преграждала мир. И было нетерпеливое ожидание.
   "Интересно, он ждет подушку?" -- подумала Лушка.
   "Ты дура, Гришина. -- Глаза переместились в Лушкином направлении. -- Ничего хорошего ее со мной не ждет".
   -- Она хорошее не ждет. Она его находит.
   Они в полтора зрения взглянули на Надею.
   Надея взбила в подушке, которую успокоенно отпустил ветеран, жиденькое казенное перо, в чем-то усомнилась, понюхала, там тяжко пахло застаревшими крошками и чужой заброшенной жизнью. Надея осмотрелась, нашла раковину и сдернула наволочку.
   Ее руки над раковиной порхали семейными птицами, материя, очищаясь, впитывала новорожденный свет, мыльная пена радовалась краткой жизни, вода, прикасаясь к рукам, обретала свободу и весенний голос, а мужская палата, замерев, внимала служению жрицы.
   "Приведи Кравчука", -- внятно для Лушки распорядился псих-президент.
   -- А он послушается? -- усомнилась Лушка.
   "Ну уж..." -- В глазах псих-президента мелькнула насмешка.
   Через полчаса Лушка отыскала здешнего главного под аппаратом УВЧ, силами которого Кравчук боролся с затянувшимся насморком, и объяснила, что она, Лушка, наверно, единственная, кто может понимать Олега Олеговича, и что Олег Олегович настойчиво просит прийти по важному делу, а вообще вы лечите здорово, Олег Олегович уже веками двигает и, значит, может подтверждать или не подтверждать, так что всё, что она будет переводить, можно точно проверить.
   -- Тебя тоже выписали? -- спросил из-под увэчэйных тарелок Кравчук гнусавым голосом и, не дожидаясь ответа, возмутился: -- Медицина, мать твою. За десять тысяч лет не научились вылечивать насморк!
   -- Надо не лечить, -- сказала Лушка. -- Надо не болеть.
   -- Умница, -- молвил Кравчук, отодвигая диски от носа. -- От этой чудо-техники у меня уже гайморит! Снаружи прошло, внутри началось.
   -- Ну и чихали бы, -- сказала Лушка.
   -- Чихающих врачей надо увольнять, -- со всеми прононсами на свете возразил Кравчук. -- Подлая сволочь... -- Он попытался высморкаться, издавая мощные пустые звуки. -- Подлая подлянка!
   -- Разорвете себе, нельзя, -- остановила Лушка. -- Давайте я попробую, если хотите.
   -- Что попробуешь? Высморкаться вместо меня?
   -- Смотрите сюда. На меня, на меня. Лезем в ваши пещеры...
   -- Вы имеете в виду мой нос? Тогда, извините, я один.
   -- Глубже, глубже, продерите вход... Еще дальше. Отдирайте всё. У вас ремонт. Отдирайте эти старые обои, везде -- и в чуланах, и в кладовых... Поищите где-нибудь кисть. Должна быть кисть. Теперь белите, у вас известковый раствор...
   -- Пардон, мне бы плюнуть... А теперь?
   -- Повторите еще раз.
   -- Ремонт?
   -- И все остальное. Плюйте, плюйте! Теперь снова.
   -- Мд-да. Не совсем сокровища. У Краснова научилась?
   -- Чему?
   -- Сеансам?
   -- У Краснова.
   -- Могучий мужик, а так влип.
   -- От скуки.
   -- Пардон?
   -- Всё имел, всё надоело.
   -- Да, новые впечатления ему обеспечены.
   -- Ну, вдруг повезет -- натолкнется где-нибудь на себя.
   -- Гм... В вашем отделении всегда мыслили не так, как в моем. Пардон, милые дамы, с вашего позволения... -- Кравчук трубно высморкался. -- Резервуар, однако...
   -- Воду через нос сможете? -- Кравчук посмотрел недоверчиво. -- Давайте покажу.
   Лушка тут же продемонстрировала над раковиной, куда и как, получилось даже не без изящества, и Кравчук, деморализованный дамской жертвенностью, сунул физиономию под кран, захлебнулся, закашлялся, пробормотал: "Теперь еще и бронхит... Но не боги же горшки..." И полез под кран снова.
   -- Купались же мальчишкой, -- подсказала Лушка. Подсказка помогла, получилось.
   -- Гм... Несложно. Дышать легче. Гм... Ну, поглядим. Хотя щиплет уже пятки. Так что -- пошли?
  
   Выстиранная наволочка сохла на батарее, голая подушка, запятнанная предыдущими больными, была подложена под простыню, голова Олега Олеговича законно на ней покоилась, одеяло лежало на небольшом теле правильно и послушно. Надея, сидя на корточках, прибирала в тумбочке и рассказывала про попа. Палата молчаливо внимала и не спускала с нее глаз, выжидая праздничный момент разворота дарующего свет лица в свою сторону. На обвисших щеках псих-президента бродили вулканические отсветы, и Лушка с удовлетворением подумала, что теперь человеку хватит занятий на всю оставшуюся жизнь.
   Заметив вошедших, Надея вскочила, машинально одернула всё еще непомятый халатик, Кравчук, не скрывая изумления, взирал на световое явление. Надея взглянула на него и улыбнулась, признавая своим.
   -- М-да, в некотором роде... -- константировал Кравчук и перевел взгляд на псих-президента. -- Нуте-с, коллега, вы снова в окружении дам. Символический показатель, не так ли? Так-с, пульсик... Ну, это сейчас не принципиально. -- Вытащил молоточек, постучал по президентской кости, поводил над носом, заглянул под веки, коснулся летающими пальцами там и тут. -- Ну, можно сказать, неплохо, а?
   Лушка, давно вся наизготове, как гончая в стойке, бесстрастно изрекла:
   -- Так пусть меня зачислят в олимпийскую сборную.
   -- Э?.. -- Кравчук потерял заготовленный утешительный период и обернулся к Лушке. Та стояла, облокотившись на изножную спинку кровати. Глаза были прикрыты. Кравчук достал платок, незаметно промокнул под носом и молвил: -- Дорогуша...
   -- Не мешайте, -- перебила его Лушка, не меняя положения. -- Я вам объяснила: буду переводить.
   Невропатолог быстро повернулся к псих-президенту. В глазах Олега Олеговича плясали огни.
   -- Гм... Ты это говорил, Олег? -- Веки опустились утверждающе. -- Именно это? -- Опять опустились. -- Ну-ка, еще что-нибудь, чего она не может знать.
   -- Ты спер у меня штопор, -- сказала Лушка с некоторой долей презрения.
   Кравчук даже румянцем задернулся, взглянул на внимательно слушающих палатных мужиков. Кто-то ушлый заговорщически ему подмигнул.
   -- Да верну, Господи Боже мой... Только зачем он тебе? Может, подаришь?
   -- Ни в жисть, -- сказала Лушка. -- Реликвия.
   -- Ну, верну, -- вздохнул Кравчук. -- Чтоб меня разорвало! Что там ваши Кашпировские... И много у тебя таких?
   -- И одной было сверх головы, -- перевела Лушка. Кинула собственный взгляд на Олега Олеговича. Промолчала.
   -- Так, -- сказал Кравчук, энергично усаживаясь на край кровати. -- Из ступора вышел, слушаю.
   -- Ты официальное лицо. -- Глаза подтвердили сказанное.
   -- Официальное, -- согласился Кравчук.
   -- И кое-что можешь.
   -- Могу. -- Кравчук пристально посмотрел на больного. -- Что требуется?
   -- Хочу жениться, -- сказала у него над ухом Лушка.
   -- Ага, самое время, -- не удержался Кравчук.
   -- Во всяком случае, хотел бы иметь возможность развестись в третий раз, как и другие, -- моргнул псих-президент.
   -- Я не виноват, что после свадьбы у них исчезало чувство юмора, -- объяснился Кравчук. -- Ну а невеста?
   -- Ты что, ослеп?
   Кравчук, не первый раз дернувшийся от Лушкиного голоса над своей головой, метнул скорый взгляд на светло-белую Надею. Надея стояла как в церкви.
   -- А ты, Олежек, не используешь служебное положение? -- не без иронии спросил Кравчук, пытаясь получше сориентироваться, чтобы не угодить в розыгрыш.
   -- Использую, как видишь, -- подтвердил Олежек.
   -- Я от себя, -- произнесла Лушка над Кравчуком. -- Ее выписали.
   -- А с юмором у нее как?
   -- Нормально, она требует попа.
   -- А загс вам не нужен? -- развернулся Кравчук к Надее. Ему хотелось на нее посмотреть.
   -- Нужен! -- решительно сказала Лушка.
   -- Вы и ее переводите? -- меланхолически поинтересовался Кравчук.
   -- Да, -- твердо сказала Лушка.
   -- Я вам не верю, -- сказал Кравчук. -- Ни тебе, -- палец в псих-президента. -- Ни тебе! -- палец в Лушку. -- Ей могу поверить, если, конечно, она меня убедит. А вам всем -- молчать! Ну-с, милая невестушка, что скажете? Напоминаю, что я действительно официальное лицо и могу подписать даже завещание.
   --У нас ребеночек будет, -- ясно улыбнулась Надея
   В палате воцарилась тишина. И где-то далеко, на краю, у самого горизонта, вдруг раздался хлопок, другой -- мужики били в ладоши, чтобы получились аплодисменты. Временно однорукие использовали побочные средства.
   Кравчук какое-то время молчал. Наклонился к Олегу Олеговичу:
   -- Ты успел вовремя, старик... Уважаю! -- Вскочил энергично: -- Всех понял! Загс, поп, страховой полис... Сделаю, чтоб мне не вылечиться от насморка!
  
   Зам готовил этаж к ремонту. Сестры и санитарки по полнометражным лестницам стаскивали освободившиеся матрацы и подушки в дезинфекцию, разбирали кровати и прислоняли их к коридорным стенам. Никто не настаивал, чтобы выписанные поторапливались, но они постепенно рассасывались сами, и зам сердечно провожал каждую, женщины уходили улыбаясь и плача, и зам временами тоже смущенно моргал, смешно хватал молоток, и выбивал очередную панцирную раму из ржавых гнезд, и споро таскал тяжести, мужественно отстраняя женский пол от позабытых нагрузок.
   Лушка уже около двух недель жила в палате одна, пребывая в запоздалом зимнем покое, не обращая внимания на растапливающее даже воздух весеннее солнце. Она отдыхала от вопросов, и мыслей, и невозможных перегрузок. Непрочитанные книги скучали на тумбочке. Лушка спала или дремала, не различая времени суток. Кто-то дал ей заслуженный отпуск, и всё, что было приковано к внешним границам необходимостью, стекало обратно в дальние глубины, тело вытряхивалось, как пустая наволочка, постепенно обретая первоначальность и покой.
   Проснувшись однажды утром и уловив запах извести и карболки, Лушка определила, что окружающее совсем перестало быть ей домом. Она неторопливо встала, сложила в полиэтиленовый пакет свое немногое, достала, уже ни от кого не скрываясь, из-за вентиляционной трубы Марьину тетрадь и, засунув ее, как когда-то, за пояс, отстраненно постучалась в закуток нового главного врача.
   Сергей Константинович, превратившийся в законного главного всего три дня назад, кивнул, продолжая по телефону об олифе и линолеуме, и показал рукой на стул. Лушка осталась стоять.
   Закончив разговор, Сергей Константинович посмотрел на Лушку молча, потому что всё было понятно и так. Но Лушка все-таки объяснила:
   -- Мне пора.
   Сергей Константинович потер лоб.
   -- Да, конечно, -- подтвердил он. -- Другого нам не придумать. -- Пододвинул историю болезни, давно, видимо, лежавшую наготове, и сделал короткую запись. -- Сестра оформит остальное.
   Лушка кивнула. Долго висело никем не замечаемое молчание. А потом оба вздохнули одновременно.
   -- Пора, -- сказала Лушка.
   -- Да, -- сказал главный. -- Всем пора.
   Лушка посмотрела в окно. Там слепящим отражением от соседнего корпуса било апрельское солнце.
   -- Я понял, почему они не хотели уходить, -- проговорил главный, глядя туда же, куда и Лушка. -- Там чрезмерное число несовпадений. -- Наверно, она была с ним согласна, но это уже не имело значения. -- Ну что ж... Спеши медленно, Гришина.
   Он обогнал ее и открыл перед ней дверь.
   -- Прощай, -- сказал главный.
   -- Прощаю, -- отдаленно улыбнулась Лушка.
   Ей вернули паспорт и всякие разные больничные документы с печатями, а внизу, в подвальном этаже, просунули через окошко давно забытые сапоги и пальто с шапкой в рукаве. Из шапки вылетела моль.
  
   На границе зябкой тени от корпуса Лушка замедлилась, прислушиваясь к отставшему и затухающему сожалению. Ей хотелось, чтобы оно не переступило с ней в безграничность света, и она терпеливо ждала своего окончательного освобождения, и сожаление всхлипнуло напоследок, сожаление о немалом всё же куске жизни, остающемся здесь, обо всем, что было, а было так много. Лушка шагнет сейчас в апрель, но часть ее всё же останется тут, в этой бесцветной тени от сизых холодных стен, Лушка, жалея без слез, поплачет о ней, и оставит, и шагнет, вот сейчас шагнет...
   В светлом множились талые озера и русыми косами свивались начальные ручьи, талая вода выглядела живой, очнувшиеся сугробы украсили себя алмазной резьбой, вдоль проезжей дороги выстроились блистающие черные гроты, сплавленные из тяжкого смога и небесных метелей, гроты были великолепны и пусты, и лишь желчь автострады, раздавленная спешащими колесами, окатывала их.
   Лушка перешла на солнечный, местами высохший тротуар и, погружаясь в размягчающую слабость от напора весны, медленно двинулась к центру города, но через малые минуты устала настолько, что, обнаружив свободную скамейку, благодарно свернула к ней и, проваливаясь в ноздреватый, напоенный приземной водой снег, промочив рассохшиеся за три года сапоги, села наконец на деревянные, в стружках отставшей масляной краски брусья. Все отступило, остались тишина и солнце, и Лушка почувствовала, что тает в них, как сугроб.
   Откуда-то издалека она увидела, что мир изменился. По-другому одевались, другое ели, другого хотели. С лощеными портретами Деви Марии Христос рассчитанно соседствовали бесчисленные Жириновские, облезлый щит компании "АСКО" удручал торец казенного здания, на котором недавно, вопреки законам естества, жил автор одряхлевшего "Капитала"; корабль административного здания надстроился тремя палубами; площадь Революции была в развалинах Дедов Морозов, Снегурочек и снежных городков, и развалины почему-то не таяли; кто-то, вооруженный плакатом, публично голодал; перед ним останавливались, читали плакатную идею и жевали закордонный шоколад, еще не догадываясь, что наш лучше; бывшие кошачьи подъезды укрепились каслинским литьем и торговали кока-колой, "Мальборо" и поддельной водкой "Распутин"; престарелые часы на крыше еще не проданного здания потеряли стрелки, стрелки захотелось найти и приколоть к собственной груди, чтобы что-нибудь определить или хотя бы узнать, какое теперь время; народу везде стало больше -- могло, конечно, за Лушкино отсутствие народиться и столько, но новорожденные уже торговали пивом и транспортировали куда-то полутораметровые баулы. Над площадью завис новый смог, невидимый и удушающий лишь выборочно. Пенсионеров уже не было, а четырнадцатилетние девочки расчетливыми взглядами прощупывали мужскую публику и, определившись, просили закурить. Девочек Лушка рассматривала особенно долго, пока самая маленькая из них, остроносенькая и бесшабашная, не сплюнула жвачку Лушке под ноги:
   -- Линяй отсюдова!
   Лушка как-то не среагировала, и тогда ей объяснили подробнее:
   -- Отчаливай, тетя, пока не позвали кого надо.
   -- Ну, позови, -- сказала вдруг Лушка.
   -- Ты че? Порядков не знаешь? Валяй к боссу, задаток выложишь -- дадут квадрат.
   -- Я, деточка, свободный художник, -- снизошла Лушка и поинтересовалась: -- Вы как, исполу работаете?
   -- Ха! -- сплюнула остроносенькая. -- А шмотье непроданное не хошь?
   -- Всего-то? -- удивилась Лушка.
   -- И не забастуешь, блин... Уж первоклашки в ход пошли... И тут над ними раздался сытый баритон:
   -- Вы розовая, мадам? Чего к детям пристаете?
   Баритон показался знакомым, только раньше сытости в нем было поменьше и акцент был другой. Лушка медленно обернулась.
   Кожаное пальто, норковый воротник, черная шляпа. Кожаные перчатки в белой руке. Незабвенный прибалт. На ладони площади Революции сплетаются линии судьбы.
   -- Лу?.. -- пролепетал прибалт.
   Очень хотелось рассмеяться. Очень хотелось.
   -- Хочешь работу? -- отчего-то торопился прибалт. -- Не обязательно по натуре, мне инструктор нужен... Пойдешь?
   "Я уже хохотать хочу, -- вздохнула Лушка. -- Очень долго хохотать".
   -- А ну брысь! -- цыкнул прибалт на развесивших уши деток. Деток сдуло, и они зашушукались в отдалении.
   -- Лу... -- неведомо о чем попросил прибалт. Стараясь не увидеть его лица, Лушка проговорила:
   -- Себя я тебе прощаю. Но этих...
   Она качнула головой и повернулась, чтобы идти.
   -- Но послушай... Нет, послушай... -- куда-то торопился он, топчась на одном месте. -- Послушай, Лу...
   Она оглянулась, и взгляд полоснул по лицу, как плеть.
   -- Этих -- нет!..
   Прибалт зажмурился и прижал к лицу черную перчатку, смотрелся он очень романтично, и мимо идущие дамы замедляли шаг с полной готовностью.
  
   Уйти, уйти, торопила она себя, уйти и не думать об этом, и лучше вообще не думать, и зачем она потащилась на эту площадь, ну да, тут гостиница, тут рестораны и кафе, тут свеженькие миллионеры и те, что хотят ими казаться, какой же автобус идет в сторону ее дома, да нет же -- троллейбус, она совсем наперекосяк... И она почти бежала куда-то, но народ густо шел навстречу, и те, кто нечаянно к ней прикасались, вздрагивали, внезапно уколотые трескучим разрядом. Лушка, слыша это электрическое шипение, бормотала извинения, а потом свернула в какую-то подворотню и стянула сапоги, а потом обнаружила на припеке оттаявшую земляную проплешину и потопталась на ней, избавляясь от застилающего видение гнева и приучая себя к спокойствию, как щенка к поводку, щенок не врубался и тянул в разные стороны, с готовностью реагируя на всё. Нельзя же, нельзя, уговаривала себя Лушка, ведь я не знаю, что из-за меня может произойти, Господи Боженька, что мне с этим делать?
   -- Теть, а теть! -- Лушку подергали за рукав. -- Развяжи мне шнурочки, чтобы я босиком, как ты...
   Перед ней стоял туго одетый пацан лет пяти, ниже рук болтались на резинках пушистые девчоночьи варежки.
   -- А увидят? -- чему-то обрадовалась Лушка.
   -- Не-а! -- пообещал пацан. -- Давай скорее.
   Лушка наклонилась и развязала запутанные шкурки меховых ботинок, и мальчишка нетерпеливо их сбросил, потом хлопнулся на обтаявший сугроб и натренированно стянул один за другим шесть носков. Лушка была уверена, что не ошиблась, -- ровно шесть, по три с каждой ноги. Пацан торопливо вскочил, запрыгнул на открытую землю, задохнулся, проглотил пустоту и определил:
   -- Ух ты...
   -- Страшно? -- засмеялась Лушка.
   -- Я не девчонка... А почему щиплет?
   -- Шутит, наверно. 
   -- Кто?
   -- Ты же на земле стоишь, значит -- земля.
   -- А зачем?
   -- Наверно, ты ей нравишься.
   -- А она меня видит?
   -- Она всех видит.
   -- А ей зачем?
   -- А смотрит, кто какой... Не замерз еще?
   -- Не-а...
   -- Всё, надевай носочки, больше нельзя.
   -- Ух... Опять бабушка! Сейчас в угол поставит и пирожков не даст.
   -- Даст, только потом. А в углу и постоять можно, ты не девчонка. Это даже полезно. В углу хорошо волю закалять.
   -- Алеша!.. -- завис над двором всполошный крик из форточки. -- Алешенька!..
   -- Ну вот, домой надо. А ты еще придешь?
   -- Я здесь не живу, я зашла случайно.
   -- А ты снова случайно, я тут всегда!
   Пацан натянул последний носок, схватил ботинки и босой припрыжкой припустил к далекому подъезду.
  
   Странно, подумала Лушка, подходя к своему дому, за это время изменилось даже то, что не должно было меняться. Дом выглядит бродягой, которому негде спать, дом тускло дремлет на ходу и надеется когда-нибудь проснуться умытым, побеленным и отремонтированным, с невытоптанными газонами и культурными мусорными ящиками, которые очищаются каждое утро. А пока он виновато смотрит в тень, понимая, что недостоин солнца, потому что давняя побелка кучерявилась и сдувалась ветром, а необлупленные места прокаженно темнели -- там жила плесень, навечно прикрепляя изменившую цвет известь к серому телу штукатурки. А впрочем, на северном торце вспучивалась уже и штукатурка, отваливаясь в ночной час фосфоресцирующими пластами. В оледеневшие газоны вмерз выброшенный из форточек хлам -- ветошь, пузырьки, баллончики от аэрозолей, продырявленные таблеточные упаковки, мерзкие целлофановые мешки и битое бутылочное стекло. Перегруженные мусорные баки в отчаянии лежали на боку, в них ковырялись, кидая на соперничающую сторону взгляды, две совсем еще не старухи, они скрытно совали в матерчатые сумки какую-то добычу, на уважительном расстоянии от них облизывалось несколько собак. У собак отнимали законное имущество, и в них прорастала робкая угроза. У подъезда редкими старушечьими зубами торчали литые ноги скамеек, обрешетовка была снята на чьи-то домашние нужды. Жильцы бестрепетно проходили мимо уродства и хлама, и глаза их были нечисты.
   Лушка поднялась на свой поднебесный этаж, разжала ладонь с давно приготовленным вспотевшим ключом и отперла расхлябанную дверь.
   Знакомо пахнуло стирающимся детским бельем и чем-то молочным. Лушка парализованно прислонилась к стене, но ощутила зов жизни, зов шел из приоткрытой комнаты, Лушка метнулась навстречу, вбежала в снова знакомое место, испытывая чудовищное чувство возврата вспять и бессильно предвидя все форточки и туннели, всю Марью и всего псих-президента, и через время свое возвращение сюда же, и новый вечный поворот западни.
   Она замерла в неудобной позе, не видя ничего, кроме деревянной детской кроватки и невнятного копошения в ней, -- у меня же не было деревянной кроватки! Но в промежутках между кроватными ребрами мелькнули пунктирно двигающиеся розовые пучки, Лушку обдало пронзительным жаром, и всё, что не было или было, перестало иметь значение.
   Ребенок в своем решетчатом деревянном жилище попытался приподняться, бессмысленные розовые пальчики хотели опоры, но обрывались, и Лушка шагнула, чтобы помочь. Лушка поверила.
   Младенец боролся с косным миром, не побеждая. К натруженному вспотевшему лбу прилипли темные волосы.
   Ее опять обдало волной жаркого холода. Ее ребенок должен быть сед.
   Она попятилась и натолкнулась на угол тахты, которой прежде не было. Перевела дыхание и разочарованно выпрямилась. И пожалела, что западня не сомкнулась.
   -- Ты тут чего?.. -- раздался за спиной испуганный голос. -- Ты тут кто?..
   Угрожающе выставив мокрые от стирки руки, на нее надвигалась черноволосая молодуха. Молодуха была чуть постарше ее.
   -- Ты кто?.. -- Угрожающий голос приготовился верещать, а глаза метались в поисках того, что послужит оружием.
   -- А ты? -- спросила Лушка.
   -- Чего? Я?.. -- Молодуха на миг распрямилась, но тут же ринулась к ребенку и быстро и бессознательно его ощупала. Руки, не обнаружив вреда, замедлились и сделали вид, что хотели проверить сухое.
   Лушка смотрела на полноватую спину и круглый зад и недоумевала, что же кажется в них знакомым, а когда молодуха снова развернулась, знакомое мелькнуло и спереди: на молодухе был распялен Лушкин голубенький свитерок, который она когда-то любила носить с джинсами, а поверх свитерка не сходится Лушкин же халатик.
   -- Неплохо устроилась, -- констатировала Лушка. -- Ну а Гришин где?
   -- Что? Гришин? Какой Гришин? А ты... Тебе -- чего?.. -- моргала, стараясь сообразить, молодуха.
   -- Своего надеть не имеешь? Чужое донашиваешь?
   Молодуха схватилась за халатик, глаза метнулись на Лушку -- догадалась, растерянно провела руками по мокрому животу.
   -- Чего же с него тряпок не требуешь? -- Лушка чувствовала усталость. Лечь бы на тахту и уснуть на неделю.
   -- Он это... Он сказал -- бери...
   -- А ты и обрадовалась?
   -- Мне-то что -- дома... какая разница.
   -- Жить-то есть где?
   -- Это как? -- воспрянула молодуха. -- Я тут живу!
   -- Ладно врать, -- устало сказала Лушка. -- Гришин не дурак -- прописывать каждую девку, с которой спит.
   -- Я тебе не девка! -- взвизгнула молодуха. -- У нас сын!..
   Она вся состояла из испуга и самозащиты, ей хотелось вытолкать взашей эту стерву, но стерва, похоже, здесь не просто так, наверно, та шизоватая доченька, спихнула небось сыночка в какой-нибудь приют, соседи тут порассказали -- волосы дыбом, оторва еще та, своего, конечно, не упустит, говорила же, чтобы поменялся, а он никак, да либо он меня сюда впихнул, чтобы квартира не пропала, а остальное заодно -- а-а-а!.. Да чтоб их перекосило, я тоже вправе, у меня ребенок!..
   -- У меня ребенок! -- верещала молодуха, не зная, на что решиться.
   -- Братишка, стало быть... -- как-то неопределенно протянула Лушка.
   -- Никакой он тебе не братишка!.. -- У бабенки нехорошим огнем загорелись глаза, а крупные руки к чему-то приготовились. Распаренные руки, совсем не от стирки, наверно, посудомойкой в столовой, таскает сюда уворованные от обедов куски, мясом с кухни пахнет весомо, Гришин, надо полагать, отоваривается и там и тут... До чего же охота спать, кислородом отравилась, что ли, а день даже не вечереет.
   У молодухи сжались кулаки.
   -- В молотобойцы тебя... -- сонно проговорила Лушка. Взгляд уцепился за свитерок. -- Выстирать не забудь. Погладь и повесь.
   -- Счас! -- взорвалась бабенка. -- Разбежалась!
   Лушка двинулась к двери, глаза у нее не мигали и как бы не видели. Молодуха отскочила в сторону.
   Когда Лушка спустилась на два лестничных пролета, сверху опрокинулось:
   -- Халява! Психичка! Попробуй ворваться еще! Из-за угла ошпарю! Скажу кому надо -- прижмут в подъезде! Явилась! У меня тут семья! Ребенок!.. Ребенок!!
   Собаки, осторожно оглядываясь, копались в мусорных баках. В отдалении клочковатый кот ожидал своей очереди. С котом что-то связалось. Какое-то примитивное желание. Наверно, она тоже хочет есть. Она прислушалась к неуместному желудочному голосу и поняла, что больше всего хочет сейчас глоток молока.
  
   Лушка заметила, что идет скользкой тропой к отдаленной девятиэтажке. Ах да, вспомнила она, в этом доме давно-давно жила моя подруга.
   На звонки никто не отозвался. Надо уходить. Но Лушка толкнула дверь. Пахнуло затхлым и давно не мытым. В коридоре валялась пыльная обувь. Осыпавшаяся с подошв земля образовала грунтовую дорогу. Из комнаты доносился тяжелый рок.
   Не разуваясь, Лушка прошла по коридору и открыла захватанную дверь. Рок вдавил в лицо помойный запах. На диване громоздилась куча подушек и одеял в чудовищно грязном белье.
   -- Марианна! -- громко позвала Лушка неизвестно зачем.
   В куче ворохнулось. Чья-то толстая рука сдвинула подушку, и знакомый взгляд проявился на незнакомом лице. Что-то знакомое произнес незнакомый рот. Толстая рука нащупала клавиатуру и выключила музыку.
   -- Санта-Лучия! -- донеслось до Лушки. -- Лу, это ты?..
   Ясно, поняла Лушка, места для сна у меня нет.
   Марианна в радостном волнении вытянулась из одеял и подпихнула подушку под чудовищно толстую шею.
   -- Лу... О, Лу!.. -- Улыбка попыталась раздвинуть тестообразное лицо.
   -- Ань, ты что, болеешь? -- Лушка все не решалась подойти ближе.
   -- Да нет! -- радостно завопила Марианна. -- Я же говорила тебе! Еще тогда! Я беременная! Ребенка жду! Ты представляешь?.. Тогда, помнишь? Я беременна!
   -- Как -- тогда? -- пробормотала Лушка, преодолевая искушение попятиться, захлопнуть за собой дверь, кенгуриными скачками спуститься с лестницы. И долго бежать по городу, нигде не останавливаясь. -- Когда -- тогда?..
   -- Ну, тогда, тогда! -- торопливо объясняла Марианна, сияя радостью из помойной кучи. -- Не помнишь? Ну -- тогда!..
   Лушка тряхнула головой. Радость была настоящей. За настоящее можно ухватиться. Но остального не может быть. Или я еще в больнице. Вот, это хорошо объясняет: я в больнице, ее привезли, а я не знала.
   -- Аня...
   -- Да, да, представляешь?.. -- радовалась подруга.
   -- Анна, почему у тебя не убирают? Почему ты не скажешь санитарке?
   -- Какая санитарка, ты чего?.. -- попытались округлиться заплывшие плотью глаза, но так и не смогли этого сделать.
   Лушка провела рукой по лицу. Может, она так хочет спать, что видит сон наяву. На ходу. Нужно проснуться. Нужно проснуться.
   -- Да. Извини. Я подумала...
   -- Ну да! -- подхватила Марианна. -- Да разве они кого-нибудь дадут! У них и для больных-то не хватает!
   -- Да, да, -- кивала Лушка, -- да, с этим проблема...
   -- А я что говорю!.. -- возмущенно пожаловалась Марианна. -- У меня феномен, а им чихать!
   -- Феномен? -- переспросила Лушка.
   -- Ну да! В газете еще год назад писали! Про меня! Так что между прочим -- знай наших!.. Да потом, потом, о делах потом, давай садись! Ну, садись, ну, рассказывай! -- снова обрадовалась Лушкиному приходу Марианна.
   У Лушки сжалось сердце: и эта радость была настоящей.
   Она оглянулась в поисках стула, но все было завалено чем-то невообразимым, и почему-то отовсюду высовывались нестираные трусы.
   -- Да ты сюда! -- Марианна гостеприимно хлопнула ручищей по краю постели.
   -- Да нет, я тут, -- пробормотала Лушка и села на пыльный пол. От ее движения по полу во все стороны покатились невесомо-пыльные шары.
   -- Ну да, ты всегда на полу любила, -- признала Марианна. -- Даже мужиков любила на полу.
   Марианна хрипло хихикнула, а лицо осталось натянутым, как резиновый мяч.
   -- Послушай, -- проговорила Лушка, поняв, что нет смысла бежать и отворачиваться. Есть смысл только идти навстречу. -- Ты... Тебе когда рожать?
   -- А я знаю?! -- колыхнулась подруга. -- Четыре года жду -- так что теперь наверняка дождусь!
   У нее всегда было плохо с арифметикой. Если считать от того Лушкиного забега... А впрочем, четыре или три -- это уже не принципиально.
   -- Марианна... Четыре года не может быть.
   -- Как это не может, когда есть! -- возмутилась Марианна. И в доказательство отпихнула ногами одеяло, демонстрируя свой живот. Если там ребенок, подумала Лушка, то он уже выстроил трехкомнатную квартиру. -- Видала?..
   И Лушка, перестав сопротивляться, увидела ее всю.
   Марианна сидела, раскорячившись в постели, последний раз стиранной в последний потоп, сидела, уронив между коленями чудовищный живот, который Лушка только что принимала за прародительскую подушку восемьдесят на восемьдесят. Она была не просто толста и даже не до безобразия толста, -- нет, это было за гранью обычных оценок, это являло собой иное новое состояние, беременность каждого органа и каждого сустава. Она была нашпигована повсеместными зародышами, которые распинали водянисто-белую кожу, хаотично перекатываясь и напирая то там, то тут, не умея напрячься одновременно. Но когда-нибудь это все равно произойдет, они разорвут свою прародительницу, чтобы вылупиться на свет несчетными локтями, фалангами пальцев, губами и мочками ушей, всем бесчисленным составом человеческого организма, и расползутся, чтобы поодиночке торжествовать свое проявление, не ведая, что завершают мир уничтожения.
   -- Ты представляешь угрозу для человечества, -- пробормотала Лушка.
   -- Ха! -- изнутри хохотнула Марианна, довольная, что ее так глобально оценили. -- Растет!.. -- Она блаженно завела зарастающие глаза под толстенные веки. -- Я говорила -- богатырь будет!
   -- А врачи что? Женская консультация? Стимуляция, говорят...
   -- Ни хрена его не берет! -- самодовольно отмахнулась подруга. -- Какие только уколы не ставили, а ему -- тьфу!.. Экземпляр будет, а? Расстарались мужички. Я так думаю -- через год рожу.
   -- Почему -- год? -- изумилась Лушка бредовому спокойствию подруги. Окружающее покачивалось, уплывало, приближалось, стараясь походить на дурной сон.
   -- Их же пять было... Или шесть? Работничков! Шесть, пожалуй. Вот и посчитай!
   -- Что считать? -- почти крикнула Лушка.
   -- Если от одного баба девять месяцев ходит, -- разумно объяснила Марианна, -- то от шестерых сколько годов?
   -- Четыре с половиной... -- купилась на арифметику Лушка.
   -- Да? -- почему-то не поверила подруга. -- Ну, с мальчишками всегда перехаживают...
   -- Ань, -- осторожно проговорила Лушка, опять оглядывая комнату, -- может, все-таки лучше в больницу?
   -- Да ну... -- Марианна попробовала пренебрежительно сморщить нос, но там воспротивилось пустому беспокойству и оглушительно чихнуло.
   Марианна побагровела всем телом, даже замызганная ночная рубаха, давно ставшая единственной одеждой, ответно полыхнула свекольным мороком. Лушка замерла, ожидая, что вот сейчас всё и произойдет, не потребуется ни четырех с половиной, ни пяти, на ее глазах прорвавшие заграду выкормыши прыснут на стены, потолок, на нее самое, и она не успеет сбежать, потому что задохнется от омерзения. Подруга чихнула еще раз.
   -- Не напрягайся ты, дура! -- воскликнула Лушка. -- Оторвешь что-нибудь!
   Подруга необъятной пятерней посклоняла утонувший между щеками нос из стороны в сторону и отвалилась на грязные подушки. Умерив шумное дыхание, она нашла в себе силы поинтересоваться чужими событиями:
   -- Ты куда запропастилась? Тут такое, а тебя опять полгода нет!
   -- Не полгода, -- устало возразила Лушка, боясь, что сейчас ткнется мордой в логово и заснет, а во сне заразится, как блохами, чужими выкормышами. -- Побольше.
   Подруга на уточнении не настаивала, она прижала обе руки к склонам живота и стала напряженно прислушиваться.
   -- Брыкается... -- пропела она счастливо.
   -- Ладно, -- сказала Лушка, вскакивая с пола. -- Почти убедила.
   -- Куда ты? -- испугалась подруга.
   -- Так и сидишь в этой берлоге? -- снова оглядываясь и что-то прикидывая, сказала Лушка.
   -- А я уж и ходить не могу, -- без сожаления, а даже вроде бы хвастаясь, что не может ходить, откликнулась Марианна. -- Да и шарахаются все! Соседская бабка когда принесет пожрать, так и спасибо. Я неделю не ем -- и ничего. И не хочется. По-моему, год могу не жрать. Такое может быть, чтобы год без жратвы?
   -- Ну, с такими запасами... -- пробормотала Лушка, тут же жалея о своем хамстве. Но здесь забыто тянуло на гнусную болтовню и неуважение. Эта идиотка меня парализовала, подумала Лушка. Если я не сделаю хоть что-нибудь, я повисну здесь нестиранной тряпкой.
   -- Да не худею я вовсе, -- все говорила подруга. -- Не ем и не худею. Даже наоборот. Во мне, видать, переключилось -- ну, как в крапиве. Воздухом сыта. У нас в воздухе столько всего, что и пахать не надо, дыши да толстей! Все микро и макро -- задарма. Не пойму, чего люди в очередях маются!
   -- Уже не маются, -- опровергла Лушка.
   -- А соседская бабка с утра до вчера рыщет. Наверно, чтобы подешевле. Сердобольная такая. Я говорю -- мне без надобности, а она -- грех да грех. Боится в ад попасть, если ближнего милостыней обнесет.
   -- Тебе хоть пенсию назначили?
   -- Почему пенсию? -- обиделась подруга. -- Мне декретные идут.
   Бюрократы тоже спятили, подумала Лушка и в тоске закрыла глаза. Ей захотелось в свою палату, к своим одинаковым соседкам, к своему понятному псих-президенту, к родным решеткам на окнах и дверях, стерегущим разумные вывихи.
   -- Эй... -- позвала подруга. -- Ты чего?
   -- Простыни чистые есть? -- спросила Лушка.
   -- Откуда? -- изумилась подруга. -- По которому кругу одни и те же, отдохнут -- и опять под зад. Чище становятся, ей-богу! По-моему, воздухом и стирать можно.
   -- Воздухом тебе, кляча несвоевременная! -- понесла Лушка. -- Ты и раньше была не чистюля, а сейчас что? Какой же дурак в эту помойку рожаться будет! От тебя, как от козла... А ну, вставай!
   -- Да никак мне! Опрокинусь! -- обиженно заморгала подруга. -- А сама-то... Как мои ношеные штаны напяливала -- забыла? Чего выгибаешься? Не нравится -- катись!
   Марианна натянула одеяло и накрылась с головой. Да ей и воздух не нужен, лоханке недраеной... И покачусь! Можно подумать, тут именины... Уйду и дорогу забуду! А штаны-то -- были... Были штаны, были. И другое всякое -- ей ли тут ораторствовать? Ах, как удобно сейчас уйти... Вернуться в квартиру, согнать молодуху с тахты, стащить с нее свой растянутый свитерок и, Господи, да просто лечь на вымытый пол в коридоре, лишь бы обрубить это смрадное щупальце прошлого, какого черта она парализовалась перед этой дурой, как перед удавом?.. Уйти!
   И она пошла, и оказалась в ванной, выдвинула притянутую паутиной к заплесневевшему углу стиральную машину, обнаружила окаменевший "Лотос", сунула в таз размокать, вывалила из туго набитой выварки затхлый ком на пол. Из белья полезли удивленные тараканы. Лушка перекинула слежавшуюся кучу в ванну и до упора отвернула кран. Тараканы выплывали сотнями, лезли на гладкий эмалированный край, она хлестала их засаленным полотенцем, но бронированные твари не желали подыхать. Тогда она, для начала зажмурившись, стала вытаптывать выщербленный бетонный пол. Трещало, липло, содрогало тошнотой. Наконец она залила намоченное кипятком, размяла порошок -- дохните, сволочи, в химии, раз не хотите по-божески, и включила стиральную машину.
   Подзабытое гудение. Лушка перебралась на кухню, давила там и уже не морщилась. Насекомые, мощные, как троллейбусы, кучами вылезали из обросших пыльной плесенью кастрюль. Она бегала между стиральной машиной и мойкой, она работала, как работала иногда в прежнем мире умалишенных. Хотя там, пожалуй, было сподручнее, работа не переплескивала границы, там в разумное время можно было явиться в столовую и съесть готовое, а в заповедный час улечься в относительно чистую постель. Впрочем, назойливое сравнение окружающего свободного мира с миром несомневающегося подавления и податливых воль было бесполезным и неправедным: бессмысленно измерять ежедневной перловой кашей суховеи земли.
   На уборку и стирку ушло часов шесть, подруга выспалась и теперь материлась, скучая, но Лушка не реагировала. Выдраив подсобки, она вышла на лестничную площадку и позвонила к соседке.
   -- Послушайте, дайте какой-нибудь еды, несколько картошин или перловки -- у этой идиотки только тараканы, а я прямо из больницы.
   -- А чтоб вас всех!.. -- понесла соседка. -- Заходи, что ль! Прыгали, прыгали -- допрыгались! А у меня не магазин! Я в три смены, у меня своих двое, а мужик без мяса не жрет, хвост поросячий, швыряется! Перловку им! Да мой с перловки к другой сиганет! Что за время, мать-растак! Да твою дуру в богадельню надо, раз врачи не могут, а то добром не кончится, разнесет так, что в дверь не пронести, если помрет...
   Не переставая говорить, соседка насовала Лушке каких-то пакетов, половину хлеба, батон, кус сала, горячих пирожков и почти целую пачку дефицитного чая.
   -- Сахара не дам, сахар на лето берегу, я к ней заходила раньше, да хоть ходи, хоть нет -- одно... -- Но тут же отсыпала и сахара целую кружку и жалостливо посмотрела на Лушку: -- Худющая-то какая... Вот неравенство-то, Господи!
   Бесчисленно благодарствуя, Лушка поспешила обратно, свалила дарованное на чисто просохший подоконник, поставила на плитку какое-то варево, а пока принялась утюгом сушить выстиранные простыни.
   -- Слезай! -- приказала она Марианне, подойдя к постели. Марианна взглянула непонимающе. -- Хватит придуряться, кляча троянская, давай в ванную! Идти не можешь -- ползи, не можешь ползти -- перекатывать стану... Ну?!
   Подруга, кряхтя и стеная, удерживая руками свои разбегающиеся беременные телеса, сползла с дивана, но округлившиеся, как колеса, подошвы ее не держали. Лушка сдернула с постели серую лоснящуюся простыню, расстелила около, велела сесть или лечь -- что получится -- и рывками дотянула беременную кучу до ванной.
   -- Ой, Лушенька... -- шептала подруга. -- Ой, кабы ты почаще приходила...
   -- Ага, держи карман! -- отвечала Лушенька. -- Нашла няньку... Мокни давай!
   -- Ну, иногда, Луш, ну хоть раз в месяц, мне раз в месяц вполне достаточно, ты не веришь, а я вправду...
   -- Мойся, где достанешь, у меня варево бежит!
   Лушка, прикрутив газ, пошла перестилать постель. Под подушками шевелили антеннами неспешные тараканы, оборзели, что же они тут жрут... Она прихлопнула их тапочком, почему-то собрала и выкинула в форточку. И стала выгребать из углов небольшую городскую свалку, снова выносила мусор, снова мыла пол, поставила на огонь чайник и пошла чистить беременное тело там, где беременные руки не могли достать, и на простыне же, только уже отстиранной, доволокла тело обратно и, помогая себе коленом, как рычагом, перевалила подругу в свежую постель, после чего тщательно, заграждая себе мысли о только что виденном, вымылась сама и наконец почувствовала, что может дышать относительно свободно.
   Лушка вошла в комнату с чайником.
   Марианна покоилась на взбитых подушках, недвижно уставившись в потолок, и плакала. Неестественно крупные слезы, состоявшие будто не из воды, а из иной материи, скатывались по наволочке в недра постели.
   Лушка молча поставила чайник, и пошла за тарелками с едой, и нарочно медлила на кухне, чувствуя и здесь покорное ожидание подруги и ее неуспешные усилия себя превозмочь. Лушке опять захотелось сбежать, могут же, в самом деле, у нее быть другие дела, конечно же, могут. И чтобы перестать думать об этом, она потащила еду к кровати, придвинула стол, все расставила и пригласила:
   -- Ешь...
   Марианна торопливо закивала, смущенно напомнила:
   -- Мне немного... Я ведь отвыкла.
   "Что же мне-то? -- думала Лушка, стараясь не глядеть туда, где двигалось и употребляло пищу. -- Я сделала, что могла, что очевидно, а дальше? Как мне выбраться отсюда и не спятить вместе с ней?"
   -- А ты чего не ешь? -- спросила подруга, но от взгляда Лушки смутилась и осела, даже попыталась натянуть одеяло к подбородку. -- Тогда, может, музычку поставим? -- пробормотала она и, не дожидаясь ответа, дотянулась до транзистора, потрещала радиостанциями, выловила подходящее и сначала беременным лицом, потом пальцами, потом растекшимися по подушке плечами задвигалась под рваный ритм и, закрыв глаза, уплыла в свой мир, забыв о свалившейся с неба стирке и придушенных тараканах, о внезапной еде и откуда-то взявшемся человеке, которого звали вроде бы Лушкой и который вроде бы был другом.
  
   Раньше она не замечала, в какой грязи утопает город. А может, этого раньше и не было, а началось, например, с Марианны: помойка перестала умещаться в ее квартире и выползла сначала на околодверные площадки и лестницы, на которых регулярно мочились мужики и кошки и испражнялись домашние собачонки. Лестницы сверху донизу засевались окурками и окаменевшими кусками неузнаваемой еды, и свежие плевки были небезопасны для жизни -- на них можно было поскользнуться и загреметь вниз.
   Она несколько раз оглянулась на удалявшийся девятиэтажный дом, в ней всё определеннее проступало ощущение, что она там что-то сделала не так или, может, не сделала вовсе; может быть, следовало вымыть не только квартиру подруги, но и общественную лестницу и прибрать прилегающую территорию. От этого наверняка стало бы удобнее жить, и не только тем, кто там постоянно ходит, но и Лушке, потому что в этих миазмах она обессилела и начинает забывать всё, что было в больнице, как будто прошло лет десять, так же она когда-то забыла то, что с ней случилось перед смертью бабки. Лушка подумала, что всё то, чем она вызывала у других такое изумление, больше в ней не присутствует или ушло столь глубоко, что Лушка его больше не слышит. Сейчас она напрасно звала бы бабку или сына, она не смогла бы их заметить, даже если бы они явились. Можно только надеяться, что происходящее с ней сейчас не результат случайности или ее собственной ошибки, что так надо великим организующим силам, надо, видимо, чтобы она научилась жить без нянек. И на свои превосходящие обычное способности она тоже вряд ли имеет право, во всяком случае, они предназначены не для нее самой. Нет никакого смысла говорить Марианне о точках, рождающих Бога, или великом дожизненном океане, ждущем вопроса от человека, -- Марианну надо просто тереть мочалкой, а отцова молодуха поймет лишь тот язык, на котором говорит сама. И как бы Лушка могла сейчас отправиться на бабкину гору и пребывать там в единении с землей и небом, если небо проклинает Лушкин город пеплом, а отравленная земля издыхает под ногами прокаженных существ, которые перестали даже нормально рожать. Господи Боженька, каким же раем кажется недавний сумасшедший дом, как там было чисто и пространственно, и Время отзывалось на мои просьбы. Они были умнее меня, эти женщины, не желавшие возвращаться в свои разрозненные дома, которые давно не имеют свойства Дома и в которых уже нет стерегущих домовых.
   Вот я в мире, вот я, Господи, -- зачем я?
   Все бывшее со мной сузилось до размеров щели, и если я не найду решения сыплющихся на меня задач, узкая щель замкнется, беспамятство обрушится на меня, как тьма, и когда еще Зовущая Мать окликнет меня снова...
   Она стояла на каком-то пустыре и смотрела, как скатывается за сорный горизонт солнце, и когда верхний край его утонул за свалкой, Лушка ужаснулась, что униженный Царь не явится наутро, отказавшись работать для Марианны. Лушка торопливо развернулась и побежала обратно, скользя на хрупких лужах и запинаясь о бесконечные бутылки и вмерзший в лед мерзкий целлофан, она бежала и боялась опоздать и, перепрыгивая через несколько ступенек, взлетела наверх. Переводя дух, она распахнула дверь в квартиру Марианны, крикнула "это я!", налила в ведро кипятку, схватила тряпку и вышла на загаженную лестницу.
  
   Ей показалось, что день истратился не совсем бессмысленно, сумерки избавили от дальнейших угрызений, и она уже спокойно вернулась к Марианне, накормила ее и себя минимальным ужином, совершила рейд по остаточным тараканам, снова зашла в комнату к достала из своего пакета Марьину тетрадь.
   -- Это что у тебя? -- полюбопытствовала для разговора Марианна. -- Конспекты?
   -- Что?.. Да. Конспекты.
   -- Учишься? -- изумилась Марианна.
   -- Учусь, -- кивнула Лушка.
   -- В высшем? -- попытались округлиться глаза.
   -- В начальном, -- сказала Лушка.
   Она вернулась на завоеванную кухню, распахнула в весенний вечер окно и постояла, прислушиваясь. Тетрадь ожидающе тяготила руку, внутри этому ожиданию ничто больше не воспротивилось, и Лушка перевела взгляд на обложку. Там, перед типографски выделенными словами "Общая тетрадь", было шариковой ручкой дорисовано "Не".
   Ну да, согласилась Лушка, Марья не могла быть общей. Марья могла быть только необщей. И внезапно эти две самодеятельные буквы показались самыми во всем значительными, они накладывали слишком большую ответственность, потому что Лушка себя необщей никак не ощущала. Она испугалась, что, прочитывая сейчас Марьину жизнь, чего-то в ней не поймет, или еще не готова то, что Марья сейчас скажет, принять, и если такое произойдет, то это беда, Марья для Лушки -- как далекий жилой свет в кромешной ночи. Нет, Марья строила собственный дом, а Лушка еще и не пыталась, а уже в панике перекладывает свою ношу на другого, хотя понятно, что вместо меня никто моего не поднимет. Нет, еще не сейчас, еще не время для этой Необщей Тетради, потому что я сама перед необщим лишь испуганно остановилась.
   Лушка осторожно присоединила тетрадь к своему имуществу в пакете. Так лучше, удовлетворенно подумала она. Так Марья никогда не перестанет манить ответами на все вопросы.
  
   Однако на следующее утро, перехватив любопытствующий взгляд Марианны в сторону своего пакета, Лушка испугалась холодным испугом, будто на Марью снова надвинулась опасность. Отгородившись спиной, она вытащила тетрадь и сунула за пазуху, и, только обогрев собой, как котенка, успокоилась, спустилась в знобко открытое утро и начала весеннюю уборку вокруг затерянного дома. Она собирала всё непотребное в картонную коробку, кем-то оставленную у подъезда, и относила к мусорным бакам. Дом был велик, тысяча жильцов не раз выкинула что-нибудь в окно, да что там не раз -- кидали и сейчас -- около Лушки кометно пролетел окурок, звякнула пустая банка, нежно лопнула перегоревшая электрическая лампочка -- дом был похож на фантастическую галеру с мусорными траекториями вместо весел.
   Опять хотелось молока, Лушка подумала, что придется насобирать бутылок и сдать, раз что-то в ней так настойчиво требует детской пищи, и стала отдельно откладывать пивную и водочную посуду, думая при этом, что после выхода из больницы в ее жизни странно повторяются, видоизменяясь, узнаваемые вехи прошлого, будто на сегодняшнюю жизнь пунктиром накладывается прежняя или, наоборот, сегодняшняя Лушка то там, то тут прикасается к себе давней, словно к новой одежде пристегивается старая подкладка, которая уже не подходит. Она спокойно встречала эти искаженные совпадения, они не вызывали ни испуга, ни радости, но и отвергать их она тоже не желала, видя в том, что было, материнскую причину того, что есть.
   На первом этаже, над уже прибранной Лушкой территорией, раскрылась половина окна, какая-то баба, детально рассмотрев внезапного дворника, вытянула руки с ведром и вытряхнула содержимое на землю. На лице читалось готовое постоять за себя торжество. Баба оставила окно открытым, приглашая к скандалу. Лушка увидела, как возьмет сейчас этот спрессованный, текущий вонью комок и перебросит его обратно и в каком счастливом остервенении баба вызверится на все девять этажей. В глубине чужой кухни вычислилось готовое присутствие, стало даже жаль разочаровывать человека, она заставила себя отвернуться от соблазняющего окна.
   День разгорелся безоблачным солнцем. Лушка сняла старую куртку, которую позаимствовала у Марианны, осталась в больничных трико и футболке и, обнимая руками Марьину тетрадь, будто свой беременный живот, слушала, как сквозит апрель через редкую ткань.
   Постепенно окружающее отдалилось, Лушка осталась с собой, но в себе тоже раздвоилось, и она смотрела на себя как бы со стороны и, наверно, издалека, совсем издалека, потому что показалось, что ее бросили в необъятные стоячие воды, которые только грезили о движении, на пробу производя уже знакомый хаос. Лушка и себя ощутила пробным камнем, брошенным вглубь, камень, видать, был не очень удачен, потому что сразу лег на дно, испугавшись безбрежности. Лушка подумала, что хорошо бы нарастить на спине собственный улиточный дом, и если уж толкнет крайняя необходимость, то перемещаться по дну под собственной броней, чтобы пугать таких же, как я, чтобы не лезли и не покушались. Но лезть всё равно будут, будут брать приступом стены и борта на абордаж, и ни за стенами, ни в бортах не найдут утоляющего и с гиканьем понесутся дальше, и она тоже, если забудет себя, присоединится ко всем и протолкается в первые ряды и не задумается о пощаде.
   Лушка очнулась и мотнула головой, отгоняя сорные мысли, но мысли обошли ее с другой стороны и намекнули, что она сейчас трудится в поте лица и спины лишь потому, что паникует перед непосильной Марианной и не желает спускать с лестницы отцовскую мадонну с ребенком, но мадонна спешно вставит в чужую дверь свой замок и накормит младенца торжествующим молоком, и младенец потеряет невинность и не станет Иисусом.
   Лушка выпрямилась и огляделась. И увидела, что расчистила не слишком большую территорию. И еще увидела, что свалка уходит за горизонт. В ней затосковало внутри, как тогда, когда она была маленькой и мать задерживалась в очередях. Безлюдная квартира становилась чужой, и Лушка в нарастающем страхе ждала возвращения молчаливо улыбающейся матери, которая приносит не только сумки с продуктами, но еще и таскает на себе их общий семейный дом, потому что только при ней стены перестают Лушку морозить, а начинают греть.
   Лушка склонилась, вытряхнула из картонки собранный мусор, сложила ее гармошкой и, выделив около дома самое сухое место, села у стены лицом к солнцу. Неторопливо качаясь в греющей солнечной колыбели и ощущая спиной бетонную стену человеческого муравейника, Лушка стала думать о том, где же у человека настоящий дом. Она думала, что для нее была и не была домом отцовская квартира, не была и была домом психиатрическая здравница, а весеннее поднебесье не дает сказать, что нет дома сейчас. И неужели ребенком она понимала большее, помещая дом внутри главного человека, а став взрослой, бездарно надеялась найти его на Рижском взморье. И неужели всё так просто, неужели домом для себя является она? Она -- свой собственный дом, единственный настоящий дом, который никому не отнять, который не может меня обездолить. Обездолить себя может только она сама.
   Вот с этих горизонтов и нужно удалять хлам, об этом и говорила Марья, непонятно защищая свою подселенку, догадываясь, что не вправе лишать ее хоть какого-нибудь жилья, а безответственная Лушка перепугала шальную бабу до солнечного затмения, и пришлая бабенка, предусмотрительно защищаясь, решила украдкой ведьму ликвидировать. И вот же, боже мой, что теперь выходит, ведь это же я, я и тогда знала, что в Марье виновата я, и пусть не совсем так, пусть не полностью и не только, но ведь и это -- было. Или могло быть... Да нет -- было.
   Я опять начала с обмана. Я же слышала, что молодуха с ребенком в отцовской квартире -- ложь, она хапуга, ребенок для нее -- чтобы шантажировать, отцу на это плевать, он без проблем, но я ткнулась в помойное ведро и не захотела мараться, а себе наврала, что жертвую собой для другого, что другому вторая крыша над головой естественно нужнее, чем мне единственная. Марианна после этого -- жалостливая подсказка сбившемуся с курса ученику, но я и этого едва не пропустила и почти совершила очередное предательство, и только в последний миг, когда Дающего Жизнь была готова засосать свалка, опомнилась в сиротливом пещерном ужасе. Нет, я хочу, чтобы в том, что на следующее утро Царь выходит на работу, пребывало малой молекулой и мое усилие. Не переступать. В этом всё дело. Не переступать через свое понимание чьей-то нужды, кто бы он ни был -- твой друг, или пьяная баба на улице, или стреноженный мальчишечьими нитками голубь, или задыхающийся в агонии чужой подъезд, -- не переступай, всё это видишь только ты. От твоей слепоты ослепнет дарованный тебе миг, и, лишенный твоего света, разродится, как Марианна, мелкими монстрами, которые окажутся лицом к лицу уже не с тобою. Но, Боже мой или кто там принимает во всем этом участие, оставьте меня навсегда в одиночестве, если я вру, но я не знаю, как решаются эти задачи!
  
   Бабка говорила: идти надо шагом
   -- А почему не автобусом? -- не могла понять пятилетняя Лушка.
   -- Потому что из автобуса выйдешь и всё равно пойдешь шагом.
   -- А я не выйду, -- схитрила Лушка.
   -- Значит, не попадешь домой, -- спокойно сказала бабка.
  
   Тетрадь под грудью ощутилась переполненным словами человеческим горлом, Лушка сопротивляется напрасно и напрасно пугает себя отговорками, что не поймет и потеряет. Если не поймет, то лишь по своей вине, и не обязательно не поймет всё.
   Я не хочу не попасть домой.
   Задержав дыхание, она вытащила из своего тепла Необщую Тетрадь и, на всякий случай помолившись Солнцу, открыла начальную страницу, принимая ее как протянутую для помощи руку.
   Часть четвертая
   Необщая тетрадь
  
   Об этом говорили все, кому не лень.
   Я тогда старалась сохранить беременность, но ничего не вышло. Я вернулась домой, Л. был около меня сколько мог, но отношения казались теперь бессмысленными. Л. пытался убедить, что у меня еще будут дети -- не от него, так от кого-нибудь другого, это не принципиально, но если я так настаиваю, то он разведется с женой, не обязательно сейчас, а через месяц-другой. Мне было не до объяснений, меня ломала температура и сужающаяся воронкой пустота, я не могла говорить, а только плакала. Удивительно, сколько из человека может вылиться слез.
   Однажды Л. прибежал в каком-то странном виде, оглядываясь и по-ребячьи моргая, и, остановившись в наиболее удаленном от меня месте, трагическим шепотом произнес, что его жена, его жена... И заметался по комнате, повторяя, что его жена. Я не выношу это состояние паралича. Я молчала. Наконец он остановился и обиженно сказал, что его жена, похоже, умерла и что он во всем виноват. Поскольку я опять ничего не спросила, он побегал еще, всё так же не переступая некой демаркационной линии, а потом, стоя ко мне спиной, выдавливал из себя, без логики и последовательности, незаканчиваемые фразы, из которых я смогла уловить следующее.
   Он обнаружил Е., когда встал утром. Е. сидела у стола на кухне. На столе растеклись догоревшие свечи и стояла чашка с водой. В воде лежало обручальное кольцо. Л. дотронулся до Е., и она упала. Он вызвал "Скорую", а лишнее со стола убрал. Е. вынесли на носилках, Л. тоже поехал. Ему долго ничего не говорили. И только вечером сообщили, что у его жены не прослушиваются ни пульс, ни сердце. И объясняли что-то еще, но он уже не соображал, он виноват, она умерла из-за него.
   -- Умерла, как же! -- изрекла вдруг я черт знает как базарно. -- Легко отделаться собрался!
   Он уставился на меня с открытым ртом и выпученными глазами.
   -- Почему у тебя ее голос?! -- попятился он. -- Как ты можешь в такую минуту... -- И попятился еще.
   -- Могу, могу! -- без задержки вылетело из меня. -- Теперь ты у меня побегаешь по своим шлюхам!
   Л. дико взглянул, взмахнул руками и убежал. Надо сказать, что я бы тоже убежала. Если бы не была дома. Потому что знала, что ничего этого я не произносила.
  
   Как только Л. приходил, меня прорывало. Мещански, подъездно, подвально. Л. пытался интеллигентно меня успокоить, но в конце концов убедился, что только усугубляет ситуацию, оскорбился окончательно и ретировался. Похоже, навсегда. Без него подвал-подъезд себя не проявлял, это меня утешило, и я, обдумав всё, пришла к заключению, что в каких-то, видимо, обстоятельствах я совсем не голубая кость.
   Совсем-совсем не голубая. Потому что однажды мне захотелось купить яркую губную помаду и ужасную тушь для ресниц. В другой раз я осознала себя сидящей перед зеркалом и выщипывающей себе брови.
   Я никогда не пользовалась косметикой, и меня тошнило от людей с подщипанными бровями.
   Через какое-то время Л. снова позвонил и, будто между нами ничего не произошло, сообщил, что ему предложили забрать Е., но он отказался.
   -- Мог и выполнить то, что положено, -- сказала я без всякого участия.
   -- А что положено? -- спросил он с иронией.
   Ирония показалась мне неуместной и вычеркнула даже жалость к этому человеку. Если жалость еще оставалась.
   -- Я не хочу в этом участвовать, -- сказала я. -- Проконсультируйся у бабок на скамейке.
   -- Какие консультации! -- прервал он меня. -- Она же не умерла! -- И хихикнул. -- У нее энцефалограмма!
   -- То есть? -- вопросила я, подумав, что плотность сумасшедших на один микрорайон возрастает слишком стремительно.
   -- В этой чертовой энцефалограмме какой-то там всплеск! -- крикнул он в непреодолимой телефонной дали. -- Они сказали, эти чертовы эскулапы, что за телом нужен какой-то уход и не захочу ли я... Я не захотел! Может быть, все-таки понятно, что я... Я не хочу сойти с ума!
   Я понимала. Мужчина может ухаживать лишь за полностью живым телом. Но предположить, что я еще глубже вляпаюсь в предлагаемый тройственный маразм из-за одного его звонка, было слишком даже для его субтильной натуры. Л. немного опоздал. Л. опоздал всего на одну мою больницу и нерожденного ребенка.
   Едва телефонная трубка запаниковала короткими гудками, как со мной что-то стряслось. Мне неудержимо захотелось побежать за этим кровопийцей Л., красться за ним от подъезда к подъезду, от дерева к дереву, от одной чужой спины к другой и ревновать к каждому, с кем он останавливается и что-то там говорит, а я не слышу -- что, а ведь это может быть что угодно. Я сопротивлялась себе полдня и целый вечер, но среди ночи поднялась и притащилась на какую-то незнакомую улицу, точно зная, что никогда здесь не была. Я остановилась напротив деревянного двухэтажного дома и мучительно смотрела в определенное освещенное окно второго этажа, занавешенное лишь тюлем. В окне долго никого не было, потом явилась и исчезла женская фигура, а потом, по какой-то странной диагонали, откуда-то снизу, должно быть, с постели, поднялся Л., остановился у окна и закурил сигарету. Я видела его голую грудь и в жгучей ненависти колотила кулаками о чей-то забор, и округа помогала мне неистовым лаем, где-то скрипели смелые двери, а осторожная форточка кляла бабьим голосом подонков-алкашей, мешающих законному отдыху трудящегося народа. Развратное окно на втором этаже погасло, я сползла в пыльную подзаборную траву и визжала перешибленной собакой, пока совсем не потухла мерцающая ночь.
  
   Утром я с большим недоумением пришла к выводу, что Л. изменял своей жене не только со мной. Можно ли сказать, что он изменял и мне?
   -- Ааа!.. -- злорадно зашлось у меня внутри. -- Прищемило?.. Будешь знать, змеюка разлучная!..
   Я посмотрела на себя в зеркало, ничего особенного, кроме подщипанных бровей, не обнаружила и записалась на прием к психиатру.
  
   Врачиха ощупала меня непреклонными зрачками, а я, едва переступив порог, поняла, что пришла напрасно.
   Это за кордоном выбирают докторов по своему усмотрению, а у нас бери что дают. Но я все же представила, что требую в советской поликлинике психиатра, который мне понравится, и трезво догадалась, что этого окажется достаточно, чтобы определить во мне параноика, и можно не утруждаться дальнейшими жалобами сомнительного личного порядка -- меня и без них живо поставят на учет, а то и обеспечат стационаром. И реально-нереальная картина показалась мне настолько смешной, что я вполне патологически рассмеялась в холодной белизне кабинета.
   Врачиха тут же сделалась преувеличенно любезной, подчеркнуто поздоровалась еще раз и пригласила сесть.
   -- Спасибо, -- своевременно отказалась я. -- Я попала не туда, куда хотела, извините за беспокойство.
   Она торопливо вскочила, чтобы меня остановить, но я успела отгородиться холодной белой дверью. Вылавливать меня в коридоре она не решилась.
   Но кладу голову на плаху: ей хотелось, чтобы я была больна.
  
   Я написала заявление на месячный отпуск без содержания. В июле месяце это было вполне безумно. Великий крючкотвор и зануда Ш. раздвинул грудь стократно переработанным воздухом своего начальственного закутка и приготовился к варианту всегдашней тирады о личном эгоизме и общественной безответственности доставшихся ему служащих, но, взглянув на меня, сумел перетолкнуть воздух из легких в обширный желудок, моргнул, кашлянул и подписал. Клянусь, это была первая немая подпись в его неподкупной трудовой биографии.
   Потом была эта старуха.
  
   Она случайно остановилась рядом со мной в ожидании троллейбуса. А может, и не собиралась никуда ехать, а только по-родственному лепилась к отворачивающимся от нее людям. От нее шел болотный запах. Из раздавленной дерматиновой сумки выпирала грязная трехлитровая банка. Банка была пуста. Банка жаловалась, что не была полной никогда и что ее бок изуродован трещиной, похожей на молнию.
   Старуха что-то бормотала. Я прислушалась.
   -- Рупь девяносто, рупь девяносто... -- шепталось внутри трухлявого тела.
   В рупь-девяносто дотлевал оставшийся жизненный смысл.
   Меня она не замечала, я существовала для нее меньше, чем треногобетонная скамейка, на которую старуха упорно пристраивала не удерживающую равновесия сумку. Я отвлеклась на эту скамейку, с которой никак не могли ужиться деревянные седалищные перекладины: если их не отдирали для мелкого кухонного творчества, то ломали по ночам в тоске безрадостной деятельности, и днем обнаженные бетонные культяшки стыдливо отворачивались, притворяясь обломками соседней стройки. Я подумала, что издержками важного существовать легче, там кто-то выполнил обширное дело и некий общественный смысл всепрощающе озаряет и твою индивидуальную непригодность, так что быть мусором обширного предпочтительнее, чем не управиться с мелким своим. Мне стало жаль бетонные уродины, обреченные на пожизненный стыд, а старуху рядом вдруг затрясло, ее косые плечи одинаково запрыгали, а шея, откачиваясь маятником в обратную сторону, стала натужно разворачиваться ко мне, зрачки залихорадило в лобных пещерах, они выделили меня из плотного множества прочих, и указательный палец с изуродованным ногтем угрожающе бодал меня вместе с беззубым шипением:
   -- Бесовка!.. Бесовка!.. Бесовка!..
   Переполненная остановка прицельно воззрилась на меня. Праздное любопытство в лицах сощурилось, глаза померкли для света и узрели во тьме. Вокруг как бы сама собой образовалась пустота. Перед подкатившим троллейбусом быстро и толково застыли несколько монолитных женских спин. В транспорт меня согласно не пустили, а старуху внесли, как дитя, и бережно устроили на заднем сиденье, матерински приспособив на костлявых коленях трехлитровую банку с молнией.
   Старухе поверили. А меня обвинили.
   Нет, неточно. Слюнявое старухино они проверили собой к убедились.
   В эту июльскую жаркую пыль меня прошиб озноб. Я поняла: отныне меня не примут нигде. Старуха вынесла мне приговор.
   Так что же отловила во мне эта старая карга?!
   О самом опрокидывающем я догадалась дома, куда два часа тащилась пешком. Я догадалась об очевидном: старуха на самом деле что-то видела. Она была глупа, затюкана и неделю ела только то, что находила в мусорных баках, но я была для нее очевиднее, чем непостижимые рупь-девяносто.
   И там, на остановке, я ни на секунду не усомнилась, что так и должно быть: я стою, а кто-то видит мое невидимое. И я знаю: да, видит. Я знаю.
   Как я знала?..
  
   В нашем городе кто-то придумал мусорные баки в виде рога изобилия. Одно такое сооружение имело пребывание напротив моей квартиры, и я убеждалась, как форма влияет на содержание: изобильный рог постоянно лежал на боку и извергал свои богатства на прохожих, и наша маскирующаяся под пенсионерку дворничиха мстила за мусорное население района жильцам моей девятиэтажки, начиная добросовестно шоркать метлой по асфальту не позднее пяти утра. Днем из рога изобилия добывали прожиточный минимум бездомные собаки. Собак было шесть, они инспектировали рог изобилия поочередно, никогда не сталкиваясь возле точки общепита, четко соблюдая сложившийся регламент, а в свое безобеденное время дружно перекрывали чужакам подступы к источнику жизни.
   Однажды иерархия нарушилась, все шестеро расположились совсем близко, а около урны сидел незнакомец -- крупный, когда-то белый пудель. Даже с моего четвертого этажа было видно, насколько и как давно он грязен, -- каракулевая шерсть спеклась островами. На рог изобилия пудель принципиально не обращал внимания, явно пребывая здесь с иной целью. Кто-то сердобольный кинул кусок булки, пудель проводил ее траекторию косым взглядом, шестерка хозяев насторожилась, но гость демонстративно отвернулся от подачки. Знакомые псы мирно осели.
   В происходящем наличествовал сюжет, и я стала ждать.
   Через какое-то время пудель встал. Его взгляд, как поводок, прикрепился к молодой женщине. Женщина была занята своим и на собаку не отреагировала. Пуделя это не смутило. Он дождался наименьшего расстояния между собой и нужным человеком и профессионально пристроился с левой руки.
   Я не без разочарования решила, что насчет какого-то там сюжета ошиблась, что явилась собачья хозяйка, хотя и нерадивая, но все равно самая единственная, так что пуделиная проблема, можно сказать, исчерпалась, и я вполне свободно могу заняться своими -- например, моему наследственному пекинесу Туточке, опять исхудавшему от очередного приступа скромности, приготовить бульон из куриных лапок, которые догадливо придумала фасовать на килограммы наша птицефабрика.
   Уговорив Туточку не умирать от голода и на этот раз, я без особой цели посмотрела в окно и изумилась: грязный пудель сидел на прежнем месте. У сюжета началось второе действие.
   Самое время погладить давно выстиранное белье, решила я и придвинула обеденный стол к подоконнику.
   Так же как и недавно, пес еще трижды пристраивался к разным людям, всякий раз интеллигентно с левой стороны, и так же скрывался из пределов окна, но минут через семь-девять возвращался обратно и садился на облюбованное место, с тем же внимательно-избирательным выражением на лохматой морде. Он никуда не спешил, он сидел, как председатель никому не ведомого конкурса на лучшего собачьего хозяина, и спокойно измерял необходимые для этого стати прохожих. Ничего общего в выбранных им людях я не нашла -- пенсионер, женщина в годах, молодой человек с "дипломатом". Но и пожилых, и с "дипломатами" проходило немало, а пес не удостаивал их особым вниманием.
   К вечеру я починила все порванное и дырявое, прохожих внизу стало меньше, пес вертел головой, отыскивая желающих пройти мимо него, но улицы опустели.
   Бедняга, пожалела я пса и взялась за сложенную на подоконник выглаженную бельевую стопу. Бедняга. По-моему, ты гениален, но тебе от этого только хуже.
   Пес, подняв морду, смотрел в мое окно, не закрывавшееся с апреля по октябрь. Помедлив, я раздвинула цветы -- теперь председатель собачьего жюри должен видеть меня вполне ясно.
   Пудель, не отрывая взгляда от моего окна, встал на все лапы.
   Нет, спохватилась я, я не могу! И виновато взглянула на бедного Туточку, который уже сполз со своей подстилки и протиснулся за помойное ведро -- опять застеснялся, что живет. "Я не могу!" -- послала я бедственный сигнал в окно.
   Пудель возле рога изобилия сел, но продолжал смотреть. Он смотрел мне в глаза. Лучше бы ты отвернулся, подумала я. Пудель опустил голову и стал принюхиваться к чему-то, что обжорно выпирало из рога изобилия.
   Ну вот, разволновалась я, будто нельзя было выгладить белье через неделю. Или вообще не гладить. И незачем было подтаскивать стол к этому идиотскому окну.
   Я выудила Туточку из несчастного угла и взялась расчесывать шикарную гриву на ушах. Пекинес тяжко вздохнул и опять мне поверил.
   Я подошла с ним к окну -- наверное, чтобы вернуть на прежние места сдвинутые цветы. Или сообщить кому-то, что место около меня уже занято.
   Эй, подумала я, глядя вниз, эй, если ты опять посмотришь...
   Пудель внизу мгновенно вскочил. Колючки на отсутствующем хвосте попытались вильнуть.
   Ты меня почти убедил, охотно сдалась я. Тебе осталось немного -- убедить меня совсем.
   Пес сорвался с места.
   Хорошо, что я сварила куриные лапки, подумала я. И еще подумала, что надо найти миску поглубже. Я положила Туточку на коврик, и пекинес обреченно проводил мою спину двумя полнолуниями. Я видела его глаза, не оборачиваясь.
   Я достала ножницы и несколько заброшенных расчесок, чтобы не оскорбить Туточку употреблением его персонального предмета. Хотя расчески могут и не понадобиться -- в нашем доме восемь подъездов и девять этажей, никакой собачьей гениальности на это не хватит, лучше бы нормально выйти псу навстречу. Но меня тайно снедала своя корысть, и я, преодолевая презрение к самой себе, решила, что сегодня ничем больше не вмешаюсь, мне хотелось посмотреть, что выкинет ненормальный пудель. Что-то в его собачьей жизни сопряглось с моей жизнью.
   За дверью раздался оглушительный ликующий лай.
   Я с облегчением выпрямилась.
   Иду, сказала я ему. Я уже иду.
   Он перестал лаять. Он умолк. Должно быть, втягивал носом воздух сквозь дверную щель, сродняясь с запахом своего нового божественного хозяина.
  
   Так вот: если в старухе можно заподозрить случайное сочетание моментов, то уж в пуделе...
   Видимо, я все еще сомневаюсь, раз продолжаю себя убеждать.
  
   Маленький Туточка безмолвно уступил место большому пуделю и наглядно обижается на мир из коридора. Я подхожу его погладить, а он смотрит снизу клипсовыми глазами. Клипсы влажнеют, на нижних веках скапливается по слезе. Туточка считает, что он опять не нужен, и моим словам не верит.
   Я сижу перед телевизором. Подходит пудель и шлепает зажмурившегося пекинеса на мои тапочки.
   Мы просто не замечаем, а это происходит с нами ежедневно: кто-то, доселе не знавший о нашем существовании и ничем, кроме случайного неблизкого соседства, с нами не связанный, вдруг вопросительно или недоуменно оборачивается на наш взгляд, а мы поспешно отворачиваемся, демонстрируя, что не имели в виду ничего особенного... Как он, стоя спиной, узнал, что на него смотрят? Почему кошка от кого-то стремглав бежит, а кому-то позволяет себя погладить, словно загодя знает о расположении или скрытом недоброжелательстве человека? Или просыпаешься утром в полной убежденности, что сегодня с тобой стрясется неприятность, и не очень-то ошибаешься. Я бессознательно затеваю уборку перед тем, как приходят незваные гости, а они удивляются, что у меня всегда чисто, и считают, что я мило шучу, когда говорю, что знала об их приходе. Один мой приятель, переставая моргать от непреходящего изумления, в двадцатый раз рассказывает, как возвращался из Ташкента, где был в командировке, и, уже зарегистрировав свой авиабилет, выходил на посадку, как вдруг развернулся в конце аквариумного туннеля и отказался от полета, потеряв совсем не лишние деньги, а самолет на середине пути развалился в воздухе. У нас на курсе была девица, ленинская стипендиатка, которая к экзаменам вызубривала единственный билет и вытаскивала именно его. На вопрос, как у нее получается, она отвечала: "Он на меня смотрит". А как мы по глазам определяем, лжет человек или нет, и не по глазам даже, а то ли кожей, то ли желудком: врешь! Как разнообразно ощущаем чужое молчание -- смущение, недовольство, угрозу... Моя мать всегда знала точное время возвращения домой отца, считавшего себя свободным художником не только в живописи, и даже знала, в каком состоянии он вернется и что для такого случая поставить на стол: крепкий чай, помогавший протрезветь, или тройную порцию чего-нибудь мясного для пополнения удачно потраченной энергии, или даже графинчик водки, чтобы растворить возмущение чьей-то очередной подлостью.
   Так чему же я удивляюсь? И перестаю моргать, как мой приятель, единственный из пассажиров трагического рейса продолжающий жить? Почему не сделать нормальный логический вывод, что человек, как и прочее, не исчерпывается своим биологическим телом, что мы имеем несколько иное строение, не поддающееся будничной фиксации, как имеет его и всё окружающее, и что мы плаваем в океане незнакомых структур, располагающихся по неведомым нам законам? Мир полон, мир должен быть неисчерпаемо полон бесконечными сопряжениями, время от времени проникающими в нашу невнимательную жизнь, и иногда мы способны с недоумением это отметить, а кто-то, наделенный более чутким восприятием, способен к такому сопряжению чаще других или всегда. Господи, да кто-то не может без ошибок воспроизвести и семь нот, а музыкант в симфоническом оркестре уловит единственный фальшивый звук, и мы с почтением считаем, что у него абсолютный слух. Но ведь любая собачонка абсолютнее, потому что слышит лучше, дальше и больше, а самый изысканный парфюмер с точки зрения насекомого, улавливающего на расстоянии километров присутствие единственной молекулы, -- кто?.. Когда-то мы не знали ни радиоволн, ни рентгеновского и прочих излучений -- они для нас не существовали, их не было, а теперь мы не без нахальства применяем их для своих нужд, -- и кто же решится сказать, что современные открытия исчерпали мироздание? Но для того, кто не замечает, снова ничего нет.
  
   Радио включилось на том месте, когда желающим рекомендовали посидеть несколько часов в темном помещении, чтобы увидеть свечение собственного пальца.
   Семя упало на взрыхленную почву. Я распихала в кладовке старье, соорудила сиденье из мешка с давно заготовленной пряжей для сногсшибательного балахона, запаслась необходимым для функционирования организма и завесила флюоресцирующую дверь двумя байковыми одеялами.
   В глазах скоро пошло пятнами. Пятна были цветными и хаотичными. Через полчаса в них прорезалась прямоугольная серая упорядоченность. Для пальца было великовато. Я протянула руку пощупать и уткнулась в одеяло -- передо мной через два слоя плотной драпировки сияла узкая дверная щель. Пришлось выбраться и притащить в помощь пуховое семейное достояние с широкой кровати. Скользкий шелк не желал ни на чем держаться, и я без сожаления распяла его кривыми гвоздями. А чтобы не вздумало светить воспоминаниями, завесила прежними холостыми покровами. И вдобавок, передвинув мешок с шерстью, развернулась к прошлому спиной.
   И опять те же пятна и хаотичное их движение. Слишком долгое для освобождения от застрявших в сетчатке фотонов света.
   Стало душно. Я пыталась терпеть, но потом поняла, что, если увижу что-то при помощи кислородного голодания, опыт нельзя будет считать корректным. Пришлось забаррикадироваться в ванной. Дура, с этого и надо было начинать. И вода, и всё остальное в наличии, спасибо Никите Сергеевичу. А когда я выволокла в коридор стиральную машину и бельевой бак, то на освободившуюся территорию почти свободно вписалось мое любимое кресло. А ноги удобно устроились на унитазе. К тому же к этому времени для моей подстраховки настала не бог весть какая, но все-таки ночь.
   Свечение действительно возникло. По-моему, нескольких часов мне не потребовалось. В темноте угадывалась рука. Вокруг нее зияла темная разреженность. Странно, разреженность казалась темнее окружающего пространства и в то же время ощущалась как наличие света. Постепенно она истончилась до сумерек. А потом над рукой, как над планетой, занялась неясная заря. Рука стала рассветать.
   Но тут я подумала, что это как-то ничего мне не прибавляет. Любое нагретое тело дает свечение. Инфракрасное зрение давно известно. Я сама видела, как около ночного костра в лесу провально обрисовались распахнутые крылья совы и через миг бесшумно сгинули в осенней кромешности. Ни удара, ни шелеста -- наверняка птичка не повредила ни единого пера, лавируя среди сосен и подлеска. Нет, рассвет над моими руками ничего мне не давал. Электроплиты тоже сияют. Ну, можно по моему свечению измерить температуру, и что? Градусником проще.
   Я так и заснула с ногами на унитазе, и во сне стало жаль испорченное гвоздями атласное одеяло.
   Однако на следующий вечер я чего-то ждала. Я даже не включала свет. Я пялилась в ненадежную городскую темноту, обитавшую в моей квартире, и пыталась определиться в подступающих изменениях. Опять были пятна. Мелькали, проявляясь из ничего, трансформировались. В конце концов они показались мне слишком настойчивыми для случайности, и я попыталась их рассмотреть, тем более что они не посягали на мой привычный комфорт и не требовали ссылать из ванной неповинную технику. Достаточно было всего лишь не фокусировать зрение или вообще его отключить, смотреть как бы не видя, и пятна придвигались сквозь истаивающие обозначения окружающего. Чем темнее было в комнате, тем отчетливее и насыщеннее они становились. А перед тем как я засыпала, затмевали естественный мир.
   Что-то близкое к этому со мной уже было. Очень давно, в детстве.
   В детстве мне очень хотелось петь. Я не знаю, по какой причине поют профессиональные певцы, вполне может быть, что зарабатывают на булку с маслом, но истинного пения у знаменитостей я не слышала. В моей жизни истинно пела только моя бабушка, мать отца. Не знаю, как это определить, но это была не работа голосом, не демонстрация голосовых связок, это лежало совершенно в иной плоскости. Это был язык. Язык, параллельный нашим словам, и потому словами не передаваемый. Бабушка пела, и предметный мир терял очертания, формы вещей раскрывались, как дождавшиеся срока бутоны, все увеличивалось и переходило в единство, и там было место для меня, меня бережно поднимали и куда-то уносили необъятные волны, и я знала, что мир меня любит, и тоже пыталась любить, потому что иначе там было нельзя. А чтобы меня было слышно, я хотела петь.
   У нас было много пластинок, а потом записей, я слышала многих исполнителей, но бабушкиного священнодействия у них почти не бывало. Я досадовала. Если бы Бог одарил меня голосом, я бы пела не как они. Я бы пела не по нотам и не по придуманным кем-то правилам, а так, как звучит на самом деле. А звучало с такой силой, и так проникало внутрь, и так билось там, закупоренное моей немотой, что я виновато плакала по ночам, а устав от слез и не избавившись от невыражающейся тоски, сдавалась и начинала звучать без голоса, внутри себя, -- и Боже мой, как же я пела! Всё вокруг замирало и слушало, и не отпускало, и я была убеждена, что пою на самом деле, и опять обливалась слезами, теперь уже от восторга, и, сглатывая свое соленое блаженство, снова погружалась в немой океан звучаний, океан катил на меня девятые валы, и я счастливо умирала в нем, а он, вылившись через мою жизнь, как через воронку, бережно оставлял меня на мокрой подушке, и заработанный мною сон не всегда освобождал меня от изнеможения.
   Когда меня повели на концерт популярной певицы, я запомнила только ее развевающееся лживое одеяние и собственный стыд не за себя. Я пела лучше.
  
   В пятнах возник цвет. Раз от разу его интенсивность нарастала, а чистота делалась всё прозрачней. И вот однажды я забыто заплакала от невыразимой красоты того, что видела, и оттого, что такого цвета солнечный мир не знал. И не имело значения, с чем мне довелось столкнуться -- с независимой жизнью, существующей помимо человека, или с частью моей собственной структуры, неведомой и поразительной, -- увиденное было прекрасно и божественно, оно существовало, оно располагалось рядом и позволило себя заметить, мне как бы дан новый отсчет, и я захотела ему соответствовать.
  
   Как-то перед сном я осознала, что цветовые пятна обрели структуру и внутри себя проявляют движение и что я, собственно, вижу это уже давно.
   Подобия этому в обычной жизни не было. Множество цветов. Ни одного смешанного или мутного, все -- если это хоть кому-то что-то говорит, -- все до единого -- основные, все имели свою отдельность и значение. Впрочем, то же самое, если бы постаралась, я поняла бы и прежде, но сейчас прибавилось истекающее из незримого центра движение, движение было таким ошеломительно быстрым, что общая картина не поддавалась фиксации; структура, разграничивающая некие сегменты, неуловимо менялась и влекла за собой новое сочетание цвета, и я подумала, не это ли манило несчастных абстракционистов, -- слишком упорно они стояли на своем вдении, но под рукой каждый раз оказывались краски из праха, и тут было от чего сойти с ума.
   Я видела каждый вечер, стоило мне выключить свет и для большей сосредоточенности смежить веки, я видела эту красоту, красоту в квадрате, в кубе, а вероятнее всего -- в какой-то степени "n" -- цвет, прозрачность, форма, движение, сочетание... Остановить бы, нарисовать это совершенство, выхватить хотя бы звучание пульсирующих, убегающих гармоний, пусть в примитивном черно-белом исполнении, но скорость кадров так стремительна, неуловима, я не успеваю, я отстаю, я кричу в отчаянии: подождите, я так не могу, мне надо медленнее!..
   И оно пошло медленнее. Или, может быть, я сама каким-то образом стала больше соответствовать зримой скорости.
   Это тоже было слишком быстро, но, если бы теперь цветовые иероглифы предстали тренированному взгляду художника, он бы запомнил. И маялся бы всю жизнь в стремлении передать совершенство, как маялся мой отец. И я подумала, что всё это в принципе не подлежит остановке, что узреть и прикоснуться к этому можно лишь единственным способом: обретя такое же движение.
  
   Находит тот, кто находит.
   В последнее время с находками у меня перебор. Чтобы завтра ко мне в форточку не влетела шаровая молния или не попросился на постой небольшой НЛО, я вынуждена приступить к выводам.
   Ладно, меня наглядно убедили, что человек не заканчивается волосами. Собственно говоря, я не удивлюсь, если с волос он начинается. И, собственно говоря, это очевидно и в каком-то смысле всем известно, но все при этом усердно делают вид, что ничего такого нет и быть не может. Ибо тогда придется пугаться не своего начальника или прохожего в темном проулке, а, возможно, самих себя.
   Я всегда подозревала, что с человечеством что-то не так. Человеческая логика прослеживается лишь в малых масштабах, преимущественно в масштабах единицы. Иногда вступает в действие направленность малой или большой группы. Но вряд ли кто-нибудь обозначил направленность и логику населения Земли, а тем более такого явления, как Жизнь. Наибольшее обобщение, которое удалось сделать общественному сознанию, -- это эволюционный закон. Закон усложнения. Но даже он порождает вопросы, на которые затруднительно ответить. Вызывается ли эволюция одной лишь приспособляемостью к изменению среды? Потому что вряд ли одной физической приспособляемостью можно объяснить египетские пирамиды, Аппассионату или таблицу Менделеева, как и великое количество прочих малообоснованных прозрений. Что биологическому телу до Мадонны Рафаэля или до философских школ? Ни закусить, ни выпить. Однако кто-то упорно сует нос в мироздание, задает идиотские вопросы и изобретает идиотские ответы, полагая почему-то, что истина должна располагаться среди грубой физики изначальной биологии. Но если бы мы сумели, не впадая в паралич, осознать, что то, что мы считаем собой, -- лишь малая часть нас самих, или то, что вопрос может родиться в одной плоскости, а ответ находится в другой, что уже глупо возносить себя в цари природы, не зная ни собственных пределов, ни переделов своего царства, мы приблизились бы, быть может, к ответам не столь ложным.
   А я, помимо воли вступившая в неведомый край, что не планировалось ни моими близкими, ни мною самой, -- что делать мне? Что делать мне с этим краем и с самою собой? Даже если я заставлю себя отвернуться от всего, что случилось, это уже не исчезнет. И не существует сказочной службы, которая любезно сообщит адрес, где расположилась необходимая мне помощь.
   Эта дура Е. распахнула ставни на моих закрытых окнах, но, кроме больных психиатров, меня не ждет никто.
  
   Я не люблю таскаться по улицам, где через одного нахально прут навстречу, компенсируя себя тем, что вынуждают уступать дорогу, так что остающийся за мной след может служить доказательством, что я постоянно с похмелья. И все же мне захотелось выйти из дома.
   И ничего удивительного, я уже две недели не спускалась даже в магазин, и мои собачки без протеста терпели манную кашу на молочном порошке. Я выбиралась с ними под небо только утром, когда начинала свое злокозненное шорканье придуряющаяся пенсионеркой дворничиха, да ночью, когда ходишь хоть прямо, хоть зигзагом, но вполне добровольно. Должно быть, и во мне созрел своего рода сенсорный голод, как у незабвенной старухи со стеклянной трехлитровой молнией, и мне пора ощутить сплюскивающую темноту транспорта, чтобы до некоторой степени убедиться в собственном существовании.
   Я вышла. Я шла по улицам, не уступая. И радостно презирала всех сворачивающих с моего пути.
   Спохватилась я поздно: разгораясь злорадством, я поднималась в квартиру Л. Я выжала звонок, как на всё уполномоченный представитель ЧК, оттолкнула ладонью перепуганную физиономию Л., совершила рейд по всем помещениям, но ничего подозрительного, которое могло бы меня удовлетворить, не обнаружила. Но когда отсутствие криминала останавливало ЧК?
   -- Маша... Маша... -- бормотал мне в пятки живодер Л., не врубаясь в ситуацию.
   -- Маша?.. -- визжала я, круша все вокруг. -- А как жену зовут, уже и знать забыл? Я покажу тебе и Машу, и Дашу, и прочих сук!
   Он перестал сопротивляться сверзнувшемуся цунами, он медленно придвигался к телефону. Я опять (то есть теперь не-я) сообразила поздно, потому что он говорил по телефону безразлично; а во мне еще не прекратилась жажда разрушения, так что мне (не-мне) и в голову не пришло возможное предательство. И только когда он положил трубку и взглянул с неуместным торжеством, не-я что-то поняла и очень испугалась. И просто куда-то провалилась, потому что ни за какие блага не хотела иметь дело с милицией. А я осталась. Было похоже, как если бы кто-то трусливо бежал с места преступления, удачно подставив вместо себя случайного прохожего.
   Я (я) осмотрелась и, заморозив в себе удивление и стыд, стала спешно заметать следы погрома. Л. смотрел с неудовольствием, но молчал. Я более-менее преуспела. Он сторожил дверь, чтобы я, видимо, не улизнула раньше времени. На его лице уже проступало сомнение -- в своем мероприятии, как я предположила. Сомнение трансформировалось в беспокойство, он ни на что не мог решиться, даже хоть что-то сказать, если же слово подпирало, он старательно его сглатывал и наглотался столько, что теперь придется принимать пурген. Наконец в дверь требовательно позвонили.
   Я ошиблась. Это была не милиция. Эти были в белых халатах. Где-то во мне злорадно хихикнуло, а я мгновенно осознала опасность, угрожающую мне.
   Я без труда могла бы ретироваться еще пять минут назад, но сомнамбулически ждала неизвестно чего, а теперь? Выручила собачья наука: перед опасными животными лучше не делать резких движений.
   Нас щупали цепкие подозревающие глаза. Л. все больше нервничал, я всё больше становилась спокойной.
   Версия Л.: ворвалась, спятила, всё перебила, орала, что жена, а его жена в больнице.
   Версия моя: да, его жена в больнице, я заглянула проведать, попыталась кое-что прибрать, но если кого-то не хотят видеть, то об этом можно сообщить цивилизованно, а не вызывать исподтишка фургон психушки, но, если вы желаете, я могу с вами поехать, только, может, вы оставите ему что-нибудь успокоительное?
   Л. не вовремя побледнел, его руки затряслись, халаты переглянулись. Один достал шприц, с хрустом обломил ампулу -- во мне грохнуло предчувствием.
   Халаты удалились. Мне захотелось справедливости:
   -- Смысла приносить извинения нет, но тем не менее. Скажу во взрослом состоянии то, чего не говорила даже в детстве: это не я.
   Он вскочил, как от нового укола, но я уже направилась к двери.
   Хорошо он вздрогнул. Он испугался, что придется поверить.
   А я сама -- верю?
   Я, выйдя, прижалась спиной к чужому косяку, я хотела оставить позади то, что недавно было отрезком, пусть не самым удачным, моей жизни, но прошлое, уродливо вывернувшись, продолжало оставаться настоящим и даже затягивало меня вопреки моей воле в какой-то разрушительный хаос, с которым я не знала, как управляться.
   Пустая замызганная лестница, освещавшаяся пыльным светом лишь с последнего этажа, показалась провалом в нескончаемую бездну, внизу качнулся, разверзаясь специально для меня, завоеванный плесенью подвал, бетонный пол беззвучно осыпался в пустоту, злорадный голос сообщил, что мне туда и надо, я вцепилась в уже наклонившуюся в падении облупленную стену и согласилась бесцельно падать вечность за вечностью, но стена не спешила, стена длила свое мгновенное наклонное равновесие, и отщипнутая мне полминута продолжающейся жизни дала место смутному несогласию с чем-то, несогласие вспыхнуло нарастающим гневом, гнев оттолкнул меня от неуверенной стены, и я тяжелым снарядом пробила лестничные пролеты, закончившиеся перед подъездной дверью полной тьмой, которую я побоялась вдохнуть, и это, надо полагать, меня спасло, потому что мне открылся приглушенный шорох озаренного электричеством вечера, в котором движение придерживалось неугрожающих горизонталей и даже мигавшие огни чьего-то безумного самолета не срывались в последнем падении, а уходили в разреженный звездный верх. Я вдохнула смоговый воздух, я всасывала его длинным пересохшим жерлом, он, расперев легкие, отвердел в мышцах и, просквозив зыбкую кожу, скрутился в тупую преграду между мной и не-мной, преграда невидимо висела перед моим взглядом, почти касаясь ресниц и носа. Я поняла, что зачем-то оградилась снаружи, откуда на меня никто не покушался. Возникло запоздалое опасение, что моя непонятная защита, что-нибудь забыв, придвинется и наступит на мое непонимающее тело, и драгоценный смог не пробьется больше через ее плотность. Я невольно дернула головой в сторону, но что-то густело и там, затылок ощутил прикосновение кокона, я увидела себя пятилетней девочкой, накрывающей лодочковой ладонью зеленого голенастого кузнечика, его вибрисы мохнато трепетали под моими пальцами, щекочущий ужас остановил мне давнее дыхание, инстинкт самосохранения распрямил купол ладони в бетонную плоскость, плоскость вдавилась в землю, ломая зеленые суставы травы и насекомого, под ладонью напрягся смерч пыльцы и пыли, но, не одолев детской верховной длани, разразился песчаной бурей в пустыне Сахаре.
   Я, скрючив ладони готовностью, замедлилась у какого-то промтоварного магазина, революционно продолжавшего торговлю в сумерках, механически поднялась по щербатым ступеням. Магазин был маленький, но собрал много женщин, очарованных тайной поздней торговли и романтично расслабившихся. Я тоже протиснулась к прилавку, надеясь, возможно, раздвинуть свои границы.
   -- Вам? -- спросила недовольная начинающимся капитализмом продавщица.
   -- Это, это и это! -- ткнула моя рука.
   Этим оказались пошлые тонкие бигуди, чудовищные таблетки превращающего нормальные волосы в солому пергидроля и заколка в виде гигантского черного банта с туфельной пряжкой посередине.
   Продавщица, потыкав пальцем в не вызывающий доверия заморский калькулятор, провозгласила цену, во мне радостно взвизгнуло, но никто этого, слава Богу, не услышал, я сказала "заверните", продавщица, теперь уже не одобрявшая торговлю в принципе, неохотно начала исполнять, а я сделала спортивный вдох, надавила невидимой рукой в чужое невидимое темя, и чье-то возмущенное лицо отпрянуло от обвалившихся на него моих защитных стен.
  
   -- Беременная, может... -- сквозь ватный туман услышала я. -- Ну, милочка, ну... Не растекайся, соберись давай...
   Голос требовательно бубнил что-то еще и помог преодолеть щербатые ступени, я приниженно кивала и настаивала на самостоятельности, а внутри раскачивался сорвавшийся колокол, снова и снова убивающий меня вестью о том, что мой ребенок не родился не по моей вине.
   Дома пудель, радостно виляясь всеми сочленениями, кинулся, чтобы начертать вокруг меня свои обрядовые восторженные восьмерки, но вдруг шага за два осел, наклонил голову и оттолкнулся от меня взглядом исподлобья.
   -- Ген! -- в отчаянии крикнула я. -- Пожалей меня, Ген!
   Пудель вильнул своим необлетающим одуванчиком и попятился.
   Меня рванул внутренний атомный взрыв, я сдернула под ноги все, что было на вешалке, где-то близко, но как через даль, воспринимался допотопный рык, я равнодушно подумала, что это взбесившаяся собака, я оказалась на кухне, и там всё стало соприкасаться с полом, я топтала осколки и пинала покалеченные табуретки, а потом, не желая проходить через обычную дверь, пыталась пробить в стене новый ход головой, и в конце концов у меня получилось, сквозь стену прошла только я, и меня разъяла свобода.
  
   Я очнулась от ласково-теплых прикосновений, которые сразу становились зябко-холодящими, но повторялись новым длинным теплом, повторялись слева и справа, на лбу и подбородке, вдоль губ и на закрытых веках. Обеими руками я отстранила от лица что-то знакомое, влажная ласковость перешла на пальцы и вновь ринулась на лицо, я наконец поняла и обняла две лохматые любви.
   Мне показалось, что кто-то стучит в дверь. Почему не звонок, медленно подумала я и, с трудом соединив разомкнувшиеся суставы, пошла открывать.
   Никого не было. Лифт стоял неподвижно. Лестничные склоны дышали отсутствием. Я захлопнула дверь, прошла в потерпевшую аварию кухню, подняла с пола пустую кастрюлю, приближаясь, видимо, к мысли о необходимости приготовления обеда хотя бы из одного блюда.
   Теперь стучали прямо в меня. Стук был тороплив и срывался в панику.
   Кто-то спутал меня с дверью.
   Я опустила крышку на пустую кастрюлю, забыв, для чего их держу.
   Я прислушалась внутрь и наружу. Вроде бы тихо и ровно во все стороны. Лишь какой-то стержень, то ли проходящий через тело, то ли вставший рядом, напряжен в неощутимой вибрации. Я утешила себя тем, что это вибрирует моя стальная воля. Пудель одобрительно замелькал одуванчиком, мне представились семена, на парашютах собачьего пуха заселяющие округу, и пустыри возле нашей девятиэтажки, проросшие купированными пуделиными хвостами.
   Мой позвоночник победоносно выпрямился.
   -- Ты убила его, -- сказала я в собственную бездну. -- Ты убила моего ребенка.
   -- Нет! -- отчаялась бездна голосом Е. -- Я только тебя ненавидела.
   -- Пошла вон, -- равнодушно сказала я, -- ты не нравишься моему пуделю.
   -- Подожди! -- крикнула Е. Она задыхалась от каких-то последних усилий. Вот и хорошо, обрадовалась я чему-то. Сейчас где-то за две тысячи километров откроет удивленные глаза облепленное датчиками неживое тело. -- Нет!.. Я боюсь! -- не согласился голос Е. -- Это же другое! Ты не представляешь! Такая жуть... Во все стороны... Я где-то... То ли что-то есть, то ли еще хуже... Дай руку, а то упаду! Помоги! Дай руку, я сорвусь... Пожалуйста, дай!
   -- Не дам, -- сказала я. А рука дрогнула, желая спасти живое. Этого оказалось достаточно, чтобы Е. воспрянула.
   -- Боже, какая там жуть! -- поведала она без всякой благодарности. -- А ты хотела меня выпихнуть. А там некуда.
   -- Ничего, -- сказала я, -- уместилась бы.
   Пудель, только что лежавший на полу, вдруг пружинно поднялся. Уши его попытались настороженно выпрямиться.
   -- Убери! -- взвизгнула Е.
   Мои плечи передернул чужой озноб. Е. панически боялась собак. И кошек, почему-то поняла я. Боялась больше, чем некоторые боятся мышей и гусениц.
   -- Ничего я не боюсь, -- буркнула Е. -- От них блохи и всякая зараза.
   О заразе говорила Е., которая месяцами не меняла постельное белье.
   А я всю жизнь избегала людей, которые не выносили животных. Я была уверена, что такие когда-нибудь предадут.
   Я оглянулась на пуделя. Он застыл в стремительной стойке, подняв лапу. На его загривке встопорщились кудри.
   -- Ген, -- сказала я ему как можно спокойнее. -- Не напрягайся, Ген, это тетя такая странная у нас в гостях. Я, правда, ее не приглашала, и у нее где-то там собственная фазенда, но, как видно, это не имеет значения. Ей, видишь ли, негде ночевать. Ее конуру отправили за две тыщи километров, чтобы присоединить в ней всякие там приборы и что-нибудь узнать про... про что-нибудь. Ты песинька умный, гениальный, ты всё понимаешь, не беспокойся больше, иди охраняй Туточку...
   Я выпроводила Гения из комнаты и плотно закрыла дверь.
   -- Ага, -- обрадовалась Е., -- он у тебя сдвинутый, вот-вот вцепится.
   -- В кого? -- спросила я, сама не знаю с каким подтекстом.
   -- Хоть в кого, -- уверенно изрекла Е. -- Тебя загрызет -- и мне каюк!
   -- По-моему, это не единственное решение вопроса, -- пробормотала я.
   -- А теперь без разницы. Ага. Если ты меня выпихнешь, знаешь, что будет? Ты убийцей будешь!
   -- Я... -- Неожиданный наметился поворот.
   -- Ага, ага. Сама видишь, я теперь тут только через тебя.
   -- Да мне-то до этого что?! -- заорала я, не желая признавать очевидное.
   Но мне никто не ответил. Чокнутая Е. отрадно вздохнула, сузилась, истончилась и почти незаметным ручейком стекла в какую-то далекую мою глубину, которая была не внизу и не наверху, а в несуществующем ином месте и за таким невообразимым пределом, что от одного намека на него у меня закружилась голова.
  
   Вздохи и слезы Е. и даже голос не были слезами и голосом в собственном смысле. Они были чем-то, что отражалось во мне ощущением. Чужой голос не звучал наяву, но был не менее внятен, чем голос совести. Вполне сходно с тем, когда смеешься или плачешь в своем воображении: например, тебе обидно и горько, ты ощущаешь жгущие тебя слезы, слезы текут по щекам, но глаза сухи, ты просто сидишь и, может быть, смотришь телевизор или жаришь картошку. Но клянусь, ты плачешь.
  
   Я дергалась, бродила из помещения в помещение, не могла найти удобного места. Внутри беспокойно мучилось:
   -- Я красивая. Красивая. Всегда была красивая... Волосы шикарные! И прочее!
   -- Ты втащила в меня еще и зеркало?
   Где-то там споткнулись. Замолчали. Я ощутила охвативший ее страх.
   -- Марусь... Маш! -- забилась в меня нарастающая паника. -- Это так теперь и будет? Навсегда? Я обратно хочу! У тебя всё не так! Ты ничего, но тощая же! И волосы... Отрастила бы! Покрасить можно... Марусь... Маш! Ты где? Не молчи! Я домой хочу!
   -- Так в чем же дело?
   -- Я... Я боюсь! Я не могу!
   -- Ты бы уж как-нибудь -- туда или сюда. А то корчишься, как на сковороде...
   В ответ охнули и будто провалились.
   -- Вот, -- удовлетворилась я, -- хоть кофе попить без помех.
   -- Я пиво люблю, -- возразила Е. и всхлипнула: -- Как я теперь? Черт вас всех дери, сволочи, и тебя, и его...
   -- Ты там с чертом не очень, а то неизвестно...
   -- Что неизвестно? Что?..
   -- Да не дергайся ты. А вообще посмотрела бы там...
   -- Где?..
   -- Ну, ты же где-то дальше, чем я. Чем все. Посмотри куда-нибудь. Около... Видишь что-нибудь около?
   Со страха моя красотка завернула матом сложнейшей конфигурации, смысл которой сводился к тому, что она вам не задрипанный телескоп, и очков, чтоб вы все провалились, слава Богу, не носит, и всякие там образованные, которые кофе жрут, могли бы, чтоб их перекосило, сообразить, что смотреть ей в данном случае нечем, ибо ее прекрасные очи вместе с молодым телом какие-то шалавы отправили в эту пархатую Москву, в эту жидовскую живодерню, чтоб им на их галстуках повеситься.
   -- Замечательная речь, -- восхитилась я. -- Мне всегда недоставало свободы выражения. Но сделай одолжение, объясни мне, какой замоскворецкой глоткой ты со мной разговариваешь и какой язык, кроме блатного, употребляешь? Не одни же твои прелестные очи закинули туполевским самолетом в упомянутую живодерню, но и прочее неотъемлемое хозяйство вроде голоса, и тоскующего по пиву желудка, и каких-никаких извилин... Ты разделась, радость моя, ты сняла с себя даже тело, но плачешь по волосам. Скажи, чем ты плачешь?
   -- А-а-а!.. -- выразительно ответила мне Е.
  
   С какой-то точки зрения я совершила ошибку. Нужно беспощадно гнать пришельца со своей законной территории. Даже юридический закон предусматривает необходимую самооборону. Но этот ее ужас... Будто она висела над бездной. Не имеет значения, что бездной было всего лишь неизвестное. Или наоборот -- это-то и имеет значение. Пошлый разум столкнулся с запредельным и готов зажмуренно содрогаться и визжать не переставая. И я -- я тоже ничего не знаю. Да, я могла выбросить ее за борт своей лодчонки, но что сделали бы с ней простирающиеся вокруг безмерные воды? Вынесли бы к порогу удалившегося жилища? Или этот жалкий голос погрузился бы без всплеска в пучины недоступного, и она права -- я стала бы убийцей?
   В каких-то странах есть право убить вторгшегося в дом. И убивший не подлежит суду. Но он всё равно убийца.
   Я рада своей ошибке. Я рада, что вторгшийся ко мне хоть в какой-то мере жив.
  
   -- Это ты виновата! Ты меня в эту бодягу втравила!
   Я рассмеялась даже.
   -- Ржешь? -- возмутилась Е. -- Потому что стерва, потому и ржешь!
   К определениям не цепляться, напомнила я себе. И посочувствовала мирно:
   -- Ревновала бы, как все нормальные бабы, -- стекла там, кислоту в физиономию...
   -- Думаешь, не хотела? -- доверилась Е. -- У меня и скляночка с притертой пробкой стояла. Да разве вас всех переморишь?
   -- А про тебя никто скляночку не держал?
   -- У меня природа, -- вздохнула Е. -- Мимо меня ни один фраер спокойно не мог. Бабы это понимали.
   -- А как это понимают? Я имею в виду -- бабы.
   -- Ну, им не страшно было. Когда все кидаются, это все равно что никто. Отворачиваются быстро. И этот дурак тоже. Это ты змеюка, а я нет.
   -- Я не из-за мужика, -- призналась вдруг я. -- Я из-за ребенка.
   -- Я и говорю -- змея. Серьезно у тебя всё. На скучных эти дураки и женятся.
   -- Для меня и разницы не было -- он, другой...
   -- А почему -- он?
   -- Из экономии. Работали вместе. Можно без цветов, кафе-ресторанов и прочей атрибутики. Так что из семейного бюджета не отрывал.
   -- Ну, это пусть бы попробовал... Или халтурил где-нибудь? Было?
   -- Все его расходы на меня -- торт на день рождения и апельсины в больницу. И один раз на тапочки потратился. Домашние.
   -- Тебе?
   -- Себе. Не люблю, когда в носках. А впрочем, и в шлепанцах не люблю.
   -- Ты повспоминай, может -- еще чего есть. Отдашь потом.
   -- Чего ж потом? Могу и сейчас.
   Но она это пропустила мимо. Ее занимало другое:
   -- Замуж бы не махнул...
   -- Кто? -- не поняла я.
   -- Мужик нашенский. Найдет какую-нибудь с квартирой, теперь этих квартирных -- как собак нерезаных. А ему -- рубашку погладить, трусы постирать... Ну, пожрать -- это можно из магазина, только ведь траванется когда-нибудь...
   -- Да ну, -- не согласилась я, -- он готовит вполне ничего.
   -- Врешь?.. Он тут тебе готовил?.. Ах ты, зараза, а в меня ложками, паразит, кидался!.. То ему перец, то изюм... На баланду его лагерную, кобеля неуделанного, чтоб ему в докторской колбасе ржавый гвоздь попался и все зубы переломал, чтоб...
   Гнев ее пылал неукротимым таежным пожаром. Казалось, она вот-вот от меня оторвется и ринется бить посуду на собственной кухне. Или наоборот -- стирать трусы и готовить что-то с изюмом в моей.
   Ее не было весь вечер.
   Среди ночи послышался голос:
   -- Марусь... А, Марусь?
   Я зажгла свет. Никого, естественно. Пудель внимательно смотрел сквозь.
   -- Марусь... -- позвало откуда-то из мозжечка.
   -- До утра не могла? -- буркнула я.
   -- А давай мы с тобой вдвоем... Давай, а?
   -- Что вдвоем?
   -- Сходи к нему, а? Ну, так, тру-ля-ля, так, мол, и так, прости, передумала, зубы заговоришь, пусть к тебе переедет. Все-таки под присмотром.
   -- Так... Заняла мою биотерриторию, а теперь и семью пристраиваешь?
   -- У меня-то и семья-то -- он один...
   -- А дочь?
   -- Дочка с первым мужиком осталась. Что ей от меня... Ну, согласна? Чем по десятерым таскаться будет, лучше здесь. Три дня мне, три тебе, понедельник выходной. А посчитать, так у нас не семь дней в неделю, а все четырнадцать.
   Я на минуту представила этот бардак и побежала тошниться в туалет.
   -- Говорила -- не жри майонез! -- проворчала Е. Она обо мне заботилась.
  
   Временами я искренне считала себя полностью сумасшедшей, -- если удавалось разместить себя в рамках бытовых категорий и воздержаться от припирающих вопросов. Вопросы имели утомительное свойство размывать границы между вещами, они расторгали близкое и соединяли чужеродное. Так что, признав вначале сумасшедшей себя, я смещалась к противоположной крайности и видела безумными остальных, которые ни о чем не спрашивали, а полагали себя полностью определенными материалистическим коммунизмом. Никто не пытался установить причинно-следственные связи между будничными явлениями, никого не интересовало изначально-прошлое, никого не интересовало незавтрашнее будущее, хотя без того и другого настоящее могло выглядеть только хаосом. Но и это не впечатляло, хаос так хаос. Ну а кто-то, все-таки чего-то испугавшийся, захотел отодвинуть подступающие пределы и придумал умаляющее слово "случайность". Так что желающим задуматься после полстакана эта подмена объяснила всё: случаен ты, случаен я (а что? мамы-папы могли сделать и аборт, а то и вообще не встретиться), случаен наш граненый стакан, кем-то великодушно оставленный в траве (а ведь могли направиться и в другую сторону, или кто-нибудь обнял бы его задубленной пятерней на пять минут раньше нашего появления, и пришлось бы выпрямить смятый бумажный или булькать из горла), а Витька, слышь, от палаточного зелья загнулся, не повезло кирюхе, ведь мог и другой, да хоть бы ты или даже я... Случайность, случайность... Отсюда -- лови случай, отсюда -- "дают -- бери", и не дают -- тоже бери, отсюда -- однова живем и всё можно. И сотни тысяч беспричинных самоубийц никого не взволнуют: кто они мне? Да и какая, собственно, разница -- жить, не жить...
   И на пустоте беспрепятственно прорастут кривые теории и кощунственные религии и грянут (случайно?) Хиросима, Афган или какая-нибудь Чечня. Всё можно -- и дура Е. упорхнула из своего тела и осваивается в моем, и когда-нибудь...
  
   Пудель взял на себя роль будильника. Он чувствует время, как счетчик Гейгера радиацию. В шесть -- значит, в шесть. В семь -- в семь. Как-то я попросила не тревожить меня до девяти. Он не тревожил. Но с последним сигналом точного российского времени его лапа уверенно легла мне на грудь, а Туточка обнаглел до того, что тявкнул. Я открыла глаза, чтобы убедиться в Туточкином героизме. Пекинес ужасно смутился и стал смотреть пуговичными очами в разные стороны, а пудель мгновенно приступил к делу -- с невероятной скоростью меня умыл, а поскольку я не вытерпела процедуры и уткнулась физиономией в подушку, вычистил мне, трубочно свернул язык, мое ближнее ухо и попытался через него достать дальнее. Это повторяется каждое утро и придает мгновенную бодрость, я вскакиваю и бегу под душ. Пудель радостно пытается меня опередить, однако позволяет отгородиться дверью, а когда я выхожу, белый гений умиротворенно долизывает Туточкино пузо.
   И вдруг я проснулась сама. Ни будящей лапы, ни выворачивания уха наизнанку. Такого не могло быть. Я бросилась на кухню, никого там не нашла, ринулась в коридор и обнаружила Туточку носом в дверь, который не то чтобы сказать мне "доброе утро", а и смотреть на меня не пожелал.
   Я дернула дверь, решив, что забыла вечером запереть, а пудель вполне мог открыть ее самостоятельно, чтобы удалиться по неотложным делам.
   Дверь была заперта изнутри.
   Парализовавшись до Туточкиного состояния, я потащилась снова исследовать кухню (хотя что там было исследовать?) и по какой-то причине взглянула в окно (ну, раз окно есть, в него надо иногда смотреть) и обмерла по-настоящему: пудель вкопанно сидел у рога изобилия и нацеленно смотрел в наше окно.
   -- Ген! -- заорала я сверху. -- Что еще такое? Немедленно домой!
   Гений белой молнией сорвался с места.
   Он вбежал радостно и попробовал выполнить утренний ритуал в ускоренном варианте -- прыгнул, лизнул, скрутился знаком бесконечности вокруг ног.
   Во мне напряглось внезапное отвращение. Пудель замер. Попятился. Нагнул голову.
   По-моему, так уже было. Так было вчера. Значит, это правда. Это невозможно, но это правда. Животное врать не станет. Она выгнала его. А я этого не помню.
   -- Ген... -- сказала я. Пудель осторожно дрогнул хвостом. -- Ген... Пудель напряженно смотрел мимо. У меня вдоль хребта встопорщились волосы, захотелось резко обернуться, чтобы упредить врага.
   О Боже, подумала я, дальше так невозможно. Во мне нудил писклявый страх: выгони, выгони... Сознание захлестнуло темной волной гнева. Волна покатилась к окраинам и стала давить, как поршень.
   -- Ты че... Ты че?.. -- торопливо забеспокоилось где-то. -- Опять с колес сдернулась?
   Я объявила непримиримо:
   -- Тронешь пса -- выкину!
   В ответ всхлипнуло и свернулось в недосягаемой дали.
  
   Пытаюсь пробиться сквозь логику правдоподобных объяснений, которыми можно плотно сочленить поверхностные причины (потеря ребенка, разрыв с любовником) с поразительными следствиями (психоз, раздвоение личности на почве вины перед законной женой), но чувствую, что к моему случаю это не имеет отношения. Я рассталась с Л. спокойно, если не сказать -- с облегчением. Но сегодня утром моя вторая часть обратилась к первой моей части голосом Е. и потребовала не сдаваться, а беспощадно мстить. Конечно, этого вполне достаточно, чтобы воспользоваться психушкой, но я вижу, что ни одна моя половина не является сумасшедшей, каждая последовательна по-своему.
   Она была такой, какой была, и не являлась исключением из множества подобных характеров. Исключение в другом: она находится на моей территории.
   Она высокопарно назвалась Елеонорой, будто сообщила, что Екатерина Великая. Жену Л. звали Еленой. Почему ее не устроило достославное историческое имя? Все равно же она воспользовалась троянским конем.
   -- Эй, -- сказала я жиличке, -- а кто за квартиру платить будет?
   Она нырнула вниз и затихла.
  
   Допустим -- расщепление личности. Тогда я хотела бы спросить, что такое личность и откуда берутся расщепляющиеся части. Ни моя мать, ни мои бабки не были похожи на Е., и сомневаюсь, что были на нее похожи Адам с Евой.
   Удивительно не то, что дети похожи на родителей, а то, что Каин так разительно отличается от Авеля.
   Или сущность человека определяется совсем не генной наследственностью.
  
   Полагаю, что жизнь на Земле существует сколько-то миллиардов лет. Но неужели даже миллиард попыток может самопроизвольно создать из нуклеиновых кислот мозг Эйнштейна или Новый Завет? Или даже беднягу Л.?
  
   В детстве я любила качаться на доске. Такая длинная доска, посередине прикрепленная штырем к толстому чурбаку. Один конец взлетает в облака, а другой чувствительно стукается о землю. Разновидность качелей, всем известно, ничего особенного. Но запомнила я их не потому, что захватывало дух при взлете и опускании, а потому, что однажды какой-то задумчивый мальчик уселся на середину доски, и, как сильно мы ни раскачивались, он сидел на нашей доске неподвижно. Это произвело на меня большое впечатление. В следующий раз я тоже села на середину, около меня взлетали и падали, а во мне это отдавалось только небольшими покачиваниями. Это завораживало. В этом была тайна. И тоже почему-то казалось, что то ли летишь, то ли падаешь, только значительно дальше.
   Теперь надо понять, почему я вспомнила об этом.
   Верх -- низ. И тайна покоя в середине. Закон весов. Закон полярности. Плюс -- минус. Отрицание -- утверждение. Наличие -- отсутствие. Посередине возникает точка равновесия. Точка опоры.
   У материи должен быть противовес. В точке соприкосновения рождается... Разум?
   Моя голова, моя рука, моя нога, мое туловище. Мое тело.
   Чье -- мое?
   Преграды ослабли, и что-то раздвинулось в доступное. Что-то вспыхивало со скоростью, оставляя опаловый след. След жил дольше того, что его порождало, и набегал прибоем. Прибой достигал готовой к ответу струны, и меня поднимало, как в люльке, невесомое облако смысла.
   Нет случайности. Есть следствия невидимых причин.
   Я не могу признать Е. своей частью. Но, и не признавая ее родней, я вынуждена констатировать ее наличие. Ее тела здесь нет, но Е. -- здесь. Ее ядро, сохранившее ее личностные качества, в чем-то заключено. И этот сосуд с пустотело болтающимся в нем Елеонориным сознанием каким-то образом прицепился ко мне -- было, значит, к чему прицепиться, -- из чего следует, что и мне присуща некая бестелесность.
   И то, что поначалу я называла неоткрытыми структурами человека, вдруг щелкнуло в сознании, вошло, как шестеренка в паз, в приготовленное гнездо, и Бог знает какое время не востребовавшийся механизм вырвался из мертвой зоны и движением возвестил о своем присутствии: все эти наукообразные объяснения по поводу биополей, не исследованных пока энергетических структур, продолжающих в пространстве привычное физическое тело человека, всебъясняюще назвалось давно знакомым и изо всех сил дискредитируемым словом душа.
   Понятие, которое известно всем дикарям земли многие тысячелетия. Выкормленный Европой самодеятельный атеизм заклеймил его суеверием, примитивностью и невежеством, не догадавшись при этом поинтересоваться, как клеймят тупость незнания очевидного эти самые дикари.
   Душа. Всего лишь душа. Товарищи и граждане, со мной стряслось непредвиденное -- я обнаружила у себя душу.
   Несколько неожиданно. Предшествующие тридцать лет меня к этому не готовили. Но незнание закона не освобождает от ответственности.
   Отчего все предыдущее просто-напросто теряет смысл. Найти какую-нибудь точку опоры. Религия? Молиться меня не тянет.
   Должен быть смысл. Смысл, выдерживающий логику.
   -- Эй... Жиличка!
   -- Ну? -- шелохнулось где-то близко.
   -- Куда ты там хотела упасть?
   -- Хотела! -- с ходу завелась Е. -- Я тебе что -- кирпичом шарахнутая, чтобы тут хотеть? Да лучше век свободы не видать, лучше в зону на поселение, лучше...
   -- Эй, погоди, -- поспешила я ворваться в долгоиграющий Елеонорин вопль, -- я поняла, поняла! Поняла, что там не лучше, да? А как? Как там?
   -- Сама разглядывай! -- буркнула Е. -- Мне бы этого -- хоть бы и вовсе не было!
   -- Так ведь всё равно есть, -- возразила я. -- Ты вообще в уникальном положении. Туда же никто заглянуть не может. Только перед смертью, когда поздно...
   -- Перед чем?.. -- задохнулась в ужасе Е. Я поспешила успокоить:
   -- Я не про тебя, я про других. Я, наоборот, про то, что ты еще сто лет проживешь, а знаешь уже теперь.
   -- Ничего я не знаю!
   -- Попытайся, а? Потом рассказывать будешь, все от зависти лопнут.
   -- Ты дура или как? Чему завидовать, лоханка ты интеллигентная!
   Ей не хотелось о непривычном, и она провоцировала свару. В сваре Е. всегда будет сильнее, и я пропустила "лоханку" мимо. Сказала смирно:
   -- По сторонам бы там посмотрела...
   -- Какие тут стороны?! Себя только и видно... Куда ни глянь -- я!..
   -- А как? Себя видишь -- как? Как из окошка? Со стороны видишь?
   -- Нет сторон!!!
   -- А что же?
   -- А я знаю?! Тут вообще! Никакой уверенности! Темно! Или не темно? Что-то есть... Или вовсе ничего!
   -- Но ты-то есть? И сказала -- себя видишь...
   -- Ну, это еще та картинка! -- вдруг фыркнула Е., быстренько освоившись. -- Никогда бы не подумала!
   -- Картинка?
   -- Ну, это я так. Тут слова не подходят. Тут только приблизительно. И отдаленно. И вообще ничему не соответствует.
   -- Наплевать, что не соответствует, -- вцепилась я клещом, -- ты давай как в голову придет, у тебя это вполне впечатляет.
   -- Тут, наверно, скелеты бродят, -- решила попугать Е. и сама же вздрогнула.
   -- Скелеты -- ерунда, -- отмела я не самое страшное, -- я к скелетам в школе привыкла, мы ему каждое утро "Мальборо" в зубы совали, чтоб кайф схватил и к приближающемуся капитализму приготовился. И вообще скелеты в могилах, на законных семейных кладбищах, к ним потомки на родительский день приходят.
   -- Ой, не надо... Боюсь их ужас как...
   -- Так я хочу тебя успокоить, не может там быть этой ерунды. Лучше расскажи, как ты там на себя смотришь.
   -- Ну... -- Ей нравилось о себе. -- Я не смотрю. А все равно вижу.
   -- Что видишь? -- Я хотела понять. -- Ну, что -- глаза, волосы? Или какой-нибудь любимый халат?
   -- Да всё сразу! Все, что у меня было. Тряпки, или где жили, или всякое. Просто вот знаю -- я! Но это -- ну, как же сказать... ну -- для начала, а на нем... на начале то есть, которое я... или в нем... Или нет? Не знаю, в общем! Ну, которое было, не было... То ли помню, то ли нет... Ну, развернуть бы кулек семечек, бумажку разгладить, а семечки чтоб не упали, а до одного видны, и хоть лущи, хоть нет, а их только больше... И затягивает. Вроде как туда хочется. Только это дудки! В этом -- куда хочется -- самый кошмар и есть...
   -- Почему?
   -- Почему, почему... Потому что все сразу, может.
   -- Что -- сразу?
   -- Что, что... Ты вся. Ну, одновременно. Промокашка такая от края в край... Без рук, без ног -- а знаю, что я... Ну, вот как в три года мухам головы отрывала... как у папы, когда болел, деньги из-под подушки таскала, а потом хвасталась, что мальчик мне бусы подарил... мужа у подруги увела, а он мне на фиг был не нужен... что, мол, захочу, то и смогу... все постели, где с мужиками, все одновременно... Можешь представить?!
   -- Приятно, что ли?
   -- Ага. Как картошка оптом. Все сразу и одинаково. А казалось, что по-разному. А оно сегодня картошка, завтра картошка, всю жизнь картошка... Да и ладно бы, а только тебе ни вчера, ни завтра, а прямо сейчас... Вот сейчас! Повеситься бы... Так ни веревки, ни гвоздя. А и нашла бы -- так зачем? Чтобы мне этим потом и любоваться?
   -- Что-то я не очень... -- пробормотала я, уже не понимая, зачем лезу.
   -- Да я про свое, -- вполне миролюбиво отреагировала Е. -- Это мне двадцать было, так я гвоздь в косяк, веревку зацепила, на табуретке приготовилась, на часики наручные посматриваю -- когда свидание подойдет, чтобы извергу сразу всё доказать, а он, паразит, даже не опоздал и в дверь стучится, стучится, дурак, хотя я заранее отперла... Раньше без стука вваливался, бегемот, а тут культурой застрадал, верблюд чокнутый! А мне что -- "входите" крикнуть и после табуретку отпихнуть? А этот козел еще раз в дверь стукнул и удалился -- топ, топ... А я на табуреточке с готовой веревкой... В жизнь не прощу! Хотя тебе-то что до всего этого...
   -- Ну и плюнь...
   -- А тут сколь ни плюй -- на себе навесишь.
   -- А ты еще на что-нибудь посмотри.
   -- А тут ничего больше, одна я...
  
   Что-то окутывает меня плотным облаком. Некий приближающийся смысл. Интересно, отчего же его так трудно понять.
   Как бы я играла в шахматы, если бы не знала правил? Произвольно соединяла бы фигуры, ссыпала в кучу, выбросила бы то, что неудобно выпирает, -- ферзя, например. Или короля. И без всякой последовательности тасовала бы нефритовые формочки, которые за что-то любил мой отец.
   Знает ли теперь что-нибудь другое мой папа? А почему следует знать там и не следует знать здесь? Или наше незнание есть незнание детства? Когда утверждают что-то про капусту и плохих мальчиков, норовящих заглянуть под подол, хотя мы давно привыкли к джинсам. Что-то оберегает от неправильного понимания и опасности, с ним связанной? Но все равно настает минута, когда мы узнаем, -- и что? Человек и здесь придумал противозачаточное средство -- блокирует себя религией и стандартами. Но предпочтительнее ли положение хотя бы тех, кто приводит свои души в церкви и мечети? Моя православная тетка, папина сестра, соблюдает все святоотеческие предписания, она тоща, как прошлогодняя трава, ее жизнь -- непрекращающийся пост, и уже много лет я не видела на ее лице улыбки. Улыбается ли ее душа?
   "О чем я? Путаюсь в трех соснах, о чем-то взываю... О чем я взываю?"
   -- Ты знаешь, Ген, а у меня есть душа.
   "В чем и дело!" -- вскочил Ген. И тут же замер в самой внимательной стойке, не спуская с меня глаз.
   -- Разве ты об этом знаешь? -- удивилась я.
   "Об этом все знают", -- скромно ответил Ген.
   -- Но я-то не знала!
   "Вряд ли это возможно, -- усомнился Ген, клацнув зубами в собственный бок. -- Лично я знаю каждую блоху, которая рыскает в моей шерсти. Они по-разному снуют и по-разному кусаются. Они кусают -- мы становимся одним -- как же я могу не знать?"
   -- Извини, Ген, сегодня же куплю тебе какую-нибудь импортную морилку... Ты улыбаешься, что ли?
   "Я всегда улыбаюсь, когда ты со мной разговариваешь".
   -- Это как тебя понимать? -- спросила я подозрительно.
   "Только как радость, что моим продолжением стало такое замечательное божество".
   -- Что ты несешь, Ген? Я -- твое продолжение?
   "А я -- твое. По отдельности ничего не бывает. Все, что любишь, есть продолжение".
   -- А что не любишь?
   "Такое становится прошлым. Оно умирает. Из него вытекает время. Время катится вперед, как волна".
   -- Ген, не притворяйся доктором наук. Ты не мог этого сказать.
   "Разумеется, не мог. Это сказала ты".
   -- Ген... А моя душа -- ты уверен, что она есть?
   "Как бы я тебя понимал, если бы у тебя не было души? Ты молчишь, но мы разговариваем -- разве это не доказательство?"
   -- Ген, но ты же не можешь знать человеческие слова!
   "Сотню-другую знаю. Но сейчас мы разговариваем не словами".
   -- Но я слышу слова.
   "Ты слышишь те слова, на которые переводишь сама что-то другое".
   -- Что такое это другое?
   "Оно так велико, что можно понимать только частями. Наверно, для этого так много людей -- каждый чувствует свою часть и говорит, как она называется. Назови и ты, тогда я буду знать, как об этом сказать".
   -- Вот ты и признался, что не знаешь.
   "Знать -- не мое назначение. Я могу создавать для тебя благоприятную среду. Вы называете это -- любить".
   -- А ты понимаешь, зачем мне такая среда?
   "Может быть, понимаю. Но ты не имеешь слов для перевода. А без слов вы уже не поверите даже самим себе".
   Ген зевнул и лег, прилепившись пузом к крашеному полу. Глаза его сонно закрылись, но тело было обращено в мою сторону, как локатор.
   -- Ген... -- позвала я молча.
   Под веками шевельнулись белки.
   "Я слышу", -- сказал Ген.
   -- Чем ты слышишь, Ген?
   "Я плыву".
   -- Пудель, ты бредишь.
   "Чем ты слышишь воду, когда плывешь? Вода везде, ты внутри, ты чувствуешь любое колебание..."
   -- Тебе это зачем-то нужно?
   "Мы не имеем того, что не умирает".
   -- А мы?
   Пудель перекатился на бок, вытянул лапы, прикусил несвоевременную блоху.
   "Ты всё еще спрашиваешь?" -- проворчал он.
   -- Выходит, все эти религиозные байки...
   "Если они живут так настойчиво, то, может быть, имеет смысл заглянуть в них поглубже?"
   Так разговаривала я с белым пуделем или сама с собой, и была уверена, что пес понимает больше, чем я.
   Так белый пудель Гений заставил меня достать с полки запылившуюся толстую книгу в самодельном кожаном переплете. Книгу собственноручно переплел мой отец. Темная кожа хранила линии давних произвольных сгибов, линии казались древним чертежом, указывающим путь к забытым тайнам.
   Это была единственная книга, которую переплел мой отец. Я зажала ее между ладонями и ощутила далекий запах отцовских духов, которым он не изменял, должно быть, лет тридцать, так что я и до сих пор воспринимаю их как собственное свойство отца, и дуновение родного для меня запаха стало как забытая рука на плече, и мне захотелось воззвать в пустоту всесильным детским словом, и пустота приготовилась протянуть ко мне родные руки, но я не решилась, я подумала, что окончательно спятила, в тишине отзвучало сожаление, и я, чтобы не отчаяться от чьих-то неоправдавшихся ожиданий, прижала книгу к лицу, ограничивая свою веру материальной последовательностью, и сложный аромат кожи и духов раздвинул для меня рамки прошлого, я вскарабкалась на отцовские колени, которые были тверже всех кресел и стульев, и отец сказал:
   -- Ежик, ты знаешь, что никогда не умрешь? Не бойся жить, и когда-нибудь всё станет понятно.
   -- А тебе уже понятно? -- спросил ежик, укалываясь об отцовский подбородок.
   -- Я и сказал то, что понял. Понимать -- как ехать по длинной дороге. Можно к кому-то зайти, попросить воды из колодца, поблагодарить и отправиться дальше.
   -- А там, где дальше, что будет?
   -- Там будет другой колодец.
   -- А если мне не захочется пить?
   -- Я бы не хотел, чтобы так случилось. Нет, моя колючая, с тобой такого не будет.
   Девочка на коленях засмеялась и сказала:
   -- Это ты колючий!
   И мужчина, у которого колени были тверже всех кресел и стульев, непонятно сказал о чем-то понятном:
   -- Видишь ли, я бреюсь каждый день, а мне не помогает.
   ...Запах духов притупился, а запах кожи разбух и потемнел, кожа стала пахнуть совсем другим, мне туда сейчас было не нужно, и я осторожно положила Книгу на стол.
   С годами я выросла и перестала задавать отцу умные вопросы. Он тоже потерял ко мне интерес -- по-моему, после того, как обнаружил меня в дворовой компании, где мы, сопя, рассматривали что-то под хвостом у пойманной кошки.
   Папа, я давно не заглядываю ни в замочные скважины, ни под чужие хвосты, но тебя уже нет, и мне даже не узнать, какую воду ты пил и из каких колодцев на своей дороге без длинных остановок.
  
   Почему каждый начинает сначала?
  
   А если то изумляющее, сложное, тончайшее, играющее движением, цветом, структурой, то нежное, яркое и радостное, живущее по незнакомым совершенным законам, -- было чьей-то душой, моей, Елеонориной или моего инвалидного соседа через стенку -- какая разница, это было нашим истинным, божественным, наполненным и самодостаточным. В какую же убогую колодку биологии, во все эти свистящие легкие, бурчащие кишечники, кариесные зубы и мозоли на пятках втискивалось это чудо -- какую повинность отбывает душа в нашем рубище? Но вид ее был отраден и доброволен, вины в ней не звучало, лишь изливался майский праздник совершенства. Что же тогда? Добровольный труд, добыча в глубочайшей шахте -- Господи, что способно добыть наше тело? На что оно способно, кроме страстей, невыполнимых желаний, глубинной тоски по утерянному и недостижимому, на что способны мы, кроме жалкой суеты, повседневности, недоброжелательства и преступлений? Пишем гадкие шлягеры, закупориваем дымами поры безвинных листьев, пожираем чужие жизни, создаем убогие философии, помогающие ненавидеть тех, кто с нами не соглашается... Да, кто-то все-таки не соглашается, кто-то, живя на коммунальной кухне, творит этическую историю народа, кто-то по непонятной потребности расшифровывает письменность сгинувшей цивилизации, кто-то отправляется в концлагерь, а кто-то четыре года учит своего большеголового сына первому слову "мама"...
   Что бы человек ни делал, он вступает в соприкосновение с материей. Строим, изобретаем, наряжаемся, ставим опыты, выращиваем капусту, гладим кошку, смотрим на закат -- непрерывные и неисчислимые контакты с окружающим материальным миром. И для того чтобы это происходило, необходимо -- да, получается так, -- необходимо ограничение. Если представить, что каждый имел бы всё -- все качества и все возможности, то это было бы равноценно состоянию дауна, -- он не имел бы ничего.
   Может быть, мы спускаемся в жизнь, как в шахту, и наши тела роют тяжкую руду опыта?
  
   Я, как гончая, забираю по кругу, я хочу натолкнуться на след.
  
   Тысячи лет люди знают о душе, так знают, что уже забыли. И тому, что забыли или отрицают, есть своя причина, которая, вероятно, в том, что душа всё меньше применима к размножающимся потребностям тела -- джинсы не сошьешь, кайфа не словишь, "Мерседес" не купишь -- ни к чему не пристегивается, а только мешает. Попробовали без -- показалось, что можно. Ну и даешь, братва, однова живем! И клич пещерного жильца, фокусирующего зрение на ближних предметах, оглушает окрестности. Но когда-нибудь, откинувшись навзничь, чтобы умереть, он упрется взглядом в бессмертные звезды. И заподозрит, что соединение духа с телом есть общий закон, преследующий цель, о которой он не успел подумать.
   И вот ходят тела по земле, ходят по земле миллиарды тел и таскают за собой по своим будничным делам миллиарды душ. И картина эта, шокирующая своей нецелесообразностью, заставляет в конце концов предположить, что и такое зачем-то нужно, что случайностью такое быть не может, ибо упорно повторяющиеся признаки подразумевают закон, и закон этот глобален, и не изменился, похоже, ни за тысячелетия, ни за миллионы лет. Менялось только лишь наше отношение к этому закону -- от поклонения духам предков -- через системные религии -- к атеизму, который, естественно, лишь малая веха пути.
   И если мы признаем как само собой разумеющееся эволюцию не только биологических существ, но и прочего -- от камня, рассыпающегося в прах, до Солнца и галактик, с чего-то начинающих и чем-то заканчивающих миллиардолетние жизни, то последовательно ли будет отказать в таком свойстве душе? Душа, как и прочие живые структуры, содержит тенденцию развития, и развитие это вряд ли должно быть меньше, чем у неразумных, с нашей точки зрения, сорняков или тараканов. А если принять во внимание хотя бы относительное бессмертие, которым она располагает, и сознание, открывающееся после разблокирования биологических тормозов и, похоже, как-то с нею связанное, то развитие ее должно на уровни превосходить медлительное совершенствование животных тел. Возникающие у земных организмов полезные приспособления неторопливо передаются по наследству, оставаясь подвижными, готовыми раствориться в изменившейся среде и замениться другими, ибо они касаются одного лишь выживания, в любой, похоже, форме, без привлечения нравственных, эстетических или осознающих изменений. Надтелесные же структуры, содержа в себе память прошлого, напитываются, как губки, положительным опытом, терпеливо подталкивая человека в сторону Разума. По этой-то причине им и не подлежит быть смертными. Наше тело для них всего лишь лодка, в которой раз за разом пересекается материальный поток.
   Смешно подумать, что я и теперь продолжу жить так, как жила прежде. Мое прежнее -- лишь не-знание. Но какой должна быть жизнь Знания?
  
   Прошлое не единожды подталкивало меня к выводам, но я стандартно отвергала необходимость собственных усилий, не догадываясь вышагнуть из статуса стихийного потребителя. Помню, в седьмом или восьмом классе меня снедал вопрос: зачем? Вопрос бил в мою грудь, как в колокол. Зачем я? Зачем вы? Зачем жизнь? Зачем, в конце концов, космическая беспредельность? Я шандарахала этими вскриками во что ни попадя -- в подружек, в учителей, в мою мать, в воздушное пространство.
   Их ответы были:
   -- Для кайфа! -- Это подружка Галочка.
   Галочка, которая к выпускному едва успела сделать не первый аборт, которая по улицам ходила не меньше чем с тремя парнями, которая каким-то чудом поступила на иняз, вышла замуж за негра, негр продал ее в бордель, она усовершенствовала дело и стала хозяйкой заведения, организовала международный симпозиум по обмену опытом, украла чей-то спортивный самолет и рухнула в Индийский океан у берегов Австралии, ее выловили рыбаки, она притворилась, что потеряла память, отбатрачила год на какой-то ферме, пожизненно загорела, скопила денег на левый паспорт и правый авиабилет и законно приземлилась в Шереметьеве. Нежданно явившись ко мне, она продолжила ответ:
   -- Кайф ни при чем. При чем серфинг! Понимаешь? Держаться!
  
   -- ... Зачем существует мир? -- спросила я не более, но и не менее у своего учителя физики.
   -- Какой мир? -- уточнил физик.
   -- Этот! Тот, где вы и где я, -- разъяснила я.
   -- Ах, этот... -- усмехнулся физик. -- С таким вопросом я к нему не обращался.
   -- Так обратитесь! -- потребовала я.
   -- Зачем? -- мефистофельски уставился на меня учитель. -- Ваш вопрос, вы и обращайтесь.
   -- Я и обратилась, -- сказала я.
   -- Ко мне? Но я не мир. Я не расположен нести за него ответственность.
   -- Вы издеваетесь, да?
   -- Можно сказать, что я предельно серьезен. И на указанном пределе серьезности я вам, Машенька, замечу, что, как бы ни был масштабен вопрос, ответ на него проистекает из еще большей масштабности. Ответ всегда больше вопроса.
   -- Ну и что? -- строптиво обиделась я.
   -- А то, что вы под завязку заполнены вопросом и не в состоянии вместить в себя ответ, каков бы он ни был.
   -- Но он есть?
   -- Наличие вопроса всегда доказывает наличие ответа. Если перетряхнуть мировую ветошь, то, может быть, что-нибудь и отыщется.
   -- А может быть, и нет?
   -- Нет -- свойство индивидуума. Да -- свойство всеобщего. У вас был нахальный вопрос -- я позволю себе нахальный ответ: положите глаз на самого клевого парня, заведите с ним роман, сделайте аборт и лет через пять-десять, если у вас не иссякнет такая потребность, приходите ко мне попить кофе.
   Я действительно встретила его через десять лет, когда выносила помойное ведро в бак по причине закупоренного мусоропровода. Мой учитель, подставив под ноги выброшенный ящик от допотопного гардероба, пытался хорошо обструганной палкой -- мне даже показалось, что с резьбой, -- достать нечто из помойных недр. На его спине горбом пялился чистенький старческий рюкзачок, в рюкзачке опустошенно брякали бутылки. Несмотря на горб, спина была определенно знакомой, ибо не кто иной, как я пришпиливала к этому самому пиджаку электрическую розетку для общественного удовольствия. Розетка не была невесомым перышком, и физик не мог не почувствовать новой принадлежности туалета, но то и дело поворачивался к нам спиной, давая переросшим бандерлогам сполна насладиться надоевшей шуткой. Класс прорывался сдавленным хохотом, но как-то незаметно хохот сменился сконфуженными смешками, а потом и вовсе стих. В тишине у кого-то из девочек прорезался материнский инстинкт, маленькая матерь без спроса поднялась из-за парты, подошла к учителю и, пока тот изображал на доске вектор сил, сказала:
   -- Извините, Владимир Афанасьевич, у вас сзади что-то пристало.
   -- А-а, -- не оборачиваясь, произнес Владимир Афанасьевич, -- это я забыл выключить кофейник.
   Фраза была нелепа до того, что фыркнул только дурак Яшка, остальные через секунду взорвались аплодисментами.
   -- Ну, что вы, что вы, -- скромно отмахнулся Владимир Афанасьевич, -- этот закон открыл не я. -- И ловко стал печатать на доске новый чертеж.
   И через десять лет я потерянно пробормотала, будто не выучила урок:
   -- Владимир Афанасьевич...
   Пробормотала неизвестно зачем, замерев у соседнего бака и не решаясь свалить свой индивидуальный мусор в общественную кучу -- отчасти по причине присутствия в нем двух пресловутых бутылок, которые я почему-то никогда не сдавала.
   -- Здравствуйте, Владимир Афанасьевич...
   К нелепым бутылкам прибавилось нелепое приветствие. Но я больше бы презирала себя, если бы потихоньку сбежала за его спиной.
   Не спеша разгибаться, учитель, как из-под невидимого крыла, посмотрел на меня из бака.
   -- А-а... -- произнес он. -- Опять Машенька.
   -- Давайте я! -- ринулась я к нему и непонятно как залезла на бак, перешагнула через скользкий край и провалилась ногами в рыхлое, из которого тайно выпирал бутылочный бок.
   Я отделила бутылку от окружающего, попинала окрестности и сказала с сожалением:
   -- По-моему, больше нет.
   Держа трофей в руке, я взглянула на своего бывшего учителя и наконец сообразила, что собираюсь протянуть ему бутылку из помойки.
   Он сошел с ящика, стоял около и смотрел.
   Я зажала добытое в пятерню, оперлась на край замызганного контейнера и, как в лучшие физкультурные времена, не без изящества вынесла себя из одной помойки в другую.
   Поставив добытую бутылку на асфальт, я извлекла из собственного ведра две и присоединила к первой, поклявшись, что впредь только так и буду делать -- ставить рядом, чтобы те, кому это надо, не утыкались в свалку божьими лицами.
   Опорожнив ведро, я отважилась взглянуть учителю в глаза, я взглянула без страха и вины и позвала:
   -- Пойдемте кофе пить.
   Он отрицательно покачал головой, смущения в его лице не было.
   -- Пойдемте, прошу вас, -- повторила я. Он опять качнул головой:
   -- Я и так вижу, что в вас, Машенька, стало значительно больше места для возможных ответов.
   Он слегка улыбнулся спокойной улыбкой и, прямо, как прежде, держа спину, зашагал прочь, вполне аристократически опираясь на резную палку, почти у самого конца которой торчал замысловатый крючок, наверняка идеально подходивший для выуживания бутылок из помойных недр.
   Ноги механически понесли меня к подъезду.
   Я благоразумно не стала заходить в лифт. Я поднималась малохоженой лестницей вверх. На ступенях лежал кошачий помет. В углах закаменели кренделя человеческого происхождения. Я посмотрела в окно. Мусорные баки стояли напротив. Бутылок около них не было, но я была уверена, что их унес кто-то другой.
   Я догадываюсь, что со мной опять что-то произошло -- из моей собственной серии очевидного-невероятного. И опять я не нашла средств для понимания.
   ...И однажды я вцепилась в мать.
   -- В чем смысл жизни? -- остановившись посреди комнаты, вопросила шестнадцатилетняя дылда.
   -- В служении, -- спокойно ответила мама.
   Поскольку под дулом моего вопроса все, как мне казалось, темнили и изворачивались, то прямой и лаконичный ответ меня вовсе не удовлетворил.
   -- Чему? -- придирчиво нахмурилась я.
   -- Я служу твоему отцу, -- так же буднично произнесла моя мать. Ответ меня шокировал.
   -- Чему-чему? -- нахально переспросила я.
   Она не стала меня поправлять. Она спокойно повторила свое:
   -- Твоему папе.
   -- Да он тебе изменяет! -- завопила я. По-моему, из глаз у меня брызнули слезы -- приблизительно так, как в мультяшке про Несмеяну.
   Лицо матери не дрогнуло.
   -- Для нас с твоим папой это никогда не было точкой отсчета.
   От точки отсчета меня перекосило.
   -- Вы ненормальные! -- завопила я. -- Какая точка? Ты бы послушала, что ты говоришь!
   -- Я говорю правду, -- сказала мама так, как будто никто не орал в ее спальне. -- Я всегда любила в твоем отце его талант.
   -- При чем тут талант?!
   От крика у меня сорвался голос, но мама и на это не обратила внимания.
   -- Иногда мне кажется, что талант действительно дар Божий, -- проговорила она добросовестно, как на экзамене, и ее взгляд в себя и прислушивающееся лицо поразили меня -- она не уклонялась от моей настырности, она шла ей навстречу, отыскивая в себе единственный ответ и сверяя его с каким-то неведомым мне камертоном, который исключал ложь. -- Я так к нему и отношусь -- как к непосредственно дарованному Богом. Как к Богу, в сущности. -- Она покачала головой, будто уже слышала возражение. -- Я не смирилась бы с человеком, который бы ничего не делал... Твой отец очень талантлив. Я плачу от радости, когда смотрю на его картины.
   -- Ну да, ни одной нормальной выставки... -- пробормотала я с обидой и уже не так громко.
   Мать кивнула:
   -- Вот именно. А ему надо работать. Да он бы умер, если бы не любил женщин. Они ощущают его меру и приносят признание. Они дают ему силу.
   Мать притянула меня за плечи и усадила рядом. Я несогласно отодвинулась подальше. А она улыбнулась:
   -- Когда мы поженились, твой папа честно пытался быть семьянином. Он принял утверждение общества, что муж обязан содержать семью, и пошел зарабатывать. И сначала забросил кисти, потом карандаш. Он пытался служить двум господам и волок себя к мольберту за загривок, как нашкодившего щенка. И неизменно сдирал все написанное до грунта, не дав краскам даже просохнуть. Ты знаешь, тогда он начал седеть. В нем что-то разрушалось. Аннигилировало. Я все больше чувствовала себя убийцей и наконец решилась. "Ваня, -- сказала я, -- не ломай себя больше, мы обойдемся без твоего заработка. Я прошу тебя делать так, как нужно тебе. Тебе нужно уединение -- я не буду тебя беспокоить. Тебе нужно на неделю остаться в студии -- оставайся. Тебе нужны женщины -- пусть будут женщины. Я хочу одного -- чтобы ты вернулся к живописи. Если мы этого не сделаем, мы погубим друг друга и всё остальное, что от нас зависит. Я люблю тебя вместе с картинами, без них -- это уже не ты. Я хочу, чтобы ты снова мне их показывал..." Я всегда была его первым судьей.
   -- Тебе всегда всё нравилось, да?
   -- Нет. Не всегда.
   -- Ты ему об этом говорила?
   -- Я об этом молчала, но он понимал без слов.
   -- И что? Он что-нибудь исправлял?
   -- Он никогда не исправляет. Он берет мастихин и сдирает. А что на бумаге -- пытался рвать, но я не позволяла. У меня теперь целый шкаф отвергнутого. Захочешь -- можешь посмотреть.
   Но я не захотела. Я была полна своим.
   -- Вообще-то я спрашивала не об этом.
   На что мама сказала:
   -- Я и говорила не об этом.
   Она умерла от рака. После похорон отец месяц не выходил из дома. Потом на месяц скрылся в студии. Позднее оказалось, что он раздарил кому мог свои картины. Что стало с теми, которые не обрели новых хозяев, не знаю. Он чувствовал, что я виню его в преждевременной смерти матери. Он не оправдывался. Он считал так же. Он опять безвылазно засел дома. Смотрел телевизор. Ничего не делал. Поседел окончательно.
   Его хватило на полгода. Он умер тихо, сидя в кресле, никого не побеспокоив. В лице светилась легкость освобождения.
   Валентина, моя сестра, сказала нехотя:
   -- Ерунда всё это. Но и правда. Как и говорила мама -- он умрет, если не будет любить женщин. Вот и умер. Потому что любил только ее.
  
   И тогда я заплакала. И плакала всю ночь. И теперь, можно сказать, тоже плачу.
  
   Теперь я понимаю, что имела в виду моя мать. Теперь я понимаю их обоих. Но они уже меня не услышат. А впрочем, как знать.
   Всю жизнь я спотыкаюсь о свою тетку, папину сестру. Не получается их объединить. Я даже не верила, что они дети одной семьи. У отца -- вызывающая сомнение студийная свобода, у тети Лизы -- бессмысленное для меня религиозное рабство.
   Но недавно отец и тетка совпали для меня в какой-то точке. Мне показалось, что вдохновение в творчестве то же, что экстаз в молитве. Художник молится своими произведениями. Творящий человек поднимается на такую высоту, что становится провидцем и, как говорится, опережает время. Он действительно опережает, ибо живущим будничной жизнью потребуется терпение не одного поколения, чтобы воспринять кем-то открытое давным-давно. Очевидное во вдохновении разворачивается в обычности как бесконечный утомительный свиток. Мгновения жизни духа превращаются в столетия будней. И хотя когда-нибудь между ними проляжет знак равенства, творец свои тридцать три года не захочет поменять на триста неозаренных -- плененный прикосновениями к дальнему, он вообще не захочет без них остаться, потому что странное дело: даже малое приближение к новой высоте охватывает таким счастьем, что узревший начинает превозносить блаженство этого мига, желая его возврата. И вместо того, чтобы в радостной легкости сделать следующий шаг и взлететь, -- останавливается для повторения, и Божий свет на нем гаснет. Бог хочет движения, а не покоя.
   И всё же случайность творчества чем дальше, тем больше перестает быть случайностью, к творчеству стало возможно стремиться как к цели, независимо от формы воплощения, и великое мистическое значение творящих первыми ощутили женщины и служили творцам своей великой любовью, помогая оторваться от земного и на своих руках вознося возлюбленных к небу.
  
   Прости меня, мама.
  
   Я не была женщиной, отец. Во мне стучало другое время. Но прости, если можешь.
  
   В Эдеме уже росли яблоки, когда туда пришел человек.
   Придерживайся хоть Дарвина, хоть Библии -- и там и тут утверждается одно: человек явился в готовую среду. В приготовленную среду. И не зря среди первобытного рая росли эти деревья Познания и Жизни. Они были изначально предназначены человеку. Оба. И Древо Вечной Жизни тоже. Или даже прежде: я был вечен, пока не знал, и Бог терпеливо выращивал для меня Древо Познания, и я наконец соблазнился, и Бог вздохнул с облегчением -- система заработала. Это уже сюжетный ход, что человек выгнан из рая из божественной предосторожности, предохранившей нас от вечной жизни. Вечности нам всё равно не миновать, но в некотором отдалении. Изгнание -- сужение Вечности до Времени. Но в малом древнем разуме произошло обратно-зеркальное отражение: раз я не вечен, значит -- я от второго дерева вкусить не успел, а не потому, что Бог разгневался за мое согрешение (а за что же еще?). Так что это уже позднейшие напластования или покровы, с умыслом или без набрасываемые на главную тайну. А наказания не было, потому что не было греха: человек не мог не вкусить, человек был предназначен для того, чтобы вкусить. Иначе он остался бы одним из многих в ряду тех живых существ, которым, божественно возвысившись, давал имена, -- он не стал бы ни познающим, ни разумным.
   Разумным у него не получается до сих пор, но его любопытства не останавливает и смертельная опасность. Плод познания, как известно, был прекрасен видом и вкусом и был столь притягателен, что человек согласился платить за него смертью. И эта великолепная многотысячелетняя формула Добра и Зла есть доньютоновское открытие единства противоположностей, первый, основополагающий закон всего сущего, не собственно о Добре и не собственно о Зле идет речь, а о чашах вселенских весов, о дороге тысячелетий, о скорбном пути муравьиного проникновения в поверхностные закономерности внешнего и внутреннего мира. Творение впервые проявило собственную волю.
   Интересно, что и здесь что-то важное связано со смертью. "Ибо в день, когда сделаешь это, смертью умрешь..." Поэтическое преувеличение: в тот день никто не умер. Но это издержки стиля. Важнее другое. Была ли это угроза в устах Бога? Предупреждение? Условие? Или свойство частичного знания? Адам и Ева, вкусив от яблока, узнали, что они наги. Никто, вероятно, более всевпечатляющего открытия не совершал и в последующем. Человек обнаружил, что нищ и жалок перед ликом Всемогущего, что разум его пуст и тело не имеет опыта, и "соорудил себе одежду из листьев" -- направил первое же усилие на себя самого, точнее -- для себя, причем для себя внешнего. Знание, начавшись с великой философской истины, скатилось на бытовой уровень, и иначе быть не могло. Но и до сих пор, построив города и ступив на Луну, мы помним, что не знаем ничего, что по-прежнему наги и босы, ибо унитаз, даже украшенный бриллиантами, не есть Знание, а в лучшем случае -- вспомогательное для Знания условие. И благая Смерть обрывает будничный путь, чтобы предоставить иному неведающему возможность новой попытки.
   Смерть -- великий двигатель грядущего. И, может быть, милосердный попечитель человеческого восхождения.
   Может быть, Бог, предупреждая о смерти, хотел, чтобы человек ее не страшился?
   Плоды же на дереве Вечности сияют слишком высоко, и нашего роста всё еще не хватает, чтобы до них дотронуться. Но Великое Древо цветет, плодоносит и ждет.
   Человеку предстояло сделать то, чего до сих пор не совершало ни одно животное, -- освободить часть своей жизни от воспроизводства и сна, и часть эта с давних пор была отдана Богу. Это было еще то время, когда Бог говорил с Адамом или Моисеем непосредственно, лицом к лицу, как говорит отец с детьми, -- тогда детей, видимо, еще можно было пересчитать. Потом помочи стали длиннее, и Бог уже не являл лица, а вещал через ковчег и пророков: пророки безусловно обладали даром слова, но слово их было слишком односторонним и наскучило: и тогда запел художник -- стихами псалмов, рассказами об отроках в печи огненной, о двенадцати братьях и Иосифе Прекрасном, о Самсоне, рушащем храм, и Далиле, остригшей его волосы, о голове Иоанна Крестителя и воскрешении Христа. Новый Завет -- это проза и притчи, проникающие своей сверхзадачей в сердце быстрее, чем однообразные обвинения. Лишь Иоанну Богослову удалось в последний раз устрашить нас, остальные пугатели не в счет, они только еретики и подмастерья. Ковчег переместился в руки человека творящего, и писателю сегодня верят больше, чем попу.
   Но и этот период на исходе. Гремят бесчисленные ВИА и авторские песни, в столицах выставки самодеятельных художников, дети издают книги, а домохозяйка вяжет шаль, которой восхищаются в Брюсселе. Я не кощунствую. Я, может быть, тоже предпочту псалмы царя Давида социалистическому реализму. Я всего лишь ощущаю тенденцию. И тенденция, возможно, в том, что Бог снова хочет говорить с каждым непосредственно. Или каждый, вернувшись блудным сыном через тысячелетия, прикасается к Отцу.
  
   Знание застывает в догме, материализуется в догме, сохраняется догмой и через догму же становится массовым, готовя множества к восприятию следующей революционной ереси.
  
   Я не захотела возвращаться на работу. И не потому, что не желала повышенного внимания к себе и всеобщих консилиумов по поводу каждого своего движения. Я не желала делать вид, что мы заняты серьезным делом. Мне стало казаться, что основной интерес человека располагается не в привязке его бетонного жилья к бывшим березово-грибным рощам и не в реконструкции изъеденных шашелем деревянных домишек прежних мещан, оказавшихся теперь в центре еще одного мегаполиса. Мне требовалось свободное временное пространство, чтобы понять хотя бы себя, а если повезет, то и часть остального, потому что без остального себя тоже не осилить.
   У меня никогда не было лишних запросов, вещи на мне консервировались, как в холодильнике, и даже день ото дня становились новее. Ей-богу, у меня не снашиваются даже каблуки. Так что мне вполне хватало того, что я уже имела, а прочие вопросы могла разрешить доставшаяся мне в наследство немаленькая библиотека, в которой я, сколько ни копалась, не могла обнаружить для себя смысла.
   Я засела дома -- без определенной цели и без понуждения, хотелось спать -- спала, хотелось вытирать пыль -- вытирала. Ко мне вернулся вес, который был во мне в восемнадцать лет, и проступило что-то еще, чего я не осознавала в себе никогда, как, впрочем, не осознавала полностью и сейчас, но сейчас я чувствовала, что это рядом и принадлежит именно мне -- то ли как дарованное авансом, то ли идущее за мной по пятам из столь древней древности, что я готова была поверить, что слышу в своей комнате скрип древовидных папоротников или ощущаю не содержащий темноты мрак, рядом с которым солнечный летний день унижается до его плоской тени.
   Но когда подобное выступало особенно достоверным, я, как в пропасть, обрывалась в сомнение: я больна. Я больна, я сумасшедшая, это все навязчивый бред, где моя сестра, пусть она примет срочные меры.
   Почему-то сестра, а не я сама.
  
   Я стала реагировать на окружающее избирательно: отзываюсь лишь на то, что неким тайным образом совпадает со мной, прочее же мне не только неинтересно, но нетерпеливо раздражает. Точно так же раздражался мой отец, когда что-нибудь заставляло его отвлекаться от работы, а кое-кто считал, что у него скверный и эгоистический характер.
   Можно ли из этого сделать вывод, что я тоже работаю? Ничего не делая -- работаю?
   Я спешу избавиться от того, что мешает мне пребывать в себе. Сил моих не было слушать на работе про сексуальные техники чьих-то партнеров, про черный рынок и фильмы ужасов, которые крутят на каких-то подпольных квартирах за определенную мзду. Рядом примеряли кофточки, а у меня темнело в глазах от моего роднейшего ужаса: а если? Если мы ничего о себе не знаем, если напрасно ставим памятники умершим -- если они живы больше нас? Если я действительно не вмещаюсь в свою биологию и душа моя, не ведая препятствий, простирается до тахты пьяного соседа в смежной хрущевке?..
   Все еще с подстраховывающим словом "если". Хотя давно очевидно, что привычный для меня (для нас?) мир рушился с нарастающей скоростью.
  
   То он был Юра, то Виктор, то почему-то Шамиль. Похоже было, что он соглашается на любое имя, принимая каждое как свое, а чтобы всем интересующимся было понятно, о каком Юре идет речь, у него имелась не то чтобы фамилия, а некое родовое обозначение Чистый.
   Может, и была у него какая-то родня и какой-то дом -- выпал же он когда-то из гнезда, но Юра их не вспоминал, потребности в них не испытывал, жилья не имел, ночевал вместе со сторожами и дежурными слесарями. Его подобрала моя подруга -- посочувствовала и решила, что может спасти. Чистый был отдраен, обряжен в новый костюм и засунут в адидаски. Мужчина получился хоть на выставку, в улыбке светилась добрая снисходительность, он терпел и костюм, и адидаски, и подругу, как свои разные имена, нужные вовсе не ему, а для чьего-то постороннего удобства. Подруга, натерпевшаяся от последнего крутого мужа, радостно сообщала, что Юрочка ласковый как теленок, улыбается и гладит, улыбается и гладит, и ест все, что дадут, и на сторону не бежит, и матерно не выражается, а через месяц-другой стала неуверенно моргать, хотя Юрочка продолжал и гладить, и улыбаться, но к перерасходу не стремился, а специальности не имел никакой.
   Через полгода Юра забрал из кладовки свою прежнюю одежду, повесил на стул нисколько не изношенный костюм и переселился ближайший незапертый подвал -- без всякого скандала, без матерности и, упаси Бог, без рукоприкладства, а всё с той же благожелательной улыбкой. Улыбка сбежала лишь с лица подруги.
  
   Он в самом деле был Чистым -- ни паспорта, ни трудовой книжки, ни работы. Он вежливо отвечал на вопросы милиции, не возражал, если участковому приходило в голову отправить его на пятнадцать суток, но и метлой махал не очень. К Чистому привыкли, как булыжнику на обочине, -- ни пользы, ни вреда. Ни вором, ни пьяницей Чистый не становился и через три года улыбался, как вчера. Улыбка, скорее всего, и обеспечивала ему пропитание. Он никогда ничего не просил, а даруемое принимал спокойно -- не то чтобы как должное, а как естественное -- вроде грибов в лесу.
   Подруга стала задумчивая. Купленная во время романа с Чистым импортная сантехника, рассчитанная на долгое сияющее будущее, упихнута в кладовку вместе с нестареющим Юрочкиным костюмом.
   -- Поставила бы... -- Это я о сантехнике. Подруга пожимает плечами:
   -- И та годится.
   А когда я говорила, что та годится, она брезгливо кривилась. А теперь смотрела то ли в себя, то ли еще дальше:
   -- Он ничем и ни за что не намерен платить. И не платит. У него нет страха. Ни перед прошлым, ни перед будущим. Если ему скажут, что завтра на рассвете его расстреляют, он улыбнется, и пойдет ночевать в кочегарку, и проспит столько, сколько всегда. Я проверяла: он спал по восемь часов. Ровно. Минута в минуту. Я спрашивала, снятся ли ему когда-нибудь кошмары. Он ответил: для кошмаров у него нет оснований. Лучше бы он мне не попадался. Он выбил из-под меня табуретку.
   Через несколько дней после этого разговора она явилась ко мне с двумя дюжими парнями в спецовках. Парни, не обращая на меня никакого внимания, заволокли в мою квартиру сантехнику, выкорчевали родимое производство и, по логике соцбыта, должны были на этом остановиться. Но не остановились. А врастили в стены и пол розовый импорт и сумели провернуть все за два часа.
   -- Чем ты их купила? -- изумилась я.
   -- Купила ты, -- усмехнулась подруга. -- Они забрали у тебя старое, которое было почти новое. Работали-то -- глаз не оторвать! Представляешь, как будет, когда все так начнут? Вот где коммунизм -- платить надо!
   -- Полегчало, -- всмотрелась я.
   -- Я меняю квартиру. Вместе с барахлом. Чтобы ничто больше на меня не смотрело.
   -- Значит, пусть пялится на меня?
   -- Не паникуй, у тебя нет на это условного рефлекса. А ты заметила, что в слесарях сегодня жуткие красавцы?
   -- Да, я обратила внимание, что они в обручальных кольцах чистят канализацию.
   Я скептически оглядела обновленный санузел.
   -- Ну и как? -- с ожиданием какой-нибудь благодарности спросила подруга.
   -- Замечательно. Но я терпеть не могу розовый цвет. Ты не против, если я всё это покрашу в какую-нибудь полоску?
   Подруга заморгала, сморщилась, будто собралась чихнуть или заплакать, и вдруг расхохоталась:
   -- Господи, да они же тебе и покрасят!
   И хохотала, хохотала...
   В конце концов, я к ней присоединилась, потому что поняла, что у нас никогда не будет коммунизма, сколько бы нам ни платили. Потому что нас выгнали из него на заре времен. Потому что в каждом из нас живет свой Шамиль.
  
   Это было около двух лет назад. И вот моя мысль снова вернулась к Шамилю, тут был какой-то принцип. Принцип, который мог бы пригодиться мне сегодня. Но проникнуть в него в масштабе обычных деловых оценок не получалось. Чем был этот Чистый Юра-Виктор-Шамиль? Абсолютным лентяем? Но когда моя подруга, отнюдь не отличавшаяся чрезмерным альтруизмом, решилась откупиться от оставленного этим человеком следа чуть ли не всем, что у нее было, и даже пожертвовала тихой улочкой Энгельса в самом распрестижном центре и перебралась на вспаханную новостройками северо-западную окраину огромного города, то это не могло быть бегством только от чужой лени. Ни один из ее четырех мужей не производил на нее такого впечатления.
   Не знаю, считал ли Шамиль, что живет так, как нужно жить, но он отказывался жить так, как ему было не нужно. В его небесного цвета глазах пребывало безмерное спокойствие, которое началось в какую-нибудь доледниковую эпоху или еще раньше и которое не способно сокрушиться ничем временным, будь то детская болезнь обладания или внезапный капитализм в России. И что самое удивительное -- Шамиль не проповедовал никакой теории. Он ничем не аргументировал себя и ни в чем не уличал ни подзаборника, ни президента. Все происходящее не имело к нему отношения.
   Я вдруг подумала, что среди животных такой образец был бы невозможен. У животных нет потребности в юродивых, его не стали бы кормить. Хотела бы я знать, что чувствовал в нем дежурный слесарь, отдавая Чистому свой ужин?
   Похоже, моя подруга легко от него отделалась. Мне так не удалось.
   Если бы меня спросили, кто из окружающих больше других похож на ангела, я бы ответила: Чистый.
   Неужели так и должно восприниматься совершенство -- несоприкасающимся, полностью замкнутым на себя, самодовлеющим, не испытывающим нужды ни в чем внешнем. Это по такому раю мы плачем -- когда в нас было всё, когда мы не знали ни голода, ни насыщения, когда были избавлены от ошибок, прозрений и раскаяния, когда были счастливы от рождения до бессмертия и время никогда не развертывалось перед нами до мига...
   Так вот почему в нас появилось животное. Не исключено, что оно появилось в нас -- или мы появились в нем -- в самом прямом смысле. Лишенный сознания организм чавкал в юрском болоте, окутывая толстую кожу жарким излучением, а мы, по какой-то космической причине лишившиеся не зарабатываемого пропитания, устремились к чужому телу, а толстокожий, сам не зная как, стал, например, видеть в темноте, опередив собственное развитие на какой-то там миллион лет. Очнувшийся разум, то и дело освобождаясь от кратких существований, прикреплял себя к новым организмам и невольно исполнялся чужого опыта, вводя его в свои замкнутые системы и распахиваясь навстречу незнакомой материальности, погружаясь в нее и ее поднимая. Он нащупывал все приобретающие устойчивость формы и сам увеличивал их количество своими нарастающими желаниями, которые оборачивались неожиданными сцеплениями, постепенно концентрируясь то в десять заповедей, то в пирамиду Хеопса, и Творца, совершившего отчаянный прыжок в развитии, скоро, уже совсем скоро заклеймят Падшим. Ибо отсюда, из позабытых начал и потерянных небес, хлеб в поте лица горше бездельной, никогда не убывающей полноты, которая осознается полнотой лишь теперь, из нищеты, сопротивления и незамечаемых побед. Совершенство узнает себя в несовершенстве.
   Шамиль, ты побочный отец моих незаконнорожденных мыслей, и я догадываюсь, что Петруха из бойлерной узрел в тебе свой потерянный рай, он отдаст тебе и завтрак, и обед, лишь бы обрести не имея, но никогда, уже никогда не сможет улыбнуться твоей блаженной улыбкой.
  
   Всё это было уже давно, она приглашала на новоселье, но я по какой-то причине не пошла, она сначала названивала из автомата, раз мы случайно встретились на улице, пощебетали на тему "как ты? а ты как?", но в толпе какой разговор, да я и не испытывала ностальгии, подруга, видимо, тоже, для нее я стала полузабытым звонком, подтверждающим не подчиняющийся времени условный рефлекс, она сообщила, что все телефонные автоматы в их спальном районе раскурочили подростки, прямо банда какая-то, мастерят свои ноу-хау из чего ни попадя, даже "Скорую" не вызвать, а я утешила ее вестью о том, что через год в их районе пустят две новые телефонные станции, так что пусть она встанет на очередь, если не стоит, она сказала, что обязательно, и мы обе сделали вид, что нам спешно надо по каким-то делам, и разбежались. Не знаю, что после этого делала она, но я нашла свободную скамейку в сквере и долго сидела без мыслей и сожалений, но с чувством вины неизвестно перед чем.
   Потом у меня началось что-то с Л., за этим хлынуло прочее, и вот я подумала, что мне пора поговорить не только с пуделем, так что теперь, может быть, вполне уместно подругу навестить, все-таки в течение двадцати лет у нас не было друг от друга секретов.
   Она обрадовалась шумно и искренне, стала вытаскивать консервные заначки, а я обратила внимание на явно действующий телефон и даже набрала по нему свой собственный номер, на который, естественно, никто не отозвался. Я меланхолично подумала, не приучить ли Гена снимать трубку зубами, гавкать самым толстым басом в ухо абоненту и подносить трубку Туточке, чтобы тявкнул и он. В это время подруга объясняла, что телефон только что поставили, она еще не успела сообщить даже родным, и как теперь замечательно, мы можем перезваниваться каждый вечер. Я жизнерадостно кивала, произнося "да, да", "ну конечно", и рассматривала записи чьих-то номеров на бумажках и на обоях, выдававшие активность местной телефонной жизни. А впрочем, и я, вероятно, виновата не меньше во взаимном охлаждении. И вообще никто не виноват, а с каждой из нас происходило то, что должно было произойти и что в той или иной мере прорастало давно.
   -- Рассказывай, рассказывай, -- теребила меня подруга, -- что у тебя сейчас?
   -- Душа, -- сообщила я о своем открытии.
   -- Да, да, -- усердно закивала подруга, -- а на душе что?
   Мне захотелось что-то проверить, и я сказала:
   -- А на душе то, что я ее увидела.
   Подруга на секунду споткнулась, быстро переварила и закивала еще энергичнее:
   -- Да, да, сейчас параспособности открываются у всех через одного. Это совершенно естественно -- эра Водолея.
   Про эру я не знала, но спрашивать желания не возникло, а подруга уже советовала:
   -- Тебе надо к гуру, тебе надо развить дар, правда, там надо платить, но я могу поговорить, он пойдет навстречу, я дам телефон, сошлись на меня...
   -- На тебя?
   -- Видишь ли, я теперь занимаюсь лечебной практикой массаж, иглоукалывание...
   Я только сейчас обратила внимание на новую мебель в почти новой квартире. Выглядело дорого и индифферентно. Я воспринимала с пятого на десятое:
   -- Закончила курсы... перспективно... эра Водолея... советую... Он из Патаппурти... потрясающие возможности... Каждый может...
   -- Что? -- спросила я.
   Она моргнула, осознавая препятствие.
   -- Ты о чем? -- То ли в голосе, то ли в глазах мелькнула настороженность.
   -- Я спросила, что может каждый? -- повторила я, глядя, как она вертит листок из блокнота с только что переписанным телефоном гуру, как вроде бы машинально его рвет и бросает в пепельницу.
   И спрашивает меня светским тоном:
   -- Еще кофе?
   -- Нет, спасибо, -- отзываюсь я и ощущаю ее торопливое облегчение.
   Она выдвигает ящик серванта, достает коробку конфет (пустые полки в магазинах, нет ни молока, ни сахара), сует мне в руки и то ли обнимает, то ли подталкивает к выходу.
   -- Извини, ко мне сейчас должны... сеанс...
   И профессионально помогает надеть плащ.
   И когда она уже затворяет за мной дверь, я взглядываю ей в глаза и произношу:
   -- Спасибо за телефон твоего гуру.
   И жму на кнопку лифта, а она в спину спешно сообщает, что совсем забыла, у гуру сменился номер, он меняет номера, чтобы не звонили, как в аэропорт, но она забыла и записала мне старый, но сегодня же обязательно все найдет и мне перезвонит.
   Лифт потащил меня вниз, и делал это настолько основательно и долго, что я уже предположила нездешние подземные катакомбы, где с меня начнут требовать эры и сеансы, а я смогу предложить только свою квартирантку, которая вряд ли кому понадобится. О, двадцатилетняя женская дружба.
   Поборов искушение свернуть к мусорным бакам, я подошла к мальчишке с хроническим насморком и протянула коробку с конфетами:
   -- Возьми, если хочешь.
   Он вцепился обеими руками и, будучи практическим человеком, тут же открыл. Увидев нетронутое богатство в гофрированных белых воротничках, усомнился:
   -- А они настоящие?
   -- Не знаю. Попробуй и реши сам.
   Мальчишка сорвался с места и побежал. Должно быть, подальше от меня. Чтобы я не передумала.
   Я бы не передумала, товарищ. Я просто хотела с кем-нибудь поговорить.
  
   Несколько дней я чувствовала себя из рук вон. Мои собачки выводили меня на прогулки и приносили тапочки, но мне не помогало. Ничто не болело, но всё было не так. Я вдруг стала непрерывно думать об Л., какой он подлец, и всегда был подлецом, и женился на мне подло, и даже рубашки на нем были подлые, он подло гладил их сам, всегда без единой морщинки, а то, что гладила я, бросал в подлую стирку, а выстиранные зачем-то нюхал и заявлял, что я пересыпаю порошка, чем наношу вред их подлой природе.
   Сначала я даже не врубилась, а потом вяло подумала, что Л. ни когда на мне не женился, ни подлым образом, ни каким-нибудь другим, а рубашки -- с какой бы стати я стала их стирать?
   -- Потому что шлюха и подлая интеллигентка, -- сказало мне внутри меня.
   А я об этой особе почти забыла, а она продолжает обживать пространство.
   -- Гадючник, а не пространство! -- фыркнула Е., и Туточка сразу полез прятаться за диван, а Ген занял выжидательную позицию. -- У меня была полнометражка.
   -- Ну и сидела бы там, -- нехотя пробормотала я, не испытывая желания ничему сопротивляться. -- А то ведь выгонят...
   Меня всё плотнее что-то обволакивало, сравнить это было не с чем, но мне это казалось липким, будто я провалилась в трехлетнюю лужу на углу нашей улицы, оставшуюся после смены канализации. В яме уже захлебнулся ребенок, ее тогда спешно засыпали, но насыпанное через месяц осело, и глубина еще больше расцвела гниением. Но и схожесть с отстойником меня не впечатлила, мне было безразлично, захлебнусь я или нет, совсем рядом бесновалась Е., меня поливал мат, такого я не слышала ни от алкашей, ни от синявок, мат был вычурный, так сказать дамский, переполненный, как вышивкой, мини-сюжетами, он с ходу превратил всё наличествующее в одни гениталии, которые скручивались в пустой ярости.
   -- Эй, -- спросила я, -- ты что -- в тюряге сидела?
   Мне тут же пригрозили испоперечить урыльник, куда-то опустить и всюду достать.
   Мне стало жутко смешно, и я ржала не меньше минуты, а может, и целых три.
   Липкое вокруг меня ослабело, и стал просвечивать уличный фонарь.
   Е. вдруг всхлипнула:
   -- Ты ему не скажешь? Нет? Не говори, он же, подлец, ничего про это не знает, я же специально после зоны в другую область, я и дочку поэтому оставила...
   -- А пошла ты... -- меланхолически сказала я и завернула нечто в заданном режиме.
   Е. впечатлилась и отчалила, то есть не моими словесными фигурами впечатлилась, я полагаю, в этом мне ее не переплюнуть, да и желания нет, но за словами еще было и состояние, когда не жаль ни себя, ни другого, так что лучше не побуждать никого к действию.
   В желаемом одиночестве мне стало еще хуже, и сквернее всего было то, что для этого не обнаруживалось основательной причины. Встреча с подругой была неприятна, но и только. Все связанное с Л. давно позади. И даже Е. не заставила бы меня повергнуться в такой прах. Совершить такое могло лишь Ничто. Бесцветное Ничто задело своим крылом -- и ничем стали прежние дни, и распался интерес к тем, что придут, и нет больше смысла в их приближении. Я находилась там, где не было времени.
   Встревоженное тело посылало беспорядочные сигналы и подбрасывало узкие чувства. Мне хотелось жаловаться, рыдать, биться в истерике, но кто же делает это в одиночестве. Зрителя нет, собаки и те убрались подальше, а я желаю всех обвинять за каждую минуту своей жизни, потому что каждая минута жжет меня своим убожеством, всё у меня было не так, не туда и не оттуда. И даже если бы мое посредственное, или то, что кажется таким сейчас, заменить лучшим из возможного, это ничего бы не дало, я выплюнула бы это с презрением. Я ни в чем не видела смысла, я перечеркивала свое прошлое и свое будущее, я ничего не принимала и раскачивала опоры сознания, моя жизнь нелепо, а может быть -- закономерно, кончалась, и кто-то в этом был виноват. Виноват был тот, кто мог сделать иначе, наверное, это Бог, не выделивший мне персональной охраны и не позаботившийся об устойчивости моих добродетелей. А поскольку "и волос не упадет без воли", то моей вины ни в чем нет, да и чьей бы то ни было тоже, потому что всё есть следствие и результат, и если я завернула поддонным матом, так меня ему только что обучили. Да и дурочка Е. прошла эту школу тоже не по своему горячему желанию... Нет вины, нет жизни, нет ничего.
   Совершив очередной виток, мысль, как в берег, вцепилась в слово "вина". Я уже знала эти возвращения к одному и тому же. Это было как броски тела на стену, преградившую путь. Похоже, выбранное слово беременно каким-то нужным мне смыслом. Несмотря на свой раздрызг, я поднялась и сняла с полки Даля.
   И меня изумило стоящее на первом месте объяснение вины: начало, причина, источник. И лишь дальше -- прегрешение, обязанность, долг и другое, более близкое к нашему сегодняшнему представлению. Сженное значение слова связалось с платой, расплатой, наказанием. Плата за слабость. Платили имуществом, своими детьми, собой. Что-то при этом спасая.
   Плата за спасение.
   И, пройдя через сугубо материальное выражение, вина сконцентрировала в себе и более глубокую закономерность. Она стала означать обмен менее существенного на более значительное. Через признание своей вины, через раскаяние человек обретал свободу и покой и уже знал им цену. Через вину шло познание, она была двухуровневой связкой, она стояла в истоке дальнейших следствий. Из этого получалось, что отсутствие вины лишает будущего, лишает перехода на новую ступень. Виновный движется, безвинный стоит.
   А я так долго не могла понять, почему один раскаявшийся грешник важнее девяноста девяти праведников. Не потому ли, что грешник совершил великую работу, а праведники без труда пребывали в органически данном. В их праведности не было их заслуги.
   Что отнюдь не означает, что им следует срочно заняться разбоем на большой дороге. Для них другой путь и другая вина. Иисус лишь после муки за чужие грехи возвысился до Бога, лишь после смерти за всех стал бессмертным. В сущности, этим всему живому в человеке дана программа долгого развития. И даже означена веха, которую придется постигать каждому. А пока вина соседа, которую тебе предстоит ощутить как собственную, лишь отдаленная цель, завтрашнее твое состояние, а сегодня благо -- личная повинность, когда внутреннее сознание силится поднять тебя до уже промысленного уровня. И как бы тебе ни было тяжко это восхождение, ты почти никогда не захочешь от него отказаться, нет, ты будешь пробивать собой брешь в этом пределе.
   В дальней дали беспокойно шелохнулась моя каторжная подселенка, но ничем проявиться в данный момент не осмелилась, а я по явной ассоциации подумала о своей православной тетке, которая в свое время тоже отпахала десятку за своего Бога, она отнеслась к этому, как к командировке по специальности, и вела себя среди насилия и поругания с истовостью первых христиан на нероновской арене, к ней не пристало то, чем переполнилась Е., и через пару лет скрученное злобой бабье отступилось и стало к ней прислушиваться, но конторские быстренько перекинули ее в другой лагерь, где всё началось сначала. Но повторение для тетки уже было и вовсе не страшно, она как-то проходно сказала, что на новом месте ее били за Бога всего раз десять, а потом милостью Христовой передумали и стали просить Святого Писания, и она давала, что могла, и даже кого-то, прегрешив, крестила, отчего ее опять собрались перекинуть на этап, но зэчки взбунтовались, а паханка поклялась конторских перерезать, так что тетку на время оставили, решив поначалу сплавить паханку. Что и сделали, на свою голову. Как только, решив, что теперь никаких проблем, тетку отконвоировали в третий лагерь, из Воркуты куда-то в Каракумы, в воркутинском приюте бабоньки кончили трех самых ненавистных надзирательниц, разъевшуюся повариху и двух собственных стукачек. Слухом земля полнится, тетка узнала об этом через несколько месяцев и, если бы не церковный запрет на самоубийство, наложила бы на себя руки. Она и по сей день считает себя виновной в не ею совершенном убиении и платит пожизненную виру бесстрашным состраданием к любому.
   Тетку перемещали из лагеря в лагерь еще не раз, заведенная машина работала, но давала противоположные результаты: всесоюзные зэчки к ней расположились, слушали почти добровольно и даже приставляли свою охрану, чтобы оградить от вышестоящих провокаций.
   Тетка говорила, что окрестила двести восемь заключенных душ, в чем слезно покаялась батюшке, который почему-то прегрешением это не признал, но для теткиного успокоения наложил епитимью, которая показалась ей неудовлетворяющим праздником, так что тетка с тех пор своевольным почином отмеряет себе воздаяние.
   История имела продолжение, но уже через батюшку. Странствия тетки произвели на него такое впечатление, а не по канону крещенные души повергли в такое умиление и беспокойство, что священник на свой страх и риск отправился по теткиным лагерям, терзая зэковское начальство своей благостью и объясняя, что хочет лишь довести до конца начатое его духовной дщерью, но желаемого не достиг, дальше охраны его не пустили. Тогда он купил в каком-то ларечке оцинкованное ведро, надрал в чистом месте мха, чтобы сделать кисть, зачерпнул полярной водицы, сам всё освятил и стал приходить на дорогу, по которой возвращались с работ колонны заключенных, макал кисть в святую водицу и крестообразно осенял брызгами серые фигуры.
   Я прикрылась развернутым Далем и облегченно вплыла в исцеляющий сон и там увидела, что позади осталась рассыпавшаяся стена. Стена показалась мне совсем маленькой, но это уже не имело значения.
  
   Если проснуться совсем тихо, будто собираешься выкрасть хозяйскую сумку из-под лап кавказской овчарки, то можно сколько-то побыть в одиночестве и забыто ощутить свое автономное существование. Но очень скоро перед закрытыми глазами проявляется бурый смог, смог висит, медленно выворачиваясь, и я убеждаю себя, что каким-то микрозрением вижу ток своей крови по капиллярам опущенных век. И вдруг грязный цвет истончается, тяжесть высветляется печальной небесной лазурью, мне представляются белые Елеонорины кудряшки в детстве, шелковые волосы и лазурь очень гармонируют, я слышу, как маленький голосок что-то поет, белые пальчики с красивыми ноготками раздвигают никлую траву в придорожной канаве забытой окраинной улочки, я понимаю, что трава зовется "гусиные лапки", в ней покоятся черные глянцевые шарики козьего кала, бледные пальчики аккуратно собирают их в горсть, кто-то сверху говорит, что это ягодки и их можно есть, девочка радуется, и раскусывает, и удивляется, что взрослым нравятся такие штуки, но, чтобы не обидеть веселый верхний голос, незаметно стирает с губ никакие крошки.
   Бурое торопливо стекло вниз, умытая пронзительная голубизна заполнила мой экран, она светилась собственным светом, свет дрожал в поющем голоске и очень его любил, свет лучился из белых волос и розовых ноготков, ему хотелось простереться дальше и охватить любовью ветхий домишко и дощатый забор, по которому многолетне карабкался цепкий вьюнок, вьюнок смотрел на мир многочисленными граммофончиками, наверно, это тоже были пальчики с ноготками, потому что у них был совсем одинаковый цвет.
  
   Мое тело лежало парализованно. Оно постаралось стать незаметным, чтобы не мешать. Тело грузно дышало и не имело цвета. Оно не знало языка голубизны и простерлось ниц, чтобы послужить подножием развернувшемуся над ним светоносному своду.
   Я вдруг поняла, что мне хотелось увидеться совсем не с подругой, а с ее недавним полумужем. Я встала и отправилась в бойлерную.
   А может, это была не бойлерная, а что-то другое. Я попыталась открыть дверь, соседствовавшую с подъездной, но у нее не было ручки, а только щели. Я выбрала щель поглубже и превратила свой палец в крючок. Дверь нехотя поддалась и открыла весьма пыльную лестницу вниз, не мытую со дня творения, но тем не менее подметавшуюся, видимо, время от времени суровой мужской рукой -- к углу прилегал явно кем-то выброшенный на помойку и стертый до стволов льняной веничек, но тут веничек явно был при деле и продолжал исправно служить, хотя ни одна женщина такого инструмента не потерпела бы -- себе дороже, как говорится. Лестница отважно спустилась в пыльный перешептывающийся низ. Внизу, против ожидания, горел свет, свет лился из анфилады помещений, уходивших направо и налево. Помещения, как я догадалась, соответствовали размещавшимся сверху квартирам, но были здесь без полов и внутренних необязательных перегородок и без прочих признаков человеческого обихода. Здесь было царство труб, огромных и помельче. Облитые почти ядовитым свечением трехсотватток, трубы обегали индивидуальные закутки по внутреннему периметру и, не испытывая стремления к разъединению, спешили влиться в могучую материнскую систему, отличавшуюся неожиданной тучностью, беременную испражнениями и кухонными стоками малоразумных существ, пребывающих на девяти верхних небесах. Отсюда всё верхнее казалось менее значительным, чем эта толстая утробная мощь, вздыхающая и урчащая непрерывным движением.
   Я позвала хоть кого-нибудь, но мой голос пискнул мышью и упал к ногам, не пожелав распространиться ни в какую сторону. Пришлось выбрать направление наугад, и в ближайшей проекции верхнего апартамента я обнаружила того, кого искала. Поверх нескольких труб был перекинут сколоченный из досок турхейердаловский плот, на котором в обществе нескольких дырявых одеял, закинув руки за голову, покоился нужный мне человек. На краю плота стоял алюминиевый чайник и литровая эмалированная кружка, то и другое определенно вторичного происхождения, но я поняла, что нахожусь на жилой территории.
   -- Здравствуй, Шамиль, -- возвестила я о своем мирном присутствии.
   Шамиль, не меняя позы, перевел взгляд на мое лицо.
   -- Я в гости, если позволишь.
   Его взгляд еще секунду-другую считывал с меня какую-то информацию, после чего Чистый бесшумно принял сидячее положение и рыцарским жестом предложил мне самое толстое одеяло.
   Я попробовала вскарабкаться на помост методом подтягивания, но только, уперевшись грудью, напрасно топтала поддосочную тень.
   Чистый взял меня за плечо и без усилий посадил на одеяло.
   -- Может быть, я сначала помолчу, -- проговорила я, оглядывая никакие стены, из отдаления оберегавшие плот от холода и ветров.
   Стен было три, как в театре. На месте четвертой вздыхала толстая материнская труба, щедро готовая вместить в себя всё, что пожелает в нее вместиться. Воздух был сухим и определенно теплым. Берега моего Ноева ковчега обрывались в пустоту, и показалось, что настил подо мной слегка покачивается, отчаливая. Мне захотелось определить, куда мы направляемся, вверх или вниз, больше было похоже, что вниз, что не придется оказаться на моем четвертом пределе. Мне стало спокойно, я подвернула рыцарское одеяло под голову и заснула.
  
   На исходе сна я осознала наполнивший меня покой. Вокруг меня простирался мирный океан, матерински ко мне настроенный, утешающий мерным покачиванием. Я лежала на его вечной поверхности, предназначенная своему уделу, который не вызывал ни страха, ни протеста. Во мне определилось назначенное исполнить, хотя океан был готов качать меня в своей зыбке столько, сколько я буду оставаться ребенком, он качал меня, обучая своему терпению, и я, должно быть, усвоила урок, потому что во мне выросла подталкивающая радость, я оторвалась от податливых покоящих ладоней и поплыла к какому-то берегу, берег должен был возникнуть специально для меня, чтобы я могла отделиться от люльки и взрослеть собственным усилием. Я плыла к берегу, а берег плыл ко мне, и, перед тем как мы встретились, я открыла глаза.
   Я лежала на дощатом плоту. В метре от меня сидел в прежней позе Шамиль. Должно быть, мой взгляд показался ему достаточно осмысленным, Шамиль потянулся к алюминиевому чайнику и налил мне чифира в литровую кружку.
   Я глотнула зелье как бальзам, кивнула, улыбнулась и соскочила с полутораметровой высоты спасающего ковчега.
   Ночью, на своей квадратной тахте, с собачьим теплом в ногах и за спиной, я поняла, что всё, что со мной происходит, есть мой берег.
  
   Всё наличествующее обусловлено. Ничто не существует само по себе, каждое проявление качается в люльке предыдущего порядка, так что и душа не может быть самоизолированной, она из чего-то произошла, она продукт не знаемых нами сил и направлена на выполнение определенной работы. Всё работает. Всё контактирует, вступает в связи, производит вариации и сочетания -- нет предмета или явления непревращающегося. Поскольку до сих пор в мире наблюдается вызывающая уважение упорядоченность, а хаос в наших пределах есть локальное по времени и пространству состояние, оцениваемое к тому же изнутри, с подавляющих человеческое сознание мелких масштабов, то не только закономерно, а просто необходимо предположить иные масштабы, не вдаваясь при этом в противоположную крайность индивидуальной и даже глобальной никчемности, что уже вгоняло в непроизводительную тоску не один вопрошающий ум. Нужно остановиться на условной середине, нужно без дикарского табу присмотреться к бесконечности, отмеренной нам границами нашей малости и интуитивно воспринимаемым безразмерным Богом.
   Да и на малость свою следует взглянуть не под углом эго, а хотя бы с приложением вполне доступной нам линейки жизни: если мы сокрушаемся от беспомощности человека перед ликом Вселенной, то каково же место микроба, дождевого червя или воробья, клюющего крошки из наших рук? Да вспомните взгляд вашей собаки, восхищенной вашим превосходством, преданной вашему могуществу... Все проживающее на земле имеет меньше, чем человек.
   На днях на моем балконе оказался голубь с перетянутыми леской лапами. Он всполошился, когда я открыла балконную дверь, но не очень, не настолько, чтобы подняться в воздух и скрыться от потенциальной угрозы. Он прилетел не для того, чтобы сразу бежать. Леска вокруг лап завилась куделью -- результат безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Я заговорила с ним ровно и успокаивающе, я сказала, что всё поняла и сейчас сделаю необходимое, пусть он потерпит мои руки, в них нет угрозы. И я медленно приблизила ладони к пернатым бокам, и голубь, вздрагивая от своего отчаянного мужества, позволил себя взять. Я внесла его в комнату и, зажав одной рукой, отыскала ножницы и срезала первый слой смертельной окольцовки. Следующие витки пришлось выковыривать из голубиной плоти. Онемевшие птичьи пальцы набрякли запоздавшей кровью. Последние петли лески я вытаскивала пинцетом, и на них оставались разлагающиеся крупицы голубиных мышц. Все это, наверно, уже восстановиться не сможет, но сохранится хотя бы культяшка, и голубь станет инвалидом, как ветеран-афганец в подземном переходе под площадью Революции, собирающий с виновных молчаливую плату за искалеченную жизнь.
   Но голубь всё же пришел. К человеку. Что-то в его малом темени знало, что погубить могут все, а спасти -- только человек.
   Вектор человека центробежен. Желание толкает к обладанию -- вещью, другим человеком, истиной. Но чем теснее соприкасаемся мы с желаемым, тем разреженней и расплывчатее становится для нас его сущность, она даже теряется, странно видоизменяясь, мы как бы проникаем насквозь и оказываемся в безвоздушном пространстве не нужных нам причин. И вместо того, чтобы приблизить к своему зрачку истоки того, что только что было любимо, и вступить в край неожиданных открытий, человек разочарованно поворачивает обратно, где будет искать новый способ стремиться столь же напрасно.
   Но придет время, и ты всё равно шагнешь за край.
   Скорее всего, следует говорить не о цели жизни отдельной личности, а о цели существования всего человечества. При этом человечество, скорее всего, эту цель выполняет независимо от действий единиц или сообществ и независимо от своего понимания или непонимания. Но естественно, что понимание придало бы процессу ускорение, сила которого даже невообразима.
  
   Земная жизнь есть частный случай жизни. Это не умаление, это наоборот. Вопрос сужается-расширяется до: зачем Великому Космосу земная жизнь? Земная жизнь не может быть случайностью, слишком она настойчива, слишком в узком диапазоне существует и, следовательно, слишком управляема. И явно функциональна. Моя, Елеонорина, шатающегося от помойки к помойке бомжа -- зачем-то нужна.
   Зачем она нужна?
   Но чтобы ответить на это, следует присутствие в земном индивидууме постоянно бессмертной системы не вписывать в земные рамки, изобретая побочные философии и религии, а, наоборот, эту частность, этот раз за разом расцветающий бутон нашей жизни соотнести с параметрами более широкими, отыскав для бутона стебель, листья, корни и почву. То есть включить частную форму жизни, которую мы знаем, в структуру иных зависимостей.
   Единственная отвлеченная категория неземных масштабов, напрямую связанная с нашими действиями, до которой поднялся житель Земли, это когда-то очевидное, а теперь неудержимо расползающееся понятие Ада и Рая, тоже, впрочем, выстроенное по вполне биологическим признакам: там больно, а там -- радостно, там геенна огненная и скрежет зубовный, а там кущи и славословие Царя Небесного по подобию царя земного. Остальное же настолько затуманено подробностями быта, что даже религиозное понятие греха сводится к нарушению установленных правил, а туманно-обособленная мысль о грехе первородном тонет в брезгливости к женщине, хотя человеческая греховность всего лишь результат смертности тела, то есть несовершенства по отношению к бессмертию души. И, не ведая истока, люди успокаивают себя почитанием небес то десятиной, то жертвоприношением, или, как у нас, восторженным во время пребывания в церкви песнопением, исполнив которое прихожанин возвращается к своей повседневности. Духовные наработки мы наивно преломляем для краткого мига наших не подчиняющихся нам жизней -- крещение, венчание, отпевание и снова рождение -- в миллионный, должно быть, раз, -- и каждый всё равно преступает, иногда кается и снова таит в уме, что некто милосердный и любвеобильный простит его бесконечно-очередным прощением.
   А Бог почему-то не отчаивается, Бог терпеливо ждет, Бог подталкивает краткого человека то Буддой, то Христом, то индивидуальной ересью.
  
   Чем дальше человечество проникает в область неземного с целью потребительского использования, тем шире становится область обратного эффекта: бомбы, крематории, Сталины, Хусейны...
   Ну, очевидно же, что государственная печать не предназначена для колки орехов!
  
   К моей душе прибилась блудной овцой чья-то чужая душа, вцепилась что есть сил и держится, качаясь над смертной пустотой, и в моей власти воспротивиться и отторгнуть ее чужеродное присутствие. Но не сестра ли она мне, терпящая бедствие, и какая разница, по чьей вине совершилась беда. О вине можно поговорить потом, а сейчас безадресный звонок в мою дверь, так почему же не протягивает руку мое дальнее Я, если оно бессмертно... Сделай усилие, душа, отзовись хотя бы эхом на глас бесконечности.
  
   Все нутро сотряс сорвавшийся во всяких тормозов мат. Мат начался как обыкновенный мужицкий, но, исчерпав убогое воображение пьяниц и работяг, перерос в дамский, после которого мне захотелось укрыться под вшивой полой встречного забулдыги и сообщить ему, как он нежен и деликатен.
   -- Нежности ей -- трам-бух-тра-та-та и так далее!.. Эй, держите меня деликатно трах-тара-рах, чтоб вас всех бам-барах-бах!..
   -- У меня идея, -- проговорила я, дождавшись просвета. -- У нас только что создали альтернативное вещание. У них дефицит свежих идей. Предложи им свое мат-шоу, заработаешь миллион.
   -- Миллион!.. -- взревела Е. -- Ты мне тра-та-та баки туда-сюда не заговаривай! Давай как человек так-перетак и по-всякому, если не хочешь, чтоб я навсегда свихнулась! У меня крыша едет от твоей та-рарам фигни! Я честно ждала, а у тебя бам-бух-бах дальше-больше... Все!! Когда, клизму им в нос, мужика приведешь?
   Я не спешила понять:
   -- Какого мужика?
   -- Да хоть какого, лишь бы трах-тах-тах!..
   -- Перестань собачиться. Это не располагает к общению.
   -- А мне твое общение сто раз бах-бах-бах...
   -- Дело хозяйское, -- выдержанно объявила я и взялась за ближайший толстенный том.
   "...геометрическое место точек круговых сечений, проходящих через центр тяжести вихря и перпендикулярных линии тока, и представляет собой поверхность, получаемую вращением синусоиды вдоль своей продольной оси..."
   Мне показалось, что Е. рванулась фейерверком. В глазах рябил шквальный звездопад, как ночью в середине августа. Но и сквозь звездопад я заставила себя видеть темные потухшие буквы:
   "...ментальная интерпретация логоса представляет из себя в метафизическом пространстве геометрическое место точек возможного распространения свойств и связей данного объекта..."
   Я упорно произносила строчку за строчкой, мгновенно отыскивая у гениального Шмакова наименее сопряженные с обычным восприятием фразы, надеясь, что Е. не окажется бегуном на длинные дистанции. Шмаков мне попался на эзотерическом книжном развале, куда я недавно заглянула, гонимая внутренним голодом и скромной мыслью, что я не первая взывающая к Небу еретичка. Я еще не успела его прочитать, это не детектив, на который хватит одной ночи, тут постижение явно мерилось целой жизнью. Я медлила с принятием кем-то приготовленной пищи, испытывая желание провести рекогносцировку мира самостоятельно. Но и выхваченные наугад несколько страниц поразили меня глубиной и добросовестной заботой о приоткрывшем очи еще неуверенном разуме. С этой книгой я перестала чувствовать себя сумасшедшей.
   Е. оказалась чемпионкой. Она выкинула белый флаг только через двадцать минут.
   -- Марусь... Я не буду, Марусь... Раз больше никакой язвы рядом, одна ты... Хрен с тобой, говори что хочешь, только сама, а то у меня заворот кишок от этого твоего... Он кто? Доисторический? Неуж недавний? А себя-то понимал? Ой, давай лучше чаю попьем...
   -- Разве он до тебя доходит? Я имею в виду чай.
   -- Ну, не доходит, понятно, но все-таки. Напиться не напьешься, а вкус есть.
   Я отправилась на кухню и поставила чайник. Пить хотелось и мне.
   -- Я крепкий люблю, -- объявила Е. -- И сахару побольше.
   -- Тебе не повезло. Я пью без сахара.
   -- Жмешься, что ли? -- изумилась Е. -- В зоне и то хоть пол-ложки бросали...
   -- Вон сахарница, трескай.
   На моих задворках обвалилось беспомощностью. Беспомощность поспешила спрятаться за мирным голоском:
   -- Чего к мужику-то моему не сходила?
   Я тему не поддержала.
   -- Зачем? -- спросила я.
   Если бы она сидела напротив, она бы, вероятно, чем-нибудь подавилась.
   -- Ты что? Ты как?.. Бананами обходишься?
   До меня как-то не сразу дошло, что имеется в виду. Чтобы окончательно спуститься от шмаковских небесных вихрей, потребовалось время. А когда всё же дошло, я выплеснула оставшийся чай в сторону соседнего стула.
   Только вряд ли Е. там находилась.
   -- На стену попало, пятно будет, -- посожалела Е.
   Я мрачно молчала.
   -- Да ладно тебе, -- вполне по-свойски пробормотала Е. -- В зону бы тебя, чистоплюйку... Кто как может устраивается. И ничего тут такого, раз природой устроено, но не обеспечено.
   -- Что природой устроено? -- не выдержала я. -- Что тебе не обеспечено?
   -- Ну, ты посмотри! -- изумилась Е. -- Ну, прям первый раз слышим... Да теперь про это в детском саду знают! Что у кого и для какой надобности.
   -- Ну, и для какой же?
   -- А для трам-тарарам там-там!..
   -- Это у детсадовских ангелочков такая надобность?
   -- Не строй дебилку, сама знаешь, что удовольствие.
   -- От комаров чешешься -- тоже удовольствие...
   -- Ты фригидная, что ли? Тогда какого рожна он к тебе таскался?..
   -- Давай договоримся: мухи у нас отдельно, а борщ отдельно.
   -- Мухи, ага... -- обиделась Е.
   Я почувствовала, что от темы податься некуда. Я опустила забрало и взяла копье наперевес.
   -- В какие бы одежды ты ни рядилась, Елена, король все равно голый.
   Она озадачилась. Не надолго. Голый король заставил ее предвкушающе потянуться.
   -- Давай, давай, голышом самое то. Ха, порнуха на словах -- я не пробовала. Думаешь, получится?
   Ни о чем другом она не в состоянии. Знакомая картина. Не она одна.
   Не найдя иного, я зашла с единственной карты, которую обнаружила:
   -- А дочь про тебя знает? Хоть что-нибудь?
   Я почувствовала, как она ужалась. Втянула липкие щупальца. Огрызнулась, защищаясь:
   -- Тебе-то что?
   -- Сколько ей? -- спросила я, представив среди миллионов брошенное существо, которого лишила заслона не безнадежная смерть, а чья-то легковесная глупость.
   -- Четырнадцать... -- Е. хотелось всхлипнуть, но она удержалась.
   И ждала новых вопросов о дочери. Она ни с кем о ней не говорила, а ей хотелось. Ведь это ее дочь, это почти она сама, и ей казалось издали, что она очень ее любит. (Ветер шевельнул белые кудряшки, и маленький голосок запел что-то в своем маленьком мире.)
   Я спросила:
   -- Хочешь, чтоб и она была как ты?
   Е. выбрала самый приятный смысл вопроса и живо ответила:
   -- Ага, пусть красивая будет.
   Я без сожаления обрушила лживую веру:
   -- И в тюрягу пусть, и по пять кобелей в сутки, а в промежутках бананы? Их хоть моют перед употреблением?
   Мне показалось, что меня растаскивают тигриные когти. На моей территории Е. корчилась в ненависти к миру. Она не знала нюансов. Умильное созерцание дармового дочкиного счастья через миг обернулось слепой яростью.
   -- С-сука... -- задохнулся в моем горле чужой голос.
   Я пропустила определение мимо. Я сказала:
   -- Если ты не хочешь своей жизни своему ребенку, то, похоже, не очень ценишь свои достижения?
   -- Сволочь научная! Не смей моей дочери касаться, лоханка интеллигентная!
   Мимо, мимо...
   -- Я видела, как ты себя девочкой вспоминала, пела так трогательно. Я даже козьи катышки видела. А кто-то сверху -- ягодки, говорит...
   -- Ублюдки! -- ринулась в предложенную сторону Е. -- Это мне и устроили -- всю жизнь одно дерьмо! Этот гад с ягодками в следующий раз мне яблоко дал. Красивое, как в сказке, я откусить не решалась, а только смотрела. (Ветер шевелил белые кудряшки...) Север у нас, только репа и вызревала. А он потом -- виноград, целая кисть, такое только в раю расти могло... Виноградных ягод много, отрывала по одной, а там всё равно оставалось. Потихоньку ела, одна, он не велел маме говорить, если мама узнает, то придется все младшему братику отдать, а ему и так всякие соки в баночках, а мне даже попробовать не дают. Вообще-то он меня любил, по-моему. Он ничего ужасного не сделал, он только смотрел и гладил. Как я на яблочко смотрела и гладила. Так и не откусила, а оно сгнило. (Ветер, ветер...) Через полгода он внезапно исчез, говорили, что на соседней улице кто-то повесился, но я не поняла, я просто осиротела. Все, кто были около, на меня так не смотрели, а мать поддавала по заду, когда у меня не получались гнусные задачки на вычитание -- там всегда кому-то надо было что-то отдать, а я не хотела, мне самой было мало. (Белые, белые кудряшки, почти, наверно, локоны.) Матери было некогда, она работала на птицеферме -- тыкала электрическим током в куриные головы. Отец то жил с нами, то нет. Когда он вернулся в очередной раз, я подошла к нему, прижалась и попросила, чтобы он погладил. (Она считала, что это мужская обязанность.) Он посмотрел как-то не так и оттолкнул. Я заплакала и убежала во двор. У нас был двор -- здесь таких нет, он был как комната, только без потолка, в этой комнате целый день могло быть солнце или целый день дождь, а ты всё равно дома, от этого получалось, что солнце -- мое и дождь тоже мой, и там всегда что-то менялось и происходило. Там жил кот...
   Я вместе с Е. видела этот двор, обнесенный сплошным дощатым забором с треугольно выпиленными зубьями поверху, по ним акробатически пробирался нахальный соседский кот, которого звали то Ментом, то Мусором, он сторожил сверху всё доступное и нещадно драл любого из своих соплеменников, потерявшего бдительность в охоте за стрекозой или мышью, всегда выжидая момент, когда живое будет поймано, и лишь после этого обрушивался ястребом, молниеносно схватывался с пришельцем, неизменно побеждал и тут же сжирал чужую добычу. Охотиться самостоятельно Менту было то ли лень, то ли неинтересно, и он неделями тощал на заборе -- до того, что начинала клочьями вылезать сивая шерсть. Но выдержка побеждала, и он опять, истошно вопя, сваливал противника и хрустел костями не своей мыши, будто она была по меньшей мере кроликом.
   В углу двора стоял деревянный сарай, разделенный на клетушки по числу жильцов. Между ним и Ментовым забором оставалась бесхозная щель, магнитом притягивавшая своей таинственной знобкой сыростью, сырость дышала даже в самое раскаленное лето, когда весь дом выжаривал на солнце подушки и перины и колотил скалками по зимним полушубкам. Между сараем и забором существовало особое бессолнечное время года, и щель казалась ходом в запретный мир. Там можно было откопать яркие черепки, толстых личинок и странной формы пустые пузырьки, которые всё еще чем-то волшебно пахли, а если не хотелось заниматься раскопками, можно не торопясь справить малую и большую нужду, испытывая недоступные в ином месте покой и удовлетворение. Двор любил своих детей больше, чем их любили взрослые.
   Е. видела в сотый, должно быть, раз все ту же картину: светловолосая девочка, несоразмерно обидевшись на отцовский толчок, выбежала из дома и кинулась в спасающую тень за сараем. Стремясь к освобождению от чего-то неизвестного, что угрожающе пульсировало в теле, она забралась в самый дальний угол и, не зная, что делать дальше, старательно помочилась, но струя кончилась слишком быстро, и внизу остался призывающий голос, который не желал заглушаться надеванием трусиков, он был как раскаленный прут, протыкающий тельце рыбешки, которую иногда жарил на костерке отец. Девочка тоже ощущала себя пойманной рыбой, которую опаляет неправильно-сухой жар невидимого огня. Было почти больно, только хуже, потому что болело как бы не только в девочке, а и дальше, в соседнем воздухе и даже в близких досках забора и сарая. Она испугалась, что каким-то непонятным образом может на самом деле сгореть, и кинулась спасаться в дворовом общественном просторе. На вечернем северном ветре пожар свернулся внизу туловища, девочка повертелась, придумывая, что предпринять, от жара внутри надо избавиться окончательно, чтобы не умереть, и раз он стал таким маленьким, то его можно выдавить совсем. И она села на деревянную скамейку у крыльца своего деревянного дома и сжала себя в комок. Внутри жадно обрадовалось и показалось голодным братиком, которого нужно укачать, пока не вернется из магазина мама, и она стала раскачивать себя из стороны в сторону, упираясь ладонями в скамейку и понемногу себя приподымая, жар благодарно ее поощрил и потребовал какого-нибудь внешнего усилия, чтобы вытолкнуться и исчезнуть. Девочка сжала ноги, и напряглась, и сделалась стержнем, который надо выдернуть, и, чтобы это суметь, она помогла себе криком, и стержень разлетелся огненными брызгами, наверно, когда станет темно, эти брызги поднимутся в небо и загорятся звездами. Потому что только из этого могли делаться звезды, это теперь ей понятно.
   И то, что получилось вечером, тоже было похоже на звезды, но теперь они летели вниз. Мать, возвращаясь с работы, задержалась во дворе с соседками, они ей громким шепотом о чем-то повествовали, мать ворвалась в комнату, где девочка играла с братиком, держа его на коленях и делая "козу". Мать вырвала у нее брата, как куклу, и стала бить по лицу мощными ладонями, страшно при этом молча, потом схватила со стены смотанную бельевую веревку и лупцевала куда ни попадя, пока были силы. Прибежавший от пивного ларька отец отшвырнул жену и отвез дочь в больницу, и девочка почему-то знала, что видит его в последний раз и что домой он больше не вернется никогда.
   Недели через две полосатые синяки побледнели, голова перестала болеть почти совсем, и добрые тетеньки в белых халатах сказали, что мама скоро заберет ее к себе. Но мама всё не являлась, и девочка сказала белым тетенькам, что она сама найдет дорогу, потому что маме некогда, маме надо убить током целую тысячу кур на фабрике, и тетеньки ее отпустили. А она пошла на вокзал, такой же деревянный, как ее дом, села в случившийся на эту минуту поезд, и поезд привез ее в большой город.
   Дальше понеслось с неуловимой скоростью, впереди получился детдом, но там слилось в серый цвет, в сером выплескивалось опадающими фонтанами, но они больше не достигали звезд, а возвращались к собственному, ничего не орошающему истоку. Чья-то жизнь, превращенная в петлю, пресекла, сделав наихудший выбор, божественные валентности, и труд рождения не вознаградился ничем. Усилия живого свелись в минимум, повторяющийся в бессчетный раз, фосфоресцирующие вспышки оставались самими собой и не притягивали иного, время катилось через них напрасно, ничего не совершая.
   Этот океан бьется в подножие каждого человека, он есть начальное утверждение жизни, которая тем не менее не может закончиться сама собой, потому что это остановка и отмирание. Жизнь жива изменением, пути прошлого проходит каждый, но в свободный поиск человек должен выходить лишь усвоив достигнутое. Я стараюсь вспомнить скамеечковую Елеонорину проблему у себя, застал же меня отец, когда мы пристрастно исследовали кошку с обратной стороны, но ясно, что внутренним конфликтом это не стало. Моя терпеливая мама говорила со мной прямо, я не знала пустых сказок о капусте и еще в дошкольном возрасте относилась к разнице между мужчиной и женщиной как к естественной данности -- никто же не наворачивает стыдливых вымыслов вокруг носа или ушей. Ясно, что родилась не только я, но и мои папа с мамой, но родиться можно только у взрослых, это правильно, потому что в детском человеке ребенку негде поместиться. Мне были смешны ужимки подружек и лихорадочный блеск в девчоночьих глазах, когда все чаще заходили разговоры "про это". У них "это" никогда не связывалось с будущими детьми, а только с самими собой -- какие они особые, красивые, выдающиеся, -- потому что какой-то мальчик на них посмотрел. Никто особенно и не смотрел, но девчонки решительно верили в то, что выдумывали, и начинали выпендриваться ненормальной походкой, самодеятельными прическами и тушью для ресниц. Это был язык преждевременного призыва, и противоположный пол на это преждевременно откликался. Меня поражало, что инициатива всегда исходила от маленьких женщин, спешащих добиться неизвестно чего, и что инициатива приводила к чему угодно, только не к влюбленности, хотя юные дамы многозначительно называли происходящее с ними Настоящей Любовью, а любви были быстротечны, как тени от облаков.
   А рядом, на фоне демонстративных страстей, теплился не затухая совсем другой роман. Роман начался то ли во втором, то в третьем классе, когда к нам пришла новая ученица -- девочка с аккуратными белыми бантиками и на костылях. У нее был полиомиелит. Класс шокировано молчал, наблюдая, как она, покраснев, садится за свободную парту. Я подошла к ней на перемене, чтобы она не оставалась одна, но девочка мои потуги отвергла:
   -- Мне ничего не надо, я всё умею сама.
   Мне почему-то стало стыдно, и я больше не навязывалась.
   Через какое-то время я увидела, что ранец, который полиомиелитному человеку неудобно взгромождать за спину, несет, осторожно ступая рядом с оттопыренным костылем, белобрысый тихий мальчик Коля Строгальщиков. Наверно, отношения этих двух существ могли бы стать литературным произведением, более интересным, чем привычные любовные бестселлеры. Коля Строгальщиков прошел через ад. Его дразнили, над ним издевались, его регулярно били, самые красивые девочки поставили целью отбить его у уродки, его даже насильно целовали. Это была многолетняя тайная акция, отдельные звенья которой становились известны, но большая часть ведома только самому Коле. Девочку на костылях не трогали, лишь исподтишка за ней наблюдая. Слава Богу, она не пожаловалась никому и ни разу. По-моему, она не жаловалась даже Коле, а он, соответственно, не жаловался ей. Но я была уверена, что она всё знает, -- ее регулярно информировали записочками обо всех произведенных акциях и экзекуциях. Но эти двое не только выдержали. Уже четырнадцать лет, как они женаты, и у них трое здоровых детей. Насколько я знаю, это единственная семья из нашего выпуска, которой не понадобилось обращаться в суд за разводом.
   Теперь, оглядываясь зрелым человеком на наши детские недеткие страсти, я вижу, что взрослые драмы начинаются там. Я понимаю, что большинство наших родителей прошли через тот же ликбез, что уже завертелся порочный крут, и детям неоткуда взять правильных установок. Это отбрасывает к давно пройденным азам, когда не существовало ни длительной семьи, ни сложной палитры любви, для которой малы рамки воспроизводства и защиты клана. И чрезмерно востребуемый инстинкт, прорывающийся, как лава через кору естественно замершего вулкана, соединяется в неуправлямой реакции с выхолощенными достижениями последних времен, вроде свободы, насильственного равенства, женской эмансипации и профанного образования, порождая чудовищный эффект всеобщей безответственности. Юные двенадцатилетние женщины из моего класса, расшатавшие воображение фильмами про любовь, кинулись лепить свой потребительский рай прямо с вершины, не желая знать о том, что крыше положено покоиться на стенах, а стенам стоять на фундаменте. Так что неудивительно, что вокруг стоит грохот постоянных обвалов.
   Я слюнявых интересов избежала, у меня на них не было времени. Я добросовестно училась по школьной и маминой программе, занималась музыкой и спортом и читала неплохие книги. По книгам у нас с мамой происходили обширные беседы, к которым иногда насмешливо подключалась учившаяся в институте сестра. Пожалуй, эти беседы и были истинным образованием, они скоординировали меня в реальном мире так, чтобы не зажмуриваться перед повседневностью и даже испытывать к ней умеренный интерес.
   На первом курсе, на первом даже семестре, меня пригласили замуж. Не знаю, говорила ли я с этим парнем и пару раз, но именно это обстоятельство и заставило меня отнестись к нему серьезно: почему-то же он выбрал именно меня, хотя вокруг было полно девиц на любой вкус. Походили, побродили, отвращения он не вызвал, был уравновешенный и незлой. И еще меня забавляло, что из всех своих много суетившихся школьных знакомых я первой вступаю в брак. Устоять против такого анекдота я не могла. Оказавшись к тому же и единственной замужней особой на курсе, я не могла удержаться, чтобы не продемонстрировать стереотипные преимущества своего положения. Я таскала мужа по общежитским комнатам, чтобы он кому-то повесил полку на стену или врезал в дверь новый замок взамен искалеченного. Муж должен был романтически приходить мне на помощь, когда собирались кого-то провожать на вокзал или, наоборот, встречать с обильными домашними припасами (которые почему-то я и волокла). Приходя к кому-нибудь в гости, я специально заглядывала в ванную и почти всегда обнаруживала там подтекающую сантехнику. Это меня воодушевляло, и я громко произносила:
   -- Что значит нет в доме мужчины!
   И опять устремляла супруга взамен слесаря, а он шипел, что ничего в унитазах не понимает и вообще у него пальцы в синяках от всяких там плоскогубцев и разводных ключей. Но я ловко вталкивала его в туалет и показывала, что нужно делать. Я отнюдь не специалист, но мне всегда были понятны разные устройства и было очевидно, где их нужно лечить, а мои пальцы не дрожат, завинчивают в нужную сторону и могут послушно вырезать из резины идеальные кружочки искомого размера. Следующая жена моего мужа должна на меня молиться -- я научила безрукого парня вбивать гвозди, чинить электроутюги и менять розетки. В общем, через полгода мы отремонтировали окружающее пространство и удивились, что делать больше нечего. Муж смотрел выжидающе, готовый к новой моей инициативе. И я ее проявила:
   -- По-моему, нам пора развестись.
   -- Разве нам плохо? -- удивился муж.
   -- Нет, не плохо. Но, по-моему, в этом нет необходимости.
   Я на самом деле так думала. Любой союз должен быть оправдан. Люди соединяются для того, чтобы мочь больше. Но я никак не могла отыскать, чем увеличиваюсь в браке. Наоборот, мои возможности сузились. Времени стало значительно меньше, почему-то я должна кормить и обстирывать еще одного человека, и человек воспринимает это как должное, хотя мы оба одинаково были студентами. Через несколько месяцев я пришла к выводу, что на мне сознательно или бессознательно паразитируют. Углубляться в выяснение я не стала, мой мальчик был не из тех, кто ищет причины и способен себя корректировать. И мы вместо одного свидетельства получили другое, пошли в кафе и расстались приятелями.
   Интересно, что родителей о своем замужестве я не информировала.
   -- От него бы и рожала, -- проворчало у меня в голове.
   Ну да, на первом курсе только и рожать. Я хотела нормально закончить институт. Ребенок не вписывался в мои возможности. Я не чувствовала себя ни полностью взрослой, ни полностью самостоятельной.
   -- Ага, а после института хоть что! -- буркнула Е.
   Да нет, получилось совсем не после института. После института прошло еще десять лет. По-моему, чтобы выйти замуж, надо лишиться сознания. Хотя привыкнуть можно ко всему. И привыкают. И начинают дорожить тем, что вовсе не нужно. Я пыталась понять. Время от времени я сдавалась на чьи-нибудь не очень настойчивые уговоры и ложилась в постель с однообразными мужчинами, которые в меру сил что-то изображали и в меру деликатности отваливали по домам, а потом почему-то удивлялись, что я за ними не бегаю.
   -- Окрути ты его! -- включались подруги. -- Уведи! И на поводок, на короткий, чтоб у ноги в любой момент!
   А мне совсем не нужен был человек на поводке, как и сама я не хотела ошейника под собственное горло. Я пыталась догадаться, какой смысл в том, что делают мои возлюбленные, но убедилась лишь, что они совершают всё для себя. Они аккуратно, как носок на любимую ногу, надевали презервативы и производили бесцельную работу, как бы пытаясь в чем-то убедить самих себя, потом секунд пять изнывали в безрадостной конвульсии и больше ничем не интересовались. Однажды я попробовала поговорить. Но тот, кто был гостем моей постели, прервал:
   -- Это твои проблемы. Я даю тебе достаточно времени.
   Он решил, что я жалуюсь. И, должно быть, в очередной раз убедился, как ненасытны эти бабы. А ведь чувство голода, когда ты обедаешь хотя бы и трижды в день, говорит о том, что человеку недостает иной пищи.
   Выходило, что в этих отношениях каждый сам по себе еще больше. Я согласилась с советом, что моя проблема находится, вероятно, во мне, и постаралась обнаружить источник своего недовольства, чтобы определить, что же во мне, быть может, нуждается в поправке. И нашла, что недовольство исходит не от той области, которую я насилую, а, пожалуй, от головы или того, что в ней прописано. Я решилась заключить, что недоволен мой разум. Разум хотел понимать, быть целенаправленным и быть экономичным. Разум считал, что вокруг достаточно сфер, более нуждающихся в активности и времени индивидуума. И где, кстати, удовлетворения не меньше, а тупиков избежать значительно легче.
   -- Ага, -- хохотнула Е., -- так тебе от этого и откажутся!
   Я и не настаиваю, чтоб отказывались. Просто неплохо бы знать, что можно отказаться. Если это вообще называть отказом. Человек должен знать о других возможностях. И должен знать о последствиях. И о том, что одиночество совсем не обязательно, оно -- результат неверного начального отсчета. Так что если вместо узкого сексуального тупика настроить себя на волну мира...
   -- Настраивайся, настраивайся -- одни китайцы останутся!
   Ну да, а ты, конечно, о человечестве заботилась, когда со счета сбилась в абортах. И износила фабрику противозачаточных средств -- все, естественно, с целью размножения. Да если даже и рожать, то уж никак не для того, чтобы бросить. Стоило бы спрашивать: зачем? Кого вырастишь?
   -- А ты? -- вцепилась Е. -- Собиралась же? От моего законного мужа...
   Да, я собиралась. Собиралась, да. Принца не нашлось.
   Собственно говоря, все вокруг захватывали всех. Я не перестаю удивляться, что за каждого мужчину идет борьба. Даже если временно нет соперниц, женщина отвоевывает его для себя у него самого, не предполагая, что строит деспотическое государство, в котором неизбежны восстания. Я поклялась, что лучше помру старой девой, чем стану кого-то у кого-то отвоевывать. А потом подумала, что правильнее родить сына и объяснить ему, как нужно. Научить его жить не напрасно.
   -- Больно ты знаешь, что напрасно и что нет! -- фыркнула Е.
   -- Я знаю хотя бы половину, -- не согласилась я. -- Я знаю, когда напрасно. Хотя, наверно, мне надо не рожать, а усыновлять -- может, это результативнее. Потому что я вижу системы, которые дают сбой. Я -- мать в запасе.
   -- Ну и скуловорот, чтоб мне треснуть! Уши вянут слушать, уродка ты переучившаяся... Как лягушки весной квакают -- слышала? Я раз в микроскоп на что-то взглянула -- чуть с копыт не свалилась: делятся! Рыбу чистила? Икру считала? Мух на лету видела?.. Секс! В мире один секс! Везде! Разуй глаза -- ничего кроме не найдешь! Даже чайник над чашкой -- секс! Лопата в грядке -- секс! А уж эти ракеты сегодняшние -- смотреть по телевизору неприлично! Раздулись -- не то что баба, земля не выдержит!
   Иисус Мария, вот это интеллект. Свихнувшись на гениталиях, открыть всемирный закон сцепления...
   -- Секс!.. -- вопил Елеонорой окружающий бардак.
   Ладно, о мироздании потом, разобраться бы в частностях. Посмотрим, для чего в живом этот твой секс наличествует. Лягушки совокупляются -- миллионы икринок в тине. Бабочка села на капусту -- гусениц собирай не хочу. Это только у нас не как у бабочек. Ни одна козявка не проживет в природе такую пустопорожнюю жизнь, как какая-нибудь Елеонора. Никто за просто так трудиться не станет, только мы. То, что волооко называют сексом, везде есть упорядоченная работа, это наполнение земли кислородом, перегноем, кормом, это рождение новых форм, это эволюция. Всё работает. Хотя пользуется только телом. А у человека довесок -- какая-то там душа, которая тоже зачем-то. В любой Елеоноре душа. Живет как в концлагере, ничего не видит, ни пищи, ни вопроса -- сирая, подвальная, невостребованная, не чает конца дождаться...
   -- Какого конца? -- дрогнула Елеонора. -- Зачем ей конец?..
   -- Чтобы начать сначала, -- пообещала я с удовольствием. -- Не отвертишься, вляпают новый срок.
   Меня бы на ее месте заинтересовало, кто этим займется. А она:
   -- Почему это плохо, если это хорошо...
   Ага, так и должно выглядеть лучшее состояние человека. Уродливые позы, искаженные в усилиях лица, хлюпающие звуки -- очень хорошо. Что в пятьдесят-то лет станешь делать? То же самое? А в семьдесят? Котенка брошенного не найдешь сил пожалеть...
   -- А меня кто пожалел? -- вскинулась Е. -- Меня пожалел -- кто?..
   Может быть, я. Я тебя и жалею, может быть. Потому что место для этого осталось. Но я не хочу, чтобы половина жизни гробилась на поиски не того и не там. Пока целью является зачатие -- Бог велел. Хочешь ребенка -- рожай. Не хочешь -- займись более полезным делом. И не возводи кастрированное совокупление в ранг высшего смысла -- эту нелепость следовало бы судить трибуналом как преступление против человечности, она сломала миллионы судеб, и всего лишь по той причине, что маячила перед каждым следующим человеком искусственно раздутым миражом наибольшего счастья. Над нами квартира -- ночью грохот, баба ором орет, только что с балкона не кидается -- "спасите!".
   -- Может, сигарки тушит... -- посочувствовала Е. -- Был у меня один -- сигареты об это тушил. Идиот, ладно бы зажечь пытался!
   -- И ты терпела?..
   -- Ну, долго-то не вытерпишь. Разъяснила. Отрежу, мол, лишнее к едрене-фене. Проникся. Из города драпанул.
   Драпанул, но всё равно же где-то возникнет. И кто-то будет звать на помощь с балкона. И прощать. И чем дальше, тем прощать придется больше.
   Когда кто-то преступает, это значит, что ему позволили преступить.
   Перестать бы изображать страсть, совсем ее не ощущая, следуя рекламе и печатному вздору. Перестанем врать сексом -- не понадобится унижаться. Ложь всегда признак проблемы. Не миражи бы и легенды создавать, а отыскивать выход.
   -- А я знала одних, -- почти пропела Е., -- у них любовь была. Он хотел ей что-нибудь хорошее, а она говорила, что у нее и так всё есть, а он всё равно хотел, но не знал -- как, от этого у него происходила тоска и запой, а она его вытаскивала -- и из-под забора вытаскивала, и лечила, а он поддавался, потому что жалел и хотел для нее, а она говорила -- вот это и сделай, чтобы, значит, не пить, и он делал, завязывал на полгода, и у них был праздник, и они так смотрели, так смотрели... Потом ему автобусом ноги отдавило -- выпал из двери под колеса, кровища, никто не хотел везти, она его на себе до больницы несла. Без ног остался. Она его на саночках гулять возила, и оба улыбались, тихо так, будто не на земле, будто подарил, что хотел...
   -- Она его усыновила...
   -- Ничего она не усыновляла, он муж был!
   -- Ребенок он был, а не муж.
   -- Любовь всё равно есть, поняла?!
   -- Есть. Конечно. Это у человека будущее. Но будущее не настанет, пока мы ищем любовь ниже пояса.
   -- Зануда!!!
   -- Ты давно тридцатилетняя дура, у тебя где-то там дочь, могла быть семья, но почему-то -- ничего. Ты никому не стала матерью, ты осталась ребенком.
   -- А у тебя что? Семья? Даже кайфа не имеешь!
   -- Мне не нужен кайф. Это детское состояние -- стремиться к удовольствию. Перед взрослым человеком другие задачи.
   -- Терпеть не могу арифметику!
   -- Ну, можно глаза закрыть и не видеть. Но можно и видеть. Я предпочитаю последнее. Ты могла бы так -- на руках и в саночках?
   -- А кто не может, так уже не человек?..
   Кто может -- человек, кто не может -- человек...
   -- Эй... Ну, где ты там... Слушай, у тебя мой мужик тоже в подъезде мочился?
   -- Что? -- сверзлась я с теоретических высот.
   -- Меня там одна стерва вовсе достала, -- объяснила Е., -- по часу трезвонила, чтобы лужу подобрала.
   -- Не пойму... -- пробормотала я, вполне всё понимая.
   -- Ага, я им разбежалась! -- не услышала моего стыда Е. -- Сами вымоют, не переломятся.
   -- Может, не он?..
   А ведь и в нашем подъезде...
   -- Он, -- непреклонно утвердила Е. -- Доказано!
   Хорошо, что я не родила, подумала я.
   И тут мне показалось, что я смертельно устала.
  
   Не могу отделаться от ощущения плача внутри себя. Так плачут по покойнику, соединяя слова со слезами, боль -- с осознанием боли, плачут, итожа приобретенное и переваливая нищий багаж окончившегося прошлого в несуществующее завтра. В горле набухают слова моего плача, и я припадаю ими к свежей земле, как к пашне, я засеваю ими общее поле.
   О вы, мочащиеся к стенам своих подъездов, в косноязычном молчании давящие на троих, чтобы выкрикнуть на забытом языке слова отзвучавших российских песен, вы, воины и защитники, потерявшие врагов и своих, вы, храбрые мужи, бьющие жен и детей, зачинающие без желания, великие заборные и клозетные мыслители, крещенные, как в святой купели, в тюрягах и отыскавшие рай на помойках, вы, труженики заводов и полей, не ведающие творимого, не доносящие до семей проклятые серебряники и питающиеся потом жен, -- я плачу по вам словами надежды, как плачут матери над больным сыном немым своим мужеством, забвением грехов и подкашивающей ноги усталостью. Я, чья-то несостоявшаяся жена, не смогла никому стать прибежищем и тихим источником, исцеляющим силу, -- я не смогла, не смогла... Я не заметила, как сделалась потаскухой, дешевкой, преисподней, ненасыщающим чревом, я больше не рожаю в муках, но убиваю без сожаления, я прилепилась к смерти, как к Древу Жизни, и не вижу, что произвожу уродов, я больше не учу ни терпению, ни любви, я сузилась до скважины, во мне нет милосердия, а это значит, что в вас не проснется пощада. Боже, помоги мне, я не знаю твоего имени, я Тебя не признаю, но останови мой последний поход, мою моровую косьбу, разбей глиняный сосуд, непригодный к наполнению ничем, кроме обладания пустотой. Я Женщина, я Смерть, я уже Геенна...
  
   Убей меня, Господи.
  
   -- А если и правда убьет? -- попыталась предохраниться Е.
   Я не ответила.
  
   В моем круглом аквариуме среди разноцветных гуппешек второй год одиноко живет тяжелая меченоска. Вчера изумилась: моя рыжая пленница стала поджарой, отрастила внизу темный меч и заострила спинной плавник -- решила обеспечить себе пару, превратившись в самца. Теперь, наверно, удивляется: где же недавняя прекрасная дама? Почему не дождалась?
   Признаю: Е., вопия о сексуальности наличествующего, выдала предпосылку, стоящую внимания. Моя меченоска ее явно поддерживает. Хотя в женской форме рыбка нравилась мне больше. Впечатление такое, что самец был заключен в ее теле всегда, она, как скульптор, только отсекла лишнее.
  
   А меч, который веками служил оружием, имел явно фаллический образ. Поэтому мужчинам и нравилось разрушать? Мирные предметы, предназначенные воздействовать, вариации того же качества. А горшок или сундук кажутся постоянно беременными. Почти вся кухонная утварь -- принципиально женского рода. Мужчина воевал, строил, пахал -- и этим совершал мужскую работу. Женщина наполняла сосуды едой, облекала детей в одежды, заживляла раны -- продолжая свою оберегающую природу на окрестный мир. Отдающее-берущее, выступающее-углубленное удерживает всё в равновесии, оказывается всеобъемлющим законом, всеобщей любовной связью, в которой не бывает измен.
   Закон сферы и луча, закон наличия и отделения, в конечном счете -- Закон Проявления возможного. То, что мы узко называем полом, есть единый, а может -- единственный Закон Вселенной, пронизывающий всё существующее -- от звезды до микрочастицы.
  
   Моей меченоске, чтобы явить другой пол, нужно было подавить прежний и дать дорогу свойствам нового. Изменения могли идти двумя путями: или подавление наличествующего и возникновение противоположного были встречным процессом, и тогда был момент равновесия, свойства женского и мужского уравнялись, рыбка какое-то время жила гермафродитом; или сначала затухли все женские свойства, рыбка превратилась вообще в существо без пола, а на освободившемся месте стали нарастать иные качества. Скорее всего -- первый вариант, он выглядит проще и экономичнее, второй эволюционно старше и вызывает предположение о вовсе интересной картине: когда-то мы были бесполы, как ангелы.
   Интересное состояние при оформлении мысли -- внутри ощущение какого-то толчка. Что-то с чем-то сомкнулось и дало итог, и некий внутренний страж истины отзывается удовлетворением, а иногда и явной радостью на качественный результат.
   По всем известной мифологии ангелы бесполы (безгрешны) и бестелесны. Мы ангелами не были, но были на них похожи: мы не имели биологического тела.
  
   -- Разрази меня гром! Без пола?! Без тела?!
   От вопля небеса захлопнулись. Наверно, так и чувствовал себя низвергнутый с высот божественного престола строптивый Ангел: серо, скучно, однообразно, никому ничего не надо, все и так довольны.
   С какой стати говорить о том, что для большинства граждан не существует, и совсем недавно не существовало для меня, и с какой стати делать столь произвольные умозаключения? Но моя вялая добродетель социалистического производства мне уже поперек, я мечтаю отбросить ее, как костыль от выздоровевших ног, и пусть я десять раз неправа, но я в эту минуту так думаю, я так чувствую, я убеждена, что так или похоже было или есть, и мне кажется, что могу почувствовать, как будет, меня пронизывает неведомый мощный поток, и я ощущаю, как он широк и проходит через всё, что есть, сквозь людей и всё остальное, сквозь воздух и землю, мы висим в этом потоке, как сквозные решетки, не мешающие его движению и привычно его не замечающие -- мы ведь и воздух замечаем редко, и о земле, ходя по ней, не помним, и требуется что-то из ряда вон, чтобы угадать свои первичные границы, а на границах заметить не-себя, но хоть раз это бывает с каждым, но мы относимся к этому как к настроению -- настроение краткосрочно, легко рассеивается, было -- и нет, а мы остались, мы -- материя, мы прочнее, ну, стало быть, и вопросов нет, так что всякие там радость и удивление просто радость и удивление, они из ничего, свойство какого-нибудь органа, это же понятно, когда что-то имеет свойства -- табуретка ножки, а кот усы, а пекинес морду всмятку, а пудель сам нашел мою дверь -- какой умный, это же просто, когда один умный, а другой дурак, а настроения и так каждый день, то огурцов хочется, то водки, а мысли у бабы от того, что семьи нет, от семьи посторонние мысли как рукой снимает, вместо посторонних остается которая ближе, да и та одна -- когда зарплату дадут.
  
   Только вот ведь какие дела: наша душа тоже беспола.
   Из чего следует, что предназначенный к прохождению следующий поворот дороги будет иметь скучную для Е. ориентацию.
   -- А в гробу я видела все твои повороты... -- шевельнулся где-то на окраине ленивый голос и странно умолк, ни против чего больше не возражая, и я на радостях вцепилась в Дарвина, который каким-то там боком оказался виноват в моих мыслях. Его эволюционная теория -- во всяком случае, в социалистической интерпретации -- меня на данный момент не устроила. Я имею в виду утверждение, что все ныне живое волей случайных совпадений произошло из одноклеточного праорганизма. Никаких земных миллиардов лет не хватит на то, чтобы из единственной клетки простейшего создать хотя бы комнатную муху -- если к этому не станет направлять обстоятельства некая воля. Чет--нечет, теория игр, теория вероятностей да и просто здравый смысл вопиют против нашей случайности. Хотя бы потому, что при неопределенном числе ничем не управляемых параметров "решка" не выпадает чаще "орла", а построение должно гаситься разрушением. А уж наличие на одной площадке миллионов случайно саморазвивающихся по одному закону структур -- об этом смешно говорить. И остается одно: допустить наличие управляющей всеми процессами Верховной Воли, что для меня лично уже не подлежит сомнению, и тогда нет необходимости объяснять многообразие нынешних и вымерших форм одной наивной практикой. Значительно экономичнее и продуктивнее заложить многие изначальные центры, наделив каждый собственной программой. Может быть, такой подход позволит приблизиться к пониманию пресловутого "...и создал Бог человека...".
   Эта библейская формула "создал и вдохнул" позволяет извлечь из себя несколько поразительных моментов. Во-первых, здесь объединены два явно разных действия: создал и вдохнул. Второе: между означенными действиями скрыт космических масштабов временной промежуток. Третье: создание тела (животного начала) явно противополагается "живой" душе. Иными словами, тело не есть жизнь. Четвертое: "Душа живая" вдыхается (соединяется), но не создается, она -- из других параметров, не подверженных земному времени. Пятое: как создание тела, так и вдыхание души не могут быть произведены без цели.
  
   Боже, какое счастье -- избавиться от случайности и неоправданности своего существования!
   А фарс в том, что человеку всё это давно известно. Даже коммунисты от рождения говорят о двойственном составе человека, соглашаясь с наличием как материального, так и духовного начала. В народе определяют проще: "Звериная натура", "В нем пробудился зверь" или: "На него снизошла благодать", "Принял Духа святого" и пр. Хотя звери всегда казались мне гармоничнее и честнее людей. Среди кошек и собак я не встретила ни лжецов, ни предателя. Помню, как Т. сморщил сократовский лоб и изрек, что это только так говорится, а на самом деле сегодняшнее зверье никто в виду не имеет, они давно интеллигенты в миллионном поколении, и дело не в том, что низменные проявления в человеке перекладываются на некое обобщенное животное, всеобщего козла отпущения, а в том, что низменность человеческой натуры объясняется животным влиянием, благородство же -- божественным. То есть животное присутствие естественно констатируется, это как бы данность, и столь же естественно считается, что внутренний зверь подлежит изживанию и переплавке. Из морщин на сократовском лбу Т. следовало по крайней мере два вывода: что главенствует в человеке отнюдь не природа зверя и что животное состояние есть некая временность, не являющаяся образующим человека принципом.
   Никакая эволюция не объяснит наращивание биологического довеска около души. А понять, почему одна моя половина бессмертна, а вторая протухает через три дня, вовсе немыслимо. Речь настойчиво идет об уменьшении животных качеств, о том, что зверь скручен, нейтрализован, перевоспитан для служебной роли, но всё же норовит вырваться наружу и, когда это случается, действует на столь первобытном и примитивном уровне, что впору предположить вообще отсутствие в нем какого бы то ни было развития. Нас когда-то схватили за загривок и сказали, что не расположены дожидаться нашего биосовершенства, а проведут революцию сверху, через какие-то там скрижали, каких-то богов и что-то такое после смерти. Что для нас и есть на сей момент самоочевидная чушь. Наш зверь не верит, ибо никогда не знал бессмертия. А душа уже привязалась к своему животному, уже несет за него ответственность и изобретает сказки про райские кущи -- чтобы понятно. Развитие человечества сосредоточено не в цивилизациях, а в уровнях души, а наш внутренний зверь работает толкачом и пугалом, катализируя новые и новые тонкие резервы.
  
   Знать нужно не то, что мы научились знать.
   Была фантастика, кажется, у Стругацких: через планету из одного в ней провала в другой нескончаемо двигались по постоянному пути сложнейшие механизмы. Аборигены рождались, умирали, опять рождались -- поток машин был постоянен, как восход и закат планетного светила. Местный царек, уже разбуженный к любопытству, слал, не ведая греха, своих подданных на космический грейдер, и те, раскинув руки крестом, пытались остановить металлические чудовища, и большинство чудищ превращало первобытный разум в смазку для колес, часть огибала туземную жизнь и следовала дальше согласно воле неизвестного Бога, но некоторые, свернув с предначертанного пути, к яростному ликованию племени, вдруг останавливались, и туземцы радостно тыкали пальцами в бесчисленные кнопки и отверстия, вызывая испепеляющие округу судороги агрегатов, а князек, гордый знанием, заносил в память местного мира, что если сунуть палец сюда, то произойдет то-то, а если туда -- то не останется ни пальца, ни его обладателя.
   Наше знание из этого и состоит. Мы суем пальцы в шестеренки мироздания и полагаем, что обнаружили истину. Даже наши лучшие обобщающие системы являются всего лишь малой частностью, если не следствием необязательных обстоятельств. Пятнадцатилетний курс обучения засыпает нас обрывками сведений, количество обрывков растет, превращаясь в могильные курганы как для истины, так и для нас, и уже который век идет туземный поиск объединяющего принципа, и природа судорожно вздрагивает от наших варварских прикосновений.
   Какая умненькая сказка: пойди туда -- не знаю куда, принеси то -- не знаю что.
   Но одна лишь надежда, что есть То, что есть вбирающий в себя все частности Принцип, хотя бы приближенно доступный восприятию, оглушает ослепительной радостью. Дикарь во мне ликует и пляшет.
  
   Мне надоело вызывать телемастера, я чиню телевизор сама. Он мой ровесник, громоздкий, как всё пещерное, но у нас тайная симпатия, он с удовольствием подключает меня к себе в виде дополнительной антенны и дает устойчивое изображение, пока я рядом. Он определенно доволен, что перестал приходить Л., который постоянно вызывал в аппарате аритмию и электронную одышку. Л. называл пещерное существо деревянным корытом и предлагал заменить более совершенным цветным инструментом, а я, когда у меня еще не начали перегорать пробки, фыркала:
   -- Совершенное? Это когда красное всегда зеленое?
   И однажды Л., тоже еще не перебитый незапланированными включениями, обиделся за прогресс и ответил:
   -- Совершенно то, что соответствует наибольшему количеству законов.
   Когда Л. злился, то лучше понимал мироздание.
   Четко сформулированная мысль обретает форму и способна к длительному существованию. Дважды два четыре стало много тысячелетий назад, и мало кто ощущает за привычной формулой историю рождения аксиомы, в которую наверняка должна была войти вся практика и философия утерянного для нас времени. Дважды два совсем не воспряло внезапным суперменом, а было, как и все прочее когда-то, гадким утенком, революционной неуклюжестью и сомнительным нуворишем. Если растопить скорлупу аксиомы, она пробудит в нас память об ином лике земли, о чистоте еще видимого эфира и о человеке, беседующем с богами на своих начальных перепутьях. Не стану утверждать, что ангельские крылья касаются и нынешних клерков, но выраженная Л. мысль дожила во мне до сегодняшнего дня. Ее еще не окостеневшая оболочка призывает к вторжению, она манит приоткрытой дверью в необычный путь, и раз я слышу приглашение, я иду.
  
   Совсем не райские кущи, а три практических вывода.
   Любое совершенство не является окончательной формой.
   Количество учтенных параметров способно совершенство уменьшать или увеличивать. Хотя речь может идти, конечно, только об увеличении, ибо уменьшение является деградацией, что к совершенству перестает иметь отношение.
   И маленькое, совсем маленькое третье. Бог, сегодня проявляясь для человека как совершенство, не может быть величиной окончательной, он способен к накоплению качеств, он эволюционирует.
   И вот теперь все так просто: человек является инструментом Божественного наполнения.
  
   К раме окна приклеилась куколка бабочки. Я положила ее на ладонь -- она перламутрово светилась медленной жизнью. Розовый сон спирально закручен внутри -- без сознания, без памяти, но периферийные молекулы уже складываются в крылья, из прежнего студенистого тела гусеницы надстраивается выпуклый фасеточный глаз, ложноножки превращаются в коленчатые суставы истинных лапок, из чего-то вытягиваются антенные усы -- в тишине готовится рождение нового организма. Природа ежедневно демонстрирует нам принцип превращений, но собственную вселенную мы с этим принципом не соотносим, как не соотносит себя пожирающая капустный лист личинка с солнечным порханием красивых воздушных существ -- они на нее не похожи, они ей не родня, они принципиально другие.
   Предположить осуществление подобного преображения для человека не есть ни сумасшествие, ни кощунство, ни поиск чуда -- совершаются естественные природные процессы, и, возможно, мы гусеницы на капустном листе, мы собираем материал для будущих крыльев.
   Единственно-одинокая биожизнь не содержит исчерпывающего смысла, и тужиться его придумать -- занятие обманное и вредное, как, впрочем, и воспевание капустного листа -- преступная дезинформация, обрубающая перспективу. Во мне никогда не было тяги ни к религии, ни к вере, я, вообще-то говоря, сугубый материалист. Для меня существенно одно -- наличие или отсутствие логики. Как раз логика и не позволяет провозглашать бесконечность мироздания и при этом испуганно хвататься за одно лишь предметное проявление сущего. Ни один замкнутый круг не может быть целью, он может быть лишь временным состоянием скапливающего силы кокона, и когда-нибудь череда повторений разомкнётся непредсказуемым сейчас простором.
  
   Раз случилось так, как случилось, я не хочу растрачивать себя на пустяки, которые переизбыточно вторгаются в каждый день. Не исключено, что дней у меня не очень много. Пока я охраняюсь спокойствием и пытаюсь сконцентрировать себя на том, что кажется существенным.
   Конечно, не каждый адюльтер заканчивается таким подселением, какой устроила Е., но хуже бывает: кто-то топится, глотает люминал или вбивает гвоздь в стену у потолка. Да и относительно мирному развитию этой треугольниковой системы вряд ли стоит завидовать. Похоже, мне хочется заявить, что я довольна тем, что произошло. И хотя я, вероятно, уже не рожу сына, а мой нерожденный сын не родит дочери и когда-то где-то недостанет чьей-то пары рук, чтобы поднять с засыпанного подвала обломок стены после землетрясения, я всё же услышала обращаемый к каждому человеку зов, и уже не имеет значения, сколько я успею, я готова платить, и, какой бы ни оказалась плата, полученное всё равно превышает, потому что пришло из-за других горизонтов.
   -- Каешься, что ли?
   -- Что?.. А, да, да... Наверное...
   -- С этого бы и начинала.
   -- Может быть, когда-нибудь потом.
   -- В каждом слове двадцать изнанок. Не наша ты. Не люблю тебя! Эй, слышишь, что говорю?
   -- Что? Да, да, конечно... Представляешь -- через тебя растет Бог?..
   -- Да пошла ты...
  
   Позвонила моя христианская тетка и сурово спросила, была ли я на могилах матери и отца. Я уже открыла рот, чтобы оправдаться, но вовремя сообразила, что сегодня, по всей видимости, родительский день, и послушно ответила, что собираюсь.
   Я поехала на кладбище, покрошила на могилы хлеба и яиц. Среди оградок хищно высматривал подношения драный пес.
   Я кое-что подправила, посидела, помолчала и, не ощутив просветления, виновато отправилась к тетке попить чай со всеми просвирками, которые оказывались у нее в наличии в любой сезон. И за третьей чашкой, раздумывая, не считает ли тетя Лиза Пасху круглогодичным праздником, вдруг услышала свой голос, с энтузиазмом повествующий, как известная певица попала в "Скорую" из-за того, что захлебнулась мужиковой спермой.
   Мою тетку будто мелом посыпали, она онемела и окаменела навсегда. Для меня, по крайней мере.
   А через неделю явилась моя сестра. И, еще не переступив порога, завопила:
   -- Что у тебя с бровями?..
   Сказала бы лучше -- без бровей! Я их ликвидировала, чтобы Е. нечего было выщипывать. Но Е. это вполне устроило, она стала рисовать их по своему усмотрению, чаще всего круглыми, как баранки. На момент явления сестры рисунка на мне не имелось, но впечатление, видимо, было достаточно сильным, потому что Валентина, позабыв поздороваться, ринулась сразу на кухню, плюхнулась роскошным задом на маленькую табуретку и повелела:
   -- Рассказывай!
   Я хотела сделать вид, что не понимаю, хотя было ясно, что ей известно и про сперму, и про кое-что другое, и не исключено, что она сбегала даже к Л. Она с детства стоила пятерых, а тут ответственность за младшенькую должна была вознести ее энергию в квадрат. И вообще у нее исходное свойство -- знать в любой области больше специалиста. И самое фантастичное в том, что каждый раз получается, что она действительно знает и действительно больше -- на уровне ее родных ЭВМ. Мгновенный здравый смысл и чудовищный вычислительный аппарат. Однако я подумала, что мой случай -- не из компьютерной области.
   Заглянув за мой мозжечок, Валентина мгновенно пресекла мои уклонения:
   -- Не валяй ваньку! -- Я хотела заупрямиться, но она выдала обескураживающий козырь: -- Ну кому ты еще расскажешь? -- И правда -- кому? -- И я рассказывала часа два. Она подошла глобально: -- Может, в Москву надо?
   -- С какой стати?..
   -- Ладно, я подумаю.
  
   Где она его раздобыла, для меня осталось тайной, но факт есть факт. К вечеру следующего дня она притащила ко мне очень красивого мужика и заявила, что это лучший психиатр в городе.
   Лучший был мой ровесник, у него были смачные бабьи губы, и у меня возникло впечатление, что психиатру каждое утро охота накрасить их сальной помадой от какого-нибудь Диора. Я не жалую излишне красивых мужчин, мне кажется, что они по-женски озабочены собой и не склонны в полной мере выполнять предначертанные обязанности, они не воины, не защитники и даже не завоеватели, потому что слишком часто предпочитают, чтобы завоевывала женщина. Разумеется, самая яркая из возможных на данный момент. Взглянув на гостя, я заподозревала, что этот принцип лежит и в основе его целительных чудес -- влюбившись, женщина перевернет мир, не говоря о такой малости, как вытащить себя из внутреннего кризиса, преодолеть психоз или смеясь развенчать свою недавнюю навязчивую идею, неосознанно заменяя ее новой.
   Сестра телепортировала предупреждающий взгляд. Стало быть, на моей физиономии вполне четко прописались мои убеждения.
   Я бы предпочла выставить непрошеного душеведа за дверь и хлебать свою кашу самостоятельно, но кошачье любопытство -- что по моему поводу наплетет профессионал -- перетянуло.
   -- Проходите, -- пригласила я. -- Вы не против, если на кухне? Кто-нибудь захочет чаю или кофе -- всё под рукой.
   На кухню ему не хотелось, это было очевидно, но он решил для начала больному уступить. Он прошел на кухню первым, ногой отодвинул с дороги настороженного пуделя (зажмуренный Туточка вторые сутки пребывал за помойным ведром, травмированный вторжением генерирующей идеи сестры) и занял самое удобное место.
   Сестра прочувствованно сжала мой локоть. Она так очевидно меня любила, что я решила потерпеть, сколько смогу. Валентина бесшумно взяла на себя роль хозяйки. Я устроилась напротив гостя, чтобы не только он мог изучать меня, но и я его.
   Психиатр вытащил длинные заморские сигареты. Сигаретный дизайн впечатлял, как нокаут.
   -- Извините, но я перестала курить, -- сказала я.
   -- Когда? -- меланхолически спросил он, демонстративно посмотрев на хрустальную отцовскую пепельницу, оправленную в черненое серебро. В пепельнице лежала ежедневная порция окурков.
   Я спокойно выдержала его олений взгляд и ответила:
   -- Сегодня.
   Он кивнул и, достав не нашу прозрачную длинную зажигалку, положил ее поверх не нашей сигаретной пачки. И опять стал давить оленьим взглядом.
   Я поднялась, взяла импортную атрибутику, надавила педаль помойного ведра, извинилась перед Туточкой за беспокойство и поместила шикарный дефицит рядом с картофельными очистками. Сестра застыла соляным столбом. Я повернулась к гостю:
   -- Вы в моем доме пять минут, но пальцев на руке едва ли хватит, чтобы пересчитать ваши грехи.
   -- В самом деле? -- безразлично проговорил психиатр, однако взглянул в сторону Валентины, чтобы заручиться поддержкой с фланга.
   Валентина бешено закрутила ручкой серебряной отцовской кофемолки. Отец не признавал электричества в кулинарии. Я, вступив в наследство, выбрала ту же позицию. И теперь считаю, что процесс приготовления пищи является едва ли не самой значительной частью ее потребления. Как предваряющие ласки в любви.
   -- Вы обещали перечислить мои прегрешения, -- напомнил психиатр.
   -- Я сказала -- грехи, -- поправила я. -- Первый: вам хотелось не туда, куда пригласил вас хозяин, а в роскошное кресло у камина, а гарем из двух женщин подносил бы вам кальян и сласти. Но, как нетрудно догадаться, камина у меня нет, а в кресле лежит неглаженое белье. Второй: вы прошли на кухню и хлопнулись в почетный красный угол, не дожидаясь приглашения. Под иконы, кстати. Эти иконы нашей матери, и лампада здесь не потухала ни при ее жизни, ни после ее смерти. Я, естественно, посадила бы вас именно на это место, но это должна была сделать я, тем самым уже расположившись в вашу пользу. Третий: вы не спросили разрешения закурить. А если коснуться более серьезной стороны, то почему врач курит? Не демонстрировали бы по крайней мере -- это четвертое. Пятое...
   -- Каюсь! -- в клоунской панике воздел руки психиатр. -- Пощады!
   У Валентины пылали уши, будто спирали моей новой электроплиты, под насильственным давлением ЖЭКа заменившей родительские газовые горелки.
   -- Хорошо, я ограничусь пятым, -- произнесла я в прежнем тоне. -- Я вроде бы заявила, что бросила курить? Вы исключаете возможность того, что я действительно бросила? Подтверждаю: ни единой сигареты с сегодняшнего дня и до гробовой доски.
   -- Рад способствовать... -- пробормотал он.
   -- Положив пачку на середину стола? Чтобы я расписалась в своей вздорности?
   -- Пойдете ко мне ассистенткой? -- вдруг спросил этот человек, после чего у Валентины опрокинулась турка, и в кухне запахло испаряющимся кофе хорошего сорта. А он подтвердил: -- Я вполне серьезно.
   -- Простите, у меня техническое образование.
   -- Тем лучше, -- засмеялся он. -- Меньше фантазий!
   И тут разразилась потрясающим монологом моя сестра.
   -- Я, конечно, извиняюсь, -- тыча туркой в спираль и ни на кого не глядя, заявила она, -- я извиняюсь, но я договаривалась о консультации, да, пусть на дому, но я заплатила, а вы, это моя сестра, может, это у вас метод, я извиняюсь, но это наживка, а она проглотит, подумает, что и в самом деле, она же без работы, а если соблазнится, а потом снова стресс, так, извиняюсь, не договаривались, мне о вас всякие сказки, а вы нашей бедой решаете свое...
   Гость слушал с любопытством и не останавливал, во мне уже протестовало против сестренки, но я пока молчала. И Валентина от тишины споткнулась, взглянула на часы и так вытаращилась, будто вместо кофе заглотила турку. Турка тоже была серебряной, и я подумала, что, если ее кто-нибудь проглотит, мне будет жалко. Ах, папа, для серебра ты делал исключение, а золото мог выбрасывать в форточку. Папа, а как ты думаешь, что с Валентиной?
   -- Боже мой, Боже мой, -- запричитала сестренка, -- целый день по городу, про время из головы вон, а мне на работу, автобус через час, ехать сто километров...
   Она жила и работала в запретке, в засекреченном "ящике", который давно всем известен, "ящик" находился среди и внутри швейцарских уральских гор, там и сейчас магазинные полки ломятся от ширпотреба, она приперла мне килограммов двадцать копченой колбасы и забытого у нас сливочного масла, Господи, в чем я ее подозреваю, у них же там почти по-военному...
   -- Уволят, или под сокращение попаду... -- Она почти плакала, и у меня внутри опять сильно удивилось: мы могли драться, хлопать дверями, даже, пожалуй, подать в суд, но плакать?.. -- Ближе к делу, Константин Георгиевич, ваши услуги все-таки оплачены, так уж будьте добры, и любезны конкретно, чтоб я не дергалась, а Машенька обошлась без иллюзий... У меня синхрофазотрон заклинит!
   И тут ситуация в третий раз незапланированно отпочковалась в сторону, ибо уважаемый Константин Георгиевич не спеша вытащил портмоне, отсчитал десяток хороших купюр, положил на кухонный стол и придавил сахарницей. (Серебряной. Я тоже не люблю золото, папа.)
   На этот раз Валентина подавилась по крайней мере крышкой от гусятницы, покраснела в явно опасной степени и ринулась вон, бормотнув, что срочно желает собраться.
   Поведя оком в сторону сахарницы, несколько покосившейся над непривычными дензнаками, Константин Георгиевич произнес:
   -- Теперь я свободный художник, не так ли?
   -- Ну, если вы любите серебро, а золото можете выкинуть за окно...
   -- Красивые вещи, -- признал Константин Георгиевич.
   -- Их любил наш отец.
   -- О вашем отце я информирован, о а золоте нет.
   -- Это моя история. Купила кулон сердечком, еще в школе. Отец попросил посмотреть, вертел минут пять, пальцы сделались брезгливыми, мне уже было понятно, что теперь я эту вещь в руки не возьму, а он размахнулся и швырнул кулон в форточку.
   -- По логике, он должен был чем-то это компенсировать.
   -- Он подарил мне уникальную гривну своей работы.
   -- Гривна?
   -- Ожерелье.
   -- Можете показать?
   -- К сожалению, нет. Гривна пропала почти сразу.
   Он хотел еще о чем-то спросить, но шумно и громоздко вторглась сестра, объявила, что готова, что оставляет мне эти деньги, что хотела заглянуть к тетке, но уже не успеет, а эти автобусы без обозначения номера и маршрутов, бывает, отправляются раньше, и что-то еще, что-то еще, слова сыпались и сыпались, остановиться она не могла, и всё опять вернулось к тому, что она не успеет.
   Открытое полминуты назад лицо психиатра сменилось маской очнувшегося от утомления Дон Жуана.
   -- Я на машине, если пожелаете.
   -- Ой, спасибо, -- пожелала сестра, -- вы меня спасаете, можно сказать. Тогда у нас полчаса в запасе, я сейчас еще кофе... -- Она вцепилась в турку, как в якорь, и повернулась к нам спиной. Со спины она смотрелась великолепно.
   Я пожалела, что не вижу лица великого специалиста, но от него явно накатывало что-то провальное. Я с некоторым удивлением отметила, что сестра, приведя психиатра для меня, не дала ему и пяти минут для разговора по делу.
   Специалист развернулся в мою сторону:
   -- К сожалению, я завтра улетаю в Москву, оттуда в Женеву на симпозиум. Если хотите, можете прийти ко мне на прием недели через две.
   -- Нет, благодарю вас, не стоит беспокоиться.
   -- Из того, что рассказывала мне уважаемая Валентина Ивановна...-- Он усмехнулся правой стороной и тут же натянул на левую полную серьезность. -- Я сталкивался со сходными -- по крайней мере, по внешнему рисунку -- случаями. И чаще всего дело кончалось тем, что внезапно проявившаяся дополнительная часть личности порабощала, к сожалению, прежнего хозяина. Хотя вы особа весьма волевая. Тем не менее я бы советовал обратиться к специалисту без промедления. Я могу сегодня же договориться с одним знакомым психиатром -- временами мы оказываем друг другу небольшие услуги. Он завотделением и располагает всем необходимым -- в социалистических пределах, разумеется.
   -- Где-то располагают и бльшим? -- без особого интереса спросила я. Я не была убеждена, что нуждаюсь в помощи медицины.
   -- Я попрошу, чтобы он принял вас на обследование, -- уклонился от дальнейших критических замечаний Константин Георгиевич. -- Конечно, если вы хотите этого сами.
   -- Пусть только не захочет! -- разразилась сестра. -- Болезнь -- это болезнь! Ее надо лечить! Ты же лечишь зубы! Если бы мы не обращались к стоматологам, нам уже давали бы по семьдесят лет! Раз болезнь -- надо хотя бы попробовать.
   -- А если... -- Я посмотрела на своего психиатрического гостя с некоторым сомнением. -- Если -- не болезнь?
   Константин Георгиевич покачал головой -- по-моему, с сочувствием.
   -- Врачевание с учетом такой концепции мне неизвестно. Хотя...
   -- Пейте кофе, опять опрокину! -- вклинилась сестра и, схватив турку голыми пальцами, брякнула ее на стол, вовсе не расплескав, кинулась ко мне, вжала мою голову в свой живот, лишив слуха скрипом одежды и судорожными объятиями.
   И это моя сестра, всегда невозмутимая, как компьютер! Я кое-как вывинтилась из нее и встала, чтобы оказаться на будущее в равном положении. И увидела, что на каждой щеке Валентины висит по слезище величиной со сливу.
   -- Пойдем, я тебя умою, -- сказала я почти потрясенно и увела ее в ванную. -- Ну? Что за балаган?
   -- Пустяки... -- Она мотнула головой и застонала в пригоршнях холодной воды. -- Ушел, зараза!
   Дождалась, дура!
   -- А кто тебя предупреждал?..
   Она закивала покорно и вздохнула:
   -- Светка... -- Светка -- это ее пятнадцатилетняя дочь. -- С ним остается!
   О Боже, сказала я то ли вслух, то еще как.
   Тут в дверь поскреблись, и шелковый баритон напомнил:
   -- Дамы...
   -- Я позвоню, я обязательно позвоню...
   Валентина ринулась в прихожую, где ее спину уже ожидало распахнутое баритоном манто.
   Я стояла в открытых дверях, пока они ждали лифт. У психиатра нашлось время, чтобы повернуться в мою сторону и сказать:
   -- Даже если вы правы... если не болезнь... Тогда -- бандитизм. Когда на вас нападают подальше от фонаря, вы обращаетесь в милицию. Если пожелаете, конечно.
   Лифт раскрыл пасть. Сестра прыгнула в нее первой и поставила между старческими челюстями ногу в новом итальянском сапожке.
   Психиатр опять наполовину усмехнулся, вполне, по-моему, по-человечески, махнул, не поднимая руки, зажатой в кисти пухлой кожаной перчаткой -- в жесте мне почудилось сожаление.
   Челюсти сомкнулись, лифт потащил гостей вниз.
  
   Сестра так и не позвонила мне ни через день, ни через неделю. Ни даже через две. На мои обеспокоенные звонки ящик не отвечал -- он ни на какие звонки не отвечал.
   Ладно, сказала я себе. Когда что-то созреет до сообщения, мне сообщат.
   Но чем больше проходило времени, тем больше нарастало ощущение неблагополучия и даже удушающего меня обмана. В конце концов я уговорила себя, что мне пора виниться перед оскорбленной спермой теткой, и набрала ее номер.
   -- Нет, вы меня достали! -- завопила в трубку моя христианская тетка Лиза. -- Ты хоть дура прямолинейная, а твоей Валентине и на том свете грехов не отмолить!
   Я что-то невнятно бормотала, сожалея о звонке, я не желала знать о чужих грехах, потому что чувствовала, что и без того знаю почти всё, но тетка уже разразилась повестью временных лет. Она признала, что действительно настрочила Валентине паническое по моему поводу послание, требуя, чтобы сестра приняла родственные меры. Тетка выделила вполне кругленькую сумму для этих нужд (в несколько раз больше, чем было заплачено психиатру), сестра мгновенно примчалась меня спасать, энергии у нее всегда было на десятерых, она выудила в миллионном городе самого модного и почти недоступного специалиста, уговорила явиться ко мне на квартиру, чего он вообще никогда не делал, и тут все для всех пошло не так и не туда.
   -- Чего ж ты ей мужика-то отдала, дура? -- отчитывал меня телефон теткиным голосом. -- Ей своего было мало? Девку бросить! Да ей едва пятнадцать -- что она сейчас наворотит по такому примеру? А Николай?.. Ну, трещотка пустоголовая!.. Да никто ее не бросал, перестань ты! -- оборвала тетка мои объяснительные попытки. -- Это она перед тобой следы заметала как могла...
   Я оглушенно попыталась восстановить наше кухонное сидение. Нарушение логики началось с опрокинутого кофе -- никакие пальцы у Валентины сроду не дрожали, она мастер спорта по стрельбе, у нее девяносто шесть из ста. А ее упреки великому специалисту, а на автобус опаздывала... Да у нее была неделя без содержания, гневно заявила тетя Лиза. Меня замутило, как при беременности, я поспешила сесть, чтоб ненароком не рухнуть, а трубку вдавила в ухо так, что она из другого вылезла. Не на себя она разговор переводила, это бы ничего, она -- чтобы мы не разговаривали, она же усекла что-то с первых мгновений... Да если бы во мне не отозвалось на этого Константина Георгиевича и если бы не отозвалось в нем, в ней бы сработало в рамках обычного, не более, не до потери пульса, чтобы семью бросить. Моя сестренка запаниковала оттого, что теряет не обретя, сестренка не могла пережить, что на ее глазах стала зародышево проявляться возможность сближения двух отдаленных систем. С каким напором она стала призывать меня лечиться! Ты, мол, что -- спятил? У нее же крыша едет! Даже про зубы -- у самой ни одной пломбы, это у меня четыре... Хреново мне, черт подери. И эта история в ванной -- и муж-то бросил, и дочь отказалась -- и только для того, чтобы я не заподозрила, не вычислила этот блеф.
   В глазах обозначилась картина: освещенный лифт, итальянский сапожок между створками, странный взмах руки удаляющегося из моей жизни человека, его еще непонятное мне сожаление о чем-то, уплывающая вниз капсула лифта...
   -- Что-что? -- хрипло переспросила я.
   Тетя Лиза милостиво повторила, и я вынуждена была признать, что не ослышалась: сестренка не только увязалась с ним в Москву. Она умудрилась махнуть с ним в Женеву. Они якобы расписались в посольстве. Так сообщил мой зять моей тетке. А зять пользовался заграничными телефонными протуберанцами своей жены.
   -- Ну что за чушь, как они могли расписаться, если она тут в браке?
   -- Да они год как развелись...
   Я и этого не знала. От новостей мотало из стороны в сторону, будто меня методично хлестали слева направо. Или справа налево.
   Ну ладно, ну развелись, ну год назад. Но не в монастырской же келье сестренка этот год постилась, да и вообще развод без некоей перспективы на нее не похож. Значит, в этой ситуации она заложила и еще кого-то.
   Она первая сообразила, что это был перекресток. Перекресток в тупичке моей кухни. И две трети присутствовавших были лишены возможности выбора.
   А он, неужели он уже тогда понимал, о чем сожалеет?
  
   На мое имя пришла маленькая бандеролька. Незнакомый почерк, который я почему-то узнала, сообщал, что рад вернуть мне хотя бы это.
   Я открыла коробку -- на ладонь мне стекла серебряная гривна. У меня потемнело в глазах.
  
   Из окна видно небо.
   Только небо, и ничего больше. В стенах, где окна нет, что-то звучит. Прижалась к звучанию ухом -- там испуганно грохнуло и замолкло. От тишины стена растворилась, и я вышла из заключения. Внизу всхлипнула Е. Мне стало ее жаль. Я вернулась.
  
   Дело в том, что стены зачем-то нужны, и это можно понять добровольно.
  
   Стен уже четыре. В стены упираются кровати. Кроватей шесть. Кому-то стен не хватило.
   Приснилось, что у меня длинные волосы, я сматываю их, как аркан, бросаю вверх и карабкаюсь по ним на смутно проступающую скалу, которая совсем не скала, потому что незапланированно проваливается, когда я останавливаюсь, чтобы снова смотать свой аркан. Я задираю голову, определяя, высоко ли до вершины и хватит ли у меня сил, но чем чаще я это делаю, тем дальше вершина, и я наконец понимаю, что отдаляю ее своим сомнением.
   Но если я не стану сомневаться, я ничего не узнаю, подумала я.
   Да, согласилась я же, но это пока мы не слепим фундамент.
   Я снова что-то поняла и обрадовалась, а утром от радости осталось чувство, что сомнение и вера -- две рабочие руки и что одной рукой не сделать много.
  
   На койках живут молчаливые женщины. Я поздоровалась. Они не ответили.
   Вера приходит во сне, сомнение -- днем.
   Так что не имеет значения, где ты, -- твоя стена неизменно с тобой.
   Мне ставят уколы. Стены струятся и смещаются. Раковина, над которой мы умываемся, придвигается к моему изголовью. Я пробую открыть кран, чтобы послушать воду, но не могу достать. У меня короткие руки.
  
   Думать утомительно, и я куда-то ухожу. Может быть, это сон -- разум работает, а память остается в теле. Тело приблудное, трудновоспитуемое животное, не понимающее, чего от него хотят, зачем ему ходить по буму и брать барьер.
   О Боже! Мой пудель!
  
   Что-то было. Меня привязали к рубашке. Это было смешно. Я смеялась.
   Совсем нет неба.
   Ах да, у меня еще был Туточка. Но его кто-нибудь возьмет, он маленький.
   Ночью за окном скулила собака.
  
   Мы очень высоко. Из-за того, что на окнах решетки, земли совсем не видать.
   Собака опять скулила. Потом внизу что-то произошло, и она перестала.
  
   Откуда-то взялся приступ астмы.
   Задыхаться страшно. Но я знаю, что можно без дыхания. Но не решаюсь.
  
   Поняла, чем измерять жизнь, -- степенью преодоления хаоса.
  
   Хаос -- доначальное состояние, в нем в беспрерывном смещении перетираются зерна всех возможностей и нет становления ("... и стал свет..."), а только избыток бесцельного движения. Если просто прислушаться к языку, узнаешь, как совершался мир: "стать", "остановиться", "стоять" -- однокорневые слова, содержащие принципиальную информацию, когда-то азбучную для давнего человека. Не первичный толчок привел мир в развитие, а -- остановка. В хаос были засунуты тормозные колодки, и сведенное к минимуму движение застыло Материей и Временем, которые способны удерживать явление возможностей (чтобы "увидел Бог, что это хорошо...").
   Человечество к родному хаосу весьма тяготеет, расширяясь в плоскости, хотя, возможно, плоскость эта, в свою очередь, есть вторичное условие для возникновения вертикали: для человека восхождение основано на преодолении склонной материально распухать горизонтали, но в то же время никакой мудрец не мог быть мудрым, если от материи не отталкивался. Выходит, нам предстоит строить объем, а отсюда следует, что материальное так же благословенно, как и духовное, и Материя поистине Матерь -- и для духа тоже. Христа нужно рассматривать не только как вертикаль, что делалось всегда, но именно как объем -- при таком подходе понятно, почему Он берет грехи человечества (горизонталь) на Себя (в себя) и дарует прощение.
   Изображение прощения как великой, сверху даруемой милости -- дань менталитету. Как только человек, насытившись материальным, предпочтет духовное, он прощен автоматически: иди и впредь не греши. А до этого должно было побивать камнями. Вся древняя добродетель стояла на страже (насильственные запреты человеку-ребенку). Сегодня речь идет о самоограничении -- о добровольном отказе от горизонтального, ублажающего плоть (у Брегга: "Плоть глупа")
   Можно только удивляться, насколько просты и самоочевидны принципиальные религиозные установки, хотя детский человеческий ум и тут предпочтет реагировать на шелуху -- гневного божественного деспота, наказание адом, на давно оторванные от жизни ритуалы, в то время как нужно так немного -- свободный сознательный выбор.
  
   -- Ну-с, как наши дела? Сориентировались в пространстве?
   -- В какой-то мере. Во всяком случае, сегодня больше, чем вчера.
   -- Вспомнили, что привело вас сюда?
   -- Это обязательно?
   -- Обязательно, Мария Ивановна, обязательно.
   -- Хорошо, я вспомню.
   -- Прямо так возьмете и вспомните? Почему же не сделали этого до сих пор?
   -- Я думала о другом.
   -- Не можете ли сказать -- о чем?
   -- О вертикали. А вообще это правильнее обозначить как перпендикуляр -- у него есть основа.
   -- Какое у вас образование?
   -- Вы имеете в виду институт? Я закончила политехнический. Но мой перпендикуляр проистекает не из математики или физики. Я бы даже сказала наоборот -- математика проистекает из него.
   -- Так-так. Интересно, милочка, интересно. Давайте продолжим нашу увлекательную беседу после того, как вы выполните свое обещание вспомнить ситуацию, приведшую нас к знакомству. Очень приятному знакомству, вы не считаете?
   Я не считала. Он сделал вид, что этого не заметил, и продвинулся к следующей постели. Наш лечащий врач. Он же завотделением. Его зовут Олег Олегович. О.О.
   Или Ноль-Ноль?
  
   После обхода показалось солнце. Я добралась до окна. Окно одето в решетку, за нее удобно держаться. Солнце не совсем сверху, и у меня опять закружилась голова. Я оглянулась на раковину -- она стояла устойчиво и больше не перемещалась.
   Я подумала, что вчера почему-то не выпила таблетки, а просто ссыпала их в ящик тумбочки. Хорошо, что О.О. туда не заглянул. Замела следы, умывшись дополнительно. Впрочем, еще есть уколы, их в раковину не смоешь. Чтобы отвлечься от бесполезных страхов, легла и велела себе вспомнить то, что требует О.О. К обеду. Нет, лучше после -- чтобы не портить себе аппетит.
   До сих пор не хочу знать, что произошло. Не хочу иметь к этому отношения. Я, в конце концов, и не имела к этому отношения!
   Е. сидела смирно, я ее почти не ощущала. Перепугалась и трепетала перед белыми халатами, страшась себя обнаружить. Надолго ли, интересно.
   Блокировка срабатывает. Меня просто отталкивает от темы. Но если отгораживалась я сама, то сама же могу найти силы, чтобы снять перегородку. Ну, Марья, ну. Мы с тобой ничего не боимся. Потеряно всё возможное -- чего бояться еще? Законстатируем какой-то там факт и отряхнем прах с ног. Я, Машенька, тебя не насилую, мы с тобой добровольно, до обеда уйма времени...
  
   Ну, понятно. Началось с бандероли. Скользнувшая мне в руку гривна вышибла меня напрочь. Сестра умудрилась обокрасть меня дважды. Но этого мало. Мне прислали записку. Записку, утверждавшую: знай -- меня украли! и я почему-то на это согласен! возможно, я тихо сожалею, но ведь се ля ви! часть награбленного я благородно возвращаю, а прочее на почте не принимают -- не хватит бумаги, чтобы упаковать!
   Надо же так изысканно, до слякоти, всех раздавить.
  
   А потом я звонила во все квартиры и искала свою собственность. Собственностью был мой муж. В каждой квартире он притворялся, что меня не узнает. Я кричала, что у меня доказательства и что мы вместе были в Гурзуфе, что у меня паспорт и свидетельство. В свидетельстве черным по голубому заявлено, что моим мужем является мужчина. Какая-то дура возразила, что мужчин много. Я расхохоталась, потому что мужчина везде один, а она этого не поняла.
   В какой-то квартире мой муж был без посторонних, и я там осталась. Мы пили чай, он сказал, что хорошо бы пряников, он их любит. Я сказала, что тоже люблю. Он достал деньги и попросил сходить в магазин, а в это время без стука явилась какая-то крашеная лахудра, я на нее кинулась и изменила прическу, она схватила телефон и заперлась в сортире. Я зажала сортир стулом и велела мужу отправляться за пряниками. Он пошел и вернулся еще с двумя моими мужьями. Они сказали, что приехали за мной специально и отвезут в Гурзуф. Они были вежливые, это мне понравилось, и я согласилась.
  
   Да, похоже, я здесь не зря. Ты спятила, подруга.
  
   -- Я никогда не была в Гурзуфе.
   О.О. не верит, но снисходительно кивает, чтобы через пять минут задать тот же вопрос.
   -- А вы? -- спрашиваю я. -- Вы были в Гурзуфе?
   О.О. пожимает плечами:
   -- Не довелось.
   -- Ну, зачем же скрывать, Олег Олегович? Я не стану доносить в профком. Симпатичное место, море, скалы. Ничего в этом такого, даже если вы были там с кем-то. Ну, признайтесь -- вы были в Гурзуфе?
   Он резко поднялся, задел меня полой халата, решительно прохромал мимо раковины и оставил дверь палаты распахнутой.
  
   Продолжаются уколы. Меня накачивают лекарствами непонятно зачем. Плавающее чувство, будто нахожусь рядом и смотрю на себя со стороны. И не могу определить, нужно ли мне то, что я вижу.
   Таблетки здесь глотаются горстями, и ни у кого никаких вопросов. Выпиваю две-три кружки воды и освобождаюсь. Попросить, чтобы отменили уколы?
   Не стала просить.
  
   Обнаружила крохотный спортивный зальчик, чуть побольше нашей столовой. Ковер, обручи и шведская стенка. Очереди сюда нет.
  
   На зальчик повесили замок. Должно быть, кому-то жаль казенного ковра.
   Изобретаю спортивные снаряды из подручных и подножных средств.
  
   Похоже, что О.О. не может забыть, что меня замели на чрезмерном интересе ко всем встречным мужчинам, и чего-то ждет.
   Приснилось: палата летала, как самолет. Все готовились к посадке и забирали свои кружки и ложки, как перед обедом. А моя кружка пропала -- ее кто-то взял, чтобы скорее выйти, с двумя можно было без очереди. Мои соседки выстроились шеренгой и ждали, когда я их обыщу, а я ухватилась за спинку кровати и стала отрабатывать вертикальный шпагат. Тут палата приземлилась, все исчезли, я тоже пошла, но вместо выхода попадала из одной палаты в другую, где оказывалось полно кружек, но всё равно моей не было. Чужие кружки забрякали, приехал обед, а я заплакала от голода.
  
   Попросила разрешения позвонить. О.О. удивился:
   -- У вас есть родственники?
   -- А вы думали, меня вывели в инкубаторе?
   -- Вы здесь второй месяц, и к вам ни разу не пришли.
   -- У меня не было желания принимать гостей.
   В разговоре с ним у меня постоянно выпирает агрессия. Я инстинктивно от чего-то защищаюсь. Не лучшее поведение. Или наоборот?
   Все палаты перед ним трепещут -- бледнеют, краснеют и заикаются. А он этого будто не замечает. Выдает вердикты и презирает подчиняющихся. Громовержец во всех ситуациях. Больные должны болеть, а не выздоравливать. Идущие на поправку его раздражают. Или даже вызывают неприязнь, потому что выходят из-под влияния.
   Мне рассказали историю.
   Одной лихой девице за неимением мест, а может -- и по другой причине, поставили раскладушку в необитаемом спортзальчике. Ну, поставили и поставили. Девица четко ходит на завтраки, обеды и ужины, а в отделении паника -- исчез шеф, по всем возможным телефонам молчание. Обнаружила начальство нерадивая санитарка, на четвертый день решившая заглянуть в обиталище девицы с "лентяйкой" и ведром, она и заинтересовалась мумией у шведской стенки, от которой непотребно разило. Санитарка, помянув "Сусе-Христе", кинулась за подмогой. Сбежался персонал и, отворачивая носы, поднял дорогого шефа на руки и отволок в ванную. Девица взирала на суету с удовлетворением. Вопреки ожиданиям, ее оставили в этом же отделении, заменив, правда, спортзал изолятором. Месяца через два кто-то видел, как ночью из изолятора вынесли еще одну мумию -- девица повесилась на спинке кровати.
   Ну, подумала я, мне такое внимание не грозит, на спортзале давно амбарный замок.
   Но, видимо, здесь не обязательно что-то произносить вслух, потому что мне снова посочувствовали:
   -- У него за кабинетом свои апартаменты.
   На языке вертелось спросить, откуда бабоньки про апартаменты знают, но поделикатничала. А они в ответ многослойно поулыбались, но словами не воспользовались. Информация, как говорится, к размышлению.
  
   После моего звонка тетя Лиза в тот же день притащила моченых яблок и Библию. Я попросила ручку и толстую тетрадь.
   Тетка надолго уединилась с О.О. Мне о разговоре не доложили.
   Серия уколов закончилась. Новых не назначили. Интереса к себе не замечаю.
   В коридоре оказалось новое существо, девочка лет семи, с прозрачным нежилым личиком и странно маленьким подбородком.
   С подбородка свисала слюна. Девочка подхватывалась, вытирала себя комком давно мокрого носового платка и опять замирала, не понимая жизни.
   Ее изнасиловал отец.
   Она не позволяет себя трогать, женщины почтительно останавливаются шагах в трех и смотрят, молча объединяясь в общем непрощении. Чудовищные разговоры "про это" прекратились, мужской медперсонал провожается суровыми взглядами, и у меня впечатление, что мужчины торопятся скользнуть боком, даже олимпийский халат О.О. перестал победно развеваться и прилип к хозяину повинным хвостом.
  
   Девочку поместили в смежную палату, как раз за стеной у моей койки. Ночью мне казалось, что она царапает грязными ноготками мой мозг, пытаясь выбраться из своих вязких сумерек. Я не могла спать. Я ощущала свое бесполезное существование как предательство и думала о странном месте пола в жизни людей. Мысли тоже казались неуместными в больной ночной тишине, но начинавшаяся без них психологическая аритмия была хуже, ощущать себя не видящей выхода биомассой было невыносимо. Лучше организоваться каким-то мыслительным процессом.
   Да, так я о проклятом поле. Животный мир ограничен четкой целесообразностью. У собак течка дважды в год, в остальное время они доброжелательно-равнодушны друг к другу. У большинства зверей гон вообще определен временами года -- детеныши должны родиться весной, чтобы достало летнего времени для обучения жизни. Лишь у человека ничто не регламентировано. Наше сознание много веков пытается расширить сугубо рабочую необходимость продолжения рода до степени добродетели, греховности, смысла жизни или преступления -- категорий, не имеющих отношения к деторождению. Впечатление, что человек способен мыслить только через секс. Пока существовала насущная необходимость наполнения земли населением, женщина растила потомство, а биологически более свободный мужчина пахал, воевал, слагал мадригалы и совал нос в небесные сферы. Но как только переполненный ковчег стал нейтрализовать задачу собственно размножения, так включились вторичные (или наоборот -- главные) ценности: верность, отторжение неподходящего, уважение к личности, смещение интересов от секса в любые другие области -- от искусства до бизнеса. Хотя в каждом отдельном случае все смешивается в самых причудливых пропорциях, но уже не исключение -- жизни преимущественно бессексуальные, но в высшей степени плодотворные. Принято такое качество вуалировать универсальностью способностей по принципу "великий художник (ученый, банкир и т. д.) -- великий любовник". Но это не более чем расползающийся под внимательным взглядом испуганный миф, призванный подтвердить в глазах любопытствующих "нормальность" великих тружеников. Хотелось бы увидеть, как жаждущие этого мифа обыватели обеспечивают собой столь излюбленные принципы: двадцать четыре часа в сутки сверхстрастной любви и столько же безоглядного служения какой-нибудь идее. Им не приходит в голову, что бочка Диогена не рассчитана на двоих.
   То есть можно вычленить тенденцию к переходу человека из мира чисто материального ко всё менее материальному -- и какие же на это понадобились тысячелетия!
   Все мы начали с одного -- иного этот опыт не предлагал: только для меня! Немедленно! Я -- это Я, ты не есть Я и потому ничего не значишь!
   Потом: странно, но ты можешь быть полезен Мне, ты Мой помощник в Моем наслаждении, в Моем доме, в Моих детях.
   Следующая ступень: есть Я, есть Ты, и мы, возможно, равны. Я постараюсь учесть и Твои интересы.
   И: я вижу, что Ты есть, и хочу, чтобы Ты был еще больше. Раз есть Ты, я не хочу отдельного я, мне лучше быть Твоей частью. Правда? Ты тоже хочешь быть частью меня? Значит, ты и я уже Мы...
   И начальное действие превращается в фон, раскрашивается настроениями новых возможностей и устремлений, и рабочий акт продления рода поднимается до духовного деяния, преданности и подвига, человек строит мир любви и совпадающих интересов, предваряя мир безадресного служения всем. И тогда в историческом взгляде как назад, так и вперед отношения полов представляются исполняющими роль ракеты-носителя, которая транспортирует каждого от сознания одиночества в еще не осознанное единство.
   Вторгается какая-то картина. Я знаю -- ее в моей жизни не было. Я почти забыла о Е. Она перепуганно сидит где-то в отдалении, я больше не слышу ее слов. Может, связь блокирована лекарствами, а Е. хочет что-то сказать.
   Я перестала выгонять несвое и очутилась на подметенной лестнице стандартной пятиэтажки. На коврике перед чьей-то чужой дверью смиренно сидел, уткнувшись носом в пол, старый кот. Мне откуда-то стало понятно, что его жалостливо не выгнали совсем, но во внутреннем человечьем жилье отказали, может быть, потому, что ему стало трудно доходить до тазика в углу. Теперь туалет у него был рядом с ковриком, а иногда попадал и на подстилку. За нарушение приличий хозяйка делала ему пространные замечания, а если раздражалась чем-то дополнительно, то тыкала мордой в свершенное. Мораль кот сносил покорно, так было нужно большому человеку, как раньше нужно было насильно мыться раз в неделю в тазике с хлоркой. Мораль в конце концов кончалась, около него убирали, и он снова мог неподвижно лежать перед хозяйской дверью. Проходящие мимо подкладывали ему лакомое, но он только изредка нюхал и не ел. Он только пил.
   Я мгновенно невзлюбила и хозяйку, и ее дверь. Но усомнилась, что картину навязали мне с этой целью, и стала ждать продолжения. Оно явилось в виде помойного бродяги, хвост и харя в репьях, бродяга пристально обнюхал лежащего, несогласно дернул хвостом, но поддверный выселенец не захотел этого видеть, он еще ниже уткнулся носом в пол. Ханыга тронул его лапой, не получил ответного отклика и сноровисто пристроился к лежащему сзади. Сначала я не хотела верить тому, что видела, но для иного смысла не отыскалось оснований: ухватив за кожу на лопатке, ханыга уверенно насиловал умирающего старика. Я поняла, что возмутилась не одна, -- чужие руки выкинули стервеца на помойку, но это ничего не изменило, он всё равно возвращался и продолжал свое. И однажды коврик под дверью оказался пуст -- хозяйка обиженным голосом клялась, что она тут ни при чем, старый кот ушел сам. Подстилку она выколотила о перила и унесла в квартирные недра.
   Я подождала чего-нибудь еще, но ни дополнений, ни пояснений не последовало. Странное послание. Я решила, что Е. таким образом упорствует в идее, что миром правит возлюбленный ею секс.
   Да, конечно, можно взирать на мир и с такой точки зрения, но вряд ли стоит утверждать, что это исчерпывающий подход. Не помогал ли помойный отщепенец уйти старику от обманной двери и достойно умереть под морозным кустом? И еще стоит задуматься, что ближе к истине. И даже несчастный ребенок за стеной...
  
   Я обнаружила себя за стеной, на зеркальном отражении моей койки. Я держала девочку на коленях, вытирала ей полотенцем скошенный подбородок и, покачивая, жалостно пела зэковскую песню. Из моих глаз на вафельное полотенце сыпались горючие слезы.
   Девочка тихо спала.
  
   А ведь это была не я. Не я держала ребенка на коленях. Не я баюкала его кровавой урочьей балладой. Не я обильными слезами оплакивала его и собственную жизнь. Вместо меня все это делала Е. И девочка, страшно кричавшая во сне по ночам, мирно спала у ее горячего бока.
   Не моего бока, нет.
   Теперь я думаю, не звала ли Е. своим котовьим сюжетом вмешаться в изувеченную судьбу малого невинного человека, которая, должно быть, показалась до защемления сердца родственной и что-то повторяющей, и Е. не смогла больше с запредельных высот это выносить. Не найдя понимания, Е. снова отпихнула меня и бросилась на амбразуру сама.
   Почему столь труден рубеж между пониманием и действием? Я, как и все, ошеломилась бедой ребенка, я понимала, что ему, как гибнущему растению, нужна живая влага материнской любви, я сочувствовала, я жалела, я готова была плакать над его судьбой, но, сочувствуя и плача, я все же засыпала за стеной, я не пыталась даже преодолеть разделяющую нас отъединенность, будучи где-то в глубине своей убеждена, что это не мое дело, что кто-то другой, более чему-то соответствующий, должен принять на себя несвое бремя.
   Я не способна к спонтанному действию. Я бы предпочла сначала оценить его последствия. А те разы, когда переставала рассуждать и решалась действовать, приносили обычно жалкие и обратные плоды. Я не могла лупить без оглядки чем ни попадя. Так что те, кого это касалось, мгновенно меня вычисляли и, удесятерив хамство, торжествовали местную победу. Это было закономерно -- мы представляли разные весовые категории.
   И когда девочка закричала за стеной, нас разделяющей, к ней кинулась Е. Я же не услышала даже крика. И потом, когда я очнулась, а Е. где-то там замешкалась, другие подталкивали меня к совершению следующих действий, а я будто застряла, сковалось и сознание, и тело, я была паралитиком в своем глухом состоянии и в любую секунду могла сбежать от патологического страха перед чужим беспомощным существом, это соседки по палате толкали меня через ступор, пока наконец и во мне включились законы, по которым человеку следует жить. Я почти не удивилась, что законы во мне есть, я спокойно отстирывала заслюнявленные полотенца, я мыла чужого ребенка под душем, я научилась понимать его смятый голос, я донесла его и себя до нашего общего моря.
   Но это стало потом. Это настало после стены.
   Почему этой стены не было у Е.?
  
   ...Знаешь больно -- было, не было. Всегда есть, но смотря в какую сторону.
   Ты тоже не можешь куда-то пройти?
   Ха, куда-то. Ладно дурочку валять. Надули тебя.
   Кто надул? О чем ты?
   Да все. Кто им мешал девчонку приголубить? Не больно торопились. Ждали, у кого нервы сдадут, чтоб на себя не брать.
   Но ты-то взяла!
   Да ладно тебе. Меня тут вообще нет.
   Подожди... Постой!
   ...Е. не ответила.
  
   Услышав за стеной знакомый, но поражающий, как в первый раз, утробный крик, перехвативший воровскую опозоренную ночь, я вскочила и кинулась в соседнюю палату. Вокруг девочки уже толпились местные женщины, испуганно уговаривали и несмело гладили по потным волосам. Девочка выворачивалась дугой, оба глаза исчезли за переносицей, а маленький рот открылся провальной бездной.
   Я раздвинула женщин и взяла ребенка на руки. Тело девочки показалось невесомым, но изогнулось еще больше. От страха перед чужой одержимостью я чуть не выпустила ее на пол и, чтобы одолеть себя, теснее прижала девочку к груди. Я закрыла глаза, не желая ничего видеть, ни ее, ни себя, а лишь ощущая боль, сокрушающую маленькое недостроенное существо. Черный угрожающий мрак ринулся на меня, я ощутила собственные руки как грубо-чужие, мрак распространялся от их, я торопливо села на постель и положила девочку к себе на колени, ее лицо коснулось моей груди, ее страшный рот ухватил через ночную рубашку мой сосок.
   Я оцепенела. Женщины вокруг тоже. Пока одна из них не приказала:
   -- Спусти рубаху-то...
   Спасибо, что приказ был снаружи. Своего приказа я могла не послушаться.
   Я стянула рубаху с плеча и освободила грудь, совсем не уверенная в своей выдержке, если ребенок меня укусит.
   -- Да не боись, -- изрекла из другого мира та же тетка. -- Дитя ищет, чтобы верить, и всего-то. Ты говори, говори -- утешай! Вчера-то ты больно хорошо пела...
   Девочка не причинила мне боли. Сделав несколько дитячьих сосущих движений, она обняла губами источник своей жизни и, то ли всхлипнув, то ли вздохнув вслед уходящему мраку, расслабилась и сразу стала тяжелее.
   Не зная сегодняшней ночью ни одной зэковской песни, я повторяла только одно: ты хорошая, ты у меня хорошая... Мне казалось, что девочка хочет чего-то еще. Она оставила грудь и с закрытыми глазами прижималась к моему теплу, но я чувствовала ее ожидание. Маленькое скошенное личико было похоже на смятый цветок мать-и-мачехи на лысом склоне внутригородского оврага, куда ссыпался пожизненный мусор. Целительные круглые листья торопятся каждую весну затянуть язву на земной коже, но почему-то оказываются лишь на окраинах. Я прижимала к себе чужого ребенка и больше не чувствовала себя отдельной и самостоятельной, а, наоборот, как бы знала, что включена через это рахитичное поруганное тельце в какую-то общую систему защиты жизни, я стала в этой системе периферийным модулем, но, кроме этого, я не знала ничего и паниковала, что не выполню необходимого, и не могла придумать, чем заполнить следующее мгновение.
   -- Ты моя маленькая, ты хорошая, всё пройдет, это как вьюга зимой, а потом солнышко, вьюга только в каком-нибудь месте, а солнышко везде, его всегда больше...
   Господи, ну что мне говорить поруганному семилетнему ребенку, которого я впервые увидела неделю назад, а прикоснулась только вчера? Я даже не знаю, слышит ли она мои слова, а если слышит, то неизвестно, те ли слова я над ней бормочу. Но я вижу, как застывает ее покореженное личико, когда прерывается мой голос, и как беспомощные белые пальчики, похожие на выдернутые из земли корни несвоевременного цветка, пытаются нащупать в чем-нибудь защиту. Я снова повторяю, что она хорошая, и пальцы успокаиваются, а смятое личико чего-то ждет. Чего оно ждет? Какого солнца после безжалостной вьюги?
   -- Ничего, это сейчас у нас с тобой зима. Зима не бывает всегда. Скоро тепло придет -- от солнышка прибежит: топ-топ-топ... Прибежит и постучится в каждую темную норку: это я, солнышкино тепло, просыпайтесь, давайте скорее расти -- сначала листиками расти, потом цветочками, потом вершинками...
   Она впитывает слова, как засыхающее растение опоздавшую воду, и я начинаю надеяться, что она может вернуться, если поверит, что это надо. Я опять паникую, потому что догадываюсь, что никто и никогда не заботился о ее сознании, питая впроголодь одно тщедушное тело.
   Да она хочет, чтобы я сказала, зачем ей жить, -- всего лишь!
   -- Вот ты понимаешь, что я должна сказать тебе важное, но ты такая маленькая... Давай вместе сочиним сказку, хорошо? Сказка будет сказкой, но она будет про жизнь. Хочешь?
   Она внимательно лежала на моих коленях и больше не пугалась наступавшего молчания. Обе ее руки держались за мой халат.
   Я никогда не обнимала ни своего, ни чужого ребенка, а когда видела, как это делают другие, во мне возникало отторжение. Моя мама как-то сказала, что я и ее отучила от нежностей и что моя строптивость в этом вопросе признак гипертрофированной честности. Что-то в этой формулировке меня не устроило, но задумываться об этом тогда было ни к чему. А сейчас я подумала, что не совершается ли через соприкосновение какая-то дополнительная передача информации, причем не только от меня к слушающему ребенку, но и обратно, от девочки ко мне. Какой-то мой неизвестный орган отлавливает робкие биения замкнувшейся маленькой жизни, а я то и дело замолкаю, чтобы вполне эти сигналы принять и в них сориентироваться, я придумываю разговор в ответ на запрос и, должно быть, по этой причине и не знаю, что произойдет дальше. Если бы девочка по какой-то причине от меня отключилась, я не связала бы и нескольких следующих слов, а если бы и сделала это насильственно, то слова утратили бы жизнь, потому что утратили бы необходимость.
   А еще из этого следовал странный вывод, что слушать нужно всегда. И что на какой-то нашей периферии постоянно включен вселенский компьютер, выдающий в зависимости от исходных данных некие ответные перфокарты, которые, если постараться, можно считывать. И все дело в посылаемых от нас запросах и в цели, к которой мы устремляемся. При правильном подходе любое звено, ставшее вопросом, общим или частным, должно доказывать одно и то же, потому что в ответах должны отражаться законы Системы. И если такого совпадения не происходит, то это доказывает не внешний хаос, а нашу плоскую логику, не направленную на прорыв, или искривление ответа суетной, опять же линейной, а не объемной целью.
   ...Она лежит на коленях невесомо, будто не накопила за свои семь лет никакой плотности, и представляется мне летней пушинкой, слетевшей с одуванчика на затоптанной обочине, не ведающий знания крохотный парашют подхватывает то ветер, то разорванный сумасшедшим транспортом воздух, но семя непривередливого цветка не знает опасности, оно готово прорасти под любым земным комком, лишь бы на него упала капля влаги и немного поберег дефицитный покой.
   И я слышу, что говорю это вслух, я сочиняю ей обещанную сказку, в которой малый мир находит место в большом и где никому не видимое зерно выбрасывает на помощь огромному небу созвездие своих золотых солнц.
   Что-то шелохнулось у моей груди. Я повернула голову, чтобы снова увидеть желтеющее в ночных палатных сумерках детское лицо.
   На меня открытыми глазами смотрела прозревшая темнота.
   -- Я -- зернышко? -- спросила девочка.
  
   Наши койки по-прежнему рядом, но между нами уже нет стены. Соседняя палата в полном составе явилась к О.О. и потребовала перемещения. Заву делегация не понравилась, и не по причине смысла, а как факт, но против обыкновения на эту мелочь никто не обратил внимания, а инициативная тетка произнесла перед заведующим следующую речь:
   -- Ты мужик и ничего не понимаешь. Слушай, что говорит баба. Дитю нужна титька. У тебя ее нет. Отдай дитя тому, у кого есть.
   И толкнула меня вперед, демонстрируя во всей больничной красе.
   У О.О. брови полезли на лоб.
   -- У кого есть? -- изумился О.О. -- У нее есть?
   И я ощутила свою малую бабью состоятельность и выпятила то, что было.
   О.О. меня проигнорировал, а прошелся взглядом по делегации.
   -- А у вас что же? -- дрогнул он многоосмысленной бровью. Женщины переглянулись: что с мужика взять? Не понимает.
   -- У нас всё на своем месте, -- с достоинством возразила возглавляющая делегацию тетка. -- Но мы тут неродные.
   О.О. с усмешкой взглянул на меня:
   -- А она родней мамаши?
   -- А ее дитя выбрало, -- возвестила тетка. -- У дити свое понимание. Дитя знает, что ему надобно.
   У О.О. свело скулы зевотной судорогой. Он отвернулся, перебарываясь. И, будто никого перед ним больше не было, шагнул за письменный стол и придвинул к себе стопу больничных историй.
   Делегация монументально застыла, врастая в пол навсегда, а я поняла, что сильно разочаровала всемогущего человека и стала в его глазах чем-то вроде опоросившейся свиньи. На его лице ясно проступила брезгливость ко мне в частности и ко всему бабью в целом, у которого четверть жизни уходит на менструации, а прочее на беременность. Мне даже стало до некоторой степени неудобно, и какой-то внутренний голос, готовый быть на подхвате, засуетился, сигнализируя во все стороны, что сейчас все исправит, и О.О., возможно, сигнал принял, потому что на его как бы равнодушном лице нашлось место ожиданию. Когда же стало ясно, что я ничего такого в натуре демонстрировать не собираюсь, а вот-вот развернусь спиной и побегу лялькать чудовищного младенца, у О.О. оскорбленно побледнели уши, хотя лицо осталось деланно бесстрастным.
   Бабы устроили безмолвную перекличку, а предводительствующая тетка впилась взглядом в мое лицо, но означенные в шефских ушах нюансы ни в чем моем, видимо, не отразились, и женщины легко забыли о том, что прозрели.
   Врач небрежно нажал кнопку звонка. Вошла сестра.
   -- Сделайте там... -- поморщился громовержец и отмахнулся от мелочевки.
   Воодушевленная делегация перебазировала меня из одной палаты в другую, непререкаемо отклонив мою самостоятельность, и даже, не убоявшись начальственных молний, сдвинула мою и девочкину койки вместе, чтобы создать наилучшие условия для оздоровительного процесса. В заключение инициативная тетка обратилась ко мне от имени общественности и сказала, что я, если будет такое мое желание, могу и им что ни то рассказать, а они будут слушать.
   Я поняла, что в отделении меня приняли и даже позволили отличаться. Мне позволили быть собой, раз это идет на пользу обществу. Со мной стали здороваться, мне улыбались, меня спрашивали, как я спала, и спокойно ли спала девочка, наши тумбочки загружались пирожками, яблоками и банками с соком -- сейчас всем миром восполнялось то, чего недополучил ребенок в нужное время. Женщины относились ко мне как к кормящей матери и всем отделением превратились в коллективную бабушку.
   И однажды вечером, поглаживая жиденькие светлые волосы девочки, я ощутила ее своим ребенком, меня и ее объединила общая плотность, два наших тела расположились в одной среде, и девочка, уже задремавшая под моей рукой, вдруг открыла глаза, прочитала мое лицо и невесомыми руками обняла меня за шею.
   -- Ты будешь моей мамой, да?
   Я прижала ее к себе. Я уже была ее мамой. Но я сказала:
   -- Но ведь у тебя есть мама.
   -- Нет. Она не мама. Мамы не бывают плохими.
   -- А ты не сердись на нее, и она будет хорошая.
   -- Я давно не сержусь, но она всё равно плохая, потому что спит с моим папой.
   Я гладила девочку по спине, я ее качала, я говорила:
   -- Мамы и папы всегда спят вместе. Они любят друг друга, и вместе им тепло. Вместе они защищают свою семью и весь дом.
   -- Нет. Папа делает с ней так, как делал со мной, а она не кричит, потому что терпит.
   Я гладила, гладила хрупкие позвонки, прижимала ладонью выступающие лопатки, я охраняла ее своим телом, выталкивая леденящий холод ее слов куда-то вовне и, не образуя в ответ слов правды, мурлыкала зэковский мотив.
   Нас качало в одном море, море было большим и теплым, море любило и ее, и меня, но оно тоже не имело слов и, может, не имело сознания, а девочка, отдыхая в его покое, опять чего-то ждала от меня, я чувствовала это маленькое, как росток, ждущее состояние, девочка хотела общения, а не только пребывания, она хотела слова, которое строило следующий мир, где и она может принять участие.
   -- Не уходи... -- подергала она меня. -- Лучше расскажи.
   -- А если я молчу, ты меня не слышишь? -- спросила я.
   Девочка прижалась крепче.
   -- Слышу, -- прошептала она. -- Но это далеко. А когда говоришь, получается близко и для меня. И еще по-разному. Разного бывает много, правда?
   -- Ты хочешь, чтобы было много? -- догадалась я.
   Девочка кивнула моему телу.
   -- Тогда я опять сказку расскажу, хочешь? Мне сказками говорить легче.
   -- Расскажи, -- подумав, согласилась девочка. -- Только такую, чтобы с мамой ничего не делали, а она бы сама всех любила.
   Я, в двадцатый раз переборов свое онемение, медленной ощупью сочиняю про такую маму, которая идет по улице и всех, кого видит, делает своими сыновьями и дочками -- всех собак, кошек, воробьев и голубей и даже маленького заблудившегося муравья.
   Девочка слушала чуть дыша.
   Спросила:
   -- А девочки по такой улице ходят?
  
   Я чутко ловила дыхание ребенка в придвинутой ко мне кровати и думала о враче, от которого он сейчас зависит.
   О.О. маячил вдали, не желая участвовать в разборках, но я обошлась без его согласия, я представила его крупную голову на тщедушном теле, его лицо, застывшее в постоянной непроницаемой значительности. Я приблизилась еще и сделала это лицо своим, я разделила свои мускулы на те, которые свободны и которые напряжены, и стала хромать на правую ногу, и усмехнулась дитячьему вопросу переучившейся бабенки, которой зачем-то нужно знать обо мне больше, чем я знаю сам. Ее всё еще удивляет отсутствие того, что они называют сочувствием и желанием помочь. Отсутствие и желание! Не смешите меня. Бездельники не моя специальность. Бабеночке нужно привыкнуть к мысли, что то, что выглядит помощью, не более чем ритуал: я называюсь врачом -- я прописываю лекарство: это обременительно, конечно, но это условие игры, в которую я согласился играть для создавания видимого общественного покоя; потому что только дураку неясно, что тихие специалисты вроде терапевтов и всяких там невропатологов служат лишь громоотводом, а которые на что-то надеются, идут в травматологию.
   Да бросьте вы со своей жалостью! Кого и за что жалеть? Тех, кто жрет в десять раз больше, чем должен? Кто травит себя никотином, спиртом, парфюмерией, гербицидами, сточными водами, выхлопными газами, дымами абсолютно ненужных производств, перенаселением, самолечением и еще сотнями ядов, каждого из которых с лихвой хватит, чтобы искалечить любого. Кого лечить? От чего?.. Право же, от глупости лекарства нет! Удали причину, болеющий! Не хочешь? Ну, и договорились -- ты делаешь вид, что лечишься, я делаю вид, что лечу.
   Да, вполне возможно, что я вас презираю. Или ненавижу. Мне не за что вас любить. Истоки своих несчастий -- вы сами.
   Так что можете рассматривать меня в качестве жука-навозника: я пропускаю через себя то, что мне дают. И извините, но в силу естественных причин на выходе не может получиться то, что уже было пудингом на входе.
   Да какое это имеет значение, что это ребенок! Вы его уже угробили, и я поступаю милосердно, оставляя его больным, -- если ему дать здоровье, вы убьете его снова. Так что не надо. У вас нет детей! Как нет мужчин и женщин.
   Нет, тут я согрешил уравниловкой -- мужчин нет больше, чем женщин. Потому что женщины все еще цепляются за деторождение, а мужчины уже не цепляются ни за что. Вы хватаетесь за бутылку с соской, мы -- за автомат. Для нас нет разницы, мы знаем, что там и там -- смерть.
   Не спорю, это может произойти, хотя меня явно при том не будет. Допускаю, что когда-нибудь мой сын... Нет, у меня нет сына, но это не принципиально. Чей-нибудь другой сын встанет перед своим умертвляющим отцом и вскинет руку запретом -- хватит! И убьет своего отца, чтобы очистить землю от непокаяния. Для этого надо совсем немного -- чтобы он ощутил, что я сжимаю пальцы на его горле и перекрываю дыхание. Только интересно, сможет ли он от меня вырваться.
   Не надо про женщин! Они только путаются под ногами. Они держат наших сыновей на искусственном дыхании. Они заставляют нас снимать койку в пансионате для калек. Они не в состоянии согласиться с возрождающим дуновением смерти. Они не понимают.
   Ну, что вы мне лепечете про единство интересов! Бабы могут в конце концов научиться готовить рагу, но никогда не поймут, почему ты "троишь" с первым встречным. Да встречные тебе ближе по духу, чем самая стопроцентная жена! Мы, давя поллитру, вступаем в братство равных и вырываемся из одиночества. И если я спрошу кореша слева и кореша справа, уважает ли он меня, кореш не скажет: а за что? Он выльет остаток в мой стакан и чокнется своим пустым -- он знает, о чем я спрашиваю. Мой дух воспарит от братства, и я ввалюсь домой счастливый, но моя женщина унизит меня тем, что стянет с меня и пиджак, и ботинки, и брюки и подоткнет одеяло, как у младенца. Она меня не уважает.
   Они никого не уважают. Они из другого теста. Стервы с куриными мозгами. Развесят телеса и ждут восхищения. Я лезу на эту кучу сала и делаю что требуют, и ненавижу их двойной ненавистью, потому что меня заставляют ненавидеть себя. Боже, сделай меня импотентом, пока я не нажал на какую-нибудь красную кнопку.
   Раньше? А раньше я был воином и пахал землю. Я делал то, чего они не могли, -- я умел умирать. Я презирал тех, кто цеплялся за жизнь. Я был сильнее! А сейчас я боюсь не дожить до пенсии.
   Наши волосы острижены -- мы хотим разрушить опостылевший храм. И нам не нужен никто, кроме нас самих. Нам осталось недолго.
   ...Мне казалось, что теперь в палате всегда будет звучать не терпящий возражений голос маленького человека, а над нашим сном каждую ночь будет реять его саванный халат...
   Никогда мне не было жаль кого-то до такой степени. Так беспомощно можно жалеть лишь последнее существо на угасшей планете.
  
   Почему человек предпочитает одно другому?
   Нет, я понимаю усилие, направленное к немедленной выгоде или удовольствию, -- какой тут вопрос! Ну, захотела Валентина нового мужа, ну, желает О.О. чувствовать себя несчастным богом, карающим по своему усмотрению хотя бы сто человек, -- понимаю. А моя мать выбрала служение не себе, а православная моя тетя Лиза ежедневно бегает по своим лежачим домашним старикам, а они обвиняют ее в том, что она крадет их деньги, потому что бутылка молока не может стоить три сотни, если только что стоила двадцать восемь копеек, а тетка показывает чек, но чеку тоже не верят, потому что по нему можно заграбастать чего угодно. Тетка не обижается (Фома даже Христу не поверил -- стало быть, дело житейское) и мелет престарелым пенсионерам чудеса про наступающий капитализм, потихоньку подпитывая несчастных из собственного кошелька. Зачем это ей? Почему сто пройдут мимо нищего, а один подаст? Почему кто-то охотно уступит место в троллейбусе, а кто-то выставит неприступные плечи? Однажды я прямо спросила об этом пожилую женщину, очень деликатно уступившую место хмельному мужику.
   -- Да не задирался чтоб -- подальше от греха.
   -- Да, но почему -- вы? Почему не другие -- помоложе хотя бы?
   -- Ну, дак не видят, должно. А я вижу -- не зажмуриваться же!
   Я так и не объяснила ей, что хотела узнать. Я не могла сказать, что меня не удивляет пьяный хам. Мне хотелось сказать, что меня потрясает добродетель.
   А по-другому это звучит так: кому дано, с того спросится. Стало быть, каждый виноват настолько, насколько видит.
   И всё равно. Что заставляет человека поступать вопреки ближней выгоде? Каков реальный структурный механизм предпочтения? Чем это предпочтение оправдывается, к чему ведет? Может быть, в этом направлении лежит дорога развития?
  
   Среди обычного времени утренних процедур что-то звякнуло внутренней настороженностью: девочка задерживалась на лечении дольше обычного. Не спеша я двинулась ей навстречу, чтобы встретить с улыбкой в коридоре или у двери в физиотерапевтический кабинет. Но моей неторопливости хватило на половину пути -- дальше я уже бежала, распахивая двери подряд, от обшарпанных туалетных закутков до украшенного трехрожковой люстрой и царственных расцветок бордовым ковром места пребывания завотделением. Не оказалось никого, кто сказал бы что-нибудь определенное -- да, была, видели, недавно, давненько, не знаем, -- не частый случай вакуума среди всегда бодрствующего персонала. Оставалось последнее -- дежурная вдали, за изящной стальной решеткой от потолка до пола.
   -- Вы не видели? Девочка... Ее нигде нет!
   -- Девочка? А, эта девочка. Ее забрала мать.
   -- Что?.. Кто?..
   -- Забрала. Мать.
   Решетка передо мной заструилась обманчиво-мягко, но я продлевала этот непрямой взгляд дежурной, чтобы заставить себя ему воспротивиться, я из последних управляемых сил засунула руки в карманы халата, я мешала им раскинуться на стальных завитках, как на распятии.
   -- А-а... -- проговорила я совершенно никак. -- Наконец-то.
   Дежурный интерес ко мне иссяк. Я повернулась к решетке спиной и долго, целую вечность шла по некончающемуся коридору.
   Я свертываю свою постель и переношу ее в смежную палату, свертываю чужое с моей прежней холостой койки и оттаскиваю взамен, меня сопровождает сначала шепот, потом гвалт, потом общая беготня к решетке и обратно, общее недолгое возмущение, опадающее до понурой растерянности. Мне до всего этого нет дела.
   На окне висит белый день. День совсем близко. День даже в соседней палате, над пустой кроватью, где конусом торчит свежая подушка. Подушка ждет. Подушка не знает, кто будет следующим ее квартирантом.
   За окном снег. Серый снег в белом дне.
  
   Я проснулась среди ночи от уверенности: девочка передана матери не из-за окончания лечения или непреклонного требования родственников. Она отдана в чужие руки, она отдана преступно. И преступник шит белыми нитками. И мотив этого действия примитивен, как убийство в подворотне: ревность. Или власть, что то же самое. Он сам вызвал мать и легко перебросил еще не оправившееся существо в прежнюю обстановку, в чудовищное присутствие отца -- и не важно, находится ли этот ублюдок дома или отворачивается от тюремной баланды, -- ситуация все равно вспухнет отвратительным гнойником. Нормальный человек не мог этого не понимать. И мысль, что в этой перестановке должен быть какой-то расчет, неизбежна.
   Девочка захотела бы со мной попрощаться в любом случае, даже если бы такое соображение не пришло в голову взрослым. Ее могли увести лишь обманом, пообещав, например, что она с мамой только погуляет, а потом вернется. И я в запоздалом отчаянии представляю, что было, когда ребенок догадался о предательстве, как беспомощно повисли руки нелюбящей матери, едва маленькое тело снова свело судорогой протеста, а в каком-нибудь переполненном автобусе распростерся утробный жуткий вой, который не мог исходить из горла семилетнего человека.
   Почему О.О. не хотел, чтобы я знала, что ее выписывают? Из-за того, что могла воспротивиться? Пациентка дурдома, указывающая матери, как любить, а заслуженному врачу -- как лечить... Да достаточно было объяснить, что ребенка переводят в детское отделение, что ему не место среди очумелых баб, как я первая обрадовалась бы! Неужели хромой дяденька, явно за пятьдесят, образование высшее, доктор наук, был-не-был, состоял-не-состоял, не вынес внимания к убогому ребенку? Дяденька хотел внимания к себе? И только? Похоже, но. Получается позиция пассивного человека. О.О. не из той категории. Он ставит конкретные цели. И ближнее предпочитает дальнему.
   Начнем сначала. О.О. не хотел, чтобы я простилась с ребенком. Нет, смысловой оттенок другой: он лишил меня возможности попрощаться с девочкой. Совершил вопиющую, кричащую, прямо-таки выпирающую несправедливость. Провокационную несправедливость. Я должна кинуться упрекать и требовать. От меня ждут мольб вернуть усыновленное существо, а это бесполезно изначально и обречено на демонстрацию моей, так сказать, неадекватности и беспомощности. В этом всё дело -- в беспомощности любого перед лицом мелкопоместного божества, которое всегда больше, лучше и умнее. Которому нравится разыгрывать шахматные партии, где все фигуры, и белые, и черные, в руках великой личности. Как не почувствовать себя титаном, взирая на трепыхания несговорчивой бабы, посмевшей действовать вне верховных интересов, посмевшей быть, когда правом бытия отмечен лишь единственный...
   Он ждет от меня срыва. Он хочет переместить меня на привычный для себя уровень, чтобы пользоваться уколами, изолятором или каким-нибудь электрошоком. Рассчитывает, что я сама обеспечу себе диагноз.
   И запасной расчет: у меня отняли то, что я любила и что давало смысл моему пребыванию в клинике. Естественно, что за этим должна, просто обязана последовать депрессия. Ну, хотя бы депрессия...
   Так примитивно? Или виртуозно.
   С изъятием из нашей жизни ребенка будто рассыпался стержень, на котором всё держалось. Отделение вошло в вираж. Опекавшая меня тетка раздобыла где-то бутылку водки, употребила содержимое в одиночестве, разделась догола и изображала в коридоре танец живота в русском варианте -- когда дергается-колышется всё, кроме брюха. Могучая девка из соседней палаты настойчиво убеждала каждого, кого могла остановить, что к ней неравнодушен Президент Советского Союза -- он смотрит из телевизора исключительно на нее. Еще одна бабенка, свихнувшаяся на собственных абортах, скатала валиком одеяло со своей постели и, прижав его к груди, ломилась во все двери, требуя выдать ее ребенку свидетельство о рождении, а если о рождении нельзя, то хотя бы о вивисекции. Сразу две целительницы стали заряжать водопроводные краны и общепитовский чай небесным магнетизмом, а третья подходила ко всем с кружкой и клянчила мочу, чтобы утолить жажду и избавиться от морщин, но никто не расщедрился, потому что самим надо -- отделение занялось внезапной уринотерапией, и кто-то для упрощения процесса лежал в мокром ночью, а на день надевал мокрую же рубаху -- вонь во всех помещениях зависла несусветная.
   Видимость медперсонала странно уменьшилась, благоразумно закрылся даже процедурный кабинет, из чего все сделали вывод, что самолечение сработало на сто процентов и всех вот-вот выпишут. Выписки ждали не торопясь, как конца света, а какая-то дамочка забаррикадировалась в санузле и попробовала утопиться в ванной, потому что не хотела возвращаться домой. Мне пояснили, что она топится не в первый раз и всегда очень благодарит тех, кто ее вызволяет, -- за то, что находятся люди, которые к ней внимательны больше, чем к другим. Все шли вразнос, и я вынуждена была согласиться, что нахожусь не в доме отдыха.
  
   Мне приснилось, что я на каких-то соревнованиях, на мне коньки и я на финишной прямой, уже видны темные стартовые линии, от которых мы начинали забег, но линии превращаются в лестничные ступени, я бегу по ним вверх, это неудобно, коньки мне мешают, но у меня нет времени остановиться и снять их, я не хочу проигрывать, и скрежещу металлом о лестничный бетон, и думаю, что коньки можно удлинить, чтобы катиться по ребрам ступеней как по ровному, и коньки удлиняются, и так намного легче, ведь мне нужно быстрее, мне нужно отыскать девочку, чтобы помешать всем сойти с ума, я должна рассказать сказку, пока ее соглашаются слушать, девочка сидит на верхней ступеньке, я хватаю ее и бегу по гулкому коридору, в котором только что были ожидавшие нас люди, а сейчас никого, вдали притаилась у стены одинокая фигура, на фигуре топорщится хромой халат, я говорю девочке, чтобы она не пугалась, халат не может быть хромым, это хромает сам человек, но, раз он прижимается к стенке, халат вынужден его заменять, это вполне естественно, но девочка боится слепым лицом, и я даю ей грудь, чтобы она потерпела еще, хромая фигура вдруг оказывается рядом, и выхватывает у меня ребенка, и отделяет его от меня предательским белым халатом, я беззвучно кричу и от крика увеличиваюсь до потолка, и нападающий человек скулит и подпрыгивает у моих коленей, он маленький, и вместо халата у него белая шерсть, шерсть свалялась комками и требует большого терпения, я вытаскиваю из кармана расческу, а маленький человек прыгает мне на руки и ищет грудь, потому что голоден целую жизнь и больше не может ждать, я в страхе бегу, хромой превращается в младенца со скошенным лбом, тогда я сбрасываю коньки, сажусь в угол лестничной площадки и даю ему грудь, он меня кусает и хохоча кричит, что ни разу не ужинал столь восхитительно.
   В палате была темнота, подсвеченная сбоку дежурным светом ночной лампочки. Я встала и вышла в коридор. Дежурная сестра спала, пристроив голову на развороте толстой книги. Я свернула в коридорный отросток.
   У меня не было цели. Я просто шла. Я шла к кабинету заведующего отделением Олегу Олеговичу Краснову. Я прислушивалась. Стояла ненадежная вязкая тишина, отягощенная ночными кошмарами десятков больных людей. Я тихонько постучалась в дверь -- совсем тихо, потому что вряд ли хотела быть услышанной. Тишина не отреагировала, по-родственному включив меня в свой бред. Я осторожно надавила на дверь. Дверь была не заперта. То, что я увидела, было хуже сна.
   На письменный стол поверх множества бумаг был взгроможден стул. На стуле лежал серебристый увесистый чемодан с какой-то медтехникой. На чемодане, слегка оттянув носок укороченной ноги, стоял О.О. и, набрав на такой пирамиде излишнюю высоту, ритмично отклонял голову на грудь и лупил затылком о потолок.
   Это не было разовое применение в неизвестных целях головы и потолка, это была методичная, целенаправленная акция, чудовищная в своей бессмысленности и расчетливой, сознательной подготовленности -- стол, стул, ящик...
   Глаза О.О. были закрыты. Он пробивал потолок.
   Видимо, стены ему не подходили. Биться головой о стены -- так банально. А потолок для этого вряд ли кто использовал. Ему хотелось быть первооткрывателем хотя бы в бессилии.
   Бедный потерявшийся ребенок.
   Я, чтобы не унизить его несвоевременным знанием, отступила назад и прикрыла за собой дверь.
  
   * * *
   Лушка опустила тетрадь на колени. За четким Марьиным почерком, похожим на беспристрастные знаки книг, шли два чистых листа. Бумажная целина гипнотизировала, Лушка ждала, что там, как на фотографии, проявится что-то еще, но незаполненные листы отвечали лишь ожиданием.
   -- Маш, -- сказала Лушка, -- Маш, -- прошептала она, надеясь, что Марья ответит хотя бы невнятным бабкиным шелестом.
   Но все застыло в неподвижности, выпав из времени, как на дне океана.
   -- Баб, -- попросила Лушка, -- а ты?
   Бабка хмыкнула издали и совсем отодвинулась в недосягаемость.
   Лушка, смиренно соглашаясь на самостоятельность, прижала ладони к дорогам Марьиных строчек, чтобы соединить их со своими линиями жизни и смерти и чтобы Марья ощутила благодарное тепло продолжающейся без нее судьбы.
   Это мой подарок, вспомнила она голос Марьи.
   Подарок, да, подумала Лушка. Тело снова сковалось пройденной болью. Маленький такой подарочек величиной в твою и мою жизнь.
   Она сидела, подставив солнцу поднятое лицо. Вполне может быть, что со светлых ресниц время от времени скатывались слезы. Но если слезы и были, то они не мешали, не требуя усилий ни для своего появления, ни для исчезновения, их незаметно испаряла весна, возможно, принимая Лушку за пробудившееся к росту березовое дерево. Весна собирала со всех лишнюю живую влагу, чтобы в вышине добавить ее к своим родным водам и излиться вниз дождями надежды.
   Лушка сидела долго, пока дом не прикрыл ее льдистой тенью. Ощутив спиной голодный озноб бетонных блоков, вырастивших себя на железной тюремной арматуре, она оттолкнулась от стены и поднялась. Расправив картонную гармошку, служившую сиденьем, обратно в коробку, Лушка направилась к прерванной работе. Голоса умолкли, молчание шло впереди и следом, все утратило объем и сделалось равновеликим, как туманная мгла, и ничем внешним, казалось, невозможно было проверить направление.
   Ей постучали в плечо. Она оглянулась.
   Перед ней стоял одетый в горбатую фуфайку мужичок с кошелкой.
   -- Ты хотела молока, -- произнес мужичок. -- Я принес.
   Он поставил кошелку на землю и достал закрытую полиэтиленовой крышкой трехлитровую банку.
   -- Пей, -- сказал он, кивнул и пошел.
   Через пустырь, в сторону жилых частных домишек, которые казались ненастоящими.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   322
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"